На ужин в детдоме давали карамели — по две карамельки в фантиках — вместо обычного чая с сахаром. Конфеты, даже такие простые, как карамели, в детдомовском меню случались редко, и это было событие, о котором каким-то образом становилось известно заранее. И мальчишки подходили к мальчишкам, девчонки к девчонкам, и все говорили друг другу: «Сегодня карамели давать будут».
К второкласснику Ванечке Перевалову подошел Малина — Витька Малинин, который был с Ванечкой в одной младшей группе, но учился уже в четвертом классе.
— Слышал, Перевал?.. На ужин карамели давать будут. Ты мне должен, помнишь?
Конечно, Ванечка помнил, вспомнил сразу, как только услышал, что на ужин будут давать карамели, вспомнил, что свои карамели он проиграл Витьке Малине в перья.
Нет, на еду в детдоме не играли. Это был железный, хотя и не писанный нигде закон: на еду не играть. Но на еду можно было менять, это не запрещалось. И, проиграв Малине все свои перья, и даже последнее, которым писал, из ручки, Ванечка Перевалов тут же выпросил, выменял у Малины десять перьев под две карамели с отдачей сразу же, как только будут давать конфеты.
Когда Ванечка менял и карамелей еще не было, все было легко и просто. Но вот настал день, и в ужин надо будет отдать карамели: и, поверьте, это уже не так легко... Но платить долги надо. Это был тот же неписаный, суровый, но необходимый закон.
Во время ужина Витька Малинин не спускал с Ванечки глаз, сидя за четыре стола от Ванечки, все время смотрел в его сторону выразительно и красноречиво: боясь, как бы тот не пошатнулся и не съел карамели.
Ванечка устоял. Он с трудом проглотил уже холодную кашу, вечно синюю на вид, запил ее несладким, чуть теплым чаем и, зажав в руке две карамели (зажал так горячо и сильно, что они грозили сразу растаять), пошел к выходу. Малина сразу оказался рядом.
— Давай, Перевал...
— Может, одну, а?.. Малина...
— Ты две должен.
— Другую потом отдам...
Малина на минуту замялся, борясь между желанием получить и пожалеть... Потом, видимо, вспомнил, как был должен и сам (кто не был в этой жизни проигравшим), и махнул рукой.
— Ладно, давай одну, вторую в следующий раз отдашь.
— Конечно, отдам, Малина!.. — радостно заверил Ванечка.
Ванечка Перевалов хоть и отдал Малине целую карамельку, а расставаться с ней было жаль. Но одна все же осталась у него, и на душе стало полегче...
Из столовой Ванечка Перевалов прошел в свою жилую — спальную комнату, сел на кровать, развернул подтаявшую в руке карамельку, сунул ее в рот и лег, заложив руки под голову. Весь ход Ванечкиных мыслей был вокруг того, что живут же где-то на свете люди, у которых карамелей может быть сколько угодно. Его же единственная в этот вечер карамелька тут же истаяла за щекой, и остался во рту только легкий привкус, отдаленно напоминающий яблоко, да ход мыслей...
Ход мыслей его свернул к тому, что если была бы жива у него мама, то были бы у него и карамели, если и не сколько угодно, не вволю, не всласть, но и не две же карамельки в месяц. Эх!.. была бы жива мама... А без матери одна синюшная каша. И никому они с сестрой не нужны... У Ванечки Перевалова была в этом же детдоме сестра Таня. Она была на три года старше его, находилась в средней группе и жила в комнате с девчонками. Кроме умершей года два назад матери, были у них еще где-то родственники, где-то далеко, еще дальше Москвы, в каком-то городе Белгороде. Его мама тоже жила когда-то в этом городе Белгороде. Но в войну была эвакуирована и оказалась здесь, в Сибири, а все родственники остались там... Сестра Таня даже переписывалась с этими родственниками, а совсем недавно читала ему письмо и показывала фотографию. На фотографии стояла в рост молодая, красивая женщина.
— Это наша двоюродная сестра Варя, — говорила сестра Таня, показывая Ванечке фотографию.
— Тетя?.. — уточнял Ванечка.
— Никакая она тебе не тетя. Она твоя двоюродная сестра.
— Но она же большая, значит, тетя?..
— Ну и что ж, что большая. Все равно она тебе сестра, а не тетя... Тётя — это по-другому. Вот ее мать — тебе тетя, а Варя — сестра. Понял?..
Ванечка не особенно понял: кто тетя, а кто сестра. Да ему это было и не очень интересно. Гораздо интереснее было играть с пацанами, чем слушать письмо какой-то тети-сестры, в котором та писала, что как бы им ни было трудно и тяжело в жизни без матери, надо обязательно хорошо учиться. А когда выучитесь, то будет легче...
О том, что надо учиться, Ванечка слышал уже много раз, об этом говорили на каждой детдомовской линейке, что проходили во время учебы по два, а то и по три раза в неделю. И от этих слов, что надо учиться, Ванечке легче не становилось и карамелей в ужин не прибавлялось, и он не особенно вникал в строки того письма, которое читала ему сестра Таня.
Но сегодня ход Ванечкиных мыслей вернул его к тому письму, к мысли, что кроме мамы у него есть еще родственники, хотя бы та же сестра — тётя Варя, написавшая им письмо. Молодая, красивая и, наверно, добрая: иначе она бы не написала письмо и не спрашивала бы в нём, как их здоровье, как их кормят, не нуждаются ли они сильно в чём?..
И, заложив руки под голову, восстанавливая в памяти слова письма, Ванечка вдруг подумал: а что если написать этой их сестре-тете письмо и попросить у нее денег на карамели. Она такая большая, взрослая, совсем тетя, и деньги у нее, конечно же, должны быть: у взрослых всегда есть деньги, им дают... Он попросит совсем немного, только на карамели.
Вначале Ванечка хотел посвятить в свой план сестру Таню. Но, подумав, решил не посвящать ее в весь замысел… Зато он придет к ней сразу с карамелями и она обрадуется.
Но частично посвящать Таню все равно было надо: адрес, по которому он должен был посылать письмо, находился у нее. И Ванечка, не откладывая дело в долгий ящик, тут же отправился на поиски сестры. Он прошел в крыло корпуса, где располагались девчонки.
Таня сидела в своем проходе между кроватями ещё с двумя девочками.
— Таня!.. — позвал Ванечка. Таня не услышала. Но услышали другие девочки и окликнули: «Таня, к тебе братик...»
— Ванюшка!.. Иди сюда, — Таня замахала ему рукой. Ванечка прошел к ней в проход.
— Что тебе, зачем пришел?
— Помнишь, ты читала мне письмо от сестры Вари? Я хочу ей написать.
— Вот хорошо!.. Она обрадуется. А конверт у тебя есть?
— Нет, — сказал Ванечка.
— Ладно, я тебе дам. — Таня полезла в тумбочку и достала стопочку разных писем и конвертов. — Вот с письмом от Вари. А вот чистый. Знаешь, как подписывать конверт?
Ванечка отрицательно мотнул головой.
— Смотри, вот это — адрес Вари, ты напишешь его вот сюда, где написано: «куда». Видишь: «куда»? — Ванечка закивал.
— А наш адрес напишешь вот сюда, где написано: «откуда». Не перепутай, иначе письмо не дойдет.
— Не перепутаю, — сказал Ванечка.
— Вань, а о чём хочешь написать? — полюбопытствовала сестрёнка.
— Сам еще не знаю, — уклончиво сказал Ванечка.
— Ну, ладно, пиши, Варе все равно будет приятно. — И Ванечка пошел писать, а Таня вернулась к подружкам.
Ванечка достал школьную тетрадь, в которой красовалась парочка двоек и оставалось два недописанных листа. Но Ванечка уже начал новую тетрадь, а эта считалась у него исписанной. Приятнее же начинать новую тетрадь, чем видеть перед собою старую, с двойками и кляксами. С новой тетрадью у Ванечки всегда было ощущение, что он будет учиться по-новому, лучше... Но увы! — не всегда это удавалось, и часто новая тетрадь становилась хуже прежней. И Ванечка снова искал случая, чтобы начать новую тетрадь. Наитруднейшим для него было в учебе чистописание. Уж что-что он не любил в жизни, так это чистописание и все с ним связанное. Мало того, что он, как говорила учительница, «пишет как курица лапой», так он еще без конца размазывал свою писанину. Как это у него так получалось, он и сам не знал. Но чистописания не любил, потому как его постоянно заставляли переписывать «начисто»... И странно: чем чаще его заставляли переписывать, чем дольше мучили чистописанием, тем больше получалось у него клякс и размазываний.
— Ты что, Перевалов, делаешь это назло мне?! — кричала учительница. Но Ванечка вовсе не собирался делать кому-то назло: ни учительнице, ни себе. Ему-то каково было потеть, сопеть, корпеть, переписывая все снова и снова? Но сколько бы Ванечка ни переписывал заново — толку не было, получалось все хуже и хуже...
И, приступая к написанию письма, Ванечка затаил дыханье: написать грязно было нельзя. Затем он выдохнул из груди воздух и начал:
«Дорогая сестра!» — как говорила Таня, надо было написать просто: Варя. Но Ванечка что-то не доверял Тане и написал по-своему, как понимал, как чувствовал: «Дорогая сестра-тетя Варя, пишет Вам ваш двоюродный брат Ваня...» Написав пару слов, Ванечка поднял голову и задумался: что писать дальше. Дальше надо было писать, как они с Таней живут. И Ванечка написал: «Живем мы с сестрой Таней нормально, учусь я...» Ванечке хотелось написать «хорошо», чтобы выглядеть перед сестрой-тетей лучше. Но внутренне от этого «хорошо» было все же как-то нехорошо, было какое-то смущение, как от неправды. И Ванечка написал: «Учусь я тоже нормально, двоек нет…» Последнее время и правда у Ванечки двоек не было. «Кормят нас три раза в день, — писал дальше Ванечка, — в основном кашей. Каша почему-то всегда синяя, и я ее не люблю...» «А когда каша совсем остынет, если по ней шлепнуть ложкой, то она подпрыгивает, как жаба, — мысленно продолжил Ванечка. Но в письме об этом писать не стал. И приступил к самому главному. — На сладкое нам дают чай с сахаром, конфеты дают редко, только по праздникам, и еще по две карамельки раз в месяц — это мало, но больше не дают...» Ванечка остановился, снова выдохнул из груди воздух и написал самое главное: «Дорогая сестра-тетя, вышли нам два рубля с сестрой на конфеты...» Ванечка перечитал еще раз последнюю строку, подумал, что получилось слишком прямо, даже резко и дописал: «Если можете». Теперь стало помягче.
Ванечка перечитал всё от начала и до конца и остался доволен: письмо получилось без помарок, буквы ровные, можно ставить точку. Ванечка в последний раз обмакнул ручку в чернильницу и только хотел поставить точку, как с пера на месте точки сорвалась целая капля. Когда-то Ванечка Перевалов сразу хватался за промокашку и давил каплю, как клопа, отчего капля тут же превращалась в кляксу, в большого раздавленного паука, и подобные кляксы-пауки часто украшали его тетради. Но на этот раз он проявил максимум выдержки и терпения, не кинулся сразу давить каплю-клопа, а осторожно, уголком промокательной бумаги впитал упавшую чернильную каплю и тем спас письмо. Правда, точка в конце получилась слишком большой, но аккуратной круглой формы, и все как бы к месту — большая точка.
Ванечка терпеливо подождал, когда точка окончательно высохнет. Вложив письмо в чистый конверт, что дала ему сестра Таня, провел языком по полоске клея, обильно смачивая ее слюной, полагая, что если слюнявить больше, то письмо заклеится лучше; соединил стороны путем наложения и мазанул грязноватым рукавом куртки, отчего обильная слюна в соединении с рукавом пошла по письму грязноватыми полосами. Но — увы — сам конверт не склеился, обилие слюны не помогло. И Ванечка еще долго жал на конверт, высушивая его своими горячими от напряжения ладонями.
На этот раз конверт склеился, и Ванечка принялся подписывать адрес, высунув кончик языка, выводил каждую букву, у него даже пот выступил на лбу. Но зато все получилось как надо: лицевая сторона письма выглядела чистой и аккуратной. Ванечка еще раз сверил адрес, взял письмо и понес его через дорогу на почту, опустил в прибитый перед входом почтовый ящик и с облегчением, как после трудного дела, зашагал обратно к детдому.
Встретившись на следующий день с сестрой Таней, Ванечка спросил:
— Сколько будет идти письмо до сестры Вари?
— Дней десять туда и десять обратно... И еще, как Варя напишет: может, сразу, а может, нет...
И Ванечка стал ждать. Ждал и думал о письме он почему-то особенно в первые дни: а вдруг письмо от сестры-тети придет раньше, вдруг оно полетит туда и обратно самолетом... Но письма не было, и постепенно Ванечка стал ждать меньше и как-то совсем про письмо забыл...
— Построение!.. Все выходим на построение...
— На линейку... Линейка, линейка!.. Кому сказано: на линейку!..
— А ну, вылазь из-под кровати, сейчас же в строй... Все на построение, в строй, в строй!..
Наконец, силами всех воспитателей линейка была построена. Все детдомовцы: и те, кто прятался под кроватями, и те, кто засел в туалете — были выстроены в длинном коридоре на линейку.
Из воспитательской, в глубине которой была еще дверь в директорскую, вышел директор детдома — высокий, полноватый мужчина с короткой шеей, ровно переходящей в мощный затылок. Директор подошел к притихшему сразу строю, прошелся по нему не предвещающим ничего хорошего взглядом:
— Как стоишь?.. Стань по стойке смирно!.. — одернул ближайшего воспитанника, который, как показалось директору, стоял излишне вольно.
— Перевалов в строю?..
— В строю, Илья Федорович, — сказала воспитательница Екатерина Ивановна, — вот он...
— А ну-ка выходи сюда, голубчик, стань сюда, перед строем, чтобы все тебя видели, все на тебя посмотрели — какой ты у нас есть... — и директор потянул за куртку, как за шкирку, Ванечку Перевалова из общей линейки и поставил его перед строем рядом с собой.
Ванечка не понимал ничего. Он стоял удивленно и недоуменно, абсолютно не понимая, за что его вывели из общего строя и поставили перед всеми. Двоек последнее время он не получал, каких-то серьезных замечаний от учителей в школе и воспитателей в детдоме в его сторону не было, дурных, скрытых от всех поступков он за собой тоже не помнил... В последнюю неделю у Ванечки Перевалова на редкость все было хорошо, даже с чистописанием... И Ванечка не понимал ничего. Он еще в то время не познал великой народной мудрости, гласящей: «когда все слишком хорошо, жди — плохо»... Ванечка еще не постиг эту мудрость и не ждал «плохо». Он стоял, растерянно и недоуменно поглядывая на смотрящий на него строй, и не находил в нем ответа. Строй тоже глядел на него с любопытством и ожиданием...
— Опозорил он нас, — сказал директор, показывая на Ванечку, но обращаясь к строю. — Всех опозорил: милостыню начал просить в письмах. Вот его письмо!.. нам его переслали.
Ванечке словно плеснули горячим кипятком в лицо: он еще не осознал, не постигнул всего произошедшего, но понял, что письмо, которое он написал красивой молодой женщине, своей сестре-тёте, в руке директора и сейчас он прочитает его перед всем строем... Ванечка готов был провалиться. Но провалиться было некуда: пол держал крепко.
— Так прочитаем, чтобы не быть голословными, о чем пишет своим родственникам наш воспитанник: «А каша почему-то всегда синяя, и я ее не люблю». Ну, не любишь — не ешь, а зачем об этом трубить на весь мир?..
Но читаем дальше: «Конфеты нам дают редко, по две карамели в месяц, это мало...»
Да, немного. А сколько у государства таких, как ты!.. Но читаем финал этого письма: «Дорогая сестра-тётя, вышлите нам два рубля с сестрой на конфеты».
— А грамотность-то какая, Илья Федорович, — сказала воспитательница Екатерина Ивановна.
— Да что нам грамотность — нам конфеты нужны. Но если тебе надо, если тебе мало, если ты голоден, не наелся, почему ты не подошел в первую очередь к нам, к воспитателям, к директору, мы же одна семья, один общий дом. Да подойди ты ко мне, скажи: «Илья Федорович, конфет хочу. Дайте мне два рубля». Да неужели ты думаешь, я бы тебе не дал, или Валентина Сергеевна, или Екатерина Ивановна... Екатерина Ивановна, вы бы пожалели ему два рубля на конфеты?..
— Да что вы, Илья Федорович, стоило ему только подойти и спросить…
— Вот именно!.. Стоило ему только подойти к любому из нас и попросить... А вместо того чтобы подойти и попросить у своего директора или воспитателей, этот кляузник пишет родственникам пасквильное письмо. А мы затем получаем вот такие вот ответы:
«Уважаемый товарищ директор, я, конечно, слышала: в подобных учреждениях детей обкрадывают. Но не до такой же степени, что они пишут письма и просят милостыню!»
Слышали: не до такой же степени!.. Обкрадывают... Опозорил!.. На всю страну нас всех опозорил. Это мы-то вас обкрадываем?.. Я обкрадываю... Екатерина Ивановна, Валентина Сергеевна... Смотреть на тебя, кляузник, не могу!..
Ванечка слушал, но на душе его было совсем не так, как говорил директор, совсем...
И глаза его начали туманиться, заполняясь влагой. Слезы вот-вот покатятся по его щекам перед всем строем. Но он не хотел, чтобы все увидели его слезы, и опускал голову все ниже и ниже. И слезы не покатились по щекам: крупные, они падали прямо из глаз на пол, разбивались на мелкие и расплывались по крашеному полу большими мокрыми пятнами...
