Михаил Фабианович Гнесин и его сестра Елена Фабиановна мне очень нравились, Ольга Фабиановна нравилась мне меньше, она казалась мне более сухой, строгой.
Однажды мы с дедушкой и бабушкой шли в гости на улицу Воровского, к Гнесиным. Было это 3-го июня, в день именин Елены Фабиановны. Мне поручили нести букет ландышей, а у бабушки в сумке лежали духи «Белая сирень». Мы поднялись на второй этаж Гнесинского института по скрипучим лестницам. Там находился кабинет Елены Фабиановны. Она сидела в глубоком кресле, и выглядела величественно. Ее седые волосы, совсем как на парадном портрете императрицы Елизаветы, я приняла за парик. Сделав реверанс, я протянула ей букетик ландышей. Елена Фабиановна поцеловала меня и поблагодарила. Оказалось, что у нее очень приятный тембр голоса, мягкий, просто бархатный.
На стенах висели картины и фотографии. Висел большой портрет Елены Фабиановны и две картины: «Сирень» и «Ландыши». В кабинете стоял рояль, но меня он не интересовал, так как дома у нас тоже был рояль. Восхищение вызывал большой аквариум, в котором плавали золотые рыбки, а удивление вызвали пучеглазые вуалехвостки. Я спросила: «У них базедова болезнь?» Гостей к этому моменту было уже много. Мой вопрос вызвал бурный смех. Но Елена Фабиановна, остановила гостей. Она любила неожиданные детские вопросы, ответы и даже просила педагогов записывать их.
К Гнесиным мы с дедушкой заходили обычно, когда шли в «авторское право» за авторскими, тогда дедушка покупал по дороге торт и конфеты и мы пили чай. Заходили мы к Гнесиным также на праздники и в дни рождения. Помню, как я танцевала в пачке вальс Шопена для Михаила Фабиановича, а в другой раз сочинила пьесу на тему «M F G», что соответствует его инициалам на латыни, а в привычной нам форме записывается «Ми Фа Соль». Эту тему порекомендовал мне Рейнгольд Морицевич Глиэр, который строго следил за моими композиторскими успехами.
«Как странно, что ученики мои ― евреи ― так мало занимаются своей родной музыкой. Еврейская музыка существует. Это замечательная музыка, и она ждет своего Глинку»,
— писал когда-то Н.А. Римский-Корсаков.
У него обучались композиции многие еврейские студенты, среди которых были М.Ф. Гнесин, А.Г. Крейн, А.М. Житомирский и другие.
М.Ф. Гнесин, которого не приняли в Московскую консерваторию, даже не просмотрев его сочинения, начал учиться в классе Н.А. Римского-Корсакова в Петербургской консерватории с осени 1902 г.
Тройка лучших студентов того года определилась сразу — Стравинский, Гнесин, Штейнберг. Всем троим, казалось, было обеспечено блестящее будущее.
Позднее, в начале 1941 г. М.Ф. Гнесин, которого смело можно назвать «Глинкой еврейской музыки», вспоминал, что в 1911 г., в Мюнхене
«Стравинский говорил со мной с редкой для него теплотой и, по-видимому, очень искренно. ייЯ занял в Париже большое положение — уверяю вас — у меня большие связи, и я могу и буду всячески вам содействовать, если вы поселитесь в Париже. Прямо вам скажу — я ни для кого ничего делать не стану, а ваш талант так ценю и так люблю, что все для вас сделаю, и вы скоро выдвинетесь. А если останетесь в России, вы совершенно погибнетеיי».
Михаил Фабианович Гнесин родился в 1883 г. Дед со стороны отца, был раввином в Ростове на Дону, дед со стороны матери был виленский бадхен. Мать была ученицей композитора Монюшко.
В 1908 г. Михаил Гнесин вступил в «Общество еврейской музыки» в Петербурге. В романсе «Небесная роса» (1909) он впервые использовал еврейские религиозные напевы. Он написал цикл «Три еврейские песни на слова русских поэтов», а в 1914 г., собирая еврейский фольклор, провел месяц в Палестине.
«…В нем проснулся поэт-музыкант романтики библейского Востока и звездного простора пустыни», — писал Б.В. Асафьев».
В конце 1921 г. Гнесин вновь приехал в Палестину, где прожил больше года, изучая музыкальный фольклор еврейских общин, после он вернулся в Россию, где его сестры еще в 1895 г. создали знаменитое музыкальное училище Гнесиных в Москве.
В 1926 г. В. Мейерхольд, которого Гнесин во время гражданской войны вытащил из деникинской контрразведки, заказал Гнесину музыку к «Ревизору». Дело в том, что во времена Гоголя бальные танцы на балах и свадьбах исполняли еврейские оркестры. Мейерхольд использовал музыку Гнесина в третьем акте: на балу у городничего. Еврейская музыка в сочетании с полькой, галопом, основанном на теме «бублички», и другими танцами создают гротескный колорит, временами доводя слушателя до «смеха сквозь слезы».
В период с 1910 г. до 1929 г. Гнесин написал «Страницы из Песни Песней», «Пляски галилейских рабочих» (для оркестра), оперу «Юность Авраама» и вокальный цикл «Повесть о рыжем Мотэле» на стихи Иосифа Уткина.
Но его творчество не пришлось по вкусу музыкальными пролеткультовцам, его музыка не соответствовала «задачам текущего момента», и к 1931 г. травля Михаила Гнесина достигла апогея. От него требовали покаяния, но Гнесин публично объявил, что не собирается открещиваться от своей музыки и от своего прошлого. Кстати сказать, он, в отличие от своих сестер, не был выкрестом. Пролеткультовцы объявили Гнесина «классовым врагом» и помещали направленные против Гнесина статьи в каждом номере своего журнала. Более того, они требовали закрыть возглавляемое им отделение композиции. Эту войну вели не только против него, война велась против многих заслуженных профессоров, которых пытались вынудить уйти в отставку. Его отстранили от работы, но он не сдался и обратился к Луначарскому.
Наконец, в 1932 г. Наркомпрос назначил ученика Глиэра, молодого композитора Г.И. Литинского, заведовать кафедрой композиции в Московской консерватории. Он выставил наркому Бубнову условие: удалить с кафедры тех, кто мешал нормальному образовательному процессу. Условие было принято. Казалось бы, можно было спокойно работать, но тут начался поистине трагический период в жизни М.Ф. Гнесина. В 1934 г. умерла первая жена Гнесина, а в 1937 г. был расстрелян его брат Григорий Фабианович — певец, актер и писатель.
Это событие повергло в шок всю семью Гнесиных.
В 1938 г. в Германии был опубликован список немецких композиторов-евреев, творцов «дегенеративной музыки», произведения которых были запрещены к исполнению. Наряду с крупнейшими немецкими композиторами в список попали М.Ф. Гнесин, композитор А.М. Веприк, о котором я расскажу ниже, и А.А. Крейн, написавший немало замечательной музыки для театров «Габима» и «Госет», широко известный балет «Лауренсия» и музыку к известному спектаклю «Учитель танцев».
Вскоре началась война, и в 1942 г. в Ташкенте умер единственный сын М.Ф. Гнесина. А в августе того же года в Секретариат ЦК ВКП(б) поступает докладная записка из Управления агитации и пропаганды. В ней указывалось, что
«в течение ряда лет во всех отраслях советского искусства извращалась национальная политика партии. В управлении по делам искусств и во главе учреждений русского искусства оказались нерусские люди, преимущественно евреи…».
Вслед за этим, в 1943 г. началась «чистка» в Московской консерватории, выдвинувшая на руководящие позиции немало негодяев и подлецов. Композитор-пропойца И. Дзержинский, писавший примитивную музыку, докладывал Суслову в 1948 г., что Шостакович превратил филармонию в «еврейскую синагогу», а Т. Хренников, ученик М. Гнесина, перетянул композитора Михаила Глуха, написавшего популярную в те годы оперу «Денис Давыдов», из Ленинграда в Москву. На одном из собраний в СК Дзержинский заявил: «Кому нужна еврейская опера? Зря лезет Глух со своими бердичевскими мелодиями в композиторы!»
Отвечая гонителям и провокаторам, М. Гнесин заявил на Пленуме композиторов в 1948 г.: «Я лично не сторонник спешной реакции обязательного выступления с раскаянием». Он пояснил:
«Прокофьев и Шостакович пишут хорошую музыку, а вред приносят не они, а те, кто готов, как флюгер поменять свою позицию».
Спокойное мужество и достоинство никогда не покидало Михаила Фабиановича Гнесина. Он написал письмо Сталину с изложением своей позиции, а когда на 2-м пленуме СК в 1949 г. композитора А. Локшина обвинили в неправильном понимании образа вождя, Гнесин, взяв слово, пристыдил ряд композиторов, «забывших», как они на заседании Секретариата СК хвалили «Приветственную кантату» А. Локшина, посвященную 70-летию Сталина. Так был спасен выдающийся композитор Александр Локшин.
Произошло это уже после того, как 13 января 1948 года в Минске был убит Соломон Михоэлс, а 10 февраля на Пленуме ЦК ВКП(б) было принято постановление, подготовленное Ждановым, об осуждении формализма в музыке. Следом, началась борьба с «безродными космополитами», читай евреями.
26 июня началась блокада Западного Берлина. 28 июня Сталин разорвал отношение с компартией Югославии, объявив Тито фашистом. Тысячи югославских студентов были высланы из СССР. Сталин угрожал войной. В июле от должности секретаря ЦК ВКП(б) был освобожден Жданов. Вперед выдвинулся антисемит из антисемитов Маленков. Все идеологические отделы перешли под контроль Суслова. В августе состоялась разгромная сессия Академии Наук, направленная против генетики. Начались повальные аресты генетиков, большинство из которых были евреи. Интеллигенция была напугана.
В 1948 году праздник Рош ха-Шана приходился на 4 октября. Посол Израиля в СССР Голда Меир пишет: «Невиданная толпа в полсотни тысяч человек собралась перед синагогой…».
Праздник Йом Кипур в 1948 году приходился на 13 октября. Десятки тысяч евреев вновь приветствовали Голду Меир. После молитвы, закончившейся традиционным пожеланием «На следующий год в Иерусалиме» многотысячная толпа евреев провожала Голду Меир в ее резиденцию в гостинице «Националь». Во всех иностранных газетах были помещены репортажи с фотографиями беспрецедентного шествия. Но в московских газетах не было никаких сообщений о шествии. Ни до, ни после этого никаких спонтанных демонстраций в сталинской Москве не было.
В то время крики «Ура!» были неотъемлемой частью жизни советского народа. И я любила воскликнуть «Ура!» в ответ на приятное предложение пойти погулять, в музей или к Гнесиным. И вот однажды, услышав мое «Ура!», Михаил Фабианович сказал мне:
«На другом языке это слово означает ייОн плохой!יי. Но пусть это будет нашим секретом. Никому не рассказывай!» Об этом я вспомнила уже в Израиле, когда решила написать о Михаиле Фабиановиче и еврейской музыке.
Мы всегда отмечали Рош ха-Шана и окончание Йом Кипур в семье Тихона Николаевича Хренникова и Клары Арнольдовны Вакс. Я слышала, как Тихон Николаевич пел «Кол Нидре». Но после окончания Йом Кипур 1948 года мудрая Клара Арнольдовна без конца повторяла: «Это провокация. ОН что-то затеял…».
Композитор Матвей Исаакович Блантер, двоюродный племянник Михоэлса, был напуган до смерти. Он предложил Михаилу Васильевичу Исаковскому, известному поэту-песеннику и доблестному стукачу, написать песню. Так в 1948 году родилась песня-отречение «Летят перелетные птицы».
В начале 1949 года мой дедушка, композитор Матвей Зельцер, представил на прослушивании в СК «Еврейский марш». Его не приняли. Коллега, композитор Сигизмунд Кац сказал: «Матвей, ну куда у тебя евреи идут под марш?» — и посоветовал, — Назови его лучше «Восточный танец». Но дедушка отказался. Все остальные представленные им танцы народов СССР были приняты.
Михаил Фабианович Гнесин вынужден был писать музыку на азербайджанские, адыгейские, дагестанские, казахские, туркменские и украинские темы, ибо еврейская музыка была практически запрещена. Ее он писал «в стол». Его опера «Бар-Кохба» так и осталась незавершенной. Для еврейской культуры наступили черные дни.
Моисей Яковлевич Береговский — композитор, собиратель еврейского фольклора был арестован в августе 1950 года за издание сборника «Еврейские народные песни».
В 1951 г. кафедру композиции, возглавляемую Гнесиным в институте имени Гнесина, приказали закрыть «за недостаточную идейно-воспитательную работу со студентами». Чтобы спасти кафедру, он передал ее своему ученику Араму Хачатуряну и ушел из Института.
Мне Михаил Фабианович казался профессором от медицины. Говорил он всегда тихо, но твердо. В январе 1952 года я вместе с моим дедушкой была на дне рождения М.Ф. Гнесина. Михаил Фабианович рассказывал о Греции, Турции, Италии и Палестине. Его тихий голос становился тише, но проникновеннее, когда он говорил об Израиле. Он радовался тому, что у евреев есть свой «Очаг». В тот день мой дедушка «проговорился», что в Хайфе живут его родственники по материнской линии из Италии.
10 февраля 1953 г. руководство парторганизации института имени Гнесиных, обратилось с письмом к Л.П. Берия о сосредоточении в институте
«кадров не по деловому и политическому признаку, указанному партией, а по признаку сосредоточивания кадров еврейской национальности, не заслуживающих политического доверия… Мы считаем, — писало руководство парторганизации, — что главным вдохновителем этой порочной, по существу буржуазно-националистической линии является профессор Гнесин М.Ф., хотя и не состоящий формально на работе в институте, но оказывающий на него очень большое влияние… А в том, что его идеология является сионистской, еврейско-националистической, у нас сомнений нет…»
Среди подписавших этот донос был и проживавший в нашем доме заместитель секретаря партбюро Розеншильд К.К. Он преподавал историю музыки в Московской консерватории и Гнесинском институте, слыл эрудитом и полиглотом. Наш друг, композитор Миша Меерович, был очевидцем того, как он «сыпал» на госэкзаменах студентов-евреев.
Обычно после прослушивания новых произведений на заседаниях, композиторы собирались в группы «по интересам». Миша Меерович и Александр Локшин, молодые и гениальные, были всегда вместе. Веселые и остроумные, они шутили, и всем было весело. Локшина все называли Шурой, так его называла даже я, без приставки «дядя». К нашей группе «пришвартовывались» и остроумцы, Зига (Сигизмунд) Кац и Михаил Зив. Однажды в Новый Год Кац вывесил поздравление: «Будьте Зивы и здоровы!» Присоединялись Арам Хачатурян, Арно Бабаджанян, Карен Хачатурян. Появлялся совсем-совсем молодой музыковед и композитор Володя Зак, секретарь Т. Хренникова. Я называла его «Рики с хохолком», он потрясающе копировал всех композиторов. Это было невероятно смешно. Иногда к группе подходил Михаил Фабианович, и тогда у Арама Ильича Хачатуряна менялась манера говорить. Его спесь куда-то исчезала, и рядом со своим невысокого роста учителем, маститый Арам Ильич Хачатурян, выглядел словно студент. Арно Бабаджанян, ученик Елены Фабиановны, был абсолютно счастлив и старался не слишком сильно сжимать его своими «львиными лапами» в объятиях.
Когда к группе подходил К.К. Розеншильд, обстановка становилась натянутой и все начинали расходиться по домам. Он говорил бесстрастным голосом, и так монотонно, что я начинала зевать. Его имя и отчество — Константин Константинович было длинным, неудобным, а я любила все «быстро»!
— Здравствуйте, «фон Розеншильд»! — звонко поздоровалась я с ним однажды, сделав книксен. Музыковед устремил ненавидящий взгляд на моего дедушку, худые щеки полиглота втянулись, и он прошел мимо компании.
Позднее, в 60-х годах, другой известный стукач, музыковед Ярустовский, начал было «захаживать» в наш Московский музыкальный молодежный клуб, но после того, как Г. Фрид и А. Хачатурян объяснили музыковеду-чекисту, что они думают о его роли в «деле Веприка», он перестал появляться в клубе.
Александр Моисеевич Веприк считается одним из крупнейших композиторов «еврейской школы» в советской музыке.
Он родился в 1899 г. в Балте близ Одессы. Спасаясь от погромов, семья Веприка переселилась в Лейпциг, где Александр блестяще выдержал экзамен в Лейпцигскую консерваторию по классу фортепиано. В 1914 г. семья Веприка попала в Петроград, а в 1918 г. Александр Веприк был принят в Петроградскую консерваторию на композиторский факультет в класс ученика Римского-Корсакова А.М. Житомирского, который познакомил А. Веприка со стилистической сущностью особых видов еврейских музыкальных ладов, сохранившихся от весьма отдаленных эпох. Сам Житомирский, имевший доступ к уникальной коллекции манускриптов, неоднократно обращался в своем творчестве к еврейской этнографии.
С 1923 г. началась педагогическая деятельность А.И. Веприка в Московской консерватории. В 20-е годы он по просьбе Луначарского ездил по Западной Европе, набирая опыт для реформы советского музыкального образования, приглашал приехать в СССР многих музыкантов, среди них Шенберга, Хиндемита, встречался с Равелем, Онеггером и Арнольдом Шенбергом. В этот период музыка Веприка была популярна в Европе и США: его произведения исполнялись по берлинскому радио, а в 1933 г. «Пляски и песни гетто» были исполнены в «Карнеги-Холле» оркестром под управлением Артуро Тосканини в одной программе с музыкой Чайковского. В Филадельфии их исполнил Исай Добровейн, тот самый пианист, который по просьбе Горького играл сонаты Бетховена для Ленина в 1921 г.
В 1938 году Веприк получил заказ от Киргизии написать оперу «Токтогул». Через два года во Фрунзе состоялась премьера оперы. Веприк сыграл «важную роль в неожиданно быстром подъеме киргизской музыки». После увольнения из Московской консерватории в 1943 г., он пять лет не мог устроиться на работу и месяцами голодал.
Все однако , казалось, начало меняться к лучшему в 1948 году, когда Т.Н. Хренников поставил Веприка во главе «Симфонической секции» Союза композиторов, но вскоре сотрудник идеологического отдела ЦК ВКП(б) Борис Ярустовский предложил Веприку поменяться с ним квартирами «по-хорошему». Уж очень понравилась ему 4-х комнатная квартира композитора в доме на Миусской. Но Веприк ему отказал.
В 1949 году театр во Фрунзе заказал Веприку новую версию оперы «Токтогул». Работа продвигалась быстро и осенью 1950 года партитура была готова, но деятельность Веприка пришла в столкновение с интересами композиторов В.Г. Фере и В.А. Власова. Эти деятели стали «придворными композиторами» в Киргизии, куда Власов приехал в 1936 году и до 1942 года работал музыкальным руководителем Киргизского театра оперы и балета.
С Владимиром Георгиевичем Фере я была знакома с детства. Он носил американское кепи, походил на иностранца и был немецкого происхождения. К ремню был пристегнут военный планшет, подаренный Василием Блюхером, командующим Краснознаменной Дальневосточной Армией. Когда он рассказывал, как бойцы отстреливали уссурийских тигров, и показывал фотографии, его всегда розовые щеки становились пунцовыми от азарта.
В ноябре 1949 г. в Москву из Фрунзе прилетел главный дирижер театра и рассказал, что репетиции на основе клавира оперы прерваны, в связи заявлением Власова на худсовете о том, что у Веприка не готова ни одна строчка партитуры. Веприк показал дирижеру полную партитуру и попросил его прийти вместе с ним в Союз композиторов, где 20 декабря 1950 г. он должен был исполнять некоторые части оперы, после чего он планировал ехать во Фрунзе. Однако в ночь перед прогоном новой редакции оперы композитор А.М. Веприк был арестован.
Осуществляя свои планы, Ярустовский, Власов и Фере воспользовались тяжелым состоянием Т.Н. Хренникова. Доведенный «соратниками-композиторами» до полного истощения нервной системы, он в то время лежал в психиатрической лечебнице в Барвихе.
Обыск в доме у Веприка продолжался более 24 часов. У Веприка был сердечный приступ, но ему не разрешили принять медикаменты. Допросы начинались ночью. Лишение сна, карцер, унижения и пытки. В Веприка плевали, били по лицу. Его заставили искать «пятый угол». Из него выбивали признание в том, что опера «Токтогул» не основана на киргизских мелодиях, а является «сионистской музыкой».
В тюрьме Веприк узнал, что дело его тянется уже много лет. Оказалось, что в конце 1920-х годов за рубежом было опубликовано открытое письмо А. Тосканини к А. Веприку. В ответ на приглашение гастролировать в Советском Союзе Тосканини заявил, что он не посещает государства с тоталитарным режимом.
В лагере Веприка настиг второй инфаркт, но композитор выжил, был реабилитирован и в сентябре 1954 года вернулся в Москву. По распоряжению Хренникова его обеспечили всеми необходимыми документами для обращения в суд, а через год Ярустовский был выселен из квартиры Веприка.
После смерти Сталина, композитор, собиратель еврейского фольклора М.Я. Береговский дважды подавал в Прокуратуру СССР на реабилитацию, но ему дважды отказывали. Прокуратура утверждала, что он был арестован правильно. Он был реабилитирован только в июле 1956 года при содействии Хренникова, Шостаковича и украинского поэта Максима Рыльского.
Михаил Фабианович ушел из жизни в 1957 году.
Александр Моисеевич Веприк скончался от сердечной недостаточности в октябре 1958 г., а через несколько дней в Москве на фестивале киргизской музыки состоялась премьера оперы «Токтогул», вымученной, наконец, Фере, Власовым и местным композитором-выдвиженцем из певцов Малдыбаевым.
Елена Фабиановна умерла 4 июня 1967 года. На следующий день началась «Шестидневная война» Израиля. Ловить «голоса» было очень трудно, и мой папа, как и многие в доме, узнавал новости глубокой ночью. У нашего соседа по лестничной площадке Арно Бабаджаняна был «Грюндиг», который ловил «голоса» несколько лучше, и папа часто уходил к нему.
Надо сказать, что многие евреи в нашем доме, включая и М. Блантера, проявляли тихую солидарность с Израилем. Композиторы выходили в вестибюли и шептались, активно жестикулируя. Те, кто хотел общаться дома, накрывали телефон подушками и одеялами. Миша Меерович не шептал, а говорил громко, чем многих отпугивал. А композитор Михаил Зив выражал свою радость открыто, он уже давно ничего не боялся.
Его отец, Павел Яковлевич Зив, занимал пост директора Амторга. Его расстреляли в 1937 году. Мать была репрессирована. Михаила Зива регулярно вызывали на Лубянку, где ему задавали один и тот же вопрос: «Почему вы жили в Америке?»
Победой Израиля в нашем доме гордились, но тихо. Поздравляли друг друга шепотом. А экспансивный Арно Бабаджанян пугал композиторов громогласными поздравлениями и пригласил нашу семью отпраздновать ее.
16 июня мы с родителями и сыном приехали в Пярну. Музыканты любили Пярну. Первый, кого мы увидели, был друг моего отца Давид Федорович Ойстрах. Он сидел на скамейке с транзистором. Начались поздравления. Оказывается, в Пярну голос Израиля был хорошо слышен. Давид Федорович рассказал нам много деталей, о которых мы не знали. Артист Петр Фредо, или Дуров, ибо он был им усыновлен, взяв моего сына за ручку, ходил с ним по пляжу. Дядя Петя подводил его к очередному музыканту, и спрашивал у моего сына:
— Ты любишь дядю Петю?
— Нет, — смеялся мой сын. Он еще почти не говорил.
— Умный малыш, — говорил дядя Петя, целовал его в головку, поздравлял музыканта с победой Израиля, и они шли дальше…
Когда моему сыну было три года, мы отдыхали в Доме Творчества Союза композиторов в Рузе. В столовой мы оказались за одним столом с четой Фере. Он, как когда-то и мне, показывал сыну фотографии уссурийских тигров, а потом попросил что-нибудь спеть.
«Мама, давай на два голоса, — попросил сын. — Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленной в неволе орел молодой… — запели мы и привели чету Фере в недоумение. «Почему ты поешь эту песню?» — удивился Фере. «Где живем, о том и поем» — ответил за сына Михаил Зив.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer4/ogareva/
