К выводу о том, что многотомная «Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны» [1], созданная Константином Константиновичем Кузьминским (1940–2015), часто — ККК, является итогом уникального, многолетнего включенного наблюдения за развитием сообщества советских андеграундных поэтов и их творчества, я пришел лишь недавно. Но путь к такому заключению был — удивительно долгим. Не понимаю, почему, зная содержание антологии и более десяти лет переписываясь постоянно с А.Н. Алексеевым, который внес значительный вклад в теорию и практику метода наблюдения, я ни разу не коснулся темы «У Голубой лагуны».
И все же, осознание антологии не только как собрания андеграундной поэзии и биографий поэтов этого круга — возникло не случайно. Пришло время изучения собранного за 15 лет массива биографических интервью с советскими / российскими социологами, и обнаружились некоторые общие черты в подходе ККК к формированию антологии поэзии и в моем понимании принципов историко-биографического анализа отечественной социологии.
Так что здесь — социолого-культурологический анализ труда жизни Константина Кузьминского, но не литературоведческий.
Часть 1. Константин Кузьминский: «Я нищ и гол. Мой друг единственный — глагол»
Моя антология — это моя автобиография.
Что я знал и что я сделал…. это в чистом виде автобиография.
Константин Кузьминский[1]
Я не знаю, кто я. Я человек искусства,
попросту искусства целого, не распавшегося на жанры.
Константин Кузьминский[2]
Еще о ККК. Прожил цельную, непротиворечивую жизнь
тотального нонконформиста, ниспровергателя Богов,
родителей и всяческих эстеблишментов.
Воинственный антиобыватель. Бомжеватый образ жизни,
избранный им, — поражает».
Эдуард Лимонов[3]
Мир — парадоксален. Бездельник, ленинградский хиппи,
первый советский или российский битник,
Обломов, более всего любящий валяться на диване,
создал памятник своей эпохе, своим друзьям и недругам —
внушительный такой девятитомный памятничек.
Речь идет о Константине Кузьминском
и его «Антологии новейшей русской поэзии. У Голубой лагуны».
Константина Константиновича Кузьминского
(ККК — так он подписывается, так он сам себя именует)
выперли за границу в 1975 году,
в 1980−м он принялся составлять свою антологию,
завершив ее в 1986-ом.
Никита Елисеев[4]
Начну с личного
Датируемое начало изучения наследия Константина Константиновича Кузьминского, часто — ККК, — 11 июля 2003 года. В тот день мой коллега и друг социолог Валерий Голофаст, отвечая на мой вопрос, знал ли он по филологическому факультету ЛГУ Сергея Довлатова, написал: ««На филфаке я учился в 1960-65. Когда я приехал в Л-д, у меня еще был поэтический период. В 60-61 годах я знал всех, кто был активен в студиях, на вечерах в кафе, сам выступал в них и в кинотеатрах. Но потом резко ушел из этой среды. Может быть ты слышал про Костю Кузьминского (он теперь в США), мы были приятелями, и я частенько ночевал у него дома на бульваре Профсоюзов». Я немедленно ответил: «Значится так, Валера, Костю Кузьминского лично я не знал, но он был человеком из нашей тусовки. Я знал его бывшую (первую?) жену, он одно время работал в Лавре, где работала моя сестра и ее подруги…». Ответил и забыл, и к этому сюжету мы в нашей переписке не возвращались. Последнее письмо от Голофаста я получил через полгода, 6 декабря 2004, а 8 декабря его не стало. Лег спать и не проснулся.
Константин Кузьминский
Как следует из моего ответа, о существовании Константина Кузьминского я знал, и это знание восходит к началу 1960-х. Знал я его таким, как недавно написала мне Рита Евсеева (Кельнер), работавшая в Лавре вместе с моей сестрой и ККК:
«В моей голове ККК образ как раз довольно симпатичный. Он работал у нас в Лавре, даже под моим началом. Он остался в памяти человеком добрым, ироничным, безотказным, но одновременно не очень обязательным, интересным, непонятным. Он, наверное, ко мне относился не плохо, но несколько не то, чтобы свысока, а снисходительно. Я относилась к нему так же. О его декадентстве я не понимала тогда, не знала, что он пишет стихи и хорошо знает поэзию, но знала, что они (не знаю кто) собираются на Марсовом поле протестовать против чего-то. Он ходил с большим крестом, в таком тогда водил и экскурсии, посетители спрашивали не монах ли он. Что он говорил на экскурсиях я не помню, наверно каким-то требованиям удовлетворял, позволяя себе разные отклонения в виде частной жизни тех, о ком рассказывал (так как музей был художественным, то упор нужно было делать на памятники и скульптуру), но так как мужикам всегда было скучно водить такие экскурсии (они часто и не были упертыми искусствоведами), они любили ввернуть какие-нибудь исторические анекдоты. Помню, он пришел на работу хорошо поддатый и был в восторге, что у него родилась дочь. Когда я была в Штатах и разговаривала о нем с одним из знакомых, он говорил, что ККК будет рад , если я к нему зайду, но так как я в этом была не совсем уверена, наверное он уже и забыл о моем существовании…».
Кроме того, я знал его жену тех лет Нику, дружу с её двоюродной сестрой и в целом, нас связывает с Константином Кузьминским время — 1960-е и пространство — центр Ленинграда, Нева, архитектура Петербурга. Мы одновременно учились в ЛГУ, пусть и на разных факультетах. Он воспел «Сайгон» — кафе в центре Невского проспекта, место постоянной тусовки молодых андеграундных поэтов и художников.
Много позже Кузьминский писал поэту и журналисту Татьяне Вольтской, что он редко бывал в “Сайгоне”, но к нему домой, в «литературный салон» на бульваре Профсоюзов захаживали многие сайгонавты [2]. Так, благодаря ККК и «Голубой лагуне» страна Sajgonia получила свой литературный статус.
Я был лишь постоянным посетителем Сайгона. В нескольких минутах ходьбы от него были расположены студенческие залы Публичной библиотеки, в которых я старался заниматься с утра до вечера, и совсем рядом, у Владимирской площади, жила моя девушка — с ней мы женаты свыше полувека. Я не знал людей, стоявших вокруг меня, но было понятно, что если они говорили о политике, то злобно, а если о поэзии, то как о наболевшем. Вся обстановка Сайгона чем-то привлекала меня, я заходил туда не только, чтобы выпить чашку кофе. И сегодня память о той атмосфере, несомненно, усиленная уже современным знанием сообщества, которое я там наблюдал, помогает мне понять Константина Кузьминского и его мир.
Во всяком случае, летом 2006 года, когда я уже почитывал «У Голубой лагуны» и задумал написать статью о Валерии Голофасте, я нашел электронный адрес ККК и легко написал ему (8 июля 2006):
«Уважаемый Константин,
Когда-то в Ленинграде мы частично были в одной компании, но я не помню, встречались мы или нет. Моя сестра Ольга Кузьминская работала вместе с вами в Лавре, потом перешла в Эрмитаж, где и продолжает работать. Ее муж — Аскольд Кузьминский [БД: Аскольд — однофамилец Константина Кузьминского, Ольга — его жена], был прекрасным графиком, он умер в прошлом году. <…> Последние 11 лет я живу в Америке. Я — социолог, российский доктор наук, много работаю и публикую. Мою заметку памяти Валерия Голофаста, как и другие его материалы, размещенные на моей сайтовской странице, вы разместили на своем сайте http://www.kkk-plus.nm.ru/ [БД: этой части портала сейчас нет]. Большое спасибо.
С Валерием мы долгие годы работали в одном Институте, несколько лет до его смерти активно переписывались. Он писал мне, что начинал со стихов, что знал вас.
В питерском социологическом журнале «Телескоп», который выходит уже более десяти лет шесть раз в год, я уже пару лет веду рубрику по истории современной российской социологии. В конце прошлого года друзья Валерия издали книгу его работ, в которую вошел текст зарубленной ГОРЛИТОМ его книги и ряд его статей. Описание того, как уничтожали эту книгу, была опубликована в моей рубрике.
В декабре исполняется два года со смерти Валерия. Если у вас сохранились в памяти его ранние стихи, может пришлете мне? Я бы опубликовал их в декабре в «Телескопе». Или может напишите страничку о нем… ведь, по вашим словам, он начинал гениально: «валерием голофастом (гениально начавшим, но — завязавшим — ушедшим в философию?)» (http://kkk-plus.nm.ru/krivulin.htm) [БД: этой части портала сейчас нет]».
Но переписка не сложилась, 11 июля я получил ответ (текст был написан латиницей):
«28-го наводнением смыло весь нижний этаж с архивами и техникой, спасаем, что можем, живем у соседа в амбаре, вчера получили свет/телефон, 2 недели без связи. Все живы, и котов спасли, и компьютеры, не до писем пока, kakaka».
Отправив сразу же:
«Спасибо, Константин. Понимаю прекрасно вашу ситуацию. Время есть. Спасайте архив, котов, себя»,
я больше ни на что не рассчитывал, однако немедленно пришло дополнение:
ВСЕ ЧТО Я СОБРАЛ ГОЛОФАСТА ПО ПАМЯТИ — В V ТОМе 5а АНТОЛОГИИ, на сайте http://kkk-bluelagoon.nm.ru, http://kkk-bluelagoon.nm.ru/tom5a/zub_golofast.htm#1 [БД: этой части портала сейчас нет], а больше ничего не было и нет, только похоронка на инете, уже оживу — спишемся. Ваш ККК».
Что можно сказать? Мало кто в ситуации, в которой оказался ККК, моментально ответил бы незнакомому человеку, решившему писать о его давнем покойном друге…
О ККК и об антологии «У Голубой лагуны»
К настоящему времени о Константине Кузьминском и его фундаментальном труде «У Голубой лагуны» написано немало. В основном людьми, знавшим его в Ленинграде или/и в Америке. Тексты написаны в разном жанре, но по содержанию и выводам они созвучны. «У Голубой лагуны» — документ истории, фундаментальное собрание неофициальной русской поэзии второй половины XX века и материалов о жизни многих представителей андеграундной поэзии. Сам же Константин Кузьминский — поэт и эссеист, диссидент, человек в высшей степени независимый, зачастую шокирующего поведения, лишенный какого-либо стремления к материальному благополучию. Он прекрасно знал русскую поэзию всех направлений, обладал феноменальной памятью на стихи и был убежден в том, что его судьба, миссия — сохранить стихи молодых поэтов, изредка публиковавшиеся в малотиражных сборниках, а чаще — лишь ходившие в списках среди почитателей тех или иных поэтов, или просто слышанных Кузьминским — редко на поэтических вечерах и обычно — в неофициальных, дружеских встречах (тусовках).
Я не ставлю перед собою задачу подготовки библиографии публикаций о ККК и сделанном им. Отмечу лишь, конечно же антологию «У Голубой лагуны», книгу [3], значительная часть которой отведена материалам о Кузьминском, и все написанное о Кузьминском и «подпольных» поэтах А.С. Майзель [4].
Представление Константина Кузьминского начну с его краткой автобиографии [5], сохранено авторское написание:
«константин к. кузьминский родился в тысяча девятьсот сороковом году в больнице имени урицкого, родильное отделение, город санкт-ленинград. учился в английской школе, на биофаке лгу и в театральном институте. путешествовал по западной украине, кавказу, сибири, прибалтике, крайнему северу, по северной америке и карибам. жил в техасе и в подвалах нью-йорка, далее — в собственном доме на дэлавэре. роман писался в вене, на толстовской ферме, в техасе, относительно закончен на брайтоне, в последнем подвале. переписан и демонтирован в имении нижняя юбочка на бобровом ручье, деревни божедомки куринохуйского уезда делавэрской губернии в северо-американских соединённых штатах.
на иностранные языки, включая русский, не переводим. печатается в оригинале».
Ниже будет приведено несколько утверждений об антологии «У Голубой лагуны», принадлежащих американскому исследователю русской культуры XIX-XX вв. Джону Э. Боулту. Он — профессор кафедры славянских языков Университета Южной Калифорнии и создатель, директор Института современной русской культуры при этом университете. В 2010 году проф. Боулт был удостоен ордена Дружбы Российской Федерации за продвижение русской культуры в США.
Но сначала процитирую первый абзац «От составителя», написанного ККК:
«… начав свою антологию “академически”, я озаботился в первом же томе о редколлегии, зачислив в неё весьма помогших мне двух профессоров — джона боулта и сиднея монаса, двух снабдивших меня материалами и блестящими статьями поэтов — лившица-лосева и лимонова, и одного лорда черняна (оказавшимся единственным приличным лицом в списке)
профессора от меня, при первых же неприятностях /с последовавшими томами/ открестились <…> порядочным оказался только лорд чернян.
и немудрено, поскольку он был не человеком, и не профессором, а собакой. дворняжкой, которого джон боулт забрал трёхлетнего и забитого из приёмника — и доверял он только ему, а через год и мне…» [6].
Далее события развивались таким образом, что Предисловие к антологии написано именно Джоном Боултом [7]:
«Эта антология является собранием русской поэзии за период с 1939 по 1977 гг. Однако авторы, в ней представленные, не пользуются мировой славой, их произведения не увековечены ни глянцевыми пейпербэками, ни документальными телефильмами — в большинстве своем, они публикуются здесь впервые. Авторы произведений, представленных в этой антологии, принадлежат к тому сообществу русских писателей, художников, музыкантов и философов, которое именуют незавидными и двусмысленными терминами: «диссиденты», «неофициальные», «нонконформисты». По сути дела, эти термины несут в себе внутреннюю оценку, согласно которой «неофициальное» означает «хорошее», а «официальное», соответственно, «плохое», и эта внутренняя оценка требует некоторого уточнения. Хотя это противопоставление и оправдано исторически, оно все-таки довольно условно. Действительно, на «неофициальной» стороне создается немало экспериментальных произведений, а на «официальной» — поток однообразной и скучной халтуры, и все же было бы неверно признать только за какой-либо одной из этих сторон факт создания безусловных эстетических ценностей. Однако, чисто в документальном и статистическом плане, мы знаем неизмеримо больше о культурных достижениях Союза писателей и Союза художников, чем о произведениях литературы и искусства, создаваемых вне рамок этих организаций. Стоит лишь нам переступить эти границы и оказаться «по ту сторону зеркала», мы увидим себя в магическом царстве частных поэтических чтений и Самиздата, квартирных выставок и неофициальных салонов, стукачей и «чернокнижников». Мы найдем, что артистический дух этой среды вполне живой и здоровый, питаемый образами и идеями весьма отличными от культурного истэблишмента. Как Алису, нас представят париям и изгоям, и, бредя от городских свалок и бараков Евгения Кропивницкого к мистериям Якова Виньковецкого, от жуткой иронии Игоря Холина к нонсенсу Всеволода Некрасова, мы начинаем понимать этот мир, одурманивающий своей красотой, цветущей и чуждой современным советским стандартам. <…>
Отсюда создатели этих реликтов часто чужеродны и непонятны западному наблюдателю. Более, они обитают, или обитали в загадочной, чужеродной среде, определяемой как «советские битники». Это социум хрущевских новостроек, коммунальных кухонь, интенсивных личных отношений, алкогольных трансов, постоянного милицейского преследования, и он не всегда понятен для западной интеллигенции. Рискуя вульгарным обобщением, можно сделать вывод, что поэзия эта, даже если ее хорошо перевести на английский, немецкий или французский язык, останется непонятной читателю, не испытавшему на себе советской реальности, официальной и неофициальной. Другими словами, внезапные переходы от скуки к возбужденности, характерные для московской и ленинградской жизни, с ее длинными очередями у магазинов, завершающимися триумфальной покупкой пары ботинок, днями тоскливого безденежья после алкогольного угара, ужас наводящие битвы с бездушной бюрократией и, наконец, получение желанного документа — все это, в скрытом или явном виде, является важным элементом советской культуры и присутствует как в неофициальной, так и — завуалированно — в официальной литературе. Устранение этих основных элементов может привести к гибели артистического таланта, С другой стороны, ежедневная конфронтация с тяжелыми фактами советской жизни ведет к интеграции и монолитности советской богемы. <…>
Антология «У Голубой лагуны» преподносит нам литературный час итогов, и, пока Г-н Кузьминский ведет нас по лабиринтам современной русской культуры, он как бы вспоминает уже прошедшее. Хронология «барачной школы», «Синтаксиса» одновременно является документальным и художественным памятником экзотической, минувшей цивилизации. Одинокий отблеск этих сумасшедших протуберанцев. Кузьминский приходит к нам из Зазеркалья, принося артефакты уникального и диковинного вида. Наша задача — соотнести их с нашей собственной.культурой, оценить их красоту, услышать cri de coeur этих творцов. Впрочем, необходимо понять настоящую цель этой выборки современной русской поэтической культуры. Эта антология являет собой набатный звон по свободе творчества, эта свобода — роскошь, которой мы наслаждаемся и которую так мало ценим. Если мы извлечем урок из этой антологии, мы, может быть, сможем обеспечить каждому возможность «сходить с ума» — по своему».
Дополню эти фрагменты текста профессора Боулта словами, сказанными в его интервью русскоязычному американскому изданию «Новый журнал»:
«Д.-Э. Б.: — Я помню живо и ККК, и его супругу Эмму, и их собак. ККК был удивительной личностью, для которой искусство, точнее творчество, было все или почти все. Жил он поэзией, в поэзии и ради поэзии — и когда мы познакомились в Техасском университете в городе Остине (где в 1970-е годы я работал в качестве профессора), я был глубоко поражен не только его страстью к русской культуре, но и его экстравагантностью, его наплевательским отношением к властям, его феноменальной фонической памятью и его сугубо русским характером крайностей, психологических и эмоциональных перепадов настроения. Для меня, бывшего англичанина, сдержанного и «холодного», ККК представлял собой совершенно другой полюс и, следовательно, очень меня привлекал. Работая день и ночь над своим опусом («Голубая лагуна». — Ю. Г.), ККК спасал и продвигал многих и очень многих молодых русских поэтов, которые без него, без его энергии, без его памяти, канули бы в вечность» [8.]
В моем понимании, сказанное Боултом — точный литературный и культурологический анализ антологии и убедительный портрет Константина Кузьминского.
Приведу также мнение об антологии и ее авторе искусствоведа, киноведа Михаила Трофименкова, здесь я следую выбору Константина Кузьминского, который привел в своем многотомнике текст Трофименкова «Такелажник, поэт, “бродячий магнитофон”» [9].
«Для начала можно заглянуть в девять изданных в США томов-кирпичей (по нескольку сот страниц в каждом), на обложке которых — белым по зеленому, черному или лиловому — написано “Антология новейшей русской поэзии У Голубой лагуны”. Начавшись как вполне респектабельное, чуть ли не академическое издание комментированных стихов, она превратилась, по словам поэта Виктора Кривулина, в “помойку “Сайгона”. Но именно как “помойка” это неоценимый архив, еще ждущий настоящего исследователя.
Составителя антологии в Ленинграде помнят все. Константин Кузьминский учился в Университете и Театральном, работал маляром, рабочим сцены, продавцом лотерейных билетов. Он уверяет, что после его изгнания из Эрмитажа (где он работал такелажником) много лет действовал приказ: “Кузьминского в Эрмитаж не пускать”. Ославленный в советской прессе как “тунеядец” и “запойный алкоголик”, он внешне соответствовал представлениям о богемном бездельнике: вечно возлежал, окруженный друзьями и поклонницами, на тахте в своей квартире на Красной (Галерной) улице. Этот имидж скрывал титаническую деятельность. С конца 1950-х годов Кузьминский занимался историей “подполья”, собиранием и публикацией в самиздате (“Антология советской патологии” и т. д.) стихов “проклятых” поэтов. Помогала ему феноменальная память: прозванный “бродячим магнитофоном”, он запоминал стихи с первого раза и навсегда. Когда в начале 1975 года он эмигрировал, главную ценность составляли не переправленные за границу рукописи и фотографии, но груз, вывезенный им в голове.
Оказавшись в Нью-Йорке, он возлег в подвале дома, занятого художниками-эмигрантами, и в одиночку, при помощи пишущей машинки и компьютера, взялся за бескорыстную публикацию (фактически — спасение) новейшей русской поэзии… За спасение всего — текстов гениальных и текстов бездарных — в надежде, что время разберется само. Жанр издания Кузьминский определил как коллаж. Там намешано все: стихи и письма, анекдоты и сплетни, фотографии и протесты в ЦК КПСС, дневники и подробнейшие анкеты, на которые Кузьминский заставлял отвечать художников и поэтов. Все это пропитано мемуарной прозой составителя, остроумной, цветастой, иногда — хамской. Он набрасывает сотни портретов поэтов и художников, стукачей и проституток, хозяек салонов и просто тихих сумасшедших».
Повидимому, вывод здесь — один. В конце 1950-х, т.е. в примерно в 20 лет, ККК нашел, нащупал свое место не только в поэзии и в сообществе андеграундной культуры, но и в социуме. И важно то, что и это весьма сложное, неоднородное сообщество креативных, часто агрессивных молодых людей в целом приняло Кузьминского, нередко густо конфликтовало с ним, но признало за ним его право судить и миловать. Конечно, в определенных границах, которые — что принципиально — во много и задавались им.
Завершу раздел некрологом [10], написанном Андреем Загданским, автором фильма «Кoстя и Мышь» [11] — честного и очень тонкого по настроению рассказа о жизни ККК и его жены Эммы Подберезкиной по прозвищу Мышь. Из содержания и стилистики фильма ясно, что ККК, человек очень непростой и крутой натуры, доверял Загданскому.
Потому можно доверять и приводимому тексту Загданского:
«Я холоден. Я нищ и гол,
Мой друг единственный — глагол…
Так начинается стихотворение Константина Кузьминского, опубликованное в сборнике «Живое зеркало. Пять молодых поэтов из Ленинграда». Составитель Сюзанна Масси. Сборник — первая официальная публикация Константина Кузьминского — был издан в Нью-Йорке в 1972 году.
Мы познакомились с Костей в Нью-Йорке в 1994 году. Помню его квартиру на первом этаже частного дома в Бруклине. Хозяин возлежал на диване, много и интересно говорил, постоянно курил и гасил сигареты о бюстик Ленина. Бюстик предусмотрительно был помещен в пепельницу. По дому бродили борзые, похожие на четвероногих балерин. Книги были всюду. И всюду были картины.
В русской артистической Америке Кузьминский знал всех. И о каждом имел свое мнение. Либо восторженное, либо нелицеприятное. Часто и то и другое одновременно.
Мы почти подружились. Пишу «почти» потому, что в наших отношениях присутствовала изначальная неравность. «Мой друг единственный глагол». Костя был Поэт.
Константин Кузьминский родился в Санкт Петербурге 16 апреля 1940 года. Отец погиб в 1941 году под Невской Дубровкой. Голод. Блокада. Эвакуация. Возвращение в Санкт Петербург. Работа чернорабочим в Эрмитаже. Богема. Андеграунд. Первые «квартирные» вернисажи. Легендарная выставка «Под парашютом». Первый опыт самиздата. Первый опыт составления антологий поэтов, которые писали «там, тогда и не о том».
В 1975 году уезжает с женой по Толстовской визе в Америку. Профессор по приглашению в Техасском университете. Контракт с эксцентричным профессором университет не продлевает. Депрессия. Пьет. Составляет за свой счет — на зарплату жены, уборщицы Эммы — девятитомную Антологию русской поэзии. Переезжает в Нью-Йорк. Центр русского артистического андеграунда. Его мнением дорожат. Он пристрастен и он несправедлив. Его способность антагонизировать людей сопоставима лишь с его способностью покорять аудиторию. Его поэтические эксперименты — писание на «языках» — вызывают и недоумение, и восхищение. Патриарх. Актер. <…>
На множестве снимков — и в Нью-Йорке, и в Ленинграде — Кузьминский позирует голый. Можно не придавать этому никакого значения, а как еще позировать художникам? Можно вспомнить: «Я нищ и гол…».
Костя хотел прожить свою жизнь одним искусством. Нищим и голым.
И он это смог. «Я ученик русского авангарда», — говорил о себе Костя. Этой бескомпромиссной и потому особенно опасной разновидностью авангарда он заразил целое поколение поэтов и художников в Америке.
«Малограмотному Андрюше З. от основного и главного афтора. Под новый 2006 год 29 декабря в Божедомке». Так Костя подписал мне на память сборник «Живое зеркало». И здесь почти каждое слово не случайно, только «малограмотному» не нуждается в особом объяснении. «От основного и главного» потому, что в сборнике помимо Кости Кузьминского опубликованы еще стихи Виктора Сосноры, Глеба Горбовского, Александра Кушнера и Иосифа Бродского; «аФтора» шутка-напоминание о специфической «народной» орфографии Васи Ситникова; ну а «Божедомка» — вольный перевод с английского названия деревни, где жили Костя и Эмма — Lordville. В нижнем левом углу, вероятно, подумав немного, Костя дописал: «С некоторой любовью».
Любил и я тебя, Костя.
Я холоден. Я нищ и гол,
Мой друг единственный — глагол…
Уверен, что единственный друг — глагол — Костю не покинет. Наверное, он и встретит его там, где собираются Поэты».
ККК — уникальный наблюдатель мира андеграундной культуры
Сказанное выше о Константине Кузьминском, стиле его жизни и характере его деятельности не будет противоречить утверждению о том, что он не был исследователем в академическим смысле этого слова. Другими словами, он не очерчивал научную нишу своих изысканий, не определял предметно-объектной сущности своей работы, не обсуждал достоинства и недостатки методов сбора информации и т.д.
Вместе с тем, все это он постоянно видел и старался держаться в осознаваемых им рамках. Представляется, что он действовал в широких границах литературоведения, культурологии и пользовался (зная или не зная) приемами биографики. Безусловно, биологический факультет ЛГУ познакомил его с общими принципами типологического анализа, а работая в геологических партиях, он приобрел первичный опыт сбора и описания собранных материалов. Зная неприятие им каких-либо ограничений его свободного поиска, я не торопился бы зачислять ККК в социологи, хотя в определенных рамках он использовал ряд социологических методов сбора данных: анализ писем, неформализованное интервью (свободная беседа) и даже анкетирование. Приведу его анкету [12]:
ТРИНАДЦАТИ ПУНКТОВ
1 . ФИОАНКЕТА ИЗ
-
Дата, место рождения, родители.
Образование — годы и место.
Работа /места/.
Публикации, участие в выставках, симпозиумах, конференциях.
Друзья — наиболее запомнившиеся /максимально подробно/.
а/ художники
б/ поэты
в/ литераторы, музыканты
г/ прочие
В каких домах /салонах/ бывали и как часто.
Чего там делали.
Кого там встречали: эпизодические встречи.
Духовные учителя /живые и мертвые/.
Учителя в искусстве.
Периоды зни жи/наиболее значительные/.
Типичный день /в пределах каждого периода/.
В «Голубой лагуне» приведена не только анкета, там есть и три заполненных документа, причем одного из респондентов я знаю очень много лет. Возможно, количество людей, откликнувшихся на просьбу Кузьминского ответить на его вопросы было много больше, допускаю, что в каких-то случаях он использовал полученную информацию в рассказе (очерке, эссе) о нем. Однако еще важнее то, что приведенная анкета может трактоваться как каркас, система координат, в которой он, скорее всего, рассматривал всех, о ком писал.
Дополнения, пояснения, враги, недруги, высказывания /и соображения/ об искусстве, пороки, любимые занятия, путешествия и переезды, надежды, мечты, любимые кушания, любимые женщины, впечатления от заграничной жизни, отношение к Солженицыну, мнение о «Континенте» и прочих журналах /газетах/, ностальгия, желаете ли кому набить морду, планы на жизнь /будущую/ и прочие не приходящие в голову вопросы.
Стиль — авторский /свободный/, размер — не лимитируемый, на нежелательные вопросы можно не отвечать /можно и отвечать/, писать на машинке или от руки, за подписью. Фотографию приложить обязательно /любую/.
Однако, безусловно, ведущим методом сбора и накопления информации для ККК было весьма сложное по своей природе наблюдение за окружавшими его людьми в разных обстоятельствах. Прежде всего, в его «салоне», куда многие приходили, читали стихи, обсуждали их, бывало — крепко пили, ссорились, дрались, мирились, делились байками и собственными наблюдениями за такими же, как они «подпольщиками» и т.д. Не думаю, что в таких обстоятельствах можно было бы реализовывать какую-либо однозначную схему (если она существовала) наблюдений, тем более — вести бланк структурированных наблюдений. Главный инструмент — острейшая память на стихи и, наверное, на главное, что обсуждалось в шуме тех страстных споров. Но был не только «салон» Кузьминского, были и другие «квартирники», был «Сайгон», были официальные площадки, где изредка молодые поэты могли прочесть и обсудить новое.
Имея даже самые смутные представления о жизни поэтов андеграунда, понимая, что речь идет прежде всего о богеме, о людях, часто не имевших ни жилья, ни работы, ни денег на текущий день, зачатую не знавших, как сложится их новый день, тем более — последующие, не приходится говорить об использовании иных методов, чем наблюдение, для изучения рассматриваемой социальной общности. И такое наблюдение мог осуществить лишь ККК (или подобный ему человек) — знавший эту среду, принятый этой средой и определивший себе «жизненный урок» — сохранить творчество близких ему поэтов для культуры.
Следуя методологии А.Н. Алексеева, будем называть главный метод работы Константина Кузьминского «наблюдающим участием», предполагающим в отличии от участвующего (или включенного) наблюдения, «максимальную “мимикрию” исследователя в изучаемой социальной среде (быть и поступать “как все”, наблюдая и фиксируя естественное развитие ситуаций и процессов), наблюдающее участие предполагает изучение социальных процессов и явлений через целенаправленную активность субъекта (исследователя…), делающего собственное поведение своеобразным инструментом и фактором исследования. Причем, в отличие от известных образцов социального экcперимента, в случае наблюдающего участия новые факторы вводятся не “извне”, а “изнутри” ситуации. Само введение этих факторов оказывается иногда импровизационным и не претендует на строгую процедуру» [13]. Очевидно, Кузьминскому не требовалось искусственной мимикрии, он был (самым) своим среди своих.
Я не могу пока утверждать с высокой степенью уверенности, что Кузьминский не читал какие-либо советские или американские работы по методам социологии, но, зная его образ жизни, мне сложно увидеть его, лежащим на матрасе с сигаретой и читающим методическую литературу. Но есть и другие аргументы для сделанного допущения. 21 августа 2006 г., т.е через несколько недель после наводнения (см. выше) я написал Кузьминскому:
«Константин, все ли после потопа высохло? что удалось сохранить? есть ли уже энергия для воспоминаний и написаний? может что интересно о питерцах? готов отписать. Борис». И в тот же день был получен ответ: «видите ли борис — я попытался прочесть про «семью в городе» и об ней — но я 66 лет своих был вне всяких институций (хотя даже сам институт организовал с проф. дж.болтом — от которого осталась — помимо конференций по авангарду и пр. — только моя “лагуна.” ну и бюллетени казённые…
стихи валеры я читаю 45 лет всем и вся, а вот “Обращение В. Голофаста Главному редактору издательства “Наука” д.э.н. В. Е. АПЕРЬЯНУ” и сам не в состоянии прочесть… как и ваще казённые бумаги разве — коллажа их (см. атт.)… но кому это нужно?… ваш ККК».
И еще одно «мягкое» свидетельство критического отношения ККК к философии. В его небольшом тексте о Голофасте сказано: «Родом из Днепропетровска, Валерий Голофаст был, как и я, 40-го года [БД: в действительности, 1941 г.], рождения. Стихи, с которыми он пришел [БД: в литературное объединение], были — уже — написаны мастером. Блестящий классический стиль, философичность — вот философичность-то, по-моему, Голофаста и подкосила. Его стихи стали переходить в прозу, в философское размышление» [14]. Таким образом, философическое, конечно же — и социологическое противопоставлено Кузьминским поэтическому.
Теперь хотелось бы, ссылаясь на мнения очевидцев, людей непосредственно общавшихся с ККК, показать, как он работал, как собирал материалы.
Начну с цитирования небольшой заметки «Письма Константина Кузьминского», написанной Асей Львовной Майзель — литератором и преподавателем русского языка, у которой учились основатели рок-группы «Аквариум» поэты Борис Гребенщиков и Анатолий Гуницкий. В 1991 году она была в Америке и
«Сын Александр — [пишет А. Майзель] — мне принес из университетской библиотеки два тома Антологии “У Голубой лагуны” (полное название — “Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны.”. Техас. 1980). Константин Кузьминский был составителем Антологии (совместно с Григорием Л. Ковалевым). Чтение “Антологии” захватило меня полностью. Здесь были, почти все, новые для меня имена… «говоря словами Кузьминского,— “ветки еще живого древа русской культуры, а не отрезанный прутик, “сохраненный” в эмигрантской банке» [4]. Затем: «Мне хотелось познакомиться с Кузьминским. Телефон у меня был. Перед поездкой в США мне его дал Геннадий Трифонов. И вот, звоню. Слышу: “Назовите ваш номер и положите трубку.” Поговорили 10 минут, будто век были знакомы».
Свое описание жилища ККК она начинает словами:
«…Комната (она же вся квартира) — не комната, склад рукописей, книг, картин, и только посредине оставалось немного свободного места…». Далее она приводит описание быта Кузьминского, сделанное им самим: «… весь этот архив на 300-400 поэтов, 300 же художников и фотографов и с сотню корреспондентов — приходится держать в ящиках между раковиной, изображающей кухню, и сортиром, на площади 2 кв. метра. Сверху же лежат десятки каталогов и пр. Полтора квадратных метров у двери в сортир — рабочее место Мыши [БД: напомню, жены ККК], кровать посреди комнаты, делимая с тремя борзыми, — мой письменный стол. Остальную половину комнаты занимает галерея. Так и живём» [4]. После возвращения в Петербург началась многолетняя переписка А. Майзель с Константином Кузьминским. Приведу один из ее выводов: «Читающий письма поражается ОБЪЕМУ личности ККК. Огромное количество имен. Сколько голосов… Информация-характеристика-оценка поэтов, художников, писателей: Меттер,Торопыгин, Евтушенко, Вознесенский, Шубинский, Фоняков, Топоров, Виктор Кривулин, Елена Шварц, Вася Филиппов, Ирэна Сергеева, Эдуард Лимонов, Михаил Барышников, Ярослав Могутин, Олег Охапкин, Давид Дар, Александр Кушнер, Иосиф Бродский, Борис Тайгин, Борис Куприянов, Елена Щапова, Наталья Медведева, Виктор Пелевин — и еще многие. Выдержки из газет. Интервью. Письма в письмах (Николаю Благодатову, Джону Боулту, Борису Тайгину, Александру Гиневскому, Геннадию Трифонову, Владимиру Зайцеву). Эссе о поэтах и художниках — о Виньковецком, Халифе, Василии Филиппове, эссе-миниатюра об Александре Гиневском, Олеге Охапкине. Заметки историка литературы о годах 1957—1959, судьбоносных, повернувших поэзию окончательно на путь не официоза. О знакомстве с Иосифом Бродским. Об американских тусовках поэтов. Рассказы о своих замыслах. Зарисовки своего быта. Моментальные снимки Эммы (Мышь — в письмах), из которых выстраивается портрет жены, друга».
А вот — главный вывод А. Майзель:
«Конечно, надо было обладать глубоким пониманием Поэзии, вкусом, а так же мощным характером, волей, чтобы задумать и осуществить труд такого размаха и значимости».
Сейчас — немного о человеке, о котором, возможно, надо было бы давно сказать, но теперь это следует сделать непременно, А.Л. Майзель упомянула его как соавтора «У Голубой лагуны». Речь идет о Григории Леонидовиче (?) Ковалеве, в Википедии указаны годы его жизни (1939-1999), и он назван советским и российским литературоведом.
Свой очерк о Ковалеве, размещенный в начале антологии, ККК озаглавил:
«О Гр. Ковалеве (составитель о со-составителе»)
и начал его так:
«Григорий Лукьянович (он же Леонович) Ковалев сыграл в создании этой антологии роль, едва ли, не главную. Во всяком случае, все лучшее собрано им или благодаря ему. Я только продолжил.
Фигуру мой друг и учитель, Гришка-слепой, являл знаменательную. Ни одно литературное событие начала 60-х годов не обходилось без него. Завсегдатай Дома Книги, поэтических чтений в Союзе писателей, он был, лучше чем кто-либо, в курсе всей жизни литературной. НИ ОДИН из поэтов, уловленных Ковалевым — не оказался пустышкой. У меня же — промахи случались. А суждения слепого всегда оказывались безошибочными. А он ведь и текстов не видел, так, на слух!» [15].
По мнению ККК, памяти у
«Ковалева не было никакой, помнил он астрономическое количество отдельных строк — и ни одного цельного текста. Но: помнил-то он — наилучшие строчки! И был я у него в учебе годы и годы, хоть и старше он был меня — на каких-нибудь два. Более тонкого (и точного) критика я не встречал, и он — единственный, кому я не рисковал почти читать свои стихи. Ведь — если он скажет, что плохо…». и еще: «… Ковалев знал больше меня. А понимал — гораздо лучше. Суждения его всегда были крайне категоричны, хорошо, что он их по времени менял. Этому я у него и научился. А откуда он все это знал — для меня до сих пор загадка». И суммирует сказанное: «Вот поэтому я и считаю Гришку-слепого, alias Григория Лукьяновича Ковалева, настоящим соавтором, и мы к этому еще вернемся».
Слепой соавтор огромной поэтической антологии, замечу — «подпольной». Не знаю, есть ли подобные примеры в истории культуры. И в этом союзе, сотрудничестве авангардиста, представителя богемы ККК и Ковалева — человека со сложной жизненной судьбой на первый план выступает их искренняя любовь к поэтическим строкам и понимание своей ответственности за их долгую жизнь.
В интервью М. Георгадзе, проведенном в 2003 году на Фестивале русской подпольной литературы, Константин Кузьминский вспомнил о том, как начиналось и протекала его работа над антологией [16]. Очевидно, так мог работать только человек, отдавший себя полностью своему делу.
Расскажите, как вы начали работать над «Голубой лагуной»…
Год я в Техасе преподавал, потом говорю: «Надо поэтов питерских, которых я собрал, начать делать сборнички». «Не трэба». Мы, говорят, Чехова изучаем, нам этого достаточно.
Был такой Джон Боулт, крупнейший специалист по русскому авангарду, хотя диплом писал по Блоку. В Московском университете учился. Единственный честный человек. Сказал, что «никогда я не буду знать русский язык так, чтоб наслаждаться поэзией». И перешел на визуальное искусство. Хотя он преподавал русский язык и литературу. Сейчас он в Беркли или в Стэнфорде. С ним мы организовали институт современной русской культуры у Голубой лагуны. Он мне дал своего издателя в Массачусетсе, и я грохнул девять томов антологии — от шестисот страниц первого тома до девятисот страниц харьковского тома. Восемьсот страниц — киевско-одесские. И не дошел до Москвы. Сделал ручной набор, ручной клей — жена клеила, побирался на фотографии у богатеньких ИТР-ов-нефтяников. Я сдавал издателю «camera-ready copy», то есть все расходы были на мне.
Поскольку фотографий поэтов у меня было считано, то я помещал не одну пасквильную фотографию и биографию «родился-женился-учился-убился», а все, что знал о поэте, все стихи, какие собрал…
В общем, выходила антология с 80-го по 86-й год. Девять томов вышли. Было девять — и осталось девять, хотя на Интернете я уже нахожу и пять томов, и пятнадцать томов, и тринадцать томов… Первый том я делал девять месяцев — нормальный срок беременности. За первый том я должен был получить то ли 10 то ли 14 процентов после проданных 250 экземпляров, то есть 600 долларов. Правда, не получил, потому что издателю пришлось платить адвокатам и так далее…
Как же вы это умудрились сделать — из Америки?
А Шурик Рихтер? А Полина Глузман? А Лев Межнер? По Харькову — Бахчанян. Лимонов писал мне начало, потом ему стало некогда, потом, по счастью, ему почти что сломали ногу, и он застрял в больничке, и от нечего делать написал мне на больничных рецептах целый эпос о Харькове. Потом вышел на Милославского в Израиле, и все из Юрки Милославского вытянул. Потом нашел аптекарского сынка Сашу Верника — его задействовал по Харькову.
И все на свои средства?
На зарплату жены-уборщицы, которая по профессии парковый архитектор ландшафта, но единственную работу, какую я мог ей найти, это — музей, где она чистила серебро и мыла сортиры, а потом приходила и клеила макет… Шестьсот долларов в месяц у нас было. На них мы крутились. Шестьсот страниц ручного набора — получается по доллару за страницу. Самая дешевая машинистка тогда брала 5-7 долларов… Когда подсчитал по времени стоимость своей работы, получилось 10 центов в час. За такие деньги работают только дети в Третьем мире…
Никого это не колышет! Смотрят по результатам. Вот — “Русские народные сказки Афанасьева”. Возьмите академическое издание “Сказок” Афанасьева. В конце там приводится такое описание, что дом у него был покосившийся, из щелей в полу чудовищно дуло, и он их застилал лишними оттисками своих фольклорных статей. Никого не волнует, как ему жилось. Зато — “Русские народные сказки АФАНАСЬЕВА”. Толковый словарь Даля.
И последний штрих к портрету ККК [17]:
«Без его антологии, как ни крути, уже не обойтись ни одному исследователю литературы. Вот что значит — жить в речи. К нему, человеку радушному, внимательному, отзывчивому, приветствующему любые интересные начинания, искренне радующемуся своим новым открытиям, отовсюду съезжались и сходились люди, знакомые и малознакомые. Костя всех принимал. Всех выслушивал. Всем был открыт. Сидел на тахте, в полураспахнутом старом красном халате, небрежно накинутом прямо на голое тело, нечёсаный, с острым взором, кривящимися в тонкой улыбочке губами, дымил сигаретой и говорил, говорил. О чём? Да о чём угодно. Слушали его с раскрытыми ртами. Эти раскрытые в изумлении рты можно, пожалуй, графически выразить сплошным, непрерывным: «О-о-о-о!» Как-то между делом, словно в промежутках между монологами и беседами, собирал он разные тексты.
…Фотографы со всего Ленинграда несли Кузьминскому всякие нужные для него снимки, а то и снимали нас прямо на месте. Налетят, бывало, целой стайкой — и давай щёлкать своими аппаратами. И сообразить ещё толком ничего не успеешь, а у них уже и фотографии готовы. Причём всегда хорошие, мастерски сделанные. …Костя заботился о том, чтобы ничего не пропало, чтобы всё было на виду, было учтено, зафиксировано, внесено в некую сокровищницу культуры, в своеобразное хранилище, которое он, …прежде всего, лично, вдохновляя и других и с помощью этих многих других ..день за днём, год за годом, несмотря на немалые трудности, на житейские сложности …на глазах у всех создавал».
Часть 2. Социология в антологии андеграундной поэзии
После завершения выше расположенного текста у меня оставались сомнения относительно ряда рассмотренных методологических и методических вопросов. Тогда я решил обратиться с ними к коллегам, экспертам по широкому кругу проблем социологии и опытным преподавателям. Вот эти известные в российском социологическом сообществе специалисты: к.ф.н. Михаил Борщевский, д.ю.н., профессор Яков Гилинский, д.с.н, профессор, Александр Гофман, д.с.н., профессор Инна Девятко, д.ф.н., профессор Гарольд Зборовский, к.ф.н. Лариса Козлова, к.с.н., профессор Владимир Костюшев, к.с.н. Дмитрий Рогозин, чл.-корр. РАН, профессор Жан Тощенко, редактор социологической литературы Анатолий Черняков и к.ф.н. Франц Шереги.
Я благодарен всем им за неоценимую помощь. Ниже — первичный анализ полученных экспертных мнений.
Причин для размышлений — предостаточно
В последние годы в ходе проводимого историко-социологического исследования мне приходится встречаться с одним из проявлений известной общеметодологической проблемы — определение границ социологии. Вопрос звучит крайне просто: «Можно ли относить к социологам исследователя, не занимавшегося социологической проблематикой в ее «обыденном», «принятом» смысле?» или «Имеет ли смысл классифицировать тот или иной метод социологическим, если он разрабатывался и использовался исследователем, не считавшим себя и не являвшимся социологом?». Причем, ответы на эти вопросы должны быть не общефилософскими, а конструктивными: «да» или «нет». Ответ — «пока не знаю» допустим, но как временный.
Впервые я встретился с такой проблемой 19—20 ноября 2012 года в Москве, когда записал на диктофон большое интервью с академиком Геннадием Васильевичем Осиповым. Примерно через 40 минут после начала нашей беседы Осипов, рассказывая об одном из первых в стране теоретико-эмпирических социологиических исследовании в Горьком, которое было проведено в первой половине 1960-х, заметил:
«Период нашей дореволюционной социологии очень плохо описан, мы говорим только об основных фигурах: М.М. Ковалевский, Н.Я. Данилевский, Н. К. Михайловский, но тут в Горьком встречаю профессора старой русской школы — Василейского», и на мою реакцию «Никогда не слышал… » Осипов продолжил: «…а таких много было… мы с ним беседуем, он работал дворником… к удивлению я вижу у него методики социологические, которые ничем не отличаются от западных… мы с ним проводим беседы, замечательный человек был. Он сказал: “Нас много было, но мы разбрелись по России, потому что это все было запрещено, нас преследовали. Не знаю, каким образом я уцелел”» [18].
Иногда думаю, обратил бы 30-летний Геннадий Осипов внимание на слова Василейского, возможно, сегодня мы могли с полным правом говорить о «возрождении» российской социологии, а не о ее «втором рождении». Мои поиски вывели меня на историка психологии из Нижнего Новгорода Н.Ю. Стоюхину, которая серьезно занималась изучением биографии и наследия С.М. Василейского. Беседа с ней [19] показала, что сделанное этим исследователем может быть в полной мере отнесено не только к психологии, но и к социологии. Тогда я не решился на формулирование и обстоятельную аргументацию такого вывода, но — уверен — не поздно вернуться к этой теме и подвести итог.
Не думаю, что Г.В. Осипов случайно не стал анализировать информацию, полученную при разговоре с Василейским, в то время молодые социологи были заинтересованы в изучении современности, а не былого. 15 лет назад в интервью с В.А. Ядовым я задал ему вопрос: «Под редакцией Игоря Голосенко была опубликована библиография дореволюционных работ по социологии… в частности, туда входили несколько работ по социологии труда… Были ли у вас возможность, желание, изучить, что же было до революции?» Ответ Ядова был достаточно обстоятельным, приведу лишь две выдержки из него:
«Я не читал работу Голосенко. Но сильно сомневаюсь, что до 1917 г. были публикации в этом именно плане — отношение к труду. <…> Вообще, эвристическая ценность публикаций царско-романовского периода, первых пятилеток, военного периода 1941—1945 и двух пятилеток послевоенного времени, так или иначе относящихся к нашему исследованию, не представлялась высокой. Главная проблема состояла ведь в том, чтобы понять, становится ли труд первой жизненной потребностью, как декларировалось в 1960-е. Дореволюционная рабочая Россия великолепно описана классиками литературы и представлена бурлаками Репина и «Эй, ухнем!» шаляпинским басом. Какая там загадка с мотивацией? Полурабский труд. После Октября Троцкий инициировал “трудармию”, в Отечественную все жили единственной мыслью: “мы за ценой не постоим” и далее — “восстановим народное хозяйство во что бы то ни стало”. Бригады коммунистического труда в хрущевское время — вот что нам было интересно» [20].
Второй раз я задумался над указанными выше вопросами, когда изучал жизнь и творчество историка физики от периода Возрождения до первой половины XX столетия — одна из его книг имеет подзаголовок «От Галилея до Эйнштейна» — Б.Г. Кузнецова [21]. Проведенное исследование показало, что многое из сделанного Кузнецовым может быть отнесено к социологии науки и может представлять интерес для понимания природы (возможностей) биографического анализа. Опасаясь субъективности своего вывода, я обратился к специалистам. Е.А. Мамчур, многие годы изучающая закономерности развития научного знания, а также проблемы этики науки и вопросы взаимоотношения эпистемологии и психологии, писала мне (14 августа 2016 г.):
«…Конечно я знала, что Б.Г. Кузнецов был отличным социологом науки, но ведь он был не только социологом науки, но и науковедом и историком и даже эпистемологом. Сейчас на такое «междисциплинарье» претендуют многие исследовательские группы. Но уж социолог науки — это точно о Б.Г. Так что все в порядке». Приведу и короткое воспоминание А. М. Никулина, экономиста, социолога, автора нескольких книг по истории социологии: «Что Б.Г. Кузнецов — социолог науки, это для меня очевидно с тех пор, как А. П. Огурцов и Г. С. Батыгин в своих социологических курсах в МВШСЭН с большим почтением ссылались на Кузнецова, именно, в контексте социологии науки» [21, с. 57].
И вот — обнаружилась новая сторона все той же проблематики. Константин Константинович Кузьминский на протяжении многих десятилетий был одной значимых фигур в мире ленинградской творческой богемы, поэтом-авангардистом, собирателем и хранителем творчества андеграундных поэтов и художников. Создав 9-томную антологию современной поэзии «У Голубой Лагуны» [1], он сохранил для российской культуры поэтические поиски сотен поэтов, которые не могли быть в то время изданы. Одновременно им написаны десятки биографических заметок, эссе о людях этого круга. Некоторые из них позже получили известность: И. Бродский, Е. Рейн, А. Найман, В. Соснора, В. Уфлянд, Э. Лимонов, В. Кривулин, Г. Горбовский, Д. Бобышев и другие, но многие пропали, так и не опубликовав ничего из написанного.
Анализ мнений экспертов
Я вижу лишь один путь проверки верности собственных построений — обращение к коллегам с просьбой прочесть сделанное и сообщить их мнение о работе. Так я и сделал, всем, чье мнение меня интересовало, я выслал вышерасположенный текст и попросил прокомментировать его.
Все, к кому я обратился, ответили мне, выделив те положения статьи, которые им показались наиболее интересными. Конечно, прежде всего, это было общее отношение к сделанному Константином Кузьминским и его методу работы. Но один эксперт — социолог-урбанист М.В. Борщевский, ленинградец, давно живущий в Лондоне, как я и предполагал, вспомнил самого ККК: «… С большим интересом прочел твой пассаж о ККК. Не был с ним знаком, хотя однажды и был в его «берлоге» на Красной, привел туда меня Гриша Забельшанский. ККК возлежал на тахте окруженный девицами, хихикавшими над собственными остротами. Всё это показалось мне безумно скушным, и я поспешил ретироваться. Труд, однако, проделанный им безусловно уникален и заслуживает высокой оценки. Такую работу вряд ли кто-нибудь в состоянии провести теперь, в наше время, торопящееся хоронить прошлое. Обнимаю».
Документальность вот что здесь главное для меня, ведь сказанное Борщевским валидизирует написанное мною о поведении и быте еще ленинградского КKК. И очень ценно уточнение того, что приходил он к Кузьминскому с Забельшанским. Приведу слова из некролога: «Григорий Борисович Забельшанский — искусствовед, эрудит. С легкостью ориентировался в гигантских пластах культуры. Музыка и живопись, архитектура и литература, политика и теология, история. Дружил с «вольнодумцами»: Иосифом Бродским, Евгением Рейном, Галиной Старовойтовой [22].
В качестве валидизации я рассматриваю и текст А.А. Чернякова, литератора и первоклассного редактора социологической литературы:
«О Кузьминском я знаю очень мало, а его антологии не читал. Но я хорошо представляю себе и эту фигуру (встречался с такими в Москве), и суть того, что он сделал. Я ведь был в близких контактах с московской андеграундной средой — и художественной, и литературной (больше поэтической). И как бы ни различались эти слои творцов в Москве и Питере, общего между ними было все же больше, чем различий. Я уж не говорю о диффузии тех и других, об их “путешествиях из Петербурга в Москву” и “из Москвы в Петербург”. Так что чтение твоей статьи расколыхало во мне какие-то дорогие слои памяти о моей молодости, да и о более поздних годах». Думаю, если «расколыхало», не оттолкнуло, значит в статье верно передана атмосфера жизни и ККК, т.е. поле его наблюдений.
Мои сомнения относительно «прописки» сделанного ККК в пространстве социологии, приглушили два отклика. А.Б. Гофман написал: «Мне кажется, это история культуры или же междисциплинарная область, находящаяся на стыке истории и социологии культуры и литературы». Несколько более развернуто сформулировал свой ответ на мои вопросы Д.М. Рогозин: «… Уже несколько часов не могу оторваться. Если что-то называть социологией, то это она и есть. Автобиографическое, коллажное, неустроенное специально, но детальное описание происходящего без разделения на значимое и незначимое. Уверен, это особая дорожка биографического метода, которая обещает стать столбовой».
С ним согласилась и Л.А. Козлова, добавив при этом суждение, которое в целом совпадает с позицией Гофмана: «Текст в самом деле на примере одного ККК здорово показывает и срез культуры того времени, и общество в целом. К тому же, прав Рогозин, что в тексте показано нечто очень важное для развития биографического метода. А еще эта статья была бы очень ценной и для литературоведов, и для культурологов».
Весьма развернутый отзыв пришел от И.Ф. Девятко:
«… Очень впечатливший меня текст. Не только из-за того, что в данном случае действительно присутствует редкое для включенного наблюдения сочетание ролей “полного участника”: и ‘участника как наблюдателя” (Gold) — здесь я с Вами вполне согласна. И не только из-за ценности этого огромного собрания текстов (своего рода частной коллекции, переданной в общественное пользование для будущих исследователей и ценителей поэзии). Меня тронул сам этот личный опыт самоотверженной фиксации собственного жизненного мира и его ценностей (наверное, можно называть этот мир “советским андерграундом” или “(горячей) культурой-два” и т.п. терминами), который мне кажется морально значимым. Есть все же разница между “профессиональной” этнографией советского, в частности, трудами множества славистов-культурологов, изучавших и изучающих советские очереди, дачи, коммуналки, самиздат и т.п. пусть и включённо, но с довольно удобной дистанции и с возможностью выйти из этого мира (можно сказать, “наука-1”), и решением-выбором жить в этом мире ценой довольно больших личных лишений и неудобств даже после формального выхода-эмиграции (не исключено, что ККК уже не мог встроиться в режим работы сотрудника кафедры славистики, поскольку в зрелом возрасте сменить координаты не так легко — что-то в этом роде он и сам говорил, как я поняла из текста)».
В суждениях Девятко я увидел то, что на протяжении ряда лет обсуждал с А.Н. Алексеевым относительно природы наблюдающего участия и других версий метода наблюдения. Действительно, и положение (роль) ККК в среде «поэтического подполья», и его удивительная включенность в поэтический текст стали основой — уверен — неповторимой в методолого-технологическом отношении схемы, объединяющей наблюдение (прием сбора информации) и анализ.
Поддержку моей трактовки методической стороны работы Константина Кузьминского я вижу в словах В.В. Костюшева, обсуждавшего с Алексеевым многие важнейшие аспекты его методологии: «А фрагмент о применении “наблюдающего участия” (НУ) и “участвующего наблюдения” (УН) применительно к ККК — очень разумен, даже шедевр. Уже давно, переосмысливая свой скромный опыт, фиксирую эти ситуации НУ и УН в своей биографии — они, похоже, универсальны для биографий активных рефлексирующих людей, но люди не знают слова “методология” …».
Очень точный взгляд на сделанное представлен в рецензии Г.Е. Зборовского, с которым я уже несколько лет обсуждаю все написанное:
«…Залпом прочел твое новое сочинение. Очень интересно, и не только. Очень социологично, но не только в плане использования автобиографического метода и авторской аналитики. Ты понимаешь, что делаешь? С одной стороны, вводишь в предмет социологического и историко-социологического исследования определенные институциональные сегменты (науки — Кузнецов, литературы и искусства — ККК) под интересующим сначала тебя (а затем твоих читателей) углом зрения — биографий людей и биографии науки и литературы. С другой стороны, на материалах ККК анализируешь социальную общность андеграундных поэтов (опять же с учетом и сквозь призму описания их жизни, биографий, действий и взаимодействий). Таким образом, ты расширяешь зону социологического исследования и интереса, включая в нее новые слои, группы, институции. Поэтому получается, как мне кажется, шире, чем твоя методология и твой (уже ставший традиционным) подход…»
В моем понимании верным и плодотворным для анализа ряда сложных аспектов природы современного этапа российской социологии является сопоставление, увязка Зборовским изучения наследия К.К. Кузьминского и Б.Г. Кузнецова (см. выше). Дело в том, что сделанное обоими еще четверть века назад, не говоря о более ранних временах, никак не отвечало доминирующим в СССР представлениям о методах, приемах социологических исследований, сейчас это уже, по крайней мере, «точки» пограничных областей.
Еще одно возможное направление анализа личности и наследия ККК обнаружилась в переписке с криминологом и социологом Я.И. Гилинским. Исходно я написал ему:
«… недавно я сделал материал о Константине Кузьминском, авторе 9-томной антологии об андеграундной поэзии и человеке абсолютно богемной жизни… мои поиски поддержали наши коллеги, а у меня к тебе вопрос, изучается ли эта девиантная общность российскими социологами и криминологами? если «да», то как…». Как всегда его ответ был точным, конкретным: «… конечно, для девиантологов искусство — это “отклонение”, но позитивное. У нас есть коллективная монография “Творчество как позитивная девиантность” (под ред. Я. Гилинского и Н. Исаева. СПб: Алеф-Пресс, 2015). В ней есть глава “Девиантные субкультуры (на примере “готов”) с их стихами и картинами (немного). Есть параграф “Художественное творчество как девиантность” с моей большой главой “Позитивные девиации”. НО, к сожалению, я не знаю, кто кроме нас развивает эту тему… Вообще с наукой девиантологией (и не только) ныне худо в России…». Я начинаю подводить итог: «… спасибо… таким образом, сделанное ККК можно в каком-то смысле рассматривать и классифицировать как исследование (скорее — анализ, описание?) в области (позитивной) девиантной субкультуры? замечу, хотя носители этой культуры — босяки, алкаши, наркоманы… но творческие личности…». На реплику-согласие Гилинского: «Думаю, — да», замечаю: «спасибо, такое мнение меня устраивает… я планирую постепенно вывести ККК из узкой области накопителя андеграундной поэзии и показать, что он был не только босяком, тунеядцем, запойным… но и серьезным аналитиком мира, в котором он свободно и спокойно жил…». Гилинский и здесь меня поддержал: «Среди творцов, позитивных девиантов были и пьяницы, и нищие, и наркоманы, и самоубийцы…. Это — нормально. Достаточно вспомнить многих художников, поэтов…»
В двух отзывах я увидел пожелание не останавливаться на проведенном анализе и двигаться дальше. Ж.Т. Тощенко полагает: «Статью о Кузьминском прочитал. Получилось интересно. Хотя я его не знал ни в каком виде. Но я смотрю шире — может это в самом деле новый поворот в твоем творчестве?». Несколько иной срез этой темы акцентирует Ф.Э. Шереги: «Материал интересный, но для нашего поколения, в лучшем случае — еще 10 лет вниз; причем, для богемно настроенных и умеющих философствовать. Нынешнее поколение России становится прагматичным — “компьютеризированным роботом” и противоречия прошлого не понимает и не воспринимает».
***
Прежде всего мне хотелось бы еще раз поблагодарить моих коллег-друзей за внимательный анализ попытки исследования антологии «У Голубой Лагуны» и изучения жизни ее автора. Главное, что я извлек из экспертных отзывов, это то, что начатую работу имеет смысл продолжить. Конечно, моя цель заключается в извлечении из сделанного Константином Кузьминским опыта, который может помочь мне в продвижении моего историко-социологического проекта, в значительной мере базирующегося на применении биографического метода. Кроме того мне представляется плодотворным (но трудно осуществимым) сравнение схемы, моделей наблюдающего участия у А. Алексеева и К. Кузьминского.
Заключение. Сомнения — в пользу положительного ответа
Как отмечалось выше, в 2016 году итогом изучения биографии и научного наследия советского историка и философа науки Б.Г. Кузнецова (1903–1984) стало утверждение о том, что одновременно его можно рассматривать как уникального социолога науки, наметившего для будущих поколений социологов и науковедов новые исследовательские задачи и концептуальные подходы к их решению [21]. С этим выводом согласились некоторые из специалистов в области социологии и методологии науки. Такой вывод был следствием не только анализа сделанного Кузнецовым, но также понимание изменений, произошедших в российской социологии в постперестроечный период. В первую очередь имеется в виду признание плодотворности приемов, концепций качественной социологии, в частности, логики социальной эпистемологии.
Проведенное — самое первичное — изучение методологии, методов накопления и анализа огромного массива информации, собранной Константином Кузьминским, и содержания антологии «У Голубой лагуны» ставит отчасти подобный вопрос: «Справедливо ли классифицировать фундаментальный труд ККК не только как значительный вклад в литературоведение и культурологию, но и как интересное, самобытное социологическое исследование?». Понятно, прежде всего, это тема касается границ социологии, ее феноменологии и правил идентификации того или иного аналитического проекта в качестве социологического, и уже затем она (тема) переносится на вопрос о признании или непризнании исследователя социологом.
Лишь перечислю некоторые основания для рассмотрения «У Голубой лагуны» примером социологического проекта:
Содержание всего проекта — итог многолетнего участвующего наблюдения, включающего десятки поэтов и огромное множество результатов их деятельности (стихов).
Разработана и реализована схема изучения уникальной социальной общности (группы) — молодые поэты андеграундной среды: Ленинград, Москва, другие города России и Украины.
Собран уникальный материал (к сожалению, многое пропало) для проведения углубленных социологических исследований биографий поэтов, быта и поведения представителей богемы, контент анализа поэтических произведений.
Дан яркий пример описания собранной информации: подходы к структурированию массива первичной информации, техника литературного коллажа. Убедительно показана плодотворность приемов использования макро- и микроанализа изучаемой социальной общности: сочетание «портретов» отдельных поэтов и общих описаний поведения и быта людей из окружения ККК.
Открывается возможность для изучения поведения наблюдателя в общности, максимально «закрытой», затрудненной для научного познания.
Обстоятельства, тормозящие отнесение проекта Константина Кузьминского к современным работам социологической направленности:
Неопределенность предмета анализа и отсутствие описания правил отбора единиц наблюдений: стихов и поэтов.
Материалы архива — соответственно антологии — не проходили должной верификации: теперь трудно определить где правдивое (верное), сомнительное или ложное.
Ощущаемое мною (мысленный диалог) сопротивление Константина Кузьминского к рассмотрения его деятельности «в рамочках». Согласен с Юлией Горячевой, отметившей в своей статье о ККК: «Тут же — крайне важная фраза для понимания картины мира нашего героя: “…главное все-таки — не выглядеть как все, отсюда — моя абсолютная ненависть к униформе. Ведь суть униформы — принадлежность к сословию, будь то солдат, бизнесмен или работяга”» [23]. Продолжим… социолог.
Вглядываясь в не очень далекое прошлое, я пониманию, что дилеммы с отнесением сделанного Константином Кузьминским к одному из разделов социологии могло бы и не быть; ведь переписка с ним начиналась, и была возможность обсудить с ним какие-то конкретные аспекты его работы. Но, во-первых, мое первое письмо застало его в момент драмы его жизни — пропажу архива. Во-вторых, лето 2006 года было началом моего историко-социологического исследования, и у меня не могло быть сегодняшнего понимая «У Голубой лагуны», а значит не сложилось бы обсуждение актуальных для сегодняшнего дня методолого-методических вопросов.
И все же в целом, мне представляется оправданным включить антологию «У Голубой лагуны» в число серьезных исследований, значимых для осознания возможностей социологии как науки. Я уверен, что лишь литературоведческий и культурологический анализ этой работы недостаточен для полного понимания наследия Константина Кузьминского. Необходимо ее социологическое прочтение и осмысление. По крайней мере в двух аспектах: возможности метода участвующего наблюдения и описание жизни, быта уникальной социальной группы — богемного сообщества.
Теперь о собственном интересе к антологии, обусловленном работой по истории современной российской, какие особенности методологии ККК, его подхода к анализу биографий мне близки?
Во-первых, фактическое признание, постулирование Кузьминским «многолюдности» поэтического цеха. Начинавший поэт Боб Безменов, позже ставший протоиереем Борисом Безменовым, по воспоминаниям Кузьминского, замечал: «Лучше Бродского я писать не могу, а хуже Бродского я писать не хочу». ККК комментировал эти слова: «Нашел критерий!» и далее: «По критериям Бродского, кроме него, Уфлянда, да еще, может быть, Рейна, в антологии никого не останется. У меня другие критерии» [14]. В начале Тома 1 антологии он помещает параграф, озаглавленный «Кого здесь нет», и начинает его такими словами: «Шкловский пишет: Венгеров “… понимал, что литература делается многими, это общий труд и неизвестно еще, кто возглавит эпоху. Поэтому надо изучать и еще не прославленных и даже забытых.”». Свое понимание истории социологии я начинал с постулирования двух положений: история — многолюдна и должна писаться многими.
Во-вторых, ККК не скрывал своей субъективности в отношении к поэтам, писал о тех, кого любил, и о тех, с кем был в сложных личных отношениях. Я уже в первые годы работы писал о своей пристрастности при написании биографий социологов, полагая, что пристрастность предшествует объективности, а не «убивает» ее.
И ограничусь еще одним положением. В третьих, слова Константина Кузьминского: «Моя антология — это моя автобиография. Что я знал и что я сделал…. это в чистом виде автобиография» и то, как он произносит их в видеофильме «Костя и Мышь», передают сущностное в характере его работы. Он писал об очень личном, что было итогом мысленных диалогов с его многочисленными героями. Такой же технологии работы придерживаюсь и я.
Литература
-
Кузьминский К. К., Ковалев Г. Л. Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны в 5 томах. https://kkk-bluelagoon.ru. (далее — Антология).
Вольтская Т. «Маленький двойной»: 30 лет без знаменитого ленинградского кафе «Сайгон». 2019. 8 декабря. https://www.severreal.org/a/30308444.h
Герои Ленинградской культуры. 1950-е — 1980-е / автор-составитель и редактор Л. Скобкина. СПб. 2005. http://allpeterart.narod.ru/geroi-kniga-incomplete.pdf.
Майзель А. Письма Константина Кузьминского. Антология. https://kkk-bluelagoon.ru/5knig/pisma_kkk/pisma_1.htm.
Кузьминский К.К. Автор романа о себе. Антология. https://kkk-bluelagoon.ru/kkk_zitnik.htm.
Кузьминский К. От составителя. Антология. https://kkk-bluelagoon.ru/tom1/comm.htm.
Боулт Дж. Э.Час итогов. Антология. https://kkk-bluelagoon.ru/tom1/prev.htm.
Боулт Дж.«Верю: сближения не миновать!» // Новый журнал. https://newreviewinc.com/dgon_boult/.
Кузьминский К. Еще одна гиперпространственная цитата из искусствоведа М. Трофименкова. Антология. https://kkk-bluelagoon.ru/kkk_zitnik.htm.
Загданский А. Патриарх, поэт, актер. Памяти Константина Кузьминского антология. https://kkk-bluelagoon.ru/pamjati_kkk.htm.
Видеофильм «Костя и Мышь». 2006. https://www.youtube.com/watch?v=eHIvdsVguEY.
Анкета из тринадцати пунктов. Антология. https://kkk-bluelagoon.ru/anketa.htm.
Алексеев А. Познание действием. Так что же такое «драматическая социология»? // Семь искусств. 2013. №4 (41). http://7iskusstv.com/2013/Nomer4/Alekseev1.php.
Кузьминский К.К Зуб. Антология. https://kkk-bluelagoon.ru/tom5a/zub_golofast.htm.
Кузьминский К.О Гр. Ковалеве (составитель о со-составителе). Антология. https://kkk-bluelagoon.ru/tom1/o_kovaleve.htm.
Георгадзе М. Константин Кузьминский: я — последний андеграунд… / Русский базар. 2003. №12.http://rusbazaar.biz/ru/content/2360.htm.
Алейников В. Ленинградская богема. / Сб.: Герои Ленинградской культуры. 1950-е — 1980-е / автор-составитель и редактор Л. Скобкина. СПб. 2005. http://allpeterart.narod.ru/geroi-kniga-incomplete.pdf.
Г. В. Осипов: «Такой истории социологии нет ни у одной из зарубежных стран. Это трагическая, драматическая история» (Интервью Б. З. Докторову) http://www.socioprognoz.ru/files/File/osipov.pdf.
Обнаружение потомков своего героя — большая радость, когда понимаешь: дошла! Интервью Н.Ю. Стоюхиной Б.З. Докторову.http://socioprognoz-ru.1gb.ru/files/File/2017/stouchina.pdf
Ядов В. А.: «…Надо по возможности влиять на движение социальных планет…». Интервью Б.З.Докторову.http://www.socioprognoz.ru/files/File/history/Yadov_V.pdf
Докторов Б.З. Все это вместила одна жизнь. Б.Г. Кузнецов: историк философ и социолог науки. http://www.socioprognoz.ru/hta_9/Publications/tom_9_1.pdf.
Памяти Григория Борисовича Забельшанского. http://archi.ru/press/russia/28035/pamyati-grigoriya-borisovicha-zabelshanskogo
Горячева Ю. Глагол один меня поймет // Перемены. 2017. https://www.peremeny.ru/blog/20726.
Примечания
[1] Видеофильм А. Загданского «Костя и Мышь». 2006 г.; 35 минута. https://www.youtube.com/watch?v=eHIvd.
[2] Горячева Ю. Глагол один меня поймет // Перемены. 2017. https://www.peremeny.ru/blog/20726.
[3] Лимонов Э. Умер мой товарищ, «товарищ малахольный» Костя Кузьминский. https://limonov-eduard.livejournal.com/641932.html.
[4] Елисеев Н. Эти двести лет… // Эксперт Северо-Запад. 2006. №18 (271). https://expert.ru/northwest/2006/18/kuzminskiy/.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer4/doktorov/
