Скука — отдохновение души…
А. С. Пушкин
1
Дед ремонтировал утюг. Он отвинтил ручку и осторожно снял верхнюю крышку, под которой асбестовый лист скрывал вольфрамовую спираль.
— Так, — сказал дед задумчиво, — и где же она у нас погорела?
— Дед, — удручённо сказал Игорь, — давай я тебе новый куплю. С терморегулятором. С паром. Непригарный.
Игорь помогал деду — держал в руках пассатижи.
— Молодой ишшо, не понимаешь.
Дед водил отвёрткой по спирали, которая издавала жалобный треск. Два человека сидели за столом, кроме деда, и они одновременно вздохнули. Так же жалобно, как и спираль. За спиной моложавого стояли два таких же моложавых. Они жевали жвачку и с интересом смотрели на руки деда. Руки были замечательные: коричневые пальцы гнулись плохо, но держали крепко; ладони, морщинистые и мощные, могли, казалось, сломать всё, что зажмут. И ногти — ровные, обработанные и мраморные.
— Тогда открути снаружи изоляторы и отсоедини спираль. Зачем тебе знать, где она перегорела?
— Это верно. Надежда, что твои мозги шевелятся, крепчает день ото дня.
Дед пальцами, чуть поморщившись, отвинтил снаружи крепление изоляторов, как и советовал внук. Пассатижи ему не понадобились. Он вытянул полхвоста спирали.
— Так как же, Лазарь? — спросил второй, сидевший за столом; одет он был в строгий серый костюм, несмотря на летнее солнце, кремовую чистейшую рубашку с галстуком. — Твоё слово решает.
— А вот и обрыв! — радостно сказал Лазарь. — Будем менять! Сходи-ка в сарайку, на верхней полке справа стоит картонная коробка. Найди в ней запасные спирали, — обратился он к Игорю. — А под верстаком поищи коробку с асбестовой нитью.
— Дед, давай купим «филипс» или «бош».
— Голландцы под немцами пять лет пролежали. Один переводчик, сюда приезжал, сказал мне: «Я немцев не люблю. Я из-за них всю войну голодал». Бедолага. В университете там лекции читает. Нынче сытый. А у немцев я покупать не буду ничего и никогда. Хорошая у них была фирма в тридцатых-сороковых годах. Машинен фабрик «Топф унд Зоне». Лучше уже не создадут ничего, слава Богу.
Игорь ушёл.
— Лазарь, — напомнил скромно о себе серо-костюмный; за его спиной тупо смотрели в стену две гориллы с крутыми лбами; жвачку они не жевали — они стояли истуканами.
— И у японцев тоже. «Сам сунь» этот ихний…
Лазарь вытащил из утюга останки спирали, от которой полетели асбестовые крошки. Потом он стал зачищать электропровод, старинный, обмотанный хлопковой цветной нитью.
— Скажи мне, Витя, — наконец ласково обратился Лазарь к молодому, — у тебя мама была?
— В смысле? — опешил тот.
— Женщина, которая тебя родила, воспитала, вынянчила бессонными ночами?
Виктор пожал плечами и хотел что-то ответить.
— Молчи. Знаю. Была. И не шалава подзаборная. Она тебя с ладони своей ягодками кормила. Смородина, крыжовник, вишня. Ты какую больше любишь?
— Рябину, — ответил Витя. — На коньяке.
Его сотоварищи показательно заржали. Сотоварищи серого не дрогнули даже ресницами.
— И покупала она тебе эти ягодки у бабушек стаканчиками. В газетном кулёчке. И радовалась, когда ты, чмокая, глазёнками лучился от удовольствия. И ты, значит, этих бабушек решил обложить?
— Они на моей территории.
— Витя! Витя… Ты оглянись не резко, шею не сломай. У нас здесь заводы где? Фабрики? Одно молочное хозяйство только на турбазу работает да типография открытки печатает. Где у народа деньги, Витя? У той бабушки от ейной власти двадцать шесть рублей пенсии как колхознице. Испугайся и вздрогни. Эти садоводы только за счёт приезжих и живут потом всю зиму.
— Пусть сеют мак. Я куплю.
— Где твой холодный пот? Его нет вместе с сердцем…
Витя взвился:
— Что-то я не догоняю. Мне забили стрелку, чтоб я слушал про свою душу? И от кого? Чтобы этот жидяра обрезанный мне про маму втирал…
Он очень неаккуратно правым указательным ткнул в сторону Лазаря. Лазарь взял в воздухе его палец.
— Какое у тебя погоняло, Витя? Как тебя зовут в народе?
— Колорадо его зовут, — сказал серый. — Типа, жучок на полях.
Молодые жвачные перебегали глазами с одной фигуры на другую, не зная, что им делать.
— Жидяру я тебе прощаю, Витя Колорадо, а вот за маму твою — нет. Оставь старушек.
Лазарь положил палец Виктора на кухонное полотенце и взмахом ножа отрубил его. Пацаны, отшатнувшись, сунули руки к припрятанным пистолетам и не успели. Им в лица уставились чёрные стволы «Глоков». Опытные гориллы пристально смотрели на прыткую молодёжь, мало знающую, ничего не умеющую.
Колорадо просел на стуле, и его лоб наконец-то покрылся потом. Он коротко и быстро дышал. Кровища текла на полотенце.
— Никто здесь стрелять не будет, — сказал Лазарь. — Сегодня суббота. Открывать огонь нельзя.
— Суббота послезавтра, — поправил его серый.
— Тем более, — ответил Лазарь. — Руку замотай. Полотенце стоит два тарифа.
— Как же ты теперь волыной управлять будешь? — спросил серый. — Обрезанный у нас теперь ты, Колорадо. Пошли, — приказал он всем.
Пацаны подхватили под локти Витю и вывели его во двор. Слышно было, как у него прорезался наконец-то голос, и он стал материться. Серый достал два конверта.
— Полотенце не забудь, — напомнил Лазарь.
Серый утвердительно кивнул и достал третий конверт.
Вернулся Игорь. Понюхал воздух.
— Чтой-то хлоркой воняет?
Дед как раз насухо вытер кухонный стол и бросил тряпку в полиэтиленовый пакет.
— Выбросишь потом где-нибудь на свалку, — сказал он Игорю. — Продолжаем. Я буду держать спираль, а ты наматывай асбестовую нить медленно, виток за витком. Век ещё прослужит утюжок-то.
— А посетители твои ушли?
— Не то слово — умчались.
2
— Ты их видишь? — испуганно прошептал Игорь и сжал её пальцы в своей ладони.
— Кого? — удивилась Марина и попыталась вытащить пальцы.
— Да вот же они…
Но на вытоптанной поляне никого не было.
— Пусти меня, дурак. Больно же.
Игорь отпустил её пальцы.
— Смотри, что натворил, — Марина пошевелила слипшимися пальцами у его лица.
Пальцы местами побелели.
— Там была Идалия Полетика. И ещё какие-то люди, офицеры…
Марево пропало. Весь пригорок Сороти прозрачно светился берёзами. Тропинка с песчаной косы поднималась сюда, к полянке, заросшей крапивой в рост человека. Мало кто знал, что внутри этих жгучих зарослей кем-то была выкошена и вытоптана ещё одна небольшая полянка, во вход на которую, заметный только для знающих, стояли, укутавшись в пляжные подстилки, Игорь и Марина.
— Чш-ш-ш! Вот же, исчезают… Размываются…
— Ты скоро свихнёшься со своим девятнадцатым веком!
Они расстелили на полянке подстилки и уселись на них.
— С нами в классе учился один по фамилии Политика. Все в классе хохотали, когда историчка объявляла тему «Внешняя и внутренняя политика где-нибудь там…» — Игорь попытался поцеловать её, но она увернулась. — И кто эта Политика?
— Так сразу не расскажешь. Из окружения Пушкина. Да Бог с ней! — Игорь снова попытался поцеловать Марину; она приподняла плечо, защищаясь. — Ну чего ты?
— Не сейчас.
— Слушай, давай поженимся. Мне надоело прятаться по кустам, скрываться. Я тебя очень люблю, ты себе не представляешь — как.
Марина улыбалась.
— Как?
— Чего ты смеёшься? Я, честное слово, вот руку отсеки, не смогу без тебя и дня. И часа.
— Нет-нет-нет…
— В Питере у меня квартира, дедова квартира, но записана на меня. Я работу найду. Мне в библиотеке предлагали… Там в подвалах сундуки не разобранные… Описания составлять. Платить будут полную ставку.
— Ну, если полную…
— Я после универа туда часа на четыре-пять, а потом с тобой…
— Со мной что?
— Выходи за меня! — угрожающе проговорил Игорь. — А то я пойду к твоим родителям и буду просить руки и сердца по традициям прошлых веков! Или по традиции Кавказа: невесту надо вначале украсть.
— Ах, как романтично!
Игорь начал ласкать девушку, целуя ей шейку и горлышко. Она уже не уворачивалась, а, жмурясь, подставляла. Каким-то образом — ну, кто бы мог подумать каким! — лифчик расстегнулся, и губы Игоря заскользили всё ниже и ниже.
— Кто-то идёт… — прошептала Марина и натянула бретельки на плечи.
Игорь, в совершенно туманном состоянии, проговорил:
— Да провались они…
— Пора-пора-пора…
— Я сейчас лопну.
Марина опять засмеялась.
— Не сегодня.
Она снова закуталась в пляжную простыню и стала протискиваться в высоких зарослях крапивы.
— Ау! Ты где? — закричала она.
Игорь с рычанием вырвал несколько стеблей и стал хлестать себя по спине. Потом рванулся сквозь стену зарослей, которые ошпаривали его как рухнувший демократический централизм — снизу доверху и сверху донизу.
— Ты рехнулся, что ли? — с испугом спросила Марина.
В вечереющем небе они вернулись в Носово. Навстречу им двигались родители Марины. Отец катил подпрыгивающую на грунтовых кочках инвалидную коляску с девушкой-дауницей. «Дураки и дороги, — с неприязнью подумал Игорь. — «Голова Мышлаевского была привлекательна красотой давней, настоящей породы и вырождения», — вспомнил Игорь «Белую гвардию». Однако Мышлаевскому было далеко до Марининой сестры: девушка была инвалидом первой группы. Спина у Игоря, ноги, руки чесались и покраснели. Казалось, что и уши тоже. Ягодицы, по крайней мере, чесались невыносимо.
— Ты где пропадала? — спросила мать строго. — Мы из-за тебя в Петровское не поехали.
— А там, между прочим, сегодня экскурсию вёл сам Сергей Степанович, — губы отца Марины были пухленькими, «бантиком», словно он держал во рту вишенку; и губы эти были обижены весьма.
— В следующий раз сходите, подумаешь, — легкомысленно отмахнулась Марина; наклонившись над сестрой, она чмокнула её в жирную щёчку.
— Когда — в следующий раз? Ему почти девяносто! Другого раза может не случится вообще! — с пафосом возвысила голос мать. — Я уже не говорю о его подвиге: немощный, старик-калека, инвалид войны, жертвует своим здоровьем…
— Молодой человек, — обратились алые бантики в сторону Игоря. — Я вас настоятельно прошу оставить нашу дочь.
— В конце концов, мне нужна моя фотография с Гейченко для занятий. Личностное отношение к Пушкину просто необходимо проявить на лекциях.
— Ваши прогулки дурно влияют на атмосферу нашей семьи.
«И путешествие в Опочку, и фортепьяно вечерком, — подумал Игорь. — Ах, какой я аморальный!»
Они шли вдоль центральной улицы Носово. Улица, тёплая летним воздухом и пустынная, наполняла этот воздух вечерним запахом резеды и тополиных листьев. Лишь чья-то «Лада-Самара» с тонированными стёклами чуждо нарушала умиротворенный пейзаж. Если бы не её голубой цвет на фоне серых изб и пыльной дороги, Игорь не обратил бы внимания на машину. «Где-то я её уже видел, — подумал он, — это голубое «зубило»…»
— Дом Ганнибалов! — продолжала причитать мама. — Герой Социалистического труда! Лауреат!
«Ограбил две области, чтоб все эти декорации построить… — возражал мысленно Игорь. — Теперь в этом заповеднике ничего нет: ни производства, ни сельского хозяйства — Пушкин же! заповедник же! Мужики все спились, в лопухах с утра ваяются. Что только ни пьют! Всех разорил».
— Я, собственно… — начал было Игорь.
— Я тебя прошу, — перебила его Марина, прикоснувшись к руке. — Не надо.
— Да я не о том. Если хотите, я свожу вас в Тригорское, в Михайловское, в Святогорский монастырь. Попрошу у соседа «москвич».
— Ну, зачем, юноша, нам Святогорский монастырь?
— Так как же?.. Там же…
— Оставьте. Открыток накупили — в каждом киоске пачками продают. Мы сюда загорать приехали, дочку оздоровить на свежем воздухе.
— А вы с Мариной гуляете днями. А молоко у бабы Насти мы должны по вечерам вот с коляской таскаться брать! — губы папы вели какой-то самостоятельный образ жизни: они шевелились, даже когда он молчал, и производили впечатление слюнявости.
— И лишаете меня важного дидактического материала!
— Давайте ваши банки, я схожу к бабе Насте. Где её дом?
— Идите уже, идите.
Игорь шёл пешком по тропке напрямки через лесок в соседние Дедовцы. Не хотелось никого встречать на дороге, да и вечер падал стремительно с неба на землю. Кожа чесалась везде: ступни в сандалиях-плетёнках, ноги, живот и спина. Болела даже шея и кожа лица. Кажется, поднялась температура. «Я ехал прочь: иные сны… Душе влюблённой грустно было… Она завтра с утра пойдёт на мостик купаться. Там и встречу — поговорить до конца. Я же не пацан, чтоб так динамить. Я же серьёзно».
3
В леске, несмотря на позднее для прогулок вечернее время, кто-то был. Сквозь чёрные стволы пробивался слабый свет, слышны были негромкие голоса. «Что за ерунда? Опять хиппи голые пляски устраивают?» Но не было слышно треска сучьев в костре, и не раздавался присущий в таких случаях запах огня и дыма.
И поляна была не поляна, а какое-то дачное место. «Куда это я забрёл? И откуда здесь солнце?» Свет был не солнечный, а рассеянный, как в фотоателье. Он шёл отовсюду, а не сверху. Женщины, одетые в платья девятнадцатого века, сидели и расхаживали с кисейными зонтиками. Стояли офицеры и несколько штатских.
— Как вам, сударыня, показалась Асенкова в роли Керубино?
— Ах, князь Пётр Андреевич, — отвечала рыжеволосая красавица с мягкой романской певучестью в голосе, — я ушла после первого действия. Стоило этой травести появиться на сцене, как сразу какая-то молодёжь устроила le tapage. Хлопали ей, где надо и не надо при каждой реплике! У меня разболелась голова…
— Это возмутительно! Как пускают их в храм Мельпомены! — какой-то длинноногий попрыгунчик во фраке хотел понравиться всем сразу.
— И что обидно — буквально под нашей ложей!
— Я подам записку Леонтию Васильевичу с предложением учредить специальную театральную охрану… — начал было попрыгунчик, но на него посмотрели так, что он понял: начальника этого департамента упоминать здесь моветон.
— Но асанже им сделал Пушкин так, что они умолкли, — заметил высокий Пётр Андреевич, протирая свои круглые очки.
— Да, господа, я сидел как раз за креслами, — трескучим баритоном сказал уланский полковник. — Они обозвали его дураком за то, что равнодушен к спектаклю и Асенковой.
— Ах, господа, я знаю! — воскликнула высокая полная дама весёлым почти детским голосом. — Это всё Американец — он подкупил этих молодых людей. Подумайте сами — откуда у них деньги на партер?
— Откуда у этого сочинителя деньги хотя бы на партер? — спросила рыжеволосая красавица с негодованием. — Экономит на платьях своей Natalie, chipe у нашей grand-mеre…
Обмахиваясь веером, хозяйка дачи подошла к рыжеволосой красавице и зло прошептала:
— О чём и где ни заговоришь, все свернут на Пушкина.
— Изверг рода человеческого, — прошипела та в ответ.
— Крепитесь, дорогая Идалия! Ваш поручик вот-вот должен прийти. Я послала ему вчера билет.
К даме подошёл уланский полковник:
— Позвольте, Мария Дмитриевна, вашу ручку! Ваши знания общества и наблюдения столь же изящны и тонки, как вкус суфле из бекасов вашего почтеннейшего Карла Васильевича. Так вот, господа, Пушкин им сказал: «Я бы надавал вам пощёчин, да Асенкова сочтёт их за аплодисменты». Каково?
И полковник расхохотался.
— А правда, господа, — попыталась сменить тему Мария Дмитриевна, — что Щепкин сказал об её игре: «Вы были так хороши, что гадко было смотреть»?
— Щепкин? — театрально выгнулся полковник. — Мы с ним вместе не служили.
— Он приезжал сюда прошлой зимой на юбилей Сосницкого — я их принимала, — и Мария Дмитриевна постаралась перевести разговор на театральные анекдоты. — Хотя какой юбилей? Тридцать пять лет со дня поступления в театральное училище к Дмитриевскому. Учился у самого Дидло. Но вы же знаете этих актёров — они готовы из всякой le un rien устроить праздник! А Карл Васильевич большой поклонник искусства: я предложила table d’hôte у Фелье, но Карлуша пригласил их к нам на простой en russe домашний обед…
На ставшую поговоркой популярную цитату полковника никто не отреагировал, его это задело, и тогда он несколько нарушил границы дозволенного:
— Но и Дидло мне надоел… — начал было он.
Но рыжеволосая Идалия закатила глаза под лоб и трагично произнесла:
— Это уже просто невыносимо!
Полковник с удивлением взглянул на неё и толстокоже продолжил:
— А вот … — он поднял брови и глаза кверху так, что лоб его пошёл складками, — собственноручно соизволили начертать на её прошении о прибавке: «Никакой прибавки сделано быть не может, ибо она никаких успехов не сделала…» О каких успехах было написано?
— Oh mon dieu! — воскликнула Идалия. — Какие успехи ожидались от актёрки после брильянтовых серёг!
— Полковник, полковник! Держите себя всё-таки в руках, дорогой Сергей Сергеевич! — предостерёг Пётр Андреевич, расстёгивая верхнюю пуговицу своего строгого сюртука.
— Нарышкинских! — снова расхохотался полковник, не удержав себя всё-таки в руках.
Вошёл красивый поручик-кавалергард. Щёлкнув каблуками, отдал общий поклон головой и склонился над протянутой рукой Марии Дмитриевны.
— Опаздываете, Жорж, заставляете себя ждать и томиться, — едва слышно проговорила престарелая фрейлина. — Она пожелала оранжад со льдом.
Жорж сперва подошёл к Петру Андреевичу.
— Рrince, — наклонил он голову и протянул руку для пожатия.
Средний палец Жоржа украшал большой перстень с портретом. «Рrince» шепнул поручику:
— У нас не принято, дорогой Георг, выражать столь открыто свои монархические убеждения. Злоязыкий Пушкин уже пустил слух, что вы на пальце носите портрет обезьяны.
Последние слова прозвучали достаточно громко, чтобы одна из дам фыркнула в бокал.
— Господа, — виновато произнёс Жорж, — посмотрите на эти черты, — он протянул перстень перед собой, — похожи ли они на господина Пушкина?
Полковник снова расхохотался:
— Браво, поручик!
— Это портрет Генриха Пятого, и я не намерен скрывать свои взгляды: династии имеют право от Всевышнего на власть и управление народами.
— Их нужно резать или стричь. Наследство их из рода в роды ярмо с гремушками да бич, — пробормотал князь Пётр Андреевич.
— Поручик! Вы известный легитимист! — воскликнула из своего угла Идалия. — Принесите же мне оранжад, я жду! — добавила она капризно. — Скучно, господа!
«Это же они… Штатский князь — Вяземский, в очках, конечно, он! — догадался Игорь. — А эта красавица — Полетика! Идалия… Как она похожа на Маринку! Марья Дмитриевна — Мария Дмитриевна… Знакомое же имя…»
Жорж взял на столике высокий бокал со льдом и соком и подошёл к Полетике. Склонившись к её руке, прошептал на французском:
— Vos doigts odeur de l’encens… Я так тосковал эти дни. Когда мы сможем встретиться?
— Завтра. Муж будет в полку весь день. — Идалия поднялась с кресла и громко произнесла: — Поручик! Дайте опереться на вашу руку, проводите меня в беседку. У меня голова кружится от этого солнца.
Они прошли мимо Игоря, не заметив его, притаившегося за высоким кустом отцветшей сирени. «Дантес!» — с удивлением и каким-то ужасом узнал в поручике-кавалергарде прóклятую русской культурой личность. Дантес читал французские стихи:
Она придёт! к её устам
Прижмусь устами я моими;
Приют укромный будет нам
Под сими вязами густыми!
— Ах, Жорж, как я устала от этой сумрачной страны! Как я тоскую по Парижу! Парни́ и вы, Жорж, спасаете меня от этих людей.
— Мне нравятся у него другие строчки, — и он с улыбкой продекламировал:
Он завладел.
Затрепетал крылами он,
И вырывается у Леды
И девства крик и неги стон.
Они вошли в беседку, скрывшись из глаз дачников. Жорж со страстью прижал Идалию к своей груди и прильнул к её устам.
— Мon dieu, — жарко прошептала Идалия. — Жорж, терпение мой друг, завтра, всё завтра… Кто-то идёт…
Она отпрянула от поручика и заговорила по-русски с акцентом, едва удерживая дыхание.
— Разве могут сравниться русские поэты с красотой и изысканностью хотя бы с Бертеном. Я уже не говорю о Шенье или Парни.
В беседку стеснительно вошёл длинноногий попрыгунчик и заговорил по-французски:
— Я слышал, мадам, как вы желали оранжада. Но он, увы, закончился. Смею ли я предложить вам limonade?
— Как мило с вашей стороны! — воскликнула Идалия. — Жорж! Прошу знакомиться — барон Фридберг,.. э-э-э…
— Пётр Иванович, с вашего позволения…
— …недавно из Лицея.
Жорж щёлкнул каблуками.
— Где изволите служить, барон?
— Под началом Петра Андреевича, в цензурном комитете.
— Мы ведём discussion с поручиком о поэзии…
— Скажите, месье Фридберг, как вы находите сочинителя Пушкина?
— Право, — ответствовал бывший лицеист, — когда я читал его Руслана и Людмилу, у меня создалось впечатление, что в Дворянское собрание ворвался, еxcusez moi, мужик в зипуне и — заговорил!
— Я не читаю по-русски, однако мне говорили, что он открыл новое поприще в литературе…
— Вы же военный человек, месье Геккерн, вы же понимаете, что штатский не может служить на поприще! В придворном мундире!
Жорж рассмеялся.
Они уже вышли из беседки и, проходя мимо Игоря, говорили громко, стараясь обратить на себя внимание присутствующих: Идалия и Дантес — по соображением конспирации, а юному Фридбергу льстило внимание людей высшего, в его глазах, света, куда он попал впервые. Произнесённая им шутка была услышана многими и имела шанс превратиться в bon mot. Одна из многочисленных барышень семейства Долгоруковых обещающе взглянула на юношу поверх своего стакана.
Небо погасло, и с ним погас странный свет на поляне. Игорь ещё долго стоял, боясь спугнуть видение и приводя в порядок растрёпанные чувства. «Даже пожелать мы страстно не умеем, даже ненавидим мы исподтишка!.. — думал он стихами другого поэта. — Завтра, — бормотал он, выходя на лесную тропинку. — Всё решится завтра».
4
Марина утром к мостику не пришла. Игорь прождал её целый час. Кожа на всём теле от вчерашней крапивы горела и чесалась, поэтому он решил искупаться. Поплавал туда-сюда, присел по горло в воде, прислонившись к деревянной свае, лицом к течению, чтоб не сносило. Вода приятно остужала крапивные ожоги. «Где же она? — думал он тревожно. — Ну, и предки же у неё! Что мать, что отец».
Он представил Марину, её горло, ямочку на горле, небольшие, но красивые груди с сосками, маленькими, шершавыми, как ягоды неспелой лесной клубники. Он вспомнил её глаза «потупленные ниц в минуты страстного лобзанья, и сквозь опущенных ресниц угрюмый, тусклый огнь желанья», её прикушенную губу в страхе застонать… Его рука проскользнула в плавки и стала делать своё дело, сперва медленно, а потом всё убыстряясь. Но ни первый, ни второй раз облегчения не принесли. Дышать стало, может быть, и легче, но кожа горела, прилипнув к душе. Воспалено было даже не сердце, а что-то за ним, под ним, вместо него. «Душа? Это слово ничего не обозначает. Столько столетий его произносят, а смысл? Душа, дыхание, дух, воздух… Ничего не объясняет, почему она стала единственной, вросшей в эту мою красную кожу, в это самое, больное и стонущее, что называем душой… Любовь — это боль, — сделал для себя открытие Игорь. — Не радость, не восторг, а жуткая ежеминутная боль от страха потерять. Наверно, он, нынешний вечный житель Святых Гор, это переживал очень часто. Это чувство, наверно, как наркотик, требовало новой и новой боли. А был ли у него постоянный источник её? Единственная? Как Маринка?»
Он вылез из воды, выжал под мостиком плавки. Подождал, обсыхая, ещё полчаса. Она не пришла. «Может, она на косу ушла к Савкиной Горке? С чего бы? И идти дальше, и тропка там по краю поля неудобная». И он отправился в Носово.
На окраине деревни его встретил пьяный со вчерашнего Егор Осипович, бывший зоотехник, с вечной не бритой, но и с не отросшей пегой щетиной. «Жорж, сын барона Жозефа д҆Антеса», — звал его Игорь про себя, переводя имя-отчество зоотехника на французский. Из дыр и дырочек Жоржева ватника торчала бывшая вата, какая-то серая кудель. Брюки, крупными швами зашитые на стыдных местах, заправлены были в грязные носки, а ступни обуты в резиновые галоши.
— Слышь-ко, …горь, — заговорил Жорж Осипович, проглатывая звуки. — … аптеку …анфурики привезли…
— Что привезли? — не понял Игорь.
Егор Жозефович сосредоточился и произнёс медленно:
— Настойку боярышника. Фанфурики, — изо рта его разило никогда не чищенными зубами, да и весь он издавал такое амбре, что стоять рядом было затруднительно; его даже комары не кусали. — Ты бы докинул …ару …опеек, а? — съехал он всё-таки на обычную свою речь.
— А успеешь? — спросил Игорь, доставая кошелёк. — Расхватают же…
— …а не томи! …авай скорее! Пилять-ко до …амых Гор!
Снабдив Жоржа Жозефовича рублём («Уж лучше фанфурик с боярышником, чем клей ‟БФ”»), двинулся по грунтовой дороге к дому, который снимали родители Марины. Не доходя метров двадцати до него, Игорь замедлил ход, всматриваясь. Возле ворот стояла давешняя голубая «Лада-Самара». Два знакомых жвачных пацана подпирали её синими джинсовыми задами. Игорь подошёл к ним. Они взглянули на него с любопытством.
— Это… — проговорил Игорь в недоумении. — Чёй-то вас сюда принесло? Надеюсь, не свататься приехали?
Парни хихикнули.
— Свататься, свататься, — ответил один.
У Игоря захолонуло сердце: оно исчезло, а вместо него всплыл со дна какой-то булыжник. Открылись малые ворота для пеших и одиноких. Из щели сперва донёсся вопрос:
— Так мы договорились? И всё будет тип-топ? — спросил незнакомец.
— Насколько вам можно верить? Я имею в виду оплату?
— Дочь не подведёт?
Из ворот вышел Витя Колорадо. Правая рука его висела на перевязи из дорогого шарфа. Из забинтованной кисти руки торчали только три пальца. Он серьёзно взглянул на Игоря. Вслед за ним протиснулся отец Марины.
— Я всё подготовлю и дам вам знать, — закончил разговор Колорадо.
Он сел в машину за руль. Пацаны устроились на заднем сиденье. Сжав зубы от боли, местный мафиозик завёл машину.
Игорь повернулся к отцу.
— Вы что, Марину за него замуж выдаёте?
— Что вы, юноша, конечно, нет. Марина тут вообще не при чём, — и ласково пригласил зайти в дом.
Но выскочила Марина, сияющая лицом. Появилось в нём что-то, поразившее Игоря новизной. Лукавство, что ли? Цель существования?
— Куда идём? — улыбнулась она Игорю.
— Может, в Петровское?
— Да ну тебя! Музеи, музеи! Экскурсии, туристы. Иностранцы приезжают сегодня, не знаешь?
— Не знаю.
— Хоть из Прибалтики бы кто-нибудь… Ивар какой-нибудь Калныньш…
— Может, на озеро?
— Мне скучно, бес!..
— На базу, в ресторашку? — удивившись про себя знанием Мариной небольшого отрывка.
Потом сообразил, связав Калныньша в фильме Швейцера с цитатой; да и произнесла она слова пушкинского Фауста с киношной интонацией. Она похожа была на Маяковского: читать не любила — любила кино.
— Не сейчас. Пойдём на вчерашнее место.
— Мы тут, на мысе возле Горки позагораем? — вопросительно обратился Игорь к отцу.
— Бога ради! Бога ради! — замахал тот в ответ пухлыми ручками; даже губки его «бантиком» сладко до приторности улыбались.
Они пошли, пыля дорогой.
— Что вдруг твой отец стал таким ласковым и добрым?
Марина улыбнулась и зацокала.
— Я с ним переговорила вчера. Очень строго. Расписала тебя, твою честность, рыцарство и благородство. Квартиру в Ленинграде. Мама так обрадовалась, что они оба ошибались в тебе.
Звучали в её голосе какие-то театральные нотки, фальшивые и чуть вычурные.
— Они так квартире обрадовались?
— А это, знаешь, не так уж мало! Ведь нам надо будет где-то жить после свадьбы? Или ты передумал?
Игорь задохнулся. Тяжёлый булыжник испарился и превратился в яркий радужный воздушный шарик. Только задница горела от вчерашней крапивы.
— А ты не передумаешь?
Он схватил её за руку, повернул лицом к себе и просто утонул в её глазах.
— Синяки оставишь, арап, — она пошевелила запястьем. — Всё зависит только от тебя.
— Мэри, я в лепёшку…
— В коровью…
— Да ну тебя!
— Уже ссоримся?
Игорь подхватил её под коленки и закружил среди высокой травы перелеска.
— Пью за здравие Мэри, милой Мэри моей. Тихо запер я двери… Давай здесь спрячемся, а? — попытался он поймать её губы. — Пойдём… пойдём, — тянул он её с тропинки.
— Ни-ни-ни! Женись сперва, до свадьбы ни разика, — уворачивалась она.
— Ты с ума сошла? У нас же всё было уже. Я похож на сволочь?
Она вырвалась и побежала к мысу Сороти против Савкиной Горки. «Если она не полезет купаться, значит, у неё месячные», — решил Игорь, тяжело дыша.
Но он едва догнал Марину — она уже скинула с себя летнее платьице на одеяло-подстилку и ждала его:
— Раздевайся! Пошли в воду!
Стояла она тонкая, роденовская, родная и желанная, на фоне солнечного неба в своём цветном купальнике. И небо, и солнце воронкой-торнадо спускались к ней, и, казалось, раскинь она руки в стороны — возьмут они её туда, вверх, в свои небеса навсегда.
Игорь стянул джинсы, и парочка по пологому берегу, взявшись за руки, сбежала в реку.
— Я нимфу Сороти прославил, — кричал Игорь радостно, — и огласил поля кругом очаровательным стихом!
«Чокнутый на всю голову», — подумала Марина.
— Хочешь, в Тригорское съездим?
— А что там?
— Там имение Осиповых и Вульф. Там Пушкин встречался с Анной Керн. Там бывал Языков. «Да Языкова поэта затащи ко мне с собой погулять верхом порой, пострелять из пистолета…»
— А теперь что? Опять музей?
— А что бы ты хотела? — обиделся Игорь. — Танцплощадку? Можно на базу вечером съездить, если очень хочешь…
— Всё. Замёрзла. Пойдём загорать.
Марина, скользя по траве, поднялась на берег. Игорь постоял в воде, обидевшись на неразделённую свою любовь к Пушкину, рванулся вразмашку к противоположному берегу по тихой синей речке. Он вылез напротив Городища и сел, обхватив руками колени — ветерок здесь холодом обдувал мокрое тело.
Берега маленькой, но великой пушкинской реки заросли травой и мелким кустарником. Слава Богу, замыслы реконструктора-лауреата не простиралась до того, чтобы стерилизовать и Сороть. Зелёные в пояс поля колыхались; словно в такт им колыхались белые облака, сбежавшиеся к парочке влюблённых. Только парочку сейчас разделяла речка, тихая, синяя, с прозеленью в отражённых кустах. Солнце ещё не встало в зенит, и утренняя свежесть ненадолго прогревалась ясными бледно-жёлтыми лучами. «Скоро станет пасмурно, — подумал Игорь, — тучки небесные, вечные странники затянут всю красоту».
— Эй! — закричала с того берега Марина. — Ты чего меня бросил? Обещал лопнуть, я уже приготовилась смотреть, а сам даже не утонул! Возвращайся!
Игорь посердился ещё немного, но на неё нельзя было сердиться долго. «Ну, она такая — что делать? Я всё равно люблю её. И всегда буду любить». Он, оскальзываясь, вошёл в воду и рванулся обратно.
Они лежали на одеяле и разжёвывали зелёные молочной спелости колоски, охапку которых надрал Игорь, поднявшись в поле.
— Расскажи мне что-нибудь, — потребовала Марина, сплёвывая зелень. — Кто эти Осиповы и Вульф?
— Друзья Пушкина.
Игорь стал рассказывать неохотно, сомневаясь, интересно ли это Марине. Но, как всегда, увлёкся, стал горячиться, уходить в сторону, вдаваться в детали. Едва заговорил про Анну Керн, сразу осекся. Как бы этак рассказать, чтоб она уж совсем «блудницей вавилонской», как называл её сам Пушкин, не выглядела. С братом двоюродным, с Глинкой, с Дельвигом… Не считая мелких незнакомцев. Не стал он об этом Марине рассказывать. Хоть Пушкин и называл Анну Петровну даже «дурой»…
— Знаешь, у Пушкина было много друзей. Даже таких, которые были и друзьями Дантеса. Вяземский, Сологуб… А в те месяцы ноября-января никто не смог остановить его страшное движение к смерти. Пытались, но получали только отсрочку. Никто.
Игорь выплюнул высосанную зелень и перевернулся на спину.
— Иногда такой страх охватывает, когда рядом никого…
— Теперь у тебя рядом есть кого, — потёрлась о его плечо щекой Марина.
Он в который уже раз потянулся поцеловать её, но она снова увернулась.
— А кто был этот, с раненой рукой сегодня утром?
— Да так…
— Ты не хочешь говорить?
— Ну, к отцу с матерью приезжал… В общем, Лизку давно нужно отправить в специнтернат. Мы же дома только вечером собираемся, а она все дни одна, случись что — и?.. А там и кормёжка, и уход, и какое-то обучение. Но это сделать очень трудно: мы не из Ленинграда, гатчинские мы, относимся к области… а там всё забито, мест нет. А этот обещал за небольшую плату устроить здесь, в Псковской. У него кто-то вась-вась в местном облздраве.
Вроде всё сходилось. Все услышанные реплики сложились в мозаику.
— Но замуж за этого тихого дона Корлеоне тебя не сватают?
— Нет, ты точно с вывихнутыми мозгами!
— Прости, прости! Я тебя зверски люблю! Умопомрачительно. Головокружительно. А ты сопротивляешься.
Марина, лёжа на животе, жмурилась от солнца и от ласк Игоря. Он целовал её шею, спину, поясницу, пьющими движениями губ трогал ягодицы.
— Я с тобой так и останусь бледной и не загорелой.
Игорь тёрся лицом о её попку, не в силах оторваться.
— Стоп! — строго сказала Марина.
— Ну, что ты, ей-богу… — чуть не плача закричал Игорь.
— Не здесь. Не сейчас.
— И не со мной? Опять? Зачем тебе меня мучить? Или я тебе противен, а ты ради квартиры крутишь?
— Не хами мне. А то уйду.
— Да не хамю… не хамлю…
— Выполнишь одно моё условие — получишь всё. Как в сказке — задание жениху. Согласен?
Игорь с удивлением посмотрел на девушку.
— Что-то новенькое… И что за условие?
— Не хочешь — не надо…
— Согласен, согласен. Ну?
Марина помолчала, словно собираясь с духом, покусала губы.
— Трахни Лизку.
У Игорь натурально отвалилась челюсть. Он вскочил и с ужасом посмотрел на Марину.
— Ты извращенка, что ли?
— Послушай! Её скоро отправят в интернат. И всё. Ну, кто ей сможет доставить удовольствие? Я к тебе обращаюсь, потому что больше не к кому.
— Так она ж дебильная!
— Она такая же женщина, как и я. Ей тоже нужна ласка и нежность…
— Какую нежность я? я! я!!! могу ей дать?! Целовать её, гладить, ласкать? Она же просто кусок мяса!
— Не смей так говорить! Она моя сестра! Она другая! Не такая, как мы. С Венеры, с Марса — инопланетянка. Из другого мира. Кто, если не ты? — проговорила она жалобно. — Пожалуйста.
Илья помахал перед лицом отрицательно руками.
— Нет.
— Пожалуйста, — просила Марина плачущим голосом. — Только ты сможешь это сделать…
— Нет.
Марина вырвала у него из-под ног одеяло и зло сказала:
— Больше ко мне не приходи. Я не буду с тобой встречаться.
— Причём здесь?..
— Какой ты мужик после этого? На такую малую жертву ради меня не можешь пойти — каким ты будешь мужем? Всё, ты не прошёл проверки. Не ходи за мной!
И она ушла.
«Листья клёна падают с ясеня — ни хрена себе, ни фига себе…», — пробормотал Игорь. Пришёл домой он поздно. Дед Лазарь уже ушёл на службу — сторожить имение, длинный дом Осиповых-Вульф в Тригорском. Какие-то «хиппи» полюбили там устраивать на городище свои странные ритуалы с песнопениями, поэтому деду выдана была даже старенькая двустволка. Были ли выданы к ней патроны хотя бы с солью, Игорь не знал. Он спустился в погреб, нашёл поллитровку первача, который гнал дед Лазарь «поясницу растирать», вышел за калитку. На завалинке грустил в своём ватнике зоотехник Жорж, рассыпая искры от скрученной из подобранных окурков цигарки. Игорь присел рядом с ним.
— …азве это …абак? …равят народ …сяким …овном. Махры бы где …остать.
— Купил фанфурик?
— …е продала, шалава. …елый час уговаривал.
— Тащи стаканы и огурцы какие-нибудь. Чистенькой примем.
Жорж жаждуще взглянул на бутылку в руках Игоря, шевельнул щетинистым кадыком.
— ..игом. …олько не уходи-ко!
Утром вернувшийся дед увидел любителя стихов Пушкина и Юрия Осиповича Невизбора спящих рядом друг с дружкой на полу на кухне. На столе валялись порезанная дешёвая колбаса, сало, огурцы, картошка в мундире. Запах стоял в доме крепкий — мухи не летали.
— Мне присоединиться ль к празднику? — спросил он у утреннего неба.
Но не получил ответа.
5
Игорь крутил педали велосипеда. Велосипед был стар и тяжёл. Но дед Лазарь разобрал обе ступицы и хорошо смазал их, и теперь он катился почти бесшумно по грунтовой дороге, только цепь пощёлкивала на звёздочке и чуть восьмерило переднее колесо. По обочине росла высокая полынь. Её цветущие круглые головки засы́пали жёлтой пыльцой обе штанины. Игорь вдыхал полной грудью запах травы и горькой полынной пыльцы, нагретой дороги и свежего воздуха. Солнце светило в затылок, иногда большая тень от облака падала на траву. Высоко в небе стремительно пролетали стрижи. Или ласточки. Чем они отличались друг от друга, Игорь не знал. «Стриж — ласточкин муж. У деда спрошу».
У деда болела спина. А на почте надо было получить пенсию за него. Игоря там знали, деда тоже. Так что без велосипеда никак не обойтись: сперва в Пушкинские Горы, а после на базу — там аптека побогаче, кроме скипидарной мази вдруг ещё что посоветуют.
После «савкиного» мостика через Сороть дорога вела напрямик к Успенскому монастырю. К последнему месту успокоения поэта. Вдруг на самом повороте в Тригорское со стороны Маленец-озера выкатила кавалькада мотоциклов, красных, чёрных, зелёных, вонючих. Чадя сизым дымом и грохоча, они промчались мимо опешившего Игоря. «Яву» Игорь узнал, она принадлежала поселковскому местному «мачо» Серёге Панкову. Серёга этот был самолюбив, но не задирист. Утверждал, что он дальний прямой потомок Пушкина от Ольги Калашниковой — была такая крестьянская девушка в жизни Александра Сергеевича. До женитьбы. А на заднем сиденье «Явы», обняв спину Серёги и прижавшись к ней щекой, в голубеньком сарафане сидела Марина, которая Серёге не принадлежала. И поза её с растопыренными бёдрами была совершенно непристойной. Не может же она сидеть по-амазонски… как у Толстого говорят крестьяне, «на бочкю́» — уговаривал себя Игорь, снова треща велосипедной цепью. Но связь Марины с Серёгой его даже не покоробила, а зарезала. Растоптала. Раскатала в блин. «Вот так — да? Нашла себе другого? Как я, недорогого. Так он же тоже не будет Лизку твою… Он влюблён в себя настолько, что не ты его к себе, а он тебя к телу своему с брезгливостью допустит. Снисходительно. Одолжение сделает. Чтоб твой замысел «осчастливить сестру» исполнить, потребуется кто-то из этих в чёрных куртках, приезжих рокеров». Игорь знал, что наезжавших подобных мотоциклистов и автомобилистов Серёга за немалую мзду сопровождает по окрестностям. Рассказчик он был интересный, что правда — то правда. Родом из Кокорино, места тутошние знал великолепно. А учился в институте киноинженеров на электротехническом факультете. «Будущий оператор и телевизионщик. И не режиссёр, и не артист — но рядом с великими. На «Яве». Ты завидуешь! Нет. Я в бешенстве!» Игорь, бешено крутя педали, не замечал, что громко говорит вслух. «Как дай Вам Бог, значит, быть с другим! В не сношенных башмаках! На нестёртой подстилке!»
В голове пульсировало сердце. Он представил её на знакомом пляжном одеяле под красиво накачанным телом пра…правнука Пушкина. Он вспомнил её туманные полузакрытые глаза и пересыхавшие в такие минуты губы, лицо как у мадонны, и рухнул на обочину. Вскочил на ноги, пнул раму, сел на землю и, запустив пальцы в свою шевелюру, начал шипеть. Ударил кулаками в землю. Пальцы воткнулись прямо в планету и вырвали из неё траву с корнями. Он вскочил на ноги и зарычал сквозь зубы в равнодушное солнце, угрожая ему вырванной травой. Этому жёлтому карлику. Блестящему медному пятаку. Этим вонючим клочьям ваты из рваной стёганки зоотехника, вяло ползущим по небу. Этим козьим какашкам чёрных стрижей-ласточек, что сыпались сверху.
Въезжал он в Пушгоры со стороны Кокорино. Возле Серёгиного дома остановился. Долго давил электрический звонок на столбе тёмных старых ворот. Никто не откликнулся. Только пустолайка хрипло бесилась, просовывая чёрный нос в подворотню. Ладно, гадёныш, живи пока. Ведь и мамашка его сладко устроилась — завхозом на базе. Мамашка-то при чём? Игорь изо всех сил пнул ногой пустолайку в чёрный нос. Раздался собачий визг. У колонки вымыл руки, горящее лицо, напился воды. От рычания болело горло, как от простуды.
На почте толпилась очередь — давали пенсию. У Игоря стояла рябь в глазах. Удавлю. Кастрирую. Её убью и себя.
— Паренёк, — спросила его впереди стоящая старушка, обернувшись несколько раз и тревожно вглядываясь в его лицо. — Тебе нехорошо?
Красивая, должно быть, у меня морда: фотографию на холодильник повесить, чтоб дети не лазали.
— А валидола у вас нет ли, баушка?
— Так есть-ко… Прихватило, что ль?
— Да. Наверно, погода… Давление скачет. Можно две? — спросил он, вытряхивая из стеклянного тюбика таблетки.
— Да возьми, конечно. Нам-то их только и оставили в аптеках. Вроде как рановато тебе на погоду реагировать.
— Перестройка, баушка. Теперь всё наоборот.
Игорь сунул одну таблетку в кармашек рубашки, а вторую кинул под язык. Мятная горечь растеклась во рту. Морда, надо полагать от того же корня, что и слово «мёртвый». И родственно французскому «merde» — дерьмо. Дрянь. Стерва. А «стерва» связано с немецким «sterben». «Ich bin sterbe», — последние слова Чехова.
Вот и всё. Её убивать нельзя. Себя глупо. Теле-мыло «Богатые тоже плачут», а красивые тоже дрочат. Мелодрама переходящая в трагикомедию. Дель арте. И Серёга тут не в курсах. Она мне мстит? Нет. О сестре печётся? Тоже нет. Развлекается от скуки. Увели девушку, прямо из стойла увели! Тоже мне, адвентист седьмого дня нашёлся! Не могу. Дауницу… Я же не зоофил! Не студент с физкультурного факультета — эти трахают всё с температурой 36 и 6, и даже выше. У неё же слабоумие такой глубины, что дна не видно! Нет. А Марина? Потеряешь или уже потерял? Она же первая у тебя. И единственная. Как сказал бы Егор Осипович зоотехник Дантесов: «…ет». Валидол успокоил. Кровь уже не колотила в барабанные перепонки. Дышалось, давление давило, не срывая клапанов, чувства чувствовали, стыд за истерику стыдил.
Игорь расписался в книге за деда, и кассирша отсчитала ему деньги. Он вышел на крыльцо. Домой, что ли, уехать в Питер? И хрена ль там делать? Театры разъехались. «Стояли вы на берегу. Не вы?» А кто? Наедут в августе абитуриенточки — а? Несовершеннолетние и совершенно летние, тёплые, загорелые. Раздолье! Разгуляй! При своей-то квартире! Он сел на велосипед и покатил на турбазу. Водки в магазине даже на турбазе нет. Придётся снова пить pervach «Дедов». Жрачки какой купить, тушенки, селёдки… Хотя у деда полны закрома — и погреб, и холодильник. «Pohreb» по-чешски «похороны». Ассоциации, однако…
Подкатил к аптеке. Но войти сразу не смог. У веранды ресторашки «Талон», по утрам и днём работавшей как столовая, стояла стайка давешних мотоциклов. Игорь подошёл к ней, к стайке. Среди трёх «цундапов» (семилеток, но почти новых), «кавасаки» (одна штука, красивая), был один старенький «харлей» — но всё-таки «харлей»! — и одна молодка-«ямаха». И «Ява» краснела среди них бедным родственником. Рокеры-то были явно не нищие. Не нуждающиеся трудящиеся. А скорей и не трудящиеся вовсе. Почему я не ношу с собой ножа? Дыр бы в шинах сейчас наколол бы! «Ява»-то тебе чего сделала? Игорь положил ладонь на заднее сиденье, и его снова обожгло. Вышел Серёга.
— Эй! Тебе чего? — угрожающе спросил он. — А, это ты! Привет!
— Здорово, Серж! Твоя самая красивая была бы, если б не японки.
— Не царапай мне последний нерв. Сам обслюнявился. Где они их берут?
— Где берут? В Германии, теперь сплошь Западной. Нонеча Стены-то нет. Проходят сквозь.
— Вот как надо бабло рубить. А не копейки тут сшибать.
— А ты их катаешь?
Сергей покивал головой.
— Где был? Что показывал?
— Пока в Петровском да Михайловском. Завтра в Тригорское.
— Только ночью там не шебуршите. У моего деда бердан казённый, заряжённый.
— Дробом?
— У-у-у! Картечь. А сегодня что ещё в программе?
— Купаться да вечером дискотека. Приходи.
— Купаться? На Кучане?
— Ага, на пляж, если хочешь.
И Серёга ушёл. Ничего не понял Игорь. «То есть, она ему про меня не рассказала. Он про неё тоже не заикнулся — такой наркисс похвастаться бы тёлкой не раскис. Ладно. Инфу получил. Где искать знаю. Отслежу, что она с ним задумала».
В аптеке ничего от люмбаго кроме скипидарной мази не было. Взял ещё горчичников и вазелина — банки ставить. Был муравьиный спирт. Надо — не надо? В «Андрее Рублёве» Феофан Грек ноги муравьями лечит. Продавщица подозрительно на него посмотрела.
— Да не буду я его пить. Самогоном обойдусь, если что. У деда радикулит, спину растирать.
Продавщица покивала головой и выставила пару склянок. Вся пенсия и ушла ни на что.
— Пойду в Гайки, на пасеку. Пчёлами лечиться буду, — сказал дед Лазарь, когда Игорь вернулся.
Лежал он на полу, постлав под спину войлок с набитыми гвоздями.
— Ты, прям, йог. Может, крапивой лучше? У меня вот спина не болит.
— Пошути мне!
Кряхтя и при поддержке Игоря, дед переполз на диван. Игорь растёр ему поясницу сперва спиртом, потом скипидарной мазью.
— Блин! Хоть баню растапливай — от этой мази хрен отмоешься. В ней ещё и камфара! Во вонища-то!
— Не скули.
Поверх спины уложил скатанную в войлок собачью шерсть и укутал старой пуховой шалью.
— Давай врача вызовем.
— А ещё хорошо пиявок попробовать.
— Меня тебе мало?
Дед засмеялся:
— Это шутка, молодец. Мне понравилась.
— Надо чего ещё?
— Гуляй, я вздремнуть попробую, — Игорь направился к двери. — Слышь-ка… Ты имей в виду: не суй куда не попадя, а лучше вовсе не вынай.
— Спасибо, деда, за науку!
— Время придёт — дырочку найдёт. Катись.
Игорь покатил на песчаный кучанинский пляж, где можно было даже мяч покидать через сетку. Пляж этот примыкал к перелеску, и Игорь, спешившись, сделал небольшой крюк, чтоб из-за деревьев понаблюдать за полуголыми телами, среди которых его интересовало только одно.
Марина загорала в новом купальнике. «Ситец неба на ней голубой». Она лежала на песке, подставив солнцу спину. Спинку. Лопатки. Позвонки. Про остальное думать было страшно. Игорь не сразу её нашёл взглядом. «Не резвится», — с удовольствием отметил он. Сергея рядом не было, но кто-то на озере мощным правильным кролем рассекал воду. Почти на середине озера чернела в солнечных бликах лодка с рыбаком. Рокеры вкруговую перестукивались мячом. Была с ними и одна женская фигура. Шесть игроков — шесть мотоциклов. Девка тоже мотоциклист?
Из воды вышел Сергей, обтёрся полотенцем и рухнул рядом с Мариной на песок. Она едва взглянула на него. «Точно, шерочка с машерочкой». Сергей проговорил что-то не слышное, и Марина резко вскинула голову, пристально всматриваясь в то место, где стоял Игорь. «Кажется, заметила!» Она вытащила из сумочки знакомый импортный пузырёк с маслом для загара и протянула его Сергею. Сергей начал растирать ей спину. Она, выгнув руку, расстегнула под ладонями Сергея пуговичку лифчика. «Вот сволочь! Может, ещё и плавки снимет?» Игорю невольно вспомнился этот эстетический процесс, и он, присев, запустил руку к себе в штаны. А Марина перевернулась на спину, и Сергей стал растирать ей живот и бёдра. Игорь тихо зарычал и оросил траву и листья кустов. Не помогло. Снова застучало в висках, снова запульсировало в ушах. Даже зубы стали быстро и мелко постукивать друг о друга. А девушка лениво встала, повернулась к Игорю спиной, застегнула лифчик, запустила пальчик под шов трусиков и медленно поправила их, потом закинула руки на затылок и, отставив в сторону правую ножку, отдалась солнцу. «Чёрт! Как же она красива! Жить без неё невозможно! Трахнешь своячницу-то?.. » И категоричное «…ет» уже не всплыло в душе его. По песку в его сторону двигался Сергей.
— А! — вскрикнул он. — Это снова ты! А чего прячешься?
— Да плавки забыл.
— На охоту без ружья…
— Ага. «Барышня-крестьянка».
— Ас Пушкин? Марина тебя узнала, но я решил перепроверить — вдруг маньяк.
— Пушкин — ас. Откуда у нас маньяки…Поехал я. Пока.
— Бывай.
Игорь не торопясь пошёл по тропинке леска, анализируя разговор. И детали его убеждали, что нет ничего между кокоринским внуком и приезжей красавицей. Или он сам убеждал себя, гася не столько ревность, сколько чувство потери.
Проводив деда, которому чуть полегчало, на службу, Игорь вымылся в бане холодной водой, оделся в чистое и элегантное и, аккуратно завернув правую штанину, покатил на турбазовскую дискотеку.
Веранда «Талона» шумела от музыки. Из мощных колонок Олег Газманов уверял всех присутствующих в наличие у него мыслей шальных и предполагал, что он уже не вернётся, ускакав. Врал, должно быть. Но девушкам и юношам в возрасте «тридцать пять плюс» нравилось потрясти тонким слоем первого осеннего жирка. Рокеры стояли в сторонке, брезгливо морщась от оскомины русской попсы. Игорь подошёл к ним, когда зазвучал Scorpions «Ветер перемен».
— Ну, хоть что-то человеческое, — проговорил один из мотоциклистов с французской бородкой и, изящно взяв мотоциклист-девицу за кисть руки, повёл её в медленном танце.
— Привет, Серж, — обратился Игорь к приятелю.
— Виделись сегодня.
— Ты позволишь пригласить твою девушку на тур вальса?
— S’il vous plaît, — ответил Серж удивлённо, — если mademoiselle не против.
— А если против? — дерзко и зло спросила mademoiselle.
— Я прошу… Je voue en prie…
— А по-русски?
Но Игорь уже взял её ладонь и повёл в круг.
— А по-русски, — сказал он, взяв девушку за талию, — я обещаю молиться. Тебе. На тебя. За тебя.
— И только? Тогда ступай в церковь, а не на танцы. К попу, а не ко мне.
Какое-то время они танцевали молча. Игорь вдыхал запах её духов. Он как-то ей сказал, что любит парфюм с цветочными естественными ароматами, и сейчас от неё пахло лимоном и жасмином — была у неё такая туалетная вода.
— Может быть, что-то можно вернуть?
— Ты знаешь условие.
После ветреных песен вдруг поставили «Ты, ты, ты» вечного красавца Киркорова. Игорь, ненавидя эстраду, подтянул:
— Ты, ты, ты… Иначе никак?
— Я уже сказала. Вот Бог— вот порог. И не перепутай!
— Обещай мне, что после этого сразу пойдём в ЗАГС!
Марина откинула головку и с тенью улыбки посмотрела Игорю в глаза. Он потянулся к её щеке и потёрся носом, вдыхая любимый аромат. Она чуть отклонилась, но не сопротивлялась, когда он губами потрогал её мочку уха с маленькой серёжкой.
— Так как?
— Как так?
— Я решил.
— Да?
— Да. Я не могу без тебя физически существовать. Ты что-то переделала в моём организме. Какой-то симбиоз случился. Если тебя нет — то и меня нет. В тот же вечер я умру, — подтянул он за Киркоровым.
Марина улыбалась, слушая эти приятности.
— Я люблю тебя. Ты согласна стать моей женой?
Она погладила его по щеке.
— Какой же ты глупенький. Конечно, да.
— А ты?
— Я тебя тоже. Только не серди меня больше. Никогда.
— Давай уйдём.
Марина отрицательно покачала головой, ласково глядя ему в глаза.
— Послезавтра. Родители уезжают в Псков в облздрав. Послезавтра.
— Я не выдержу.
— И не вздумай… — она потёрлась сладостным бугорком о его джинсы. — Ты понял? Чтобы с ней у тебя всё получилось.
Они танцевали ещё. Под российскую эстраду, и под западную. Под Жанну Агузарову и Мадонну, под «Ксюшу, юбочка из плюша» и Status Quo «In the army now» — ассортимент песен у звуковика был странен и богат. Марину приглашали часто — Игорь любовался ею, не ревнуя. Он не думал о предстоящем, хотя в душе слабо болел какой-то нарыв. Но решение было принято. Окончательно. И отступить значило смерть. Но и принять… Он гнал эту мысль. «Я тебя люблю», — шептал он, когда её лицо обращалось к нему из толпы танцующих. Она в ответ посылала губами ему поцелуи. А Минаев из колонок пророчествовал: «Не нужны мне твои поцелуи-луи-луи…» Но разве пародии Минаева, даже с его предсказаниями, могли противостоять этой тонкой талии, этим стройным ножкам, этому лукавому взгляду — обещающему, волнующему, манящему.
— Пешком я не пойду. На твоём двурогом коне не поеду, — сказала она, когда танцы закончились. — Меня Серёженька отвезёт. — И, увидев игорево погрустневшее лицо, добавила. — И не ревнуй. Завтра встретимся и всё обговорим.
Она чмокнула его в губы и уселась на заднее сиденье «Явы». «Теперь осталось лишь молиться, чтобы не случилось чего по дороге».
6
В темноте Игорь заблудился. Вместо того чтоб поехать прямо через Луговку, он почему-то оказался на дороге в деревню Гайки.
— Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин-дин-дин…
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин! — бормотал, накручивая педали, Игорь. — Ладно. Проеду Бугрово, там после пруда есть тропинка на дорогу к Вульфам.
И снова бормотал:
— Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
Страха не было, а вот тревога — тот самый болезненный нарыв — томила, ныла, мешала. И опять он плутанул: тропинку не нашёл, но появилась широкая проезжая колея, которая привела его к одинокой сосне. Место было знакомо. Высокое хвойное дерево скривилось однобоко, вытянув две огромные ветви, провисшие от тяжести густых иголок к земле. Противоположная сторона ствола до высоты трёх-четырёх метров была ободрана любителями сувениров. Сосна стояла посреди большой поляны на обочине дороги, но так виделось днём. А сейчас, в зареве красноватой луны, кривобокой, словно облизанное с одной стороны мороженое, к дереву из близлежащего неглубокого овражка тянулся, колыхаясь, язык тумана. «Вечером туман поднимается, утром спускается. А этот ползёт по земле. Где физические законы? Где доблестные Кикоин и Кикоин и популярный Перельман?» Игорь бесшумно положил велосипед на траву и вошёл в овражек.
В тумане, белесом, как рисовый отвар, бродили мутные тени и слышались неясные голоса.
— Вижу: духи собралися средь белеющих равнин, — прошептал Игорь.
Туман редел с каждым шагом и, наконец, совсем рассеялся. И овраг закончился хорощо обставленным дворянским салоном, с креслицами, диванами, столами и столиками. Горела высокая люстра, уставленная многочисленными свечами. Горели свечи в канделябрах по углам.
— Скучно, господа! — капризно произнесла рыжеволосая Идалия — Игорь её узнал мгновенно.
Толстый увалень в очках, серых панталонах и чёрном фраке с пышным жабо на груди, стоя рядом с Игорем, пробормотал, ни к кому специально не обращаясь:
— Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга, даже простых шалунов нет! Квартальных некому бить. Мертво…
И взял со столика маленькое canapé. Игорь, оголодав после дискотеки и обнаглев после второй встречи с присутствующими, тоже взял канапушку — «По-польски ʽkanapkaʼ», — сказал он сам себе. Толстяк обернулся к нему.
— Вы позволите? — спросил Игорь и вдруг догадался: «Это же Дельвиг! Быть его здесь не может, он умер в тридцать первом году! Но как похож!»
— Сделайте одолжение, — удивлённо проговорил толстяк и поправил на переносице очки, разглядывая Игоря.
А тот хотел было положить «канапку» в рот, но вдруг вспомнил фольклориста Проппа: «Кто вкусил пищи духов, тот не вернется никогда». «Дельвиг» же, обернувшись к зале, пробормотал громким шёпотом:
— Смертный миг наш будет светел,
И подруги шалунов
Соберут их легкий пепел
В урны праздные пиров.
Игорь осторожно вернул бутербродик на место. К столику подошли, жуя, трое молодых людей, с чашками чаю на блюдцах тонкого саксонского фарфора. Жадно и торопливо они стали хватать канапушки и, не разбирая вкуса, запихивать их в рот.
— Вольдемар, — укоризненно произнёс подошедший Пётр Андреевич, — вы привели сюда всю свою клаку!
— Кузен! Вы мешаете развлекаться. У нас пари: кто больше съест.
— Владимир, — перейдя на серьёзный тон, твёрдо сказал князь, — я вынужден рассказать о ваших шалостях графу Строганову.
— Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают? — завертелось в голове у Игоря.
— Он меня отправляет на неделе в Дерпт. Так что, милый братец, веселюсь с друзьями напоследок.
— А знаете ли вы, господа, — бодренько заговорил по-французски какой-то старичок в шкиперской бородке, — в Paris вошла в моду новая весёлая игра.
Старичком он был относительно: причёска напомажена, лицо, покрытое искусственным румянцем и даже белилами, напоминало намакияженного покойника. «Однако ж, если его умыть, то лет ему будет не более сорока пяти», — подумал Игорь. «…как холуи-луи-луи!», — прозвучал голос только что слышанного Минина на дискотеке, и Игорь мгновенно узнал Геккерна. «Чёртово подсознание: сперва выдаёт оценку, а потом осознанный зрительный образ». Кто ж этот кузен Строганов Владимир? У Вяземского была сводная сестра, но она вышла замуж за Карамзина… Через кого он породнился со Строгановыми?
— У баронессы Дюдеван придумали такую забаву. Они сочинили рыцарский орден…— Геккерн скабрёзно захихикал, — рогоносцев. И рассылали патенты и дипломы известным обманутым мужьям!
— Это уже интересно! — воскликнула Идалия. — И что ж мужья?
— Вы не поверите, дорогая графиня, — мужья хохотали вместе с жёнами!
Дантес произнёс высокопарно:
— Мы, истинные французы, со смехом встречаем и любовников жены, и смерть в бою.
— Сочиним такой же диплом, господа…
— Да кому же, помилуйте…
— А хоть бы и Воронцову в Одессу, — лукаво предложила Мария Дмитриевна.
— Он сейчас в Петербурге. Готовит путешествие великих княжон в Крым. Потоцкий, по слухам, построил там настоящий настоящий paradis — Ливадию.
— Так сам Бог велел!
Господин голландский посланник велел слуге принесть жёлтый портфель из передней и достал оттуда множество дорогой бумаги.
— Юноши! — подозвал он весёлую троицу. — У кого красивый почерк?
— У всех, — ответил юный Строганов.
Остальные двое щёлкнули каблуками:
— Опочинин, с вашего позволения.
— Князь Урусов, — кивнул головой второй. — Писал всему пансиону любовные письма.
— Марья Дмитриевна! Распорядитесь, c’est moi qui vous remercie, насчёт столика, — попросил барон.
В залу был внесён низкий столик с лаковой столешницей. Князь уселся за него, взял перо.
— Господа! А почему именно Воронцов? — спросила Полетика. — Это скучно, господа. Рассмеются император да Раевские. У меня есть прекрасная мысль…
— Прекрасная как вы сами, Леда, — проговорил Дантес, целуя ей руку.
— Первый диплом будет отправлен Пушкину!
В зале повисло молчание. У Марии Дмитриевны округлились от весёлого удивления глаза. Барон Геккерн тоже бы удивлён, но его острый ум мгновенно просчитал несколько вариантов возможных последствий, и новоявленный отец Дантеса задумчиво и согласно покивал головой. Сам же новоявленный сынок Геккерн-Дантес мизинцем поправил правый ус и ничего не сказал.
— Как же, барон? — спросила хозяйка салона Нессельроде. — Вы помните форму?
— О да! — воскликнул Геккерн начал диктовать. — Полные кавалеры, командоры и кавалеры святейшего ордена всех рогоносцев…
Но князь Урусов, написав первые несколько слов, вдруг положил перо.
— Господа, мой французский хромает. Я, право, не силён в орфографии, прошу простить.
— Давайте-ка, я попробую, — вызвался князь Пётр Долгоруков.
Заняв место Урусова, он продолжил фразу, но столик был уж очень мал, ибо предназначался для шахматной доски, и очень скользок из-за лака. Чернильница, стоявшая почти с краю, качнулась и упала на паркет.
— Боже мой, барон! — воскликну Долгоруков. — Из-за вашей забавы я испортил себе штаны!
— Теперь их вам придётся снять, мой милый, — Геккерн отпустил двусмысленность, от которой покоробило даже его «сына».
— Но, может быть, un de mes amis сможет заменить меня?
Они обменялись «взглядами авгура», но эти взгляды не остались незамеченными.
Идалия шепнула удивлённо Дантесу:
— Стоило мне избавить вас от него, как он нашёл вам замену.
— Он ненасытное чудовище.
Иван Гагарин, недавно вернувшийся из Мюнхена, ответил:
— Я с удовольствием, mon ami, заменю вас. Каким шрифтом изволите? Готическим? Баварской скорописью? Тюрингским полууставом?
Принесли новую чернильницу, и Геккерн продолжил диктовку:
— …собравшихся в великом капитуле…
— … под председательством достопочтенного магистра ордена его превосходительства… — продолжила Идалия и сделала паузу, чтоб все успели насладиться выдумкой, — Нарышкина…
Все захохотали, кто громче, кто лишь улыбаясь губами. Вяземский подошёл к юному Строганову.
— Я хочу, чтоб вы немедленно покинули это сборище.
— А я хочу отомстить этому писаке за его наглость в театре!
— Вы не понимаете, Владимир, если этот пасквиль разойдётся, будет следствие, вас не спасёт даже Дерпт.
— Не мешайте мне веселиться. Я уж постараюсь с друзьями, чтоб он разошёлся.
— Упоминание Нарышкина есть оскорбление императора и императрицы, — зло и твёрдо прошептал Вяземский.
— Оставьте, князь. Позвольте и мне, господа, свести счёты с сочинителем «Гаврилиады» — не без намёков вещица, не так ли, Пётр Андреевич? Отчего miserable может, а я — нет?
— Еnfant terrible…
Граф Строганов присел к столику и вопросительно взглянул на присутствующих.
— …единодушно избрали господина Александра Пушкина… — продолжила госпожа Нессельроде… — заместителем?
— Дмитрий Львович не может быть действующим председателем — он в старческом слабоумии с постели не встаёт…
— …коадъютором, — подсказал Гагарин. — Это заместитель епископа, который ещё жив, но уже мёртв.
— … коадъютором великого магистра…
— А чем он сейчас занят, сочинитель наш?
— Пишет историю Петра.
— Ну, тогда историографом ордена.
Шутка была замечательна. Смеялись все. Лишь один Вяземский, подпирая спиной стену, изображал лицом камень.
— Подпись нужна, господа. Чьим именем подпишем?
Наступила тишина. Практически каждый третий в высшем свете мог подарить своё имя для этого документа. Мария Дмитриевна произнесла задумчиво:
— Идалия, душа моя, поправь, если я ошибаюсь. Тёща Юзефа Борха приходится и тебе, и Natalie кузиной, не так ли?
— Да, — улыбаясь, подтвердила Полетика. — Я, кажется, понимаю! Эмми, его жена, весьма падкая на сладкое…
— Давайте ж подпишем «Юзеф Борх» — предложила госпожа Нессельроде.
— Лучше просто «секретарь»?
— Душа моя, всем всё известно! Петербург большой, но нас в нём немного.
— Тогда не «Юзеф», а «Иосиф».
Гагарин захохотал.
— Что вас рассмешило, князь?
— Святой Иосиф тоже был рогат!
Наконец и Вяземский вставил слово:
— О да! Вы составили такой документ, в котором каждый может увидеть себя!
И вышел. За ним следом вышел молчавший всё это время «Дельвиг». Игорь выскочил вслед за ними, но в тумане едва сообразил, куда надо идти. И, конечно, никого не догнал.
Велосипед мокрый от росы лежал в траве. Облизанная луна висела, казалось, на прежнем месте. Дорога ярко светилась под ней в редком перелеске. Далеко за полночь Игорь добрался до дома и, едва раздевшись, рухнул на кровать. Кто ж этот «Дельвиг»-то? Пьер Безухов… Мёртвый среди живых. Тебя это удивляет? А живой среди мёртвых тебя не удивляет? Спи быстрей — подушку надо.
И он уснул мёртвым сном. Впрочем, посреди глубокого сна явилась к нему какая-то мысль, очень умная и интересная, которая утром исчезла невосстановимо. «Надо было проснуться и записать», — эта мысль тоже приходила во сне.
Утром, натирая спину деда спиртом и мазью, укутывая его собачьей шерстью и пуховым платком, Игорь пытался воспроизвести возможную цепь ассоциаций, однако вспомнить ничего не удалось, кроме единственного вывода: криминалисты-графологи до сих пор не могут узнать руку автора «диплома». Хотя образцы письма и Нессельроде, и Геккерна, и Дантеса и многих-многих других сохранились. Теперь ясно почему: писали все. Шутники. Скучающая золотая плесень. «Убийство в восточном экспрессе». Все убийцы. Все приложили руку — и лицеисты, и университетчики, и друзья, и враги. Кто молчанием убил, кто просто скучал и, скучая, шутил. Кто-то из мести. Кто-то, чтобы скрыть свою любовную связь — флиртом с Натальей Николаевной. А ведь Пушкин второй раз наступил на те же грабли: в южной ссылке Воронцова подогревала влюблённость молодого поэта, чтобы скрыть свою любовь с Раевским. Кто бы написал сексуальную историю Российского бомонда пушкинских времён? Брачные дети, внебрачные, при муже с высоким положением — родить от другого… Брат, сестра, кузены-кузины, молоденькая жена при командире-полковнике — преград никаких! Особливо для поручиков-кавалергардов. А Фёдор Толстой Американец, и вовсе с обезьяной сожительствовал. Что не помешало Пушкину просить его стать сватом у Гончаровой. Куда смотрела русская очень православная церковь? Тоже скучала? Ни собственная вера не останавливала, ни Синод. «И всех вас гроб, зевая, ждёт. Зевай и ты».
И происхождения Идалии Полетики, Натальи Гончаровой (как мамы, так и дочки), канцлера Нессельроде Карла Васильевича весьма и весьма нечистоплотны с точки зрения блюстителей чистоты крови и веры. А уж если верны слухи, что Екатерина Великая произвела Павла от какого-то чухонца-гвардейца, то и род Романовых остался после этого лишь на бумаге. Вот он — демократический централизм: сверху донизу и снизу доверху. «Женись на ком хочешь, сынок, ничего. Не слушай отца, ты ведь сын не его». То-то в России так любят Роберта Бёрнса!
Мысли Игоря разбежались по дороге в Носово. Предстоящая «негоция» весьма его напрягала своей странностью и грязнотцой. Карамазовщиной и ставрогинщиной. И сам процесс, как ни представлял себе его Игорь, был тошнотворен и мерзок. «Потом зато женимся и всё забудем. В конце концов, античные греки не брезговали даже козами и овцами — и создали базис всей европейской культуры! Тем самым. Что «то самое» не стеснялись запечатлевать на своих греческих амфорах, горшках и в скульптурных композициях. Увековечивать. Грядущим потомкам в поучение и назидание. Так что и тебе не стоит вибрировать и трепетать, трепетный ты мой. Леви-Стросс описывал совокупление индейских девушек с трупами тотемных животных. Обряд инициации. Расслабься и получи удовольствие. Уговорил? Срамота. Нравственное гноилище. Я же не индеец. А зря…».
Игорь шёл к Марине. Шёл медленно. Первый раз ему не хотелось её видеть. Видеть-то он её хотел, если бы не мешало её сказочное «испытание героя». Помутилося синее море. Он присел на скамейку под старым дубом. В тени под ветвями висели мелкие мухи, как вертолёты, покачиваясь на одном месте. Зачем? С какой целью? Игорь протянул к ним руку — и они вмиг исчезли. И так же вмиг появились снова. «Может, здесь проход в четвёртое измерение? Мухи! Возьмите меня с собой, я хороший…» Он закрыл глаза.
А Марина толкала коляску с сестрой вдоль улицы Носово. Её сопровождал Витя Колорадо. Двигались они в сторону пекарни, за которой спряталась голубая «Лада».
— Мы же с твоими родителями обо всём договорились, — тихо говори Витя. — Кажется, вопрос обмяли со всех сторон, что за новые тёрки?
— Так пусть родители этим и занимаются сами. Ты же, Витя, им башляешь, а организовала всё я, подготовила всё я, сделаю всё я — и останусь без мужа, без ленинградской квартиры, даже без денег. Если ты отказываешься, я приобретаю мужа, ленинградскую квартиру почти в центре и возможность свалить из этой гнилой страны — муж-еврей не роскошь, а средство передвижения. А из Вены улетим в Штаты, где я с моей профессией найду работу медсестры в любом городе, в любой больнице. И через полгода куплю машину — и не твои «жигулята», а человеческую, дом на берегу Тихого океана. Там ведь, Колорадо, всё здравоохранение держится на медсёстрах, а не как у нас, на соплях гриппозников.
— Так что ж ты не уезжаешь?
— Этот лопоухий ещё не понял до конца, что где тепло — там и родина. Но я за пару лет внушу ему эту мысль, за меня тут не беспокойся. А при твоём раскладе я получаю что? Почётную грамоту и открытку на Восьмое марта. Мои шнурки со мной делиться не будут.
— Мне этот базар надоел.
— А мне надоела эта дохлятина! — она с ненавистью толкнула коляску. — Надоели отец с матерью, надоело жить в тупой провинции и видеть пьяные рыла и деток от этих пьяных рыл. Я же много не прошу. А если базар надоел — отменяй. У меня будет всё, весь мир передо мной — а ты ищи другой вариант.
— У меня нет столько денег.
— Не прибедняйся, Витёк! Машина, охрана, бизнес… Пара кубышек и полматраса есть. Ты моими руками загребаешь весь район.
Они молча проходили мимо Егора Осиповича, который сидел напротив сельпо, дожидаясь «часа волка». Он ни о чём не думал. Он молча курил, провожая глазами странную компанию. Едва они поравнялись с ним, как он громко высморкался в землю с двух ноздрей.
— Ты, свинья, мля, поосторожней тут… — обернулся к нему Колорадо.
— …а я …ообще в лебеду… Ты чё? Эта… — позвал он Колорадо.
— Ну?
— …ы, …ижу, при …апитале. Тут бормотуху …авезли, огнетушители по ноль-семь. Накинул бы …а флакон…
Марина сказала зло:
— Вот среди такого отребья я всю жизнь жила, эти рыла я лечила, срач из-под них выносила — и жить с ними больше не хочу! Дай ему что-нибудь. Я, кажется, его видела в Дедовцах.
Колорадо брезгливо протянул купюру бывшему зоотехнику.
— Эта… — ответил он, — с …лагодарностью …пасибо.
Колорадо только сморщился в ответ.
— Итог таков, — сказала Марина, когда они прошли мимо Егора, — ты говоришь — да, я покупаю квартиру в Питере. Но теряю больше, чем приобретаю. Ты говоришь — нет, я выхожу замуж за квартиру и израильскую визу. Что получаешь ты? Наказываешь деда, становишься разводящим, крышуешь всю территорию. Не жмись, Витёк, ты без пальца, но не без мозгов! Бабки полетят к тебе стаей. Хочешь что-то получить, надо что-то вложить.
— Я уже вложился по-крупному. Медицинская карточка переделана, ВТЭК областной, чтоб её инвалидность поменяли, в ЗАГС, участковому. Знаешь, сколько это?
— Знать не хочу твоих проблем. Своих хватает.
Колорадо шёл и сопел. Сопел и думал. Мозги крутились с большой скоростью, просчитывая варианты.
— Что-то я не вижу, где твоё кидалово.
— Нет кидалова, Колорадо. Завтра уже настаёт сегодня. Решай. И дай денег хлеба купить.
Марина скрылась в пекарне. Витёк присел перед Лизой на корточки.
— Ну, что, свинины кусок? Скажи чего? Молчишь, вонючка. Ладно. Завтра — так завтра. Будешь счастливая. Может, родишь кого. Вот интересно — кого?
Колорадо опять посопел. Вернулась Марина. Лиза почувствовала запах горячего хлеба и издала какой-то жалобный звук.
— Отрежь ей горбушку.
Щёлкнул нож, Витёк вставил корку хлеба в жирные малоподвижные пальцы дауницы, которая с трудом поднесла руку ко рту и зачмокала, рассасывая.
— Есть у меня двушка рядом с Девяткино.
— Что? Опять деревня?
— Это метро «Комсомольская». Вечером привезу ордер на твоё имя. Жди.
— Не журись! Деньги — дело наживное. Я до одиннадцати на дискотеке. И если ты меня кинешь, дед про всё узнает.
— Тебя бы к нам, цены б тебе не было.
— Я подумаю над твоим предложением, — засмеялась Марина. — Но за уважение — спасибо. Надоело дурочкой прикидываться. Я всё-таки закончила фельдшерское, знаешь ли. А когда всё кончится, у меня будет к тебе пара предложений по бизнесу. Тут денег, как нефти, только качай.
Колорадо щёлкнул зубами и гавкнул по-собачьи. Марина щёлкнула в ответ и гавкнула три раза. Оба засмеялись.
Но Игорь не спал. Его укачало на облучке рессорной брички. Барыня Наталья-матушка определила его при рождении в форейторы, а он и высоты боялся и от качки лошадиной страдал. Но вот же, приходится сопровождать, как какому-нибудь арапчонку, нонешнюю барыню Пушкину в проездах по светлейшей столице.
Да какая ж она светлейшая-то! Зима нынче выдалась — ни осень, ни зима. Низкие серые тучи одеялом накрыли и острова, и мосты, и самоё Неву. И ветер чухонский гонит тепло такое, что река то встанет, то откроется, да катит чёрную воду свою с серой шугой и загибается грязными барашками. И это на мои-то именины, субботнего Григория! Серый город. Всё серое, даже воздух. Задыхался в городе Григорий. «Просил же отпустить восвояси. Кажется, до Яропольца так пешим бы и дошёл. Так же нет: человеком тебя, говорит, сделаю, в училище отдам, будешь в коллегии заседать. Заседателя нашла! Есть аз да буки, и не надобны другие науки, ни в училище в этом страшном, ни в застенках этих казённых-каменных. Сидеть бы у печки да сухарь грызть!»
А денёк выдался тяжкий. Побегал нынче, все онучи промочил. Сперва на станцию бегом полторы версты по мокрени этакой с запиской на карету. А там хозяин, Тимофей Николаев, с цепкой медной по жилетке, сразу в крик: не дам, грит, ещё за две поездки мне должны — не рассчитали! Дак обратно той же дорогой про дурака рассказать, что нет для барыни кареты. И глупой — онучи-то холщовые накрутил, все ноги застыли. А Наташа-барыня, слёзки по щёчкам, протягивает из сумочки пятак, возьми, говорит тихо, что даст, хоть дрожки. И я опять в тех же онучах, в тех же лаптях снова на станцию. Но из Тимофея свет Николаева бричку выбил! Не хотел давать. И пролёткой обойдётся, по лыгам, грит, у меня и князья ездят. Заставил его всё-таки бричку на рессорах снарядить! На оброк, медведь, работает, а оброк-то ему барин его вкатил немалый… Но и пятак — деньги. Да не все ж я ему отдал, сговорил на три копейки и до повечерья. И теперь занимала Гришеньку мысль: отдать ли барыне две копейки или не отдать? Хорошо, что пока она сбиралась, перемотал холсту на сукно, да вместо лаптей-то эти новомодные мериканские калоши, бариным подаренные, надел. Чёрные, липкие, что твой рыбий клей столярный, а всё ж не мокнут. Не любит их барин, да он много чего не любит. И его особо не жалуют чистые-то дворяне-бояре. Все у него подлецы да злодеи. А лезина эта чёрная хоть и лезина, а пальцы холодит. Мёрзнут в них ступни-то на русском снежку… Как она против ветру-то доехала? Хоть полстью её укрыл двойной, полуперинной.
И сидел Григорий на облучке рядом с извозчиком, боролся с подступающими позывами тошноты, то ли от холода, то ли от голода, поемши утром одной полбяной каши мису, то ли впрямь от укачки.
А барыня Наташа в это время без доклада вбежала к своей кузине прямо в залу.
— Cousine! — позвала она громко. — Я получила твою записку.
Но никто не откликнулся. Лишь за дверью, за которой располагались супружеские покои, раздался невнятный шорох или шёпоток. Кажется, даже портьера шевельнулась.
— Сестрица, ты спишь в эту пору?
Удивлённая, Натали попыталась пройти в опочивальню, но навстречу ей в дезабелье несколько торопливо вышла Идалия. Волосы её расчесались, она была чем-то смущена и растеряна. Какая-то фигура в белой рубашке мелькнула за её спиной в сумрачной полутьме.
— Я получила твоё письмо, дорогая. У тебя и вправду есть серый плюмаж для моего костюма Эстер?
— Да-да, — отвечала Идалия смущённо, стараясь оттеснить Наталию от двери.
Портьера приоткрылась сквозняком и снова мелькнула светлая рубашка.
— Ты не одна? — удивилась Натали и вдруг заметила брошенный на софе белый мундир кавалергардского Ея Величества Государыни императрицы полка. — Александр разве не в полку?
Портьера откинулась и показался в белой рубахе и белых панталонах полевой формы Жорж Дантес.
— Ах! — воскликнула Наталия и схватилась за щёки, разом запунцовевшие.
Идалия резко обернулась к Дантесу и прошептала по-португальски:
— Anuncia a sua paixão, — и, обратившись к кузине, громко и страстно произнесла: — Я оставляю вас, дорогая. Молю, хотя бы выслушайте его!
И, запрокинув голову, вышла в людскую половину.
— Нет! — воскликнула Пушкина.
Но Дантес не дал ей заговорить, Он схватил её в свои объятия и страстно зарычал:
— Natalie! Je ne peux pas souffrir plus, mentir et faire semblant!
— Умоляю вас, Жорж, не мучьте меня!
— Be my, Natalie, ou je meurs!
— Жорж! Как вы можете! Вы мой брат! — Наталия вырвалась из объятий Дантеса, тяжело дыша. — Никогда, слышите, никогда этого не будет. Никогда более не поступайте так, если имеете честь принадлежать нашему дому.
Дантес бросился на колени, обхватив её ноги. Но тут из детской в комнату вошла девочка лет четырёх, привлечённая криком и шумом.
— А где нянька Таня? — дивясь людям, спросила она.
Хватка Жоржа ослабла. Наталия освободилась от его рук.
— Лизонька! Пойдём поищем няню Таню, — бросилась она к девочке. — Ты моя спасительница, — целовала она её всю дорогу, — ты моя Эстерочка!
Нянька Таня в кухне грела кашку, качая на руке младшего братика Лизоньки.
— Ах, барыня! — вскликнула она. — А Лизок уже проснулась! Ты же не плакала, Лизок!
Старик-камердинер помог Наталье Николаевне надеть салоп, и она выскочила к бричке, на которой замерзал Григорий.
— Чего замер-то? — хлопнул он по тугому армяку извозчика так, что с того чуть не свалился овечий гречник. — Домой, барыня? — обернулся он к Наталии.
Она отрицательно покачала головой.
— На Моховую. Дом Быченской.
Она долго не могла прийти в себя, всё шепча: «Каков подлец! Я во всём виновата, своим позволением flirter… Но каков мерзавец!»
— Однако ж надо думать о бале. У Пашеньки наверное найдётся плюмаж. Лишь бы Пётр Андреич дома был — всё ему рассказать про его scélérat, chenapan, canaille!
— Опять обдулась. Лизонька, ты же умеешь проситься, сестрёнка, ну, что ж ты…
Игорь стоял во дворе дома.
— Постой с ней, я хлеб занесу.
Дауница по-прежнему сосала горбушку и воняла мочой. Вернулась Марина.
— Давай её в баню. Подмоем, переоденем.
— Мне как-то неудобно.
— Привыкай. Завтра тебе придётся справляться одному. Коляска по тропке не пройдёт, давай на руках. Не брезгуй, потом отмоешься.
Игорь поднял Лизу на руки и понёс в дальний край огорода, где стоял бревенчатый низкий сруб. Марина с сухой одеждой шла позади.
— Я-то привычная, с детства с ней. Да и профессия такая. Мы же практику проходили в больницах с первого курса санитарками. Натаскалась и паралитиков, и простыней обосранных, и «уток», и по ночам, и днями за ними за всеми.
— Зачем тебе это нужно? Чтоб я с ней… её…
— Мы всё обсудили — нет? Не хочешь — не надо. Вот Бог — вот порог. И не перепутай!
Втиснулись в низкую дверь бани, Игорь положил девушку на полок.
— Ладно, мойся давай. Я с ней сама теперь справлюсь.
Вода в котле была тёплая, видимо, со вчерашнего дня. Игорь вымылся в тазу, прополоскал свою любимую американскую рубашку цвета хаки. Долго её нюхал, потом намылил хозяйственным мылом и снова прополоскал.
— Противно?
— А ты как думаешь?
— А ей-то как противно быть такой?
— Да она же не понимает ничего.
— Она всё понимает, поверь. Только психика и психология у неё другая. Не наша. Не человеческая. Мне иногда страшно становится рядом с ней. Кажется, что ангел смерти смотрит на меня её глазами. Внимательно так разглядывает, оценивающе…
— Созрела уже или нет?
— Смейся-смейся. А может, это не ангел её глазами смотрит. Может, это обитатели иных миров, иных цивилизаций так за нами наблюдают?
— Значит, завтра я трахну инопланетянина?
— Тоже интересный взгляд.
— А вдруг она забеременеет?
— Не думаю. Если и так, подадим в милицию заяву на интернат, на санитаров… Бабки слупим с них.
— Инопланетный зародыш…
Они понесли Лизу в дом. Была она тяжела, весу в ней было не по годам.
Вернувшиеся родители застали идиллическую картину: на кухоньке за столом сидели Марина и Игорь, пили чай и ели пирог с рыбой. В креслице рядом со столом сидела Лиза, которой в рот то Игорь, то Марина совали очищенную от костей рыбную мякоть, картошку или корочку пирога. Девушка тупо жевала. Марина салфеткой вытирала ей вытекавшую слюну.
— Вся семья в сборе! — нарочито наигранно восхитилась мама-доцент от русской литературы.
— Как приятно видеть детей в домашней уютной обстановке! — поддержал супружеский восторг своими алыми бантиками папа.
— Присоединяйтесь! — Марина отодвинула креслице с Лизкой в сторонку.
Но Игорь привстал со стула со словами:
— Да мне, пожалуй, уже пора. Позвольте откланяться.
Начались вежливые уговоры остаться. Доесть-докушать-допить. «Не докурив последней папиросы», Игорь ушёл. Марина, провожая его, сыграла целую пантомиму: показала на запястье левой руки, где носила часы, пальцами указала время «восемь», сделала несколько танцевальных движений талией и красивым её продолжением снизу. Игорь улыбнулся и всё понял.
Дед спал. У соседа Игорь выпросил на вечер «москвич» за пол-литра самогона. С каждым мигом, с каждой минутой, с каждым часом приближалось время испытания героя. Движение времени напрягало, давило чугуном душу. Игорь осмотрел машину, потрогал ногой педаль акселератора и к вечеру отправился в Носово.
Мамочка в паточно-сиропной аллотропии своей лучилась умилением. Педагогический доцент, автор потрясающего труда «Воспитательная роль экскурсий в зоопарки для учащихся ПТУ», назидательно светился, как радиоактивный изотоп гамма-лучами. С напутственными словами: «Будьте внимательны и осторожны на дороге!», «Долго не задерживайтесь, мы будем волноваться за вас», «Мариша! Не кушай много мороженого, простудишь горлышко…» — проводили детей на танцы. «И не пей много холодной водки — заболят ножки», — ехидничал вслух Игорь, разворачиваясь на узкой дороге. Марина звонко смеялась.
— Они хорошие. Немного старомодные…
— Немного лицемерные…
— Не говори так.
— Не буду, не буду. Я вообще не очень разговорчив. Как Ленин в Мавзолее. А теперь и вовсе замолчу.
Марина опять звонко смеялась.
Они танцевали, словно прощались навеки. Игорь не выпускал Марину из своих рук даже в перерывах между танцами. Было рано. Для разогрева и романтики звуковик ставил медленные мелодии. От Марины пахло душистым табаком, резедой и цитрусами.
— Откуда такой аромат? — кокетливо интересовался Игорь.
— Тебе нравится? Это Франция. Сегодня родители ездили в Псков в опекунский совет, купили специально для тебя
— Они для меня специально сработали тебя двадцать лет назад. Даже не верится, что ты их ребёнок. Переедешь ко мне, будем их иногда навещать.
К десяти часам вечера народу прибавилось. Появились рокеры с рокершей, подошёл поздороваться Серж.
— Переманил девушку… — укоризненно произнёс он, — у потомка самого Александра Сергеевича сумел отбить.
— Мои корни восходят к Аарону, брату Моисея. Так что, отодвиньтесь, сударь, в сторонку.
— И девушек наших ведут в кабинет — в этом вы всегда первые.
— Идите-идите, я не подаю по пятницам вечером!
«Вспомнил! — не к месту вернулась к нему мысль из ночных подвалов. — Юзеф Борх — уж не польский еврей ли был? Борх — это же наверняка Барух…»
А Марина только улыбалась. Но даже улыбка у неё была звонкая. Вдруг она сказала:
— Подожди меня здесь, — и быстро направилась к выходу танцплощадки.
Игорь всмотрелся, удивлённый, но в просветах танцующих пар ничего особенного не увидел. Она подошла к парню со знакомой рожей, жующего жвачку, перемолвилась с ним парой слов, прочитала что-то протянутое, положила в свою маленькую сумочку лист бумаги и вернулась.
— Кто это был? — мысли про Баруха моментально исчезли.
— Дела, дела, дела. Записка из гатчинской больницы. Просят пораньше вернуться из отпуска. Фиг им.
В одиннадцать танцы закончились. В машине Марина сказала:
— Завтра в двенадцать. Приходи без машины, без ве́лика, пешком. Зайдёшь через задний двор, там будет открыто. Чтоб никто не видел тебя.
— Оʼкей, — ответил Игорь потерянным голосом.
Надежда, еле живая и хилая, что это всё обернётся шуткой, пропала.
И он пришёл. Приволокся. Приполз. Дед утром не завтракал никогда. Выпил квасу и лёг спать, объявив, что после обеда уйдёт в Гайки на пасеку.
— Могу отвезти на машине, — с надеждой, что дед согласится, предложил Игорь.
Но попытка отвертеться от «инициации» не удалась.
— Иди-иди, куда ты хотел. Вижу — не до меня.
— У меня масло не кипит…
— Шпацирь, сказал.
«Здесь все шпацируют повдоль туда-сюда, а мы шпацируем с тобой туда-обратно», — пытался напевать бодрящую одесскую песенку Игорь.
Не помогало. Начищенный пятак стоял над верхушками дальних сосен. В свете этого самоварного золота редкие берёзы едва шевелили кисеёй веток. Жаворонок то начинал верещать где-то невидимый, то затыкался. «Вот что он орёт? Самку призывает? Нет, уже птенцы, надо полагать, вылупились. Территорию обозначает? Тоже нет. Какая в небе может быть территория? Дурак потому что. Только барды способны сами себе петь под гитару. Мечтанью вечному в тиши, так предаёмся мы, поэты; так суеверные приметы согласны с чувствами души». Вяло передвигая ноги, он плёлся полтора часа там, где пробегал за двадцать минут не торопясь раньше. «Какие приметы? Месяц с правой стороны — месяц с левой стороны, баба продинамила — где приметы-то? Вот жаворонок орёт, будто ему лапы защемили, — примета? Знак или не знак?»
Калитка заднего двора была незапертой. Тропинка медленно ползла мимо бани, парников и грядок. Часы показывали начало первого.
Он не чувствовал ничего. Дверь отворилась, и Марина укоризненно сказала:
— Опаздываешь. Разувайся и проходи в спальню.
В доме его ждали. Было прибрано. Стояли полевые цветы в вазе на столе. В спальне пахло хвоей и можжевельником.
Лиза на спине лежала на кровати, накрытая белой простынёй.
— Я не могу… — прошептал он.
— Давай сделай это по-быстрому и всё. На лицо её не смотри. Особенно в глаза. Снимай штаны. — Он стянул джинсы. — Ты её сквозь трусы будешь?.. Рубашку можешь не снимать.
Он стянул и трусы. Марина откинула простыню. Белое восковое тело дауницы жирно расплылось на кровати. Груди сползли куда-то подмышки. Чернел невыбритый треугольник. Синевой отдавали ляжки.
— Ты не готов, — засмеялась Марина.
— Не готов.
— Я тебе помогу. Садись.
Он присел на кровать у ног дауницы. Марина опустилась на колени и стала ласкать его губами.
— Чистенький, вкусно пахнешь. Мёдом? — Игорь закрыл глаза и вцепился руками в матрас. — Ну, вот, готов. Готов?
Он поднялся. Трупный вид девушки оживляли только глаза, уставленные в потолок.
— Давай её перевернём на бок. Не могу я так. Не получится.
Они начали переворачивать тело, тяжёлое, как сундук. Вдруг дауница захихикала, пуская пузыри слюны.
— Господи! — откинулся в сторону Игорь.
— Я же говорю, она всё понимает. Она нормальная женщина.
— Нормальная…
— Не такая, как мы. — Они перевернули её на бок. — Ты опять не готов? — Марина снова засмеялась. — Мне очень нравится, что ты любишь только меня. Иди ко мне.
Она, резко вскинув руки накрест вверх, сняла с себя блузку. Её маленькие грудки радостно засветились в пасмурной комнате. Она обняла Игоря и подняла лицо к нему для поцелуя. Её рука гладила там, где нужно, сжимала то, что нужно, — всё делала правильно и умело. Он целовал её губы и не мог оторваться. Дауница снова захихикала.
— Всё.
И Марина повернула его к сестре. Его глаза были закрыты. Он дышал так, будто что-то ему мешало, с сипом и свистом в груди. Марина что-то делала с ним, присев на корточки и ласково приговаривая:
— Всё будет, и будет хорошо. Вот так, вот так… Начинай.
И встала.
Он качнулся вперёд и замер, ничего не чувствуя. Комок тошноты застрял где-то в пищеводе. Дауница продолжала хихикать, шевеля пальцами и едва двигая руками.
— Я подожду за дверью. Не останавливайся.
И она выскочила в соседнюю комнату.
Игорь механически двигал бёдрами, стараясь не смотреть на неподвижную девушку и по-баскетбольному держа руки перед собой, не касаясь гладких парафиновых бёдер. Ощущения отсутствовали, словно от анестезии. Присутствовало только одно желание — поскорее закончить. «…а пишешь мне о мадам Керн, которую с помощию Божией я на днях уеб». Он повторял последнее слово из письма Пушкина Соболевскому в такт своим раскачиваниям. Мозги поплыли, кажется, он начинал сходить с ума.
И вдруг дверь резко отворилась. Игорь испуганно повернулся, прикрывшись руками. В проёме двери стояли участковый милиционер и родители Марины. Где-то за их головами светилось смеющееся лицо самой Марины.
Мамаша-доцент начала было верещать: «Как ты посмел, негодяй!», — но участковый капитан сказал тихо и веско:
— Не надо криков. И комедию ломать тоже не надо.
Игорь смотрел на Марину. Он видел только её глаза. Глаза были злые, а лицо смеялось.
— Ну, что ж, молодой человек, всем всё ясно. Изнасилование. Свидетелей множество. Особо извращённым способом. Простыня в крови. С причинением тяжкого телесного повреждения. Инвалида ДЦП с детства в беспомощном состоянии. Инвалидки.
— Как ДЦП? Она же даун…— пробормотал Игорь.
— В медицинской карточке записано ДЦП.
— Она родилась с церебральным параличом, — крикнула доцент.
— Но юридически дееспособна! — крикнул доцент.
Игорь натянул трусы.
— Скоты. Всё подстроили.
— Это не важно. Протокол уже составлен. Только подписать.
— Не буду ничего подписывать. — Игорь натянул джинсы. — Идите к чёрту.
— Ещё оскорбление при задержании органа милиции.
— Пускай теперь жениться! — крикнула доцент.
— Пойдём к столу. Девушку не мыть. Надо вызвать криминалиста, чтобы взял гистологию на анализ. И с тебя тоже.
— Не надо никакой гистологии. Пусть женится! — крикнул доцент.
Игорь смотрел в глаза Марины.
— Зачем? Зачем?
Все уселись вокруг стола в центральной комнате. Участковый разложил перед собой исписанные бланки.
— Зачем?
Марина смеялась.
— Итак, всё готово. Свидетельские показания. Описание места происшествия. Показания потерпевшей.
— И её тоже?
— Тоже, тоже.
— Вы моего деда знаете?
— Знаю, знаю. Не пугай. А то вкачу пострашнее протокол.
Капитан пригнулся к столешнице и каменно посмотрел на Игоря.
— Срать я хотел на твоего деда, на его хивру, на всех вас, — он грохнул по столу ладонью. — Сто семнадцатая, часть первая: «Изнасилование, то есть половое сношение с применением физического насилия, угроз или с использованием беспомощного состояния потерпевшей наказывается лишением свободы на срок от трех до семи лет». А с нанесением физического повреждения — целку-то сломал! — до десяти! Максимум мы тебе обеспечим. А что с насильниками в зоне делают — знаешь? — орал, брызгая слюной прямо в лицо Игорю участковый. — Пугать он меня будет дедом своим!
— Пускай женится!
— Тихо всем! Сидеть не двигаться! — крикнул капитан. — Я сказал.
Все замолчали.
— Сколько лет потерпевшей?
— Семнадцать.
— С половиной.
— Значит, часть вторая. Изнасилование несовершеннолетней — до пятнадцати лет.
Игорь молчал, уставившись в пол. В голове стучало. «Знак то был или не знак?»
— Но есть вариант. Вот заявление в ЗАГС. Потерпевшая уже подписала. Свадьба послезавтра. В семнадцать ноль-ноль. Последними. Сам включу марш Мендельсона.
Игорь поднял голову.
— Зачем это нужно было тебе? — спросил он Марину.
Марина прошипела сквозь сжатые зубы:
— Да скучно мне с тобой, урод! Ты же болван, каких свет не видел! Ты же не понимаешь ничего, дебил! Дивная парочка из вас получится! Один другого краше! Позови на крестины!
Она выскочила, хлопнув дверью.
— Бежать тебе некуда — объявим в розыск. Или хочешь в СИЗО посидеть до послезавтра? На три дня имею право задержать. Подписывай.
Игорь сидел, тупо глядя в пол. «Знак», — решил он.
— Подписывай! — повысил голос капитан.
— «Капитан! Никогда ты не будешь майором…», — проговорил Игорь слова из песни Высоцкого.
Но участковый его не понял.
— Подписывай! — гаркнул он снова.
Игорь подписал.
— Добро пожаловать в семью, сынок! Теперь снимай штаны.
— Зачем?
— Мазок возьму. А папашка будет фотографировать, чтоб на всякий случай. Ну? Быстро!
Игорь обнажился.
— С таким достоинством и пятнадцать лет проходить на зоне в петухах… Девка-то довольна была?
Игорь вышел за ворота. Марина стояла возле голубой «Лады-Самары». Рядом с ней стоял с перевязанной рукой Витя Колорадо и ухмылялся, пуская сигаретный дым. Жвачные недоростки толклись позади машины и с любопытством смотрели вслед Игорю.
Когда он вернулся домой, старый Лазарь ещё не ушёл на пасеку. Увидев внука, он полюбопытствовал:
— Кажись, всё? Прокинула?
— Хуже, дед. Дай твоего первача.
Сидя за поллитровкой и заедая крепкий спирт салом, Игорь рассказал всё в подробностях.
— Не знаю, при чём тут твой Витёк, но каким-то боком он при чём.
— Ай да, Колорадо! Не учёл я. Не оценил. Ах, какой шустрый!
Они ели и пили. Закусывали и снова пили.
— Говорил же тебе, не вынай!
— Ладно, дед. Теперь-то что?
— Пей, внучек! И запомни: правый дальний угол картошки. Повтори.
Игорь повторил, удивившись.
Появился Жорж Дантесов.
— Жора! — воскликну Лазарь. — Сколько тебя помню, ты ни одной выпивки не пропускал! Садись, коль пришёл. Будем рады по-соседски.
— …а вижу свет …орит, …улькает что-то… не пол же …оет на ночь …ай, …умаю, проведаю.
Дед налил ему полстакана.
— Я давно собираюсь у тебя спросить. Без обиды только. Ты чего так странно слова говоришь-разговариваешь?
— …ак эта,.. лет …ного тому… кобыла …еня …аданула.
Игорь заржал и ударил кулаком по столу.
— Вот за это мы и выпьем! За кобыл! — и выпил.
— …елюсть сломала, …елезки ставили, — и тоже выпил.
Дед, вскинув двустволку, скоро ушёл, предупредив:
— Ты нынче не суйся никуда. Дома сиди.
Юра-Егор покивал, соглашаясь.
— Я, по всему, вернусь не скоро. Дверь запирай. Ему не давай.
Жора-Жорж отрицательно помахал пальцем.
— Утро вечера мудренее.
Когда кончили пить, Игорь не помнил — свалился пьян. Жорж покопался в буфете-горке и украл непочатую бутылку. Было бы две — украл бы обе. Не повезло. Только не повезло вдвойне — это была настойка на мухоморах. От ревматизма.
Утром дед сдал дежурство.
— Лазарь Львович, вы какой-то странный сегодня. Вы здоровы?
Но всегда вежливый Лазарь Львович в это утро вдруг оскалился и забормотал какие-то ругательства. Кому-то угрожал. Кого-то оскорблял. Директриса, к примеру, оскорбилась, когда он произнёс: « Несись, блядь, вскачь, лихая кобылица!» Хлопнул дверью и ушёл.
— Ну, знаете ли… А куда это он направился? — воскликнула она, увидев в окно, как Лазарь Львович перелез через забор и пошёл напрямик к Вороничу Городищу.
Миновав его, дед спустился к Сороти и перешёл речку через мостик, о котором мало кто знал. По тропке он вышел на дорогу к деревне Ульяшки. Но до деревни он не дошёл, свернув к окраине Носово, и вышел прямо на пекарню. В ней работали три толстоногих бабы, жительницы Носово. Были довольны и за работу свою держались. В неопрятных халатах, присыпанные мукой, они рассказывали друг другу о видах на урожай помидоров и огурцов, у кого картошку потратил колорадский жук, у кого дочь «в городе уже четвёртого родила без мужа».
— Батюшки святы, — спокойно произнесла одна, увидав деда с двустволкой за плечами в проёме двери. — На охоту, что ль, собрался?
Дед взял с лотка горячую буханку и потребовал:
— Сгинь, сука, откушу кусок от морды, — развернулся и ушёл.
— Чё-то я, девки, не по́няла, — сказала старшая и поправила запястьем волосы на лбу.
Они столпились в дверях, глядя вслед деду.
А тот двигался вдоль центральной улицы Носово, размахивая руками и о чём-то громко говоря. Навстречу ему двигалась семейка доцентов. Марина катила коляску с сестрой, отец и мать, как в юности, взявшись за руки, шли следом. Светило утреннее солнышко, пел в небе жаворонок, ласточки сидели на проводах, иногда неожиданно вспархивая и улетая по своим стрижовым делам.
Дед подошёл к ним вплотную. Они встали, удивлённые.
— Гражданин… — произнесли губки-бантики, но договорить не успели.
Со словами «Жри, падла!» дед протянул буханку даунице, снял с плеча ружьё и разрядил оба ствола в сидящую в кресле больную девушку. Лиза поникла головой. Её грудь и живот превратились в кровавое месиво. Мать присела за спиной Марины и обмочилась. Отец схватился за свои щёки и беззвучно закричал. Марина отскочила в сторону. Коляска опрокинулась. Лиза не шевелилась.
— А вы, ребята, подлецы! — с усмешкой произнёс дед. — Вперёд! Всю вашу сволочь буду я мучить казнию…
После чего лёг в лопухи под забором и, подложив берданку под щёку, уснул.
Через полтора часа с воем и мигалками примчались следаки и прокуратура из Пскова. Дед спал. Так и сложили их вместе на полу ПАЗика — убитую и убийцу. Оперативники объездили и опросили всех — от рокеров, которые на Городище при небольшом костре пекли картошку и жарили куриное мясо этой ночью: «Да не пил он с нами практически. Мы ж тоже за рулём. Две пол-литры «Пшеничной» на семерых — что там пить-то… Нормальный он был, уходил-приходил, обход территории делал. Просил Гребенщикова повторить пару песен, Визбора, Высоцкого… Ничего не бросалось в глаза», — до директрисы Тригорской усадьбы: «Странный был — да. Ругался на всех, меня обозвал неприлично. Никогда за ним такого не было. Пошёл куда-то не туда утром — ему в другую сторону всегда было». Пекарши вообще нагородили, Бог весть что: «Охотник. Всех, грит, покусаю щас в кровь, извините, суки. Взял буханку — и на том спасибо, что не покусал. Повезло нам. А эти-то каждое утро за горячим хлебом приходили. Вот, доходились-догулялись…»
Проснулся дед в псковском СИЗО через сутки. «Это гдей-то я?» — удивлялся он. Ему объяснили. Дед оторопел, не поверив. Но когда вызвали на допрос и предъявили фотографии, показания свидетелей-родителей, только качал головой и отвечал: «Ничего не помню. Вообще», — и пускал слезу по убиенной Лизавете, которую до этого не видал ни разу. Через неделю назначили деду психиатрическую экспертизу.
Игорь ездил в Псков, один раз ему дали свидание. Откуда-то появился серьёзный адвокат, который успокоил внука. «Патологическое опьянение налицо. Невменяем. Не волнуйся». На вопрос, сколько надо ему заплатить, он засмеялся: «Уже уплатили!» Деду передали мазь и другие лекарства, тёплый пиджак, носки, чистое бельё. «Картошку ел?» — спросил дед. — «Ел. Вкусная», — ответил Игорь, поняв, о чём идёт речь. Под картошкой он нашёл прикопанный чемоданчик с пачками денег.
На экспертизу собрались практически все врачи больницы: такого старика с таким случаем они ни разу не видали. Задавали вопросы, Лазарь умело на них отвечал. Приобщили к делу показания свидетелей. Когда основная масса разбежалась по отделениям, заведующий психиатрическим отделением внимательно посмотрел деду в глаза и сказал: «Симулянт, ты, Лазарь Львович. А теперь между нами, — решение уже вынесено, справка тебе будет, — расскажи, что произошло». Дед ответно внимательно посмотрел врачу в глаза и тихим голосом рассказал про внука. Заведующий лег на пол от смеха. «Молодец, дед, — сказал он ему, — спас пацана». И выписали справку о патологическом опьянении. «А ты правильно симулировал. Не подкопаешься! — восхитился доктор Каплан. — Даже я засомневался. Где научился?» — «Двенадцать лет в соликамских лагерях…» Суд счёл доказательства невменяемости неоспоримыми и освободил Гурвича Лазаря Львовича от ответственности за убийство.
Участковый как-то странно разбился на своём «Иже» с коляской. Мотоцикл разлетелся вдребезги на грунтовой дороге, а самого капитана словно километр протащило по асфальту мордой вниз: лицо, живот, грудь содраны были до мяса и даже местами мясо до костей. Одна бляха на ремне прилипла вся в крови к остаткам мундира. Папка с делом об изнасиловании исчезла из запертого сейфа, как не было. Покалеченный, участковый ушёл на пенсию по инвалидности, жена его бросила, скучает, страшный, безносый, одноглазый, в своём домишке на окраине Пушгор. Пенсии едва хватает на пару бутылок и сигареты. Развёл было кроликов, да крольчат стали душить бездомные коты — бросил.
Вскоре и голубая «Лада-Самара» по дороге в Тверь на скорости полтораста километров нежданно-негаданно въехала прямо под радиатор «Колхиды», гружённую щебнем. Не справился с управлением Витя Колорадо. Потерял голову. Причём втроём.
А Марина поднялась! Сперва челночила на серокостюмного по маршруту «Ленинград — Пушкиногорье», из Латвии и Эстония возила всякую труху: шоколад, польские и финские хрустящие палочки, кофе и какао растворимые без осадка, крекеры, сигареты, летнюю обувь и шорты; потом они поставили пару-тройку киосков в разных людных местах, и шеф назначил её управляющей; потом открыли на двух тропах в Тригорское и Петровское очень удачно закусочные с сосисками в тесте и фантой, а после и кафешку на пляже Кучане, биотуалеты, прогулочные лодки, теннисные и бадминтонные ракетки — всё приносило деньги. А в Ульяшках построили со временем птицеферму с курами и индюшками — и завалили окрестности копчёностями, горячим бульоном с пирожками, честными сосисками. Марина раздалась вширь, но немного. Ресторашку «Талон» превратили в солидное заведение, но Марина оставила дискотеку, в ностальгии продлив танцы до часу ночи. Шеф в сером костюме частенько навещал её и в сауне, и в кирпичном особнячке, который она себе построила. Иногда она к нему приезжала на новенькой маленькой «Ауди».
Дед вернулся после суда назад и втихаря стал переводить деньги в доллары, продолжая ночные бдения в Тригорском. Сотрудники музея посматривали на него с опаской, часто шёпотом советуя не пить спиртное с приезжими. «Особенно на Городище — там и не такое по ночам творится. Особенно в полнолуние». Бердан отобрали во избежание. Впрочем, за советами к нему продолжали приезжать по-прежнему специфические приятели, но брать с них он стал валютой. Кроме немецких марок — любой.
Уже в Иерусалиме — «Только Святой Город, нигде больше жить не буду!» — дед открылся Игорю: «А ведь ты мне не родной. Сын мой, Григорий, на твоей матери женился, потому что любил её, девчонку беременную, со школы. И кто твой отец, они уже из каюты «Адмирала Нахимова» не расскажут».
«Мой дед — ты», — ответил Игорь.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer4/bklejman/
