Не нужен нам берег турецкий,
Не нужен нам Франкфурт-на Майне.
Мы едем, мы едем, мы едем,
Едем, Jedem das Seine.
По мотивам Елизарова
В Казани я долго обитал в стандартной хрущевке-пятиэтажке, в доме номер 10 по улице 50 лет Октября. Мой сверстник, друг по двору и школе Рауль жил на пятом этаже того же дома. В мае 1969-го я, второклассник 72-й школы Казани, забежал в квартиру Рауля за одолженной тетрадкой (с детсадовских горшков мы с Раулем взаимоплагиатили домашние работы). Рауль еще сидел за столом, скрипел пером. Дело было вечером, делать было нечего, я подошел к окну. И обомлел.
Напротив нашего дома номер 10, параллельно ему, в полусотне метров, лицом к лицу стояла такая же пятиэтажка — дом номер 12. И в окне этого дома я увидел Ее Силуэт за тюлевой занавеской.
Прекрасная Незнакомка! Дары речи и соображения, и так-то скудные у меня тогда, мгновенно пропали. Потерял я и механическую мобильность. Кинк!
Рауль закончил передирание задания и затеребил меня: чего, мол, ты застыл, как столб? Я только промычал что-то, кивнув на Ее Силуэт.
Рауль мгновенно выдал:
— Энже Саттарова. Восьмой «бэ». Отличница. Этим летом едет в ГДР по обмену как лучший ученик Советского района Казани. КМС по фехтованию. Юношеская сборная Татарии. Папа — майор, летчик-испытатель. Не изъянься попусту, чушкарь.
«Чушкарь» — это была моя дворовая кличка такая. Я слушал вводную Рауля, но, ударенный током Ее очарования, эманациями из проема Ее окна, лишь болванно кивал головой.
На следующий день, после уроков, я дожидался Ее во дворе возле подъезда. Она бежала вприпрыжку из школы, перескакивая квадраты «классиков», расчерченные на чистом весеннем асфальте. Вблизи Она оказалась Ангелом, Кипридой, Грацией. Над белым бантом и колыхаемыми свежим бризом уголками красного галстука сияла аура Пуруши.
Я не доставал ей даже до плеча. Поднял к Ней свое прыщавое лицо и промычал:
— Э-э-э...
Она посмотрела сверху вниз, улыбнулась:
— Чего тебе, мальчик?
Я показал пальцем куда-то вверх и пробормотал:
— Я из десятого д-дома, тоже с п-пятого этажа...
Она взглянула на окна квартиры Рауля, снова на меня. Мягко улыбнулась и промолвила:
— Смотри окно, шкет...
И упорхнула в свой подъезд.
Несколько ночей я горько рыдал под одеялом, повторяя:
— Я тоже в-вырасту! И п-перестану заикаться!
Прошло ровно пятьдесят лет. В мае 2019-го я прихромал в «Пятерочку» и на сэкономленные пару сотен взял там по пенсионерской акции палку белорусской ливерной (той самой, которая в СССР стоила 47 коп. за кило), банку кильки в томате, пару баллонов «Раифской» и с одышкой, с передышками, стуча клюкой, потащился к Раулю.
Он уже лежал парализованный, дверь в его квартиру открыла мне сердобольная соседка по «клетке», тетя Аня. Древняя пенсионерка запричитала:
— Ты сам-то, Анвар, совсем худой да убогий! Сущий оборванец...
Протискиваясь заваленным хламом коридорчиком, я просипел в ответ:
— Тетя Аня, с моим Альцгеймером и шизофренией, по моим-то эпикризам на жальнике давно уж водворятися пора...
Вообще-то, в эту пору с Раулем мы встречались-перетирались часто, каждое лето. Дружно плелись в местную поликлинику, где молоденькая медсестра на регистратуре встречала нас весело-ободряющим: «Вы чье, старичье?». А потом растрюхивались по своим «диспансерам»: Рауль — в неврологию, я — в психиатрию (это были наши перевалочные на пути к Самосырову, к последнему приюту).
Но в начале 2019-го Рауль совсем сдал. В колонии, из которой он вышел в 2003-м, ему отбили не только голову, но и позвоночник. Трезвым Рауль был работящим, смирным и безропотным, а по пьяни сперва дурел, а потом зверел. Сидел за убийство.
Итак, дом номер 10, пятый этаж, майский вечер 2019-го. Рауль тихо сопит на чем-то вроде шконки. Я прошаркал к балкону. И в золотом прямоугольнике вечернего окна 12-го дома снова увидел Ее Силуэт.
Удар током был такой же ошеломляющий, как и полвека назад, в 1969-м. Сколько времени я стоял-глазел, завороженный, — не помню. Лишь когда закряхтел, захрипел проснувшийся Рауль, меня слегка разморозило.
На следующий день я дежурил трухлявой кучкой на скамейке у Ее подъезда. Мягко подкатил белоснежный Хюндай-109. Из него сафродитилась Она. Те же 15 лет, те же стан и шарм. Летящая походка, путь к подъезду... Королева! А я, сгорбленный, обрюзгший, лысый хрыч — ей снова по плечо.
Я замычал, как в прошлом тысячелетии. Она остановилась, участливо посмотрела на копошащуюся развалину, пытающуюся встать со скамейки:
— Что с вами, дедушка? Может, «скорую» вызвать?
В ответ я смог только указать подагрически скрюченным пальцем на окно 5-го этажа дома номер 10.
Она вскинула брови. В Ее глазах блеснула искра. Опустила взгляд на меня.
— Так это ты, шкет?
Она читала мои мысли. И лукаво продекламировала:
Вот девушки случайной взор
Блеснул так нежно;
О, кто его так быстро стер
Толпой мятежной?
— Не виноватый я... — прошамкал я не в лад.
Ее голосок прожурчал иронично:
— Наказания без вины не бывает. Наазартился, Парамоша? Добегался? Отъерыжился? Я же сказала тебе тогда: смотри окно...
Я выдавил:
— Далеко был...
— Далеко? — пропела она удивленно. — А Ютуб на что?
Я оцепенело тщился дотянуться до переплетения смыслов Ее слов.
Она звонко засмеялась:
— Да в кавычках окно, в кавычках. «Окно» Бориса Степанцева!
Дружелюбно махнула мне огромным фехтовальным чехлом и взмыла вприпрыжку в свой подъезд.
Через помойку я доковылял до своего промозглого логова. И с опозданием в полвека посмотрел «Окно»: https://www.youtube.com/watch?v=OGGc2w1DVcc.
Всю ночь мой плач дотарда перемежался спазмами эмфиземического кашля. Старческие слезы капали с седой щетины на истлевающую рванину порток. За зарешеченным оконцем логова выли шакалы соседних берлог.
Тупица! Не разгадал даже кавычек!
Ах, родные окна нашей юности... Тараканами и крысами мы расползлись из наших дивных и добрых дворов и домов, которые стояли окно в окно, по своим отдельным фазендам и именьям. Дорвались до вожделенных сапогов-шуб, до «поместий», до турций и франкфуртов. И закопошились там слепыми опарышами.
Нас больше нет там, в тех кирпичных коробках, где из окон виден сегодня только мертвый пейзаж. Там, где гнетущая пустота и могильная тишина. Где не раздастся гвалт дворовой ребятни, пинающей газонный мяч, где не слышен вечерний стук доминошных костяшек, где нет больше спокойных ветеранов, скучившихся вокруг дощатого, крашенного, скрывающегося в клубах «Севера» дворового стола. Где с балкона мамаша трубит зычно: «Ильдар, домой!» (а потом тихонько в халат: «Уже “Время” началось, а он еще и портфель не раскрыл...»). Где круглый год, призывая на смену, спозаранку гудят трубы «Матмаша», «Пишмаша», «Компрессорного», 416-го, 230-го... Где больше не задрожат окна и не встрепенутся чердачные голуби, когда взмывший с аэродрома 22-го завода «Белый Лебедь», пилотируемый Ее отцом, перейдет (всегда неожиданно — бум!!!) звуковой барьер; а потом, если безоблачно, над городом — почти в космосе — чертится белая реверсионная полоса...
Где в окне напротив никогда не мелькнет Ее Силуэт.
Доехали. Добрались до цели. Jedem das Seine.
