Вот! — за мольбертом около окна.
В дверях, по-видимому, гости…
Он состоит из маленьких блаженств,
в глаза не смотрит, взгляд рассеян.
(Так снег идёт, радушно-равнодушен,
ничем вовеки не отягощён).
На нём великосветская улыбка,
сей минус с пригласительным прогибом:
«прошу вас» (удаляясь за окно,
к нему — и ко всему — вполоборота).
В окне искрит точильный камень,
коньки примеривают черти
и чертят иероглифы на льду,
легко взлетая на дымках дыханий.
Так что окно, как зеркало ему.
Он рад гостям, «прошу вас» (заоконный
дописывая мысленно пейзаж).
А мы перевернём страницу.*
Здесь он дитя трёх с половиной лет.
Его выгуливает мать. Сиянье
двойное: снега и её лица.
Он косолап и пухл, в руках ведёрко.
Мне вспомнилось, как распухает тесто,
и как его раскатывают по
мучной доске, и вожделенно лепят,
и начиняют фаршем пироги.
(Он говорил: есть точки поклонений
и преклонения колен души.
Одна из них — возящиеся в тесте,
неутихающие руки…
Сволочь.
И живописец, и ваятель — дутый.
То холст терзает, то живую глину мнёт,
нацеливаясь на модель).
Тебе не скучно, кошечка? Придвинься.
Её портрет его работы —
«Жанна».
Фиалкокудрую щекочет кисть.
Холст точно пудрой розовой присыпан.
Есть трепыхание тщеславья
в её глазах, влюблённых ни во что,
и в их прозрачности таится,
как в тюле занавесок, лёгкий тлен…
Ей дали роль Раздетты в водевиле —
грядут примерки праздничных премьер.
И вся любовь.
Им салютует лето.
Ещё одна, последняя — взгляни.
Он и она, беременная мной.
Не правда ли, я плохо вышла?
На чёрно-белом снимке. На скамье.
Ворона, но не здесь, за кадром.
Холодный вертикальный сад.
Приёмная весны, и невидимки-
медсёстры в воздухе снуют.
Я мысль, пришедшая сюда извне,
из капельницы неба,
чтоб, оклемавшись, вспомнить, кто я есть.
И вот пока из вечности по капле
меня вливали в смертность, я двоих
услышала, сидящих на скамье, —
молчание их запечатлено:
его «Зачем?» и — вслед — её: «Затем,
что надо было думать раньше!»
Не к небесам ли речь обращена?
Актриска, шляпка, злобное жеманство.
Три месяца спустя я родилась.
Теперь устроим аутодафе.
Пусть фотографии, чей глянец излучает
жизнь сгинувших, своим же пеплом
следы героев заметут, точнее,
следы их преступлений — вот они,
ещё видны на потускневших лицах.
В конце концов, любой, кто приступает
к существованью, преступает грань
блаженного небытия, и значит,
куда ни посмотри, везде — преступник.
Здесь промах невозможен. Пусть горят.
А мы с тобой, их провожая в путь
последний, вспомним дочь Вентейля
и старшую её подругу…
Разве
мы хуже? Обними меня.
…………………………………………
Непостижим последних содроганий
(так у А. С.?) утробный
твой смех… Плевать.
Сегодня в самый раз.**
Примечания
* Курсивом выделены реплики героини, обращённые к подруге и не имеющие отношения к описанию фотографий.
** В романе Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» рассказчик оказывается невольным свидетелем того, как дочь композитора Вентейля вместе со своей подругой-любовницей надругаются над его памятью.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer3/gandelsman/
