(Человечество: план Б)
— Ну?
— Лажа piu mosso.
И правда облажалась. Уж и в duty free клянчила. Он смотрит на тебя с бессмысленной азиатской улыбочкой: «No, Madam».
Я ему русским языком молвлю: «Ту ченч». — «No, Madam».
Угораздило меня, Бедную Девушку, купить в самолете виски. А в Банкоке пересадка. Нагрелась на пятьдесят баксов. Сообразили на троих: кларнетист Женька Бендорский, Даниэльсон, альтист, и Бедная Девушка, безгрудым голосом своим поющая «Купите, койфче папиросн». Трио под названием «Русский мир», как анонсируют нас в Тайбэе, куда мы типа летим. Для них, раскосеньких, клезмерский оркестр это и есть русский мир. Что, может, и правда.
Из горла, без закуси — Бедная Девушка!
Бендора чуть не навернулся с трапа.
— Держись за перила, ты, мудак, — говорит ему альтист Даниэльсон.
У Женьки морда блаженная — как у всех накирявшихся лабухов.
— Ты же мудак… — не унимается Даниэльсон.
— А ты нет? — просветленно спрашивает Бендора.
Последнее, что помню: в кресле… тычусь в свою пряжку металлическим хвостиком от чужого ремня…
Глава первая
ЭТИ ДВОЕ
— Еще одно усилие, и у вас вырастут крылья, я их уже вижу.
— Может быть, только это очень тяжело,
когда они растут, — молвил Ваня, усмехаясь.
Михаил Кузмин, «Крылья»
Загорелые тела, мускулистые руки, на штурвале сильные смуглые пальцы со светлыми ногтями — то была картинка, рисованная сугубо воображением самого Олексы. Родители никогда не брали его на небо, и оттого, твердо стоявший ногами на земле, Олекса был лишь сторонним свидетелем «замечательного случая левитации», по выражению Набокова, — то есть парения этих двух людей. «Рожденный ползать», по словам другого русского классика, Олекса сознавал, что ему не дано крыльев, их крыльев — и малодушно испытывал чувство облегчения: слышал, что это очень тяжело, когда они растут. Боясь причинить родителям боль, Олекса был щедр на знаки восхищения и любви, отчего они часто бывали нарочитыми. Родители это чувствовали, а то бы давно взяли его в полет.
Пятнадцатилетний Олекса стоял на кромке выутюженного волною песка, с которого постоянно исчезали следы его босых ног. Правая рука вытянута как можно дальше: так делают сэлфи или силятся на собственной ладони разобрать водяные знаки. А он определял так время: указательный и средний пальцы раздвинуты: средний совпадает с линией горизонта, указательный подпирает восходящее солнце. Вот-вот в слепящем янтаре зачернеет доисторическая мушка: трехсотлетней давности биплан.
В ранний час, если смотреть с моря, стоящий на берегу превращается в собственный силуэт из черной бумаги. Но смотреть с моря на Олексу некому. Пляж был имением его родителей и служил им взлетно-посадочной полосой.
— Хэй! Человек на необитаемом острове! Сюда! — сорвав с себя красно-белую маринеску, Олекса примется размахивать ею.
Эту игру — в потерпевшего кораблекрушение — родители придумали, когда только взяли его в семью. Олекса давно уже не сирота карпатская с замершим, как ящерица на стене, взглядом: вдруг ящерица метнется в сторону. Спору нет, лучше быть детдомовцем среди чужих садов и парков, чем донором своих внутренностей на родине. Но в мире садово-парковой культуры детдомовским сорнякам всегда грозит прополка, детдом есть детдом, а дом есть дом. Вот и размахивал он изо всех сил своей красно-белой тельняшкой:
— Ахой! Человек на необитаемом острове! Сюда! (Сейчас они прилетят и усыновят его).
Так изо дня в день. С годами это вошло в привычку, утратило свой животрепещущий подтекст. Вулкан потух, но и снега по своим склонам растопил. В точности как тот вулкан, у жерла которого свели знакомство родители Олексы. Его усеченный конус сегодня возвышается посреди Африки — жалкий, ощипанный, а не как прежде, в ослепительных белоснежных перьях.
Чтобы «согнать жир с души», Тристи — Тристрам Бар, первым браком женатый на внучке Сесила Родса II— отправился в Африку слонов и львов, вооружившись старым «винчестером» и антикварной фотокамерой. Свой путь он сверял по карте, хранившей следы карандаша самого сэра Сесила, отчего ее исходная цена на аукционе «Сотбис» выражалась бы шестизначным числом. Свою благоверную, любившую делить с ним опасности, Тристи с трудом выносил, однажды ее вымытые хной волосы принял за гриву хищника и потянулся к винтовке. А несчастная зачитывалась его романами, а в них описаниями брутальных сцен, например, как турки обращают в бегство солдат в белых юбочках.
Не ждал, что его убьет шип, когда он попытается сорвать красный цветок. Уколовшись, Тристи скоро поймет: рассказ «Снежата пурпурная» (по названию красного цветка на конце толстого гибкого стебля) дописан будет его персонажем. Уже наутро ранку короновало воспалением. Коронация продолжилась. Отсутствие боли практически равнялось отсутствию предплечья… плеча… Это отсутствие будет ширится по мере того, как ширилось число круживших поблизости стервятников. В тщетном ожидании санитарного борта Тристи изводит жену, повторяя: «Зато у суки добрые руки». Секс извиняет настоящего мужчину, иначе, спрашивается, чего он с ней провожжался.
Финал этой достоверной истории разочаровал ее героя, собравшегося было умертвить автора и завладеть рассказом «Снежата пурпурная», но тут подоспел враг рода человеческого.
— Нет, не умрете, но станете как боги, — сказал он и соблазнил человечество другим финалом. Соблазненное, и поныне спорит оно о вкусе съеденного плода.
— Нет, не умрешь, — повторял Энцо Бенци, разорвав рубашку на груди Тристи. От его ладони шел целительный импульс, которому Тристи всецело отдался. Он лежал на импровизированном ложе из тигровых шкур. Чудесным образом приблизившаяся крона мимозы дарила его благоуханной тенью, ароматами затмевая запах гангрены. Утешительная близость рая?
Не отнимая от груди больного сильных смуглых пальцев с нежно-розовыми ногтями, Энцо прижал плотно сомкнутые губы к его челу.
— Тридцать восемь и два, — определил он. — Скажи своим «юнгс», мадама, пусть перенесут его в кабину.
— Я могу идти сам, — но проводники уже взялись за концы шкуры. Жена шла рядом.
— К сожалению, третий лишний, — сказал ей Энцо. — Моя машина на двоих. А ты, мой бэль амиго, приготовься. Полет в Дар-эс-Салями продлится около трех часов. В Дейче Кранкехауз тебя в два счета поставят на ноги.
— Точнее на руки, — слабо улыбнулся Тристи, пересиливая немеющую грудь.
— На руку — если совсем быть точным. Одну руку у тебя отнимут.
— Как отнимут, так и вернут.
— Шутник. Лучше скажи, что такой мастер слова, как ты, одной левой накатает столько, на что другому и семи рук не хватит. Знаешь, как говорили про Эллочку Фитцджеральд: если ей сломать челюсть, она и тогда будет петь.
Впоследствии эти золотые слова в свое оправдание скажет боксер в романе «На биплане к звездам». Ну а пока что Тристрама Бара положили на раскладное сиденье за спиной пилота.
— Как ты там, мой милый? — спросил Энцо, оборачиваясь. — Я обожаю старый биплан, потому что у него две пары крыл.
Со все нарастающим гулом заработал пропеллер, исчезли лопасти. Но еще прежде, нарушив свое грозное безмолвие, со странным клекотом, словно восклицая «увы! увы!», исчезли стервятники, до того ежечасно, ежеминутно прираставшие себе подобными. «Увы! увы! напрасно мы засекли время» — и скрылись. Машина побежала по плато, все скорей и скорей, и в последний момент, у «бездны на краю», отделилась колесами от гладкой, как застывший каток, поверхности. Сконструированная, когда восток Африки еще был немецким, она и впрямь в безбрежном мареве африканского неба делалась доисторической мушкой, чудом залетевшей сюда из другого геологического периода.
Дизайнеру новейших форм жизни приличествует любовь к антиквариату. Они были прекрасной парой — моложавый Энцо Бенци с его летательным аппаратом в стиле ретро и молоденький Тристрам Бар с локонами, как у Алкивиада.
Женщина, предоставленная себе самой, на ломаном немецком велела своим «юнгс» собираться в обратный путь. На пятый день они добрались до Дар-эс-Салями. В холле больницы тихо звучал «Дейчес Реквием», музыка идеальная для такого места — радостная и светлая. Тем резче прозвучало ей в ответ:
— Тристрам Бар? Не поступало.
— Импосибл! На той нэдэл он был отпруаулэн в Дойтше хоспитэл.
Ладно еще безмозглая негритянка-регистраторша с огромным цветком губ, похожим на снежату пурпурную (уж не пожалела помады) — но и честное лицо немецкого генерала в колониальном шлеме, смотревшего со старинного портрета, подтверждало: дескать нет, «не поступало».
— Уы у этом уэрэн?
— Абсолют зишер.
Энцо Бенци, разгонявший жирок души тем, что на добровольных началах обслуживал на своем «кукурузнике» санитарно-спасательные службы Кении, умыкнул Тристи в Найроби, где тому благополучно заменили одну руку другой, да так искусно, что подлинник от копии нельзя было отличить.
— Мне все равно, какой рукой ты меня обнимаешь, той или этой.
— Ты знаешь, Энцо, самое смешное, что мне тоже. Ты думаешь, она все еще скулит, моя добрая сука?
До бракоразводного процесса не дошло. Напав на след мужа и зная по себе: против мужских чар устоять невозможно, женщина демонстративно сделала его вдовцом. Произошло это так. Вызов. Энцо не смотрит, кто его вызывает — готов принять любой вызов. Окаянного мужества был человек, чего никогда не скрывал. Тем более никогда не ставил на ухо предохранитель.
— Ну, говори же, Энцо Бенци слушает тебя.
— На чужом несчастье возводите церковь свою, да? — и оглушительный хлопок, хорошо знакомый каждому со школьных лет — по фильмам в исторических декорациях.
— Статуя Командора грохнулась? — невозмутимо поинтересовался Тристи, когда Энци дал отбой. С недавних пор правша на обе руки, он машинально чертил обеими руками профиль, и получался Двуликий Янус.
— Почти угадал, — отвечал Энцо. — Статуя донны Анны. Должно быть, из твоего «Винчестера».
— Ах ты, старая мазохистка! Другая на ее месте сперва вкатила бы тебе в ухо стронций.
— Откуда ей знать, что я не предохраняюсь. А скажи, почему у вас никогда с ней не было детей? Что, не приживались?
— У нее был свой, но он погиб в радиокатастрофе.
— Ах да, правнук Сесила Родса… Ты его знал?
— Впервые повстречал уже на похоронах. Я тогда пахал на «ФрэнчСинатра.тпру», и меня послали сделать мироточивый репортаж о том, что надо слушаться маму, а не участвовать в гонках на радиоактивных отбросах.
— Тогда в ЕЭС их, кажется, и запретили… будешь пить?
— Перед полетом ни капли.
— Дело молодое, — и, отсчитав десять капель виагры, Энцо промурлыкал: — «Если завтра в полет…». Лехаим.
— Твое здоровье. Помни, капля виагры убивает лошадь.
— Вхожу в пике. Нет чтоб сказать спасибо старому заботливому Энцо. Так ты с ней занимался любовью на похоронах ее сына?
— Она была очень несчастна. Я позволил ей слегка себя усыновить. Но было бы смешно завести общего ребенка.
— Н-да… Как Эдип и Клитемнестра… шучу, шучу — Иокаста, — и Энци вздохнул. — Я тоже тебе в матери гожусь.
— Ты — «Маленькая мама»… Но иногда «Пятнадцатилетний капитан».
В широком простенке между смотревшими на море окнами висела живопись маслом: крестьянская девочка лет десяти, качающая босой ногой люльку и одновременно кормящая с ложечки карапуза, сидящего у ее ног в одной рубашонке. Тут же баловник постарше, с виду лет пяти, тянет за хвост кота, орущего благим матом. На тусклом золоте рамы медная табличка: «Жюль Бастьенъ-Лепажъ. Маленькая мама». Другая, тоже мастерская работа, изображала подростка в широкополой шляпе с лентой, как у моряков. Нахмурив лоб, он углубился в чтение романа Жюля Верна. Книгу он держит на коленях, укрытых пледом, сбоку видно колесо от инвалидного кресла. Картина кисти Marie Constantine Russ называлась «Пятнадцатилетний капитан».
— В свои пятнадцать лет, — продолжал Энцо, — я мог вполне тебя зачать.
— Почему же ты этого не сделал? Плохому танцору крылья мешают?
— Тристи, не груби старшим. Я тебе гожусь и в отцы и в матери и чувствую, что хотел бы иметь сына.
— Если в моем лице, то сколько угодно, — расхохотался Тристи. — У меня по этой части опыт, которым я охотно поделюсь с тобой.
— Должен тебя разочаровать, мой остроумник. В твоем лице я уже имею то, что хочу. Нам остается лишь оформить наши отношения.
— Даже если выяснится, что щедрая сука мне ни гроша не оставила? Учти, и у мазохистов есть свой болевой порог.
— Если ты и женился на ее деньгах, из этого еще не следует, что я зарюсь на твое приданое. Нет, малыш, мы должны пожениться, чтобы другой малыш, которого я собираюсь усыновить, не был незаконнорожденным. А зачем, по-твоему, люди женятся?
На это Тристи сделал губки бантиком, втянул щеки и часто замигал. Фальцетом:
— Создать семью. Ты возвращаешься с работы, а я тебя дожидаюсь, весь в кудряшках, а кругом целый выводок приемных детей.
— Вот именно. Семья должна быть полной, родителей должно быть двое независимо от пола. Тем более что внебрачный ребенок у мужчины это не то же, что внебрачный ребенок у женщины. Когда у отца-одиночки растет мальчик, на этого мальчика всегда будут показывать пальцем.
— А ты возьми на воспитание маленькую девочку.
— Спасибо за совет. Чтоб насмерть заклевали, да? Слыть врагом пророка и то лучше — только не педофилом.
— Молчи!.. Ты прав. Даже в шутку не произноси это слово!.. Так и быть, ловлю тебя на предложении руки и сердца. В ближайшую же субботу мы застрелимся… то есть распишемся.
— Тристи, я серьезно.
— Да уж куда серьезней. Будь я все еще репортером на «ФрэнчСинатра.тпру», заголовок был бы такой: «Двойная звезда невооруженным глазом». И дальше: «Гений штурвала и гений пера сочетаются долгожданным браком. Букмекеры принимают ставки. Десять против одного, что будет девочка».
— Вхожу в пике. Я всегда знал, что ты Двуликий Янус.
— Да хорош скрестись. Просто у меня твоими заботами обе руки правые. Конечно, возьмем мальчишку и назовем его, чтоб ни одному из нас не было обидно.
Таким макаром на свет появился Олекса Барци — полное имя: Олекса Тристрам Энцо Барци.
*
Олекса не подавал виду, но, по правде, стеснялся, что у родителей такой драндулет. У всех инфотрансфер (телекинез), только Энци упрямится:
— Это не называется воспарять. Одно дело перемещение в пространстве, другое дело перемещение пространства. Первое требует высочайшей одухотворенности, второе же не требует решительно ничего.
Олексе поневоле приходилось участвовать в этом семейном параде гордости. Но до чего же по мере взросления хотелось стать как все.
Вздох.
Продолжая размахивать майкой-маринеской, подбегает Олекса к родителям. Откидывается дверца, и спрыгивает Тристрам, которому Олекса обязан вторым своим именем.
— Это вы Человек На Необитаемом Острове?
— Да.
— Мы здесь, чтобы вас спасти. Друг Энцо, мы у цели.
Старость не может «спрыгнуть с лошади». Порой старик отлично бегает, даже гнет подковы, если у него сильные смуглые пальцы, по-обезьяньи не загорающие под ногтями. Но пружинисто спрыгнуть на землю он не может. Да и зачем, когда есть крепкие плечи, на которые садишься и так едешь до самых дверей, не спешиваясь.
— Это он, Человек На Необитаемом Острове? — спрашивает Энцо, покачиваясь на плечах у Тристи, как в седле. — А почему он без майки? Замерзнет.
Олекса на ходу натягивает на себя красно-белую тельняшку. Процессия направляется к дому: один верхом на другом, а третий чуть сбоку — как будто ведет конягу под уздцы. Маленькому, Олексе это страшно нравилось, теперь же выглядело глупым, бесстыдным. Но приходилось продолжать игру.
— Вот мы вас сейчас накормим, напоим и обогреем. У нас есть травяной чай с горы Килиманджаро, где я спас на двукрылом био-плане лучшего писателя современности. Вы знаете, как его зовут, о Человек На Необитаемом Острове?
— Да, Тристрам Бар.
— Правильно. Его похитила рыжая колдунья и превратила… я забыл, Тристи, во что она тебя превратила?
— В аленький цветочек.
— И он бы так и увял, если б не я. Есть у нас и козий сыр с острова Патмос со следами зубов Иоанна Богослова. Черный хлеб с кориандром, испеченный русскими монахинями в память о картечи, которая четыреста лет тому назад рассеяла на Бородинском поле конницу Мюрата.
— Так что не пеняйте нам, Человек На Необитаемом Острове, если он немного зачерствел, — вставил Тристрам.
— Что ты такое говоришь, Тристи! Бородинский хлеб не черствеет никогда. Ужин на столе, Человек На Необитаемом Острове. Кушайте на здоровье. Здоровее пищи нет.
Олекса предпочел бы африканскому травяному чаю «афри-колу», древнегреческому сыру — чипсы с майонезом, черному хлебу, испеченному по рецептуре русских монахинь, порцию попкорна — как у Джованны. Но он даже заикнуться о ней не смел. Иначе… иначе… даже подумать страшно, что иначе. Энцо Бенци ошибался, верней, как это часто бывает, обманывал себя, говоря: «Если отец-одиночка растит мальчика, на этого мальчика всегда будут показывать пальцем, а если супружеская чета — без проблем». Энцо наивный человек: отец ли одиночка, супружеская ли чета, обозначенная в сертификате об усыновлении как «родитель a» и «родитель b» — что нередко вело к конфликтам вплоть до развода: каждый хотел быть «родителем a» — всё это решительно не играло никакой роли для тех, кто практиковал смешанный брак. В глазах натуралов Олекса не мог не следовать заразительному примеру усыновившей его четы — а то с чего бы им было его усыновлять? Станет тебе селезень кукушонка ростить. На худой конец парень растет «Двуликим Янусом»: и с вашим и с нашим на перине спляшем. Он будет белой вороной, еще одним из группы риска — мишенью для ботинка, которым в него запустит его сверстник с Баальбекстраат: «Ихса!» («Пфуй!»). Туда Олексе лучше не ходить. Не полагаться же на шариатскую полицию, в самом деле — полис де мёрс, как она именовалась (полиция нравов).
Для них Олекса «нехаляльщик» вдвойне: и как кяфир и как гей. Помимо «резервации» для аборигенов ЕЭС ему требовалось дополнительное заграждение из колючей проволоки, нужду в которой нынешняя политтактичность может оспаривать хоть до утра: эта проволока — обносящая однополый бивак — была и есть. И будет, пока не утратит свою актуальность с созданием искусственного лона. А над чем, вы думаете, Китай трудится в поте лица своего, решая за нас сразу миллион проблем, как этических (право на жизнь), так и эротических («кого хочу — того люблю», что понимается в свою пользу: «кого люблю, того хочу», другими словами, море удовольствия и никакой ответственности: любовь все спишет). Это породит миллион новых проблем — каких именно, поживем увидим, благо мы долгожители: коптим небо или, выражаясь по старинке, способствуем выбросу в атмосферу парниковых газов. Сколько лет Энцо? Он помнит еще автобаны, по которым в оба конца непрерывным потоком двигались полчища бензососных насекомых.
Какими Олекса представлял себе те времена? И Энцо и Тристи обожали старые фильмы. Сравнивая нынешний век с минувшим, видишь, что одежда не больно изменилась, какую-нибудь тогдашнюю Фатиму и вовсе не отличишь от теперешней: в той же мини, в тех же красных с загнутыми носами сафьяновых бабушах на шпильке, не хватает только стеклярусной занавески ниже глаз и кувшина на голове: «Йа-а, хабиби». В двадцать первом веке жизнь протекала артистичней, но с превеликими неудобствами. Как говорит Джованна, много лишних суетливых движений.
В годовом тесте был вопрос: «Современником кого ты предпочел/а бы быть?»
Клеопатра
Саладин
Королева Марго
Леди Ди
Че Гевара
Надежда Савченко
Файруз
Амина, королева Заззау
Иисус Христос
За-За Лу-Лу Па-Па
Поскольку в его команде Баальбекстраат представлена не была, то Саладина или Файруз щелкнуть было некому. Все хотели водить компанию с Иисусом Христом, петь: «Джезус Крайст! Суперстар!» Двое отстающих в музыкальном развитии предпочли Войну за Независимость и щелкнули За-За Лу-Лу Па-Па.
Но Олекса не витает в облаках, а мыслит здраво: переместиться в прошлое — спасибо. Он уже был однажды перемещенным лицом (displaced person или проще «ди пи»). А быть перемещенным что в места не столь отдаленные, что во времена не столь отдаленные — разницы никакой. Вдруг он там заболеет или, как Тристи, уколется шипом снежаты пурпурной и у него начнется гангрена?
— Человек с ограниченными конечностями отошел в прошлое, — молвил Олекса, усмехаясь. — А когда-то таких было полно, без рук, без ног на бабу скок.
На это сэнсэй выключил его — по-старому, выгнал из класса.
А что он такого сказал? Недавно они смотрели очень старый фильм, может, даже двухсотлетней давности: «Гений карате». Про то, как гениальному каратисту, когда он летел на соревнования в Бруней, соперник устроил аварию, подпоив авиадиспетчера. При посадке «Боинг» сошел с рельсов и загорелся. Считавшийся национальным достоянием, гениальный каратист остался по колено без ног. Он больше не прославит свою державу на татами, в его честь больше не прозвучит гимн. Но воля этого человека к победе не знала себе равных. На деревянных ногах, превозмогая человеконенавистническую боль, он заново учится ходить. Падает, встает, снова падает, снова встает. Он упрямо тренируется. Вот уже он бегает. «Сколько?» — «Минута тридцать». — «Нет! Нет! Нет! — выкрикивает он, сдавив кулаками голову. — Я никогда не смогу…». — «Нет, ты сможешь», — настойчиво повторяет женщина. Так день за днем. «Сколько?» — «Сорок девять секунд», — говорит она. «На сегодня все. Я устал». — «Нет, у тебя еще два спринта». В следующем кадре он уже лупит ногой грушу, подвешенную на двухметровой высоте. Удар! Еще удар! Проходит четыре года, зал стоя приветствует победителя ХХХIХ Олимпийских игр. Но что это? Вместе с ним на пьедестал поднимается маленькая хрупкая женщина, и президент международного олимпийского комитета почтительно надевает ей на шею такую же золотую медаль, что и ему. Весь стадион встает как один человек.
Энцо и Тристи не стесняются своих слез. Олекса небрежно замечает:
— Так что карате было и тогда. Нет уж, лучше жить сегодняшним днем. Сейчас лишиться ног это как подстричься. Сэнсэй совсем малость того. Безногих давно уже нет, а надо говорить: «Человек с ограниченными возможностями на бабу скок».
Олексу чаще других выключали за политбестактность. Вырвется не то слово — «исламист» вместо «исламей» — иди гуляй.
*
Волосы у него лежат локонами на плечах. Продев кисть в них, как в браслет, Джо шепчет:
— Ну, чистая девушка… Признавайся, что ты спишь в бигуди.
— У нас с Тристи они вьются от природы, — важно проговорил Олекса.
— Тристи… Интересно. Ты в него?
— Я ни в кого. Потому что они с Энцо рождены для полета, а у меня крыльев нет, я человек.
— Человек ты мой… У меня уже есть трое, будешь четвертым.
У Джованны трое маленьких ребят, погодки от восьми и ниже. («Ой, погодушки мои, распогодушки», — поет Джо, смешно передразнивая Зыкину.) Олекса поставил ногу на скамейку — отстегнулась резинка — когда рядом опустился ё-мобиль, на одном из воскрыльев киноварью выведено: «Джо Мэтчем».
— Куда ты, кукушонок? — спрашивает Джо.
— Куда-куда — на кудыкину гору.
Грубоватый подросток, которому вдруг рукава стали коротки. Не знает, что делать с руками. Впрочем, у Олексы они были заняты веслом. Все обучающиеся гребле ходят с веслом, вот почему перед каждым яхт-клубом стоит девушка с веслом.
— Твои же родители воздухоплавающие — не водоплавающие, зачем тебе весло?
— Они это они, а я это я, — Олекса пользовался любой оказией, чтобы дать понять: он из другого теста. Только в это мало кто верил. («Станет тебе селезень кукушонка ростить. Ну, мо-о-жет быть, Двуликий Янус». — «Да ладно тебе, каждый из нас — Двуликий Янус».)
— Тебя Олексой зовут? Интересное имя: кому женское, а кому мужское. Как и мое. Я — Джо.
— Олекса мужское имя. Олекса Довбуш — национальный герой гуцульского народа.
Олекса втрескался в Джо, это было его первое касание женщины.
— Яна, Жаннет, Джо — как твоей душеньке угодно. Прошу меня любить и жаловать.
Джо была любопытная: и о чем разговаривают дома, и как он их называет, и спит ли он вместе с ними или вразножопицу? Услыхав, что врозь, была страшно разочарована:
— Милый лжец, такого не бывает.
— Да нет, правда. Твои дети тоже с тобой не спят.
— Сима и Яфа нет, а Хамон прибегает по ночам. Но с Хамоном — другая песня.
И долго еще не верила, все хотела услышать детали, потому что дьявол это великий бог деталей.
— Чего бог? — наморщил он лоб.
— Ой, всё, — мол хватит об этом. — А едите что?
— А едим мы древнегреческий козий сыр, а еще бородинский хлеб с кусками шрапнели. А пьем кенийский травяной чай. Здоровей пищи нет.
— А у меня еда, которой «нет тебя вреднее», — она улыбнулась — улыбкой обольстительницы. — Помфриц с майонезом, попкорн и афри-кола. И сиропные медведики. Ням-ням — никому не дам. Только если хорошо попросишь.
— Классный ё-мобиль, — сказал Олекса, то ли оставаясь в теме, то ли меняя ее. — А почему киноварью?
— Потому что у меня кровь горячая. Ты хочешь, чтоб я писала свое имя зеленкой, как другие?
Джо привела обладателя длинного весла к себе — угостить «чем Бог послал».
— Трехэтажный, — сказал Олекса, оглядываясь по сторонам. — Ну, ты даешь, Джо.
— Трехуровневый, дурачок. Трехэтажный бывает…
Вывеска над дверью врала: «Грот Дианы».
— Грот-мачта, — молвил Олекса, усмехнувшись. — Откуда у богини грот?
— А ты сообразительный, хватаешь все на лету. Как мой Сима.
Появился Сима — по первому требованию.
— Ангела вызывали? — и убежал. («Ангела вызывали?» — сериал, которым засматривались все дети.)
Олекса представил себе цирковую собачку: как она, подлетев на два метра, хватает кусочек сахару.
— Цирк! — сказал он.
— Хочешь пива? Ну… раз, два, три…
— Кто пьет пиво, тот писает криво.
На «Евровизии» победила Кончита Меркадо с шутливой песней-шансоном «Писсуар де Пари». Это оттуда. С музыкой Олекса был на вы: песен не помнил, «Евровизию» называл «Еврофизией».
— Мне жаль тебя. Песня выражает словами то, что у тебя на душе. Когда Зайованка спела «Боже, какой мужчина! Хочу иметь от тебя сына!», знаешь, сколько женщин сразу обратилось в Страсбургский собор с просьбой прислать биоматериал президента ЕЭС.
— Что я виноват, что мне слон на ухо наступил? — он жалобно улыбнулся, но сочувствия не встретил.
— Конечно, виноват, — сухо сказала она. — Сима, ну что ты прячешься? Или выходи с поднятыми руками или открою огонь.
Выходит с поднятыми руками.
— Я Сима, прошу меня любить и жаловать.
— Ну, хорошо, молодец. Хочешь знать, как выглядит человек после того, как ему медведь на ухо наступил?
Какая-то обидная нотка в этом послышалась.
— Не медведь, а слон, — поправил Олекса. — Тристи говорит «слон», а ему лучше знать. Он на них охотился.
— Ему — слон, тебе — медведь.
— Да ты что, у него абсолютный слух!
— Ах даже абсолютный… А кого он больше любит: Жозефину Бекар или Кончиту Меркадо? А может, Колдуна? Или нет, группу… Наверное, «Мудаков».
В действительности ей было безумно любопытно. Олекса даже не подозревал, насколько людям не дают покоя эти двое, с утра до вечера проделывающие «петлю Нестерова», сидя за штурвалом какого-то доисторического аппарата. Их так и называли: «Эти двое».
— И Тристи и Энцо любят только Глена Миллера.
— Впервые слышу, — сказала Джо.
— Он разбился. Они тоже когда-нибудь разобьются, улетят и не вернутся.
По лицу Джо пробежала тень. Откуда Олексе было знать, что супруг Джованны Мэтчем, председатель местного отделения ПЕП, разбился через день после свадьбы. Молодой вдове достались Мэтчем Корт и заветная пробирка. На беду, пробирка была «с утечкой», что вызвало толки: Георг Мэтчем стал жертвой семейства Аль Капоне. За смерть пяти своих однофамильцев Аль Капоне не только сбросили его с крыши, но и по обычаю сынов пустыни истребили его семя. Чем утешилась Джо? Джо утешилась тем, что, уподобив свое несчастье потопу, поглотившему человечество, «произвела от себя три народа». У семилетнего Сима над верхней губой уже чернеет усик, Яфет обещал стать красою полнощных стран. И третий, Хамон… да вот он! Легок на помине.
— Хамончик!.. Это мой Хамон, он писается ко мне в кровать со страшной силой… Что ты испугался, чумазенький? Дядя добрый.
Джованна была прелесть: живая, умница, но главное, она была женщиной. («Олекса Тристрам Энцо Барци, готов ли ты взять в матери эту женщину?» — «Да». — «Джоан Мэтчем, урожденная Стивенсон, готова ли ты…»)
— Ты что, сама их рожала?
— Что я, Фатима какая-нибудь. Я цыганку одну брюхатила — Домну-Бырлибу.
*
И снова стоял он на влажной кромке песка… «влажный», «пляжный», «яхт-клуб», «девушка с веслом» — ассоциативная цепочка бесконечная, как состав с горючим. Кстати, позабыл у нее весло. То-то на обратном пути чувствовал: чего-то не хватает. Теперь понял чего — нет весла. Усмехнулся той странной короткой усмешкой, которой прежде за собой не ведал: ладно, заберет в другой раз.
— Я не прощаюсь, — сказала она, целуя его на прощание.
Поцелуй это что-то новенькое. Он видел как целуются в кино или парочки — особенно в тех районах, что патрулируются полис де мёрс: подразнить полицию нравов.
— Да ты целоваться не умеешь! — удивилась Джо. — Дай-ка я тебя поучу. И чему только твои родители тебя учат.
Тристи раз хотел поцеловать его перед сном, но Энцо строго покачал головой, пошутив: «Я ревную».
Познав сыновнюю любовь к матери, Олекса уже не может, как прежде, играть в «Человека На Необитаемом Острове». И прежде-то коробило играть роль, из которой давно вырос: каждый раз с трудом стаскивать ставшую тесной майку и размахивать ею, симулируя восторг. Вот и на этот раз, опережая жужжанье, на солнце проступило пятнышко. Олекса покорно стянул с себя широкополосную бордово-белую выгоревшую маринеску и принялся крутить ею над головой:
— Ахой! Человек На Необитаемом Острове! Сюда!
Подумал: что стало бы с Энцо, когда б он не увидел сигналов бедствия, подаваемых с земли — ставших для Олексы частью утреннего моциона. Мог бы и направить машину в море, по примеру Агея. «Энцо — мог бы», — от одной только этой мысли у Олексы все похолодело внутри.
— Ахой! Сюда! Вот он я! — Олекса кидается вслед бегущему аэроплану, как если б пытался поймать его за хвост. И всё как всегда:
— Вы — Человек На Необитаемом Острове?
— Да, это я.
Они идут к дому: Энцо восседает на плечах у Тристи, которого Олекса ведет под уздцы этаким «мужичком с ноготком». Всё как всегда.
Нет, хуже, чем «как всегда». Всегда была лишь игра в чувство, которого нет в заводе. Нынче оно есть, но не по тому адресу. С ума нейдет ее грудное, глубокое: «Ой, погодушки мои, распогодки». Олекса, как та притворщица, что кидается тебе на шею — тем же движением, каким встречает другого, желанного, с которым все ее помыслы. Тем же движением! Олекса деланно припадает к отцовской груди, а сам весь в мечтах о материнской, меда и млека которой вкусил, но мало и вот умирает — хочет еще.
«А что если честно во всем признаться? Встретил одну женщину и с нею понял, что значит иметь собственную мать. Ни с чем не сравнимое блаженство! Чувство, о котором столько сказано и столько написано: любовь к матери. Он раньше был маленький и не понимал каково это — иметь собственную мать».
Но как — как такое скажешь старенькому Энцо Бенци? Олекса спросил у него:
— А если бы я не успел вернуться из яхт-клуба? Вы прилетаете, а на необитаемом острове никого. Чтоб вы подумали?
— Послушай, что я тебе расскажу.
История царя Агея, рассказанная Энцо
Одному царю было некому оставить свое царство. А правил он в славнейшем из городов. Кровли храмов горели на солнце, по синему морю в виду неприступных стен подходили к пристани корабли под разноцветными парусами. Но не унесет же Агей, так звали царя, этот город с собой в могилу. И достанется он недругу, потому что нет сына! нет сына! нет сына! И понастроят других храмов, другим богам, так что и памяти об Агее не останется.
В далекой молодости Агей прельстился рыжеволосой менадой — ненавистницей мужчин, а из женщин терпевшей только себе подобных. Она прокляла ночь, когда зачала. С приближением родов все яростней ненавидела она дитя, которое родит Агею. Назло ему приказала кормилице вырвать плод из утробы и бросить, чтоб никто не видел, в яму, куда стекали все дворцовые нечистоты. Но кормилица испугалась и положила окровавленный плод на алтарь богини — заступницы города.
Гнев объял богиню. Заключила она недоноска в недро медведицы, чтобы там созревал, наливался силой своей приемной матери, тогда как родная лежала в болезни. Рыжие волосы разметались по изголовью. В бреду и в жару ей мерещилось: отворяется дверь, и кто-то — скурлы! скурлы! — приближается к ней, зыбкие, дрожащие, как в раскаленном воздухе, очертания огромного существа — скурлы! скурлы! — растущей, огромной медведицы, протягивающей свои когтистые лапы. Здравствуй, смерть.
Царю Агею, когда он проснулся, сказали, что царица лежит в крови с растерзанным лоном. Шатунья-медведица, о которой рассказывают окрестные пастухи, проникла в ее опочивальню. Тогда Агей растерзал свои одежды. Вслед за царем в траур погрузились все жители. Равномерные удары тысяч мечей о щиты сотрясали город. Пестрые корабельные паруса сменились черными.
Медведица тем временем родила такого крепыша, который в играх со своими единоутробными братьями — молодыми медведями — всегда брал верх. Великий герой рос вскормленный млеком и медом, добычей которого медведица промышляла. Убитую пастухами, боги взяли ее на небо. Она стала созвездием Большой Медведицы. Найдя у нее в берлоге младенца необычайной красоты и силы, пастухи в страхе приняли его за бога. Но когда уразумели, что это дитя человеческое, воспитали, дав имя Сильный.
Другой царь некогда женился на скотоложенке: она забиралась в деревянную корову, впускали быка, и бык ее осеменял. Она родила существо с бычьей головой и с телом, испещренным очами. Во все свои глаза глядел челобык-царевич во тьму заточенья и мычал. Царь то ли не знал, то ли делал вид, что не знает, что он вовсе не отцебык. Время от времени в подземелье к чудовищу вталкивали тринадцать обмочившихся отроков, с которыми челобык сперва играл, как кошка с мышкой, а после, наигравшись, заставлял сражаться друг с другом. Того, кто выходил победителем, побеждал сам.
Боги открыли Агею смысл предсказания: «Тринадцать чужих сыновей за одного своего». Тринадцать юношей прекрасных должен отослать Агей чудовищу, и тогда обретет сына. «Вперед сына, потом благодарственная жертва», — сказал недоверчивый царь. Тогда богиня явилась во сне к Сильному. Пусть идет во дворец и скажет царю: это я твой сын. А когда Агей потребует доказательств, надо сказать: «Приведите кормилицу моей матушки-менады». Кормилицу же спросить: «Ты — кормилица царицы?» — «Я». — «Тебе приказала она вырвать плод из чрева ее и утопить в нечистотах?» — «Мне». — «Так это я».
Радость Агея не знала границ. Но слезы радости смешались с горькими слезами родителей тринадцати несчастных. Узнав, что такова цена его возвращения в отчий дом, Сильный сказал: «Несчастливое число — тринадцать, я буду четырнадцатым на этом корабле скорби, — а Агею, своему отцу, сказал: — Не горюй, что потерял сына, едва успев его обнять. Я еще вернусь. Как увидишь мой корабль на горизонте, смотри под какими парусами он плывет, черными или алыми. И коли под алыми — я жив, стою на матче». — «А коли под черными?» — прокричал вслед отчалившему судну Агей.
Всех их по прибытии бросили в подземный лабиринт, где челобык не находил себе места и с тоски мычал, да так, что своим мычанием переворачивал душу. «Сейчас он заставит нас биться насмерть друг с другом, а сам будет во все свои глаза на это глядеть, — сказал Сильный. Таскайте друг друга за косы, визжите от страха под занесенным над вами мечом, сучите ножками, испуская дух — все понарошку. Когда же я один останусь среди мнимо убитых, тогда посмотрите, что будет».
В ночь перед битвой прокралась к Сильному царская дочь: «Познай меня, за это я распущу волшебный моток. Так найдешь выход из Лабиринта». А у быка сестра известно кто — корова. Спознался с ней Сильный, на что она ему говорит: «Поклянись своим бессмертием, что женишься на мне. Только тогда оставлю тебе путеводную нить». Поклялся Сильный, зная, что ни клятва, ни признание, вырванные под угрозой смерти, не действительны.
Когда все полегли в потешном сражении — кто испуская предсмертные хрипы, кто в корчах и судорогах, кто катаясь от притворной боли — челобык сказал Сильному: «За то, что ты изрядно потешил меня, я убью тебя с особым цинизмом, — и сверкая очами без числа, чудовище описало ему его мучительную смерть. — И никто не скажет, что за добро я отплатил тебе злом». — «Что ж, познай самого себя», — отвечал Сильный и учинил над ним расправу в точности по его же слову.
Как слепцы, держась за нить, вышли они из Лабиринта и тут жмурились от яркого солнца. А на корабле уже встречала Сильного его нареченная. В руках она держала чашу, полную до краев: «Так же и дом у нас будет полная чаша». Сильный не стал пить, вылил за борт. «Не могу, не смею. Мне было откровение. Величайший из богов, сам господь пьянства сказал мне: «Мечтанья брось, ты, жалкий смертный. — Я избрал ее, волоокую корову моей страсти». Невеста моя нареченная, освободишь ли ты меня от данного тебе слова, ибо никто не в силах перечить бессмер…». — «Освободю! — закричала она. — О! Я стану супругой бога!» Ее высадили на безлюдном острове, и, подхватив одежды, она убежала. А Сильный с тринадцатью спутниками, смеясь над дурой, в продолжение всего плавания славили ее будущего супруга, украсив головы венками. И когда показался родной берег, мачту уже обвивала виноградная лоза беспамятства, а корабль сделался гигантской плавучей амфорой.
«О боги, нет! — вскричал вдруг Сильный. — Я же забыл! Я же совсем забыл! Что я наделал!» — он стал биться головой о палубу. «Что ты забыл… в забвеньи щщастье…» — «Горе моей пьяной башке! Я же забыл поднять алые паруса, мы плывем под черными. Для отца я мертв».
По целым дням с раннего утра простаивал Агей на городской стене, под которой шумел прибой. Царь не сводил глаз с моря. Наконец видит: плывет корабль — е la nave va. И полны ветром его черные паруса. А хор приближенных вопил: «Черные паруса! Черные паруса! Увы, на службе водолазной!» В отчаянии воздев руки, бросился Агей со стены в море, которое с той поры зовется Агейским.
— А по-нашему Эгейским, — закончил Энцо свой рассказ. — Вот как сильно отцовское горе, сын мой.
Каково после этого было Олексе признаться родителям в сыновнем чувстве — к женщине! Чувстве, о котором сами они, быть может, лишь целомудренно мечтали. Какую боль причинил бы он им своим признанием? И не оборвалось бы все так же трагически, как с Агеем, только не в море, а в небе? Энцо — он такой.
Олекса не знал, что лучше — горькая правда или нескончаемый обман. Он много чего не знал. Что смехотворный двукрылый аэроплан, которого так стыдился, располагал новейшей системой PN — персональной навигации, позволяющей безошибочно определять местонахождение интересующей вас персоны и вести за ней видеонаблюдение. Это к вопросу о горькой правде, которой лучше не знать и позволять себя дальше обманывать. Родители были в курсе. Но, как всегда, информация — ничто, интерпретация — все. Можно сказать: трусливо обманывает, а можно сказать: боится причинить боль.
— Олексу мы потеряли, — сказал Тристи. — Мы не были настойчивы в воспитании его чувств.
— Ты — писатель, и говоришь о воспитании чувств? Воспитание чувств — то же что отращивание крыльев. «Еще одно усилие, и у вас вырастут крылья» — так мог написать только дилетант.
Тристи не различал цитат. Писатели не блещут начитанностью, читают только себя, остальных примеряют. Этим они отличаются от поваров, которые, наоборот, себя только пробуют, а чтоб есть — так нет. Только приготовленное другими.
— Чувство можно вызвать, спровоцировать, пробудить. Но ты же всегда говорил: «Не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно». Ах, Энцо…
— Ну, положим, я этого не говорил.
— А кто?
— Царь Соломон. Намеренно вызвать можно только одно чувство. Чувство отвращения.
— С тем же успехом его можно вызвать и ненамеренно. Ты настаиваешь, что крылья растут только сами по себе, выращивать их невозможно. Пусть так, но подрезать их, когда они есть, ничего не стоит, в чем ты преуспел.
— Обойдемся без упреков. Тем более, что ты попрекаешь меня благородством.
— При чем тут благородство — ты никогда этого не хотел. У тебя на это не хватило бы виагры.
— Тристи!
— Да, не хватило бы горючего. И ты боялся, что мальчик будет любить меня сильнее, чем тебя. Ты своего добился. Теперь он одинаково не любит ни тебя, ни меня. Я тебе скажу, Энцо. Ты решил, что все такие, как я, а это не так. Таких, как я, нет. Ты недооценивал меня и за мой счет переоценил свои чары. В результате мы потеряли Олексу.
Они пролетали над седой равниной моря. Шумел мотор, и приходилось разговаривать на повышенных тонах. В ветреный день с высоты двухместного самолета яхты еще желанней, чем с берега — плывут, клонясь парусами к волне. Неровная строчка берега, как линия горизонта: то вздымалась, то опадала, то с глаз долой — но не из сердца. Вон Олекса возвращается под утро из Мэтчем Корт, благо родители всю ночь в небе.
— Убери его, — сказал Энцо, — выключи совсем.
— Ты помнишь этого Мэтчема? — хрипло спросил Тристи.
Энцо достал бутылку «аквалайфа» и, сделав несколько сосательных движений, протянул соской Тристи.
— Попей.
Когда Тристи отсосал на треть, Энцо переспросил:
— Помню ли я, как Мэтчем в день своей свадьбы сделал вот так? — и правая рука его, до того покорно перенимавшая вибрацию штурвала, взяла резко вперед, на что машина вошла в штопор и вышла из него, едва не задев парусник, по борту которого зеленой вязью было написано: «Аль Капоне». Похожий на Синдбада бородач в чалме, вдохнув вони из хвостового отверстия, крикнул вдогонку: «У-у, пидарасы!»
— Я уж подумал, ты обиделся и решил хлопнуть дверью, заодно прихлопнув и этого малого, — невозмутимо сказал Тристи, в такие минуты он менялся до неузнаваемости: холодный, наглый, бесстрашный.
— Мстить за Мэтчема мне как-то не с руки, тебя не спросясь.
— Думаешь, к этому действительно Аль Капоне руку приложили?
— Арабские дела.
— Аль Капоне же не арабы.
— А кто? С такой фамилией.
— Признаться, мне все равно, свел Мэтчем счеты с жизнью сам или с посторонней помощью. По-моему, этих пятерых полиция застрелила еще раньше, чем Прогрессивно-Евангелическая партия победила на выборах. Как они меня тогда обхаживали! «На биплане к звездам» только-только получил «Золотого осла». Ты еще мне говоришь: «Тебя вызывает региональное отделение ПЕП-клуба». — «Может, Пен-клуба?» — «Нет, ПЕП».
Помолчав:
— Я не исключаю, что бедняга Мэтчем в последний момент представил себе священные радости супружества с этой Джоан и давай с крыши. Какая у него машина? Послушай, Энцо, я знаю, что я тебя обидел. Прости меня. Ты самый лучший, самый благородный… и самый лучший любовник, о каком только можно мечтать.
— Это было недавно, это было давно. Человек на необитаемом острове тоже совсем еще недавно был крошкой. Включи-ка снова — что он там.
*
А там Джованна, продев кисть в его локоны и держа на ладони его затылок, как державу, а скипетр сжимая в другой руке, пела низким грудным голосом:
Как боится седина моя
Твоего локона.
Ты еще моложе кажешься,
Если я около.
Избыток груди со столь мощной акустикой у нее уравновешивался недостатком талии, если не полным ее отсутствием.
— Это с рождением третьего ребенка, — оправдывалась она. — А пока не было детей, я была пальма аравийская.
Как будто материнство не валилось на нее всякий раз с неба, а лучше сказать, из рога изобилия цыганки Домны-Бырлибы. Как если б давалось ей материнство потом и кровью после девяти месяцев накачивания плодом до состояния шара. (Как не вспомнить тут древнегреческий козий сыр, а еще плешивого Сократа в платоническую обнимку с прекраснокудрым Алкивиадом и наконец самого измыслившего их Платона, говорившего нам: пока не схлынут воды и не расставятся ложесна, пол младенца ведом одним богам, для нас же он двуполый шар, подобный тому, в который заключен. Первородный гермафродит — страх и ужас богов, могучий андрогин, катящийся снутри такой же шарообразной земли в любую из сторон… Прости меня, читатель. Ты самый лучший, самый благородный… и самый лучший любовник, о каком только можно мечтать.)
Ах, если б она оправдывалась перед Олексой не как женщина — что дескать не «пальма аравийская», а как мать — в том, что не рос он «в семье народов» с Симой, Яфом и Хамончиком. Ах, как славно звучало бы тогда: «Сим, Яфет, Хам и Олекса».
— А от меня пойдут…
— Кто от тебя пойдет? — смеялась она, целуя «моего хорошего», «моего маленького», а он понимал это буквально и на Хама смотрел как на брата своего, играл с ним, «чумазеньким», не давая в обиду старшим братьям, особенно Яфету, который пел караоке:
Аллилуйя на вас всех с крутого Буга.
И на тебя, мой парень, и на твоего друга.
Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйа.
Аллилуйя на одного тебя.
И звенело это горным колокольчиком.
Олекса петь не поет, зато хватает все на лету. Любимый сын всегда цирковая собачка. И тут он спрашивает:
— А что если я честно скажу им, — подразумевались Энцо и Тристи, — что я ухожу, что у меня есть другая семья?
— Ты с ума сошел, — испугалась Джо — Ты их этим убьешь.
— Да, я знаю, это их убьет… Хамито, пойдем поиграем. Я покажу тебе, где раки зимуют, пойдем, мой чумазенький.
«На путях к новой семье» — так называлась бы эта глава в книге его жизни, когда б нашелся охотник ее написать. Ну, не глава — главка. Совсем коротенькая — потому что Джо это решительно ни к чему. И все же медовый месяц материнской любви Олексе был отпущен, а капельку меда извлечь не фокус из любого цветка, даже, как мы помним, из такого ядовитого и опасного как снежата пурпурная.
Раз он ввалился к ней со сломаным веслом и разбитым носом. Она его не ждала да и в общем-то уже начинала пугаться этого «приключения на свою голову», как говорила ей подружка. «Ищешь, мать, приключений на свою голову». Эта подружка и впустила Олексу, явившегося с изукрашенной «еврофизией» и с двумя половинками весла. Джо была в туалете.
— Раны Господни! Скорей скорую!
Но Олекса повел себя как настоящий мужчина.
— Ерунда. Это ему надо скорую. Удар был страшной силы, копье напополам.
Вошла Джо.
— Алекс, что случилось? — голос сердитый, такое же лицо. А он-то думал, что всполошится.
— Ничего особенного, поразмялся с одним. Рассказать?
— Сперва иди умойся.
Пока Олекса, закрывшись в ванной, разглядывал себя в зеркале и смывал следы боевых действий, Джо мрачно перебирала грани на ножке хрустального бокала, вертя его в пальцах.
— Говорю, ищешь приключений на свою голову, — заладила подружка, как испорченная пластинка. Ну и ладно что испорченная, зато под нее отдыхаешь.
Перед ними на стойке стояла бутылка, которую гостям не подашь, такое можно пить только с подружкой, с шерочкой. На этикетке написано: «Шерри-бренди «Ангел мой», полусладкое» — это как на женском пляже, когда выпендриваться не перед кем.
Олекса ожидал другого приема.
— Кто тебя так? — спросила Джо, когда он вышел из ванной.
— Не меня «так», а его «так». Я ему веслом, знаешь как. У меня же это не весло, а копье. Ты же знаешь.
— Знаю, знаю. Вот моя подруга, познакомься.
— Подруга. Мы уже успели, но можно еще раз, — и протянула руку. Под насмешкой пряталось любопытство: как никак Тристрам Бар и Энцо Бенци местные достопримечательности. — А твои родители что на это скажут?
— А когда они меня увидят, уже все заживет. Они сейчас готовятся к показательному полету на Полигоне Счастья, и я их до воскресенья не увижу.
— Адын, савсэм адын, — сказала подруга. — Надеюсь с голоду тебе умереть здесь не дадут.
Неловкая молчание. Со стороны Джо не наблюдалось ни малейших поползновений «не дать ему помереть с голоду». Заметив это, подруга круто сменила курс:
— Ты к Джо, как к себе домой, приходишь. Не спрашиваешь: можно — нельзя? А если б она была не со мной?
— Не с тобой?
Олекса не понял коллизии. Джо недовольно поджала углы рта: надо будет, сама скажет.
— Ты, подруга, не пугай так его. Дядя добрый. Ну, что там у тебя стряслось? Я же предупреждала: у мамочки гостит красная пашечка. Когда съедет, тебе можно будет к мамочке.
Ревность — жираф. Наконец дошло: «А если б она была не со мной…». А с кем еще?
— Да ты что… Подруга пошутила. Ты что, шуток не понимаешь?
Расхлябился парень молодой,
— пропела она «своим низким грудным голосом» — не басом, но она и не мужчина, хотя звалась Джо. — Хочешь, Алекс, обменяемся майками? Ты мне свой рыжий тельник, а я тебе свою футболку? Ну как, мир? — и, как обычно, при этом положила руку ему под стегно.
Олекса заулыбался и вытер кулаком глаза. Она тут же стянула с себя тишотку. После рождения третьего ребенка грудь сделалась такой величины, что татушка с Джоном Ленноном выпучилась, как сэлфи. Фантомные дела: будто сама рожала, сама кормила.
Подруга глянула в сомненье.
— Увидеть, как ты влезешь в его маринеску, и умереть.
— Ладно, меняемся назад. Так обо что ты весло сломал? Рассказывай.
— А что рассказывать? Он мне говорит: «Ихса!». Я послал его на три слова. А он не один, там еще стояли. Снимает он туфлю, не успел размахнуться, как я хватаю ее и в фонтан. А это был «тимберленд», триста йориков. Он меня кулаком. Остальные смотрят, не подходят. Тогда я веслом: раз! раз! раз! Если б он на тебя туфлей замахнулся, знаешь, что б я с ним сделал?
— Расскажи, — встревает подруга, — что бы ты с ним сделал? Давай помечтаем.
Помечтать не вышло. Джо перебила:
— Слава Богу, Алекс, ты отделался легким испугом.
— Я? Испугом?
— Молчи, гадкий утеныш. Они все могут. Могут убить человека в его постели и сбросить с крыши, как было с Джорджи. Тогда прогрессивные евангелисты захотели переподчинить полис де мёрс полицайпрезиденту, потому что в комиссариате по делам религий всем заправляет Оpus Dei — давно уже дочка ПИС. (Поясняем: ПИС — Паневропейский Исламский Союз — противостоял на выборах в Европарламент правящему блоку, в который входят Объединенная Рабочая партия, социал-гомократы и Прогрессивно-Евангелическая партия — ПЕП. Оппозиция, помимо исламеев, представлена в Страсбурге Христианским Экуменическим Действием — крайне правой партией, выступающей за диалог с мусульманами на основе общего понимания традиционных семейных ценностей — ватиканской партией Opus Dei, немногочисленной, но опирающейся на преданный электорат, и Партией Жизни, известной как партия трех «нет»: нет абортам, нет смертной казни и нет заведомо бесплодному супружеству — сиречь бракам между мужчинами.) Джорджи как в воду глядел. «Теперь, — говорит, — за мою душу никто ломаного йорика не даст. Пробирку мою береги». Убережешь тут, — Джо вздохнула, а с ней и подруга.
— А почему он не мог своими руками тебя оплодотворить? — спросил Олекса.
Подруги переглянулись.
— Представь себе, малыш: я, как какая-нибудь Фатима, хожу, переваливаясь, с забинтованными ногами.
— Увидеть и умереть, — сказала подруга.
*
Ежеквартально на Полигоне Счастья давалось яркое зрелищное представление. По полю, горя как жар, сновали разноцветные — изумрудные, оранжево-синие, пунцовые — панцири вело- и мотофигуристов. После каждой фигуры, калейдоскопически сменявшейся на новую, десять тысяч гостей, как один человек, восклицали: «Изумле!» Карлсоны носились над трибунами с пломбиром, который загребали черпаком из жестяного бачка:
Сахарно морожено
На блюдечки положено,
Густо и сладко,
Ешь без остатка!
Краснобородые ангелы Корана торговали шавермой, размахивая стилизованными ятаганами.
— Шаверма! Горячая как сперма! — кричали они, подлетая со своим благоуханным грилем к возжелавшему сочной мясной стружки.
Сбитенщики только успевали нацеживать афри-колу из медного, еще времен Османов, бидона, висевшего за плечом:
— Следующий… следующий…
А высоко в небе горки, бочки, спирали и прочие вензеля высшего пилотажа выписывали аэронавты соло и ансамбли аэронавтов, балансируя между магнитными и антимагнитными полями. На безопасном расстоянии от авиашоу в специально отведенном для них месте плавали воздушные шары всех цветов радуги и всех оттенков каждого из них. Наверное таким же шумным, радостным, пестрым бывал римский Колизей в дни зрелищ, каким сегодня взору предстает Полигон Счастья.
Олекса сидел на трибуне вместе со своей командой. В реале они встречаются раз в квартал, а по три Dкаждый день видятся. Но три D не передают того эффекта, устарели совсем. И куда смотрит родительский комитет? Ия — доска доской, думаешь, а в реале две вот такущие дули под тишоткой. Родительский комитет у них сплошь электорат ПЕП, есть даже за социал-гомократов. Никто не скажет Олексе «ихса!». Смеётесь — сын знаменитого писателя, дома на этажерке стоит «Золотой осел». Неважно, что в ангаре стоит какая-то этажерка с моторчиком.
Ступенькой ниже загорелый затылок сэнсэя. Это был невысокий человек спортивного вида, в белом хаори с судейским свистком на груди. Синие очки — в знак того, что сегодня все позволено, сегодня он ничего не видит.
По громкоговорителям голос не совсем синхронно объявил:
— Через (рез… рез…) несколько (ко… ко…) минут (нут… нут…) перед (ред…ред…) нами (ми… ми…) выступит (ит… ит…) дуэт (эт… эт…) «Крылья (ья… ья…)».
— Алекс, — сказала доброжелательная девочка Ия, — я держу за тебя кулаки.
В бумажной программке, в разделе «Показательные выступления авионов», стояло: «Парная эскапада. Командор ордена Почетного Легиона Энцо Бэнци (первый пилот) и премиат «Золотого осла» по литературе Тристрам Бар (копилот) на авионе Дуглас О-2 исполнят для вас пиэсу «Господь дал нам крылья» в сопровождении оркестра п/у Глена Миллера».
Заиграла старинная музыка. Покуда время не остановилось, всегда будут любители старых автомобилей, композиций Глена Миллера… Этих пассеистов немного, когда речь о старинной музыке наподобие «God gave uswings» Глена Миллера. На художественные изделия спрос значительно больше. И уж ни с чем не сравним интерес к техническим новинкам серебряного века, особенно к серебристому «Астону Мартину», которому серебряный век обязан своим именем и имиджем, — тому самому «Астону Мартину», в котором Бэла Ахматова гонялась за Блерио по Парижу.
Энцо и Тристи молча подошли к своему старенькому пегасу. Энцо потрепал заворсившуюся обшивку на крыле, смахнул слезу: при звуках «God gave us wings» на глаза всегда наворачивались слезы. Это про него сказано: «Испытывал широкий сентимент к самому себе». Таков же в сущности и Тристрам. Они были сентиментальны, как дерябнувшие по сто грамм. Тристи подсадил Энцо и запрыгнул сам. Оба были в перчатках с крагами, в брюках-гольф с толстыми белыми носками, в облегающих шлемах с «консервными банками» очков, которыми они не пользовались, а носили на лбу сугубо из чувства стиля, как сэнсэй — свисток.
Олекса не мог видеть Джо, но оглядывался: где-то там сидела она со своими чадами, из которых «всех румяней и белей» ему был маленький Хам, прибегавший к ней каждую ночь «писаться в постель» — но оттого был и всех ненавистней: у-у, черномазенький.
Придя с запасом, Олекса подстерег их на парковке ё-мобилей. Джо запаслась провизией: картофельный фриц с майонезом, поп ядреный (помфриц, попкорн), будут жевать и глазеть.
— Приятного аппетита, — приветствовал их Олекса.
— Ах это ты, Алекс… — на ней шелковая блуза с прорезями для головы и рук, изображавшая земной шар с ностальгической береговой линией.
— С обновкой, — сказал Олекса.
— Ту я постирала, что тебе приглянулась. Ношу не снимая. Вот и надела этот глобус.
— И вы все это съедите?
— Мы тебе оставим. Да, ребята?
Ответа не последовало.
— Ну, хорошо, я пошел.Ты сегодня вечером дома?
— Еще не знаю. Подруга приглашала в танцкафе.
— Ну, давай, — сказал он сурово.
— Смотри, осторожно, — крикнула она вдогонку. — Ты без весла, я буду волноваться.
Теперь со своего места Олекса озирал Полигон Счастья. Джо растворилась в гуще счастья, сдобренного сыновним чувством, как картофельный фриц майонезом.
Дуглас О-2 зашумел, он шумел все сильней и сильней, тропический ливень у подножья Килиманджаро. Затем взял разгон по специально сколоченному настилу и как только оторвался от него, начал, выражаясь на профессиональном жаргоне, «кривляться». Прыжки из стороны в сторону, ужимки, вот он идет в левый штопор — вираж по горизонтали, и полого набирает высоту колесами вверх, головами авиаторов вниз. С возрастом Энцо страдал приливами, и ему было совсем не здорово висеть на ремнях. На уговоры подумать о себе он бахвалился: «Кто не курит и не пьет, тот здоровенький помрет». Человек подобно Творцу — сиюминутен. Даже сегодня, не говоря о прошедших временах, когда умирали чаще, чем рождались… еще чаще.
«Это последнее, что мы могли сделать для нашего сына», — такова была бы распечатка начертанного в воздухе симпатическими чернилами. И далее: «Раз его счастью мы помеха, то мы устраняем эту помеху с наибольшей для него пользой. Пускай знает вдова Георга Мэтчема, кому обязана отмщением — и за смерть мужа, и за истребление всего его рода. Родителям Олексы Тристрама Энцо Барци» (непременно полным именем).
Старомодные романтические души, они мнили этим привязать Джованну, которую заочно презирали, к Олексе, коль уж ее материнство ему слаще их отцовства. Думали, что этим помогут ему влиться полноценной струею в «семью народов». Их ждало бы разочарование, переживи они себя самих.
Возможно ли разочароваться в человеке, которого презираешь? Да, презрев себя вместо него. Мы в плену у тех, кого презираем. Хочешь бежать из плена, скажи себе, что презрение не бывает заслуженным — в отличие от любви, ненависти, жалости и даже злорадства, самого греховного из чувств.
Но Энцо и Тристи этого не узнают — не доживут до разочарования, которое им было бы уготовано.
— Прощай.
— Прощай.
Как любовники в объятиях друг друга летят в пропасть, неслись они туда, где неспешно кружились воздушные шары. В гондолах сидели притихшие пассажиры: женщины в хиджабах, дети. Катание на воздушных шарах по праздникам — традиционное развлечение Баальбекстраат, района Аль Мадовер, прочих мест, где живут будущие обитатели Джанны Праведных. Владельцы «прокатных» (от «прокатить») шаров пьют «боцкафе», сваренный в джезве, в ожидании какого-нибудь святого семейства. Глядь и оно: несколько женщин с детьми в сопровождении мужчины, который, впрочем, сам не полетит, «ему несолидно».
Шары, вблизи аляповатые, в небе кажутся россыпью сокровищ из пещеры Али Бабы и сорока его праведников. Они всегда наготове, эти шары: из горелки вырывается голубое пламя, регулируемое форсункой, через которую испаряется керосин. Все возлегли на подушках, как в ресторане «Маракеш». Гондола приподнимается над землей — так верблюд поднимается с колен, после того, как на него взгромоздилась укутанная в покрывало женшина.
…В такой шар, мирно пасшийся на тонком стальном тросе, дабы не быть унесенным ветром, вонзается авион-ретро, пилотируемый двумя местными достопримечательностями: командором ордена Почетного Легиона и премиатом «Золотого осла». Только что еще демонстрировали они чудеса летного искусства, как вдруг потеряли управление — и прямо в воздушный шар. Шар был приватный — не из «прокатных». Зеленой вязью написано имя владельца: Аль Капоне.
Трагическая случайность или акт самоубийственной агрессии? Вопрос дня. Им задавались все медийные средства Европейского Экономического Союза — исходное название («Европейский Энергетический Союз») с оптимизацией энергетики переменили на «Экономический», дабы не менять любезную сердцу аббревиатуру «ЕЭС». Такое уже было, когда Совет Экономической Взаимопопощи — СЭВ, превратился в Союз Эвразийских Витязей.
Множество раз посекундно давались кадры трагедии во всевозможных ракурсах. «Вхожу в пике», — последние слова первого пилота. При замедленном воспроизведении видеозаписи видно, как аэроплан под углом в девяносто градусов прерывисто перемещается к месту скопления воздушных шаров, покачивающихся на едва различимых тросах, словно над головой у продавца надувных шариков в фильме «Убийца». Так же и люди в гондоле «прочитаны по слогам». На лицах ни изумления, ни страха. Одни мужчины, почему-то «им солидно». Который помоложе безучастно смотрит, как крыло аэроплана пропарывает мягкий знак в слове «Аль». Пропеллер, одновременно возгорающийся, начинает обматываться тканью. Они не отдают себе отчета в произошедшем, а заняты лишь происходящим — в подтверждение того, что человек сиюминутен. Да что там! Минута равна вечности, которую смертному не пережить. Человек сражается с ничего не значащей подробностью события, осознать которое у него нет времени. На авансцене одного актера медленно заслоняет другой: в ноздре распускается красная почка, тогда как ладонь приглаживает обшивку чужого аэроплана, которая начинает топорщиться: сквозь нее пробивается расщепленная древесина. Если вглядеться в лица летчиков — а они уже в одной компании со своими жертвами — то лица их выражают не меньшую сосредоточенность на текущем моменте. И так пока всех не накрывает обрывками шара, охваченного огнем.
Такова картина, прочитанная по слогам, с садической дотошностью вивисектора. Для случайного наблюдателя все обратилось в бушующее пламя мгновенно, осыпаясь и кружась огненными хлопьями — и рухнуло, завершив на земле начатое под облаками. Итог: семеро отправились вкушать райские прохлады — если воздавать не по делам, а по вере. Двое — неведомо куда, в согласии со своим представлением о загробной жизни. Их опознали лишь по фрагментам экипировки: очкам и набойкам (остались от козликов рожки да ножки). И еще несколько человек «с ожогами различной степени тяжести» были доставлены в римский центр ожоговой медицины им. Джордано Бруно.
*
Олекса как несовершеннолетний не принимал участия в процедуре опознания. В наше время, когда меньшие расстояния превратились в большие, а больших попросту нет и до Рима ближе, чем до соседней булочной, куда ходит 11-й номер, — в наше время не приходится удивляться, что Олексы и след простыл, а точнее, затерялся в коридорах бесчисленных иннов, которые не только в Лондоне, они повсюду, где к делу подключаются органы опеки и ювенальной юстиции. Законы просто не поспевают за способами оплодотворения. Пока было только прямое и перекрестное опыление, все было черно-белым в плане принятия решений, но прогресс зашел так далеко, что судейским, задрав мантии, пришлось бежать за ним, принимая на бегу беспрецедентные решения — ввиду отсутствия прецедента. И это в условиях прецедентного права, т.е. неписаных законов. Когда закон был кодифицирован и имел приоритет над «законом неписаным», равно как и над правом справедливости (law ofequity), ориентироваться было куда легче, крыша так не ехала в судах. Но континент давно простился с наполеоновским кодексом, прямо запрещавшим судам создавать прецедент. Равно как континент простился и со многим другим, включая свои привычные очертания. Та береговая линия, которую еще знали мы, давно отошла в область предания.
Поглощению Олексы кафкианским миром предшествовал недолгий опыт самостоятельной жизни, когда он тщетно сватался к Джованне в сыновья: подстерегал ее ё-мобиль, одиноким рыцарем трубил у подъемного моста. Увы мечтам! Мэтчем Корт и не думал распахивать перед ним жаркие материнские обьятья. Почему? Раньше он был любим. Почему сейчас — нет? Осиротевший, он все тот же Олекса Тристрам Энцо Барци, подобно Вотану разгуливающий с веслом — а не какая-нибудь хнявая сявка. В чем причина? Что, Хамито, писающийся в перину к Джо, ей милее Олексы с его бесстрашным веслом? Мол, Хамон — родная кровь, не говоря уж о Симе и Яфете. О, как вы нас в таком случае плохо знаете… вернее, как плохо знаете наши законы. Когда отвечают взаимностью на эдипов комплекс, это имеет название: педофилия — что страшнее гемофилии, меланомы и исламофобии вместе взятых. Говоря Джованне «ищешь, матушка, приключений на свою голову», подруга хотела сказать то, что сказала. Глупо рисковать, когда ты в фокусе. Трагедию на Полигоне Счастья связали с желанием отомстить Аль Капоне за гибель Джорджи — председателя местного ПЕП — и плюс за разбитую пробирку со всем его потомством. Мэтчем Корт наглухо захлопнулся перед Олексой, притязавшим на материнскую любовь взамен отцовской.
Преданный — но как бездушно! — в самых своих сокровенных помышлениях, он кидается к подруге, той самой, которая чуть что закатывает глаза: «Увидеть и умереть». Кидается к ней — и снова облом, снова вкусил козьего сыру со следами зубов Иоанна Крестителя. «Олекса я… ну как же вы не помните… со сломаным веслом… увидеть и умереть». — «Со сломанным веслом Олекса? Не знаю я тебя».
Приставы через несколько дней набредут на него в ангаре. Он лежал ничком, съевший всё до последней крошки хлеба, испеченного русскими монахинями в память о Бородинском сражении. Тут-то и стал бы уместен диалог, годами повторявшийся изо дня в день: «Это вы человек на необитаемом острове?» — «Да!» — «Мы здесь, чтобы вас спасти».
Приставы передали Олексу в органы опеки, они же пищеварительные органы: живы перевариванием той пищи, которую им регулярно поставляют. Минотавр довольствовался дюжиной эфебов. Органам опеки это на один зубок. По достижении совершеннолетия Олекса вышел наружу — ну, идеальный продукт переваривания пищи (т.е. продукт питания).
Своей судьбою он распорядился по-хозяйски. Еще недавно берег был из сахара, который старец Океан сластолюбиво облизывал, как он это делает на обертке мороженого «Швейцарская Чайка». (А вот «Желатти Сан-Марко» больше нигде не купишь, прощай, абрис византийских куполов.) Допотопные карты побережья давно уже стали частью ностальгического интерьера в разных кафе, как снимки Реймского собора или уличные сценки в костюмах «фэн де сикль». Но с недавних пор новые карты береговой линии уже внушают еврожителю доверие. Еврожитель уверовал, что суша окончательно закрепилась на новых рубежах. Сразу вздорожали стоившие сущий пустяк многокилометровые песчаные пляжи, вроде того, который служил взлетно-посадочной полосой родителям героя. Это же относится и к прибрежным обрывам, откуда рукой подать до багрянородного солнца, стоявшего по пояс в воде.
Олекса вступил во владение недвижимостью, когда цена на нее достигла своего исторического Mövenpick’а, и в залог ее приобрел акции последнего. Молод, денег — куры. Только за «Пятнадцатилетнего капитана» Русский музей в Санкт-Петербурге (Флорида) предложил ему пожизненную ренту в размере ежеквартального жалованья сэнсэя первой категории (с «золотым свистком») под залоговое обязательство в виде дюжины золотых яиц Фаберже, хранившихся в «Ломбард Свисс» на высоте трех тысяч метров над уровнем моря.
Олекса распушил хвост перед искусствоведом из Санкт-Петербурга:
— А таких, как эта самая Марья Константиновна Русская или американец Куниоши, или Жаки Эврар, всю жизнь рисовавший одно и то же дерево? Боженьки (мн. ч.) ты мой, сколько их там у нас висит, заново открытых Энцо!
— И не хотите ни одной оставить себе на память, господин Бельведерский? — спрашивает сменившего фамилию Олексу искусствовед из Санкт-Петербурга.
— К черту память! Да здравствует амнезия! Вы не понимаете, что я хочу все забыть: кто я и что я, и с чем меня кушают.
Когда-то он смотрел с родителями «Столь долгое отсутствие». Пока Энцо, принимавший лекарство, чтоб стимулировать работу кишечника, отсутствовал, Тристрам рассказал Олексе про амнезию — что это такая «глубокая спокойная река».
Олекса тяжело переживал крушение своей надежды. Аэроплан, тем что рухнул, ее, эту надежду, породил. И как загорелся — он, он, Олекса, не аэроплан. «Сейчас она меня переусыновит, и я стану членом ее семьи», — он загорелся этой мыслью, а Джованна его на порог не пустила. Зато во сне усыновляла каждую ночь. Слава те боженьки, отныне он совершеннолетний и сам кого угодно усыновит.
Забыть бы себя старого и открыть себя заново, как Энцо — Марию Русскую. Легко сказать: позабудь! Можно сменить имя на «Фернандо Бельведерский», можно сменить прописку и быть приписанным к любой другой точке ЕЭС, можно продать Русскому Музею во Флориде отчий дом со всей коллекцией неведомых шедевров: Конёнкова, Аннёнкова, Галактионова, Серова-Водкина, Яблонского, Башкирцева — ах, если б только можно было сделать это с нагрузкой, сбыть с рук «благодарную память».
Он нарыл себе Psychoanalytikerin и в эту ямку складировал всякую всячину, насильно удерживаемую проклятой памятью. Ложился рядом и, закрыв глаза, полушепотом разгружал содержимое трюма. Для начала тест на духи: при помощи пробных флаконов пациент определяет чем его избраннице-фрейдичке душиться, чтобы стимулировать работу его памяти.
— «Клима», что и следовало доказать, — радостно сказала фрейдичка. — Аромат женщины предклимактерического возраста. Замечено: ими душатся те, кто склонен к инцесту со своими несовершеннолетними сыновьями. Должна вас огорчить. В вашем случае преодоление невроза не связано с вытеснением, и моя задача обратная той, что стоит перед психоаналитиком: вызвать память на откровенность. Моя задача отвести от вас тяжкий млат воспоминаний.
Она велела ему лечь слева от себя, поскольку левая грудь у нее больше правой. Олекса-Фернандо с брезгливым чувством подумал, как бы это было, если б он записался на прием к мужчине. По статистике девять из десяти пациентов ходят к мужчинам.
Сама «не пробуждай воспоминаний», но аромат «Climat», которым она благоухала, провоцировал их.
— …Тогда Джо мне говорит: «И пусть никто не спит этой ночью от последствий обжорства».
— Вы подверглись сексуальному насилию не в раннем детстве, а в пубертате. Поэтому память в изобилии предлагает вам свои дары. Больше того: искушает ими. Преодолеть последствия учиненного над вами насилия можно лишь целенаправленным стремлением воздать виновному. Психоанализ бессилен вам помочь. Вам следует обращаться не ко мне, а найти хорошего адвоката, и чтобы он подал жалобу в полицию. Со своей стороны я готова представить экспертное заключение. То, что вы рассказываете, вполне подпадает под действие закона о защите детства и материнства. «И пусть никто не спит этой ночью от последствий обжорства» — ужас какой! Госпожа Мэтчем должна понести наказание, которое своей суровостью бы вас удовлетворило. Из ваших слов я сделала вывод, что страх судебного преследования помешал ей и дальше идти на поводу у своих преступных наклонностей. Но пусть вас это не смущает. Для суда довольно и того, что она совершила.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer4/girshovich1/
