Сценарий
Мосты округа Мэдисон —
каждый на свой фасон.
В них можно жить:
есть крыша, хоть без окон.
Напоминают кокон,
который покинула бабочка.
В фильме есть бабочка —
бабочка Мэрил.
Стрип-стрип крылышками.
И каждый верил,
что история невымышленная.
Но старый Клинт Иствуд
из Кодака выстрелил
и убил мосты.
Бабочка этого не вынесла.
Чайна
Средь шумного секондхенда
случайно
я встретил тебя,
дорогая, прелестная Чайна.
Была ты в лиловом, но с желтой окраиной.
С желтой каймой на краях и английскими
буквами “Ch” на спине.
Ты рылась в тряпье мизерабельно,
но твой шарм
ясно виден был мне
наподобие ауры — простым взглядом.
Я не мешал.
Я чувствовал себя
товарищем легко и тяжело раненым.
Не дыша стоял рядом
Капитан
Утро. Туман.
Седой капитан на диване экспресса
Смотрит на нивы печальные.
«Снегом» покрыта его голова —
Следствие странствий дальних,
Посещений полюса.
Нивы похожи на полюс, на полюс печали.
Седой, боевой капитан печально
Смиряется с тем,
Что на вечный прикол он причалил. Теперь.
Едет на родину: к могиле жены, к сыну — оболтусу.
К жене сына, к старой распре, связанной с ней.
Роль его, впрочем, пассивная.
Может дед её был капитан
И сохранилась его фотография?
Может, в детстве Джеклондона он ей читал
И про Сильвера?
Может, манит география,
Или тяга к седым наблюдается сильная?
Как вам всё это понравится?
Такой треугольник в духе чего-то скандального?
Ему то это зачем в его шестьдесят семь?
Полуинцест с примесью сильной стендального.
«Снег» на его голове не тает,
И не растает совсем.
Кортик лежит в чемодане
И маленький Маузер, адмиралом подаренный.
В магазине которого — семь.
Гагара
Гагара в муках родила
яйцо детей своих.
А перед этим долго
ела рыбу лет своих.
Родив яйцо, она черты лица
оборотила на гагарина-самца,
отца детей своих.
Гагарин был в поту.
В поту лица он ел свой хлеб.
Он с’есть хотел яйцо детей своих,
хоть знал, что это грех.
Гагара это поняла
и руки и черты лица
простерла на пути гагарина-самца,
желая отвратить набег.
Гагарин с’ел яйцо и тем пресек
свой род и род детей своих.
Вы ропщете. Но разве сами
вы не кусали детей чужих-своих?
Вы не искали шелк у них
на голове под волосами?
В коварном лепете речей своих
не прокляты пред небесами
на склоне лет своих
вы сами?
Сонька!
• Сонька, Сонька! С новым годом,
мать твою.
• Мать в могиле уж два года.
• Это я так говорю.
Это есть фигура речи,
я её очень люблю.
• Есть еще не хуже этой.
• Лучше ты скажи мне, где ты
находилась в эту полночь?
• Я хотела спать, но сволочь
била в ухо взрывпакетом.
• Стало быть, ты не спала?
• Я всю ночьку не спала,
но душей младёшенька была.
Мне казалось, что война.
Я тогда пришла с работы, а на койке
лейтенант мне незнакомый
спит. Хорошенький такой.
Я смотрю, а на столе-то
хлеб, тушенка и брикеты.
Тут взыграло ретивое.
Я брикет взяла рукою
и кусочек откусила.
• Ну а дальше-то, что было
с лейтенантом, мать твою?
Я не помню. Может, было.
Я проснулась. Поздно было.
На столе нашла записку,
придавленную куском мыла:
Твоего Павлика убило.
Никки
Я тихо сижу у окна без огней
и пью за здоровье моей
милой, маленькой Никки.
Из окна мне видна
область обширная озера Нодд —
край первозданный и дикий.
И как зонт, предвечернее небо над ней.
Коршун, что кружит над ней
(над обширною областью Нодд),
всё кричит свое ки-и — ки-и.
Он обширное брюхо несёт
и когти — как пики.
А клюв… лучше не думать о нём.
Брюха объём
может в себя уместить целиком
фигурку с совком моей маленькой Никки.
Из окна
я вижу наш маленький сквер,
где Никки, отбросив совок,
поливает гвоздики.
Вот коршун умолк — лицемер.
Он внимательно смотрит на Никки.
А Никки сквозь блузку незаметно и быстро
тронула свой револьвер.
Я это заметил и… немедленно выпил.
За осенние астры, гвоздики,
за область обширную озера Нодд
и за небо над ней.
За армейский трёхфунтовый кольт,
что висит на ремнях в кобуре
такой нежный и тихий;
что так тихо висит возле левой груди
моей маленькой Никки.
Цапля
В горах—взлетает к облакам.
В долинах— поток глубокий переплывает.
Вот, Цапля, что делает обычно.
Из японской поэзии.
Если Цапля на страже — держись!
Ты не знаешь, что это за воин.
Это знали японцы.
Скажем, ночью бредешь в тоске.
Магазинчик проходишь не пыльный
этажей в шестьдесят.
А там Цапля на страже.
Уходи!
Даже если вас пять.
Даже если стволы.
Все равно вам в нее не попасть.
И не пробуйте даже.
Лучше сразу беги и забудь.
Нападет.
Но ни справа, ни слева —
отовсюду.
Она движется как дуновенье.
Миг!
И вот уж проломлена грудь.
У нее три режима:
прогнать, наказать и убить.
Она знает, кто ты.
Это знанье неопровержимо.
От нее не спасут
ни забор, ни кусты, ни машина.
Так и так, но тебя унесут.
Если хочет пугнуть,
мимолетом раскрутит.
И волчком понесешься головой о бетон.
И учти, это вежливый тон.
Так что лучше, носи
лягушонка в кармане.
Подойдет.
И с ладошки так нежно возьмет.
Улыбнется.
И исчезнет в тумане.
Осень
Я шел по дороге.
Встречались дома
пронзительной грустности,
неинтересности,
незаинтересованности,
я бы сказал,
во мне.
Независимо от ума,
образованности,
детскости,
которая, все же, проглядывает.
Но ведь надо смотреть.
А на это ни охоты, ни склонности.
За каждой машиною тянется
шлейф отрицательной ауры,
как нечистый чулок из багажника.
В общем, на улице влажненько,
затхленько.
Тут невольно захочешь на воздух,
в провинцию: деревянную, серую.
Когда смотрит забор на тебя
хоть не весело, но с надеждою, верою.
Как бы даже готовый подшучивать,
при подвернувшимся случае,
как рыбак рыбака.
И тропинка, дорожка, пусть немножко размокшая,
не нарошно же.
И ведет не в сберкассу она, не в милицию.
Тут другие пути, цели иные и, главное, лица.
И никто не глядит свысока.
Монпарнас
— Давай, Андрей, уедем из Парижа.
— Куда, в Москву?
— Нет, в Тверь. Она ведь ближе.
— Чем Москва?
— Душевно — да. Москва мне не близка.
— А Тверь?
— Тверь ближе.
— Да чем же?
— Там Ай Кью у всех пониже.
Я не люблю высокие Ай Кью. Там есть река?
— Не знаю. Может быть Ока?
— А может Кама? Кама, все ж, пожиже.
— Ну, это лишь пока. Смотри: Ока кончается на «ка»,
А Кама— начинается. Тебе что ближе?
— Мне ближе озеро Байкал. Там «ка» уютно так располагается.
Ой, нет! Там слово неприличное располагается.
— Да нет, вполне приличное. Вот, например, — бокал.
Тебе так больше нравится? Или вокал.
— А это что?
— Ну, пенье. «Спи моя красавица…»
— Нет, лучше уж бокал.
— Ну, хорошо. Тебе бокал в Париже нравится?
— Бокал в Париже, все ж, пожиже.
— Чем где?
— В Караганде. Давай уедем из Парижа.
— Ну ладно. Хочешь в Прагу?
— Хочу. Там речка есть Влтава.
— Теперь ты смотришь здраво. Так что же — в Прагу?
— Может, все же в Тверь? Там на гербе какой-то зверь.
— Давай в Переяславль-Залесский.
— А там чего течет? Ведь без реки — мученье.
— Там не течет. Там озеро Плещеево.
— А оно пресное?
— Конечно, пресное. И очень интересное. Там красотища.
— И скучища.
— Да, это есть. Ведь это не Москва и не Париж.
— Да что ты говоришь? Ну ладно, поживем еще на этой горке.
Ты говорил, что был какой-то ФицЖеральд.
Пойдем его смотреть?
— Пойдем. Он был ужасный Скотт.
— Хочу скота. Вы все скоты. И первый — ты.
— Ну вот.
Художник
Глаза, устремленные в даль
Не видят, что делается
Под носом у их владельца.
Владелец — сущий младенец,
Холстопродавец.
Всю жизнь продает холсты,
Будто его кто-то давит.
Теперь — только мечтает.
Но его все забыли.
Дорога у нему заросла. Кусты.
Полынь, запах полыни,
И бурьян, и колючий шиповник,
И вешние ливни густые,
И вечерний туман.
Дома холсты не висят.
Стены пустые.
По стенам и по полу бегают чертики.
Они черненькие, с хвостиками.
Художник — старик, но выглядит молодо.
У окна стоит.
В комнате холодно.
Цветок
Мальчик от горя превратился в цветок тёмно-красного цвета.
В наших местах ведь такое случается.
Вот стоит он и тихо качается.
Это случилось в лесу — наш лес никогда не кончается.
Среди веток еловых стоит тёмно-красный на тёмно-зелёном.
Мох под ним. Он тоже зелёный.
Мох — это мозг, тонким слоем распределённый.
Он думает, переживает, жалеет.
Вот и зима пришла. Снег белеет.
На белом цветок красиво алеет.
Но и его занесло. Ему там хорошо, тепло.
Снег его тоже жалеет.
Горе в снегу растворилось.
Снег покраснел. Красный снег страшен.
Но весной он сошёл, мох окрасив слегка.
А там мальчик стоит и говорит:
— Дайте мне молока. Ведь я — Паша.
Юнг
Карл Юнг — швейцарец шел в долину
и думал про учителя — врага.
Чем ниже он сходил с горы,
тем более долина приобретала признаки норы.
Темнее как-то стало
и камни сделались сыры.
Не в смысле сыра, хоть швейцарского,
а в смысле сырости, воды.
Над ним смыкались скалы.
Их складки походили на глаза, носы и рты.
Юнг понял: это коллективы
и в них сознанья нет
но бессознательного — тьма.
Повсюду подступала тьма.
А скалы все сближались.
Пространства жизненные сжались
и их заполнил грозный гул.
То коллективы выражались.
И Юнг слегка струхнул.
И в этот миг услышал новый гул.
То волны приближались
и он легко вздохнул.
На берег вышел он.
Увидел сочетанье волн
и в них прочел к Зигмунду жалость.
У Юнга сердце сжалось
ему воображалось, что вновь они друзья.
Что вновь под кокаином
он дружески «отцу» почешет спину
при этом знал, что прошлого вернуть нельзя.
А волны все бежали
и делались похожи на людей.
Потом у ног лежали,
в руках держа прозрачные скрижали,
психически нагруженных идей.
И он пошел наверх. Все вверх и вверх
от Комплексов до Архетипов
причудливо вилась дорога, подобна психике людей.
Забравшись на гору, он постоял немного
и виден стал, как Человек на фоне Бога.
Потом ушел за кряж. Исчез.
Пред ним была дорога
от смысла к смыслу.
И она вбегала в лес.
Йозеф Бойс
Подойди ко мне Дина, не бойся.
Видишь, красная льдина
с Чудского озера.
Ты в тулупе,
я в куртке имени Йозефа Бойса.
Мы возьмемся за руки
и прыгнем на красную льдину.
Эту льдину окрасила кровь
пса-рыцаря Йозефа Бойса.
Но ты не бойся.
В сорок первом другой Йозеф Бойс
тоже вторгся к нам с севера.
И над Крымом потерял он
часть черепа;
но приобрел гениальные свойства.
Может и мне повезёт.
И я, отдалившись от берега,
совершу хоть какое геройство
имени Йозефа Бойса.
И мои новые свойства
нам позволят уехать в Америку.
Или в Германию, Дина,
на родину Йозефа Бойса.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer4/povzner/
