Пять Ступенек к Воскресению+13

«Если я пойду и долиною смертной тени,

не убоюсь зла, потому что Ты со мною:

Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня»

(Псалом 22.4)

 

Вместо вступления

Я хочу попросить прощения у всех животных, обиженных мною в жизни – особенно у поросенка, которого однажды, в отрочестве, столкнула с крыльца. Только что вымыла пол в доме, в хате, и также в сенцах; в довершение – деревянные ступеньки крыльца, все... И вот откуда-то взялся этот наглец, частыми шажками взбежал наверх,  на самый верх, при этом наследив кусочками – штампиками уличной грязи. Не выпуская из одной руки, правой, выжатой тряпки- поломойки, другой, левой, я резко столкнула его вниз, и он, скатившись по ступенькам, приземлился на спину, вверх животом.  В это время, в это самое время – время его приземления – я подумала, что такая поза, вверх животом, должно быть, особенно опасна для жизни поросят. И тогда же, сбежав вниз и заглянув в его невинные фиолетовые глазки с белыми ресничками, дала себе слово: не обижать, никогда не обижать животных. Он вскочил и убежал, я посмотрела ему вслед, потом быстро обернулась к крыльцу...

 

Ступенька Первая. Странники

Всех жизненных путей исповедимей     

Синусоиды кривая:  

Вначале я как майский жук,  

Я, слепо следуя велениям инстинктов,

Взлетаю, падаю, взлетаю...

 

1995 – 1996

«...Правда, еще какой-то довольно долгий отрезок времени, то есть, жизни, моей жизни, могла – со страху – убить змею, предотвращая таким образом возможную ее атаку... Теперь вряд ли могла бы и стала бы...»

Все это я думаю, наблюдая за веселым ритмом красной змейки по кафельному полу зала ожидания, змейки-домочадца большой латиноамериканской семьи. Время от времени мальчик лет десяти вытаскивает змейку-сорванца из-под скамейки либо из угла, куда это подвижное существо уползает, и прижимает бережно к груди...

Заревела невидимая сирена, объявляя готовность прибывшего парома принять пассажиров на борт. Когда откроются ворота... Вот и ворота открылись, разошлись в разные стороны, раздвинулись, и толпа устремилась вперед, туда, внутрь. Тараканами бегут к черному с голубым квадрату малевича, то есть, неба, в стенке Ферри. Посадка. Люди со змейкой растворились в толпе...

...Накануне звонил Витянис, чтобы сказать, что он одинок и не знает, зачем живет.

Я промолчала на это в ответ.

Можно было бы утешить его такими словами: ТЫ НЕ ОДИНОК, У ТЕБЯ ЕСТЬ Я.

Но я у него (как и он у меня) лишь по редким четвергам, иногда, когда у его жены какая-то особая занятость.

Можно было бы сказать: ТЫ НЕ ОДИНОК, У ТЕБЯ ЕСТЬ ЖЕНА.

Но он и без меня это знает.

 Я тактично молчу в ответ.

Можно сказать: и я одинока, и скоро три года, как нет никаких вестей от моей дочери.

Но зачем ему это знать? Он не замечает ее отсутствия, как прежде не замечал присутствия.

Так лучше: молчать.

Когда это было сказано мне в первый раз, в самый первый раз, в самый первый четверг – истекая голубизной глаз: «Я одинок и не знаю, зачем живу», – то произвело впечатление сильное, вызвало отклик, сочувствие. (Встретились как бы две сироты и пошли, взявшись за руки, в одном направлении...)

Теперь я привыкла и деликатно, то есть, тактично молчу в ответ; кажется, и его жалобы – из области тактики... Либо – стратегии.

Он не знает, зачем живет. Но – живет.

Я жду разоблачения в нелюбви, как смертного приговора.

* * *

Сиденья на пароме желтые и синие, на две стороны, можно сесть, чтобы смотреть вперед, можно – назад, против течения, то есть, против движения судна – течения здесь никакого нет, так, – игра волн. Где-то, в сердцевине парома – буфет, оттуда соблазнительно пахнет подгорелым молоком и кукурузными хлопьями, «поп-корн»... Иду в направлении некоей перегородки – стенки с плакатами, – впрочем, поближе оказалось – с картинками статен-айлендского транспорта, автобусной картой и картой метро. Сидения желтые и синие. Выбираю самое синее, лицом к стенке. Сажусь. Вот так. Прекрасный вид. Буду смотреть и думать. О своем. О ней. О дочери... Сегодня... Сегодня все выяснится. Эта экстрасенс, Анжелика, на рисунке-портрете в русской газете. Глаза... Мощь... Живет в Статен-Айленде... Но нет, не тут-то было думать о своем. Почему это лысые люди советуют мне (и другим, надо полагать) изменить прическу, а толстые – прибавить в весе?.. Вот и сейчас: сердобольный толстунчик высмотрел меня – полюбил, подсел поближе, через сиденье справа; вот уже на сиденье справа, и советует побольше есть. О’кэй. Хорошо еще, что не пить мочу. Была же одна такая встреча – еще в России. Не удивлюсь, однако, увидев эту самодовольную госпожу советницу здесь, идущей вразвалочку по парому мимо вкусно пахнущего буфета, так же, как шла она по тропинке, соединяющей Клинскую улицу с Ховринским проездом, в то приятное ласковое летнее утро. (Раскрывали свои золотые головки одуванчики, радуясь восходящему солнышку...) Остановилась, пораженная – я шла навстречу – моим непросвещенным обликом; не уступила дороги, а просто взяла за руку и заговорила: «Слушай, милок!.. Делай, как я... По утрям...» Выглядела та рассказчица неважно, хоть и была толста (ну, все же было в ней что-то), но если б не пила она, не потребляла свою мочу, то могла бы выглядеть хуже... Я-таки тогда не восприняла ее советов всерьез – не была готова... А сейчас, разглядывая автобусную карту Статен-Айленда (было бы, может, лучше метро-карту; но в этом случае пришлось бы повернуться больше вправо, а он и без того пытается заглянуть мне в мои глаза... В глаз, правый... Справа я намного непривлекательней... Останусь так, как есть – с бесполезной автобусной картой носом к носу, тет-а-тет), рассеянно внемля лекции по наращиванию мяса. Идет перечисление продуктов, содержащих особенно важные для пополнения калории: «…Мясо...» Зачем-то вяло возразила против мяса: «Я люблю животных». – «О, я люблю их тоже! Особенно жареных кошек!» – «Жареных... кошек?» – «Ну да, жареных кошек! А что, разве кошки не животные?» – «Ну-ну, Господь с Вами, я не собираюсь дискриминировать... Продолжайте...»

Продолжает: «Жареные кошки даже вкуснее жареных тараканов». – «Не продолжайте» Продолжает. «Байо»* любителя жареных кошек: родом из Перу, где мало еды, мало «фууд», хоть и была там бобовая ферма, и где был он худой-худой, почти как я. Но теперь, с той поры, как он приехал в Нью-Йорк, где нашел работу, хорошую, в шу-стор**, и где много «фууд», похорошел, пополнел... Задрал штанины, чтобы показать толстые волосатые ножки, восхищается сам: ах, как хороши! Вторыми в очередь на демонстрацию, вероятно, волосатые ручки-коротышки? Пышно- волосатая грудь?.. Или...? Или...? Если стриптиз пойдет не экспресс, но со всеми остановками... Ведь случалось такое. Однажды. Давно. До Витяниса.

Кофе по-американски. В вагоне трэйна, идущего в Квинс – я направлялась в «ПСИ» (помещение бывшей публичной школы, используемое под выставки и представления), заговорил со мной – сначала почему-то по-французски, еле удалось ему переключиться на английский, – сосед по сиденью, художник, выдающийся, как выяснилось в разговоре: Густав Фолк.

____________________

 *Bio – биография

**Shoe stope – обувная лавка

 

Вместе отправились в ПСИ, где состоялся концерт светомузыки. Посмотрели-послушали. Возвращались также трэйном... Я бережно держала в руках подаренный мне Густавом букет белых хризантем. Домой нам было по пути. Он напросился на чашку кофе, зашел ко мне. Дочери дома не было, еще не вернулась из школы... Пока я хлопотала у кофеварки, гость приводил себя в порядок в туалете. Вот кофе готов и разлит по чашкам. Обернулась позвать «Густав», а он уже тут, на кухне, идет ко мне. Вернее, на меня, идет с улыбкой, но без штанов: из-под клетчатой рубашки – едва прикрываемое клетчатой рубашкой вспученное брюхо… Я вежливо попросила его надеть штаны, дабы не простудиться. Он послушался, штаны надел, молча выпил кофе; ушел. Потом звонил, злился на мою занятость и даже требовал вернуть шесть долларов, потраченные на букет белых хризантем. Уж я ему предлагала забрать назад цветы, пока те были свежие, но он хотел деньгами. Так я и осталась должна... С той поры, бывая на выставках, – в музеях ли, в галереях, – безуспешно (пока) отыскиваю глазами под шедеврами заветную подпись: «Густав Фолк»...

Вообще, надо сказать, будучи в Америке, в Нью-Йорке в частности, следует обращаться осторожнее с термином «кофе». В другой раз один джентльмен предложил мне выпить, или, как здесь принято выражаться, «иметь» кофе вместе, to have coffee together. Взглянув на часы: девять сорок семь вечера – я простодушно заметила: «Ну кто же в такое время суток пьет (имеет) кофе! В это время суток лучше «иметь» чай, причем травяной, ибо малейшая доля кофеина может расстроить с...»

Но он уже не слушал, отошел... Вот что интересно, и также немного грустно: жажда кофе в нем не угасла, я слышала, как он предлагал его (кофе) вместе иметь другой леди... Обо мне забыл. Впрочем, it's OK*.

Отвернувшись влево – справа же просто какой-то деспотизм материи над формой! – как бы заинтересованная дизайном клочковатого серого неба за окнами парома, внимаю вполуха наставлениям соседа. Помимо калорий из мяса, и еще: из молока («Милк! Ит мэйкс боди гуд!»)**, я, оказывается, должна пользоваться яркого цвета, скарлет,

_______________

 *Это ничего.

** «Milk! It makes body good!» – из популярной рекламы молока.

 

нет, еще ярче, как «менструэйшн», губной помадой, оживляющей, меняющей облик к лучшему. И – щеки, вслед за губами... Слушаю и благодарю рефреном (выйти на площадку, то есть, на палубу?.. Не-е, там холодно, ветер...), но еще, практически, не за что благодарить, еще рано, ибо мой человек слева, то есть справа, употребив слово-термин «менструэйшн» и еще раз «менструасьон»  с французской артикуляцией, по реакции моей смущенно-рассеянной понял: тут нужен срочный ликбез, дополнительный семинар... Ну, я тогда пошла назад мыслями, к этой истории с кофе... Ведь могло так быть, что художник (выдающийся) Густав Фолк побоялся тогда облить кофе свои, возможно, единственные штаны. Я-то этих штанов не помню, а для него, быть может, они стоили много больше условностей света... Ведь и я сама когда-то, очень давно, пала жертвой собственной опрятности...

Первый мужчина... Вот пришла я к однокурснику вернуть прочитанную книгу (учебник по диамату, кажется)... Однокурсника дома не было, и принята была его соседом по комнате (действие происходило в студенческом общежитии, сосед был со сценарного факультета). Он пригласил посидеть с ним за столом, разделить его нехитрый ужин: хлеб, помидоры, дешевое вино, а именно портвейн. Я вспомнила про себя, что сегодня день моего рождения, – и присела за стол. На мне в ту пору был сатиновый костюмчик, юбка и жакет, обожаемые мною за дизайн ткани: по черному полю – цветы и фрукты, много цветов и много фруктов, разных: виноград, и сливы, и яблоки; груши. Юбка – шестиклинка, отутюженная по всем швам... Я сидела на стуле, он – через стол – на своей койке. Когда Алексей – его звали Алексей – по опустошении бутылки предложил остаться на ночь и с ним, то кровать, на которой он сидел, вернее, теперь уже возлежал, была расположена на пути к выходу. Его серые очи, особенно хорошо видимые, подаваемые благодаря возвышающейся по диагонали над плоскостью стола шее, горели решимостью и волей; представив, какой   губительной может оказаться его реакция на мое «нет»: погоня, заламывание за спину рук-ног (моих), самое же ужасное – возможное хватание за полы жакетика и юбки; пятна (вино, помидоры), оторванные рукава... О, только не это!.. В общем, бережно сняла я с себя любимый наряд, аккуратно сложила-повесила на спинку стула и, вспомнив еще раз, между прочим, что мне сегодня исполнилось целых двадцать два, с приветливой улыбкой двинулась в направлении – уже разобранной – постели.

...Между тем, сосед по парому выложил все свои познания в области косметики да спросил, кстати, откуда я родом. Из России? О, из России! А, из России! Он знает двух девушек из России, они сестры, живут в его районе, в Верхнем Манхаттене, сюда-то, в Статен-Айленд, он едет по делу («надо же, и я – тоже»); девушкам-сестрам, упомянутым им, по четырнадцать-пятнадцать («Неужто и мне на вид...»); они хорошо кушают и, соответственно, выглядят. И они же хорошо делают любовь. – ? Что ж, я за девушек, популярных в верхнем районе Верхнего Манхаттена, рада... Горжусь своими соотечественницами... – бормочу с едва скрываемой завистью... Итак, мясо, молоко, яркого цвета губная помада, – все это так или иначе связывается с важными для... калориями... Еще не приехали?.. Слушаю, должна слушать, или делать вид, что слушаю, – должна, если хочу быть, а, вернее, казаться, умной. Ведь, по определению психиатра Н.Лукка, а может быть, Н.Лука, – забыла количество «к», – умные отличаются от дураков (иногда – глупых) тем, что вечно учатся, в то время как вторые склонны скорее поучать других, нежели учиться... Слушаю...

...К тому же все это бесплатно, что в США особенно приятно... А вообще-то, конечно, смешно было бы рассчитывать встретить на статен-айлендском судне Будду... И тем более смешно было бы тут повстречать Солнечного Духа Мудрости... Ведь египтяне – старой, ушедшей цивилизации, я слышала, а, вернее, читала, установили: этот умами вожделенный дух так далек от Земли, что человек – мыслящий и ищущий человек – мог бы встретить его лишь после смерти... Вот так.

Уход... Год спустя проснулась, надела изрядно полинявший костюм, в цветы-и-фрукты, и тихо, на цыпочках вышла вон, бережно прижимая к груди букет розовых роз. Дело в том, что у него в тот день, вечером того дня было назначено свидание, на сей раз со стюардессой дальнего воздухоплавания, в отношении которой он строил далеко идущие планы – пришла пора жениться (удачно): а девушка эта, «коренная» москвичка, телефон которой был ему дарован другом, тоже сценаристом, уже обрученным с москвичкой-переводчицей, – зарабатывала хорошие деньги, большие деньги, а деньги начинающим сценаристам так нужны! И вот он позвал меня к себе и попросил постричь. Сидел он за столом, на той же кровати и в той же позе (хлеб, помидоры, дешевый портвейн), что и в первый день нашей близости. И сосед был в отбытии. Я, сопереживая, волнуясь за его облик и желая, конечно, произвести наилучшее впечатление на стюардессу дальнего воздухоплавания, взяла поданные ножницы и постригла.

Стрижка, однако, – как назло! – не очень удалась: получилось неровно, лесенкой, знаете, как весеннее поле на картине Ван Гога. Хорошо еще, что он не был трезв настолько, чтобы разглядеть свое отражение в зеркале, как ни тщился...

Утром, в то время как я уже проснулась на соседней койке, он все еще спал на своей, алкогольно расслабившись в преддверии глобальной встречи, и на столе отдыхал стоя букет розовых роз для богатой невесты... Вспомнив про себя, что у меня как раз день рождения, вынула я букет из временной вазы – трехлитровой банки из-под чего-то, вдохнула сладкий розовый аромат и тогда осознала: никогда сюда, в этот пункт, не вернусь. Стоило ли возвращаться туда, где на меня мог обрушиться гнев постриженца в неудачники? – таковым бы он себя счел, посмотревшись по пробуждению в зеркало и теперь лик свой узрев. Я-то его немножко знала; он бы сказал или подумал: «Стюардессам не нравятся стрижки лесенкой...» Что-нибудь в этом роде... Через мое правое плечо была перекинута дорожная сумка – для отбытия из общежития – прочь, прочь от этого злачного места, haunt of vice*, с его похотливыми подлестничными стонами, отмечавшими мои вечерние возвращения с постирушками из общественной умывальной, да и института – дома мод и злословия, по которому я устала ходить под насмешки элегантных методисток и студенток, кутая плечи в дырявую шаль... Вперед, в сторону oblivion** в коммуналке на Южинском переулке.

* Гнездо разврата

* * Забвение

...Лесенка... Лесенкой... Теперь уже, наверное, лысый. Если жив...

 

Сосед по парому еще не завершил своей натуралистической лекции...

 

...Я заслужила эти розы. Я была ему преданным другом. Не говоря уже о том, что это был мой день рождения... На следующее утро – первое мое с ним утро – ему предстояли сборы в поездку, в Одессу, на съемки фильма, курсового или дипломного, по его сценарию. Сказал: напишет. Сказал: приезжай. Он написал. И я приехала. На зимние каникулы. Ехала день и ночь. Соседи по купе – развеселые одесситы – предложили сыграть в карты с ними, в дурака. Я проигрывала, вызывая остроумные комментарии партнеров. Это была моя вторая в жизни игра в дурака, я имею в виду карты... Первая – тогда я выигрывала – это давно, в зимние же каникулы, когда мама и отчим продали вдруг дальневосточный дом с крыльцом, ступеньки которого я мыла (качели во дворе, сад с малиной – продали тоже), уложили пожитки в большой рыжий чемодан, погрузили его (чемодан) и нас, т. е. меня с сестренкой Дашей в грузовик, идущий в сторону железнодорожной станции, и мы все поехали на мамину биографическую родину... Был последний урок накануне зимних каникул. Кончился урок – за мной пришла мама... Подталкиваемая снизу, подсаживаемая в кузов машины, я молча плакала, самоутешаясь при этом одной лишь мыслью: «Я сюда вернусь».

...Ехали с пересадками – названий не упомнить, много. Взрослые отстаивали очереди на компостирование билетов, я следила за Дашей и поклажей: рыжий чемодан, сумки с едой. Озноб: стояла лютая зима. Закомпостированные ждали на платформе очередного поезда. Жиденькие снежные покрова от холода желтели. Однажды на платформе, неподалеку от нас, увидела: темноволосый, темноглазый мальчик присматривал за своей семейной поклажей... Потом мы оказались соседями по купе. Имени его не знаю, думаю, мы и не были представлены друг другу, он вообще, по-моему, молчал. С ним, помимо взрослых, которых я не заметила, – впрочем, морская униформа... – была девочка чуть старше нас, «приемная сестра», – так она сказала... Появились карты. Пришел кто-то четвертый, стали играть в дурака. Во время карточного сражения он не сводил с меня глаз (вблизи – серо-зеленых) и все время – заметно умышленно! – проигрывал. Приемная сестра объяснила этот феномен так:

– Он не может выигрывать у красивых девочек.

Все это осталось в памяти, может быть, еще и потому, что услышала я о себе такое, «красивая», в первый раз. (А ведь мама меня накануне постригла, – отчекрыжила косы). Они вышли ночью, когда мы спали. Я спала...

...По пути к Алексею, и тоже зимой, я снова играла в дурака, проигрывая одесситам. Так миновал день. Миновала ночь. Поезд пришел. Были утренние сумерки. Он ждал в конце платформы. Вынув на мгновенье изо рта трубку – так хотелось походить на Хэмингуэя! – взял у меня сумку, взвалил себе на плечо, и мы побрели по просыпающейся Одессе...

Море... Мы сидим на берегу на камнях, наблюдаем за игрой волн (я швыряю гальки, чтобы они «бегали», «прыгали» по поверхности), отпивая между тем из бутылки по очереди «борщ» – терпкое сухое темно-красное вино из смешанных сортов винограда... Для меня снята койка в домике стариков дяди Пети и тети Гали, совсем рядом с его, Алексеевой, гостиницей «Кураж» и рядом с морем... Путь к входной двери дяди-Пети-тети-Гали – через аркады из виноградных лоз, сейчас голых и серых, но что будет летом! – говорит тетя Галя. Одесские каникулы. Сказочные дни...

Infidelity.* Вот я подхожу к «Куражу», – вызвать на вечернюю прогулку. Пахнет морем. Море – десятки шагов вниз по склону, по камешкам, по колючкам... У входа в гостиницу сидит на скамейке, курит, грустит безработный режиссер Файк Гасанов. Внутри, за столом, дежурит, я знаю, пожилая пышнотелая дама. Чтоб ее лишний раз не беспокоить, направляюсь прямо к освещенному, вернее, светящемуся окну, что на первом этаже. Постучать и позвать на прогу... Через стекло оконное вижу: он возлежит на койке разобранной с юной прикиношной, крупной и раздетой блондинкой, которую я видела накануне в обнимку со сценаристом другой киногруппы... Целуются. Отпрянула от картинки в окне... Когда походкой Ниловны миновала скамеечку с Файком, чтобы выйти на освещенную улицу, тот привстал и погладил меня сзади по внезапно образовавшемуся горбику со словами:

 – Ты красивая, старуха. Но ведь она – такая молодая...

...Плетусь по колючкам, спускаюсь, к морю, с ужасом думая о том, что вот, скоро, через семь с половиной месяцев, мне будет двадцать три. Ему, правда, и того больше, но он мужчина, ему можно... Присаживаюсь на камень... Лунная соната морского прибоя... Ближе. Брызжет... Вспомнился силуэт, поджидающий меня в утренних сумерках на платформе... Все-таки что-то в этом было. Осязание нескорой весны. Поход наш в продовольственный магазин: сто грамм сахара, двести маргарина... Суп, приготовленный однажды вместе в «куражской» кухоньке, и как он бросал туда, в кастрюлю, кусочки недоеденной колбасы, а я это терпела. Почти жизнь... Теперь скоро уезжать... Плещутся волны... Черное море не замерзает зимой, лишь кое-где у берегов... А дальше, к темному горизонту, если луна – штрихи лунной тропы. По такой, наверное, уходил от нас Иисус... Вечером следующего дня тетя Галя сообщила: «Вон, за тобой прыйшла Горылла!» (он ей не нравился и она его не приглашала войти). Мы вместе

_______________________

* Неверность, измена (англ.)

 

отправились к морю. Блондинки той я больше не видела, не встречала даже на экране, расспрашивать же о ней было как-то неудобно.

Летние каникулы. Его болезнь. Тромбофлебит. Он так страдал. Я приехала – он, правда, не приглашал, – остановилась у дяди-Пети-тети-Гали, чему они были страшно рады: «Дывысь, хто до нас прыйихав!» и путь к их двери лежал через аркаду из зелени и гроздьев винограда. Я носила ему виноград, дежурила у его постели либо под окнами больницы... На пожарной лестнице, а он – там, в окне, на четвертом этаже. Бросил курить и терпит такие мучительные спиртовые уколы... Все хорошо, ему лучше, и мы гуляем вместе, катаемся на прогулочном катере (я представляю и называю катер – для себя, про себя – кораблем). С нами его новый друг, новый собутыльник, каскадер Леша, тоже Алексей, тезка Алексея. Чтоб было понятно, к кому из них обращаюсь в разговоре, я называю этого, каскадера, просто «Леша» (про себя – «Алексей Второй»), в то время как мой (про себя: «Алексей Первый») отныне – «Ал». Мы стоим на палубе катера («корабля»), несущегося по ночному заливу, по пенящимся, «ощетинивающимся» гребням волн. Стихия.

...Вышли на берег и гуляем по прибрежным, пропахшим акацией улицам... Ал мечтает вслух, под впечатлением от Лешиных рассказов о лошадях, экранизировать один свой сюжет о жизни в колхозе. В центре истории – жеребец-производитель, собственность и гордость колхоза, села, администрации, председателя – гордость всеобщая. И все председатели окрестных сел-колхозов завидуют и просят председателя-обладателя одолжить красавца. Но тут Леша, кивнув в мою сторону, перебивает (о, милая непосредственность!): «Слушай, а почему бы тебе не сделать фильм об... амазонках? Я бы ее (кивок в мою сторону) подучил сидеть в седле и...» Ал пытается прикурить – опять! – однако соленый ветер гасит спичку за спичкой... Наконец, зажег, закурил, раскурил, закрывает спичечный коробок, и мы можем видеть при огоньке трубки: на коробке изображены Белка и Стрелка, две собачки, знаменитые тем, что были запущены в космос прежде Гагарина, прежде Терешковой... Тычет в рисунок, шипит: «...Ее приззвание – коссмосс...» Я молчу, обдумывая про себя и такой вариант трудоустройства. Намедни попыталась было примкнуть к увиденной массовке – влиться, заработать три рубля*. Но тело мое в этой играющей толпу толпе оказалось неординарным настолько, что режиссер заорал

______________

 *Речь идет о 60-х годах.

 

в микрофон:

– Девушка, похожая на актрису – вон из кадра!

Хорошо еще, не выгоняют, принимают на овощной базе – перебирать картошку, помидоры... (Суп ведь готовила в «Кураже» из свежих овощей!)

На следующий день, возвращаясь с пляжа – тетя Галя просила помочь в огородике – на углу студии наткнулась на него, целующегося с рыженькой ассистенткой. Был там, видимо, обеденный перерыв...

«...вейся-извивайся раб Божий Алексей...» Втроем, Алексей Второй, то есть, Леша с нами – ему завтра уезжать, возвращаться в Москву, его работа закончена, другими словами, кина не будет, ибо режиссер-постановщик проглотил во сне свою вставную челюсть и теперь в госпитале, в руках медиков, борющихся за его жизнь и за извлечение челюсти. Впрочем, мне тоже скоро уезжать, потом и Алу. Сидим в «Кураже». Ребята говорят об этом случае с челюстью, а больше о том, что случилось и что теперь будет с Файком Гасановым, безработным режиссером: возвращаясь прошлой ночью со свидания с хорошей девушкой, попал под трамвай, отрезало ноги... Долго лежал незамеченный на путях... Потерял много крови... В госпитале, без сознания... Прилетела мать из Баку... «Борщ» разлит по стаканам. В одном из них, аловом (ближе к нему) – приворотное зелье. Чтоб привязать его к себе, присушить. Женить на себе – разве я этого не заслужила? Я была и была бы впредь ему хорошим другом. Маме горько знать о моей внебрачной связи (ей написали – тот самый однокурсник, сосед Ала по общежитию). Прочитан про себя, мысленно, наговор. Ставлю на стол нехитрую закуску: хлеб, колбаса. Кто-то снаружи без стука приоткрывает дверь и сообщает: «Файк умер»... (Лето. А он так любил тучные красные пионы.) Я всхлипываю. Ал вскакивает со стула, отходит к окну, смотрит в темноту двора и говорит: «Жаль-жаль. Ведь он мне должен два рубля...» Возвращается к столу, предлагает тост «за нас», мы берем стаканы. Но так получилось, что Ал, Алексей Первый, берет стакан Алексея Второго, а Алексей Второй, Леша – стакан Алексея Первого, с зельем и наговором, и залпом его выпивает...

...Попутчик по парому продолжает поучать. Он – за увеличение в весе. А ведь бывали, бывают и будут еще случайные собеседники и собеседницы, попутчики и попутчицы, которым хочется похудеть до бесконечно малого веса, иным – до миллиграмма и даже меньше. (Есть и будет шанс выступить с лекцией мне, как худой. Но я надеюсь этим шансом не воспользоваться, упорно стремясь казаться умной.)

Однако... Такие люди, так же, как и Солнечные Духи Мудрости, должны быть сейчас где-то вне этого парома. По всему видно, они не соответствуют здешнему эталону достоинств... Как хочется, просто не терпится заснуть, а потом проснуться среди близких, родных людей... Запах гниения: прибыли в Статен Айленд. Толстяка (красавца) зовут Джимми. Приятно познакомиться. Красиво. Как бывшего президента Картера. Мог бы быть Биллом, как грядущий – уже грянувший – Президент Клинтон. – Застегните молнию, Билл... то есть, Джимми. Перекидной мостик – железный лист – соединяет с берегом. Прощайте, Джимми, мне теперь направо, благодарю Вас за познания (автобусную карту – тоже). Телефон? Нет, телефона у меня пока нет. Вскидываю сумку на плечо: тяжелая, как обычно (чтиво, зонтик, тапочки, халат – все нужное). А я не люблю тяжести... Ретро-мысль: «Да, Густав просто побоялся измять штаны...» Ощупываю карман-кошелек: хватит ли на Анжелику?..

По выходу из-под длиннющего навеса, перед взором, через дорогу – по-своему величественное здание местной «ратуши», так оно, по-моему, выглядит – ратушей. Мне еще раз направо. Белокурый юноша с баночкой пива в руках – не первой, судя по малиновости румянца, – отхлебнув, спросил: «Помочь?» Не дожидаясь ответа, – видимо, ответом было мученическое выражение «не люблю тяжести» – взял сумку и понес, и донес до самого дома Анжелики: искать, впрочем, пришлось мне самой, так как он здесь ничего не знает, он из Берлина, зовут Диарк, живет пока в отеле и думает снять в Нью- Йорке, а именно в Статен – Айленде, «флат»... Чтоб недалеко от остановки «коача»... Я немножко рассказала ему о порядках, о ценах и прочем, начав с того, что «флат», «коач» – выражения британские («бритиш»); американцы же употребляют слова «апартмент», «бас» (квартира, автобус). Тут он заметил, что я, должно быть, недолюбливаю Америку. Я: «О, ну что Вы! С чего это Вы взяли?..»

Панически боюсь разоблачений в недолюбливании.

Анжелика и Пиковый Король... Просторный коридор, уводящий от лифта в царство входных дверей. В проеме одной из них, распахнутой, очертания одетой во все блестящее толстухи с торчащими во все стороны светлыми вихрами. Это... Анжелика? Ну и Анжелика! А как же... «ясновидящая Анжелика...» огромноокая красавица-брюнетка со страниц «Русского базара»? Лезу в карман за картинкой с адресом... Еще ближе вижу: синенькие глазки-пуговички, пунцовый ротик-петелька и пунцовые же щеки-румяна (Джимми бы понравилась). Пальчики-сосиски вцепились в какие-то металлические прутики, держат крепко, стиснуты до побеления.

 

– Ну, я, што, не видишь, Анжелика. Эй, эй! Не иди так шустро!.. Фу, какая плохая энергия. Черт-ти-што. Антен мине чуть не сломала.

Крутит железками во все стороны.

Смотрю робко-вопросительно: входить... во флат... можно или нельзя? Эти маленькие глазки-пуговички...

– Заходь, ладна, в апартаминт. Сядь вон тама... Э, нет, сначала постой! Побудь тута, я кой-што проверю.

«Кой-што» проверяемо кручением железками, как если бы некий карапуз, малыш управлял воображаемым автомобилем... самолетом. «Странный акцент, – думаю я, – диалект... Надеюсь, эти мои невольные мысли не расстраивают ее антенн...»

– Одне вампиры сиводни, одне вампиры, – констатирует экстрасенс, – дурная энергия, закрытые чакры, кругом одне вампиры. (Виновато ежусь). Типеря садися. (Сажусь). Ну, што у тибя? Покажь фотку.

Доставая фотографию дочери, озираюсь: по стенам – открыточки с целующимися воркующими парочками. Салфеточки. Пуфики. Над пышной постелью – коврик с оленями-олешками. Напротив олешек – давно не видела (бы) – сервант с бесполезно томящейся под стеклом посудой: изнывающими от неупотреблений графинами и рюмочками,

фарфоровыми чашечками, расписанными цветочками, ягодками, ободочками, сердечками, драконами, рыбками разных пород – от мирной камбалы – домохозяйки Дженни Герхард рыбного мира – до драматической акулы (разнорабочей Кармен, соответственно)…

Неужели все это – вся эта растительно-рыбная коллекция – привезена из Тибета, где, согласно сообщению в «Русском базаре», хозяйка статен-айлендского «апартаминта» провела многие годы в изучении восточной мудрости?.. Или из Гималаев? Акцент, диалект у нее какой-то... необычный... Вместе с портретом дочери (однажды сфотографировала ее у окошка, и вышла композиция, которую так и назовешь, взглянув: «Девушка у окошка»), выдернулась из сумки фотография Витяниса в красной рубашке и с чашкой кофе в руке, на среднем пальце которой нанизан массивный перстень с голубым камнем, а под перстнем примостилось незримо обручальное колечко двадцатилетней давности... Выдернулась и упала бы, да Анжелика подхватила, довольно ловко для своей комплекции:

– Вай, вай, какой мужик! Ну ты што – дура? – еслив думаишь, што такой мужик тибя палюбить? Да ты пасматри на сибе! Да ты жеш иму в матири гадисся! Ты што ат иво хатишь?

– ...Я... уузнать, не женат ли... – мямлю зачем-то, вместо того, чтоб честно сказать, что эта фотография не является предметом моего визита.

– Жинатый, жинатый, и детки есть! – однако, перехватив мой недоумевающий взгляд «какие детки?», поправляется: – То исть нету дитев, ошибилася я. («А детей у них, и вправду, нет...»)

...Да ты штой-то худая какая? Сохнишь па мужику, а зазря, милок. («...Раскрывали свои золотые головки одуванчики...»)... У-у-у, етти мужики! У-ух, как я ех нинавижу-у!.. Был у мине мужик. Дэк я иво-о... била, била... У-ух, как я иво била! Он чирис три нидели апосля сватьбы слинял, сбег, значить, ну и шут с им! Да на хрен он мине здалси! – Мечтательно: – У-ух, как я иво би-ила!..

Наверно, вежливей было бы спросить: «За что Вы его били?», но я рассказ сей прерываю:

– Анжелика, извините... Вот, взгляните... пожалуйста... на эту девочку, на этой фотографии... Она жива?

– Погоди, щас проверю. – Достала колоду карт, тусует. Выдергивает из колоды короля пикового, кладет на стол лицом вверх. Теперь колдует с антеннами. – Во. Дочка, што ли? Живая; вроди бы, так король говорит. Толька вота... Погоди... Щас… Ну, щас, значить, живая, ничиво... И вообще – в Ивропи она! И тожа – вампир. Сиводни у мине одне вампиры... И ище, ни абижайси, милок, ну... Лисбиянка она вроди... Ну, байсекшуал, значить...

– Аджика, это... (Причем здесь «байсекшуал», чушь какая...)

– Анжелика я!

– Анжелика, это правда? Что жива – правда? Почему не напишет...

– Ага, живая вроди. Што ей сделаиться? Правда вроди, король гаварить. За мужика да за ие по шиздисят доларов, сто дватцать вмести будить. А если оставишь мине карточку еейную, да сто доларов, дак я зделаю так, што она (многозначительно поглядев на  короля)... тибе напишить...

Манипулирует с антеннами.

Я держусь за карман пиджачка (Невольная, вампирическая мысль: «хватило бы на обратный путь...»):

– Да эта фотография – единственная, к сожалению (правда; и еще я привыкла смотреть на нее по утрам и вечерам... Утром, сидя в позе «калачик», желать моей девочке стать «самой счастливой»)... Я Вам лучше пришлю другую... Или – копию с этой...

 –  Во, во, пришли! И сто доларов, значить. Пришли. Тока кеш, а то у миня с эсисаим* будуть праблемы. (Взглянув еще раз на короля:) Адрис знаишь? Ага, значить, знаишь. Тада я зделаю так што она напишить. (Пересчитывает деньги, отквасив нижнюю губу). А чиво ты худая такая? А?.. Модель, говоришь? Для чиво, для старух? Такая-я... старая! (Значит, не выгляжу на четырнадцать. Ну что ж, я так, примерно, и думала)... Страшная! (И не во вкусе экстрасенсов с Тибета.) Дак я та-ки-их девочик видала, приходили тута: молодинькии, сиськи – во! Попки – во! (Жест вперед, жест назад.) Усе на мести, в модели хочуть, а ни бируть! Говорять, с кем-та там спать нады, а ты-ы... «Модель»! Ну нада жи што придумала... Ну ты даешь! С мужиком ет-тим... Совсем уш... Я – сенситиф, с инопланетянами общаюсь. Хочишь,кухню тибе мою покажу? А то ты все: мужики, мужики... Вон за ето я заплатила три тысичи. Ты вот что, милок! Слушай! Зачни-ка мочу пить по утрянки, – и будишь как я: здаровинькая да харошинькая...

____________________

*SSI – пособие по нетрудоспособности

 

И тут я ее узнала. Это потому узнала не сразу, что ведь тогда, когда-то, она была почти худая, почти как я... (– До свиданья, Анжелика...) МАЙЯ: Раскрывали свои золотые головки одуванчики, радуясь восходящему солнышку... По тропинке шли навстречу друг другу две женщины: одна худая, другая почти худая. Первая, т.е. названная первой, шла за хлебом от Клинской улицы к Ховринскому проезду. (Так ей казалось.) Вторая, после регулярной дозы мочи на завтрак, жадно впитывала синенькими пуговичками красоту и мудрость тибета, то есть: Тибета.

* * *

Паром назад (как мне кажется). Сижу внизу. Напротив – явно мать и сын, она лет семидесяти, он – тридцати так пяти, дружно, в унисон пожирают жареный картофель из пакетика и дружно, в унисон обсасывают пальцы... Бывают же счастливые, дружные семьи... Шарю по карманам: нет, на картошку не хватит. Можно вздремнуть: увидеть – вспомнить мамино лицо, как на юношеской – девичьей фотографии. Странно, что это красивое нежное лицо с дугами бровей и мраморным лбом теперь уже не существует на свете... Скрип, скрежет. Паром прибывает в Манхаттен.

Прибыл.

Дома. Одна. Совсем одна.

Ем жидкий суп, боясь стукнуть ложкой. За дверью шумное общение соседей по площадке.

«...See you again!» – «Good night!»*         

Теперь можно... Звучно дохлебываю остывшую жижу.

* * *

Инвентаризация... Южинский переулок... Комнатка была половиной, хоть и имела выход в коридор коммуналки. За стеной-перегородкой была точно такая же половина со своим выходом в коридор, и в ней жили (верней, обитали) свекор со своей женой, мачехой мужа... Здесь умещались: шифоньер, стоящий поперек, открывающийся на себя и создающий эффект мини-прихожей, из которой, через щель между стеной и шифоньером, можно было проникнуть в спальню; в спальне той стояла тахта – у северной стенки изголовьем к обратной стене шифоньера – и стол, т.е. столик, за которым сидели на тахте (противоположно изголовью). И еще – окно. Окно выходило на улицу и на запад.

Когда Леша возвращался пьяным (а пьяным он возвращался всегда ) и плюхался на тахту, я укладывалась на полу, между шифоньером, тахтой и стеной. Но нужно было прижиматься к южной стене, потому что он во сне, вернее, в бреду, падал с тахты и мог придавить.

Если же муж укладывался на полу, между тахтой и стеной, то мне, лежащей на тахте, нужно, было прижиматься к стене северной, к самой стене, ибо во сне-бреду он вскидывал свои длиннющие ноги вверх и потом резко опускал вниз, просто обрушиваясь ими на мое тщедушное тельце... Родился ребенок, моя девочка, и за отсутствием места для кроватки так и спала в коляске в проходе... На обе половины был один лицевой счет.

___________________

*До встречи! – Доброй ночи! (англ.)

 

на имя свекора. Чтобы улучшить жилищные условия, т.е. поставить себя на очередь на увеличение жилплощади, нужно было иметь на свою половину отдельный лицевой счет.

Я стала собирать все бумажки для разделения лицевых счетов. Не стану перечислять всех процедур и всех контор, через которые пролегал путь к лицевому счету... Завершающим и, как покажется, завершающим, был визит в офис у Никитских Ворот, Бюро Инвентаризации, где мне выдали справку-схему всей коммуналки и наших комнаток в частности. Комнатки были четыре метра в длину и два метра двадцать четыре сантиметра в ширину. Отнесла все бумажки в Народный суд, назначили день слушания. Приемная свекровь сказала: нет, они (т.е. мой муж и я) не имеют права на свой лицевой счет, так как допустимая для этого ширина – два метра двадцать пять сантиметров, а у них (т.е. у нас) – только два метра двадцать четыре сантиметра. И суд мне отказал... Это было глупо, это было возмутительно глупо: ведь если измерить как следует (я это сделала), то ширина получалась два метра двадцать четыре с половиной сантиметра, то есть почти допустимая, вообще допустимая ширина. Пошла я по-новому в Бюро Инвентаризации, сказала им об этом, заказала измерителей. Пришли два молодых человека с их измерительными приборами: и правда, два метра двадцать четыре с половиной сантиметра! Подала я на пересмотр дела. Но свекор и его жена не пришли. Назначили другой день слушания... Не пришли. Назначили новую дату слушания. Пришли, но приемная свекровь сказала: если ширина – вообще, расстояние там, число – не целое число, а дробь, то округление идет в сторону четного, и в данном случае – два метра двадцать четыре сантиметра. Она была права. Нам отказали.

Я снова пошла в Бюро Инвентаризации. Мне там понравилось и запомнилось симпатичное лицо девушки Ирины, хранительницы архитектурных схем и планов жилищных помещений, и я принесла ей коробку конфет, вкусных (дорогих)... Убеждала, и убедила-таки исправить «двадцать четыре с половиной сантиметра» на «двадцать пять»... Назначили день слушания. Свекор и его супруга не пришли... Опять назначили день слушания, – пришли, но настояли на пересмотре-перемере помещения, теперь в присутствии представителей и суда, и Бюро Инвентаризации. Перемерили: два метра двадцать четыре с половиной сантиметра, которые округлялись в сторону четного, т.е. «два метра двадцать четыре сантиметра». Отказали нам снова...

Ночь над Нью-Йорком. С вечера дует и дует, воет и шумит, где-то делая свои разрушения. Почему-то думается, – и это, очевидно, так: бессмысленный ветер, бессмысленная, глупая, нежилая погода Нью-Йорка...

Утром придут ремонтные рабочие, разбитные техасцы. Начиная с понедельника, в квартире ремонт перед инспекцией. Все меняется, чинится.

Пришли. Торчу в гостиной, «ливингрум», днями.

Я заметила, что рабочие называют ремонтируемые вещи – окно, трубу, и пр. – «Бетси», считают, что это – ремонтируемая вещь – одушевленное лицо, «she»(«она»), ласково зовут: «Come on, Веtсу, ве nice tonight!» Или: «Come to papa, Веtсу!..»*

И если они спросят меня про холодильник, я скажу  им: «That only one guy is normal here».

«Здесь только один этот парень и нормальный».

__________________

*Иди сюда, Бетси, будь мила сегодня ночью! Иди к папе, Бетси!

 

* * *

Русские (почти семейные) связи. – Хэлло, хэлло! Кукла,это ты? Ты что, спишь? А? Нет? А что у тебя голос такой? А? Что? Не слышу!.. Держи трубку ближе ко рту. Говорят, тебя видели в супермаркете с каким-то... ирландцем... Да нет, не думаю, чтоб ошиблись... А что ты думаешь о Билле?.. Как «о каком», да о Клинтоне, каком же еще, держи трубку ближе ко рту. Ну не дура ли эта баба, как ее... А? Дженифер!.. Ой, да кому я говорю!... Чувствую, с моей, блин, добротой. А? Короче...

Звонила Марианна, зовет убрать квартиру в субботу. Ей это доставляет удовольствие: как же, я убираю, и я работаю на нее. Потом можно будет обронить в разговоре светском: «Тут мне делает уборку одна... артистка...»

Как хочется отказаться. (Но...)

А назойливый ветер убил-таки кого-то в Upper West Side*. Диктор объясняет, почему был такой ветер. Вчера он тоже объяснял, и так же мог объяснить трехлетний ребенок: встретились два ветра и пошли по одному пути-каналу, очень узкому...

Повествуя о ветрах в канале, о погоде и вообще, он этот Weather Man** широко разевает рот, – как же, не пропадать таким прекрасным зубам, вернее, столь дорогому дантисту! – и при этом сладко щурится. У меня такое подозрение, что американские дикторы, телеведущие и журналисты дали своего рода клятву «Гиппокрита» («лицемера»): сообщив о чьем-либо несчастье, потере ли, смерти, тотчас оскалиться в улыбке и сладко сощурить глаза.

...Пора. К зеркалу, завершить косметические приготовления... Вдруг – за окном песня–музыка на безумной громкости: некий сеньор

_________________

*Верхняя Западная Сторона

**Погодный мужчина, т.е. метеоролог

 

резко затормозил (так полагаю, на красный свет) свой комбайн: сверху магнитофон, внизу автомобиль,– и оглашает окрестности Верхнего Манхэттена требованиями (по-испански) прийти в его объятия. Жившим в Верхнем Манхэттене, а именно в Вашингтон Хайтс, как не понять мучения-искушения Одиссея, внемлющего сиренам... Но, однако, не выходить же к нему с одним лишь накрашенным глазом! (Представилось: там, внизу, выстроилась очередь. Я выглядываю в окно и, прикрывая ненакрашенный глаз рукою, спрашиваю: «Кто крайний?..») Задержали бы его... Арестовали б. Но вот, видно, дали зеленый свет, – уехал. Знаю: вернется.

Зеркало: «Это – лицо, которого наполовину коснулась косметика».

Лицо, обращенное к зеркалу: «А теперь – все. И пора на подиум. Выбора нет. Что я могу еще?..»

Зеркало: «Делать уборки».

Лицо, обращенное к зеркалу: «Как хорошо было бы научиться всем самим убирать за собой...»

* * *

Трэйн (поезд). Ноктюрн.. Выбрала место поуютней и поуединенней. На следующей остановке вошла и устроилась напротив семейка: Он, Она и спящий в коляске Ребенок. Он лег на скамейку, положил голову Ей на колени. Она принялась давить Ему прыщи на лбу, а надавившись, заиграла на Его голове как на барабане, отбивая цепкими ладонями ритм-такт (я слышу, ритм захватывает); «Ти-ни-да! Ти-ни-даа!..»

(«А если бы молоточком?...») Что ж, придется уйти в другой конец вагона. Слишком все это персонально, интимно. Как ноктюрн, исполняемый кем-то и для  единственного кого-то ,с поглядыванием вверх, в глаза любимого (-ой) и мимикой воздушного поцелуя. Согласитесь, не очень комфортно постороннему, лишнему, каковой я себя почувствовала и переместилась, переселилась... Теперь можно закрыть глаза и под легкий, от(у-)даленный ритм «Ти-ни-даа» увидеть короткий дорожный сон: Сад с малиной. Качели во дворе...

Моя остановка.

Вечером работала, т.е. позировала в классе. Девушка, повязанная косынкой, как комсомолка какого-нибудь двадцать пятого-шестого-седьмого года (из-под косынки – серые, коротко и ровно постриженные кудряшки), делала «подмалевку» на холсте большущей кистью и, почему-то, густо-зеленой краской.

Учитель молча сидел в углу на стуле, ел что-то, откусывая и заглатывая, минуя процесс пережевывания, потом кладя-ставя «это» на пол, на постеленный кусок бумаги, чтобы запить кофе из бумажного же стаканчика. Обычная сцена для этой нашей Художественной Лиги. Да, пожалуй, и для всего Нью-Йорка. Рядом очкастая дева библиотечного вида, повернувшись лицом к публике, чихала по-псиному: «Ав,ав,ав!..» – разбрызгивая слюну. Подумалось: тут нужен «Манюал»,  руководство-пособие: как чихать, т.е. прикрывая нос, рот и пр. рукой; как есть и обходиться без облизывания пальцев... Аппендикс: как пользоваться кисточками, вообще их назначение; немножко о холсте, о цвете, о тенях и т.д. и т.д.

* * *

Путь домой. ...Наконец-то пришел – скрипучий, грязный, поздний поезд-трэйн. Пришел и взял на борт. Поезд... Впрочем, все равно какой.

Приходилось ли вам видеть городской полет пластикового мешка? Мне – о да, приходилось. Мне приходилось быть свидетелем того, как разорванное, продырявленное чумазое существо неорганического происхождения, появившись откуда-то из-за угла, из-за поворота, а то еще вдруг взмыв с заплеванного асфальта, летело рывками по улице; парило над трассой со снующими автомобилями; мчалось вдоль стен домов, заглядывая в минуемые окна; внезапно приземлялось у ног прохожего, ставя его – столь же внезапно – перед выбором: №1 – обойти машинально, по выработанному рефлексу самосохранения; №2 – споткнуться, автоматически безумно-бездумно выругавшись, и потом злобно и так же автоматически обернуться на прощание; или еще, №3 – подцепить приземлившийся объект и волочить за собой на одной ноге, уныло между тем обгладывая с кочана остывшую кукурузу...

Итак, дорога домой. Трэйн... Впрочем, все равно какой. И даже все равно куда. Тот, который, наконец, пришел. В нем люди-пассажиры – мертвецы. Что с того, что шевелятся, выходят каждый на своей остановке, наступая при этом мне на ноги и желая – не мне, а друг другу – доброй ночи (доброго дня...) Кто-то кому-то обещал позвонить и вряд ли позвонит... В углу китаянка либо кореянка, либо еще какая раскрепощенная женщина Востока зевает не прикрывая рта, видны металлические коронки. Но ведь глаза ее закрыты, и таким образом, никто ее не видит... А вот мужчина с подрисованными бровями – сухой как жук. Вдруг вижу: по полу движется пушинка. Как движется! Красиво, весело, беззаботно. Она кажется единственно живой, одушевленной среди них... «Соmе on, соmе оn, Ветсу, be сагеfull tonight!»...*

 Но поздно. Исчезла в пасти металлических коронок. Аминь.

___________________

*  «Пошла, пошла Бэтси, будь осторожна этой ночью!»

 

...Выйдя из поезда и шествуя по загаженному туннелю к выходу, продолжаю думать-вспоминать: «Значит, любой кусок материи бывает послушен (как и бывает непослушен) духам движения...» И: «...А если так движется, – не значит ли, что живет?..»

* * *          

– Але, але. Кукла, ты дома? Сними трубку! Хэлло! Жезус!.. (расстроенно). Ну, я позвоню потом...

Мессаж (сообщение) от Марианны.

За окном – собачий вой-лай. В окне напротив тускло мерцает звездочка сигареты вечнокурящего там старого грека.

…Я дома. В четырех стенах арендованного одиночества.

Я – это кусочек тела, который страдает и боится...

Нужно просто заснуть и спать. Спать, спать...

Приснится дочь, маленькая, лет четырех.

...Я буду сидеть на берегу дальневосточной речонки по имени Бурлит, наблюдая за ее бурлением-течением. Речушка эта, позже затопленная, как я слышала, вместе с деревней Надаровкой и вместе с прилегающими к Надаровке деревнями,– впадала в Бикин, еще более бурную речку, впадающую в свой черед в Уссури и в Амур, которые впадают (или «впадали»? Может быть, они тоже ныне затоплены) друг в друга...

...Она пришла, измученный ребенок, стала укладываться на траве поспать, а головкой – мне на колени, но как-то получалось, что была она головой вниз, вот так; я пыталась повернуть ее и даже пересесть; дала, т.е. предложила ей подушечку под голову; она сказала: «Нет», и я проснулась.

Она не любит высоких изголовий.

«...Моя дорогая дочь,

Сегодня, наконец, дозвонилась до Х.шериф-департмента, где регистрируют умерших и, в частности, членов группы самоубийц, найденных накануне, после их отбытия на планету Сириус с помощью яда и пластиковых мешков на голову... И... *

Тебя в списке мертвых нет...»

Спать... Спать...

Снова заснула. Увидела свое детство. Мое детство на дне морском. Нет никакого смысла его вспоминать. Но оно снится. Сад с малиной... За огородом, на холме, поросшем ландышами, – старый пчельник (я забиралась в него летом, когда там не было ульев,там пахло прелой соломой и сладостью). Во дворе – качели. Отчим в ожидании ужина сидит во дворе; разматывает портянки...

* * *

– Хэлоу... Гражаусас**...

Телефонный звонок. Это Витянис, чтобы сказать, что он одинок и не знает зачем живет. (Что, уже четверг?) «Хочешь зайти на чашку кофе?» – «Лапынъка, не могу, очень занят.» (Вот и хорошо: не надо мыть голову. Шерсть в носу – нэхай соби растэ...) – «Жаль». – «Пока, лапынька». – «Пока...» Снова звонок:

– Але, але! Кукла, это ты? А что у тебя голос такой, спала, что ли? А? Говорят, тебя видели в супермаркете, ты расплачивалась фудстэмпами... Не слышу! Да нет, не думаю, чтоб ошиблись! ...Держи трубку ближе ко рту...

Выдергиваю телефонный шнур напрочь из розетки. Вот так, лучше. Пусть отдохнет. Пусть отдохнут.

_______________

 * 1997, 27 марта – случай массового (группового – 29 человек) самоубийства в г. Сан-Диего (Калифорния).

** Красивая – лит.

 

...Был когда-то его, Витяниса, день рождения, в мае, тринадцатого, помню, и я с раннего утра отправилась в Форт-Трэйон парк. Там, при подходе – переходе к Клойстеру*, поднырнула под мосток, под низенькую арку; вышла в мелкий лесок на склоне, где росли ландыши, цветы моей родины и цветы его родины тоже, я знала; нарвала букет... Спустилась по врастающим и даже уже почти вросшим в землю каменным ступенькам; собачьей прогулочной аллеей вышла на Бродвей. А еще через несколько минут ландыши приятным сюрпризом стояли в вазе у порога его студии, поджидали именинника снаружи...

«...Ландыши, ландыши...» – шепотом напевала, срывая благоухающие, хрупкие создания с белыми кудрявыми головками, кутающимися от майского утреннего холода в накрахмаленную зелень листьев...

Едва включила телефон – звонок, Марианна:

 – Але! Але!..

Воспоминания о тринадцатом мая прерваны. Марианна хочет, чтобы я сделала завтра уборку в освободившейся квартире, которую она будет показывать как агент, или посредник, или, еще вернее, посредница. И – чтоб побыстрее, чтоб с раннего утра: «Скорей, скорей, Кукла, мне ж надо показывать ЛЮДЯМ!..» Потом еще, в довершение разговора, попыталась навязать мне за изрядную сумму «почти новый» стул, еле отказалась. Она всегда норовит продать что-нибудь, а то еще и кого-нибудь... Хвалилась своей младшей дочерью, осудила за что-то («витание в облаках»,– так было сказано ею) старшую. Дочери у нее особенные, и учатся в особенных колледжах, «за сумасшедшие деньги». Я слушала не перебивая, а про свою в общении с ней молчу.

________________

 *Комплекс старинных замков Европы – подарок Рокфеллера Нью-Йорку, филиал Метрополитен – музея.

** Плата за съемное жилье

 

И еще: она, Марианна, богата. Как-то похвалилась: «А знаешь ли ты, сколько я должна? Мил-ли-он!» За уборку же мне платит так скупо. («Зачем я вообще с ней общаюсь? А-а, рент...»)** Когда придет на место встречи с ключом от квартиры, где нужно убрать, – я должна быть одета поневзрачней, понеприметней. Да-да, поневзрачней... Ее окружение – русскоязычные дамы без определенной здешней жизнью занятости – реципиентки, и они же разносчицы всяких вздорных слухов о своих же ближних. Среди них выделяется красноречием моя соседка по дому, безумная  Вера, та,что встречает гуляющих «русских» у входа в парк сообщениями о самых последних стихийных бедствиях, случившихся в мире за их с ней разлуку. Это – как бы экстренный выпуск «DAYLY NEWS»*, упакованный в плоть еxtra large size** – пятьдесят шестого размера. Вера – бывшая машинистка и близкая подруга близкой подруги Марианны, бывшей журналистки (и к тому же подруги жены Витяниса) Венеры. Марианна тоже, по ее словам, журналистка, и тоже в прошлом. И вместе эти три леди:Марианна-Вера-Венера, сей творческий союз,– страшная сила. Это потом, чуть позже, они побьют друг друга палкой по голове (палка останется у Веры), а сейчас пока довольно часто гуляют вместе, втроем по аллеям «Форт Трэйон» парка, для здоровья гуляют и беседуют о своих достоинствах и чужих недостатках... Не смешно ли? – они не знают всего о моей ситуации с дочерью и о Витянисе. Проморгали. Проморгали? Но ведь как-то Витянис, позвонив в четверг, сказал мне между прочим: «Так значит, ты была вчера в полосатой блузке...» Ему стало известно. Как тесен этот мир.

Итак, оденусь поневзрачней. Пресса все-таки. Не хватало еще быть пропечатанной в русскоязычной газете, на одной

_____________

 *Название нью-йоркской газеты

**Большого размера

 

странице, на одной полоске с ясновидящей Анжеликой. «Внимание, внимание! Русская дама в зеленых (малиновых) носках! Позор эмиграции!..»

Опять звонит Витянис, чтобы сказать, что он, может быть, позвонит в следующий четверг.

...Ощущение капкана – так тесен этот мир.

...Как-то (в четверг) он заехал за мной на своем красном «Вольво» и повез на загородный пляж «John Beach». Стояло теплое лето. Ему нужен был загар, и поэтому мы, раздевшись до купального исподнего, ходили по берегу то в одну сторону, то в другую, то на Запад, то на Восток, при этом я шла то слева от него, то справа, давая таким образом солнцу печь-загорать его тело равномерно. Когда мы шли налево от камня с одеждой, то есть на Восток, в конце маршрута возвышался полупесчаный холмик, поросший цветущим шиповником. Цветы были бледно-розовые, ароматные. Я подбегала к холму – только взглянуть и нюхнуть, и назад, не задерживаться, ибо, если задержаться, Витянис норовил, подойдя сзади, запустить свои руки в мои трусики, такова была его реакция на холмик и на шиповник… При всем при том что руки, его руки, с грязными обкусанными ногтями и дурацкими перстнями, – не помню, чтобы он их когда-либо мыл. Хоть, конечно, понимаю: художник, краски, холсты и все такое...

…Костюм для встречи с Марианной готов: джинсы чистые и серые, чистая серая футболка. Нашла носки — не серые, но и не малиновые, а чистые, белые, без дыр. Укладывалась спать, бормоча придуманную, а вернее, выношенную мудрость: «Опасайся ближнего своего.»

...Хорошо, что они не знают, как мне плохо.

Дочь, дочь, дочь…

 Они, собственно, осведомлены о том, что она уехала, уже на...

Вдруг некий голос сказал беззвучно, где-то внутри:

«Без пяти полночь».

Преодолев леность, встала, взяла в руки будильник: одиннадцать часов пятьдесят пять минут. Точно. И – кто это мог сказать? Это случалось прежде, раз или два... Какой-то внутренний хронометр?.. Или... Или это время какого-то события?

«Господи! Пошли моей девочке...»

Заснулось.

«У сна прозрачные стенки – я вижу все...»

Человек из сна. Опять приснился человек с глубокими черными глазами.

Мне кажется, сны – эпизоды из чьей-то жизни, в прошлом или в будущем, – зависит от интерьера... Возможно, Земля – многоголовое чудовище, много-, много -, многоголовое чудовище, и, может быть, мы все вместе имеем одно сознание на всех. Мы, может быть, даже все вместе видим один и тот же сон...

...Я шла по лестнице бесконечной и крутой, ведущей сверху вниз, и обнаружила, что потеряла перчатку с одной руки, левой. Безумный импульс – глупая затея: пойти назад, вспять, за потерянной перчаткой, найти ее во что бы то ни стало... Иду, смотрю на ступеньки, без надежд, пихаемая, сбиваемая с ног толпой. Тут он... Зазвенел будильник.

Проснулась с ощущением: все в порядке. Он подобрал, он подберет – я видела – перчатку.

* * *

Уборка...  В квартире, похоже, жили десятки поколений некоего служивого рода: жир и грязь на стенках кухни, засохшие (засушенные?) мыши под- и за газовой плитой; помет доисторического домашнего животного; в спальне ржавые шпильки и детские матрасики с мочевыми подтеками; под батареей в гостиной (почему-то не в спальне...) – скрюченные презервативы... Кем-то обронен бланк (чистый) рецепта, взяла – пригодится...

Выходила подышать, тем временем очищая от копоти и отмывая снаружи окно, на балкон. С тоской смотрела на кучку мужчин, беседующих о чем-то меж собой с баночками пива в руках: «Кто-то из них тоже... Может быть... Испытывает смертельную усталость...» Вернулась внутрь, домыла. Обессиленная, потная, упала на пол. Испугалась: вдруг уже больше не встану? Вспомнился человек из сна. Зашептала: «Отче наш...» Но где же, как же «Мать»? Там нет о Ней ни слова. Продолжила: «Славься Мария, благодати полная, Господь с тобою...» («...и мою маму звали Марией...») Теперь лучше... Хорошо еще, что тут есть душ, и можно его принять, то есть смыть пот.

Лопнувшие шарики. Презервативы под батареей навели на воспоминания о московской дружбе (-службе) со скульптором Ничегосяном... Я позировала ему, сначала для портрета, бесплатно, потом уговорил для фигуры, за рубль в час. И вот как-то, в знак особого доверия и как излюбленной («любимой») модели, был дан мне ключ от другой студии-мастерской, в которой нужно было сделать уборку, и потом можно было приходить – отсиживаться там от пьяных мужниных выступлений. Однако, в студию эту наезжал брат скульптора, кинорежиссер, и приводил какую-то важную комиссию. Тогда туда ходить было нельзя, надо было ждать его (брата) отъезда; скульптор давал мне знать, когда в студию ходить, а когда – не ходить... После того как кинорежиссер с комиссией отбывал, так никогда и не повидав меня (а я-то вынашивала надежду, мечту: встретить его внезапно, на пороге студии, понравиться и получить приглашение на интересную роль. Но он отъезжал...), я, по звонку брата-скульптора, шла делать уборку. Пахло вином; всюду валялись разбитые бутылки, куриные кости, и еще: презервативы, тут и там сморщенные презервативы. Моя девочка, скучающая в ожидании окончания уборки, все норовила поиграть с «лопнувшими шариками», и нужно было следить, чтобы она не трогала... В конце концов, вернула ключ Ничегосяну, сказала: «Спасибо, не надо...»           

Ну, вот, и укомплектовала мышей-помет-презервативы и т.п. в пластиковый мешок; вынесла.

...Возвращала ключ этой, бывшей журналистке, Марианне, – та хотела навязать какой-то абажур за вычетом заработанных тридцати долларов... Еле отказалась. Надо бы вообще... (А-а, рент). Тут еще чей-то троюродный брат, по ее словам, нуждается в «грин карте», а я «такая одинокая, хоть и красивая, прямо как кукла». Намек был понят хорошо; ответила: «Спешу, голодна», что было правдой; и: «Позвоню», что было неправдой, – зачем?..

А ведь нужны были силы, вечером позировать.

* * *

… – Pose!

Сад с малиной. Качели во дворе...

Сад с каче... А потом уехали на мамину био/географическую родину, где заканчивала среднюю школу, живя на квартире у дальних родственников дяди Вани (бывшего шахтера) и жены его тети Дуни. Ведь в деревне, где поселились мои родные, средней школы не было... Итак, они поселились в деревне, в домике бабушки, вернее, выжили бабушку из домика с помощью пьянок. И бабушка ушла в люди, а я – в город, то есть в шахтерский поселок, где была средняя школа, за двадцать с чем-то верст... Пару раз баба навещала меня с кочаном капусты в жилистых, тощих руках; стояла у входа в дяди-Ванин-тети-Дунин дом с робкой улыбкой «Можно... войти?..» – как бы при этом извиняясь за мое пребывание у них, за спанье на старой ржавой солдатской койке справа от входа, с клопами, и со снами о Надаровке (Лечу, распластав руки-крылья... Вот уже внизу – Федосеевка, соседняя деревня, километрах в семи от моей; я там была на детской площадке, и потом училась с пятого класса, ночуя у доброй бабушки Чернавихи... 0на потеряла дочь, Леночку, четырнадцати лет: пошла по ягоду (голубику), и потерялась, сгинула бесследно... Болят, устали крылья. Приземляюсь передохнуть. Приземляюсь напротив сельпо с его расшатанными деревянными ступеньками крыльца... Делаю еще пару шагов по пыльной дороге в сторону Надаровки. Тошнит... Просыпаюсь); за каторжные работы по дому, включая уборку блевотины после хозяйских пирушек – и они пили, да еще как!..

...Все образования ради... В праздники некуда было податься. Однажды пришла (пешком, конечно) к маме, но она страшно ревновала меня к бабушкиному домику и прочь прогнала. Отправилась назад. Махнула на прощание сестренке – красавица Даша-резвушка стояла с морковкой в руке, как у Некрасова, в «Морозе – Красном Носе». 0на стояла у погреба в свободном цветастом платьице, и ничто в ней не предвещало тогда будущей беспросветной пьяницы... Отправилась в шахтерский я поселок, к пьянствующей же супружеской паре... Вышла за деревню; села на холмик, увидела далеко вокруг весеннюю зелень, – была весна, – заплакала...

– Break! («Перерыв!»)

  ...А еще раз, как-то так получилось, делая школьное задание, домашнее задание, пролила чернила на скатерть. Глядя на тети Дунино искаженное горем-гневом лицо, дала себе слово: вот, вырасту, заработаю, и куплю ей новую скатерть... Осуществить же эту задумку так и не пришлось. Работала. Уехала в Москву. Бедствовала. Потом... Потом еще бедствовала... Так и умерла тетя Дуня, не дождавшись моей скатерти. Хорошо, что она об этой моей задумке не знала...

– Роsе!..

* * *

– Роsе!

Идет последняя, четвертая неделя позы в этом классе.

Монитор группы, подавая руку, чтобы помочь вскарабкаться на стул высоченный, где сижу нагая, вдруг сказал (а может быть, угадал, как ему кажется, по скулам):

– Так Вы, оказывается, русская! И Вы что – понимаете по-английски? Вы понимаете, что я сейчас Вам говорю?! – уже переходя на крик, как бы в обращении с глухой.

Вот те раз! А на каком же мы еще общались все это время, весь этот месяц? Я как-то скорее ожидала вопроса: «Какого цвета у Вас глаза?» Ответила ему по-английски, то есть на английском, усевшись и глядя куда-то мимо, куда-то в пространство:

– Да-а... Некоторые люди переводят слово «русский» как «идиот»... («Yea–a... Some people translate the word «Russian» as «an Idiot»).

Он заметно смутился. И на том спасибо.

Можно было сказать и так: «Вообще-то я украинка. «Но это ему понять сложно. И потом,– не навредить бы... (Кому?)

«Дочь моя, дочь...»

 …Собственно, крыльцо, которое я мыла, откуда мы уехали... Все это потом затопили, потом на месте Надаровки построили ГРЭС, так сказал отчим на маминых поминках, а он слышал от кого-то еще... Когда уезжали, когда меня увозили, я дала себе слово вернуться. И вот, я выросла большая, взрослая и немолодая, и уже похоронили маму, а место, куда я так сильно и так долго хотела вернуться – детство, оказывается, затоплено, и значит, не существует. Как только он мне это сказал, я перестала видеть во снах полеты в Надаровку и запрещаю себе вспоминать... По-моему, детство, наше детство – это не только отрезок времени, но и кусок пространства, который...

– Long break! («Большой перерыв!»)

Слезаю со стула. Набрасываю халат.

Большой перерыв... В кафетерии присела рядом с одной вечной студенткой, седой красивой дамой. Откусила бэйгл, отхлебываю кофе из бумажного стаканчика. Моя соседка тоже откусывает бэйгл (свой), и при этом сдабривает каждый кусок-глоток мелкими, но частыми слезинками.

– Are you all right?* – что еще тут можно сказать?

В ответ – проклятия в адрес убывающего между тем бэйгла, в котором – знаю ли я об этом? – содержатся двести сорок пять калорий.

–    Ну и что?

–    Как «что»? Калории... толстят!

Я уже говорила, точнее, писала, есть такая группа таких собеседников-попутчиков, что стремятся худеть, худеть и худеть.

– Вы уверены, что двести сорок пять? (Аrе you sure?) Может быть, не двести сорок пять, может быть (намазываю на свой бэйгл земляничное варенье из бесплатного пакетика, маленького, с чайную ложечку, и я прихватила с собой еще один, «до пары»), может быть, только двести сорок... четыре...

________________

*С вами все в порядке?

 

– Да Вы что, издеваетесь? Об этом же говорили ученые люди, ученые, и... («Богатые?») Вы что, ТиВи не смотрите? Есть ли у Вас ТиВи?

– Вообще-то... Черно-белый («С помойки...»)...

– Черно-белый? Ничего не понимаю!.. И потом... ( Взглянув на меня, в изумлении)... как это Вам удается: есть хлебно-сладкое, много («Мно-ого?») и оставаться худой... Стройной... Почему?..

– Может быть, потому, что я... вкушаю тело Господа нашего Иисуса Христа, а Вы – двести сорок пять калорий...

– Вы что, смеетесь? О чем Вы тут говорите? Ничего не понимаю. Гуд-бай.

Гляжу ей вслед. А я еще хотела поделиться с ней вареньем... Подумалось невольно и о том, как было бы неплохо самим выращивать хлеб и все самое необходимое для жизни.

Бабушкин рассказ о нечаянном каравае.

...Леня, сын, как ему исполнилось семнадцать, ушел добровольцем... в Сталинград.

Все отсылали на фронт, а сами голодали,– так голодали! – хоть и деревня... Подкреплялись похлебками из лебеды, крапивы летом, из очисток – зимой... И вот, весной это было, в одно воскресенье, сняла утром с божницы икону Божьей Матери, помолилась как следует за солдат воюющих за Отчизну, а в глазах – образ каравая; завернула в узелок, да и пошла с этой иконой в город, менять ее на хлеб на базаре, если, конечно, найдется кто желающий... Вышла за деревню. Мучил навязчивый образ каравая. Остановилась перевести дух. Помолилась. Двинулась дальше. Миновала кладбище. Начиналось ржаное поле, зеленые росточки. А у дороги, у самой-самой дороги, увидела: белел узелок... Подняла его. Развернула: хлеб! КАРАВАЙ! Вернулась домой, икону на место поставила, стала собирать на стол, звать всех (ближних) к караваю.

...А Леня так и не вернулся.

...Справа через столик группа живописцев-«одноклассников», этакий Unisex Salon*, беседуют о чем-то, показывая на меня пальцем, – может быть, о том, что я похожа на Ив Мари Сейнт (так здесь считают, нужно бы посмотреть фильм с ней...), а может быть, о том что я «русская»; при этом один из выступающих, пожилой грузный мужчина в синей рубашке, одновременно говорит, жует и сморкается в бумажную салфетку, роняя обильно на стол изо рта крошки...

Еще один перерыв, короткий. Розанжела, хорошенькая брюнетка из Бразилии с замечательно густыми и мохнатыми бровями, сообщила в туалете, смачивая между тем и поправляя перед зеркалом брови-заросли, что она с ее новым бойфрендом** намерена(-ы) съездить за город в четверг; он пригласил ее в какой-то мексиканский ресторан; и просила она меня подменить ее в late afternoon, т. е. в послеобеденном скетч-классе. Все это Розанжела изложила не отрывая глаз от зеркала... И я взяла ее часы, то есть согласилась подменить: ведь мне нужны extra-monеу, всегда нужны, платить проклятый растущий рент, всегда немножко «экстра» денег для выживания... Разговаривая, отвечая Розанжеле, приходилось смотреть тоже в зеркало, тусклое заляпанное туалетное зеркало, и невольно подражать ее жестам... Перерыв кончился. Пришла в класс. Села на стул в позу... Вдруг одна дама с челкой, из-под которой – угрюмые синие глаза, – сказала мне недовольно:

_________________

*Общий по признакам пола салон

**boyfriend – дружок (англ.)

 

– А Вы не имели права этого делать.

По взгляду ее я поняла, догадалась, что имелось в виду: я намочила собственную челку, чтоб она (челка) улеглась.

– ...Взбейте, – продолжала синеглазая, – и потом, у Вас было больше по бокам.

Я – демонстративно послушно – взбила свои перманентные кудри и «развесила по бокам».

Но она осталась угрюмой.

* * *

...Под крыльцом спала собака, Тубик. Там же валялась старая сковородка. Я только что подоила корову и, проходя мимо, отплеснула из ведра молока ему в эту старую сковородку... Тубик пополз к посудине на брюхе, остерегаясь быть увиденным отчимом. Но тот увидел и больно побил кочергой, – и собаку, и меня по рукам, в жесте защитить Тубика...

Да, но еще прежде, в Надаровке и в Федосеевке, была одна зима, оставившая лучшее воспоминание об отчиме, прекрасное новогоднее воспоминание...

 –Rest! – Слезаю со стула, протягиваю руку за халатиком. Задержалась, застыла: кажется, на ладонь тихо опускаются снежинки... «Снег… Снег...»

– Вы свободны, эй, слышите?!

 –Да-да, я поняла. – Спешу одеться. Прекрасное новогоднее воспоминание досмотрю когда-нибудь и где-нибудь потом.

* * *

Третья степень посвящения. «Вся полнота будущего развертывается перед вами, и все члены Вашей семьи и Ваши друзья незапамятных времен – окружают Вас...»

Во тьме закрытых глаз – опять Надаровка... Старик Подосин­ников... Он был окружен (то есть его постель была окружена) сбежавшимися соседями, все вслушивались в его тихие последние слова... Говорить становилось трудно, и снохи-вдовы приближали ухо к его слабеющим устам. Потом он, уже не в состо­янии так объясняться, сделал несколько жестов рукой, последний жест: «пока», или: «до свиданья»... На меня, маленькую девочку, посланную за солью взаймы и торчащую в проеме двери, никто не обращал внимания... (Как в идеальной церкви.) Теперь все, что он мог: вдох-выдох... Затих… Женщины засуетились в поисках пя­таков: закрыть ему глаза...

– Rest!..

* * *

Late afternoon sketch class. – Pose!.. Хорошая вещь, этот скетч-класс. Все тут учатся, преподавателей нет, то есть они есть, но в качестве и среди студентов. Монитор – рыжий Рик – с трудом, но пережил отсутствие Розанжелы и теперь тихим голосом командует мне: «Change!» («Поменяйте позу!»)

Этот скетч-класс – класс для коротких поз. Выбираю такие, чтоб опираться/упираться не на левую коленку, которая болит, а на правую; и не сажусь на подиум, чтобы не подцепить всяких там вирусов. Делаю рукой жесты хотя бы отчасти загораживающие пи­кантные части тела. Не расставлять ноги, чтобы... Не наклоняться, дабы... В твисте – чтоб со всех четырех сторон, рисующих сторон... Открылась дверь, и вошел... Густав. Густав Фолк, выдающийся художник, исполнивший когда-то для меня bottomless выход... (см. выше, начало повествования «кофе по-американски»). Я узнала его сразу по красноте щек и носа, по прозрачности глаз, да и по лохматости седой бороды (уж натуральная ли?)

...Втянула живот/diaphragm поглубже – талия все-таки... А Густав меж тем шаркающей походкой (ну точно он!) направился к подиуму. У меня душа ушла бы в пятки, если бы не талия... Все, сейчас выпалит ведь: «Отдавай шесть долларов за белые хризантемы!» ..

– Change! – Складываю молитвенно руки на груди... Он окатил меня холодным взглядом – коротким, секундным, – и двинулся дальше, к Рику. Громким шепотом спрашивает: «Где здесь класс для длинных (долгих) поз?» («Зачем тебе?» –  дерзко подумалось в ответ.) Рик мотнул головой вправо, что должно было означать: «Следующая дверь направо от выхода»... Густав зашаркал назад.

– Change! – Отворачиваюсь к южной стенке в закрученном твисте... Вышел... Мне показалось, что он и пришел-то справа, оттуда, куда мотнул головой Рик.           

Вот так встреча! Нет, теперь буду внимательней, еще внимательней смотреть на подписи под шедеврами...

* * *

– Break!

...Сижу на подиуме, растирая правую ногу. А они – те, которые рисуют, – говорят о вещах, людях, художниках, зрелищах поминутно, т.е. посекундно (время дорого!) приглушенно – придушенно вскаркивая:»I love it!» «I love that!»* Думается (теперь думается): «Любовь» в современном, и в американском особенно, обиходе,– всего лишь слово-паразит. Как ругательство. И то оно у них более осмысленно.

Поезд домой. Непривычно пусто. Лишь напротив молодая женщина с пузом, любуется платьицем для своего будущего ребенка... Нашла какие-то неполадки в цветочках... т.е. в цветочке... розочке... И – кусает... кусает... Гладит, а потом опять кусает, пытаясь откусить неполадок... Зубы оскалила как зверь...

_________________________

* ­­– Я люблю это! Я люблю то!

 

На меня – ноль внимания. А между тем, я – ее будущее, которого она не признает, не замечает. Она же – мое окарикатуренное прошлое...

Ал и старинная фарфоровая статуэтка, или: Разные судьбы. ...Я была беременна моей девочкой, «сильно беременна», но еще не полные восемь месяцев, еще до генерального избиения мужем, только еще накануне, и соседка-старушка Л. М. попросила меня отнести на киностудию «Мосфильм» старинную фарфоровую статуэтку: амазонку, восседающую на коне; она (Л.М.) слышала по радио, что съемочная группа «Былое» (кажется) покупает для фильма реквизит, вещи предыдущих, старых эпох, ушедших. И в расчете на небольшие комиссионные от старушки (Леша денег не давал совсем), я отправилась на киностудию, держа статуэтку в руках, облаченных в дырявые варежки.

...Мне объяснили, как пройти к группе «Былое»... И вот, в конце запутанного, и потому не короткого пути, у входа в павильон группы «Былое» (кажется, так) сидел в кампании двух милых девочек бородатый вальяжный мужчина в дубленке... Ал?.. Ал! Он, мой первый мужчина, и поздно отступать... Сдернула я варежки, чтобы зажатые в кулак они были лишены дерзости демонстрировать дырки; попыталась прилизать челку чуть послюнявленными пальцами; запахнула полы куцего коричневого пальтишка; втянула как могла живот – теперь стало месяцев так на пять, и даже на четыре с половиной. Итак, слегка подретушировала жалкий облик свой. ...Услышала как сквозь сон: «Ну что, как поживаешь?..» Что-то мямлила в ответ, что-то про «надоевший антиквариат» (сердце бешено билось). Потом выдавила: «...А ты... как?..» Он взял в руки фарфоровую статуэтку, жадно ее разглядывал, – девчонки куда-то делись, наверное, ушли внутрь павильона, – продолжая разговор: вот, мол, женился, удачно, на дочери партийного босса. «Ты ведь тогда так странно исчезла, вот я и женился...» (Сокрушенный взгляд, – видимо, научился от актеров, а скорее даже, от актрис.) «Что поделаешь, Ал, – сымпровизировала я в ответ. – ...Эта вот статуэтка... Помню, купила ее к своему дню рождения, влезла в долги... И теперь сожалею, что ее купила. Она мне не очень нужна... Вовсе не нужна. А вам, я слышала...» Он торговался совсем как на базаре, при этом я боялась, что он скажет: «Ты мне должна за розовые розы,» – скажет и вычтет, но обошлось... Рассчитался, хоть не щедро, и я отправилась назад, на Южинский переулок, со втянутым до четырех с половиной животом, придерживая полы куцего коричневого пальтишка, из-под которого выглядывал обшарпанный подол неуместной для сезона сатиновой юбки в цветы-и-фрукты....

Моя остановка…

* * *

А прекрасное новогоднее воспоминание придет в другой раз. В другом поезде...

У входа в дом, то есть у выхода, у подъезда, грузовик с прибывшими на первый этаж вещами-жильцами. Выгружалось пианино. Эти новые соседи по дому: старый русский писатель Z; его жена – пианистка и падчерица – композитор. Так они представились.

Мучительно захотелось проснуться среди своих, родных людей.

* * *

«Уважаемая госпожа...

К нашему большому сожалению, Ваша дочь в списках нашего университета не числится.

Желаем Вам всего самого наилучшего.

Если у Вас в дальнейшем возникнут какие-либо вопросы, просьбы и т.п. –  не смущайтесь (do not hesitаtе), обращайтесь к нам.

Искренне Ваш (Ваша, Ваши)...»

Какое дождливое письмо... То есть – утро...

Такое впечатление, что пишущий-ответчик напрашивается мне в дочери, обещая при этом быть вечно студентом университета...

...Звонила Розанжела, благодарила за подмену собой в четверг. Ее новый бойфрэнд, сообщила она, богатый художник-абстракционист-литовец. Прекрасно. Будет названивать ей, чтобы сказать, что смертельно одинок, по четвергам, когда у его жены какая-то смертельная занятость. (А я так думаю, стирка: на нем всегда выцветшие-застиранные рубашки.)

...После обеда в уютном полутемном зале с низеньким потолком вышли взявшись за руки на ярко-зеленую лужайку. Продолжая держаться за руки, легли на спины и стали смотреть в синее небо, пересекаемое плавно движущимися облаками...

...Я рассказывала ему сказку про Трех Медведей, детскую сказку, русскую, старую*. Синопсис**: девочка Маша заблудилась в лесу, и набрела на медвежью избушку. Там жили три медведя: Он, Она, и Ребенок, т.е. Медвежонок. Только их сейчас не было дома, к счастью(для кого??)... Девочка Маша садилась за стол поочередно на чужие, то бишь медвежьи, стулья: Его, Ее и Медвежонка.

__________________

  * Л.Н.Толстого

** Краткое содержание – synopsis

 

Ела их каши, а может быть, супы, пользуясь, естественно, их посудой. Потом пошла в спальню; повалялась в Его и Ее постелях, а в довершение интервенции улеглась в постель Медвежонка-Ребенка и заснула. Вернувшиеся домой Медведевы, то есть, Медведи, задавали сами себе по очереди риторические вопли-вопросы, от старшего к младшему: «Кто сидел на моем стуле?»; «Кто ел из моей миски?»; «...мою кашу (или «суп»?)?» и т.п., пока не обнаружили в спальне спящую Машу, в постели Медвежонка, в чужой постели!.. Тут она проснулась и убежала.

...Он был в восторге от этой сказки.

...Как назывался этот ресторан? Неужели так и назывался – «Три Гринго»?

…Пусть, наконец, поразит ее своим аппетитом, этот гринго-абстракционист!

...А далее –  четверг, пятница, суббота. Все это, однако, важно лишь постольку, поскольку нужно заполнить эту страницу, то есть top* ли, bottom...**

_________________

  * Верх

 ** Низ

 

* * *

...Утро. По пути к входу-тоннелю метро-сабвея – сквер. В нем краснолистое, красноликое деревце... Вечно-красное, – ведь, кажется, еще не лето.

...И нет ничего безысходнее молчания дочери.

Трэйн-поезд. Закрываю глаза. Дремлю стоя. Дремлется... Спится. Снится...

...О чем рассказал старик Подосинников.

Постель умирающего была окружена сбежавшимися родными. Все вслушивались в его тихие последние слова. Говорить становилось все труднее, и снохи-вдовы приближали ухо /уши, –  каждая по уху – к его слабеющим губам.

 –  ...У Пожарском разместылы нас... у школи. Спалы на полу вповалку… Тогда багато нас, и багато диток полегло у дорози с голодной Украины...

...На остановке трэйна «168 Street» села на освободившееся место. Джентльмен моего возраста и, может быть, даже на несколько месяцев моложе смотрит на меня с легким упреком: он сесть хотел, да не успел. Американским джентльменам не свойственно уступать место даме, а, скорее, наоборот!.. Я вижу его в профиль. Невольно (про себя) сочувствую: «Ах, Вы, кажется, беременны. Но простите... Я так устала...» Снова закрываю глаза –  хорошая школа поведения в сабвее... Старик Подосинников продолжает:

 – ...Галя, Паша, поправьте подушку... Вышче. Вышче... Як тяжко – …Все вповалку... У Приськи на нич –  жар. Наутро –  слабисть. Кашляла... Так кашляла... 3 кровю... Уже в цем райкоме далы нам направление-распределение. Нас да Пинчукив –  в Надаровку. И далы (прыслали) пидводу... Пинчукы поихалы... Мы зза Приськи осталысь. Школу трэба освобождать, скоро там урокы начнуться... Моим хлопцям Остапу да Андрию – тож в школу пора збыраться, в надаровську. И ось. Просыпаюсь – тыхо. Так тыхо. Потрогав ии за плэчо. Взяв за руку – вся холодна. Захолола. Похоронылы в Пожарськом... У то врэмья начався розлыв... На Востоке розлыв бувае, вы жеж знаете, осинью, нэ вэсною... Бурлыть вийшов з бэрэгов. Нэма бильше дорогы в Надаровку, нэма шоссэйкы. Прыходить тут человек з райкому и говорить: «Найшлы смельчака, шо пэрэправыть вас на лодци.» Зибрав я вещи, взяв сынов, Андрию з Остапом було по одынадцять, а Васыль... Васылю... два з половыною... Посадыв я його на дно. И була у нас одна цэнность. Серебряние ложкы. В узелку... Приська, ще молодая колы, служила у Чернигови, у дохтора... Дохторская жинка, як Приська засобыралась замуж за мэнэ, розплатылась з нею за роботу цымы ложкамы. Так мы жылы з нымы... Як з семейной драгоцэнностью. Бириглы до особого случаю. Ось и голод погнав з Украины. А ложкы ти булы з намы... Як надия...

Тут лодка, выдно, стовкнулась з каким-то брэвном пид водою. Так стукнулась, и взмылы в воздух одновременно – Васыль и той узелок. В одын мыг... И опомныцця не успив, як оказалыся в моих руках – схватить успив –  ложкы. Нэ було врэмэни подумать, шо схватыть... Васыль... Тильки и успив шо крыкнуть: «Мамо!» Скрывся пид водою. Человек покружив-покружив скильки мог в том месте... Галя, поправ подушку.... Поселылысь з Пинчукамы в одной хати, так було зыму. Хлопци, Андрий, Остап, пийшлы в школу...  Выросли, женылысь... Война... Нэ вэрнулысь... А ложкы ти –  в чулане зараз... Голод був... Поихав в Бикин на базар. Хотив обминять на хлиб для вас, но один знающый чоловик сказав: «То нэ серебро,  то железо». Никто не брав... Паша... Галя... Простить мэнэ.  Прощ...

Затих, вытянулся на лежанке, устремив в потолок выцветшие очи. Тетя Галя гладила его остывшие ладони, а тетя Паша кружила по хате в поисках медных пятаков, но, так и не найдя, (на меня, маленькую девочку, посланную за солью взаймы, никто не обращал внимания), по совету-команде тети Гали и еще кого-то, направилась в сторону чулана... Вот они развернули серенький полуистлевший узелок... Стали трудиться над прикрытием глаз лежащего свекра, с двух сторон прикладывая по серебряной, а вернее, по железной ложке...

Моя остановка. Выходить. Беременный джентльмен, усевшийся на мое место, провожает взглядом-упреком: «ну и леди пошли!» Шепнула выходя: «Forgive me, please»(«Простите меня, пожалуйста»)...

Неужели в душе Его так и не найдется места для прощения?..

* * *

...Ночь. За окном, в темноте, сквозь лай потревоженной собаки, –  громкая музыка  магнитофоно-автомобиля. Я склонна думать, что этим магнитофоноавтомобилеводителям , или магнитофоноавтомобилистам, неважно  на какой свет останавливаться, тем более стартовать: красный ли, зеленый... Сорвался с места, уехал. Ушел.

...Неужели в душе ее совсем нет места для меня?

...Вспоминала все о ней, вспять, от прибытия сюда, в поисках лучшей для нее жизни, –  до прихода ее в этот мир...

...Муж накануне избил меня пьяный, ногами, пинками в живот, и я, как обычно, крепилась, старалась не подавать голоса, не вызывать злорадства соседей через стенку(-и) –  дорогие мои москвичи! –  только постанывая продвигалась вперед, к двери: откинуть крючок, выскочить наружу... И вот, повредил, она родилась мертвая, а по-научному, по-медицински, – в состоянии асфиксии, и ее долго оживляли, зачем-то и за чем-то бегали, суетились... Оживили.

...Моя девочка родилась мертвая – в этом есть что-то роковое.

 Ночью спалось фрагментами, и под утро увиделся сон:

Я ступила на – и теперь переправляюсь по – огромному, старому, дырявому мосту через чудовищную реку, чудовищней Гудзона, через реку-пропасть. Со мною дочь – совсем маленькая девочка. Я ползу и говорю ей: ползи тоже. Где-то впереди наш берег, и в конце пути дыр будет, может быть, меньше, но сейчас их так много, что лучше ползти... Однако ей не терпится, она хочет уйти вперед, встает, шагает и вскрикивает, чуть не оступившись, чуть не угодив в дыру-проем над пропастью. Я вскрикиваю вслед за ней и просыпаюсь...

 –  Але, Кукла! Это ты?.. –  Уронила трубку, кажется, вывела телефон из строя.

 

 

Ступенька Вторая. Рons Asinorum*

 

Вот первой седины

невожделенный локон.

Озираюсь вокруг, назад,

в тщетной надежде

не увидеть грядущего,

но оно здесь, рядом, везде,

снегом на голову, снегом...

 

«...Когда в кукольном театре кукла выходит из строя, действия не прекращают: куклу чинят либо заменяют, и спектакль продолжается.

Значит, дело не в кукле, а в действии.

Также и с человеком...» – Так думается, видимо, потому, что гляжу в газету соседа по вагону: там есть отдел рисунков, во всякой газете, и всюду, есть отделы рисунков. Кто хочет, посылает рисунки, публикуют же самые подходящие. Когда-то, очень давно, и меня это интересовало, я даже посылала им свои робкие и жалкие рисунки, сейчас нет. Сейчас – нет, только позирую, но не рисую,

«А кто-то продолжает... Но оттого что я больше не рисую и не посылаю никуда, этот отдел и эта глуповатая традиция не перестали функционировать...»

Раскрепощённая женщина Востока в углу вагона, китаянка или кореянка, зевает не прикрывая рта, видны металлические коронки: ведь глаза ее закрыты, и, таким образом, никто ее не видит. Хорошая идея! Закрываю глаза, зевнула...

Действие продолжается в темноте.

______________________

*Ослиный мостик (лат.)

 

Принц и нищий. Машинист, диктор ли – не знаю как эта должность называется* – объявляет остановки с уморительным, диким акцентом. Я видела его в его окошечке, когда входила – красив божественно и даже неуместно. Там, в своей стране далекой, и скорее всего, в Индии... Или в Африке? Северной...– он носил шёлковые белые одежды, и даже очень может быть, корону; а теперь,

_______________

* Кондуктор

 

поправляя тонкими, унизанными перстнями пальцами жёсткую форменную фуражку, старается пробиться к нашему капризному вниманию через неблагозвучия названий (остановок). Но вот, на «Соррок вторрой – бас террминал «с» пересадками на «би», «ди», «фи» и т.д., вошёл голос:

– Простите меня, леди и джентльмены. Я чувствую себя неловко... Стыдно... Но, вы знаете, у меня нет выхода...

– Машинист:

– Следующая остановка «Соррок девятая», пожалуйста...

Вошедший:

– У меня жена и двое сыновней: одному шесть, другому два годика. Я пережил паралич, и моя левая сторона не может двигаться хорошо. Я подал на помощь от «Сошиал Секюрити», теперь вот жду... И они обещали мне... Вы знаете, моя жена тоже подала на пом...

– Не дерржите дверрь, пожалуйста...

– ...Они ждут меня дома, голодные... И моя жена ждет помощи от «Сошиал Секюрити»; они все сейчас голодные. Я буду вам очень признателен за посильное пожертвование, это могло бы помочь...

– Это соррок девятая. Отойдите от дверри ,пожалуйста... Не дерржите дверь… Следующая остановка...

– Спасибо, спасибо. Я очень благодарен, спасибо вам большое.

Проход по вагону...

– ...Остановка «Пятьдесят Седьмая». Не дерржите дверрь, пожалуйста. Отойдите, отойдите... Следующая остановка...

Новогодняя ночь. Отчим работал в РТС (ремонтно-тракторной станции), в соседней деревне Федосеевке.

Я ходила в школу, в пятый класс, – в Надаровке была лишь начальная школа, из (до-) четырех классов, поэтому я училась в Федосеевке и ночевала у федосеевской жительницы, доброй бабушки Чернавихи (она потеряла когда-то дочь – потерялась в лесу – и с тех пор страдала приступами, «припадками» эпилепсии), – а на выходные либо в каникулы я приходила – приезжала в Надаровку.

...Сейчас кончилась вторая четверть, и я направилась в РТС, чтобы отчим отвез меня на тракторе домой, в Надаровку.

Был холодный зимний день и вечер, тридцать первое декабря.

Отчим еще не закончил работу – лежал под трактором на полу и сказал, чтобы я шла к сторожу у печурки... Там я читала вслух сторожу книжку.

Потом отчим с товарищами-трактористами обедали. Мне дали кусок хлеба с салом и в кружке кипяток с печурки.

...Когда же садились в трактор (в кабину, он за руль, я рядышком), вручили мне огромный кулек с пряниками. Кулек был сделан из газеты. Пряники сильно пахли мазутом. Мы ехали по ночной шоссейке, разбрызгивая снег, я жевала пряники и шевелила пальцами ног в валенках, чтобы согреться.

...Мама не спала, ждала нас при свете керосиновой лампы на столе. Она налила нам по миске супа... В комнате стояла небольшая елочка с бумажными игрушками... (Даша спала...) После ужина мама посадила меня в корыто с горячей водой, которая уже была приготовлена, т.е. согрета на печке... Мыла меня с мылом – волосы, плечи, уши, шею, все... Потом сказала: «Встань»; я стояла в корыте, а она споласкивала; сполоснула меня из кувшина со словами: «С гуся вода, с доченьки худоба...»– так три раза – и положила спать на лавке, спиной к теплой печке...

Скульптурный класс. Проспала, проехала остановку и согласилась работать без длинного перерыва, да еще, чтобы им «наверстать», на двадцать минут дольше после полудня... В эти, последние двадцать минут, однако, начались судороги в правой ноге, – еле отстояла.

– Rest! – Наконец-то. Оставалось десять минут до начала послеобеденного класса; люди-тени беззвучно ковырялись в глине, а я, продолжая сидеть на замызганном и пылью припорошенном подиуме, растирала ногу. Ко мне подсела послеобеденная модель, девушка из Германии, Жаклин, миловидная блондинка, – и стала массировать мне ногу: она, оказывается, профессиональная и опытная медсестра, а здесь – «изучать мир и искусство». Разговорились, – вернее, разговорилась она, ей хотелось рассказать, что с ней случилось вчера вечером: пересекая пятьдесят девятую улицу к Центральному парку, она услышала, как одна из стоящих там в ряду, запряженных в повозки (для прогуливания любителей и туристов) лошадей, – белая лошадь, – приветствовала ее ржанием... И вот, Жаклин медленно миновала процессию стоящих лошадей/повозок; через парк прошла до шестьдесят шестой улицы... Когда же вышла на западную сторону, на «Вест Шестьдесят Шестую», продолжить путь вверх, в сторону увеличения номеров улиц, – кто-то окликнул ее ржанием. Обернулась: то была та же самая, Белая Лошадь!

– И в этом ее ржанье, – сказала Жаклин, – было, помимо «здравствуй», что-то еще... Какой-то мессаж... Предупреждение... Мне послышалось (показалось): «Придет день...» Вы верите в такое?

– Вы здесь чтобы изучать мир... Вы хотите знать... А животные хорошо чувствуют, кто из нас тут...

Но тут пришел угрюмый человек с метлой и согнал нас с подиума.

Когда-то он был, вероятно, таким лишь по совместительству, расплачиваясь трудом за классы искусства. Но, не достигши успехов и признания на поприще художника, обозлился, замкнулся и застрял в подметальщиках пожизненно, или посмертно. Оставались считанные минуты до начала следующего, послеобеденного класса. Я пошла одеваться, а Жаклин – раздеваться.

* * *

Чипсы. По пути домой, а вернее, к господину Z., печатать под диктовку, – это моя новая «подработка», – купила на платформе в газетном киоске пакетик картофельных «чипсов» (хлопьев). Перекусить на ходу... Три очкастые дурнушки дружно захохотали  при моем появлении в вагоне («Явление чипсов вагону!») с чипсами в руках, что-то еще долго лопотали на своем языке, подбрасывая в огонь смеха дровишки софистики. – Этикет a la Нью-Йорк...

Отмолчалась в ответ, сжимая пакетик: превосходство тут явно было на их стороне, – правда, количественное...

Думалось после, выходя из тоннеля:

«Если бы я тогда была умней, хотя бы как сейчас... Нужно было сохранить брак, мужа...»

«Мы жили – и все зависело от этого – в ужасной тесноте, в мрачной коммуналке...»

 

...Встретила его незадолго до отъезда – он, собственно, дал письменное разрешение, заверенное его ЖЭКом, на выезд-вывоз дочери. Выглядел уставшим... Грузный, темноликий... Жил где-то на западе Москвы, то есть, «проживал»... Проживал у женщины по имени Наташа, с которой вместе работал в пункте по приему стеклопосуды. . .

«Плохой был отец... моей девочке ... Бегал от алиментов...» «...Но мы жили ведь – все зависело от этого, от того, как жили...»

«Плохой отец?.. Отца в мужчине нужно... можно воспитывать...»

Те же и ...

Писатель Z . … Он уже пребывает в том возрасте, когда от человека прячутся все предметы, и чтобы найти нужное, приходится топать ногами, кричать на домашних, прибегая (по возможности, то есть по уровню компетентности) к лексикону матросов дальнего плавания... Сейчас он потерял рукописную страницу с историческими датами, прежде валявшуюся на полу в обозначенном, отведенном для нее месте, а потом унесенную, по его определению, гребанной уборкой...

Нашел, читает, приблизив к самому носу. Домашние – незамужняя сорокалетняя падчерица и пожилая новобрачная жена, безвкусно одетая женщина в стареньком, сбившемся набок парике грязно-коричневого цвета, – сидят на кухне и ждут, когда закипит чай, то есть вода для чая. Мой приход для них неизменно неприятен, хотя, в конце концов, неизменно полезен: они печатать не могут, ибо от этого, сказали, портятся руки, нежные руки музыкантов... Столичные музыканты-музыкантши, приехали в Нью-Йорк, вышли замуж за господина Z.., остались. Сидят теперь на кухне, терпят меня. (Смотрю с тоской на пианино: я так люблю его живые звуки! Пусть даже гаммы... Но они никогда не играют при мне... Не станут для меня...)

Приходится терпеть взаимно, – взаимотерпеть.

Накануне меня угостили обрезками купленной в магазине семги, очень соленой и несвежей... Ночь прошла в неблагодарных воспоминаниях о семге. Сегодня же мне был любезно предложен «тост» из русского хлеба, этакий ломтище, засушенный в тостере до черноты, и я имела глупость его принять. Теперь четыре карих с поволокой глаза с удовольствием мстителей созерцают, как мечутся мои зубы по окаменелой поверхности русского тоста в попытке захватить-подцепить краешек... Вот падчерица, допив чай, встает, писклявым голосом прощается, идя на какое-то свидание, или, как она выражается, «на дэйт»*... Мать сетует на дороговизну продуктов. Я откусила-таки кусок и держу во рту, надеясь размочить слюной и тогда приступить к пережевыванию; а она рассеянно давит по стене пробегающих мимо тараканов.

– ...Давайте работать! – кричит из своей комнаты Z. –...Дружественная атмосфера в зале способствовала тому, что... Красивая актриса установила... полезные контакты... В современном виде искусства...

Ему приходится много писать для газет – сообщений, заметок, рецензий, статей... – чтобы прокормить новообзаведенную семью.

«Снился человек... Снился ...»

– О чем Вы думаете? Печатайте!

«Красивая актриса... Дружественная атмосфера... Полезные связи... Снился человек...»

* * *

Оделась неприметно: светло-серая длинная юбка, темно-серый свитер: Марианна вызвала за чем-то, что-то рассказать, хоть – да, да, она знает, знает, что я сейчас не могу делать ее уборок, но нужно встретиться. Я предложила ей – в парке, около Клойстера.

_________________

* date – свидание

 

(Люблю там бывать. Особенная радость – палисадники, где воспроизводятся все по возможности, порою – в горшках, цветы и растения, что изображены на гобеленах музея. И ландыши... Я чувствую себя дома внутри.)

Вошла в парк с нижней, собачьей площадки; потом поднималась по заросшим и вросшим в землю каменным ступенькам... «Дружественная атмосфера Бабьего Лета...» – После печатания под диктовку Z. думалось газетными штампами... Когда сворачивала налево, по направлению к этим ступенькам, мимо пробежал трусцой Джимми, мой бывший однажды попутчик по парому в Статен-Айленд. Я его уже встречала после парома тут, имею ввиду в этом районе, он степенно шел по пешеходной стороне Бродвея и, увидев меня, спросил озабоченно: «Хорошо ли Вы кушаете?» А сейчас я хотела было поприветствовать его тем же, «хорошо ли Вы кушаете», однако заметно отощавший Джимми – переметнулся на сторону худеющих! – только успел махнуть мне рукой и исчез, унесся на крыльях навязчивой концепции... Красивая актриса тронулась дальше, в сторону установления неполезных и даже неприятных контактов...

...Она уже припарковала свою машину, белый «Мерседес», у стенки барьера, что напротив входа... Вышла, сняла белые перчатки (не может водить белый мерседес в черных, – так объяснила). «Сходим в Клойстер?» – «Давай». Прошли по булыжной тропе... Заминка у кассы: шумно торгуется, это у нее, видимо, профессиональное... Но вот, билеты приобретены, и получили мы по значку, зеленому, «М»* ... Вступаем в мир Средневековья через арочный вход в стиле «Романеску».

Мне здесь хочется остаться, остаться как дома. Сесть и окаменеть, влипнуть, прислонившись к стене ли, к колонне, обернувшись

___________________

* Метрополитен музей

 

одной из фресок... Или, можно, барельефом...

Франция-Испания. «Фуэнтидуэнья». Сзади справа, из киоска, а ощущение: с небес – льется музыка... Песнопения, поет хор. Вступает речитативом голос Марианны:

– ...Я говорю ей (дочке): «Дура! Кто же отказывается от мужика в семьдесят тысяч в год?.. Любовь? Искусство? Забудь «искусство», этим не прокормишься, уже не говоря о любви...» Вот у меня была – вот это я понимаю! – любовь...

...Лицом к лицу величественной фрески: в центре – благословляющие Богоматерь и Иисус – отрок; слева – Архангел Гавриил и фигуры... святых... Справа – Архангел Михаил и фигуры... Можно ходить сюда по воскресеньям, как в свой храм... Садиться на скамеечке, вот этой, слева, под распятием, и часами глядеть на него, на них, посылая мысленно молитвы...

– ...Какого... ей еще надо? Девке двадцать пять. Потом поймет, что я была права. А? Я всегда права.

«...Ныне и присно...» – Незаметно для Марианны преклоняю колено. Дальше, к зеленеющему и пестреющему газону. По пути подставлю руку под струю из львиного зева, что над каменной чашей. Омовение, аминь.

– А эти, блин... Поссорились: Верка за демократов, а Регина – за республиканцев! Выхватила она палку у Верки да ка-ак звезданет ей по башке... А Верка – я отскочить не успела – вырвала у той, и... Посмотри, какая шишка, пощупай! А еще считает себя интеллигенткой, все хвалится: мол, у меня бабушка знала два французских языка. А? А я ведь тоже демократка!.. А? Потрогай!..

...Присев на один из стульев в ряду, можно было (бы) помолчать, глядя на деревянную скульптурку, с ребенком, обезглавленным временем ли, недругами... На лице ее, в глазах, – осознание судьбы. И безропотность. И обреченность. Обреченность...

– ...A потом Надька, знакомая из организации «ИМКА / ИВКА»* позвонила, говорит: «Марианна, срочно приходи, есть один бесхозный мужик, невозвращенец, ученый, красавец, в общем сама увидишь.» Я спрашиваю: он там на какой машине ездил, я марку имею ввиду? Надька: я, мол, не знаю, может, у него и не было машины-то. Ну, – говорю я, – разберусь. Прихожу – сидит. Е мое! Волос седой, глаза голубые-голубые, ну, красота, блин... Шепчу Надьке: «Беру. Если не умеет водить – а он и впрямь не умел, – я его научу». Вот так-то я неожиданно вышла тут замуж за Валерку. А Димка!.. Письмо за письмом для меня, со стихами, блин, со стихами... В общем-то я сделала правильный выбор: Димка, он все равно сюда приехал, кто-то ему сделал вызов, ну и что? Работает в паршивой русской газетенке, и это – все! Это – потолок! А Валерка, он сейчас в лучшей клинике, пусть пятьдесят тысяч в год, но с хорошими страховками, и есть на что посмотреть... Я тоже занятая, не какая-нибудь мелкая сошка. А? Но тот период с Димкой я помню как что-то особенное. Все-таки это была большая любовь. Сейчас я кассету поставлю.

_________________

* IMCA / IWCA

 

Скрежет. Музыка: попурри из советских песен, включая «Ландыши»,– всех по куплету... Голос Вадима Я.

Звуковое письмо:– Дорогая моя, лапочка, Мариаша! Золотая моя, любимая! Как я скучаю по твоим нежным и ласковым ручкам... Солнышко мое, Марианночка, родная моя! Я засыпаю и просыпаюсь с мыслью о тебе, ты как лучик в душе моей, ненаглядная моя! (Попурри, по две-четыре строки из разных лирических песен, всего две-три минуты, «Ландышей» больше нет, были только в начале...) Моя родненькая, рыбонька! Я покрываю поцелуями твой милый носик! («Знает ли он, что тут ее носик был укорочен, в очередной пластической операции?»)

 – А вы с ним виделись здесь?..

– Ш-ш-ш, – прижимает палец к губам Марианна... – Слушай...

– …Глазки…  Твои любимые глазки… Любимые губки… Любимая...

В сопровождении попурри декламирует... Декламирует свои стихи-куплеты, которые, к сожалению, не запомнились наизусть, да и слышимость была неважной, поняла же я и могла бы передать понятое словами Китса:

«Любовь! Игрушка лени золотой,

Кумир, такой божественно – прекрасный,

Что юность, в упоенье расточая

Ей сотни тысяч ласковых имен,

Сама себя божественною мнит

 И, празднуя, безумствует все лето...»*

 

...Любимая! Пришли мне вызов... (Музыка из кинофильма «Моя любовь» – мелодия на слова «Ждать любви не надо – явится нежданно...»)

...Посидели перед каменным фонтанчиком-распятием. Повздыхали. «Да–а...» Встали... Уходили, минуя вспять объекты Средневековья... Марианна натягивала на ходу белые перчатки. Грустно смотрели вслед гобелены, и один из них, тот, где травит собаками оленя чем-то и на кого-то из нас похожая охотница, «Stag in Old Age», напутствовал аллегорическими стихами:

Олень в старости

Грянула Старость,– его от источника гонит,

С ней яростно–преданных долгу служения свора,

С цепи спускаемы псы в отведенном порядке:

Боль и Сомнение кинулись первыми в травлю,

За ними Холод и Зной, настигают, грызут,

И хватают его Беспокойство, Тревога;

Скулит Лихорадка вослед из морщинистой  плоти,

Гончая Тяжесть обращает (Оленя) в безумное бегство

По направлению к страшному, злому Недугу...**

(Перевод А.- Н. Коваленко)

__________________

 * Джон Китс, «Современная любовь» – перевод В. Левика.

** Гобелен, иллюстрирующий аллегорическую поэму о человеческой хрупкости/немощности в которой (поэме) Stag, т.е. оленем представлен человек, преследуемый «напастями» – охотничьими псами: Жар, Тяжесть, Холод, Похоть, Забота, Боль.

 

По пути заглянули в туалет Клойстера, что внизу, и где, вернее откуда, Марианна прихватила с собой, унесла под полой белого жакетика рулон туалетной бумаги: – «Пригодится в хозяйстве, а?»

Ночью пришел сон, вернее, я во сне пришла в театр, смотреть спектакль о Большой Любви. Заняла место – боковое, видимо, из соображений дешевизны. Сижу, жду, вероятно, выхода на сцену (спектакля, действия). На мне платье – наряд Средневековья. Жду. Но в зрительном зале, как и на сцене, пусто, темно... Откуда-то возникла и разгуливает по краешку сцены кошка. В темноте слабо читается ее силуэт с пушистым хвостиком... Милая мордочка... Белое брюшко... Тишина. Тут замечаю: в зрительном за­ле, не считая кошки, я не одна; в противоположном углу, на боковом и так же дешевом месте, сидит человек с глубокими черными глазами, и тоже в наряде Средневековья... Звонок бу­дильника – смена эпохи – и настает пора суетиться в поисках фильтра для приготовления кофе. Но фильтров больше, увы, нет. Ко­фе, впрочем, нет тоже. (Какое совпадение!)

А далее – четверг? пятница? суббота?..

Утренние миссионеры. Поезд, несущий в «класс длинных поз». Головная боль – привыкла к кофе, а тут... Прихватила с собой словарь, теперь открыла страницу на «Е» (вчера не успела): «Effigy»- «Изображение»... Со­сед по сиденью, в углу у самой стенки, взъерошенный какой-то, в черном и сам черный, у-у, до чего черный: черные глаза с тем­ными белками на черном лице, впечатление – глаз нет. Голос. Од­нако, есть голос, веселый: «O, no!»*... относится к вошедшей в вагон негритянке на высоченных каблуках, в строгом синем костю­ме и с искусно уложенным стогом на голове. Проповедница, или еще: миссионерка. Он-то сразу это понял, учуял. ...Итак, вошла.        

_________________________

* О, нет!

 

Прижимая к мощной груди некие бесцветные бро­шюрки, посмотрела вокруг торжествующе и гаркнула, оскалившись – ух, и зубы!.. Мне бы... – Крашеные губы – пельмени:

– Леди и джентльмены!!

И пошла, и пошла поносить нас, пассажирствующую паству/аудиторию невероятно громким, не щадящим слуха каркающим голосом. Чей-то ребенок проснулся, испуганно закричал из-под колясочно­го навеса. Сыплются на бедные невыспавшиеся головы обвине­ния в неверии; в плохом послушании хорошему Богу... «God is good! God is good!..*» – скандирует бесцеремонно, каркает... Мой черноликий попутчик потихоньку, как озорник в классе, на уроке, скажем, ботаники, в памятные школьные времена, комменти­рует: «О, yes?» («О, да?») и т. п. Сквозь головную боль стало думаться:

«В данном случае, в ней работают, по-видимому, люциферические духи второй иерархии, которые, по Штейнеру**, не прошли до конца своего проявления и вместо посылки астральных потоков с Солнца на минерал посылают электрические потоки на Землю.

... Да, это тот самый случай... И, похоже, Америка, особенно этот ее, East Cost, Восточный Берег, а именно: Нью-Йорк, – материк, просто облученный этими электрическими потоками, оттого и... «

Остановка. Она вышла, на радость всем. (Кто-то шумно-облегченно вздохнул.) Вдруг мой черный сосед встал и сказал, обра­щаясь к публике:

– Леди и джентльмены! Теперь я хочу сделать объявление:

 ЖЕЛАЮ ВСЕМ ХОРОШЕГО ДНЯ!

Никто не ответил. Дитя в коляске молча сосало палец. Он же, ухмыляясь, перешел в другой вагон.

____________________________

* Бог хороший! Бог хороший!

** Р.Штайнер, «Духовные существа».

 

* * *

...Нури – высокая импозантная дама – скульптор из Испании; она делает меня в глине, наращивая летящий подол придуманного платья (а я позирую классу обнаженной). На мой вопрос: «Как произнести это, «Urgel?» – отрубила переходящим в бас контра­льто: «Уржел» (название города? провинции?), продолжая лепить, хоть и настал большой перерыв. Потом, поделившись кофе из тер­моса, отплеснув мне в черный пластиковый стаканчик («Thank you», – беру):

– Вы из Франции?.. Из... России? О, из России... Я была уверена, француженка, – как же так? И имя...

– А, имя... Вообще-то я украинка, из Сибири отец... Украинцы, знаете, мигрировали в Сибирь, бежали от голода... Отец? Он погиб в войну, то есть сначала пропал без вести, а потом маме сообщи­ли, что был ранен, в госпитале, а в госпиталь попала бомба... Мама... У нее были, французские корни. Предки... галльские... По ее отцу... Его казнили. Вот, и все думают, что я из Франции, а я из Сибири, вернее сказать: с Дальнего Востока.

– С Дальнего Востока... С Дальнего Востока... – Нури выронила из рук рабочую глину. – Во Владивостоке... Мой брат... На Дальнем Востоке...

– Как это?

– ...В войну убили наших родителей, мы остались с бабушкой. Было много всего... Хлебнули мы горя... Жалко, перерыв кончается, но я надеюсь, мы сможем еще поговорить, а?.. Нас вывозили, детей... Я убежала при посадке на их корабль, потихонечку переоделась, назад – и растворилась в толпе... Бабушки так больше и не увидела... А его увезли, совсем маленького, сначала в Румы­нию, потом попал в Россию, в детский же дом. Оттуда забрала – усыновила семья морского офицера из Владивостока...

– Pose!

Вскарабкиваясь на подиум, продолжаю мысленный контакт с Ну­ри. Ее глаза – темные, вблизи серо-зеленые... „Как Вы узнали, нашли...»

– Эй, поправьте голову! Наклон влево, вот так.
Поправила голову. Лезут в нее стихи о дедушке, для дедушки, не дожившего до тридцати, в то время как я...

...Полусознательно свидетельствую, как

(пусть тьма мне светит)

тебя пытают, упиваясь

ломаемых костей сибирским блюзом

и кровью, выступающей из ран,

струящейся, манящей

их алчущие, злые языки...

вот, до отвала нализавшись,

они тебе даруют смерть...*

 

_________________

* «Константинофилия» А.-Н.Коваленко

 

– Rest! Вы свободны, гуд-бай.

После обеда – к господину Z., думая: у него ведь несладкое прошлое: репрессии-утраты, сиротство, война, плен, многое другое, все горько и все больно, а сейчас, в настоящем, ему нужно много писать для газет... Жена, открыв дверь, приветствовала, поправляя свой жуткий коричневый парик:

– Хорошо одеваетесь – откуда деньги?

Я знаю, слышала, она подозревает меня в „хранении» каких-то денег от Z. Проглотив это, но отказавшись от пересохшего тос­та из русского хлеба («спасибо»), следую в кабинет Z., в направлении пишущей машинки.

– Дружественная атмосфера в зале способствовала тому, что...

 

«...Охорони мене пiд покровом Твоiiм i пiд заслоною крил Твoiх...»

 «Господи, как хочется проснуться среди родных, близких лиц. Смерте­льно хочется. Посидеть бы на могиле матери... Бабушки...»

– О чем Вы думаете? Печатайте!..

* * *

Из какого-то небытия вынырнул, т.е. позвонил Витянис. В разго­воре, однако, почему-то дважды назвал меня «Моника». После второ­го промаха, на мое молчание ответил: это имя его нового лечащего врача. («Психиатра?») Продолжаю молитву: «...По чувству родительскому   я желала бы... Я желала бы...* Дочь...»

Все время думается о Нури, хочется расспросить ее подробней все о ней, даже представляю: вот мы сели рядком, она мне все рассказывает, рассказывает, а я все слушаю, слушаю... Но режим и ритмы нашей жизни безумны... Встретились у шкафчиков, мы сосе­ди по шкафчикам, она кладет в свой халатик, а я беру из своего халатик. Увидев ее, приветствовала так:

– А я о Вас думала...

Она чуть затормозила жесты укладывающих в шкаф рук:

– Правда? А я тут приболела...

– О!.. А как сейчас?

– Сейчас все хорошо...

Еще успела спросить, как она тогда нашла брата. Пробегающий по коридору монитор класса анатомического рисунка голосом Джельсомино** напомнил мне:

– Опаздываете!!

Нури – коротко:

– Красный Крест... Но... только...

«...Красный Крест... Красный Крест... Крест... Могила... Мама...»

– Pose!..

_____________________

* Молитва Василия Великого («Сохрани меня под покровом своим под защитою крыльев Твоих, – укр.)

* * Персонаж сказок Джани Родари – мальчик с голосом огромной силы, способным разрушать здания.

 

«Дорогая Жаклин,

 

пишу тебе из Москвы, т.е. из России, как обещала. По пути к маминой могиле.

Я в гостинице, в уютном номере, штопаю (то есть уже зашто­пала) рубашку моему соседу... По порядку: в самолете познако­мились с соседом по сиденью Олегом Ивановичем, то есть Олегом, – он не любит церемонного обращения к нему. А вообще-то он удивительный: элегантный, sophisticated*, деловой, бизнесмен; с Аляски едет на Урал, немножко обустроит Россию и – назад, в аляскинский бизнес. А я завтра пойду на железнодорожный во­кзал заказывать и покупать билет до могилы мамы. Сейчас по-мо­сковски вечер; Олег, – это все благодаря ему, его заботам: гостиница, такси, ужин в буфете, – вышел обменять валюту, то есть доллары на рубли...»

Закрыла глаза. В памяти  всплыли белые стволы березок, виденные сквозь слезы невольные из окошка такси: «Родина...» Ужин в гостиничном буфете. Олег Иванович: «Что у вас есть?» Флегматичная буфетчица в коротком белом: «Сосиски есть...» Я: «Я вегетарианка». Олег: «Две... (взглянув на меня) то есть две... сосиски. Что есть еще?» Буфетчица: «Хлеб. Огурец. Поми­дор. Кофе вот...» – «Можно кофе с молоком?» – «Молока у нас нет...» – «...Салфетку?..» – «Салфеток нет...» Белая тарелка одна на двоих, на ней две сосиски для Олега, ломти хлеба, огурец и помидор – для нас. «Вилки?..» – «Вилок тоже нет...»

Погружаюсь в темноту засыпания, где слышится слабый голос господина-писателя Z.: «Давайте рабо-отать...» Открываю глаза: ведь я в России! В Москве. «Дочь моя, где ты?..» Приглушенный шум автомобилей – там, вдоль Ленинградского шоссе (Ленинградского, кажется?). А может быть, проспекта. Пахнущий полынью воздух: «Россия!..» Прикрою окно... Возвращаясь назад, на кровать, заметила: на тумбочке в изголовье – деньги, много, целая куча в рублях. «Спасибо». Снова засыпаю. Рядом, за стенкой, милый Олег с заштопанной мною белой в мелкую серую клеточку рубашкой... Сон: я стою (стояла) под аркой дома на Южинском переулке. Жду, ждала дочь, ее появления. Пахло полынью. Мимо прохо­дили автомобили и люди, разные молодые особи; жизнь продолжа­лась, и лишь место, где должна была быть, появиться моя дочь, ос­тавалось пустым...

_____________

* Искушенный, красноречивый, искусный

 

Стук в дверь: дежурная по этажу. Позднее утро, и они – в гостинице – должны знать, как долго я намерена здесь пробыть, ведь заплачено лишь за одну ночь, прошедшую в этом сновидении-ожидании... С Тамарой – дежурную зовут Тамара – пересчитываем* рубли из кучи на тумбочке... Тамара смеется (не весе­ло) и шумно переживает за меня: тут едва ли хватит позавтракать; «Рубли-то... деревянные...*» Олег же Иванович, или просто Олег, из соседнего номера исчез еще ночью. Остается одно – Тамара любезно выпроваживает меня, показывая, как добраться до кассы аэрофлота – ускорить возвращение в Нью-Йорк, сократив пребыва­ние в России (Москве) до двух дней: сегодня и завтра.

Два дня в Москве. День первый: стою под окнами пустыми дома на Южинском переулке: «Я была замужем здесь». Потом  перехожу под арку. Мимо проходят автомобили и люди, никто не обращает на меня ни малейшего внимания. Еще не пришла пора охоты на шатенов(-к). Дом выселен и перекрашен в розовый, продан кому-то... Вошла во двор, смотрю, вспоминаю...

________________

*1995 – 1996, в России низкий курс рубля.

 

Вот дверь черного хода, напротив – флигель, из окна которого с верхнего этажа (третьего) некий Лебедев, глава семейства Лебе­девых, мыча: «У-у, кошатница... Черт нерусский...» – бросал в ме­ня кирпичи – хорошо еще, не кипящую смолу (он из-под Владимира),  когда я выходила покормить бездомных кошек. Один такой кирпич чуть не попал мне в голову, лишь задел ухо. Но вот этот Лебедев – никто не знал и не звал его по име­ни, Лебедев, и все тут, – появился во дворе одноруким: правая ру­ка была ампутирована по самое плечо. Старухи-на-лавке сказали: пьяный попал в аварию. Кирпичей он больше не бросал, нечем ста­ло, он же не левша. Мне было его жалко – кормилец ведь. Однако вот что удивительно: его увечье, кажется, трогало меня, но никак не его; в мутном взоре верзилы Лебедева по-прежнему читалось: «А-а, мне все по фигу» Теперь этот флигель тоже пуст.

Через черный ход я выпускала погулять мою кошечку Сашу-Са­ндру... Она появилась так: я пришла на кухню поставить чайник (согреть чаю). За дверью, ведущей на черный ход, услышала стран­ный зов, плач ли. Даже, казалось, слабое петушиное: «Ку-ка-рее-куу...» Откинула крючок, дверь приоткрыла, – мимо ног моих прошмыгнуло странное существо, опять же напомнившее петуха, яркостью рас­цветки слипшейся шерстки. Кошка! Тощая, голодная, трехцветная. Дала ей хлеба – жадно съела. Молока – жадно, захлебываясь, выпи­ла. Проводила ее в комнату, так и стали жить с Сашей (назвали Сашей). Она пришла немолодой и часто хворала. У нее было, кажется, недержание, приходилось много убирать, замывать, протирать лимоном и духами, чтобы Леша не догадался о всех ее грехах и не взбесился. Однако... Когда девочка ворочалась в коляске либо хныкала, Саша будила меня лапкой по щеке: встань, посмотри, что с ребенком... И нервно ходила по краешку тахты, пока девоч­ка не заснет снова... Через эту дверь... Однажды старухи, отсиживающие свои сроки на лавочке во дворе, сказали же: у твоей ко­шки лишай, стригучий, уничтожь ее, усыпи. Пришла домой, осмотрела, Сашу: воистину лишай, на загривке... Итак, кошек лечат лишь усып­лением, а как же человека? В детстве имела лишай на лице, мама водила к знахарке; лишай засох... Царапнула ногтем себе carpus, т.е. запястье, левой руки; погладила сашин загривок, перенесла на царапину... Через два-три дня явилась в кожно-венерологический диспансер, показала пораженную лишаем руку: погладила, дескать, на улице чью-то (ничейную) кошку. Прописали мазь Вилькинсона, объяснили, как пользоваться... Недели че­рез три были мы все, включая мою девочку (подцепила нечаянно, Господи) и, не считая Леши (ничего не заметил, будучи пьян, и даже вони от нас) были исцелены.

...Потом она ушла через этот самый черный ход – однажды ночью вышла погулять и больше не вернулась. Я ждала ее, искала, звала наяву и во сне, так прошло еще четыре года. Надежда найти ее держала меня здесь еще четыре года...

И из кухонного окна я следила за моей девочкой, выпущенной во двор и воображающей себя свободной и независимой («Я сама!») в синем коротком пальтишке с капюшоном, с пласти­ковым ведерком и игрушечной лопаткой в руках...

Вышла из-под арки назад, на Южинский. Через дорогу – дом, в нем два окна, из которых прежде выглядывали на дорогу две рыжие толстухи... В иные воскресенья Леша возвращался с ипподрома со своим другом Галкиным, тоже несостоявшимся киношником. Они пили портвейн. После второй Леша брал в руки гитару, а Галкин пел песню на свои слова, поглядывая на audience* в окнах напротив:

Как люблю я девок, братцы,

Наших, русских, из села,

Чтобы было за что браться,

Чтобы полная была...

 

А сейчас эти окна пусты, и даже нет занавесок.

_________________

* Аудитория

 

Ничегосян. Путь к его мастерской оказался долгим из-за того что я все забыла, а ведь приходила сюда целых восемь лет. В ко­нце-концов, нашла, пришла. И – какая удача! (?) вижу его, собствен­ной персоной, разговаривающим с кем-то о деле. Все тот же, толь­ко волос меньше. Кивнул мне, узнал: «Подожди, я сейчас.» Кончил деловой разговор, повернулся ко мне:

– Мне сейчас надо съездить в адно место... Жду камиссию... Скоро палучу и въеду в новую мастерскую, так что... Ну, паехали? Как ты живешь? Пачему тебя долго не было видно, слушай, кто-то сказал, ты в Америке? Пристегни ремень, слушай, мне еще не хватало неприятностей с гаишниками.

– Я живу хорошо. А как у Вас? Света? Рафик?

– Харашо, спасибо что спрaсила. Рафик в Америке, женился на американке, я памог им купить квартиру, слушай.

Рафик – сын от первого московского брака, от последнего у него Арам, и еще дочь Карина.

– Как Карина?

– Спасибо, у нее все харашо. Я ей купил харошую квартиру. Кончила два университета, работает на харошей работе, в харошей кампании, слушай.

– Замужем?   

– Нет, слушай. Харошая девочка, но не замужем... Квартиру я ей купил такую харошую.. Сейчас вот думаю: купить квартиру в Париже или не купить?

(Знать, я заблуждалась, думая, что без государственных заказов таким как он, «соцреалистам» не выжить.)

– Н-не знаю... А как мама?

– Мама? Спасибо, что спрасила и что помнишь, харашо. Для ее девяноста лет, слушай. (А мне говорила, если верить то­му что она говорила, ей сейчас едва ли семьдесят...) Тьфу-тьфу-тьфу! Я ей квартиру новую купил...

– В Ереване?

– Зачем, слушай, в Ереване? В Маскве.

– ...Брат... Как брат? По-прежнему снимает кино?

– Да, спасибо, слушай. Недавно переехал в новую квартиру. Слушай, а как ты? У тебя, наверно, мало денег... (Брезгливо смотрит на слегка помятый в дороге подол черного платья в мелкий розовый цветочек – не понимает, наверное, что платье это у меня выходное, самое лучшее...) Тебе где выходить, слушай? Мне нада успеть на камиссию...

Вышла где-то, сказала «здесь», – как пассажир водителю авто­буса, не как художнику любимая модель... Уф!.. Мне все-таки кажется, художник не должен стремиться к наживе, богатству. Художник должен стремиться к идее.

«Моя дорогая дочь...»

И негде приткнуть голову.

* * *

Есть люди, которые врастают в свою местность как грибы. У иных это зовется патриотизмом. Такова семья моей приятельницы, и даже когда-то подруги, когда-то милой и веселой девочки, с которой познакомились однажды на поэтическом вечере, ею же устроенном, а сейчас – смиренной прихожанки православного храма, недавно восстановленного при ее участии. Мать – в прошлом (недавнем) партийный босс, в настоящем – беспартийная пенсионерка и домашняя «доминэйтресс», жалующаяся на дороговизну продуктов: яиц куриных, селедки, картошки, и на всякие другие непри­ятные мелочи жизни. Отец-муж по-прежнему не отрывает взора от телеэкрана. Все трое высказались по очереди, убывающей в поря­дке старшинства, – как в сказке про Трех Медведей:

– ...Свою Родину покинуть?.. Я бы – ни за что!

Отец вспомнил вдруг одну смешную вещь:

– Ха-ха-ха! А у нас на работе один... Уехал в Израиль. А потом кто-то говорит, он, дескать, то ли позвонил, то ли написал: я, мол, тоскую по Родине. Ностальгия!.. Ха-ха-ха-х...

Смех погашен строгим взглядом из-под пушистых ресниц хозяй­ки.

– Слушайте (это ко мне), давайте сходим на Серебряные Пруды, небось, соскучились? Мне надо с Вами поговорить. А ты (дочери) ­пойди в спальню, сосни.

...Пришли. Сели на бережок. Кто-то купается. После нью-йоркс­ких океанических пляжей, после лонг-айлендского «Джон Бич», посещаемого с Витянисом, московские водоемы кажутся игрушечными.

– ...У меня к Вам просьба: найдите Ляльке жениха.

– Но... (Неужели ни капли сочувствия? Ведь я только что по дороге рассказала-поведала о исчезновении моей дочери).

– Слушайте. У нее есть все: дачу ей оставим, квартиру, машину. Ей нужно детей рожать.

– Да, но...

– У нее тут был один, на полтора года моложе. Куда это годит­ся? Еле отвадила я. (Мечтательно:) Ей нужен человек обстоятель­ный... Бизнесмен («Олег Иванович. Где он?»)... Иностранец («Джимми?»)

_____________________

* Dominateress – властная командирша и пр. – тип властной женщины.

 

– Хорошо, поищу.

– И еще: уговорите Вы ее не носить платок на голове; срам какой, вроде монашки!..

– Да, но...

– Я понимаю, еще Вам – можно носить: старая, худая, страш… 

– Хорошо, хорошо, поговорю...

* * *

«...Дорогая Жаклин,

на улицах Москвы много, так много нищих. В отличие от нью-йорк­ских, они просят не на кофе, они просят на хлеб. Больше всего меня ранит вид изувеченных парней-обрубков, возвращенцев из Афганистана...»

День второй, последний... Переночевала в загородном общежи­тии еще пока не остановленной фабрики, – Лялина мама устроила, а у них было нельзя, контакты с иностранцами (внебрачные, коне­чно) могли их скомпрометировать в глазах соседей по подъезду. В комнатке общежития – соломенный матрац колючий, клопы, через стенку слева туберкулезный кашель, через стенку справа – мат. Утром в Москву, сначала завезти ключ от комнатки общежитейской Ляле в Храм (так она на­зывает церковь). Еду зайцем на электричке. Смотрю в окно: озера, холмы, березки... Слезы мешают видеть все. Чьи-то руки ласково прикоснулись к плечу; к колену... Ну, все!.. Контролер! Не пронесло. С выражением Лебедева с Южинского пере­улка медленно поворачиваю голову к проверяющему, но вместо про­веряющего вижу: две черноглазые женщины в белом, похожие, как две слезинки. Возложили мне на колени горсть конфет: «Угощай­тесь... Вы откуда?..» Было в их лицах, в их усталых позах и го­лосах что-то такое сестринское... «Я из Нью-Йорка. А вы?»

«Мы беженки, с Кавказа... Ну, всего Вам доброго». Вышли на своей останов­ке. Махнули рукой с платформы. Два белых видения... Откусываю конфету.

 

...В храме служба. Моя Ляля поет в хоре, на клиросе, этом убе­жище от домашнего тоталитарного тепла; не подозревает о том, что ее тут выдают замуж... Служба идет своим чередом. Настала пора причастия, и подошла моя очередь, но бородатый красавец-священник в роскошном серебристом парчовом облачении и при высоком клобуке на голове окинул уничижительным взглядом мою фигурку странницы в черном-в-розовый-цветочек, со сложенными a la communion* руками:

– Исповедалась ли в Моей Церкви?! Что-то я не припомню. (Спросил нарочито громко. Хорошо хоть, не ошибся и в определении пола.)

– Н-нет. Я только что из Нью-Йорка... Т-там исповедалась...

– Вы не имеете права на мое причастие! Отойдите. (Отошла как оплеванная.)

А в заключение службы прочел он перед прихожанами проповедь, где не преминул сделать язвительные намеки в адрес «американских церквей, которые идут вразрез с православием».

_________________

* Для причастия

 

Потом я шла по Ленинградскому проспекту, переходящему в Ле­нинградское шоссе, в направлении «Речного Вокзала», конечной остановки автобуса на «Шереметьево-2», аэропорт, – утешая себя тем, что по приезду в Нью-Йорк схожу в Клойстер и получу при­частие от рук, благословляющих на фреске «Фуэнтидуэнья», там посижу под распятием, помолчу. А этот... отче... в парче... Припомнила: женщина в киоске, одолжившая мне платочек на голову на время службы, сказала: «Батюшка наш... Учился во ВГИКе... артист...» Теперь пыталась его представить на съемочной пло­щадке или на сцене... Будучи первокурсницей, смотрела дипломную работу – спектакль «Трехгрошовая Опера» по Брехту, там блистала Наташа Рычагова в роли Дженни, а вот Микки Нож... Микки Нож – исповедник?.. Не ирония ли судьбы? Причем – судьбы России...

* * *

Где-то на мои сбережения Олег Иванович обустраивает Россию, а я из соображений экономии хожу пешком по Нью-Йорку. ( «Побывала» на могиле матери...) Когда шагаю по Бродвею в студию рисовальщика Джо и потом возвращаюсь тем же путем – миную этого человека: черный, нестарый, тихий, саркастичный. Он никогда и ничего ни у кого не просит, хоть понятно, не просто так он сюда пришел и стоит на углу Бродвея и улицы Липсенард, на фоне пар­ковки и вечно испорченных уличных телефонов... Надеется на чью-то милость. Возвращаясь от Джо, делюсь с ним. Он берет с покровительственной миной, «ну-ну», мол, и благодарит. Утром же, когда я иду туда, завидев меня улыбается и говорит:

– Доброе утро.

Это единственный человек в Нью-Йорке, во всем мире, кто приветствует меня. Как его зовут? Красивая улыбка...

На лице его печать смерти.

* * *

Два дня в Москве плюс два в дороге – всего четыре, а как многое изменилось... Уже похоронили и помянули писателя Z., и встреченная мною вдова (в ответ на ее «простите меня, Христа ради!» – я поцеловала ее трижды) сетует, что будет получать за умершего одно лишь пособие, а хотелось бы два... Падчерица Z., дочь вдовы Z., забеременела, наконец, от своих «dates»*, и теперь выходит замуж за перуанца Джимми из обувной лавки («А Ляля?»), которого, однако, эти две петербургские /столичные дамы называ­ют «негром» и боятся расовых преследований: мадам мелко крес­тится на подоконник, там целый иконостас из бумажных ликов и религиозных открыточек. Бедные! (И бедный Джимми.) Седоки такси, – не ездили поездом сабвея, и не бывали в Гарлеме, не знают, как выглядит негр?..

_________________

* Свидания

 

...Не мерцает в окошке напротив огонек сигареты старого гре­ка, делся куда-то, хотя нетрудно вычислить «куда», я, может быть, его скоро встречу в качестве наглядного пособия на подиуме по соседству: «Скелет – обратите внимание, мужчина, немолодой, много курил, череп – редкие зубы желты. . . «Вместо грека с огонь­ком новые невидимые жильцы повесили на видном месте картину-натюрморт: огромная ваза, полная фруктов.

Директриса и душа Лиги – в госпитале с астмой...

Неизменны, однако, заоконные скрежет и музыка, навеянная лаем суперской собаки Динго; лай как таковой, т.е. оригинал; молчание дочери . . .

На ночь попробовала читать тоскливого «Дядю Ваню» Чехова. О профессоре Серебрякове: «пальто и галоши, и он носит зонтик и перчатки». Представились галоши, ниспадающие с красных туфель сорок четвертого размера, по-американски: четырнадцатого.

Нужно быть американцем, чтобы глотать это, как бы пережевывая механически. Отложила галоши, то есть книгу, в сторону. Хорошо бы почитать Пришвина или Арсеньева, их рассказы о природе, но нет... В ожидании забвения – сна. . . Пришли родители, погрузили че­модан, меня и сестренку Дашу в грузовик, идущий в сторону желе­знодорожной станции. Но только сели мы не в тот, а в другой поезд и поехали в некоем обратном направлении со всей ско­ростью, на какую только способен сон...

И вот я одна, сброшена на вершине холма, на залитой солнцем поляне, и все, что меня занимает, – ожидание Большой Любви. Должен прийти экипаж, угадывается наезженная дорога. Но зачем экипаж, если я могу летать? Несколько взмахов крыльями; внизу подо мной расстилается серо-сине-зеленое пространство, переходящее в овраги и долины, пересекаемые быстрыми речками. Село. Сердце замирает... Пробуждение: ветер, скрежет, собачий лай.

«150, Амстердам Авеню. Американский Красный Крест.

...Уважаемые работники Красного Креста,

Прошу помочь мне найти адрес моего (бывшего) мужа Алексея…»

Нужно купить марку и опустить письмо по пути к тоннелю.

Есть, т.е. накопила денег на токены, могу ездить сабвеем. Подхожу к кассе. У кассы на стене висит изображение, Effigy разыскиваемого преступника. Внутри – кассирша, как две капли воды похожая на разыскиваемого преступника. Подаю ей доллар и пятьдесят центов через узкую щель – окошечко и, покашливая от потревоженной пыли, прошу:

– Один токен, пожалуйста.

Вдруг она как квакнет:

– Не делайте мне этого!

– Что «это»?

– Не кашляйте на меня!

В изумлении гляжу на ее необъятное Effigy через пуленепрошибаемое стекло. Боится... заразиться?

– О-о, Вам-то нечего бояться... (You've nothing to be afraid)

– Что Вы имеете в виду, – вскочила она со своего сиденья – «Вам нечего бояться»?

– Это у меня аллергия...– осторожным жестом потянулась за токеном.

Стоило огромных душевных усилий довести до конца процедуру покупки. И даже отойдя, идя к турникету, боялась ее спиной. («Они такие чувствительные, эти модели государственных служащих...»)

Поезд в сторону поз, длинных и коротких. Прошел вьетнамский ветеран, так он представился, становясь на колени и прося мелочи на кофе...

В вагоне сумасшедший американский чайльд* (не-Гарольд). Визжит, то ползает, то скачет по вагону. Шлепнуть бы его... Но здесь нет такого предмета, «педагогика», есть лишь законы, одобряющие разнузданность. Он же может подать в суд, обвинить меня в сексуальных домогательствах; останусь должна шесть миллионов... Мать и пассажиры угодливо улыбаются... Куда везут этого бесноватого – слушать ли «Всенощную» Рахманинова или рисовать меня обнаженной?

Пришлось перейти в другой вагон... Сейчас поезд резко затормозил, может быть, он там дернул за неположенный шнур, ручку ли... Стоим. Есть время подумать еще вопросом: возможно ли пробуждение среди близких?..

...А в субботу позировала обнаженной классу постоянных членов лиги, на четвертом этаже. С черного хода в приоткрытую дверь подсматривали и хихикали дети из субботнего детского класса этажом ниже. В перерыве я спустилась к ним, там было пусто. Еще одним этажом ниже – в галерее открытие выставки детских рисунков, и преподавательница на радостях пьяна. Я спросила: «Кто отвечает за детей?» Она сказала: «Родители». Я возразила: «Нет же, – Вы! Дети шастают без присмотра по крутым лестницам черного хода, в лиге ведь тысячи незнакомцев, и все может случиться...» Подружка учительницы спросила ее обо мне: «А кто это?» Она: «Да никто, просто модель». Пришлось сходить в офис… Поезд тронулся.

__________________

* child – ребенок

 

В этом  классе рисунка обычно два подиума, и на них две модели: одна модель для длинных поз, другая – для коротких. Подиумы в разных концах класса и, следовательно, в разных концах класса модели. Обычно они разнополы. Мистер Вильсон – пожилой, черный натурщик. Говорят, прежде он был водопроводчиком, plumber, приходил сюда ремонтировать систему, был замечен за свой экстерьер (у него фигура и внешность Сидящего с картины Пикассо «Девочка на шаре»), приглашен попозировать, да так и остался на последующие двадцать-тридцать-сорок лет. По слухам, он скрывает от жены о своем этом виде дополнительного (а может быть, и основного ныне) дохода. Его все любят: тихий, покладистый. Сидит себе... Подошел ко мне перед сеансом и предложил:

– Рисующих мало: мы могли бы работать на одном подиуме. Учитель просил узнать, как Вы – не против?

– Против, конечно.

Попятился раздеваться... Ушел на свою платформу для сидячей длинной позы. Обижен и может заподозрить в расизме. Как объяс­нить, довести: «Стесняюсь...»

Розанжела, поправляя как обычно в туалете перед зеркалом, пушистые брови свои, попросила уделить ей после класса несколько минут – ей «нужно поговорить» и даже «посоветоваться». (Я стала производить на нее, кажется, впечатление умной с тех пор, как сказала, что видела (в магазине одежды) и даже переки­нулась парой слов с Галиной, мамой самой Милы Йовович, любимой Розанжелиной героини, той самой модели, девушки-подростка, что стала скандально знаменитой, сфотографировавшись для журнала мод сидящей с широко расставленными ногами.) Назвала ей место ближайшее – далеко ходить она не соглашалась – кафе «Croissant», это рядом, на углу Бродвея.

– Pose! – Взошла на подиум, встала в позицию двурукой Ве­неры (не журналистки, а другой). Преподаватель – даже не мони­тор! Какая честь!..– подошел и облапал: дескать, руки под животом поправил. Ответила ему выразительным взглядом. Дожда­вшись перерыва, он сказал:

– Вы какой национальности? (Так и сказал, «nationality», что может означать также «гражданство», а вопрос его – «Какого Вы гражданства?») Откуда, я имею в виду... Из России?.. Я так и подумал, что Вы не говорите по-английски, поэтому и поправил Вас руками.

А-а, значит, знает о «Hand off policy», т.е. о правиле «Руки прочь от модели», теперь немножко струсил, спасибо моему взгляду, взгляду девы таинственного и воинственного племени.

– Могли бы и спросить...

...В «Croissant» взяла себе кофе и сэндвич с сыром, а Розанжела – чай: выросши на кофейной плантации, она запахом ко­фе отравлена с детства. Я предложила ей полсэндвича, она взяла эти пол-, откусила, жевнула и энергично выплюнула на стол:

– Фу! Майонез! Не люблю майонеза и вообще ем только все ор­ганическое!.. – остаток выбросила в стоящую неподалеку мусорницу.

– Ты что-то хотела мне рассказать...(«$5.60 : 2 = $2.80»)...

Когда ты влюблен, т.е. влюблена, то все недостатки объ­екта кажутся достоинствами.

Когда же разочарован, разочарована, – все достоинства кажу­тся недостатками, замечали?

Вот Розанжела описывает ее, т.е. нашего с ней, но об этом знаю лишь я, общего друга Витяниса: «добрый», водил ее в мексиканский ресторан, и потом еще в итальянский. (Мне дума­ется: «Это так естественно, ведь сам-то обжора!») Красив; у не­го красивые руки. («Что-о? Обкусанные ногти – «красиво»?») Ах, перстень с большим голубым камнем («По четвергам») ... Стройные, сильные ноги. («Грибки...») Голубые глаза («...ко­сые: один глаз на Восток, а другой – на Запад...») И вообще,– говорит она в заключение, – впервые повстречала такого вот мужчину, бойфрэнда: доброго, красивого, с длинными волосами («От­растил? Не облысел? Спасибо за информацию, влюбленная Розанжел­ла.») И приятно то, что он постарше ее, а не моложе, как этот «экс», предыдущий...

– Ну, твой возраст, сорок че...? Не глубокая старость...

– Что-о?.. Слушай, скажи мне как умный человек: что делать? Ведь он давно не звонит...

– Звони сама.

– Звонила – не подходил. Подходила какая-то женщина... Может, это жена? («А почему бы нет?») Спросила, кто я... Нет, то не могла быть жена: слишком вежливая и безразличная. («Семейная политика».)

– А ты что?

– Я? положила трубку.

– Ну и глупо. Может, он болен? Может, умер? Может, леди – из похоронного бюро? Спросила бы ее.

– О, нет, не думаю, чтобы умер. Уверена, здоров.

– Тогда я не знаю... Не знаю, что тебе сказать.

– Леди – родственница. Да, родственница. Жена брата, наверно.

– («Какого брата?»). Он, что у тебя, из многодетной семьи?

– Ага... Что мне делать? 0н не звонит.

– Вы ссорились? Возможно, ты сказала что-то обидное, и он замолчал. Или сделала... («Выплюнула...»)

Вспоминала наморщив смуглый лоб. Вспомнила:

– Один раз... Он заговорил со мной по-испански. Наверное, ду­мал сделать мне приятное. Но у нас в Бразилии говорят по-португальски! Есть все же разница!

– Ну... («Вот и меня он назвал «Моника»...»)

– И я на него накричала. Зачем я на него накричала...

– О...

Я кричала: «Я не какая-нибудь пуэрториканка, у меня бабушка из Венеции!» Она, кстати, владела домом из двадцати семи комнат!..

(«Двадцать семь! Это много больше двух, – количества францу­зских языков, которыми владела праматерь Веры со второго эта­жа. Но!!. Это, все-таки, чуть меньше ста двадцати... двух?.. – при­мерного количества комнат в Зимнем Дворце...»)

– Тебя можно понять, Розанжела. Ему, наверное, самому не было бы приятно, если б ты с ним заговорила по-латышски... Он ведь литовец?

– По-латышски ... Что, есть разница?.. Есть? Ваоу...

– Но ты, в общем сказала ему правду.

– Да. И потом мы помирились. Потом мы делали любо...

– У-упс! Уронила салфетку. Оллрайт, слушаю.

– Потом он еще звонил... И я призналась ему, по телефону, что люблю его и что готова все для него сделать...

– Что ж...

– Он захотел в ответ, чтобы мы остались друзьями. Хорошими друзьями... Вскоре после этого перестал звонить вооб­ще, и встречаться... Может, испугался... Ц-ц-ц...

– Ох... Воистину рискованная вещь: признавание в любви. Похо­же, ты его здорово напугала... Похоже, признаваясь в любви, – речь не о дежурном «I love уои», а о любви с готовностью сделать ВСЕ (ну, многое) для любимого, – женщина в глазах современного мужчины как бы обнажает свои язвы... ( «Интересно, а его жена...»)

 – Правда? Почему?

– Если бы я знала... Впрочем, попытаемся представить: вот, в вагоне поезда рядом с нами, с тобой, сидит симпатичный улыбчи­вый джентльмен: брюки, рубашка, галстук и пр. Вдруг он распахи­вает рубашку – пуговицы полетели во все стороны – «флаш»*, видите ли; а там, на груди, слева ли, справа,– фурункул...

_____________________

* flash – вспышка

 

– Ваоу!..

– Вот именно, «ваоу». Он испугался. Это случилось. Давай поду­маем, как исправить ситуацию. М-м-м... Завтра...

– Что «завтра»?

– ...Завтра отправь ему письмо с извинениями за сказанное не так и за признание тоже. Напиши о том, что дорожишь встречами с ним и его дружбой. («Ужинами».) Отправь и жди... («Четверга…») Кстати, извини за прозаизм... Не могла бы ты мне дать рецепт приготовления шпината? (Она хорошая кулинарка – так сказала, – а я хотела научиться готовить шпинат.)

– Э-э-э... (Не даст. Не до шпината.) До завтра.

– Да-да, до завтра, Розанж…

Еще у нее, у этой Розанжелы, в речи, помимо «э-э-эп, есть пощелкивание языком (не говоря уже о милом португальском акценте, где нет времен и чисел). Обведя взглядом кафе, посмотрев в сторону молодых людей, совсем девчонок и мальчишек, стайкой облепивших столик в углу, у выхода, проскрипела:

– Э-э... Вон они, молодые... Счастливые. А мы с тобой, э-э-э… Старые… Никому не нужны. Ц-ц-ц-ц-ц…

– Merci, спасибо за кампанию, Розанжела. – Взглянула на часы на стене кафе: без четверти три. – Пора.

...Путь к сабвею. Касса. Не людное время, и нет тут пыли, «Лин­кольн Центр» все же, однако сервис и тут не щадящий. Кассирша, этакий черный лебедь, болтает с окружившими ее рабочее сидение подружками: нечаянный визит, веселый разговор. Протянула я на ладони деньги на токен, доллар и два квотра*, – ноль внимания... Наконец, заметила, спросила резко: «Что надо?» –  «Токен». Обернулась к товаркам: «Что она хочет?» Те дружно переводят с моего английского на их английский: «Хочет токен». Смотрят на меня в недоумении. Она: «Иди к автомату». Отмахнулась от меня рукой, как от мухи, мол, не до тебя. Но автомат-то выдает «метро-кард» (проездной) на солидные суммы и сроки, а мне нужен скромный токен на проезд в один конец, и денег впритык: $1.50, доллар пя­тьдесят. Пришлось пройти до остановки «66-th Street», семь блоков вверх и два налево, там был не очень занятый кассир...

Все же, как легко нас ранить...

_____________________

* quarter – монета в 25 центов

 

 

Путь домой. «Поэзия в движении». Под таким подзаголовком по­мещают на стенки вагонов поезда идущего, «в движении», чьи- либо стихи. То есть не «чьи-либо», а объявляют конкурс, «Poetry in motion». Условие: краткость. Выбирают лучшие. В число лучших во­шел (входил) Иосиф Бродский, его стихи в движении читала, забы­ла, помню лишь: умные, умозрительные. А это – немедленно перевела на русский и буду долго сожалеть, что не переписала оригинал, т.е. английский текст... Итак, рядом с плакатом: «Уоu supply the love – We supply the Health insurance», «Вы поставля­ете Любовь – Мы поставляем Медицинскую страховку» – мятущиеся строки:

...Использовав все трюки

и переворошив

все лжи, недомоганья

и то, что называлось

страстью,

я вижу ясно: разрыв – один лишь выход

и взваливаю на себя вину.

киваешь ты согласно,

а осень ветрена, и зла,

и величава.

прозрачна ваза с листьями осенними, сухими,

вибрирующими опять.

мы сели, наблюдаем,

когда черед мой говорить,

любовь хоронится во мне

по самый купол.

 

Человек, написавший стихи, Джеймс Мерилл, жил на свете пятьдесят шесть лет.

Где-то Розанжела пишет Витянису письмо, думая о завтра.

А завтра будет вчера.

* * *

1999. В трайне, как и всюду в это время суток, страшно одиноко; когда я смотрю в утренние лица людей, то часто наты­каюсь на свой собственный взгляд: отчаянное одиночество... Уш­ла, улетела, уехала, давно, не пишет... Все уходят – куда-то, на худой конец, когда- то... Но так... Не писать...»DRUG STORE», аптека, фармацевтия, проще. Стою в очереди за своим заказом, за за­казанным... Передо мной престарелый господин за что-то выгова­ривает черной толстухе в белом халате через прилавок-барьер. Слышу:»... Вы меня вынуждаете ходить к вам опять и опять («again and again»), при моих-то ногах (опирается на троcть-палку-клюку) в моем-то возрасте...» Та равнодушно-рассеянно слушает, движе­ния ее черных рук с длиннющими зелеными (!) когтями нарочито замедленны... Старик (похоже, «бывший»: киноактер, певец, миллионер, спортсмен ли – теперь все равно, все это у него в прошлом) еще долго вздыхает, качает головой, шаркающей походкой удаляясь со своим лекарством в сторону выхода... На лице фармацевтички как бы включается улыбка. Откуда-то – такое впечатление, что и из-под прилавка – выныривает еще один фармацевт, сухонький лысый человечек в белом халате, на котором не хватает одной пуговицы. Он знает об этом: рассеянно поглаживает место ушедшей пуговицы, а эта, черная толстая партнерша, говорит ему, показывая, тыча пальцем-ногтем в строну удаляющегося старика: «Ты видишь его? Вон того... Я его ненавижу... У-у, как я его ненавижу...»

Я жду. Это типично для американцев, – думается, – ненавидеть, даже незнакомого человека, именно ненавидеть. Любить же у них – и то иногда – принято лишь предметы. Вещи. Предпочтение отдает­ся вещам неорганического происхождения. Лысый тип продолжает гладить место ушедшей пуговицы... Теперь моя очередь. Беря поданный флакончик, пришибленно улыбаясь при этом, протягиваю через прилавок деньги, что достала из кармана пальто. Од­нако, названная ими цена выше той, что у меня в руке, выше той, что извлечена была из кармана. Так что расстегиваю су­мку (быстро-быстро, не вынуждая их ждать и еще: ненавидеть); из сумки – достаю книгу, «Любовь накануне...», ой, то есть, «... Во время холеры» Габриэля Гарсиа Маркеса, а из книги – со стра­ницы, где фраза:»... America Vicuňa, in the grip of mortal depression, because she had failed her final examination, had drunk a flask of laudanum stolen from the school infirmary», –

«... Америка Викунья в приступе смертельной депрессии из-за того, что провалила последний экзамен, выпила дозу ладаниума(?) украденного в школьном медпункте,» – двадцатидолларовую бумажку. Прилагаю ее к тому, что было подано на ладони и быст­рым движением – назад, в карман, – пятидолларовый билл, «фин», все это не снимая с лица дежурной натянуто-пришибленной улыб­ки: хочется не то чтобы понравиться, а не запомниться... Уф... На улице можно продолжать думать о своем. Можно думать, например, о том, как хочется (хотелось бы) проснуться среди близких, родных людей... Пробую флакончик на предмет открытия: ну и закупорили! Вернуться, что ли, попросить их открыть, или хотя бы научить, как, чем открывается... Да ну их!.. Ну ее, в основном, с зелеными когтями. Есть ножницы, в конце концов. Маникюрные. Ножнички... А она уходит, уходит... Уходит...

И нет у нее во мне нужды. Забыла, где-то захлебывается в мы­льных пузырях удовольствий... А может быть, и скорее, наоборот, страдает, физически страдает, кем-то заклеен рот липкой лентой, руки-ноги связаны веревкой... Тросом... Проволокой... Колючей... Помнит. Позвонить – хочет. Не может.

Пришла, пришла моя девочка. Пришла из прошлого, обнимает меня. Не чувствуя ответного благословения, обнимает крепче. Теперь я поворачиваюсь и иду к остановке автобуса. Меня догоняет ее друг, а правильней, официальней, «экс-друг», бывший, Дан, водитель и владелец «Вяна», он тоже ее провожал, а теперь тараторит: «Если Вам нужна будет помощь по переезду позвоните мне Вы же знаете у меня есть «Вян»... Да, знаю у тебя есть «Вян», на котором ты – так рассказывала она – иногда вдруг выезжаешь за город, чтобы выскочить из машины, пукнуть на Захiд либо на Восхiд, потом, воскликнув свое неизменное: «It's beautiful!» – вскочить в машину и вернуться домой в город... Она ушла, улетела. На остановке лишь я да Вян, то есть Дан, владелец-водитель. Отвечаю спокойно, почти без сарказма: « Хорошо. Когда мне нужно будет, когда понадобится переехать на кладбище, я приглашу Вас с Вяном».

И, прислонившись к столбу, жду автобуса.

Дан уезжает на Вяне.

Он ничуть не расстроен. Ну, может быть, поглаживал бы еще ка­кое-то время место оторванной на память пуговицы. Но и такого жеста не было. Пуговицы были на месте.

Думается: «Дочь моя, дочь. Исчезает во спасение Твое душа моя».

Приходит автобус.

Дан уехал на Вяне.

...Я в городе, но еще не дома. И у меня ощущение, что я оста­вила ее на остановке автобуса. Такое случилось, давно, еще в Мо­скве, когда она была маленькая, годика три-четыре. Мы стояли на остановке автобуса, в толпе, рука-в-руку. Подошел автобус. Безумная толпа разорвала нас, внесла меня внутрь, а она, моя девочка, осталась внизу, на остановке. Ее жалобное: «Мама!..» Автобус тронулся, я, не помня себя, вырвалась, выскочила из него, набирающего скорость, увидела ее, схватила... Все это в несколько секунд, мгновений... Нет-нет, теперь это было по-другому: толпа, нет, стихия внесла ее в самолето-автобус, уходящий все дальше, дальше в прошлое, а я оставлена внизу, на остановке «Ослиный Мост», «Pons asinorum». Я в городе, но еще не дома. И нужно бы подкре­питься. Интересное слово «подкрепиться». Что-то съесть. Еще лучше, выпить. Правильнее всего: принять. Что-то принять, чтобы под­крепиться. Накануне. Говорю китаянке-роботу в кафетерии: «Один кофе.» Замечаю: лицо – маска, красивая (крашеная). Она: «Уан дала плис» – и сует мне булочку в пакете. «Некст». («Следующий».)

Я ей опять: «Кофе», а она, сдавая сдачу, четыре доллара с пяти: «Фифти сентс плис.»

Я настойчиво повторяю, что мне нужен кофе, а булочку я не просила. Со словами «Фифти сентс плис» она положила мне на ладонь пятьдесят центов и добавила в пустоту: «Некcт». Крашеное чучело. Робот. Спасибо тебе за кофе. Иду к сабвею, к метро, плетусь. Но – какая разница? Иду, плетусь. Трайн – тоже: то пойдет, то поплетется... Как одиноко. Одинокая женщина ищет друга. Подайте мне руку, неведомый друг... Неведомый негр в переходе метро про­тягивает руку за подаянием, прикидывается слепым. Вот, приоткрыл один глаз, увидел меня («Не ждали»), я прошмыгнула, а он завыл вслед: «Оуо-у-о-у-ооо!» «Этот вой у них «фолк» зовется... Хотелось бы спросить: этот «фолк» какого происхождения? Но.. Однако.. Политикалли инкоррект (politically incorrect, политически неправильно)... Трайн плетется и трясется. Над пассажирами, над нами – плакат: «Беременны? Мы поможем». И тут же номера телефонов «помощи». (А ведь нелегальные.) Как жаль, что я не беременна. Дочь моя, дочь. Исче­зает во спасение Твое душа моя. Низколобый брюнет напротив держит в руках «Daily News» вверх ногами, он тоже, видимо, от кого-то уходит, может быть, от полиции, этот брюнет с начинающимися от бровей и даже, какое там от бровей, от ресниц, – о, да, прямо от ресниц, – волосами. Мне приходится читать вверх ногами тоже, на первой странице: «$118 М man», фотолицо улыбающегося паренька. И обо мне можно было бы что-нибудь поместить в эту «Дэйли Ньюс», например, «Стовосемнадцатицентовая...» Нет, лучше: «Уандала женщина-мать-одиночка» и – фото, любое мое, улыба­ющееся ли, плачущее... Все равно. И буди читано вверх ногами. Глажу флакончик в кармане, заодно – маникюрные ножницы. Когда входила в вагон, подумалось: «Вот здесь». Теперь вижу: нет. Было бы смешно умереть здесь, среди пассажиров. Да еще читающих «Daily News» вверх ногами. Дома. Лучше дома. Так говорят: «дома». И вот,  пришла «домой»... В доме напротив, в окне – огромная ваза, полная фруктов, а над ней, над ними, – натюрморт: огромная ваза, полная фруктов. Первое увиденное в окне напротив заставило облизнуться и позавидовать чьему-то благополучию, второе – зажечь свет и записать увиденное... Теперь там задернули зана­веску... Исчезает во спасение Твое душа моя... Теперь пишу: «Покойной жизни, дочь». Это моя посмертная записка. Принимаю яд – спасибо маникюрным ножницам. Ножничкам. Ложусь на спину удобнее, при этом на ходу, как говорится, поправляю под собой подушку, чтобы плечи были на горизонтальной плоскости, а не на подушке. Мне так  нравится. Вернее, нравилось. Свет погашен. Засыпаю-усы­паю. Вдруг вспомнила, что написала не так. Нужно не «покойной», а «спокойной». Решила исправить ошибку и вообще текст записки изменить, – да поздно, поздно...

Нечто подобное электрическому шоку. По одному лишь – услов­ному, безусловному – рефлексу тело подпрыгнуло, дернулось впра­во. Осознаю себя держащей телефонную трубку, уже изрекшей: «Хэлло». Перед глазами возник, вырисовался бесконечно длинный ко­ридор, по обеим сторонам которого – двери-входы в комнаты; ми­нуя эти бесшумно открывающиеся и закрывающиеся от бесшумного же ветра двери, не касаясь плоскости пола, прямо по воздуху уходит, уплывает вдаль, к своей, видно, комнате, своей двери – утренний старик из «Drug store», актер, спортсмен ли, миллионер, – в прошлом...

– Хэлло! Мадам, мисс, звонят из «Drug store». Мы дали Вам чужой заказ, сделали ошибку. Приходите забрать свой...

Ага. Ничего, подождете. Мне еще нужно какое-то время. Исправить свои ошибки.

Спокойной жизни, дочь.

* * *

Снилось фиолетовое пространство и его зелено-синее отражение.

 

Ступенька Третья. ПРЕОБРАЖЕНИЕ

 

За отсутствием медного пятака,

За неимением такового,

И не найдя,

Железная длань прикрывает

Очей моих зелень.

Озноб: это вечность

Распахнула свои ледяные объятья...

 

...Снилось фиолетовое пространство и его сине-зеленое отражение.

... Во дворе долго и нудно и надрывно лаяла суперская собака Диньго... то есть, Миньго. А нужно сказать (нужно ли?), собачий лай – моя самая нелюбимая музыка.

...После шести-семичасового испытания лаем не выдержала, спустилась вниз, в колодец двора, предварительно надев джинсы, дабы бачелор*  Миньго не принял мою нагую ногу (любую) за женщину его мечты... Злобное внимание пса было сосредоточено на куче-свалке, неподалеку от которой стояла миска с бедняц­кой собачьей похлебкой: рис, фасоль, вода, кусочки хлеба, – объедки хозяйской трапезы...

Я долго стояла около этой композиции, не находя в ней ни­чего достойного внимания. И уже собиралась уходить, как отту­да, из кучи, из-за останков некоего забора, выглянула тощая глазастая мордочка, выглянула, злобно зашипела, я невольно от­дернула руку. «Крыса?» – следом: «Но крысы не шипят, и уж очень оно маленькое для крысы...» Решилась...

Когда прибежала дочка супера, пятнадцатилетняя Лидия, воскликнула: «Кitty!»** – я в это время держала выдернутое из-под досок и палок это царапающееся, вырывающееся из рук существо, «китти», и уворачивалась от Миньго, который, по-видимому, так понял, что «это» поймано для него и ему принадлежит.

_____________________________

* bachelor – холостяк, кандидат (англ.)

** котенок (англ.)

Лидия нашла в той же самой куче старую птичью клетку – соответствующей нечистоты, выбора не было; засунули мы туда kitty, и я отправилась с ней к себе наверх. Мы так решили: «это» – мое.

«...Назову котенка «Стася» (Stacy). Во-первых, потому, что это имя содержит свистящее «с», даже два свистящих «с», а кошки недаром откликаются на «К-с-кс-ксссс...» И в то же время принадлежать может как мальчику, так и девочке, – пол-то неизвестен – «Станислав» или «Станислава», а также, если девочка», «Анастасия». Пока представится случай узнать пол, пусть растет... Конечно, странно не назвать в таком случае «Саша» (Сандра, Александр, Первый, Александра, Вторая...) Но существует мнение-примета: имя может повторить судьбу. О нет, я не хотела бы, не смогла бы пережить еще раз те четыре года...»

Странно: несешь к себе наверх в старой и не слишком чистой, просто загаженной бывшим жильцом птичьей клетке полудохлое шипящее существо – могло бы уместиться в ладони, – и уже рисуешь в уме, делаешь скетчи, наброски будущего вдвоем: имя, по­суда для еды и для воды и посуда для какашек... И средство от блох, и... Закрыть окно...

Женщине нужно, по-видимому, о ком-то заботиться.

Итак, Стася. Черно-белой расцветки, по-американски: «токсидо» так, кажется, «токсидо» или «таксидо»* с черным пятном на подбородке...

Саша же, трехцветная, по-ихнему была (бы) «калико»**?

Откуда взялось это существо? И ведь выжило!.. Благодаря тому (вегетарианскому), что удавалось утащить из миньгиной миски.

* tuxedo

* * calico

 

Однако была пора уходить на послеобеденные позы. Достала из холодильника молока, согрела, налила в пластиковую баночку. Из­влекла из платяного шкафа ворох тряпочек – дочь любила руко­дельничать, все сохранила я. Все это и котенка сунула в шкаф­чик под раковиной в ванной, в темноту, и отправилась на подиумную службу... Вернулась поздно и сразу – в ванную, за­глянула в шкафчик под раковиной – сидит, забившись в угол в темноте. Молоко выпито.

* * *

Скульптура по камню... Есть такой особый язык, в котором слова имеют второстепенное – если вообще имеют – значение. Вот, сейчас сижу в Stone-class, т. е. в классе скульптуры по камню, где монитор – с улыбающимися глазами, а инструктор –молодой и очень симпатичный мужчина. Он, правда, за минувший год как-то посолиднел, при этом почему-то подросла его голова, но остался он так же привлекателен. Вот, подошел к немолодой блондинке, поговорил, погладил по плечу, зажег сумасшедший блеск в ее глазах и перешел к очень накрашенной и декольтированной молодице... Сидел около нее, долго-долго, болтал, краснел, хихикал.

Ее же ужимки и смех перемежались с попытками быть серьезной.

На секунду подозвали покинутую блондинку, – та была одета и глотала слезы... Перебросились парой слов на троих; она удалилась, а подошла к ним китаянка, одетая смешно, похожая на медвежонка. Эта китаянка (а, может, японка?..) всегда еле держится на ногах – так пьяна, а в прошлый раз практически ходила на бровях... Вот инструктор, его зовут Генри, объясняет ей, где купить камень, но у меня такое впечатление, что он посылает ее за пивом... Теперь Медвежонок примкнула к группе из рыжей Луиз, ее мужа Макса и улыбчивого светлоглазого монитора – парня в красной рубашке в синюю клетку, – все трое, а сейчас четверо, говорят ни о чем, стоя около скульптуры-в-прогрессе (процессе) Макса... Декольтированная же сделала на сегодня в камне нечто похожее на вылезшие из брюха кишки и теперь, кокетливо изогнувшись, обтирает эти кишки тряпочкой. Вообще в американской скульптуре, и особенно по камню, царит, как и в живописи, абстракция – своего рода деспотизм материи над формой... Ничегосяну здесь грозило бы бесквартирное существование из-за невостребованности... Однако есть пара фигуративистов и в этом мире, этом классе. Вот Макс. Он, правда, делает стоящую женскую фигуру мно-ого лет. Здесь, я вижу, скульпторы могут работать над одной и той же вещью на протяжении нескольких и долгих лет. ...Посновав туда-сюда мимо входа в соседнюю студию, откуда слышен голос инструктора, молодица уселась рядом со мной и, сле­дуя моему примеру, строчит письмо или записку.

... Я вообще-то жду когда кто-нибудь из них попросит меня попозировать какой-либо частью тела (шеей, рукой, ногой и пр.). Вот Макс, подтащил свою Вечностоящую-с-Заломленными-Руками и, наверное, попросит, как и семь лет назад, попозировать грудной клеткой... Нет, не попросил. Зато попросила – и я позировала – Катрин, т. е. для ее Двухлетней-Сидящей.

* * *

Пришла домой. Заглянула в ванную, в шкафчик под раковиной. Оно сидело в темноте, прижавшись к трубе. Молоко было выпито.

* * *

 Уже двадцать девятое, а он (Макс) так и не просит...

...Скульпторы стучат-звенят, беседуют друг с другом, и я чувствую спиной, сидя на краешке подиума до востребования: думают они о пиве, ибо в речах возникают слова, звучащие как «beer», «пиво»... Да, они хотят пива и потому сбиваются в кучу. Обронено слово «party», «вечеринка», – все дружно вздрогнули.

...Ага! Все-таки он попросил, – собственно, это нужно было Генри: показать, как движется нога. А потом он, Генри, же, подошел к скульптору, делающему Полумаленькую Примитивную Беспо­лую Фигуру и попросил меня продемонстрировать, «как работает рука», то есть как локтевой изгиб изнутри служит осью вращения для руки от локтя до кисти. Он командовал, я, задрапированная в халат, оставив обнаженными лишь правое плечо и руку, подобно принцессе Диане на деловом приеме, – поворачивала руку вне-внутрь, вне-внутрь...

Вдруг светлоглазый монитор сказал:

Боже мой, какие у нее красивые руки! Генри ответил: У нее не только руки красивые, а и все. И тут он смачно поцеловал мою руку.

Я бессмысленно рассмеялась. Потом они пили пиво.

* * *

...Ну вот и дома.

Оно сидело в глубине шкафчика, прижавшись к трубе. Молоко вы­пито, как обычно, в темноте... Я могла бы сказать так: «...Мой ребенок – тот самый, что живет под раковиной...»

* * *

– Pose!..

Когда тебе за пятьдесят, трудно выглядеть на четырнадцать, и даже на семнадцать – трудно. Но можно все равно казаться (быть?) красивой.

... Лиза К. в классе анатомического рисунка сказала мне сегодня:

– Я проработала двадцать восемь лет женским врачом и я видела всяких красавиц, молодых, богатых, всяких... Но таких как Вы – таких гармоничных форм, такой красоты пластики – я еще никогда не видала!

(«А это все Стася – научила ступать осторожнее, чтобы не наступить...»)

Я предложила Лизе таблетку от головной боли, у меня еще оставалось в пластиковой баночке. Она рассмеялась и сказала:

– Да нет же, правда! Красивая!..

 

Дома ждет маленькое милое существо... Я, приняв душ, ложусь, начинаю читать вслух на ночь книжку детскую...

Робко сидит на спинке дивана, слушает...

* * *

«Вам поможет доктор X!..»

В вагоне, над головами и в изголовьях пассажиров, – реклама некоего доктора Икс (X.), мастера по пластическим операциям. Слева вверху – улыбающееся одутловатое лицо доктора Икс, внизу – мои два изображения: «до операции» и «после»...Молодой тип напротив узнал меня, ерзает, улыбается, показал пальцем на пла­кат. Он, по-видимому, верит, что «до» и «после» следовали друг за другом в порядке улучшения. А было же так: позвонил Джеймс — мы с ним работали прежде, он снимал меня прежде в лиловом, а вернее сказать, он снимал лиловое на мне (такова работа фотохудожника); и он предложил прийти «завтра к двум заработать хорошие баксы». Я пришла, он надел на меня красивый красный берет, убрал под него волосы, уложил меня на покрытый белым топчан, щелкнул камерой, это называлось: «после.» А потом наложил мне под глаза страшные тени, набил мне рот ватой, отчего раз­дулись щеки; выдернул из-под берета несколько прядей, разбросал их хаотично по лицу и щелкнул снова: «до.»

 Доктора же Икс я в глаза не видела.

* * *

На ночь пела все известные мне колыбельные. Стасе особенно полюбилась «Спят усталые снежинки»... Скоро заснет... Вот, спит на моем животе... Заснула и я. Снились качели во дворе... Кача­юсь на качелях – особым движением ноги вытягиваются вперед-вверх, подхлестываю качели выше, выше, уже захватывает дух; внизу качается панорама: сады, огороды, хаты с соломенными крышами, вышедшие погулять на шоссейку курицы...– деревня Надаровка...

Эту шосоейку возводили когда-то японцы. Японцы... И жили здесь. Пленные... Спустилась с качелей и побрела в строну за­брошенного сада, где цвели золотые шары... Собачий лай, звон будильника, Стася испуганно спрыгивает наземь, на пол, а я спешу в сторону душа и зеркала...

* * *

Поезд. Утро. Стою. Рядом со мной – тоже стоит – молодой человек, читает дешевую по виду книгу, время от времени почесывая Strotum*... Освободилось было место, но какая-то мисс захватила его своими ягодицами и немедленно заснула, причем, уже спящая, ухитрилась отхлебнуть из своей бутылки. Здесь – я не говорила? – каждый встречный держит в руках пластиковый сосуд с жидкостью, чаще с «импортной» водой: американцы боятся обезвоживания организма, как человечество – чумы.

____________________

* Мошонка (анат.)

 

Нужно бы показать Стасю в ветклинику.

– ...Pose!

– ...Break!

– ...Pose!

– ...Break!

...Конец дня отбывала в классе скульптуры по камню. Не хватает улыбки монитора со светлыми глазами – был сбит автомобилем вместе с сыном-школьником, оба – насмерть.  На стене у выхода их черно-белые изображения, вырезка из газеты. В классе рабочая атмосфера: студенты стучат, шуршат, Генри нет... Пришел молодой человек из класса соседнего, «глиняного,» и попросил разрешения пользоваться мною как моделью, ибо модель в глиняном классе его не устраивает... Поставил меня к стене; сказал: сделать твист. «Еще... Вот так». Получилось что-то в духе мученичества Зои Космодемьянской. Единственный выход виделся в медитации. «Мальчик... Отпусти меня... Мальчик... Ну, мальчик... Отпусти меня, мальчик...» («Boy... let me gо… Boy... Неу воу...Lет me gо, bоу...»). Вдруг он сказал – сработало! – «Thank уоu», «Спасибо».

Но только он ушел со своей глиняной статуэткой-зоей, как другой, начинающий маэстро по камню, попросил меня лечь на спи­ну и повторить вывернутую позу той, которую он уже сделал в камне «по воображению», как они говорят, – «ву imagination». Ничего себе!.. Не разумнее ли было б наоборот: сначала попросить меня попозировать, а потом высекать в камне?! Голова моя должна была откидываться  так, что пришлось подвинуться к краю платформы и опустить (спустить) ее вниз. Между задницей же и грудной клеткой, внизу – арка... Иногда думается: что движет людьми при выборе занятия?.. А Макс тюкает в сторонке...

– Thank you.

Наконец-то!..

Нужно купить Стасе Friskies*... И показать ветеринару.

* * *

... Когда я принимаю горизонтальную позу, затем правой рукой вынимаю из-под подушки книжку с картинками, «Сказки», она мечется по спинке дивана с горящими любопытством глазами... Начинаю читать; напевать... Она спускается и устраивается на моем жи­воте. Подпевает... Засыпает... Протягиваю руку к настольной лампе. Темно... Тишина... Спокойной ночи, дочь...

...У человека этого, из сна, глубокие глаза, темные, черные...

Пробуждение: лай под окном.

* * *

Мерседес – крупная статная африканка, в желтом либо в синем, в свободных одеждах... Красивая, но только красотой манекенщицы-самозащитницы: «Как дам в морду». Это лишь Мерседес могла себе позволить такое: выбросила из своего переодевального шка­фчика плащ преподавательницы – бывшей подруги самого Марлона Брандо— от того что плащ пропах не любимыми Мерседес духами. И была она уволена, изгнана с подиума и из класса имени М.Б., но не расстроилась: «Ага. Хорошо». Я увидела ее сидящей в холле с рюкзачком и попросила заменить меня в классе скульптуры по камню, у нас со Стасей была назначена встреча в ветеринарной клинике на предмет проверки состояния Стасиного здоровья, и пола. Она, Мерседес, согласилась... Уже следуя домой ночным поездом, вдруг подумалось: а как они, каменные, воспримут ее появление? Она же им не возляжет с откинутой напрочь и вниз головой!..

_____________________

* Фирма кошачьей еды

 

...Так и вышло: утром следующего дня Мерседес, проплывая мимо меня в своей экзотической мантии, бросила на ходу:

– Да, а эти... Вчера... Только спустилась к ним, мол, пришла, кому тут попозировать... А они: «Спасибо, не надо!..»

* * *

Поезд, понедельник, утро. «Poetry in Motion» над головами. Некая леди из нью-йоркского пригорода написала стихи «I am Rose,»

«Я Роза». Заканчиваются так:

«...I am Rose, and I am blue,

I am Rose, and who are who are you?»

 

 «... Я Роза, я голубая,

 Я Роза, а кто Вы?»

 

...Мы со Стасей вчера на ночь читали Байрона, то есть читала я, она слушала не перебивая...

«...She walks in beauty, like the night

Of cloudless climes and starry skies;

And all that's best of dark and bright

Мееt in her aspekt  and her eyes...»*

 

 «Идет красиво – так порой

Приходит ночью звездный рой,

И что есть тьма, и что есть свет, –

Ее глаза несут ответ...»

 

(Последние две строчки я хотела:

 

«И все, что есть у дня и тьмы,

В ее глазах находим мы...»

 

– но Стасе больше понравилось первое.)

Вспоминая его стихотворчество, думается: «Неужели он был та­кой плохой, как о нем написали в русскоязычной газете? «Соблазнил сестру»... Забеременил... Может быть, она была не сестра? Может быть, не соблазнил?.. Пришла к нему пьяная, слюнявая?..

__________________

* «She walks in beauty» by G.G.Byron. Перевод А.-Н. Коваленко.

 

И ныла, жаловалась на одиночество: «Э-э-э...» Есть ведь женщины, которые сначала обвиняют весь мир в своем одиночестве, потом – слушателей мужского рода в своей беременности... Сильные женщины мира сего... А если еще сопоставить безумие русской э-э... эмиграции, злобу и сплетни; атакующее невежество, идущую в наступление бездарность и более низкие качества, – то слухи о Байроне – порождение ревности и зависти, испытываемых серенькой массой писак...

...Тhe smile that win, the tint that glow.

But tell the days in goodness spent

A mind in peace with all below

A heart whose love is innocent!

 

...Ее улыбкою овеян,

Младые дни припомню вновь,

Когда молитвою лелеял

В душе невинную любовь!*

 

...Мы со Стасей... У-у-упс! Проехала – давно – остановку… Опоздала, и потеряла все шесть недель утренних поз, то есть десять помножить на сто пять = тысяча пятьдесят долларов полуторамесячного существования, ведь это был понедельник, начало позы (композиции)... Придется перебиваться  в ожидании «cancellation», т.е. когда кто-то однажды не сможет выйти, заболеет или откажется...

______________________

* Перевод автора, А.- Н. Коваленко

 

...Подошла к часу (начало послеобеденных поз-классов) и сидела в ожидании повезения, – вдруг кто-то из моделей не придет? Безуспешно, все пришли... Тут увидела меня Эллис, «прихожанка» класса анатомического рисунка, она же актриса и владелица маленького полудомашнего театра Dixon, где я иногда, а после ухода дочери – часто, вроде как для самолечения, самопсихотерапии, в чем-то следуя Вере Комиссаржевской, – выступала в короткой программе «Open Performance Night», «Вечер Открытого Представления», в которой каждому участнику отводится по десять минут, итого два часа всем вместе, выступала с пантомимами.

 – Какая удача, что я тебя увидела! – воскликнула Эллис. – Не могла бы ты меня подучить русскому?..

Ей нужно было говорить, даже не обязательно знать, а произносить русский текст в постановке музыкального театра «Joyce». Я с радостью согласилась учить ее, надеясь чуть заработать, хоть на кошачью еду... Пришла к ней в ее дом-театр... Как ни билась, однако, Эллис не смогла  воспроизвести ни единого слова. «Не-м-цы... Фран-ция... Ко-зы... По-па-да-ли...» В конце концов, сказала мне:

 – Слушай, может, ты сама, a?..

Позвонила хореографу, та назначила мне место и время интервью.

...И теперь я часть труппы «All together different» – «Paзные Все Вместе»; всю зиму до опупения репетируем, репетируем, по разным адресам, включая (иногда) дом черной танцовщицы Джил. Спектакль о дружбе людей и животных, там, как мне известно, как сказали, будут привезены и заняты домашние животные: козы (много коз), котенок, аквариумные рыбки... Хореограф репетирует свою часть отдельно. Я смотрела, слушала: несколько абсурдно... Пыталась представить ее костюм на сцене. Представился зеленый комбинезон. Нам же, «хористам, « будут выданы темно-красные мантии. Говорить, т.е. выкрикивать текст по-русски, мне – после Питера, импозантного и уверенного в себе мулата, после его: «...Let them do it...» («...позволь им это делать...»). Мой текст такой:

– Когда немцы оккупировали Францию, они прошли через всю страну, и все козы там от страха попадали! Тогда французы сказали немцам: «Что вы наделали? Вы захватили нашу страну, вы разрушили нашу жизнь, вы погубили наших коз!..» Немцы ушли, а козы встали! Потом пришли американцы, и повторилась та же самая история: они прошли через всю страну и все козы со страха попадали! Французы сказали: «Что вы наделали! Вы оккупировали нашу страну, вы разрушили нашу жизнь, вы погубили наших коз! Уходите». Американцы ушли, а козы встали!.. Это был обморок!

После меня Ольга из Барселоны прокрикивает свой текст, что-то о пропаже некоего Хосе, пациента из сумасшедшего дома, а может быть, откуда-то еще, – на испанском... И т. д... Незадолго до премьеры пришла в труппу Эллис стоять в хоре в темно-красной мантии, но ей хотелось чего-то большего: всякий раз, когда наступал мой черед говорить, она начинала издавать звуки-помехи: «Шу-шу-шу-шу-шу...», «...Бр-бр-бр-бр-бр...» Знает, у меня слабый голос, так трудно мне кричать. Наконец, Питер сказал ей пару ласковых слов, унялась... Сама ведь послала меня в эту труппу, этот спектакль... Как одиноко среди честолюбцев... Кто-то из администрации Joyce предложил им бесплатные обеды у себя дома, и теперь, если репетируем в помещении театра, к двум они куда-то бесшумно расползаются... Потом появляются, отрыгивая: пообедали там, от меня по секрету. Это в них неисправимо.

...Репетиции и поездки в сабвее – все за свой счет. А рент за квартиру неумолимо растет... Выжить в эту зиму помог лишь случай: встреченный на улице русский парень – торговец матрешками и другими сувенирами – помог определиться на зиму гардеробщицей в русский ресторан.

Ночь. Ресторан. Полубезумный поэт Вадим Я. с черной повязкой вместо одного глаза – выбили в уличной драке – швыряет на сцену деньги, не миллион, двадцать-тридцать долларов, и кричит: «Дайте я спою!» Поет хриплым голосом одну и ту же песню: «Четвертые сутки пылает станица...» Так каждый вечер. Его дама блюет в раздевалке...

Глубокая ночь, или раннее утро... Одуревшая от ресторанных запахов: еды, пития и воскурений, – возвращаюсь к себе, зажав в перчатке «типы» (хозяин вовсе не платит, сказал: существуй на чаевые); поднимаюсь.. В сумке через плечо – объедки курятины. Отворяю ключом дверь... Какое это счастье: звук спрыгиваемого с дивана кошачьего тела и зрелище мчащегося тебе навстречу маленького пушистого черно-белого существа...

– Стася!.. – Ест курятину...

Женщине нужно, чтобы кто-нибудь ее ждал.

Перед сном пересчитываю, клюя носом от усталости, долларовые купюры.

* * *

Премьера. Я, собственно, об этом узнала буквально за час до начала. Была генеральная репетиция... Потом они, мои дорогие, мои коллеги, расползлись... Я спустилась вниз; вышла на улицу. Навстречу Питер: «Ты надолго?» – «А что?» – «Так ведь сейчас начнем». – «?? Ах!» – позвонила в ресторан-гардероб, отменила, т.е. отпросилась на вечер. Побежала в гримерную, хоть какой-то карандашик найти, подмалевать глаза для сцены, хоть расческу найти, волосы – ужас!.. Ничего не найдя, подумала: тоже неплохо, отличаться от остальных своим естеством... Суета... Появились люди с камерой, телевизионщики. Среди них, т.е. около – человек средних лет, брюнет с красивыми и глубокими черными глазами... Переоделись в красные мантии, вышли на сцену, заняли свои места вдоль бутафорского забора... В зале – сотни глаз, но это ничего, свет-то – здесь... Мой Питер с самого края, а я – в центре, рядом с Эллис, и приходится напрягать слух, чтоб поймать сигнал:»... Let them do it... Let them do it... «Идет время, сердце стучит, и вообще какие-то шумы; улыбаюсь до ушей. А сигнала еще нет... Вдруг соображаю: Джил, что через Эллис, не случайно щиплет меня за спиной. Открыла рот: «Когда немцы оккупировали Францию...» и т. д... Голос Ольги, о сумасшедшем Хосе, по-испански... Танцуем, уходим под аплодисменты, спотыкаясь о распростертое ниц тело Питера: это был о-обморок!..

В следующем отделении из гуманоидов солировала наша хореограф, остальные – козы, рыбки, котенок. Мы с Джил спустились в зрительный зал, смотреть спектакль: на сцене – козы и бутафорский забор. Она стояла на возвышении и что-то пела... Спрыгнула, ушла. Сцена осветилась синим... Появилась снова, в облегающем синем платье, и на фоне аквариумной рыбки демонстративно ковыряла в зубах; вынула, наконец, остатки шпината, застрявшего, зеленого. Смех в зале... Убежала... Сцена засветилась тускло, и теперь она вышла на четвереньках, нагая (а не в зеленом комбинезоне...) Бегала долго, сверкая могучим крупом матери двойняшек (приносила на репетицию – милые мальчики, родила их в браке с какой-то лесбиянкой)... Вот встала; перешла на танец, любительский балет. Прыжки вверх с поворачиванием торса вокруг оси... Открыла клетку, вынула котенка, пляшет с ним в руках... Нежно целует, гладит – и назад, в клетку. В углу платформы, как и в начале действия, коротко постриженная женщина – переводчик для глухонемых, жестикулирует. Движения ее рук зачаровывают. Стараюсь запомнить как можно больше... Конец. Аплодисменты, снова... Нам теперь всем нужно быть на сцене... Мы на сцене. В зрительном зале свет. Подходим к самому краешку, представляемся по очереди. Когда подходит мой черед, и я называю свое имя, добавив: «из России», – замечаю в зале эффектного брюнета с глубокими черными глазами.

* * *

...Состоялось! Состоялась премьера, я работала на сцене, а на сцене мне всегда хорошо. Как об этом сказала Нина Заречная? «Нести свой крест»... Быть на своем месте, это человеку нужно... важно...

Он – брюнет – стоит у выхода, ждет. Меня. «Ну как, Вы рады?» – «Да, конечно, рада». – «Кстати, меня зовут Федерико Ферранте («О-о, почти Феллини»), и вот моя визитная карточка. (Правда: «Федерико Ферранте, телепродюссер».)... Куда пойдем?...» – «К-куда п-пойдем? Может, в это... русский ресторан...» («Конечно, не в тот, где меня узнают как гардеробщицу, а в другой.») – «Что ж, – соглашается Федерико,– в русский, так в русский».

...Мы шагаем по вечерней Восьмой Авеню, морозец обжигает нос и уши, все-таки надо бы что-нибудь купить на голову... Федерико втянул свою голову в плечи, т. е. в белый шелковый шарфик, он одет тоже легко... Пришли. Стройная и строгая официантка, больше похожая на учительницу ритмики, усадила за столик. «Что Вы мне порекомендуете?» – спрашивает Федерико, исследуя меню. – «Ну, если вы не вегетарианец...» – «Я – нет, не вегетарианец!» – «Тогда... Есть курица, шашлык, пельмени...» – «Пельмени!» – «А мне блины…» – «Что будем пить?» – «Я, например, выпила бы красного вина... А Вы?» – «Ну, я тоже... Н-нет, пожалуй, я водки». – «А-а, в таком случае закажите еще: рыбное ассорти».

В рыбном ассорти на огромном блюде – семга, селедка, оливы, скумбрия, красная икра... Пришел пианист по имени Аркаша (если не ослышалась), играет «Лунную Сонату» Бетховена. Русская речь за соседними столиками, через столик вижу Даму в Красном Пиджаке, это журналистка Венера, подруга Марианны, Веры и жены Витяниса. Впрочем, с Верой они, возможно, сейчас враги. Пиджак ей тесноват в плечах. Углубляюсь в блины. Р., хозяин ресторана, он же искусствовед и артдиллер, проходя мимо нашего стола, кивнул мне: я сопровождала как-то когда-то сюда писателя Z. после его встречи с издателем... Увидев Федерико, бросил: «А-а, это Вы...» Видимо, узнаваемая фигура. (Шоу-бизнес?.. В реплике Р. не заметила большого почтения...) Аркаша играет «Форель» Шуберта. Федерико капризничает в еде: «Не люблю соленого...» Из рыбного ассорти съел лишь – понравилось – красную икру, а селедку-семгу-скумбрию отодвинул. Тычет пальцем в блюдо, в ту часть его, где была икра, и говорит, оттопырив мизинчик и затейливо изогнув губы-ниточки: «I want more this... And more vodka» («Я хочу еще этого... И еще водки».) И еще он хочет макарон, просит у официантки. Все-таки, сильны итальянские гены... Принесли ему, заглатывает макароны... Поднимаю бокал:

– Cheers! На здоровье!

– О, cheers! Nazdorovve!

Я выпила бы чаю. Федерико хотел бы попробовать русских пирожных, но пора уходить,– он так считает, «Счет, пожалуйста». Счет: сумма трехзначна. Я полезла в сумку за кошельком, за трудовыми сбережениями, гардеробщицкими. Он, перехватив мой жест в направлении кошелька, произнес сыто: «Are you sure? O, thank you» (Вы уверены? О, спасибо), что означало: платить за ужин придется мне одной за обоих... Еще какое-то время в ожидании официантки со счетом обменивались мнениями о погоде: «Холодно...» – «O, да. Холодно...» У меня было при этом ощущение неловкости... И в то же самое время подсознательное: «Нужно дать ему шанс...» Когда миновали играющего пианиста, они – Федерико и Аркадий – как бы отразились друг в друге на миг, так оказались похожи. Ведь и Аркадий, ведь и у Аркадия – глубокие темные красивые глаза... Но только волосы светлее, каштановые, и потом, лицо А. озарилось светлой, широкой, учтивой улыбкой, в то время как лицо Ф. Ф. отрешенно промолчало...

Идем по улице морозной в одном направлении: он живет рядом и пригласил на чай: «Зайдем ко мне? Тут рядом. Выпьем чаю...» – «Хорошо...» («Ведь не кофе же, а чай...»)

В его квартире доминирует черный цвет: мебель, постель, занавески на окнах, – все черное. И – беспорядок. Едва вошли, он сбросил с себя на пол огромный белый шарф, в который кутался весь вечер; снял туфли-ботинки, оказавшись le petit,* одного со мной роста, – такие были высоченные каблуки!.. Снял – отправил на пол же – носки, пиджак, рубашку, майку... Брюки... Предо мною предстал лохматый пузатенький зверь. («Вот это – чай?..») Зверь порывисто обнял меня (пуговица пальто больно впилась в предплечье), затем схватил за руку и увлек к софе... Подведя же, чуть откинул одеяло... Включил телевизор, что был как раз напротив этой самой софы, взглянул на часы на волосатом запястье и сказал, устраиваясь лицом к экрану:

– Через... четырнадцать минут начнется важная, моя любимая спортивная передача. В нашем распоряжении четырнадцать минут, – и выразительно похлопал по подушке.

________________________

*маленький (франц.)

 

Времени, я чувствовала, оставалось в обрез. Правда, театр «Dixon», то есть его программа «Вечер открытого представления», с его строжайшим десятиминутным регламентом (затянешь представление, на пару секунд хотя бы, – погасят свет, попросят вон со сцены) приучил меня укладываться в десять минут, а тут было целых четырнадцать. Жестом непритязательной миллионерши пред лицом пресыщенного жиголо* я стала расстегивать пальто, готовя­сь вот так же, легко и просто, сбросить все на пол, заменявший тут вешалку, долой аккуратность, нужно иногда have fun**, как говорят американцы... И простыни – как черный дым***...

__________________________

* gigolo – мужчина-проститутка

** Поиметь веселье

*** Е. Евтушенко, «А простыни как белый дым…» («Как тихо в мире»)

…………………………………………………………………………………………………

...Когда (через четырнадцать с половиной минут) выходила из ванной (там, на краешке раковины, что-то розовенькое с беленькой каемочкой...), он спросил меня, вкусно отрыгнув:

– Вам гововили, что Вы похожи на Ив Мави Сейнт?

– Ах, да... Мари Сейнт...

– Как Вам удается быть такой... ствойной?

– А... это все йога...

На экране в это время на смену дикторше с глазами правед­ницы, повествовавшей о снежных заносах и автомобильных авари­ях в центральных штатах: Канзас, Небраска, и т.п., – явился ху­дощавый рыжий джентльмен с оттопыренными ушами («Ушастик») и объявил начало любимой Федерико спортивной передачи... Застегиваясь на ходу, я отправилась на цыпочках к двери:

– Я ухожу... Но мы ведь еще увидимся, не правда ли?

– Да-да, конечно (не поворачиваясь). Ничего, если я не провожу?

– О, это ничего. («А чай – дома... Ну точно, жиголо... «) Когда уже взялась за ручку двери, он вдруг одним прыжком преодолел расстояние от ложа до двери; нежно обнял меня и посмотрел в глаза до-олгим, секунд на двенадцать, взглядом, преисполненным несколько драматизированной заботы (там, по ТиВи, была реклама):   

– Позвони мне, когда добевешься до дома, я так беспокоюсь! По­звони, – обещаешь?

Обещала. Позвонила. И потом буду ждать новых встреч, но их так и не последует... Как жаль.

(Он, может быть, как герой рассказа В. Короленко о мальчиках и о деспоте (вот-вот!), чье сознание отключалось на время бритья, своего рода ТиВи по зеркалу, – сидит сейчас в лазоревых в алую полоску плавках перед экраном, созерцает, а на полу – еще одно после плавок цветовое пятно на фоне черноты интерьера: белый шелковый шарфик.)

– ...Понимаешь, Стася, – продолжала рассказ свой, прихлебывая согревающий чай из вместительной зеленой чашки, – не зная это­го брюнета без шелкового шарфика, высоких каучуковых каблуков и других вещей/аксессуаров, я восприняла было его немногосло­вие, скупость улыбки и жестов с оттопыриванием мизинчика... как показатель необыкновенной возвышенной духовности... (И некоторой милой неуклюжести… Как он потом все это... снял, сбросил...) Потом он... прилип к телевизору... В неглиже... Так и запомнился… Что это было – розовенькое с беленькой каемочкой?.. Надо было все-таки взять у него с блюда что-нибудь для кошеч­ки. Ведь я платила. Ты прости меня, я курицу завтра тебе прине­су, обещаю. Сейчас поешь пойди горошку на кухне, там... протеи­ны... Прости, все-таки была премьера...

Тут, при слове «премьера», Стася весело сверкнула зелеными глазками, прыгнула мне на живот, расплескав на одеяло чай, свер­нулась калачиком, напевая: «Прремьерра... Прремьерра...» Чувствуя себя прощенной, отпущенной, протягиваю руку к настольной лам­пе... Ничего не снилось, кроме отдаленного собачьего лая. Раз­будил телефонный звонок:

– Але! Але! Это Венера! Мне Марианна дала Ваш телефон! Я виде­ла Вас вчера в ресторане с американцем: у меня племянница в Таганроге, ей нужен фиктивный брак, не дадите телефончик?! А? Мы должны помогать друг другу!.. А? Што-о-а?!

Выдернула шнур... Пусть остынет. Не знала, что у нее такой ви­згливый голос... Хорошо, что палка осталась у Веры, и племянница в Таганроге...

В кухне Стася уплетала горошек.

* * *

Когда немцы оккупировали Францию... Потом пришли американцы... В одном сумасшедшем доме пропал человек! Искали его, искали, нигде не нашли, пропал! Собрались все люди в одном помещении, в доме культуры. Все слушают радио, сводку последних известий, а один человек в углу сидит и дергается, руками, ногами, голо­вой, и бормочет: «- Бла-бла-бла-бла-бла... «

Тут все повернулись к нему и сказали в один голос, показывая на него пальцем:

– Так это же – Хосе!..

Скоро конец каникулам – а спектакль готовился как раз по поводу и для зимних каникул, развлекать детей, подростков и прививать им любовь к животным... (?..) Потом-то она, хореографша надеюсь, заплатит?..

Наступило тридцать первое декабря. Для меня это всегда особенный день и особенный час, Канун Нового Года. Когда-то, но лишь когда моя девочка была маленькой, после ухода от Леши, мы встре­чали Новый Год вдвоем дома – я покупала и наряжала елочку. Потом она выросла, и я теперь оставалась одна дома, ведь это до­машний праздник, а она звонила от друзей, разных, поздравить...

Сейчас мы со Стасей. Правда, один актер из нашей труппы, «Разные Все Вместе», Винс, оказался соседом по блоку, жил через дом, и предложил встретить Канун у него, распить с ним и его дру­зьями его фирменный глинтвейн,»mulled wine». Пометавшись меж­ду разумом и сердцем, я потащилась на поводке этого самого, ра­зума, к Винсу с бутылкой шампанского (как принято «у нас»). При­шла первой. Он (В.) был занят тем, что взвешивал и измерял ин­гредиенты: орехи, изюм, шоколад, мед, сок и что-то еще, переливал-перекладывал ложечкой, шепотом перечисляя имена возможных гос­тей... Я наблюдала за ним, скучая, а ближе к роковой минуте, Кануну, – позвонил в дверь первый гость – не выдержала, встала и, чмокнув его в щеку «Happy New Year!», «С Новым Годом!» – выскочила вон... На последние два-три удара курантов NY Time Square ворвалась в комнату, разлила воды по двум бокалам, один мне, дру­гой Стасе; села-поставила на пол, и мы, чокнувшись, выпили... Снилось... Снился...

* * *

...Холодно. В классе два натюрморта и одна модель, это я, и причем обнаженная. Холодно, но не монитору-коротышке... Отложив в сторону свой сэндвич, переваливающейся походкой приблизился к окну, что как раз напротив моей платформы, и – распахнул его. Не люблю разговаривать голой – это как бы на фронте/войне ки­даться в схватку безоружным... Так, дождалась перерыва, накинув халат, подошла к нему и сказала тихо:

– Это очень хорошо, что Вы любите свежий морозный воздух. Од­нако обнаженная здесь я, и прежде чем открыть окно, нужно бы спрашивать у меня...           

– Ах, извините, – пошел закрывать окно.

Правда, что в нем хорошо, – мы не стали врагами. Продолжает здороваться при встрече. Другой бы обиделся и настучал в офис, такое бывало...              

Еще смешней обстоит дело с обогревателем. Если попросить таковой, установят так, что весь жар, и разумеется на всю катуш­ку, будет направлен в лицо. Двинуть рукой в сторону обогревателя – понизить «тепло» – заметят, ринутся, выключат совсем, станет
холодно. Прикручивать, а также дислоцировать эту машину тепла возможно лишь в перерыве, осторожно, незаметно для жующих твор­цов.          

...Холодно, и поэтому пока достаточно работы в раздевалке ресторана. Пальто тяжелые. Это особое искусство – располагать номерки и одежду так, чтобы уходящим первыми не искать пальто в дебрях вешалок. Долго готовлюсь к началу действия... Ночной поезд – спальные вагоны (часто совмещенные с туалетом) для бездомных... Вот уже открываю свою дверь... Топот частых шажков навстречу... Счастье мое!..

Съедает курятину. Засыпает у меня на животе, под одеялом.

* * *

Кончились зимние каникулы, и кончился показ спектакля, где во втором отделении бегала она по сцене, – это, оказывается, был характер «обезьяна». Однако, не платит, а когда я позвонила ей, едва сдерживая слезы – ведь лэндлорд неумолим, требует платить немедленно, – спросила сонно: «Ах... Какой у Вас сошиал-секюрити номер?..»  – что означало, она не хранила информацию, которую я ей дала о себе в самом начале, на интервью, а значит, платить и не собиралась... Повесив трубку, поплакала; просморкалась...

Стася терпеливо ждала, когда можно будет прыгнуть мне на живот.

...Купила сумку для кошачьих прогулок. Станет чуть потеплей, чуть ближе к весне, вынесу-вывезу ее на природу.

...В классе ли, в студии, жду внезапного вопроса, я жду от них вопроса, они иногда так и спрашивают: «О чем Вы думаете?» И если быть предельно откровенной, я бы ответила им честно: «О кошках». Впрочем, может быть, подумавши, добавила бы еще что-нибудь умнее, воспользовавшись, скажем, подсказкой Кришнамурти... «О жизни в духе реальностей...»  Что-нибудь такое... Но – не спросили. И вот, чуть потеплело. Посадила ее в сумку. Пришли в парк. Поставила сумку на землю, на первую травку: «Смотри, Стася...» Смотрит перепуганными глазами, первой весенней травки, протянутой через сетку ее смотрового окна, отведать отказалась. Кажется, подумала, что я ее унесла из дома, как бы отказывая в доме... Пошли назад.

* * *

Она приучила меня к высоте.

Вернувшись как-то домой, еще засветло, – в гардеробе настали «каникулы» – никто меня не встречает... Позвав-поискав, и решив: заснула крепко, зарывшись где-нибудь в тряпье, – села за чтение. Слышу: жалобный писк снаружи, за окном. Подошла, сняла замки, раздвинула жалюзи (установили еще с дочкой, вскоре после первого ограбления), выглянула из окна на пожарную лестницу... Вылезла... Подчиняясь доводам собственных рассуждений вслух: «Лестницы устроены так, чтобы пожарники (и воры, к сожалению) могли по ним передвигаться без риска свалиться, – так что...» Спустилась пролетом ниже, напоминая себе: «Вниз не смотреть!» Из окна напротив, где натюрморт с фруктами, тихий мужской голос подсказал:

– Ваша кошка на втором этаже.

– О, спасибо... – Лезу еще, и еще, и еще... Подцепила ее, распла­ставшуюся от страха, поглаживая и что-то бормоча ей успокаива­ющее, двинулась назад-вверх... Пасть окна. Стася спрыгнула вну­трь первая. Влезаю и я... Из окна же напротив:

– Молодец. Поздравляю.

– Спасибо. – Потом это повторится, я опять вылезу, не раз, на пожарную лестницу. А прежде никогда не выходила даже на балконы вторых этажей, так сильна во мне эта акрофобия*... Живущего (живущих) же в окне напротив так никогда и не увижу...

Просит Розанжела подменить ее в субботу. Ей хочется посмот­реть и послушать спектакль «Аргентинское Танго», – там есть, э-э... один танцовщик... А Витянис? А-а, стал историей... Правда, на про­шлой неделе наведалась было в его студию, по старой, не гасну­щей памяти... Но он не открыл, сидел, э-э... с кем-то там внутри, было понятно по силуэтам в окне. Не смешно ли, не открыть? Ну, она вставила палочку в кнопку звонка, так там, может, до сих пор трезвонит, кха-кха-кха-а... (А все-таки болит...)

___________________________

* Боязнь высоты

 

Подменить ее в субботу согласилась, ведь нам со Стасей так нужны extra money, дополнительные деньги... Лишь только положила трубку – звонит... Витянис. Назвал на сей раз «Линдой», вернулся из Литвы, мол, хочет навестить, поделиться впечатлениями. От­ветила ему: ну, приезжай. (Впечатления от Литвы должны быть от­мечены...) Был четверг, и было любопытно: уж коли имя другое, – будет ли верным пункт прибытия?.. Через пятнадцать-двадцать минут раздался звонок снизу, и потом – в дверь. Успела натянуть на ноги тяжелые бутсы. Открыла дверь. Отрепетированным движением дала хорошего пинка в то место, что зовется у американцев «balls», «шарики». Закрыла дверь. Даже не успела рассмотреть, как он был одет, пострижен и пр... Защелкнулась на замок. Вылезши из шкафа, подбежала ко мне Стася, спрашивает глазами: «Кто это был?» А он, мужчина, оставленный за дверью на площадке, двинулся – слышны топот ног и спонтанные угрозы – вниз по лестнице... Хлопнул дверью подъезда... Стихло все.

– Ну вот, мы вдвоем, киса... Этот-то, правда, еще в состоянии (я имею ввиду в плане совести) заплатить за свой ужин.. Но все равно, не наш человек... Пошли, погуляем... – Открыла сумку прогулочную. Она подумала и полезла внутрь...

...Пришли в парк. Села я на скамеечку, лицом к Гудзону, на фоне распускающихся весенних желтоцветущих кустарников форсайтии; на коленях сумка, Стасина любознательная мордочка в сетчатом оконце... Вдруг из-за скалы появились на тропинке Марианна и с ней упитанная девица в красных шортиках: Старшая Дочь. Обступили скамейку:

– Ah! Look, mom, cat!*

– Ой, ну что ты ее трогаешь, еще подцепишь какую-нибудь га­дость!        

– Я же через screen!**

________________________

* Ой посмотри, мама, кошка!

* *screen – сетка.

 

– Фу, отойди!.. Вот у моей золовки, я понимаю, была кошка: персидская. А эта... Как живешь, Кукла? (Это мне). На тебя Венера обиделась, ты, говорят, послала ее на три буквы?..

– Послала.

– ...Брысь! Брысь! (на Стасю). Пошли отсюда, куча дел (дочери). (Мне:) Виточка вот выходит замуж, погуляли – а теперь за покупками...

Удалились, обсуждая между собой детали предстоящей брачной церемонии... Стася забилась в дальний угол сумки, повернулась к окошечку спинкой... Казалось бы, обычный день. Но чувствовалось в этом, в этих, и в утренних встречах-событиях что-то зловещее...

– Что ж, пора и нам. – Встала, перекинула сумку через плечо.

В ту ночь снился идущий по морю Святой Павел...

– ...Pose!

Это очень добрый класс, добрый разговорчивый преподаватель, бородатый, длинноволосый, мистик, из тех, кто в искусстве за идею, не за наживу. Я видела его прежде рисующим на пленере на улице, в парке... Его работы – по цвету как елочные иг­рушки, яркие: такой стиль... В перерыве подошел спросить и, конеч­но, надеясь услышать «да» в ответ:           

– Вы, по гороскопу – такая опрятная («neat»), дисциплинированная – Дева?

– Нет.

– Нет! Не Дева! А кто?

– М-м... Единорог («Unicorn»)...

– Шутите!

С ним можно шутить...

* * *

Возвращение Родины.

У входа в дом, и у выхода же,– мадам Z. выкатывает на прогулку коляску с прелестным малышом-внуком, это у них уже второй. Помогла им спуститься.

– Спасибо... Слышали? В Нью-Йорк приехали на самодельной лод­ке... из Владивостока... Пойдете завтра в Синод их слушать?

– Как? Кто приехал? Из Владивостока? На лодке?

...Прибежала на пирс, я знала, где швартуются небольшие лодки, снималась как-то на одной такой, киносъемочной, «Frying Pan»*, в эпизодической роли бедной русской эмигрантки-няни, живущей на лодке, и моя партнерша, семилетняя девочка Соня, дразнила меня «Lipstick», «Губная Помада», и потом украла у меня помаду, a она была нужна по роли... Нашла! Это была совсем маленькая лодка, на носу которой красовался деревянный крест и вырезаны, затем покрашены в черный цвет буквы: «СВЯТОЙ  ПАВЕЛ».

________________________

* Сковородка

 

Снаружи, между головной кабиной-комнатухой – как это по-морскому, «штурвальная»? – и возвышением была сзади протянута веревка, на которой сушилось белье: трусы, много трусов, и футболки. Женщина с длинными, убранными в хвост рыжими волосами заботли­во поправляла прищепки. На крыше кабины спал черный кот.

Я покашляла, – привлечь внимание... Поздоровалась. Представилась. Она в ответ: «Инна», потом позвала: «Павел!» Выбрался на «палубу» бородатый тип атлетического телосложения. Чуть за­икаясь от волнения, я объяснила ему причину моего визита: я т-тоже с Д-дальнего Востока и восхищаюсь ими, и предлагаю остановиться у меня, у м-меня есть для них комната…

– Нет, нам нужно сторожить, – ответил мне он равнодушно.

...Но если дело в т-том, что нельзя (почему-то) оставить ло­дку, – я, кстати, в-видела Святого Павла во сне,– то вот вам м-мои к-координаты, приходите принять ванну и все такое...

– Слышь, Инна!    

– Ну, слышу...

– Она видела Святого Павла во сне! (Мне:) Нет, спасибо, не мо­жем, и она не может. Мы ждем тут важных гостей («Комиссию?»)... А откуда Вы, с Дальнего-то Востока?

– Да деревня б-была, Надаровка, Пожарский район, Приморский край. Теперь там все затоплено...

– Затоплено? С чего Вы взяли?

– Слышала...

– От кого слышали? Ерунда какая... Знаю я, как же, деревня Надаровка, Пожарский район, никто ее не затапливал... Построили там рядом, правда, город: Лучегорск.

...Вернувшись домой, покормила Стасю, приласкала... Всю ночь вспоминалась Надаровка...

Вот я, маленькая, стою в бурьяне. Сухая и ясная погода Бабь­его Лета... В траве мелькает спинка голубовато-серой кошки... Я про/подбираюсь к ней: тянусь ручонкой погладить... Она ждет...По­гладилась и медленно уходит...     

...Здание школы. Я залезла на дерево и сижу на верхушке де­рева-ранетки школьного сада... Внизу парень-переросток из четвертого класса Володька Пирожок кладет под дерево что-то, за­вернутое в лопуховый лист: «Это – подарок тебе». Уходит. Я слезаю, разворачиваю: там что-то, завернутое в другой лист.

Разворачиваю... Разворачиваю... Внутри – собачья какашка. «Дурак!»

...Пригорок, поросший травой. Мы – группа девчонок – дружно рвем траву и разбрасываем, припевая:

Цу-цу репу, цу-цу репу,

Хозяина дома нету,  

Хозяин прибудет,

Репочки не будет!..

 

… – Куры у ма-ка...

Сидим в классе, пишем диктант. Вдруг – грохот-взрыв за окном, полетели во все стороны стекла, мы вскочили из-за парт... Внезап­ная жуткая тишина, – короткая: голоса напуганных селян...

Вскоре в деревню приедут люди с блокнотами и фотокамерами: «корреспонденты». Нас, школьников, согнали в кучку, фотографируют на фоне того места (там, за рекой), где упал метеорит. Кто-то из них при этом надевает на меня, любовно поправляя, венок из оду­ванчиков... «Гарнесенька*...»

_______________________

* Хорошенькая (укр.)

 

Пожар... Всполохи огня. Огонь, дым, гарь: загорелась хата. Около хаты выстроилась цепочка пленных японцев, их держат здесь для разных работ, на дворе конец сороковых, сорок восьмой, война давно закончилась, а они, эти улыбчивые опрятные мужчины, здесь... Наверное, пропали без вести для своих родных, как мой отец – для своих, для нас... Передают по цепочке брезентовые ведра с водой из колодца и – обратно – пустые... Тихо, даже пошучивая и продолжая улыбаться, без суеты и паники, погасили пожар.

Будут потом восстанавливать крышу и пр.

...Шпион. Мама взяла меня с собой в город, Бикин. Это еще в Хабаровской области, но уже близко-близко к границе с Приморским краем. Сначала ехали на попутной машине до станции Бурлит, а там ждали поезда, идущего в хабаровском направлении. . Вдруг мимо нас к поезду пронесли военные дяденьки на носилках – по толпе уже прокатилось: «американский шпион» – молодого паре­нька: серые глаза, темно-русые вихрастые волосы назад. Поймали, ранили, и теперь везли в какую-нибудь тюрьму.(?) Он, приподняв голову с носилок, смотрел на пропускающую, расступающуюся толпу затравленно, обреченно; бросил взгляд на меня, молча прощаясь.

Он не уходит из моей памяти. Как бы из совести, или из души: чей-то сын или брат... Был...

А весной за нашим огородом распускались – распускаются! – ольховые сережки...

 

Старая цыганка. Однажды весной, последней весной в Надаровке, в деревню прибыл цыганский табор. Их мужчины быстренько распрягли лошадей и, отпустив пастись за огородами, куда-то подевались по своим цыганским делам, а красавицы-цыганки в сопровождении ребятишек засновали по домам с заученными монологами типа «позолоти ручку», и помню, моя сердобольная мама отпускала их, щедро угостив и одарив... Наступал вечер. Даша, сестренка, спала... Во двор как-то бочком прошмыгнула Паша Горьян, сделала мне жест рукой: «Поди сюда». Я подошла.

– Слушай... Там, за нашей хатой, их кибитки... У костра одна старая цыганка, девчата из нашего класса к ней ходили – здорово гадает! Надо только принести ей сала, и чеснок можно, и она уже сказала Надьке Подосинниковой и Тоньке Ковток все-все, и кем будут работать, и когда – замуж, и сколько детей, и все... 

Мы суетливо зашагали по колючей шоссейке в сторону палаточного городка, сжимая в руках по куску прошлогоднего сала и по чесночной головке... У костра хлопотала эта «старая цыган­ка»: то была, скорей, женщина без каких-то признаков возраста, статная, загорелая, с двумя длинными черными косами из-под светлой косынки. Первой подошла к ней Паша. Цыганка взяла сало, чеснок, положила на чурбан рядом с костром и висящим над ним котелком; отвела Пашу в сторону и о чем-то с ней поговорила. Затем пошла сама ко мне, робко протягивающей на ладони свою дань, и по приближении ее лицо как-то осветилось изнутри:

– Деточка... Скажу тебе одной: вернется на Землю Великая Любовь… И к тебе придет... И тогда будет тому семьсот тридцать лет, четыре года и... месяцев (не расслышала, сколько месяцев).

(«Что-о? Семьсот тридца...»)

– А?.. Работа («Замуж»)... Дети?..

– Милая девочка... Работа, замуж, дети, – все это не будет иметь никакого значения. Работа-замуж-дети, – говорю тебе, это совсем неважно. Забери свои чеснок, сало, – я должна благодарить Делоро* за великую честь видеть тебя. Иди и помни мои слова: придет Великая Любовь.

Она замкнула протянутую к ней ладонь, поцеловала мой пропах­ший чесноком кулак и приговаривая свое «Делоро, Делоро...» да что-то еще по-цыгански, вернулась ворошить головешки потухающего костра под котелком с цыганским ужином...

– Что она тебе сказала? – любопытствовала Паша, которую ждали теперь в жизни два замужества и куча детей. Я мычала: «Да так, м-м, ничего особенного... « – чувствуя себя отныне но­сителем некоей тайны... Такая странная была эта старая цыганка! (Я даже имени ее не знаю)...

 

Господи, где твоя Великая Любовь? О Делоро. Делоро, пожалей ты наш бедный, разбросанный по всему свету народ!..**

_________________

*Господи, Господь (цыг.)

** Ежедневная цыганская молитва (А.-Н.К.)

 

* * *

В Синод пришла одной из первых, принесла для Инны розы. После службы люди потянулись наверх, в комнату встречи. Расселись по стульям. Инна была в красивом зеленом сарафане, ее свежевымытые волосы струились золотым потоком по спине. Вот она разложила на столе свои рисунки, акварели, – все это делала в пути, во время странствий, и все на продажу. Он принес видеозаписи. Мы устремили взоры на экран. Начался показ и рассказ...

... Во Владивостоке получили благословение Епископа, местных властей – и в путь. Путешествие длится шесть лет. (Нет, я бы за шесть лет в пути так, как Инна, ни за что бы не сохранилась! Впрочем, с остановками...) Шли придерживаясь берега, ведь лодка утлая... Штормом сорвало деревянное изображение Святого Павла, пришлось заменить сооруженным наспех крестом... В одном из портов подобрали кота, назвали Кузей. Кузя отличный охотник на мышей и крыс, что забираются на лодку во время стоянок... В крупных портах и городах им, – скорее, ему: на экране Иннино изображение было лишь пару раз, прибирающейся на лодке, – устраивали приемы и встречи с мэрами, президентами, сенаторами, знаменитыми... красавицами... Дальше – снимки его в обнимку с Мисс Сингапур; Мисс Универс (слаба в географии, не помню где это)... Комментарий его – под недоумевающие взгляды прихожанок:

– ...Один мудрец сказал: морскому страннику надобно иметь несколько жен... Как минимум, шесть... А я, бедный, маюсь с одной...

– Извините, – позволила я себе неудобный, как поняла позже, вопрос, – я вчера приходила на пирс, видела вашу лодку, там сушилось белье, Вам его кто стирал, – Мисс Америка?..

Сидевшая рядом мадам Z. посмотрела на меня испуганно. Кто-то кашлянул. Морской странник приступил к сбору денег. Потом он ворчал по поводу недостаточности суммы сбора.

...А все-таки он вернул мне Родину!..

Анорексия.

– ...Стасенька, девочка... Настенька... Съешь что-нибудь... Выпей.

Лежит на пледе, не в состоянии поднять головы. Глаза мутные, шерстка слиплась, потускнела. Когда пытаюсь напоить ее из ложечки, из пипетки ли, слабо отталкивает носом, пуская слюну...

Позвонила в АSРСА, в ветклинику, спросила, сколько стоит обследование кошки. Сказали: двадцать пять. Захватила на всякий случай сорок (извлекла из «копилки», откладывала по центу, по доллару во внутренний карман курточки, что висела в шкафу, дочкина, – на побег из Нью-Йорка). Поместила Стасю в сумку и приехала к ним. Дождались своей очереди. Отдала – теперь цена изменилась – все сорок.. Впустили... Взвесили ее, пощупали... Доктор-женщи­на с непроницаемым лицом сказала: нужно оставить кошку на пару дней, идите к кассе... Кассирша – да они все там, собственно, все кассиры и кассирши, за стеклом, – поколдовав перед компьютером, выдала мне бумагу-счет и объявила:

– С Вас пятьсот долларов.

– Помилуйте, – говорю, – Вы же сами мне сказали по телефону: двадцать пять, потом я дала Вам сорок, а сейчас...

– То был экзамен, мэм. А это... Можете дать депозит, половину, двести пятьдесят, остальное – потом, когда будете забирать, но платите, мэм, не то мы кошку усыпим.

Боже мой, Боже! И Стася у них там, внутри, они не отдают, им ничего не стоит убить...

– Ради Бога, подождите, я принесу вам депозит, сейчас время пять? Я принесу вам через два часа...

– Мы закрываемся в семь, мэм, не принесете до семи – кошку усыпим.

He помню как добралась до дома. Запустила руку в карман курточки в шкафу, выгребла, пересчитала накопления: слава Господу, как раз сумма задатка!.. Назад, успела до семи... Ночь прошла в молитвах: смилостивись Боже!.. День – в позировании. Если бы они спросили: «О чем Вы думаете?..» Но они не спросили. Я думала о второй половине, о двухстах пятидесяти долларах. За работу-позирование получила чек на сто пятьдесят... Опять позвонила хореографше этого злополучного спектакля о дружбе людей и зверей, – та, наконец, снизошла до... семидесяти пяти долларов, и это за весь сезон! Срамовка!.. Однако, оставалось добыть лишь двадцать пять, а это уже легче... У модели, Авивы...

Пришла за Стасей, отдала им, за стеклом, наличные. Пересчитали, отквасив объемистые губы свои... Впустили: « Забирайте...» Диагноз: анорексия... Я так поняла, анорексия – болезнь девическая, нервное расстройство. Что-то она предчувствовала... Спела ей на ночь «Спят усталые снежинки»... Заснули – она у меня на животе.

Приснилась девушка в розовом платье, которая принесла и подала мне письмо со словами:

«Добрая весть от дочери».

Днем работала в классе анатомического рисунка вместе с немочкой Жаклин, которая сказала в перерыве:

– А я возвращаюсь в Германию. В конце недели. Я хочу также попросить моего друга, он крупный специалист по компьютерам, чтобы он посмотрел, поискал по интернету твою дочь...

Дала ей все сведения о ней...

* * *

Золотые шары... Ноги вперед-вверх, вперед-вверх, вперед... Подхлестывая качели: выше, выше, выше, уже захватывает дух, – я думала часто: как хорошо было бы иметь маленькую сестренку, чтобы учить ее этому, моему умению разгонять качели!.. И вот, однажды летом спустилась с качелей и побрела вдоль шоссейки, возводимой когда-то японцами, в сторону одного заброшенного сада, еще не исследованного мною... Меня, конечно, интересовали ранетки, сливы и всякие другие нечаянные радости... Свернула за угол митехинской хаты и вошла в этот сад. В тени сливовых деревьев цвел пышным цветом, воистину пышными, желтыми цветами, куст... Я наломала-нарвала букет и отправилась назад порадовать маму, она так любила цветы...

Мне сразу показалось, что в доме что-то изменилось... Миновав комнатку-прихожую, называемую также и «столовой», вошла в ком­нату, именуемую и служащую родителям спальней. Там, на разоб­ранной постели, в белом, лежала мама, а рядом с ней – крошечное сморщенное существо, завернутое тоже в белое. Растерянная, удивленная, протянула я маме букет «золотых шаров»,– так, сказала она, назывались эти цветы, эти шары, а она, мама, протянула мне показать существо. Вот как явилась в этот мир моя сестренка.

Жаль, как жаль, что мы тогда уехали, оставили качели во дворе, прежде чем Даша подросла...

...Заснула. Становилось «тепло» по-ныо-йоркски, в доме стояла духота.

...В темноте, во сне, Стася нервно бегала по комнате, как-то бесшумно подпрыгивала, запрыгивала на меня... Проснулась, «в чем дело?», резко включила свет: по комнате металась огромная черная летучая мышь. Это ее Стася отгоняла от меня, когда та, по-видимому, пыталась (-лся?) приземлиться на белизну простыни. Вот, прилипла-повисла над входом в гостиную (living-room) вниз головой, бессмысленно и страшно уставив на нас круглые глаза. Схватила я Стасю на руки, прижимая к себе, и так пробежала под этой... в ванную-туалет... Что делать было дальше? Оно, это черное летающее создание, ВАТ*, рванулось к входной двери квартирной и прилепилось к стенке справа, опять вверх ногами-вниз головой... О ужас. Бедные мы: Стася, жмущаяся ко мне, и я в глупом махровом зеленом халатике – все что нашлось в ванной... Но – все же!.. Ради Стаси!.. Оставив ее в ванной, закрыв, рванулась мимо ВАТ, прикрывая голову полой своего халатика, наружу, на площадку, и вниз, к суперу... Было около четырех утра, супер – пуэрториканский чемпион и профессор каратэ – долго не открывал, потом долго не понимал. Наконец, вооружившись метлой, пошел наверх и наверху бегал по квартире, опрокидывая стулья; запрыгивал на диван, на простыни, на спинку... Лишь в шесть, когда забрезжил (рас)свет, монструозное животное, издав страшный вопль, вылетело под воздействием метлы в открытое окно, взмыло вверх и растворилось в розовом сиянии утра…

____________________

*Bat – летучая мышь, и излюбленный персонаж американских фильмозрителей.

 

Днем гуляли со Стасей в парке, приходили в себя от потрясения...

Возвращаясь, поднимаясь наверх, встретили соседку по площадке, Люду, – временную, как оказалось в разговоре, она уже уезжала в Пенсильванию. Жаль! Выслушав ночную историю, смешно «х»-кая (украинка из Ростова – предки в Ростов бежали, спасаясь от Великого Голода к Голоду Поменьше), сказала так:

– Та то ж лэнд-лорда хифт,* лэтуча мыш, он же и закынув щоб зъихалы, а йому – друхых жильцив взять, побахаче...

Я рассмеялась было, как вспомнила: а ведь я на ночь, чтобы Стася не выходила, окно закрыла, на screen, т.е. на сетку... Сетка!..– Кто-то должен откинуть, чтоб впустить это…

_________________________

* gift – подарок

 

* * *

Витянис, звонит, чтобы спросить: зачем я его пнула? Зачем… Есть вещи, которые не выразить словами. А ведь это ему я  дарила когда-то ландыши... Повесила трубку.

* * *

Очень страшное лицо диктора (репортера?), сообщающего об убийстве. Утро. С трудом отпоила себя кофе от сонливости.

– Пойду пешком. Ты жди меня вечером, Стася.

Стася ела в углу свои «Friskies».

Да, нужно ходить пешком. И из экономии, и для лучшей формы.

...Чуть подкопим со Стасей денег – попрощаемся с Америкой:

№1 с мошенниками

№2 с попрошайками

№3 дебилами

№4 лэнд-лордами и влетающими в окно, откинув сетку, ВАТS

№5 духотой

№6 тараканами           .   . .

№7 уличными крысами

№8 невежеством

№9 ханжами-хапугами

№10 звездным мещанством

№11 манерным идиотизмом

№12 ритмами... Жуткими ритмами за окнами и в...

 

...Место, где присела на скамейку, называется «Сакура Парк». Это в районе сто двадцатых и Риверсайд Драйв, куда я свернула, привлеченная желтизной цветов,– нарциссов, усеявших холм... Пошла вниз от сто двадцать девятой. Навстречу – велосипедистов строй... Опять... Бесшумно... Вот башня у реки, из которой когда-то в меня стреляли, во время сидения на скамейке в мыслях о дочери... Присела тогда в парке на скамейку, и вдруг... Пуля про­летела в миллиметрах от правого уха и упала в прошлогоднюю листву... Встала, пошла... Опять выстрел, и опять мимо... Город-монстр. Я знаю о тебе все...

 

...№13 с шальными пулями

 

...С несчастными бездомными – миную одного такого, роющегося в помойке... Люда сказала, можно еще тянуть с оплатой рента лэнд-лорду, она так именно и скопила на дорогу – до Пенсиль­вании... Но поздно, мне – поздно, владелец ко мне, а вернее, к квартире, особенно внимателен и безжалостен... Навстречу, в сторонке от бесшумных велосипедистов, вдруг, – два осенних листика прошлогодних, кленовых. Прокатились рядышком, переваливаясь с одного звездного кончика на другой... Что-то, кого-то они напоминали своей потрепанностью и несоответствием сезону...

* * *

– Pose!.. – Break!..

Студент-монитор в перерыве говорил о просмотренной им по ТиВи (а м.б., в записи) церемонии вручения «Оскара», выливающейся, по сути, в показ одеяний (я бы сказала: «раздеяний»). Мы с ним говорили о том, как несправедливо устроено общество, в котором одни голодают трудясь, а другие утопают в безделье и роскоши, это называется «Luxury»... Потом –Pose!..

Позируя я посмотрела на рисующих глазами оскароносителей: Ваоу! Какие они (т.е. мы) все тут нелепые!.. Один горбун, наполовину лысый, наполовину косматый, белый в белом, высовывал язык и двигал им в такт рисующей руке... Другой, ушастик, что подальше, жевал пустоту черным ртом... Третий, с губами выступающими поперед носа, ел что-то, а потом сморкался так громко и так явно, что я отвела глаза влево и чуть повернулась влево же, тем заслужив замечание монитора... А я!.. (А эта!..) С синими разво­дами потрескавшихся на ногах вен, сосудов, жил... Еще повезло – на длинной позе; а мой партнер, похожий на Пушкина (и на обезьяну тоже, как простодушно заметил сам Александр Сергеевич), только выше и с глазами черными, Эдвард, – трудится на коротких, в центре внимания большинства.

...После класса ко мне подошел монстрик №1, горбун, и сказал заметно волнуясь:

– Я возвращаюсь в мой родной город Санта-Круз, это в Калифор­нии ... Я хочу сказать, Вы – потрясающая (terrific) модель, как будто сошедшая с полотен Эль Греко.

Лицо его расцвело в улыбке, похорошело.  

Я ответила благодарностью... (Нет, хорошо не быть Мишелью... мишенью... Кидман? Николь?.. «Вот и мы скоро отсюда... вернемся»...)

В другом мире... я не буду, мне не нужно будет больше позировать ... обнаженной...

Дома – Стася, пушистая, легкая, невесомая... Милая девчонка, с темными волосиками на прямой аккуратный пробор.

– Ну, пошли, погуляем. Да иди же ты в сумку, что с тобой, иди! Ведь вечер-то, тако-ой!..

Так мне когда-то приходилось уламывать дочку. И та, в конце-концов, вздохнув, со словами «ты ведь не отстанешь» или «сопротивляться бесполезно» – вставала и шла... Загнала-таки в сумку. Отправились в путь. Близился закат .Шли сначала по прогулоч­ной собачьей аллее, т.е. по низу, потом – по каменным ступеням вверх к Клойстеру, минуя костры с шашлыками, разноцветные шарики, привязанные к стволам деревьев для увеселения нарядных детей латиноамериканцев и -американок, возлежавших отклячив пышные бедра на жухлой траве с собачьими экскрементами под ритм: «Та-та-та... Татата-та-та-та...» транзисторных проигрывателей. Наконец, пригорок у стен замка. Здесь тише, хоть и слышен ритм тоже, «та-та-та-»; травка зеленее, нет такого дыма... Поставила сумку, повернув сетчатое оконце к Клойстеру:

– Смотри, Стаcенька!.. Красиво...

Вдруг откуда-то из-за скалы появились и взошли на косогор трое: Марианна, Старшая Дочь и молодой мужчина – все в красных шортиках. Обступили нас:

– Ой, мам, look, the same cat!*

 – А-а, кошка... Кукла... Познакомься: это мой будущий зять, Дэвид.
(«David». – «Nice to meet you»...**) Ну, я пошла, много дел, а вы тут... – Бросила плед-подстилку на траву рядом со мной, пошла назад, вниз...У меня было подспудное желание – встать и уйти, вот встать и уйти, ведь мы не планировали со Стасей быть в этой компании, мы хотели побыть одни. Уйти немедленно. Даже некий голос изнутри заклинал: «Уйди. Уйди». Но закон замедленной реакции, называемый также часто правилом хорошего тона, – подчинил остаться и терпеть. Приземлившиеся рядом: Дэвид лег на спину, сорвал травинку и стал щекотать ею в носу у сидящей невесты. Невеста обратилась ко мне:

– Why don't you let her go? Let her walk...***

– Эй, Кукла! – крикнула, обернувшись с тропинки Марианна. – Чуть не забыла: у меня для тебя есть работка, уборка...

______________________________

* – …Посмотри, та же самая кошка!

** – Дэвид… – Приятно познакомиться…

*** – Почему вы ее не выпускаете? Выпустите ее погулять…

 

И в тот момент, когда я повернулась на ее голос, Старшая Дочь, быстро, мгновенно, расстегнула молнию сумки, выхватила из нее Стасю...

Я успела запечатлеть выражение ужаса в зеленых помутневших глазках… Прыжок, взмах хвостом, и – исчезла в кусты, за левый угол строения... Кинулась я за ней следом... Осторожно ступая в зарослях плюща, позвала: «Стася-а...» Никаких знаков. Если она побежала прямо, не сворачивая за угол, – там обрыв на проезжую часть. Пошла к обрыву, полазила по камням – нет. Вернулась за сумкой – парочка, пошушукавшись, быстро уходила прочь... Темнело. Пустело. Подошли, правда, какие-то молодые туристы, японцы, много, сели на косогоре в круг и стали рассказывать по кругу истории, прерывая собеседование дружными, громкими раскатами хохота. Вышедши из кустов после очередного обхода, я посмотре­ла на них молча: «Ради Бога, тише... « Но не было смысла и сил говорить. Стемнело. Они ушли. Опустело... Поплелась на выход, что­бы продолжить поиски на рассвете.

 

 

Ступенька Четвертая. РАСПЯТИЯ

 

Бесполезно звать, отыскивать глазами,

Тебя нет, как будто не существуешь вовсе,

Напрасны мой взор и мой зов.

И тогда я сей крест, меня пригвоздивший,

Принимаю как великий Божественный Дар...

 

...Ночь. Добралась до дому... Мессаж (сообщение) от Марианны: «Виточка тут рассказала... Ну, что, сделаешь мне уборку?..» Сва­лилась на диван. Долго плакала в темноте, до исступления, до изнеможения... Пришла, присела рядом дочь. Стала утешать, гладя по голове... Я перестала плакать, и она исчезла... Забылась снова. Заплакалось во сне... Повернулась лицом к стене: поворачиваясь увидела Стасю на подушке, в изголовье. Потянулась к ней – рука повисла в пустоте. Молча помолилась: «Господи, дай мне вещий сон... Господи, пошли мне вещий сон... Да будет с нами святая воля Твоя...» Чей-то голос приказывал: «Усни».

Приснилось: я иду по заросшей дороге к какому-то заброшенно­му дому... Подошла ближе: между порогом – и осевшими ступеньками зияла дыра, и видны были четыре столба-сваи, поддерживающие этот дом-скелет. И сверху, перепрыгнув, перемахнув через эту черную/вакуумную дыру, побежала ко мне вниз, вниз, по ступенькам, развевая хвостиком, Стася... Проснулась: светало. Быстро одевшись, отправилась в парк. Вот узкая, воняющая удобрениями и посыпанная колючим мелким гравием дорожка между культивированными цветочными насаждениями.

– Стася-а...– Тихо.

...Карабкаюсь на скалу... Вот площадка, на ней деревья неизве­стной мне породы, а над куполами-кронами взлетают и вьются черные вороны. Не они ли заклевали мою Стасю?.. Крикнула в пространство, расстилающееся внизу:

– Ста-а-ся-а-а!

Мерзкий одинокий писк взлетевшей разбуженной вороны. Утро – туманное. Спускаюсь и бегу к Замку, Клойстеру... Вчерашний косогор-полянка, и вот тут... Из кустов возникла фигура бездомного, да к тому же безумного, негра. Игнорируя его мычание и злобные оскалы – ведь уже утро – бегу вслед вчерашней Стасе, за угол Клойстера, минуя колючие кустарники, заглядывая под них; бреду по зарослям стелющегося барвинка; спрыгнув с камня, делаю крюк, подхожу к двери Замка, кружусь по второму заходу, зову: «Стася...» – но ее нигде нет. Вот решетчатые ворота, можно видеть, что про­исходит внутри двора... Это двор для персонала. Там, наверное, есть кухня. И может быть, я представила, проголодавшаяся Стася робко подошла к жующему бутерброд... Или – к готовящему... Готовящей...

– Стас-ся-а...– шепчу, прижимаясь лбом к решетке. Но никто не отзывается. Бреду к барьеру, через который видна запущенная часть парка. Нахожу заросшие ступеньки вниз, в непроходимые за­росли и залежи мусора. Спускаюсь по ним...

* * *

...Встала в четыре утра. Пошла вдоль парка снизу, мимо спящих на скамейке бездомных. Один – днем он помогает бензоколонщику через дорогу – раскрылся как ребенок. Прикрыла ему спинку. ...У Дайкман Стрит маячила фигурка бездомной проститутки Дженни. Дженни была в белом, в черной кепи и с черной курткой, пере­кинутой через плечо,– сегодня совсем как моя Стася... Обошла я все стоянки, проверила мои объявления о пропаже на столбах, при­крепила новые на место сорванных, срывают каждый день. Догнала меня Дженни, стала уговаривать опасаться ходить по Дайкман, сказала: «People are crazy», сказала: не разговаривать с незнакомцами, сказала: «Я на улице двадцать... Нет, двадцать семь лет, а мне сейчас тридцать пять... Меня избивали, закрывали в подвале, где нет воды, нет ничего – только пластиковый мешок... Дали за все два доллара... Люди... Они сумасшедшие, злые, делают что хотят...» Попросила у меня доллар, которого у меня с собой не было, потом спросила: точно ли вознаграждение за кошку сто долларов?.. (Думает найти, и сначала я этому верила.)

* * *

Лук и Марк. Сегодня суббота... Проснулась в три часа ночи, побежала в сторону Fish Market, т. е. рыбной лавки, где, по словам бездомно­го Лука, питаются из мешка отходами бездомные же кошки, и где он видел одну, похожую на Стасю, две ночи назад, он даже окли­кнул ее по имени. «Если это не Стэси (так они произносят это имя), то почему же она тогда остановилась?..» – рассуждал вслух Лук.

Есть еще один бездомный, похожий как две капли воды на Лука, но того зовут Марк. Оба темнокожи, молоды, красивы. Даже одеты похоже, и у того, и у другого – вязаная шапочка на го­лове... И видя порознь (что разумеется! – они и не друзья), я их путала. Но однажды, проходя мимо Лука, сказала: «Здравствуй, Марк...» – На что он мне ответил:

– Чтобы Вам не путать нас, обратите внимание на такую вещь: я никогда у Вас не прошу денег. Марк – просит всегда.

Он очень симпатичный, Лук. Идя на поиски днем, стараюсь иметь при себе какой-нибудь фрукт, он любит персики. А деньги не берет. Сидит отрешенно, обреченно... Взял лишь раз, токен*, когда шел дождь, и было раннее утро... Обходя район в поисках Стаси, наткнулась на него, мокрого, спящего сидя на земле, присло­нившись к стене дома... У меня, к счастью, был токен в кармане джинсов; растолкала его со словами: «Вот, возьми, войди в метро и спи там...»

______________________

* Жетон на проезд (вход) в метро

 

(Как стал бездомным? – Глупый вопрос, это так просто, это... «...Из Жямайки, – сказал он,– совсем иначе представлял буду­щее... Поступал в университет... Потом болел... Потом потерял все... Став бездомным однажды, невозможно уже выкарабкаться, мэм». А Марк? – Он тоже с Жямайки. И просит доллар. Жестко. Он, по-своему, мудрый...) Улица Дайкман странно оживлена. Похоже, никто не собирался спать. На скамейке устроилась – разговоры, смех – группа подростков... На повороте к Бродвею подошла Джени, держа в правой руке огромный кусок сыра, в левой – еще что-то и, откусывая сыр и жуя, сказала:

– I don't think you gonna find her*...

____________________

*Я не думаю, что вы ее найдете…

 

He переставая жевать, спросила, нет ли у меня доллара.. .Пошатываясь от недосыпания в одетой задом наперед футболке, я ответила: нет, мол, доллара, – вот, может, в следующий раз... (Насобирает, останавливая машины, вон, пошла уже...) Продрогнув, возвращалась домой досыпать и продолжать поиски дневные, хождение в АSРСА, в «отдел находок», хожу туда каждые сорок восемь ча­сов, потому что именно каждые сорок восемь часов там умерщвля­ют невостребованных подобранных животных...

 Вначале ездила в метро, но сейчас деньги на исходе, стала ходить только пешком. Сперва вниз, до девяносто второй, потом – на восток, через Гарлем... Однажды свернула раньше, когда Гарлем еще не кончился. Пересекая сто двенадцатую с запада на восток, с West на East, задержалась у парка, засмотрелась на растения, совсем как... За спиной – вонючие низкие дома-блоки с восседающими на ступеньках каменных крылец черными оборванцами и дряхлыми стариками. Обернулась: ко мне приближалась злобная негритянка, повязанная бесцветной косынкой по-крестьянски, концами назад:

– What are you? – Jesus Christ – to walk in my area? I don't want to see you here anymore, understood?*

– Understood**, – кивнула я и зашагала прочь, чтобы никогда больше прежде девяносто второй на восток не сворачивать. Шатены здесь не были в моде.

_______________________

* – Ты кто такая? Иисус Христос! – чтобы ходить по моему району? Чтоб я тебя здесь больше не видела, понятно?

** – Понятно.

   

* * *

Объявление о пропаже висит и внутри Замка-Клойстера, около кассира. Директор музея, молодой и симпатичный Кит (по-украински «кот»...) сказал, что все служащие «знают и смотрят». Дал мне свою визитную карточку и в знак сочувствия предложил тогда пройтись по Замку, «развеяться»...

* * *

...Утро, парк. Прочесывая заросли вокруг Замка, проходя мимо старого-старого дерева, возможно, дуба, в дупле его, что у самого основания, заметила зеленый рюкзак... Выходя на тропинку, наткнулась на сидящего на камне: сидел и жадно курил грузный тип в кепочке задом-наперед. Я видела его прежде, иногда он и еще какие-то... встречаются в диких закоулках парка... Быстрый взгляд в мою сторону, взгляд, не обещающий ничего доброго... Отвернулся.

 Днем ходила в ASPCA. Здесь меня уже знают и позволяют входить к кошкам внутрь, посмотреть... Вон сидит в клетке серый котенок с вытекшим глазом и сломанной лапкой... Пытается под­тянуть лапку ко рту, лизнуть ранку, но та не подчиняется... Его скоро усыпят, так кончатся мучения, такой никому не нужен. ... Рыже-полосатый кот, тощий, старый, – рядом в клетке, на усыпление тоже... Синеглазая мордочка сиамской кошки: смотрит обре­ченно, что-то хочет сказать беззубым ртом своим на прощанье... Возвратилась в приемную, кладу на прилавок десять долларов, пожертвование, пусть хоть кто-то, кому-то из них... (себе: что?)

– Спасибо, мэм. Сейчас вот, квитанцию... Списание с налогов...

– Нет-нет, не нужно мне квитанции.

Ночью – звонок. На фоне уличных шумов мужской сиплый голос:

– Найдена кошка. Принесите сто долларов.

– Куда?  

– Ха-ха-ха, сука. Чтоб тебя больше в парке не было видно, понятно? Прекрати свои поиски, понятно?

Поняла, ответила:

– Слушайте, я вам вот что скажу: у вас свой бизнес, у меня – свой. Поиски прекращать не собираюсь...

И повесила трубку...

...Встала в полчетвертого, и пошла по Бродвею в строну Дайкман, где рыбная лавка. На углу сто девяносто третьей меня до­гнала машина полицейских... Они притормозили машину и спросили, что заставило «Nice Lady*» выйти в такое время на улицу. Я рассказала им о своей потере. Один полицейский узнал меня по ин­циденту с ограблением (я упоминала), это он приезжал тогда составить протокол и рапорт... Предложил прийти к ним днем и повесить объявление о пропаже внутри и на крылечке у входа в полицейский участок... Сказал, что так больше шансов, а четыре утра, – прибавил, – очень опасное время для прогулок ...

_________________________

* Милая дама (англ.)

 

Вернулась – звонок:

– Ну что, стерва, ищешь кошечку?

– Я вам, кажется, ясно сказала: у вас свой бизнес, у меня – свой. Гуд-бай.

Днем отксерокопировала и повесила объявления о пропаже Стаси внутри и у входа в полицейский участок. Затем отправилась в парк. Когда прочесывала дебри и миновала старый дуб, рюкза­ка там больше не было...

* * *

...Сообщение о «пахнущем мертвом зверьке» принесла, или донесла, Безумная Вера. Сообщала всем у входа в парк: вот, вызваны пожарники, чтобы сжечь... Я отправилась туда, забралась на скалу, нашла обгорелый, со вспучившимся животиком труп ракунчика. Он лежал на каменной площадке, лицом к горам...

...Около ограды старой церкви, той, где священник-леди, – женщина из Польши по имени Антонина всегда кормит уличных кошек. Так сказала продавщица супермаркета – у нее Антонина закупает кошачью еду... Оставила ей мой телефон для Антонины и отправилась к этой церкви. Снаружи, на валу, миски с едой... Какой-то рыжий кот, отскочил... Вошла внутрь, спросила, могу ли я видеть Church Lady, церковную даму... Появилась стриженая под ЗЭКа рыжая девица, злая, вообще больше похожая на дьявола, нежели на священника. Сказала, она не хочет ничего знать и слы­шать о кошках. Я вышла... Местные мальчики, играющие в футбол, подошли ко мне, уставившейся на миску с кошачьей едой; озира­ясь, стали рассказывать, как эта Church Lady ведет борьбу с «доброй леди Антониной», и что подозревают, онa (Ch.L.)умерщ­вляет кошек»... Я взглянула еще раз на эту церковь. Еще раз: ме­тодистская, баптистская?.. Отправилась назад...

Вскоре позвонила Антонина. Она кормит бездомных кошек с тех пор как потеряла свою, и прошло много лет, но она не остав­ляет надежды найти: «Вот, я кормлю чьих-то или ничьих, а в это время кто-то так же вот кормит мою...»

Стаси или похожей на нее она пока не встречала.

* * *

Вчера, 22 мая, – ровно четыре недели, как убежала Стася, – воз­вращалась от Клойстера, оставив еду неведомым зверькам (вдруг Стася?) Видела гуляющую Марианну, на ее окрик: «Эй, Кукла!» – ответила просто: «Я не хочу с Вами общаться». Нужно бы рань­ше так... Наступала нью-йоркская темнота, я хотела пройти че­рез парк на север, к Дайкман, но шедший навстречу смуглый ат­лет в желто-розовой, т.е. палевой, рубашке, я его видела в ком­пании типа в кепочке задом наперед, посмотрел на меня так, что я решила выйти из парка людной тропой и двигаться к Дайкман по Бродвею... Под одной из скамеек, что вдоль аллеи, трепы­хался у алкогольной лужи голубенок. Нетрудно было понять: попил из лужи, оставленной каким-то неуклюжим выпивохой, а теперь то внезапно засыпал, то пытался открыть глаза, встряхнуть головой, полететь, – и... Я взяла его, – он уткнулся пьяной головкой мне подмышку,– отнесла его к водопроводу, к поилке, напоила холод­ной водой. Какие-то ребята с собачкой, видя нас, посмеявшись, сказали: «Не'll be o'kay» («С ним будет все в порядке»)... Решила оставить в надежном месте, где он может отоспаться, не повредив себе ног и головы. И на свежем воздухе; в доме моем была духота. Искала место – атлет, попавшись еще раз навстречу, пошел за мной... В наступившей темноте я положила голубя под мощное дерево на полянке, куда нельзя ходить-топтать. Он, поша­тываясь, устроился между уютными корневищами, заснул... Смуглый атлет в палевой рубашке, как загипнотизированный, шел к дереву... Уже уходя, отходя, подумалось: может, лучше было взять птичку до­мой отоспаться? Но... там, в квартире, такая духота!.. И поздно, уже наступила ночь, я быстро шагала из парка, вспоминая об этом смуглом типе, в котором, как и в его компании, было что-то неладное...

...Утром бежала уже не к Стасе, которой все равно, – горько думалось, – не встречу, а к этому голубенку. Под деревом валялось его туловище с вырванным нутром, выпитой кровью. Рядом – открученная голова... Не могу себе простить... Никогда не надо остав­лять животных «отсыпаться» там, где люди...

* * *

...Июнь. Утром – сначала под старую яблоню, от которой стар­товала Стася в Безызвестность... Там пластиковая мисочка, где оставляю Friskies,– любимую Стасину еду... Наклонилась над по­судиной – хруст веток, шорох вверху. Подняла голову: парочка особей с полотен Поля Гогена «делает любовь» на своей, видно, исторической родине – ветвях отцветающего дерева. Ухмыляются. «Извините», – переношу мисочку вправо, под другое дерево. По­том, с Friskies же, – через барьер, около которого некогда пар­ковала свой белый мерседес Марианна. Там, за барьером, меня встре­чает черная кошка с желтыми глазами. Я соорудила ей домик в кустах (коробка, брезент, доски); она вылезает оттуда по утрам. И еще один домик – серо-полосатому коту, он в эти края лишь наведывается, ночует в домике порою, на зов и запах еды иногда приходит, иногда – нет. Желтоглазка очень ласковая и какая-то домашняя...         

* * *

Июль. Царство Сатаны. Незнакомый голос – то ли высокий муж­ской, то ли низкий женский,– сообщил по телефону, что в районе Инвуд (Inwood) есть место, там старый дом на горе, лесок на склоне, кормушка для птиц (соорудил вьетнамский ветеран), туда приходят кошки, среди которых видели черно-белую, то есть Стасю.

...Я встала и вышла в полночь – боялась упустить,– направив­шись по указанному адресу. От Дайкман за мною, вынырнув из темноты, увязался серо-полосатый и какое-то расстояние шел нога в ногу, потом отстал…

Пришла. Вспугнула двух геев, удалились, стесненные моим явным намерением здесь остаться. Взошла луна, осветила старый дом на горе, больше похожий на барак; лесок, и там, на углу Симан Стрит и Пэйсон Авеню, под деревом на склоне спала кошка – Стася ли, ее двойник ли… Рядом – рыжева­тый кот... Вдруг появился мой полосатый поклонник и все испортил, прогнал всех от меня.

 

...Я села ждать... Вскоре захрустели ветки. Приближался ракун. Подошел к кормушке. Попил, поел, не отрывая глаз от меня. Полез на дерево спать... Полосатый – у моих ног. При появлении ракуна я даже была рада, что он здесь, что охраняет меня... В лесу раздались звуки кошачьепения... По окончанию концерта появился Рыжий, а вскоре – Стася.

Но – Полосатый! Вскочил, помчался прогонять от меня в лес это черно-белое видение... Я, опередив-таки его, летела по ночному лесу-воздуху, в гору и под гору, сквозь лысые просеки и тропинки и дикие заросли, только бы не упустить!.. На какое-то мгно­венье черная тень ли, туча набежала на лунное светило, и я оказалась на лесной поляне; вдали, за верхушками елей, маячил силуэт некоей скалы, а у входа на эту поляну, слева от меня, – огромный черный камень, на котором, как и на стоящем справа обезглавленном (временем?) дереве начертано белыми огромными буквами:

 

ЦАРСТВО САТАНЫ

 

...Оцепенение – прикосновение сзади, и лезвие бритвы блесну­ло близко-близко к лицу, в смуглой руке, и виден палевого цвета рукав рубашки. Вышли из-за камня двое: курящий тип в кепке задом-наперед, а с ним щуплый брюнетик с бледным как смерть ли­цом, в черной рубашке и белых штанах.

– Не боишься за свое модельное личико? – сказал, сплюнув, в кепочке, – ищешь кошечку одна...

А брюнетик прервал его короткой командой держащему меня и бритву:

– Делай. («Do it».)

...В последнюю долю секунды – и осознавая, что в последнюю: тос­ка предсмертья... – всей силой своего воображения рисую того, что из усыпальницы в Клойстере, во всем великолепии экипмента Средневековья стоящим на скале, и отмечая, что времени не остается даже на связное предложение, выдыхаю лишь:

– Альваро...

И в то же самое мгновенье вижу летящего по воздуху стрелой, – скорее, даже, пулей, – Серо-Полосатого, приземление на белые штаны брюнета, брызги черной крови, истошный вопль-визг, а я, чуть присев и отшатнувшись влево от бритвы, вырвалась из рук в Палевой Рубашке и помчалась в направлении скалы, сбивая в кровь лицо, руки... Перемахнула через какую-то тропинку, прыгну­ла на камень... Лезу, выше, карабкаюсь, выше, еще... Сзади, далеко, вой, возня, потом чей-то топот... Погоня? Ближе... Началась отвес­ная стена, и натянута сетка... Уцепилась за сетку, нащупывая опору для ноги... Глухой стук внизу свалившейся туфли... Лезу цепля­ясь за сетку, не знаю как долго, но вдруг чувствую: силы иссяк­ли, я над пропастью, руки изрезаны, и больше не могу... Чей-то голос сверху подсказывает: «Держись... Рассчитывай... Избегай мелких камней... Избегай мелких... Вот так. Придерживайся кам­ней крупных... Так...» Потом – рука, берет меня за запястье и вытаскивает, обессилевшую, наверх, на площадку-тропинку. Я на че­твереньках: «У-уф-ф... Спасибо...» Голову вверх: никого. Я одна на горной тропе, и осталось несколько метров до восхождения на вершину... Выбираюсь. Иду на шум ранних автомашин. Светает... До­тащилась, не знаю как, не помню. Ключ в кармане джинс, странно, не потерялся. Рухнула на пол, забылась сном. Кто это был, – подавший руку?..

 

Adaptation (Адаптация). Подходила к полянке, увидела две женские фигурки, по всей видимости, мать и дочь, и удаляющиеся с Желтоглазкой на руках к выходу из парка... Грустно смотрела им вслед – доносились обрывки их беседы по-русски,– хотелось догнать и сказать что-нибудь очень хорошее, что ее зовут Желто­глазка, хоть это было очевидно...

Полосато-Серый не приходил.

* * *

Август. Сегодня пережила ужасные минуты: в вагон поезда вошла сумасшедшая нищенка, катя впереди себя тележку с ящиком: стеклянная крыша, и внутри – черно-белая кошка... Я подошла и стала всматриваться... Если кошка подымет голову... и будет черное пятно на подбородке... В висках стучало... Она – старая кошка – не подняла головы.

Август. Бреду по Пайн Стрит. Из окна дома, сверху, женский го­лос: «Ну, не нашли Стэси?» – «Нет». Захожу в газетный киоск, купить стакан кофе, киоскер: «Ну как, не нашли?..» – «Нет». Встреченная на улице старушка остановила сообщением: «Мы адаптировали котенка... Для внучки... Назвали Стэси, в честь и в память о Вашей...» – «Спасибо».   

Около Клойстера, у барьера, бесшумно паркуются автомобили, от­туда выходят нарядные (наряженные старомодно) пары-люди: видимо, готовится «пари», вечеринка, для сотрудников музея, ведь вечер, Клойстер для посещений давно закрыт. Тихий мужской голос окликнул из-за ограды:        

– Вы!? По-прежнему ищете Стэси!..

Через решетку вижу: во дворе Кит, директор музея, узнал меня. С ним рядом девушка в розовом платье, темные волосы на пря­мой пробор, на подбородке родимое пятно... Улыбнулась мне... Ушли внутрь, пожелав удачи.

...Под окнами собачий лай.

  Звонила Жаклин из Германии, сказала: «Мне кажется, мой друг нашел-таки твою дочь на интернете».

Найдя – ее ли, тезку ли, – отправил сообщение типа: «Вас ра­зыскивает мать, можно ли мне дать ей Ваш телефон?..» Она ему: «Кто Вы такие?» Он: «Друзья». Она: «Хорошо...»

...Я побежала звонить, позвонила по карточке, автоответчик мужским голосом предложил оставить сообщение; сообщение остав­лено, однако никто не перезвонил... Сегодня попытаюсь снова..

Гудки... Она! Холодно: «Хэлло». Обжигаясь слюной, говорю: «Это я. Мать. Как ты?» Бесстрастное: «Нормально». Нормально! Как будто вышла, отлучилась, так сказать, вчера, а не канула в жуткую Лету на столько лет!.. «Замужем, за вторым, т. е. во второй раз, есть ребенок. Сын». – «Рада за тебя... А я? Я вот нашла и потеряла кошку. Ищу...» («...и еще: лэндлорд гонит, вы­живает...») «Ну-ну». «Могу я позвонить еще? Ты позвонишь мне?» – «А что?» – «Ничего, просто скучаю... Спокойной ночи, дочь» – «Спокойной ночи».

Моя девочка.

Спокойной ночи. За окнами собачий лай – моя судьба.

* * *   

 Сентябрь. Поутру... Рано утром из глухой части парка,– мож­но сказать, из лесу –вышла навстречу мне проститутка Дженни со своим рабочим станком – циновкой – подмышкой. Поддерживая сваливающиеся шорты свободной рукой, буркнула по привычке:

– Do you have d'ala... (У Вас есть доллар?) В сумке у нее были джинсы с ремешком. И вот она попросила помочь ей вытащить ремень из джинсов и вставить его в шорты, из-под которых, кстати, выглядывали сверху зеленые рейтузы, уже не говоря о жирном, смуглом животе.

Когда ремень был наполовину вставлен, Дженни как-то зако­лебалась, раздумывая, что ей выбрать: джинсы или шорты? Понадо­билось мое мнение. Шорты уже были на ней – я их и выбрала.

...Глядя вслед ее удаляющейся унылой фигурке, – но нет, по­жалуй, раньше, когда брезгливо держала кончиками пальцев потре­панный ремень, – я думала:

«Существует такая специальная планета, «Гарбич»*, куда сбрасывают наши износившиеся души...»

__________________________

* garbage – помойка (англ.)

 

Конец октября. Воскресенье... И вот, утром, пошла я в сторону Bakery (пекарни) на Дайкман Стрит.

Подцепила в огромной помойке батон белого хлеба и булку серого; пошла дальше к Dyckman Fields – место, которое я назы­ваю «Уголок из России», – такое там все русское: камни на берегу реки, насыпь, трава-мурава и пр... Под мостом сидела на привя­зи и что-то охраняла огромная бурая собака с добрым умным лицом. Я бросила ей кусочек хлеба, она его отнесла в сторону – про запас – и вернулась.

...Пошла дальше... На стадионе гуляли дикие – то ли гуси, то ли утки. Всего четырнадцать.

Я стала бросать им хлеб. Один, видимо, вожак, был ближе всех ко мне, не подпуская никого другого (-ую) к хлебу. Я поняла: когда он шипит, это означает, что-то требует, – в данном слу­чае, хлеб. Кроме него, шипели еще двое, правда, более робко. Та­ким образом, я заключила, что в этой стае три самца, одиннад­цать самок и один ребенок (маленький, а шипит).

Все они смешно ходили за мной, я же бросала им хлеб через плечо назад. Вспомнилось тогда: одно время моя мама работала утиным пастухом, вернее, утиной пастушкой в колхозе. Я помогала ей...

* * *

Ноябрь.

... – Hello. Хэлло.

– Это я!

– А-а... В чем дело?    

– Ни в чем. Звоню сказать, спросить: как ты? Получила мою по­сылку?

– А-а, получила. Что это ты? К чему? Розовое платье...

– Ну, думала: понравится....

– Да оно мне мало к тому же: шестой размер... Я давно перешла
на десятый. Не делай таких вещей. И игрушка – это же собачья
игрушка, не детская. Отошлю назад.

– Извини, дочь. Я ведь покупала в детском отделе. («Предложить Жаклин? Платье...»)

* * *

– Pose!..

В классе две модели, я – одетая, и новенький, Ли, обнаженный. Мы в разных концах, чтоб всем досталось натуры, но столпотворе­ние около него – так хорош! И еще эта, их фирменная поза: сидя на стуле с широко расставленными ногами... Пухленькая девушка из Таиланда, Ани (или Али) разрумянилась, передавая прелести Ли в пастели. Тихо спросила, может быть, попросила его о чем-то... Но – «Break!» – и в класс врывается вихрем облаченная в крас­ное кимоно... Розанжела, держащая в руках сэндвичище для Ли, – виден кусочек неорганической ветчины... Приземлилась на краеш­ке платформы рядом с ним, смотрит в его глаза... Он жует. Все ясно. Служебный роман. У Ани (или Али) на глазах слезы, отнюдь не радости. Я отправилась в кафетерий. Там по стенам – изобра­жения мистера Вильсона в разные времена его жизни, т. е. его служения подиуму; выставка его памяти, он ушел из жизни вскоре после жены, так и не узнавшей о его модельной деятельности. Вильсон юный, тощий и дерзкий... Молодой и очень красивый… Средних лет, интересный; Атлет с пикассовской «Девочки на шаре»... Тяжеловесный Вильсон... Перерыв кончился.

* * *

Декабрь. На углу Риверсайд Драйв и сто пятой улицы стоит буддистская церковь секты Дзедо Син-сю («Истинная вера Чис­той Земли», ведущая буддийская школа Японии, – в основе учения школы Чистой Земли вообще лежит общемахаянский культ Будды Амитабхи). А слева от входа, во дворике, – статуя-памятник осно­вателю этой секты-школы-направления Синрану (Хонену, Сонину?) жившему в 1173–1262 г. г.

Памятник прежде стоял в Хиросиме; был обожжен во время атом­ного взрыва и затем, в пятьдесят пятом, доставлен в Нью-Йорк, в дар...

Здесь, т. е. в этой церкви, чтят память ушедших от нас домашних животных. В расписании есть День Поминовения... Когда он, этот День, наступит, я принесу сюда фотографию Стаси... Под зву­ки кото* вспомню наши с ней дни....

_____________________

* Японский  музыкальный инструмент

 

* * *

Январь... Возвращалась из (с) утреннего обхода парка. (Я все еще надеюсь...) Вход в лифт загораживало необъятное тело Безумной Веры, внучки знатоков двух французских языков. Вера-с-палкой-в-руке, похоже, поджидала меня, ибо в произноси­мом ею монологе – «дошедшие слухи» о моей квартирной задол­женности, с одной стороны, и о моих ликах, рекламирующих искусс­тво доктора X. на стенках вагонов метро, – с другой:

– Деньги на косметолога есть, а за квартиру полгода не пла­тит, у-у... Проститутка старая!

«Почему непременно «старая»? Я вполне могла бы ей быть пле­мянницей... « – обошла ее вместе с лифтом, ступила на лестницу, чтобы пойти наверх пешком, но не тут-то было, мой замысел разгадан, взмах суковатой палкой – попала по ноге... Ступня распухла, синяя... И – ощущение укушенности змеей. Ради всего это­го, конечно, стоило приезжать сюда, именно в Нью-Йорк...

«Если бы Леша...»

«Отца в мужчине надо (было) воспитывать...»

Снилось накануне: Бюро Инвентаризации, которое выдало нам справку-схему о том, что наша комнатка в ширину – два метра двадцать пять сантиметров, проходной размер!.. Теперь нам выдадут свой, семейный лицевой счет. Все будет хорошо...

– Rest!

Большой перерыв. Выхожу из класса... В коридоре, около телефон­ной будки, сидит Мерседес с рюкзачком за спиной и, запрокинув назад голову, полудремлет. Плюхаюсь рядом, потирая ступню:

– Знаешь, иногда думаю, лучше умереть: так болит.

– Э-э, не сдаваться Ты еще нужна живьем.

– А ты что?.. С рюкзачком...

– А-а, отказала им оборачиваться в их трухлявую грязную «дрэйпери»... Эх, если б не мои три кошки (плюс собака), – хрен бы я вообще пошла позировать!.. Сидела бы на улице, например, просила подаяния, или... А тут...

– Смешная... Что еще?

– Слушай, ты ведь позировала, частным образом Антонио де Ла
Вега?.. Что можешь сказать о нем? Он приглашал, для портрета, но что-то мне...  

– ...Антонио де Ла Вега, – качаю головой, – трудный, очень трудный тип. Мастерская в здании Карнеги Холл, лучшем здании, и месте Нью-Йорка. Огромная, шикарная... Как начнет ныть о своей бедности... Пойдут воспоминания о том, как он оставил Аргентиту полвека назад (заметь, мать ни разу, включая похороны, не наве­стил)... Подкрадется сзади, шепнет тебе в левое ухо через левое плечо: «I love you...» Предложит чай с гренками, опять разговоры о нужде; попросит в дополнение к портрету (а ты, может быть, со­гласишься на оплату за все рисунком) раздеться и попозировать для пары коротких, «очень коротких» поз-скетчей... Неожиданно возникнет с видеокамерой в руках, для «очень коротких невин­ных кадров»: Нет-нет, это не то, что Вы думаете...

– Довольно, довольно, спасибо, сейчас пойду договорюсь с ним.

– Вошла с «квотром» в кабину. Через несколько секунд вернулась, приземлилась. Поцеловала меня в лоб:

– Люблю тебя. Да, спасибо за колосок.

– Какой еще колосок?

– Забыла? – Присылала мне из России колосок в конверте. Я его храню.

– Столько лет!.. А что с сеньором де Ла Вега?

– Сеньору де Ла Вега поставила условие: сорок долларов в час,
и чтоб без дураков.

– ?

– Он сказал: спасибо, ему пока не надо...

– Ну да! У него сейчас, видимо, срочный заказ из Букингемско­го дворца?

– Ха-ха-ха! Угадала! Что теперь делать?

– Может быть Харвей*... А вдруг ему (нашему спасителю и за­ступнику) нужны характеры для новой композициии?.. Вот телефсн, код бруклинский...

______________

*Харвей Диннерстейн – художник-живописец, правозащитник, учитель

 

* * *

– ... Ро-оsе!

Путь к раздевалке, как всегда, был загорожен этюдником Неза­висимого Художника, и споткнувшись о него, да еще и больной ногой, потеряла равновесие, загремела: падая, ударилась о ме­таллическую ручку двери. Села в позу. Была дикая боль, и только. Но это сначала. А потом, на следующий день, рука стала уродли­вой, красно-синей, непослушной... Пришлось отправиться в госпи­таль, долго выбирала подешевле, но все рвано счет будет дикий, страховки нет, и лига, естественно, не заплатит: модель – «незави­симый контрактор». Диагноз – перелом, в двух местах. Переломчики. Гипс, повязка. Лига. Боль... Все же класс достаточно благороден, чтобы терпеть меня такую до конца композиции... А добрая япон­ская девочка Йоко продолжает писать мою руку без гипса, по воображению... Красивая работа...

* * *

Февраль. Понедельник... Фотограф Брюс возится с ножками светоотражателя-светоуловителя. (Плюс светоглазовыжигателя: скоро уже, кажется, ослепну...) Я стою обнаженная по пояс, topeless, бережно поддерживая, как младенца, загипсованную левую руку пра­вой, – можно сказать, мне пофартило...

– Эй! Есть ли у тебя пудра? Припудри лицо, пусть не рефлексирует... Губная помада?.. А твой бойфренд, как он относится к гу... Бойфренд, у тебя есть бойфренд?.. Слушай, а сколько тебе лет? 3а пятьдесят? Я это уже слышал, знаю, да ты и выглядишь на «за пятьдесят», но вот сколько точно? А? Мне вот, например, пятьдесят во­семь, а тебе? Что? Почему? Почему это у вас «не принято»?.. Все готово, стань там... Ближе... Руку ближе к... Подбородок – выше.

...Физически Брюс не страшен, более того – слаб. Достаточно, и даже сломанной левой рукой, чуть толкнуть, только прикоснуть­ся к его плечу, а можно просто подуть на него – и рассыплется. Он, в своем стремлении к совершенству физическому, – сбросил пятьдесят фунтов (двадцать два с половиной килограмма), от него пахнет голодом, и он время от времени передыхает, прислонившись к белой стенке студии, теряясь на ее фоне собственной белизной...

...Когда кончится все это измывательство за десять долларов в час – назвался бедным, не помню почему, – когда кончится, он загородит выход и скажет, раздвинув рот в желтозубой улыбке: «Where is my кiss?», «Где мой поцелуй?» Нужно чмокнуть его (в щеку, но он попытается подставить губы) – и выскользнуть, сегодня выскользну в последний раз, Бог с ними, с деньгами, подавись он.   

 ...Холодный март. ...Путь в академии, на этой неделе две академии – Национа­льная и Городская. Еду из Квинса, где теперь снимаю угол с ви­дом на стенку... Во второй академии платят больше, больше чем где-либо, платят хорошо, пятнадцать в час, но график ненадежный, «спорадический», и люди – студенты – холодные, чужие... В Нацио­нальной более уютно. Беседовать с милыми женщинами в переры­вах внизу, – люблю... Подошел поезд. Вошла, села.

Закрыла глаза. Открыла – остановка «71-я Авеню»... Закрыла глаза... Остановка. Открыла (глаза) – удаляемся от остановки «71-я Авеню». «Сколько же семьдесят первых авеню?..» – по­думалось.

Пересадка. Джентльмен с бородкой высморкался на пол. Его суп­руга (любовь?) почтительно ждала в сторонке, чтобы потом взять под руку и войти с ним в вагон...

…Скользко... Из почтового ящика, P. O. Box, вынула письмо и – назад, в метро, т. е. сабвей. На конверте маленький красный крестик и адрес. И штамп: «Красный Крест». Я уже подобные получала: из Красного Креста, ли, из Общества Глухонемых, из Школы Эвритмического танца и пр. и пр., – все хотят пожертвований, для удобства рисуют клеточки, нужно лишь поставить галочку, выбрав: «$10»; «$25»; «$100»; «$250»... «others» и т. д. Поста­вить лишь галочку – вложить чек. «О, не посылайте наличными!» –заботливое предупреждение. С мыслью: «Вскрою попозже» – полож­ила в сумку.

Поезд. Напротив, на сиденье напротив – тихий молодой человек, латиноамериканец. Ему нет до меня – ни до кого нет – дела.

Не слишком людно, почти пусто в вагоне: полдень. Теперь я этот район навещаю не часто, только из-за почты, у меня здесь P. O. Box, ящик. Поэтому мне заметно потишание в этих краях... Вскры­ваю конверт: всего один листок, нет клеточек; текст:

« Уважаемая госпожа...

На Ваш запрос отвечаем:

Ваш муж, Алексей... умер 22-го ноября минувшего года...»

Отшатнулась как от удара, как от метеорита. Жутко. Больно. Ти­хий латиноамериканец напротив испуганно смотрит: «помочь?» Слезы... Нужно иметь силы встать и выйти из вагона. Не нужно показывать ему слезы. Не нужно показывать миру свои слезы... Путь к академии скользок: выпал снег, таял-недотаял, ударил мороз – и вот... Женщина впереди, спотыкаясь и скользя, обронила перчатку. Продолжает свой путь... Я не скажу (не смогу), не по­дыму, думая вслед: «Кто-то теряет мужа. Кто-то – перчатку...»
Я ничего не скажу... Отксерокопирую вечером письмо, пошлю до­чери. Отец ведь... Чуть опоздала, монитор немного посверлил гла­зами, обошлось...           

– Pose!.. («Нельзя показывать своей печали»)

– Rest! («Теперь пойду и выплачусь по дороге»)

Поезд в направлении академии Городской... Опаздываю... Опозда­ла. На пятнадцать минут. Монитор – высокая темноволосая девушка с розовым плоским личиком – говорит: «Как Вы смеете опазды­вать?» Пытаюсь что-то сказать в свое оправдание, она прерыва­ет: «Не хочу Вас слушать». И выходит из класса, – к координатору, сделать «рипорт», донос, чтоб меня оштрафовали... Сжав­шись от горя и унижения, иду в раздевалку. Снимаю рубашку, бра,* джинсы, трусы. Наклонилась снять носки – сзади голос: «Excuse me», сопровождаемый хихиканьем и шорохом задвигаемой занавески.

Кто-то говорит кому-то: «Сейчас мы познакомимся с новой моделью». Ответ обладателя «excuse me»: «Я уже познакомился. Сзади. Хи-хи-хи».

Подонки.

__________________________

* bra – бюстгалтер (англ.)

 

* * *

...Апрель. В Национальной более уютно. Беседовать с милыми женщинами в перерыве...

Сесиль. Расскажите какую-нибудь забавную историю из
Вашей практики... В лиге, например... Хорошо... Вот, в марте... По расписанию – вечерний класс, живописи, вы знаете А.? О да, он очень знаменит. Ну да, знаменит. Художник... Он хороший художник. Ну, и?.. Ну, и пришла в класс. А., как вы знаете, как они все, бывает
в классе в неделю дважды. Монитор – крупная («большая») длин­новолосая девушка с наушниками, и в коже, вся в коже и в ме­талле: очень облегающие кожаные штаны, кожаный ремень, кожаная куртка-безрукавка с металлическими нашлепками всюду...

– У-у-у-у-у...

– ...А то, что у нее не в коже – татуировано и проколото, зна­ете: уши, нос, лоб, рот... И даже пупок не умещающегося в коже живота...

– Ха-ха-ха!..

– ...Посадила она меня на платформу посреди класса, на вет­хий стул; заставила надеть какую-то извлеченную из шкафа, невероятно грязную тряпку желто-буро-розового цвета. Цветов... И поставила на платформу зеркало, уж не знаю откуда, разбитое, покрытое вековой пылью-грязью и щедрыми голубиными какашками...

– О-о!..

– ...Скомандовала: «Где Ваша косметичка? Сюда ее!» Поло­жила мою косметичку на платформу, а мне приказала держать в руках губную помаду, задумчиво глядясь в это зер­кало в течение всей недели, сказала свое «Роsе!» – и за­была обо мне на весь срок. Вспоминала только, когда «Pose» или «Break»...

...И вот, сижу я... Все ушли, никто, так сказать, не рисует, кроме блаженной Рут (ну ей, по-моему, все равно, – могла бы и просто стул...). Кожаная-монитор в коридоре целуется  с другом, слышно... И еще, чувствую: в лиге необычно как-то тихо... Наконец, вваливается, говорит не глядя: «Вrеак». Соби­рает свои вещи. Оделась я, выхожу; в холле часы показывают 11:05 р.m., то есть двенадцатый час ночи!..

( Поза кончается в девять сорок пять.)

– Что, она хоть извинилась?

– И не подумала. Не забавно ли?..

– О... Что-нибудь еще?..       

– ...А еще однажды я позировала в классе коротких поз, совсем коротких поз, минутных… Симпатичные люди были... Я делала перформанс из пантомим, используя элементы эвритмии, (причем, знаете, лечебной) и языка глухонемых, «sign language» ...Итак, за полтора часа я рассказала несколько историй, одна из которых – андерсеновская «Русалочка»... Пожелала всем, рожденным под разными знаками Зодиака, здоровья и успехов... Зная, что сейчас будет конец, сейчас настанет последняя поза, я решила сказать им: «Я вас всех люблю, « – для чего нужно было коснуться левой ладонью своей груди-сердца, а правую протянуть вперед, указать на тех, к кому обращаешься, быстро-плавно согнув руку в локте, выкинуть вверх мизинец и указательный палец, а остальные три пальца: большой, средний, безымянный, – подогнуть (большим прижать сверху остальные два). Монитор, Дина, так ее зовут, объявила: «Last pose!», «Последняя поза!» Я коснулась левой рукой своей груди-сердца: «Я». Так осталась. Правой – обвела рисующих, как бы сказав: «Вас всех... « Потом согнула ее в локте и, подогнув все пальцы, большим прижала указательный, выкинула вверх... один лишь средний*... Смотрю – у Дины глаза вылезли из орбит. «Ах, извините», – говорю...       

– Ха-ха-ха!        

– Pose!..

_____________________

* Оскорбительный знак, по-американски.          

 

* * *

– Pose!.. – Стала просыпаться по ночам от мышечной боли в ногах, вернее, от собственного крика ввиду внезапных судорог и мышечной боли в ногах. А сегодня преподаватель послеобеденного рисунка объявил: работать будем без большого перерыва, уйдем зато пораньше, у него важное свидание... После Вериного автографа палкой стала избегать натруживать ушибленную ногу, перемещая весь центр тяжести на вторую, неушибленную... После очередного перерыва, во время паузы, когда поворачивала тело влево (твист), внезапно начались судороги, – упала, обнаженная, вскрикнув, на подиум... Хорошо, среди рисующих оказался бывший спортсмен, Зоран... т.е. Омар... Ему эти боли знакомы, – сказал... Картина получилась такая: на подиуме – скрюченная обнаженная, тянется – не дотянется за халатиком, виднеются грязные ступни натруженных ног, а над нею склонился перепачканный краской субъект и – мас­сирует... Массирует...

– Спасибо. Легче.

– Pose!..

* * *

Май.        

Thе Model’s Contract: Statement and Demands

Контракт Моделей: Заявления и Требования:

Позирование есть профессия; Позирование есть чувствительный и творческий процесс; Позирование есть труд, требующий отдачи физической, ду­ховной, психической;                   Модели наобходимы для художественных творений; Позирование требует защищенной, пристойной и санитар­ной обстановки.

 

Требования Моделей:

№1.   Чтобы к нам обращались в почтительной, учтивой манере – инструкторы и мониторы – соблюдая допустимую громкость го­лоса. Мониторы должны умерять голоса, если их об этом просят.

№2.   Правило: «Руки прочь!» – должно быть строго соблюдаемо. Мы не хотим никакого физического контакта. Любая инструкция должна быть демонстрируема словесно.

№3.   Защищенная обстановка. Мы требуем защиты, охранности. Это важно, чтобы не-члены художественной лиги не проникали внутрь и не входили, не заглядывали в комнаты во время позы. Модели не должны волноваться за личные вещи, которые могут быть украдены: это неприемлемо, – все время следить за своими принадлежностями и вещами, будучи на подиуме. Если же какой-либо инструктор или монитор желает освежиться, открыв дверь либо включив вентилятор, – прежде нужно спросить модель. Если модель просит закрыть дверь – закрыть ее.

№4.   Еда и разговоры – прочь из класса. И то, и другое и от­влекает, и неприятно.

№5.   Наши жалобы просим уважать и принимать немедленные меры. Мы необходимы. Мы не приемлем неприемлемое.

№6.   Нас не должны лишать перерывов по прихоти инструкторов. Перерывы абсолютно необходимы для здоровья и гигиены моделей.

№7.   Раздевалка и комната отдыха. Это не обязательно что-либо роскошное, – просто какое-нибудь помещение, чистое, пусть с подержанными диванами и шкафами. Модели не могут более переоде­ваться в грязных, тесных шкафчиках.       

№8.    Чтобы платформа, пол и драпировки хранились в чистоте и в хорошем состоянии. Это означает: смените недоеденное крысами тряпье, отмойте грязь, почините.

№9.   Лампы должны быть перемещены по требованию моделей. В настоящем мы поджариваемся под горячими и яркими лампами лишь потому, что «так хочет учитель». Лампы чадят; возможен пожар, не говоря уже о возможности и опасности их падений на модель. Это небезосновательная тревога, ибо лампы часто устанавливают на расшатанные стулья и т. п. Мы требуем освещения безопасного, не поджаривать нас и не ослеплять по капризу инструкторов.

№10.  Обогреватели, фены, и окна, – открывать/закрывать по запросу модели. Мониторы должны заботиться о комфорте и самочувствии моделей и быть готовыми сделать необходимые утряски. Нет! – арктическим холодам, и нет! – знойным турецким баням.

№11.   Чтобы все правила и изменения и права – как формальные так и неформальные – были объяснены моделям, всем. Это означает все!

№12.   Модели должны быть информируемы по телефону (или можно по электронной почте) прежде чем составлять рабочие расписания.

В обязанности координатора входит контакт с моделями и оповещение – мы не можем заниматься гаданием о нашем расписа­нии. Учтите: для многих из нас позирование – единственный способ существования, и отсутствие часов в расписании означает отсутствие денег.

№13.  Модель должна быть оповещена в случае специального запроса от какого-либо класса. Координатор моделей должен следить за такими запросами, быть в контакте с моделями и ставить их в расписание соответственно запросам.

№14.  Чтобы координатор отсылал всех новеньких моделей к нашей поддержке и информационному сервизу.

 №15.  Последнее, но не малое: повышение оплаты. $10 в час – более недостаточно, чтобы обеспечить нормальное существование че­ловеку в Нью-Йорке. Мы требуем $15 в час.

 

Дата. Профсоюз Художественных Моделей. Подписи – всего шест­надцать...   

Сходка моделей имела место в квартире Тоби, юной, самой юной, зовущей меня «мама», так как своя мама ее не устраивает, – из нас к тому же моего соавтора по этому «Контракту».

После подписания пили вино и воду. Потом модели Авива, бывшая танцовщица, и рыжий старый гей Стэнли, оставивший балет из-за трав­мы ног, – танцевали чувственное фламенко под гитару испанца Энрико... Уморились... Энрико пел, а Марк, муж белокурой Марго, он же редактор, и «Контракта» тоже, наш общий хороший друг, сходил за пивом... Розанжела с Ли в течение всего вечера сидели в уголке не разнимая рук, их увидеть порознь невозможно... Вообще говоря, Розанжела пришла в надежде увидеть Милу Йовович, которую я обещала раздобыть, привести на наше собрание, – было бы здорово, правда? Но Мила ока­залась недосягаемей самой планеты Сириус, и я – не смогла...

Расходились – Марк еще раз напомнил нам с Тоби:

– Все-таки, отдавая завтра бумагу в офис, подумайте о возмо­жных последствиях...

Модель-румынка Люменица согласилась с ним:

– Да-да. Здесь, кажется, ненавидят слово «профсоюз»...

По возвращению домой ждал не слишком приятный сюрприз: хозяй­ка угла, мужеподобная Изольда (больше похожая на Тристана в старости) нашла в мое отсутствие в моем портфолио две мои фо­тографии topeless (обнаженка по пояс), выложила на кровать и изложила устно плохо отредактированное требование: убираться на... три буквы.

На следующий день отдала «Statement» в офис, директору Совета Контроля. Он сказал: «Рассмотрим...» Над пятнадцатью долларами в час посмеялся.

Еще через несколько дней, получив летнее расписание, не увида­ла там для себя рабочих часов... Понимаю, лето и все такое… Однако… Тоби ушла на лето в уличные мороженщицы... Что весьма обидно: из подписавшихся моделей, встретившись в лиге, вблизи офиса, поздоровались лишь Авива, Марго, Мерседес. Остальные – отводят глаза, не узнают...

* * *

– Hello.

– Алло...

– А, это Вы... мама (зять!). Можно, я буду называть Вас мамой?

– Конечно. («Surе». )

– А ее (дочери) нет сейчас дома... Знаете, мама, она очень тяжело переживала сообщение о смерти ее отца... («?»). А мы будем переезжать, готовимся. Кампания перемещает нас в другой штат. Нужно купить там дом. Этот мы будем продавать. Мы упаковываем вещи. Кто-то должен помочь, и с ребенком... Кстати, приезжайте к нам, мама. Я люблю Вас, мама. I love you.

 

* * *

...Я перед некоей комнатой, откуда слышится тихий плач Леши, моего мужа. Стучу, открываю... Шире... Его нет, и мне кажется, он за дверью, что открылась вовнутрь. Дверь открывается, шире, я подталкиваю ее, а следовательно, места за дверью мало, слишком мало для него. Зову: «Леша...» Правой рукой пытаюсь нашарить выключатель, зажечь свет, но выключателя нет, и Леши тоже нет. Просыпаюсь... Ветер, лай.

У дочери... Сны – это перемещение(-я) не только во времени, но и в пространстве. И наоборот.

Сон – это такое перемещение от пункта «засыпание» до пункта «пробуждение»... Только что была в Нью-Йорке, и вот, открыла глаза, проснувшись от собачьего лая в Хиллсборо, штат Орегон, в доме моей дочери.

...Какой сегодня день?.. Так... Шестнадцатое, потому что... пятница, а приехала  я в прошлый понедельник... Пятого? Шестого?..

5 + 7 = 12 (нет, вторник...) 1вт. 1ср. 1чтв. 1птн... 16?

...Нужно, пожалуй, как Робинзону Крузо, ставить метки, по метке в день, чтобы не потерять связь со временем.

Это Орегон.

...За окнами – ели и тишина, священная тишина, девственная, а еще вернее: глухонемая тишина. (Собака замолчала.)

...После душа спускаюсь вниз; вниз; вниз по их традиционной лестнице. Дочь у холодильника, фотографирует завтракающего сынишку... Я приблизилась к холодильнику, может быть, чем-то по­мочь, например, приготовить завтрак, я привыкла завтракать... Она резко повернулась ко мне и спросила в упор:

– Тебе что-нибудь здесь нужно или просто так стоишь?

... Решила налить и выпить воды из-под крана, взяла стакан, пустила воду...

– Да не капай ты на пол, черт!.. Ребенок поскользнется...
Позже спускалась с портативной пилочкой для ногтей, которая упала вниз и привлекла внимание малыша. Он (уже поел) заинте­ресовался, я дала ему пилочку, и он стал делать движения «под­пиливание ногтей». Дочь гневно сверкнула глазами, крикнула:

– Ну ты што! Он выколет себе глаза! Ты совсем уж!..

Я сказала: «Он не выколет себе глаза сейчас, сейчас я рядом и смотрю за ним... Ребенку два года, он должен узнавать назна­чение вещей...»   

Она вырвала пилку из рук малыша, бросила в мусорницу, вышла. Слышен звук стартующей машины. Теперь уехала, на работу, до пя­ти, если не появится в обед. У-уф! Вдвоем... Вдвоем с малышом остаюсь ненадолго – скоро прибудет с ночной смены ее муж, вон, слы­шно, машина подкатила к дому... Входит – высокий и красивый, хотя она, моя дочь, все равно красивее, о, она ослепительно красива, – с красными пухлыми губами. Он, как всегда, со мной не здоровается, вообще не замечает, не видит. Заваливается здесь, внизу, на диван, предварительно включив компьютер и телевизор на полную громкость. И, как правило, подсунув под подушку телефон. Мы идем с мальчиком гулять... Завтрак? Боясь потре­вожить (разбудить?) лежащего на диване, я перехватываю то, что вижу и что не шумит: сегодня, например, увидела мексиканскую лепешку и съела, не разогревая, – не будить и не тратить лишнего электричества, они так экономны...

…Когда приближается пора возвращения дочери, когда под­катывает к дому ее машина, он вскочит с дивана, крикнет: «Give daddy kiss!» («Поцелуй папочку!») Подбросит ребенка в воздух либо перекувыркнет его и уйдет, держа малыша и телефон подмышкой, наверх, оставив меня внизу недоумевающей (потом привыкну)... Гневный взгляд дочери – она, видимо, считает, что с ребенком занимался весь день он... Выйду на крыльцо – не мешать. Позовут ли к ужину?.. Зовут:

– Иди поешь!  

Он уезжает на своей красной машине в черную полоску, предварительно поковырявшись на полянке перед домом, побрызгав на нее из шланга-поливалки. Слышно было накануне старта его бесстрастное «I love you». Она зовет меня мыть ребенка в ванне. Завтра будет примерно то же.

Утро, еще одно... Я успела перемыть посуду. Вот он подъехал... Вошел. Сложил посудное полотенчико аккуратно вчетверо, поправил-разгладил (немецкая аккуратность). Молча. Лег. Вытирать ли посуду?..

«...Дорогая Мерседес! Посылаю тебе орегонскую ромашку – сорвала недалеко от дома дочери... Пока».

...Вечером пришел агент по продаже недвижимости осмотреть дом, они переезжают, покупают жилье в другом штате. Агент вступил в комнату, что наверху, там я (делала вид что) читала, сидя на пластиковом стульчике... Посмотрел на меня как на кучку э-э-э... Дочь скомандовала:

– Выйди отсюда!

Я вышла. Он, пухлый коротышка в темно-синей тенниске, не отрываясь от сел-фона, по которому вел с кем-то разговор, щелкнул камерой. Затем она, моя дочь, сказала ему заискивающе:

– Сэр... А вот здесь, прошу Вас, туалет...  

И он, выпятив вперед свое брюшко, двинулся с камерой и сел-фоном на туалет…

 

...В воскресенье отпросилась и отправилась в город, в Портленд. Муж белокурой Марго, Марк Антоний, просил пере­дать письмо для живущего в Портленде русского поэта Александра Межирова... Прибыла на автобусе. Красивые чистые улицы. Тихие люди. Дозвонилась. Голос:

– Где Вы сейчас наход-дитесь?.. Ждите, я подъеду.

«Как? Прямо вот так: увидеть самого Межирова?..»

...Из подъехавшей старенькой машины выглянуло – и осветило пасмурное утро лучисто-голубыми глазищами – лицо:

– Садитесь. Сейчас я п-покормлю Вас в китайско-портландском
р-ресторане... р-рыбным супом...

...Уютный и красивый китайский ресторан, где ели вкусный рыбный суп.

– А сейчас я п-покажу Вам наш р-розарий...

...Накрапывал дождь, и мы долго блуждали. Вернее, блуждал он, по парку, так как забыл, как проехать к розам. В гору... Под гору... Налево... и т. д... Когда вышли из машины к розам – море, а может, площадь, роз... Александр Петрович надел на меня  поверх плаща свой теплый жилет, получилось кенгуру... Мало того, достал из машины фотокамеру и так вот меня снял, щелкнул среди роз. (Потом я его.)

...Мы шли среди роз, приближаясь к краю розовой площади, – теперь площадки, кончающейся обрывом... И вдруг впереди, на да­лекой-далекой горе, замаячил странный белый город...

* * *

...Утро, спустилась вниз. Внук ел, вернее, играл, вылавливая из молока и разбрасывая во все стороны сериал. Дочь смотрела пе­ред работой телевизор, держа на коленях тарелку с ее завтра­ком. Сказала мне, не оборачиваясь:

– Ты! Ты принесла нам Bad luck!* Люди, что собирались продать тот дом, за двести тысяч, передумали!.. – и продолжала жевать что-то с тарелки.

______________________

* Невезение (англ.)

 

Подумалось (горько): как же так? Они, эти люди, даже не знают о моем существовании...

...Вечер. Перед отбытием на красно-черной машине зять сказал

– Дом с южной стороны облеплен странными темными червячками... – И посмотрел на меня испытующе.

Что, еще один «Bad luck»?.. Посоветовала ему взять несколько экземпляров этих особей в баночку и отнести/отвезти в лабора­торию на анализ. Он так и сделал... Уехал.

 

...Днем ходили в магазин – приучаю внука ходить пешком.

Поощряю обещанием конфет, говорю по-русски: «Конфеты», – он идет. Покупаю ему, немножко, фруктовых, он любит, дочь не знает, он не выдаст, съедает по пути домой...

А сегодня на дороге стоял человек с самодельным плакатом:

«The speed limit is too slow at this road»

«Ограничение скорости на этой дороге – слишком медленно».    

Кто-то вечно ищет применения своей беспокойной натуре... Я сказала ему: «Хай» («Привет.») Когда возвращались с полной сумкой – малыш топал рядом, поддерживая-помогая нести – он, этот человек, увидев нас и узнав, смутился оттого что он еще тут, стал бормотать что-то вроде «I hope I do make my point...» («Я надеюсь, выражаю свою позицию...»), – на что я ответила: «Yes, you do», «Да, Вы выражаете», – и удалилась.

* * *

Вечер. Вторник.

...Александр Петрович в прошедшее воскресенье рассказывал – я готовила для него салат, боясь стукнуть:

– ...Армия Гудериана, посланная с танками Гитлером в Россию… Шла-шла... Нигде нет ни заправочных станций-бензоколонок, ни других удобств: электричества, и прочая... Пустынное дикое пространство... Дориан по рации взмолился: «Позвольте отступить!» В конце – концов, пришлось отступить... Россия их удивила.

(«Почему она сказала, что у меня изо рта плохо пахнет, и когда я разговариваю, должна держаться от нее на расстоянии... Как это может быть – ведь зубы-то здоровые... Из-за лука?..»)

– …К-когда я отказался подписать документ о р-расстреле дезертиров, сказав им: «Я поэт, и пишу одни стихи», – тогда меня п-послали туда, откуда вернуться т-трудно...

 * * *

Местный аквариум. – Грот: на потолке, под ногами, по бокам, за стеклом – вода, вода, и рыбы, разные. И была среди них одна, серая, средняя. Она подплыла к стеклянной перегородке, разделяющей на­ши среды, и посмотрела на меня долгим взглядом... Я двинулась было дальше, но вернулась – еще раз посмотреть на нее, эту ры­бу. Оказалось, что она сделала то же самое...

* * *

...Дочь спросила, почему я спускаю воду в туалете дважды и даже трижды, а не один раз. Я пустилась в объяснения: первый спуск – чтобы не было слышно, как... Второй, а порою третий – чтобы смыть содержимое из... Она перебила:

– Здесь ничего не слышно. («Слышит же спускаемую воду!») И потом, – это главное, – сказала она, – вода здесь стоит денег.  

Теперь буду спускать один раз за №I , № 2, №3 – все вместе. Надеюсь, это о’кэй. Считаю медленно до трех... «Тишайший снего­пад – дверьми обидно хлопать*...»

– Эй, ты, что ты там бормочешь! Совсем уж... Готова?

_____________________

* А. П.Межиров, «Тишайший снегопад»

 

Одуванчики. Поехали с дочкой и внуком туда, где у них казино и ресторан при казино. Ехали, минуя леса и горы, чудесные виды... Вошли в ре­сторан, заняли столик... За небольшую сумму можно накладывать себе на тарелку что нравится и сколько угодно, или: влезет. Я ела оливки и грибы, внук – картошку «фри», дочь – курицу... По­том она немного поиграла (затем нас и везла! – передалось от Леши...), а мы с мальчиком ждали ее на улице, гуляя по дорожкам, он повторял за мной названия окружающих растений по-русски: «Трав-ка...» «Ро-маш-ка...» «О-ду-ван-чик…» А по выходу из ресторана-казино, слева и справа, стояли деревянные скамейки, где люди ждали заказанные машины. Вот, подъехала машина, человек в униформе крикнул:        

– Сто тридцать один! – номер заказа. Кто-то влез в машину,

На скамеечке слева сидел одинокий сухонький старичок, потирая себе виски и согревая себе руки своим же дыханием...

Вышла дочь, выбросила из рук малыша увядший одуванчик; мы сели все в машину, а он, старичок, остался на скамеечке дышать себе в ладони, чтобы согреться...

...Утром зять сказал:  

– Ах, да, червячки, что с южной стороны... Лабораторные исследования показали, что это личинки голубых бабочек.

И улегся на диван, включив телевизор.

Я облегченно вздохнула.

* * *

– ...В-вот ведь два года... Две зимы... провели... Спали на мерзлой почве у Синявинских болот... 

...Он был контужен в ноги и в голову, и потерял дар речи. Когда, сбежав из плена, попал к своим, его решили было расстрелять, потому что из-за немоты-молчания приняли за немецкого шпиона: мол, не знает русского, оттого и молчит. Но тут, к счастью, один человек его узнал, «опознал», и это спасло от расстрела.. Потом еще много лет, медленно, возвращался «дар» речи...

Однако с тех пор он никогда не спит – как бы выспавшись на мерзлоте тех Синявинских болот на всю оставшуюся жизнь...

* * *

...Склон крутой заснежен слабо,

Под порошей первый лед.

Слева – звонница, а справа

Магистраль ревмя ревет.

(А.П.Межиров, «Сергиев Посад»)

 

...У них все готово к переезду, дом найден; меня с собой не зовут.

Я тут еще нечаянно повредила у них войлок на двери гаража изнутри, и теперь он, зять, меня не проводит,– не считая, конечно, взглядом налитых кровью глаз... Она: «Ты знаешь, чего нам все это (дверь гаража) стоит?» («А ты знаешь, чего мне стоило твое семилетнее молчание?») Молчу виновато... А с южной стороны дома стартуют в небо голубые бабочки, целые облака голубых бабочек. Внук кричит, взмахивает ручонками, пытаясь, и безуспешно, поймать одну такую, пролетающую над его вихрастой головкой:

– Butterfly-y*! Ба-бач-каа!

Да будет каждое утро его жизни прекрасным, как эти парящие над земным голубые бабочки.

________________

* Бабочка

 

Ступенька пятая. У ПОРОГА

 

Отвечаю на холод теплом,

На боль – осязанием снятия чьей-то боли.

Вот уже все мое существо

пронизано лучами и потоками

бесконечной любви,

абсолютного счастья.

...Испытание мучительной смертью

Суть благословение на лучшую,

вечную жизнь.

 

Выходящих из вагона приветствует чья-то спина в голубой футболке, а вернее, надпись на голубой футболке сзади:

«It's not life too short, it's just you were dead too long».  

«Это не жизнь слишком коротка, а это просто вы были слишком долго мертвы».        

...Человек, начинающий карьеру бездомного, горько заплакал, сидя и держа в руках приготовленное для ночи розовое одеяльце... Вышел еще в Манхаттене, на «Двадцать Третьей» либо на «Четырнадцатой». Читающий свою «Diary» тихий латиноамериканец покачал головой – то ли по поводу плачущего, то ли по поводу прочитанного.   

Китаянка в углу широко зевнула; ей вторил господин с брюшком, вернее, брюшко с господином на сиденье напротив. Зевок случился так быстро, что выскочила вставная челюсть, обнажив-обнаружив черную щель между верхней губой и основанием про­теза... Поддел языком и – языком же – вправил.        

Привет, Нью-Йорк.

Мне выходить на «Kings Highway», там пешком... Дом-общежитие, в котором я нашла через русскую газету и снимаю угол, вернее, четырехугольник, – по рассказам русского менеджера Изи, был дарован черной владелице миссис Джей богатым любовником в ее молодости, наверное, очень, очень, очень давно, судя по запущенно­сти того и другой... Сама с мужем, тоже черным, носильщиком и вышибалой, живет в домике рядом, туда ей ношу рент понедельно. Ее опочивальня – лабиринт из бесполезной мебели, искусственных цветов и припорошенных пылью безделушек... В темных оде­яниях восседающая в кресле, с бигудями на голове – вылитый паук... Есть у нее слабость к переселению жильцов из одной комнаты в другую, ловит богатых гостей из областей кри­минальной индустрии, все ради них... Вот только сделаешь убор­ку – приходит вышибала-супруг, хватает вещи и несет куда-то в другое место... Вчера переместили таким образом в комна­ту номер двести шесть, что на втором этаже: справа от двери (входа на этаж) – куча хламья и американский флаг. Там про­живает облаченный в старенькую униформу вечнопьяный жилец-ирландец с большой и тихой собакой. «Вьетнамский ветеран», – сказал Изя. Соседи напротив, спящие на полу при открытой две­ри в произвольном количестве, – уличные нищие. Я их встречала прежде. Одна из них – беременная женщина, миссис Джей гово­рит, четвертым, когда родит – ребенка заберет некая «социаль­ная служба», а мать будет по-прежнему побираться. Сосед через кухню – ищущий работу. Вонь, грязь вокруг. Но выбора нет, ведь миссис Джей берет рент понедельно, а так легче наскрести... Конец лета. От дочери нет никаких вестей. Они уже въехали в но­вый дом.

 

День рождения... У меня на окне веточка красной лилии, – совсем как те, что на Дальнем Востоке, как те, что росли на площади, пересекаемой в магазин за хлебом. На этой веточке два цветка: в одном, новом, – черные пестики-тычинки; у другого, что пониже, – просто разветвленная бесцветная середина. Видимо, М и F, т. е. цветок-мужчина и цветок-женщина.

Вот по проволоке для белья, протянутой наискосок через двор, пробежала белочка-канатоходец...

От дочери нет никаких вестей.

* * *

...Отработала в лонг-айлендской студии Сюзен для обнаженки. Подвозя меня назад на железнодорожную станцию, даже раньше, садясь в машину, она злобно сказала:

–    Вы можете купить билет для «сеньор ситизен»... Если Вам по­зволяет возраст, – я не знаю, сколько Вам лет, но это дешевле.

Потрясенная внутри и анализируя, чем вызвано ее хамство, и этот недобрый блеск в глазах, я покачала головой: «К сожалению, не могу...» Позже, в машине, спросила:

– А сколько должно быть лет для этого, «сеньор ситизен»?..

Она сказала, глядя мимо, т.е. вперед:

– Шестьдесят пять как минимум.

Тогда я припомнила, что во время позирования и беседы по­зволила себе нетактичное-неосторожное высказывание, шутку о рыжеволосых, а концы ее редких волос на голове темно-красные, в то время как корни – белые...

Внешне же наш разговор о билетах выглядел светской мирной беседой. И деньги ее приняла я с благодарной миной... Нужно впредь молчать как рыба, не то...

...Добыв таким образом немного на хлеб, возвращалась в общежитие,– так это будем называть. Когда открывала ключом этажную дверь, вышел из своей комнаты пьяный вдрызг джентльмен с собакой, хрупкий «вет». Он только успел сказать мне: «Хэлло...» – как откуда-то взявшийся мистер Джей стал кричать на него и загонять пинками назад, досталось и собаке, которая молча – му­драя! – сносила побои... Я еще долго слышала жуткий мат и воп­ли Джея... Когда входила в комнатку, он успел мне крикнуть-сде­лать замечание: «Не разговаривать с ним (ветераном)!»

Вонь, грязь вокруг. Вспоминались светлые глаза собаки. Снился дикий лес. В лесу я была одна и более всего боялась появления ...человека.       

* * *

...Джимми – еще одно потрясение... С тех пор как я уехала из этих мест, откуда ушла дочь и где я потеряла Стасю, бываю лишь за почтой, редко, сейчас же, в ожидании весточки от дочки, чаще. Стараюсь не смотреть в сторону парка; через Бродвей – почта; заглядываю в ящик, и – назад, через Бродвей, в сабвей... Решила купить русскую газету, зашла в индусскую лавку, там есть все(кофе, газеты, авторучки, открытки...),и увидела сто­ящего у стойки и протягивающего лавочнику два тюбика с центовиками, существуют такие, в каждом умещается по сто центов, т.е. по доллару центами, – Джимми, обросшего и худого. У меня вырвалось:

– Привет, Джимми! Как дети? Ася?    

– Какая «Ася»?.. «Дети»! – заорал на меня Джимми, – русская... шпионка! Уезжай в Россию! Вы все шпионы! Глупые! Глупые!..

 

 Взял поданные индусом два бумажных доллара и вышел, повто­ряя: «Глупые...» («Stupid!..») – что только по глупому ра­зумению может означать «уличенные в государственном шпионаже» или того хуже.

– ...Что с ним? Он был всегда так мил... – ошарашенно сказала я индусу.

– А-а, мэм не обращайте внимания... Бывает.

Близится сентябрь, поспешила в лигу за рабочим расписанием: лишь пара утренних недель в начале... Тоби не будет, нашла работу в вегетарианской лавке под названием «Анжелика» (!), зва­ла меня, но я стала стесняться рук своих вблизи...

Не видно Мерседес...

Сел-фонизм. Когда вышла из лиги и шла к сабвею, Бродвей пере­секло бездомное существо, катящее левой рукой тележку с немногими вещами – личная собственность в пластиковых мешочках, – а правой же рукой прижимая к уху сотовый («сел») телефон, – пра­вда, воображаемый (я зашла справа, посмотрела)... Люди влезают в него как в скорлупу. Вспоминаю детские годы: мы с Тоней Ковток поместили в два спичечные коробка по спичке, соединили спички ниткой, закрыли коробки, разошлись на длину нити, прило­жили к уху каждая свой коробок: нить натягивается – спичка ше­велится, шуршит. Звук. Связь.

Впрочем, чудесная идея: раздать бездомным сотовые телефоны.

* * *

Утро-трайн. Напротив – плакат: «You supply the love – We supply the health insurance»,

« Вы поставляете любовь – Мы постав­ляем медицинскую страховку».

Те же, но без поэзии в движении.

И уже нет Бродского.

...Когда стояла на платформе в ожидании поезда в Манхаттан, на меня долго смотрел, потом подошел человек в ортодоксально-еврейском облачении – район еврейский, за редким исключением вроде злополучных Джеев, – и сказал, улыбаясь в бороду:

– А я Вас узнал! По лиге. Вы модель. Я Вас рисовал.                  

 Вспомнила: да, было такое, пейсатое-бородатое лицо под шляпой в классе анатомического рисунка... А он продолжал:

– ...Вот ведь что замечательно: я Вас знаю, можно сказать, восемь... девять лет, и впервые вижу одетой.

– Спасибо...

В поезде, когда сели:

– ...Вообще-то... Разговаривая с Вами... Глядя в Ваши глаза... Я совершаю грех... Потом исповедаюсь рабби... 

– Well…

Его звали Роберт, и надеюсь, рабби его простит.

Встретились с Нури у шкафчиков, буркнули друг другу «хэлло», «привет», разошлись, а когда я обернулась в непроизвольном по­рыве запечатлеть ее в зрительной памяти, она, оказывается, тоже обернулась. Улыбнулись, расходясь дальше… Я, собственно, засунула в шкафчик одну газету... Теперь покупаю нью-йоркские газеты, – рыскаю по колонкам «wanted», – «нужны». В этой нашла од­но объявление: нужны «дву-(и более-) язычные люди с гуманитар­ным образованием». Позвонила; человек, давший объявление, обрадо­вался моему знанию русского, украинского, французского, немецко­го, английского; что изучаю санскрит; язык глухонемых; испанский... Стал излагать суть проекта; речь шла об издании словарей и путеводителей по разным областям человеческого быта, как-то: по­иски работы; покупки; музеи и т.д. Говорили около часа. Назначил мне встречу: вторник, утро, без десяти девять. Он был так добр, убеждая в необходимости – в моей ситуации (и в моих годах) – «сосредоточиться на будущем», на карьере... Особенно тронул его комплимент: «У Вас аналитический склад ума». Повторил слово в слово отзыв школьного физика Виктора Осиповича, в ответ на высказанное мною пожелание-решение поступать в теат­ральное училище... Только этот Сэм упустил первую половину Викторосиповичева высказывания:

– Ну и дура! (У тебя же аналитический склад ума!)

Н-нет, пожалуй, не буду ничего говорить в офисе, во вторник; утренняя поза, как бы не потерять того, что имею... Н-нет... Не справлюсь, не перестроюсь…

* * *

…Умер еще в воскресенье наш сосед, вьетнамский ветеран, «вет». Его звали Чарли. Пришел домой, сел на койку, хотел вставить в розетку вилку радио – доступную ему радость, – а сер­дце остановилось... Собака молча сидела подле него два дня, ждала когда проснется, пока супруги Джей не открыли дверь (дав­но не избивали, соскучились) и не обнаружили. Полицейские увез­ли его куда-то, а собаку… Бойс, сосед через кухню, что ищет работу, сказал: есть люди, готовые принять пса.

10 сентября. Понедельник... Вдруг получила voice mail сооб­щение от того типа, из газеты, Сэма. Оказывается, мы договорились, то есть он имел ввиду, на вторник завтрашний, а не минувший, так что моего свинства-непоявления на встречу-интервью – не заметил. Напомнил: завтра, без десяти девять, в его офисе: Торговьй Центр («Знаете как проехать?»). Северная Башня, этаж сто три, пропуск заказан, внизу... «Карьера»... «Будущее»... – Нужно ска­зать в офисе, отпроситься. А это так тяжело психологически.

– Pose! – Новый класс, новая поза: стоять обнаженной. Я не бы­ла готова, не взяла халата, шла сюда, думая, портрет, и думала: для класса Мари-Бет...

 

– …Break twenty minutes!

Большой перерыв. Пошла в раздевалку, натянула джинсы и свитер. За отсутствием халата по окончанию поз оборачивалась шарфиком и, идя к раздевалке, пятилась, дабы не видели задницу, на кото­рую шарфика не хватало.

Джинсы в перерыве – на голое тело.

Поднялась на третий этаж, купила в кафетерии кофе, отправи­лась назад, вниз, пить кофе в холле. Что-то мешало. Нечто на ле­вой ягодице. Зашла в туалет офисовский, что внизу; запустила ру­ку в джинсы: носок. Переложила его в карман. Направилась в офис. Координатор – чем-то она похожа на мою дочь, тоже красавица и тоже Снежная Королева – поморщилась, когда я ей сказала о вторнике, о том что завтра «задержусь на час из-за важного ин­тервью». Потом, кивнув на носок, как оказалось, высунувшийся из кармана моих джинсов, съязвила:

– Это будет Ваша новая униформа?

Я отмолчалась, улыбаясь до ушей («...не права ли насчет оду­шевленности всех форм?»), – ради завтра.

11 сентября. Вторник. Оделась так; белый свитер, черная юбка. Это одежда разума. Вышла из дома и пошла к сабвею пешком, как обычно. В руках у меня была фотокамера, захватила запечатлеть удивительную розу, виденную вчера (розовую, – смешением белого и красного... Нужно видеть...) Вот тут, забор, над которым она возвышалась. Но розы нет, уже кто-то сорвал. Пошла с фотокамерой дальше, рассеянно оглядываясь по сторонам, озираясь в надежде: ошиблась забором, увижу мою розу над другим, в другом месте... Тщетно. При подходе к метро вышли из домика два еврейских от­рока, вернее, отрок и отроковица: мальчик с пейсами и в ермолке и девочка с черными локонами в длинном белом платье, оба – необыкновенной, неземной красоты. Протянули мне бумажки: «Купите» – «Что это?» – «Лицензии на жизнь», – посмотрела на меня серьезно черными глазищами девочка. «Лицензии на жизнь! Ско­лько стоит?..» – «Доллар» – «О’кэй, покупаю две.»

Дала им два доллара, повертела в руках эти странные «лицензии», больше похожие на билеты в кино; положила в сумку, ускори­ла шаг.

Поезд скрежетал и тряс нас как дрова, – впрочем, как всегда; и как всегда торчали между станциями, выслушивая бесчувственные извинения за «невольные задержки» и обещания «в скором времени двинуться дальше»... А в углу вагона сидел человек, укутанный в черное, черный пластиковый мешок, и стояла его (ее?) тележка, покрытая черным пластиком... Шевелится... Живое... Какое несчастье быть слабым (человеком) в городе-монстре Нью-Йорке.

Моя остановка, «Canal street», Канал Стрит, это был экспресс. Теперь пойду назад, несколько блоков назад. Перед тем как миновать парковку на углу Бродвея и улицы Лисперанд, невольно задержала шаг: дань памяти тому черному царственному нищему, что был единственным в Нью-Йорке тем летом; кто в этом месте, на этом вот углу – говорил мне:

– Доброе утро.

Теперь его нет.

На лице его была печать смерти.

...Успеваю. Поднимаясь по черным ступенькам (мрамор ?), через застекленную дверь увидела усатое лицо охранника на фоне рос­кошного дежурного букета в вестибюле... Вдруг откуда-то навст­речу, чуть не под ноги и – мимо, вниз по ступенькам, черно-белая кошечка...

– Стася! – как ветер, рванулась следом... «Теперь не упущу» – неведомая сила несет меня вслед за бегущей, вправо, вперед, через дорогу, под носом автомобилей проносящихся по... Собор Святого Павла, магазин «Strawberry»... Побег-пролет-полет сопровождаем симфонией-какафонией падающих где-то метеоритов.

Мимо-навстречу вой пожарных машин... Мысли-молнии, сначала полусловесные: «А как же... карьера... будущее?..» И потом – словесное:

«Моя карьера – это любовь».

...Пушистый хвостик, взлетев по крутым каменным ступенькам, исчез в проеме двери. «Церковь Святой Невинности». Я – за ней. Свечи. Толпа. Священник в лилово-белом. Проповедь-отпевание. Отпевают невинных жертв, погибших при взрыве Башен Торгового Центра.

...Нашла чашу, омыла руку, перекрестилась, продолжая отыски­вать глазами Стасю, но уже приходя в себя и осознавая, что яви­лась она мне лишь на миг, т.е. на мгновения, те мгновения... Вы­шла наружу, села на ступеньки. Поискала в сумке «лицензии на жизнь», но они исчезли бесследно. Казня себя: почему заплатила лишь за две? Было еще пять долларов... – достала авторучку, на­писать открытку моей дочери, не зная куда...

«Моя дорогая девочка...»

Встать: кому-то нужна кровь.

 

* * *

Красный Крест. Стояла в очереди. Впускали небольшими порци­ями-партиями, сначала на интервью. Со мной занималась девушка по имени Дебра. У меня вырвалось: «Вы делаете доброе дело – служите в Красном Кресте». Она грустно улыбнулась: «Дело в том, что кровь, не считая нулевой группы, – впрок, – как и Ваши услуги по переводу, пока не нужны...»

 

Теперь иду вниз, толпа же, люди –  вверх. Отмечаю: для многих это непривычно, идти, именно идти, а не ехать; многие в деловых костюмах и поправляют галстуки, а в глазах читается не читае­мый, не читанный прежде, человеческий – не животный, как в этих фильмах-ужастиках , а именно человеческий – неприкрытый, молчаливый СТРАХ...

12 сентября, среда. Шла по Бродвею. Теперь у многих, у большинства, были сел-фоны. И они, эти сел-фонисты, мне казалось, я вижу их как бы с высоты полета пластикового мешка: с поджатыми, поднесенными к уху передними конечностями, идут-бредут, бормочут, подражая персонажам их дурацких фильмов, отдавая кому-то короткие приказы, сигналы, команды, не замечая друг друга... Нет больше взглядов, даже взглядов страха, как вчера!.. Сзади окликнули тихим ржанием. Обернулась – по пятьдесят с чем-то, кажется, пятьдесят четвертой, пересекала Бродвей с Востока на Запад запряженная в повозку-экипаж Белая Лошадь.

13 сентября. Четверг, утро. Поезд движется в сторону Манхаттана. Все подавленно молчат. Приближаемся к мосту. Избегаем смо­треть в ту сторону, где по сей день – два гигантских столба дыма... Вдруг в молчащей массе чей-то женский голос запел, снача­ла тихо... Громче... И уже во весь голос. Чаще всего повторялась строка, именно так пелось ею: «Remind us (of?) your son»,– что могло означать: «Напомни нам о своем сыне», а может: «Напомни нас своим сыном»... То была негритянка, маленькая, худенькая, в цветастом платье. Когда под ее пение миновали Торговый Центр, WTC, – эта песня была, казалась отпеванием... На «Канал Стрит» она вышла, захлопнув Псалтырь, и какая-то женщина, латиноамери­канка, сказала тихо:

– Это было прекрасно.

Далее все хранили молчание.

 

* * *

 «...Один отец рассказал: когда его дети проснулись вчера утром, двое старших, семи и шести лет, стащили матрасики с их кроватей и поставили их вместе, рядышком, как две башни. Потом они позвали двухлетнего братика и сказали, чтобы он их опрокинул...

...Макс Meклинбург, учащийся школы Стюйвезанд, который видел падающие тела и хотел бы это вычеркнуть из памяти, пошел с друзьями в Центральный парк – попытаться забыть...

«Эти дети имеют образы в мозгах, которые... очень напряженные, – сказала его мать Анита, – невольно думаешь, каковы будут последствия?»

 (13 сентября 2001 г. «Нью-Йорк Таймс»)

 

15 сентября. Сегодня кто-то в толпе пожалел о том, что не состоялся или не состоится бейсбол...

Продолжают разгребать, и живых очень мало...

17 сентября. На углу 44-й улицы и 8-й Авеню появилась скульптурная композиция: коленопреклоненный пожарник, молящий­ся перед боем. Рядом – каска, за спиной – огнетушитель. У скуль­птуры такая история: заказанная пожарным управлением штата Миссури, была изготовлена, выполнена в Италии, а по завершению отправлена в Миссури; 9 сентября прибыла в нью-йоркский аэро­порт JFK и ждала транспорта, чтобы отправиться дальше, по месту на­значения. Но случилось 11 сентября. Начальник пожарной службы Миссури решил, что это «знамение», что вещь принадлежит Нью-Йорку. Решили: для Миссури будет изготовлена «реплика», т.е. ко­пия.

Вот так на Восьмой Авеню появилась эта скульптура-памятник людям, отдавшим и отдающим жизни за восстановление ее (жизни) внутреннего порядка

 

МОЛИТВА ПОЖАРНИКОВ

…Когда поступает сигнал, Господи,

Где бы ни вспыхнуло пламя – дай мне силы

Спасти чью-либо жизнь...

Обнять ли ребенка, вынести ли старика –

Помоги, сотвори так, чтоб это не было поздно.

Сделай меня способным слышать тишайший зов,

Чтоб мои усилия погасить пожар были эффективней,

Я хочу быть достойным своего призвания,

Быть защитником и хранителем для всех моих соседей.

А если же мне суждено отдать свою жизнь, согласно нашему

предначертанию,

Прошу тебя, Господи, позаботься

о детях моих, и о тех, кто был со мною.

(Автор неизвестен)

 

У меня не хватило наглости рифмовать...

Побрела на запад, в сторону Одиннадцатой Авеню, в сторону Гуд­зона и того пирса, где некогда причаливал «Святой Павел» из Вла­дивостока. Минуя здание пожарной охраны, замедлила шаг перед фотоиконостасом погибших... Подошла ближе, помолчать, вздрогнула: знакомое лицо... «Диарк...» Мальчик Диарк из Берлина, что когда-то помог нести мою сумку... Статен-Айленд... Искал «флат» в этом городе... Нашел... Свечи, цветы.

Понедельник-вторник, 24-25 сентября. При подходе  к лиге, на углу Бродвея и Пятьдесят Седьмой, вижу: мужик через  дорогу расстегнул ширинку и помочился на стоящую машину. Вот так, в самом – самое – сердце Нью-Йорка.

Вчера вечером была свидетелем безобразной сцены: из арабской лавочки, куда я захожу и шла купить печенье, у них все дешево и чисто, – вышел дергающийся черный тип с ворохом закусок-сладостей и, видимо, на робкое предложение заплатить буркнул стоящему у выхода старому арабу-уборщику: «подержи», сунув ему все в руки (тот подчинился); сбросил штаны, оголив грязный и страшный зад, наклонился, сверкнув им (з.): «Вот моя плата!» Взял из рук подавленно молчавшего уборщика свою добычу и ушел, вихляясь... Мне было больно смотреть этим людям в глаза, особенно оттого, что подобные и хуже сцены стали не редкостью... Владелец сказал мне тихо: «Извините... Это ужасно». Я предложила им вызвать полицию, они закивали: «Да-да... В другой раз».

В самом деле: не было бы хуже.

 

Среда. Утро. Проезжали Бруклинский мост. Ребенок (девочка) посмотрел в окно вагона, не заметив отсут­ствия WTC башен.

* * *

…Nancy Yuen Ngo

Gregory James Trost

Gary Bright

Krishna V. Moorthy (Krishnamoorty) – Fiduciary Trust Company, age 59, 5’6», 150 lbs,  

(914) 762-6187. ( Кришнамути , Фидусиари Траст Кампания, возраст 59 лет, рост пять футов шесть дюймов, или сто шестьдесят пять сантиметров, вес 150 фунтов, или 68 килограмм...)

 

Paul Nimbley (какой молодой!)

Toniel Mc Day (молодая, красивая блондинка)

Veronique Bowers (тоже молодая, красивая...)

Colonel Richard g. Rescorla

Linda L. Rivera

Brian Terrenzi

Giovanna («Gennie») Gambale

 

 В городе всюду – на столбах, в переходах метро, а больше всего внутри станции «Сорок Вторая…» – целый пантеон: расклеены-размножены изображения (лазерные копии) и имена потерянных, исчезнувших, вышедших из дома утром и не вернувшихся после взрыва. На что надеются их родные?.. Видимо, на то же, на что надеялась я ребенком, сидя на подоконнике и поглядывая в окно: вдруг увижу знакомое мне лишь по фотографиям лицо проходящего мимо отца: на чудо... Бабушка Чернавиха в перерывах между припадками эпилепсии спустя столько лет после невозвращения из леса дочки Леночки: заплетает седые волосы в косу, а в серых глазах – слабый огонек надежды: «...Хвали, душе моя, Господа. Буду хвалити Господа, поки життя мого; спiватиму Боговi моему, доки живу...Не надiйтеся на князiв, на синiв чоловiчеських, в них нема спасiння. I нинi I повсякчас и на вiки вiчнi.Амiнь...»

(Пс. 145, Ант.2)

...Больше всего врезался в память, и из-за имени тоже, этот Кришнамурти: простодушная улыбка пожилого мужчины, скорей всего, «секюрити гарда», т. е. охранника... А вдруг – тот самый?.. Жаль, что купила тогда лишь две лицензии на жизнь, ведь было еще пять долларов.

«...Самое главное для нас должна быть способность жить в духе реальностей, понимать их как можно яснее и уметь передавать их основную ноту внешнему миру...» – кажется, слышу голос Кришнамурти... Слушаю...

А в газете «Нью-Йорк Пост» – (умышленно) плохо переведенное письмо-обращение бен Ладена, в котором, при всех излишествах типа «анти-еврейско-христианский...» прочитывается ответ на «американские военные действия», а не на собы­тия WTC, к которым он, похоже, прямого отношения не имеет...

По утрам, идя к метро-сабвею, миную, почти в каждом дворике, и у супругов Джей тоже, американский развернутый флаг (этим – достался от Чарли). Часто – плакат: «Горжусь быть американцем». Эта странная плакатная гордость. Дворики пусты, хозяева спят.

Октябрь... Паника. «Антракс» (Сибирская язва). Почему этот народ пугают (все «медиа»!) антраксом – ведь это заболевание скота!.. Неужели...

Ноябрь... Был объявлен День Бесплатного Маникюра, и есть дамы и господа, которых это утешит.

11 ноября. Взорвался и сгорел в JFK при неудачном старте в направлении Доминиканской республики пассажирский самолет с двустами с чем-то пассажирами...

Декабрь. Война в Афганистане. Пробив крышу дома, насмерть убило находящихся внутри мать с ребенком сброшенной с американского самолета гуманитарной помощью. (Как собакам, – кидают, вперемежку с бомбами)...

Январь. На первой странице газеты – взволнованное лицо Президента, и крупным текстом сообщение: «Президент подавился претцелем, но сейчас ему лучше...» Откачали. Смотрел телевизор, жуя претцель в комнате (Овальной? – Ее в свое время экс-Президент* прочел невнимательно как «оральная»...) Я не совсем понимаю, как можно увлекаться претцелями. Вообще, у крупных политических фигур странные вкусы в еде. Кто-то из них, кажется, Наполеон, – впрочем**... любил... вареные яйца! Да я в кафетерии отсаживаюсь подальше от едоков вареных яиц, от этого запаха подгузников... Претцель – он еще ничего, но пока горячий, а остывает быстро, едва дойдешь (даже если «добежишь») до половины – уже холодный, рыхлый, ломкий. Да и соль, что сверху, осыпается, а внутри – несолоно, невкусно... Нет-нет. На месте Президента я бы ела... чипсы, ими даже можно ужинать, вприкуску с солеными огу­рцами ... Поджав ноги на мягком диване, пусть в Оральной комна­те... На месте Президента я телевизор выключила бы вовсе. Взя­ла в руки книгу стихов... Стихи… Хорошие. Межирова:

«…Тишайший снегопад,

Закутавшийся в хлопья,

В обувке пуховой

Проходит по земле...»

 

– ...Эй!.. Вы что, не слышите? По-о-за!!

Очнулась в качестве натурщицы. Иду на свое место, сажусь и сижу. Позирую с Авивой. Авиве трудно двигаться, так болят все ее суставы, я видела, знаю, каких усилий стоит ей взбираться на подиум. Но – всегда улыбается, острит... Транспорт работает пар­шиво, сейчас – особенно, скверно, и она часто опаздывает... Во­шла в класс с улыбкой радости:

– Я ту-ут! Сладкие мои, соскучились?

_________________________

* Б.Клинтон

** Впрочем, Розанжела

 

...Пыхтя, разделась. Долго рылась в сумке в поисках халатика. «Сладкие» ждали... Зачем носить в сумке так много ненужных вещей? Вот, вынула плюшевого медвежонка с одним ухом:

– Друг детства, сладкие мои...

…Книга килограмм на десять:

– Стихи... Знаете, сладкие, читать в дороге...

...Косметичка:

– Лицо мое – для вас, голубчики... Сейчас подкрасим губки. М-м...

Села, наконец, рядом: «А меня эта, координатор... оштрафовала. Получаю чек – а та-ам...»

(«Попросить бы в офисе компромисса: сокращая длинные перерывы... Профсоюз все-таки... Погорелый, правда...»)

Элегантная дама, абстракционистка из северо-восточного угла класса, сказала, укладывая кисточки в пластиковую коробку, «бин»:

– Уезжаю на месяц в Афганистан, я журналистка, освещать воен­ные события!

И, посмотрев на нас с Авивой, добавила:

– А у вас для такого недостаточно смелости.

– Ах, у нас недостаточно смелости! – взорвалась Авива, я впервые за все годы видела ее такой, – по-Вашему, превозмогая боль, и смущение, вскарабкиваться на платформу, обнажившись перед людьми, которые годятся вам (т.е. нам) чуть ли не во внуки – для этого не нужна смелость??

– Извините...

– Извиняю. Продолжайте сборы, не будем мешать.

...Весна. В туалете женские (полагаю!) голоса: к кому-то из говорящих приедет когда-то брат в Испанию, тоже скульптор, увидятся впервые за столько лет!.. Об этом сказала-звонила его приемная сестра. «Почему «приемная сестра»?» – «Ах, да он же немой, т.е. ничего не слышит, знаете, была война, и он, ребенком...» – «Да, уж эти войны…»

...Вышла из кабины: отмывши руки от скульптурной глины, удаляются две старушенции... Надо бы сказать Нури: пора подкрашивать седину.

* * *

– Роsе!..

Работаем с Розанжелой, я на платформе коротких поз, она – длинных. Сидит сложив руки на коленях. Вот так же она сидит и в перерывах, одна. Где Ли?..

Июнь, июль и август... Приготовления к войне с Ираком... Встаю по будильнику, пью кофе, где попало, спешу и иногда опаздываю на случайно подвернувшиеся работы, боюсь стука в дверь Джей в сопровождении отпрысков-колобков: «Эй, плати за постой» и пр... И при всем при том, у меня такое ощущение, что влачу на се­бе... тяжкую ношу человечества...

2002г. 11 сентября. Вернулась, – была вечером на Вашингтон-сквере, где проходил мирный митинг... Среди выступающих узнала священника (bonze) буддистской церкви дзедо-сю (Цзинту), куда я относила фотографию Стаси в День Поминовения ушедших от нас дома­шних животных... Плакала мать Зорана, т.е. Омара, из Ирака, плакала-говорила, какой он был «хороший, добрый мальчик» и как она не хочет войны за его и его товарищей гибель при тушении «пожара» в WTC. ...Девушка из Вьетнама сказала с трибуны:

– Сейчас мне за тридцать... Моих родителей убили американцы, когда я была маленькой... Если бы вы меня встретили двадцать лет назад, когда я сидела на улице и рылась в помойке в поис­ках еды, – я бы не советовала вам ко мне приближаться: так сильна была моя ненависть к вам... Сейчас мне за тридцать. Я закончила колледж и работаю... Нашлись люди, отогревшие мою душу... Я вас люблю... Я не хочу больше войны.

Сентябрь, октябрь, ноябрь и декабрь... В газете русской увидела: огромная статья-интервью, «Но изменяю первым им Я»,– с моим... то есть, с первым, мужчиной... Алом. Его профиль склонился пред микрофоном интервьюировавшего: все волосы на месте, аккуратно пострижены и, возможно, подкрашены, И – борода – скорее эспаньолка, нежели а ля Хемингуэй. Боже, как ему идет!.. С жадностью погрузилась в чтение, фотографируя глазами вопросы: «Над чем Вы работаете», «У кого бы Вы...», и т.д. Ответы: в молодости, после долгих и мучительных поисков подхо­дящей невесты он, наконец, услышал о существовании в семье ме­стного Секретаря ...кома (Обл-? Рай-?..) дочери пятнадцати лет отроду и красоты «неописуемой»(описания и в самом деле не следовало), которая, по слухам, «никого к себе не подпускала», – что его тронуло, и он посватался немедленно, «по-старинке». Родители ее вовсе не обрадовались тому, что жених киношник, – все мол, они «такие». Но девушка, наоборот, именно потому дала немедленное согласие и стала ему хорошей женой: например, прекрасно зная, чем он занимался с разными женщинами в специально для них снятой студии (чем, интересно??) совсем недалеко от их кооперативной квартиры, она, тем не менее, «ни в чем не упрекала» его, а на замечания, и даже на сцены, устраиваемые по поводу немытой посуды: «Что делала весь день, идиотка?!» – спешила остудить гнев его словами: «Аленька, Аленька, успокойся, давай чаечку попьем...» Он возмущался, но удивлялся: «При чем тут чаечек?..» Гнев проходил. Они жили дальше, включая народившихся детишек. Потом она умерла. Остались дети, ребята очень хорошие, теперь они совсем большие, вместе с отцом смотрят телевизор... И обсуждают.

...Я перевела взгляд на картинку вверху, сначала не обра­тила внимания, думала – интервьюер с микрофоном, а это – невысо­кая плотненькая брюнетка с тугим узлом волос на затылке, в белой кружевной нашлепке на макушке, поправляет моему... То есть, Алу, галстук... Милый мягкий профиль; выражение обреченности... (Так это Старая Фотография...)

«Жена у меня была хорошая, но, к сожалению, умерла».

...За этим интервью последуют другие его, в разных русских газетах, Ал как бы воспрянет из небытия! – А может быть, это просто я слишком долго не покупала русских газет?  «Крупный» кинодеятель, «элитный» (ничего не видела, – а как же Жеребец?..) будет оправдываться по поводу каких-то сделок, связей, отношений, событий, чьих-то и своих высказываний... В его речи, я замети­ла, появилось много оборотов вроде: «мне так кажется», «может быть», «возможно», «по крайней мере, такое впечатление, что…»

И даже: «по-моему, кажется...» А рефреном, иногда уж вовсе без повода:

«Жена у меня была хорошая, но, к сожалению, умерла.»

 * * *

12 ноября 2002 г. Вторник. Накануне, т.е. позавчера, встретила на улице Авиву, и мы отправились в кафе «Артуро» отметить вторую годовщину замужества Шилы – тоже модели из лиги, как и мы с Авивой... Пришли первыми.

Вскоре приковылял старый гей Стэнли, бывший балетный танцор. Когда мы уже ели пиццу, появилась Шила, в шляпе, экзотической шубе: вышивки, блестки и пр., и стала говорить-скорбеть о своем абсолютно бестолковом муже-африканце, который никогда ничего не понимает, и сейчас где-то у себя (дома?). Поминутно спрашивала: «У вас есть сел-фон?..» У нас, естественно, не было сел-фонов... Вышла на улицу, звонить из автомата... Стэнли, когда Шила отсутствовала, надел ее шляпу. Пришла еще парочка, новенькие в лиге: он – поэт, она – японка. Они заказали дикое количество жрат­вы для себя, и жрали, жрали сами, в то время как мы, четверо, довольствовались скудной пиццей. Я уронила свой кусок, поднимать, т. е. доедать его, было бы нетактично и негигиенично... Осталось чувство неудовлетворенности... Расходились – я утешала Шилу по поводу неявки мужа на двухлетний юбилей: «But уоu have to be funny...» («А  ты – будь веселой...»)

И в общем-то все мы, как правильно заметила Авива, были «Адамс Фамили»*, семья уродцев...

______________________

* «Adam’s Family» – американская кинокомедия «нуар»

 

* * *

Холодное воскресенье 9 февраля 2003 г. Зашла в церковь «Time Square», «Тайм Сквер» – погреться, послушать. Сначала, как вошла, хранительница – короткорукая брюнетка в желтой униформе (пиджаке) спросила, показав на пальцах: «Одно место?» Я мотнула головой, т.к. не была уверена, что задержусь надолго, в ру­ках у меня был букет розовых мини-роз. (Со времен Ала питаю к ним особую нежность.) И я боялась, он завянет за время службы. Она (хр.) сказала: «Отойдите вон туда (вправо), не загораживайте проход». Я лишь отшатнулась влево, стала рядом с человеком, дергающимся в такт пению, это здесь принято... Потом, чтобы не мешать ему дергаться, подвинулась вправо, и опять попала на глаза желтому униформисту, идущему на меня, – шугнуть, впра­во или влево... Казалось, им тут шугать светлокожую и светловолосую хрупкую женщину, леди, – было приятно!.. Но вот вошел парень, тоже светлый, но высокий и здоровенный! Уни­формист робко предложил ему «Влево», тот мотнул головой и остался на месте. Я подвинулась к нему, к этому парню... Ближе... Ближе... Под крылышко... Униформисты, поджав лапки, отвернулись и подпевали хору с благочестивыми рыбьими мордашками, однако я знала, готовые в любую минуту к мордобою... Вынырнул справа пожилой черный в желтом и решительно махнул мне рукой: эй, займите место где-то там. Я сдалась... Впереди меня сидела дама, которая косилась на меня и трогала рукой шубку, вися­щую у нее на спинке стула: не стащила ли я?.. И даже потом, встав и танцуя желеобразным задом, косилась на меня... Девочка же слева и женщина справа – тоже черные – в определенный момент пожали мне руки и сказали дежурное «I love you».

...Вот проповедники – сначала постарше, в чистеньком сером костюме, говорил что-то о Президенте, сфотографированном, а мо­жет, свидеофированном, на фоне Христа... «Церковь и полити­ка – что?.. Разные?.. Схожие?» Шумно... Второй проповедник рассуждал долго-долго ни о чем, потом – при­мер: звонит полицейский в дом обывателя и сообщает о гибели дочери в автокатастрофе (а-а, это сравнение с войной...)... Затем он долго-долго и увлеченно проповедовал, что нужно просить у Господа о своем «O God...» так, как обычно просят нью-йоркские мускулистые и вооруженные просители на темных аллеях парка: «О Бог, я стучу в твою дверь снова и снова напомнить, что мне нужна твоя помощь/хлеб, и я не оставлю тебя в покое, не отступлюсь пока ты не дашь мне этого... О Господи, я не уйду с этого места, я не отступлюсь от своего и буду настаивать на своем: дай мне то, о чем я прошу!..»

Не очень робкая молитва, не правда ли? Замечательное выступление, – в нем была вся квинтэссенция местной набожности. Публика ликовала. Потом – пошла в разные стороны, разнося фи­лософию «Тайм Сквер» по офисам, агентствам, школам, больницам и np... (И даже, с именем Господа, – на разбой?..) Впрочем, розы уцелели.

Февраль… Я больше не видела и, наверное, не увижу красивого брюнета с глубокими черными глазами, когда-то так плот­но поужинавшего за мой счет в русском ресторане...

Урок – мне: не все брюнеты памятливы.

Зато встретила Витяниса. Решила «подышать русским духом» и покормить себя русской едой, т.е. поужинать самой в этом ресторане, русском, где хозяин – радушный Р., и пианист Аркадий столь блестяще играет классику. (Обожаю звуки живого пианино вообще, а тут... Мастер...) Вошла и вижу: за стойкой бара, за рюмкой водки – Витянис! Нарядный, элегантный, в черном. Увидел меня, обрадовался (Аркадий играл Мазурку Шопена):

– Ты!.. Како-ой гражаусас («красивый» – лит.)! Как живешь? Я так скучал!.. (про пинок – ни слова), – пара глотков из рюмочки. – Поедем ко мне домой!

– «Домой»? Ты имеешь в виду, в студию?

– Нет-нет, домой!

– А...

– ...жена? Она умерла, уж скоро три года как... Да-а... Схоронил ее, Царство Небесное...

– О... Что с ней было?

– Рак. Да-а... Голодная? Съешь салатику, я заплачу, и поехали... Офиц-ци... Бармен! Мне пива!

Высокий светлоглазый юноша, с перекинутым через руку полотенцем внемлющий мазурке, отрешившийся от земного, казалось, весь ушедший в  мелокосмос, повернулся на окрик; пошел вглубь бара, достал с полки стеклянную кружку...

«...К-как «умерла»?.. Она? Эта женщина – и смерть?.. Все равно что падение режима, кажущегося незыблемым, вечным... Железная Леди, когда-то стоившая мне горько-соленых бессонных ночей. («Почему, Господи...»)... Я могла подумать: что-то случилось с ним, когда все минувшие с пинка годы набирала его те­лефон, помолчать в трубку, но там никто не подходил...»

Витянис продолжил мои мысли, подвигая к себе кружку с пеня­щимся напитком:

– ...А я несколько раз подходил к твоему дому, думал: увижу. Один раз поднялся наверх (кто-то входил в здание – я за ним). Позвонил в дверь. Открыли чужие люди. Сказали: такая здесь не живет... Но – как ты?.. Подожди, потом расскажешь...

Вынул из кармана верещавший сел-фон. Поболтал по-литовски. Кончил разговор, положил трубку, то есть телефон в карман:

– Одна тут... из Литвы... Хочет грин-карту, ха... Продолжай.

Поднявшейся снизу, вернувшейся из туалета пухленькой куд­рявенькой молодой даме:

– Hi, how are you?..

Та, усаживаясь на сиденье слева от него (а я сидела справа):

– Ты чо, Витянис?! Не можешь говорить по-русски? Уже забыл? Пока я была в отлучке... Вот и сеструхе моей вчерась...

– Жизус! – вскрикнул Витянис. – Почему я должен говорить
по-русски? Ужас какой-то! Оккупанты! Больше сюда – ни ногой! Мое тут достоинство...

Конец тирады потонул в звуках грянувшей Аркашиной «Цыганочки». Дама выскочила на средину площадки между баром, фор­тепьяно и столиками; сделала Витянису зазывающий жест: «танцуй со мною.

И под ее полусогласные кивки: «ага», «ага» с белозубыми улыб­ками – пустился в пляс, полетел по кругу с кружкой золотистого пива в руках («...Та-та-та-та-та-та...»), в то время как пар­тнерша, вскидывая вверх пухлые ручки-ласты, вращала энергично задом на месте... Мне был виден ее чудовищно дергающийся профиль...

«...Умерла... Господи, как я отстала от (этой) жизни... А ведь может быть, Наташа Ростова... И Наташа Ростова... Что я, в сущ­ности, знаю о Наташе Ростовой?..»

...Прикрыла глаза: увидела Стасю, стоящую в бурьяне на за­дворках старого школьного строения, и была сухая солнечная по­года Бабьего Лета... Протянула к ней руку погладить... Она жда­ла меня, чтобы вывести... к некоему крыльцу... на свет... увести. Открыла глаза, тронулась на выход, кивнув прощально светлоглазо­му бармену.

«...К-как... «умерла»?.. Умерла...»

«...Эх, раз, еще раз, еще много, много, много, много...»

Наконец, звуков очередной цыганской плясовой не стало слышно за спиной. Лишь где-то, очень далеко, женовладелец Ал все скорбил рефреном:

«Жена у меня была хорошая, но, к сожалению, умерла».

 

...Утро. В холле лиги Розанжела, сидит, одна. Ли нигде не видно вообще и уже давно. Получил ли роль в боевике? Уехал в Голливуд? Вернулся в Ливерпуль; в Вайоминге ли окучивает кукурузу? Спросить у нее: «А где Ли?» – кажется бестактным. Молча кивну ей, улыбнусь дежурно.

Она кивнула, улыбнулась дежурно в ответ.

* * *

Ночь. Стояла на платформе в ожидании бруклинского поезда. Из дырки-водоотвода вылез, видимо, голодный крысенок. У меня был бутерброд с сыром, дала ему, отошла... Появившиеся на платформе две темнокожие девчонки-школьницы в клетчатых юбках увидели, затопали толстыми ножищами:

– Вон отсюда! А-а!

Он убежал. Я подошла к недоеденному бутерброду:

– Зачем вы так?

Они:

– Вы что, любите крыс?

– Нет, я просто люблю мир...

Тем временем крысенок, почувствовав, что ситуация и разговор – в его пользу, вылез из дырки и стал доедать бутерброд, пря­чась за моими ногами... Девчонки смотрели на него какими-то новыми глазами:

– Они (крысы)... как мы. Правда, мэм?

– Да. Правда...

Пришел поезд.

* * *

Класс скульптуры по камню... Рядом – класс глиняной скульп­туры, где позирует тощий Эдвард. Нури нет, не видно. А тут – Ген­ри послал студентку купить какой-нибудь «дринк», лучше всего пива, – сказал...

День «критик», все ждали критиков, чтобы решить, кого представить на соискание какой-то премии... Вот пришел старый джент­льмен, представляющий жюри... Жена Макса, что когда-то, а именно ...дцать лет назад, начинала ему позировать для Стоящей с Заломленными Руками, еще будучи молодой, – потом эту миссию продолжили модели другие, разные, – теперь заметно постаревшая, с поредевшими распущенными волосами, в очках, ниспадающих с носа. ...Выкатил Макс свое произведение. Разворачивал. Один слой пла­стика... Другой... Мне вспомнился Володя Пирожок (из детства)... Развернул. Все как-то загудели, зашевелились вокруг. Джентльмен из жюри долго сморкался в бумажную салфетку. Стоящая... Она бы­ла прекрасна.

Март. «ВОЙНА». Идет быстрее, чем пишется. Холод. У почтамта – машины под снегом. Около «трака», сине-бело-красного, полицейские разговаривают с девушкой-водителем, похожей на свою машину: в сине-бело-красном. Она, видимо, из другого штата и запарковала машину еще до снежного шторма: «I've no idea!..» («Я не думала!..») Война и холод. Холод в Нью-Йорке. Война в Ираке. Воскресный вечер, и иду снова погреться в «Time Square Church», т.е. в Церковь на Площади под Часами.

(Где часы, какие часы? Холодно...)

В помещении мест больше нет, но есть экран монитора в прихожей; смотрим-слушаем-греемся, горсточка не поместившихся. На экране молодой проповедник (постарше, наверное, уже сказал свое слово), и на нем опрятный серый костюм в мелкую черную полоску, белая сорочка, серый галстук, который он поправляет шевелением шеи: вверх-влево; вверх-вправо... Очки на носу: когда наклоняется, заглянуть в написанный текст, очки норовят свалиться, но он вс­кидывает голову вверх, и очки на месте. Рот – петелька, т.е. от­верстие для застегивания пуговиц (по форме). Призывает к чему-то в семье, непонятно. Он говорит, что «Бог становится больше и больше...» Он хочет, чтобы мы поняли, кто Он есть... «I am in touch everything in your heart of your life» – «Я в контакте со всем, что есть в сердце вашей жизни». ...Он говорит, что каждый американец играет с ребенком по сорок минут в день («Нужно больше?.. А как насчет педофилии повальной?..») ...И что в девяноста процентов разводов – споры из-за финансов. («Так...») Дальше – на полчаса, – через полчаса я ушла: «God! God!.. Every single aspect of your life… Who God realy is!.. He is big! How big! How big God is How big God is…» – «Бог! Бог!.. Каждый отдельный аспект вашей жизни. ...Кто есть Бог в действительности... Он большой... Какой большой он, Бог... Какой большой Бог...» (Рев толпы)...

...Я уходила под восклицания и всхлипывания, аккомпанируемые ревом толпы:

– Я люблю тебя, потому что я осознаю, какой ты большой, Бог! Бог! Восхитительно, какой ты большой!..

...Добралась до ближайшего «Макдоналдса». Взяла чай с молоком... Кажется, почему-то кажется, от меня весь мир ждет нераспускания нюней, а я... Камень на душе... Война в Ираке. Хотелось бы проснуться от всего этого... Как я соскучилась по дому, которо­го у меня нет... Музыка. Пошла туда, где музыка. Женщина с русым пучком на затылке – похожа на мадам Z. без парика – в углу «Макдоналдса» играет на фортепьяно «Лунную Сонату», тихо, неважно. Старушка в инвалидном кресле-коляске, в темных очках и в шляпе, слушает, плачет... Ее утешает и увозит прочь молодая мексиканка. В Ираке убивают. Грустная музыка. Грустная жизнь.

* * *

Апрель. Розанжела сказала при встрече: вот, мол, исполняется десять лет ее служения подиуму лиги. Тут я вспомнила: и я тоже, и у меня тоже! Мало того – именно она, Розанжела, была первым «модельным» лицом, встреченным мною в холле, я спросила у нее тогда, где класс номер... Где раздевалка и где что-то еще, а по­том выяснилось, мы коллеги... Решили отметить дату (даты): поси­деть в ресторане, Розанжела настояла на русском, том самом (!): от кого-то слышала, что там бывает Мила Йовович, вдруг и она прийдет отметить что-нибудь?.. Стоял чудовищный холод... Шло время, и рос счет, а Милы не было (я никогда ее там и не видела). Не было Аркадия и музыки. Пили клюквенную водку. (Розанжела не выплевывала. В розовом платье, красивая, она казалась холодостойкой розовой розой.) Я не спрашивала о Ли, тем более о Витянисе. Было просто не до них.

– ...Саучи.  Весна...

– На здоровье... У нас в Бразилии сейчас начало осени. Тепло. Я покажу тебе мой дом... Ношу с собой… (Все это она говорит по-русски, выучила!.. Ради Милы!..)

На фотографии – низенький домик, прячущийся в тени деревьев. («A...» – «Кофейная плантация? Отец вырубил, стало невыгодно...» – «А…»)

– Домик у нас неважный, для одиннадцати детей (плюс...) тесноват, но это ничего! Мы ведь больше на воздухе... Тепло! Бразилия... Тебе бы понравилось... Э-э-э... Слушай... Тебе кто-нибудь... Ты когда-нибудь думала о том, что у нас... у моделей... нет будущего?..

– Как это «нет будущего»? А старость? А смерть? («А у всего человечества?..»)

– Кха-кха-кха!..

– Ха-ха-ха!..

– ...Я имела ввиду: нет постоянного инкома*.

– «Постоянный инком»... Звучит как «голубая бабочка»...

– Кха-кха-кха!.. Почему «голубая»?.. Слушай, а какие цветы цветут у вас весной?

– Вот это умный вопрос. На Дальнем Востоке... Первыми зацветут деревья: яблони-ранетки, дикие груши, сливы... За огородами, в лесу, свесит свои сережки деревцо такое: ольха...

– Оль-ха... A у нас в Бразилии цветы цветут весь год. Больше
всего там орхидей. Белые орхидеи, желтые... Разные...

На улице шел снег. «Апрельский снегопад...» – так, наверное, сказал бы поэт Межиров. (Как он?..) Холодный снег снаружи: каза­лось, природа пытала либо испытывала человечество непогодой... Милы не было, не приходила. Не было Аркадия, и не было музыки. За окнами шел снег... Впрочем, окон не было.

_________________

* incom – доход

* * *

...Посетила парк: «Форт Трэйон» и Клойстер, Замок. ...Перегнулась через барьерчик, что во втором палисаднике: нет ни одного деревца, все – и ранетки тоже – срублены. Но на их место (спустилась затем, подошла туда, где потеряла Стасю) посажены росточки, из них тянутся вверх, к холодному солнцу, веточки...

В усыпальнице – изображения, Effigies, членов семей испанской знати... Супружеская пара из Ургела (или:Уржела?). Он ступень­кой выше, чем я, то есть, Сесилия...

Когда шла по парку к выходу, миновала бездомного мусульма­нина у ограды, совершавшего намаз: его уже повидавшая виды ко­томка ждала в сторонке, а лицо молящегося было обращено к Во­стоку, поверх крематориеобразных строений... Вот встал с колен, аккуратно свернул коврик; я отвернулась, как бы не впуская его в память-совесть... Поздно. «Скорей бы отсюда... Вернуться... Туда, где еще пока не отцвели ландыши...»

Услышала сзади:

– Кукла!..

Присели на скамейке с видом на Гудзон... Отмалчивалась, слу­шая ... Говорила она, Марианна:

– Такие проблемы! Старшая-то... разводится. Не отдает ей дом,
этот... скотина. И ведь не жалко ему детей, двоих!.. Ну, а ты-то
как?

– Все хорошо, спасибо.

– Дочка?..

– Спасибо. Замужем. Пишет. 

И замечательное же рандеву состоялось на подступах к сабвею: по Беннет авеню шел навстречу... брюнетик с белым, как смерть лицом, весь в черном. Увидев меня, сделал скачок назад: это я выбросила руку вперед – жест, означавший: «Изыди, Сатана» – он, по-видимому, решил: для заключения его в объятья, для поцелуя...

* * *

«Май – 2003. Дорогая Розанжела!

Вкладываю в письмо ландыш, сорванный под Лучегорском...»

 

...Дорогие мои!

Если увидите Нури из класса глиняной скульптуры, она должна вернуться из Испании, скажите ей... Скажите...

Это было так: летели через Мадрид – чартерный рейс, дешевый. ...Я спала всю дорогу, по примеру верблюда, спала впрок... В Москву прибыли ранним утром, холодным. Выпускали по трапу, кажущемуся бесконечно длинным, – сверху вниз... Я шла по трапу, по этой лестнице, бесконечной и крутой, ведущей сверху вниз, и обнаружила, что потеряла перчатку, с одной руки, левой (пра­вой держала сумку через плечо). Безумный импульс – глупая, ко­нечно, затея: пойти назад, вспять, за потерянной перчаткой. Но ведь холодно. (И мои руки – я их стесняюсь...) Найти ее, во что бы то ни стало... Иду, смотрю на ступеньки, без надежд, пи­хаемая, сбиваемая с ног толпой выходящих... Тут Он, стоит с мо­ей перчаткой в руке, седой человек с глубокими черными... – впрочем, это моя надвигающаяся слепота делает их черными, – с темными, серо-зелеными глазами; протягивая руку за перчаткой – схватить, прикоснуться, чтобы это не оказалось сном, делая между тем знак: «Спасибо, Альваро», – я уже знала, что будет завт­ра. Будет то, что было, то есть, что я подглядела нечаянно од­нажды, лет пятьдесят тому назад, когда, столкнув с крыльца по­росенка и пожалев о содеянном, – поросенок вскочил и убежал, я посмотрела ему вслед, затем быстро обернулась назад к кры­льцу, слишком быстро, и потому оказалась в другом временном измерении:

 

...Чувствуя за спиной Его согревающее дыхание и присутствие, я стояла перед своим, но заброшенным и разрушенным домом. Между порогом и осевшими ступеньками зияла дыра, видны были четыре столба-сваи, поддерживающие дом-скелет. И сверху, перепрыгнув-перемахнув через эту вакуумную дыру, побежала ко мне вниз, вниз по ступенькам, развевая черно-белым, полосатым и пушистым хвостиком...

– Ста-ся-а-а-а!..