Его фамилия – Насыбуллин. Имя – Идеал. Таким именем он обязан родителям. Отец, татарин, преподавал марксизм-ленинизм в институте. Мать, башкирка, работала в газете «Кызыл Тан». Они были одними из первых комсомольцев в Башкирии и детям дали имена в духе того времени. Так мой друг стал Идеалом. Когда он стал взрослым, сменил имя на Рамиль, чтобы дать детям нормальное отчество. Для нас, его друзей, он был Великим татарином.
Он позвонил мне из Ханты-Мансийского Казыма весной 1961 года. Я тогда служил под Куйбышевом и носил на погонах три маленькие звездочки.
– У тебя когда отпуск? – спросил он.
– В июне.
– Про Золотую бабу Меншикова слыхал?
– Была такая легенда.
– Это не легенда. Бабу искали на реке Сосьва вблизи Березова, куда его Петр II сослал. А закопали ее по указанию Меншикова на берегу реки Казым.
– Кто тебе эту ахинею наплел?
– У меня есть берестяная карта, которую он сам наколол, со всеми ориентирами.
– Как она к тебе попала?
– Выменял у одного ханта за два литра спирта.
– Где он ее взял?
– Досталась от деда.
– Ты веришь карте?
– Похожа на настоящую. Приезжай. Поищем Золотую бабу.
– Ладно, приеду.
Мы были молодые и не то чтобы глупые, но полные веры во всякие чудеса. И слегка авантюрные. Золотая баба не фунт изюма. Вдруг повезет? Слава на всю страну! О стоимости находки мы не задумывались. А прославиться – были не против.
Познакомились мы в сентябре 1943 года, когда пришли в первый класс уфимской мужской школы № 11. Обучение в те времена было раздельным, так что мальчишеское царство не подвергалось девчачьему влиянию. Сначала я не обращал внимания на худенького очкарика, разве что хихикнул вместе со всеми, когда он назвал классной руководительнице свое имя – Идеал Ахсанович.
– Ничего смешного, – сказала учительница, – прекрасное имя. Садись, Эдик.
С ее легкой руки Эдиком он остался для меня на всю жизнь. Однажды, уже зимой, сидевший на задней парте Вилька Зарифьянов сказал мне в одну из перемен:
– Насыбуллин назвал тебя вонючим козлом.
Этого я стерпеть не мог. Подошел к очкарику Эдику и предложил выяснить отношения до первой крови в овраге на улице Воровского. Там были крутые спуски, и взрослые не стремились сокращать путь местной тропой.
Первой крови не было. Я ухитрился оторвать ему рукав пальто. Он сел на снег и печально сказал:
– Мать ругаться будет.
– Ты зачем назвал меня вонючим козлом? – не успокаивался я.
– Это ты меня так обозвал. Мне Зарифьянов сказал.
– Вот говнюк, стравил нас! Ладно, не дрейфь. Пошли к нам, маманя пришьет рукав...
С тех пор мы подружились, тем более что жили почти рядом. Я с матерью и бабушкой – в коммуналке двухэтажного дома, построенного пленными немцами на Новомостовой улице. Он с родителями и младшим братом – в частном доме на улице Сталина.
У Эдика была удивительная память. Он знал кучу полезных и бесполезных сведений, читал наизусть стихи Маяковского и Блока. Любил порассуждать с умным видом на самые разные темы. Моя маманя даже называла его философом. И, как философ, он был до крайности рассеян.
– Понимаешь, – говорил, – отец послал меня за водой. Подошел я к колонке и стал вспоминать, зачем я сюда пришел. Когда вспомнил, сообразил, что ведерки дома забыл...
Время шло. Мы взрослели, одолели семилетку. Часть учеников пошли в ПТУ и техникумы. Мы с Насыбуллиным продолжили обучение в школе.
В восьмом классе к нам пришла новая учительница литературы. В ней было что-то необычное: прическа, кофта старинного покроя и взгляд, будто она оценивала каждого из нас. Наконец назвала себя по фамилии, имени и отчеству: Кузнецова Елизавета Дмитриевна. Сообщила, что родом она из Питера, где закончила Бестужевские курсы. Затем произнесла:
– Прошу вас не читать некоторое время учебник литературы.
Ее предложение пришлось нам очень даже по душе.
– По плану у нас – творчество Пушкина, его поэтический роман «Евгений Онегин». Прочитайте главу о дуэли Онегина и Ленского. На следующем уроке расскажете, какие мысли она вам навеяла.
Мысли – штука скользкая, их принято держать при себе. Я не выдержал и спросил:
– А к директору нас за мысли не потянут?
– Если ябедников среди вас нет – не потянут.
Прежде я вообще ничего не читал. Однако на этот раз одолел главу о дуэли и даже все, что ей предшествовало.
Очередного урока литературы мы ждали с любопытством и скепсисом. Елизавета Дмитриевна предложила классу поделиться впечатлениями. После заметной паузы встал Славка Саитов, будущий руководитель Башкирского телевидения:
– Я считаю, что Онегина надо было расстрелять.
– Почему? – спросила учительница.
– Он убил поэта, значит, совершил преступление. Преступник должен быть наказан…
Он весьма убедительно, на наш взгляд, обосновал свою точку зрения. Мы взрослели в сталинскую эпоху и были пропитаны ее духом.
– Садись, Саитов, – задумчиво сказала Елизавета Дмитриевна. – За оригинальность суждения ставлю тебе «отлично».
Класс будто прорвало. Соригинальничать захотели многие. Все, кто успел до звонка выступить, получили отличные оценки. А Елизавета Дмитриевна заслужила, по общему мнению, самый высший учительский балл.
Перед Новым годом Елизавета Дмитриевна сказала нам:
– Вы все по-своему талантливы, ребята. Предлагаю создать литературный творческий кружок и выпускать рукописный журнал «Первые опыты».
Кружок создали. Желание стать его членами изъявили полкласса. Я долго мучился, не зная, как выразить переполнявший меня творческий порыв. Помогла заметка в газете под рубрикой «Их нравы», в которой сообщалось, что пожилой человек покончил с собой от безысходности. Свой рассказ я назвал «Старик» и рассчитывал занять первое место на школьном конкурсе.
Эдик не мучился. Он был тогда тайно влюблен в девочку по имени Галя из третьей женской школы. За неделю накропал маленькую повесть «Дневник Гали Бурановой» и, конечно, занял на конкурсе первое место. Отрывок из нее он читал на школьном литературном вечере, на который пригласили девчонок из женской школы. Они прибыли в отглаженной школьной форме с белыми передниками. Ведущий Славка Саитов объявил, что повесть посвящается одной из присутствующих в зале девочек, имя которой – в названии.
Девчонки зашушукались, все Гали оказались в центре внимания, а Эдик, несмотря на весьма невыразительное чтение, сорвал «бурные и продолжительные». Не то что я, довольствовавшийся жиденькими хлопками.
Елизавета Дмитриевна была для нас светлым школьным чудом. Достаточно сказать, что семеро бывших кружковцев стали профессиональными журналистами, а трое – членами Союза писателей.
Мы с Насыбуллиным навещали ее и после того, как закончили школу. Жила она с дочерью Ниной в бараке на улице Октябрьской. Потом барак снесли, жильцов переселили.
В один из наших с Эдиком совместных отпусков справочная служба сообщила нам, что среди жителей Уфы Кузнецова Елизавета Дмитриевна не значится. Не исключено, что она вернулась в родной Питер, где когда-то закончила Бестужевские курсы...
Дождавшись отпуска, я отправился к Эдику, чтобы искать с ним Золотую бабу. Путь неблизкий: Ханты-Мансийск, Березов, и попутным грузовым вертолетом в компании с двумя казымскими жителями – до конечного пункта. В это затерянное в тюменской тайге поселение Насыбуллин попал после окончания Уфимского мед-института. Ему предлагали аспирантуру, он отказался и попросил направить его на Север участковым врачом.
В аспирантуру он вернется через три года. Напишет под руководством профессора Лукманова кандидатскую диссертацию по мышцам шеи и, к растерянному изумлению руководителя, откажется ее защищать по причине невостребованности в практике. Между тем кандидатская степень – это весьма существенная добавка к зарплате. Впрочем, деньги никогда не имели для него решающего значения.
И еще будет один отказ от защиты, уже другой диссертации, в Свердловском НИИ, из-за фальсификации опытных данных. В конце концов он все же «остепенится». Это произойдет в Москве, откуда он, несмотря на уговоры академика Чернова остаться на кафедре, вернется в любимую Уфу.
Но до этого было еще далеко. Пока он трудился на Казымском участке размером с небольшую европейскую страну.
Как я понял, он был весьма популярным человеком в Казыме. Во всяком случае, оба моих попутчика знали его. И даже изъявили желание проводить меня к доктору Рамилю, обитавшему в служебной квартирке на территории недавно построенной больницы. Там я и встретился со своим другом, чтобы отправиться с ним на поиски сокровища.
В заповедное место мы выехали на гусеничном вездеходе. Рядом с Эдиком устроился еще один член поискового экипажа – лайка с мудреной кличкой Вижу. Что означало ее имя в переводе на русский, Эдик и сам не знал.
Дороги как таковой не было – просто угадывался давний след, петлявший среди кривых березок и береговых валунов. За рычагами сидел кривоногий, почти квадратный и невозмутимый, словно идол, механик по имени Степан. Он должен был доставить нас к месту захоронения Золотой бабы и вернуться в распоряжение фельдшера, которого Эдик оставил вместо себя. И при необходимости срочно за ним приехать.
Иногда, завидев особо крупный валун, Степан тормозил. Эдик сверялся с берестянкой, испещренной загадочными знаками. Под укоризненным взглядом лайки Вижу мы спешили к валуну и внимательно его рассматривали. Всё было не то. И мы снова громыхали вдоль речки.
Камень должен быть священным и полупрозрачным. От него надо было отмерить тридцать шагов на восход солнца. Там будет валун поменьше, а справа – единственный в округе старый кедр. В створе, в пяти шагах от камня, и закопана Золотая баба.
После пятой или шестой остановки мы оказались у очередного валуна на высоком берегу. Он заметно отличался от других. Был светлее и выглядел так, будто его долгое время шлифовал опытный мастер. На поверхности не чувствовалось даже малейшей шероховатости.
– Он самый, – уверенно произнес мой друг, – приехали.
– Но кедра-то нет! – усомнился я. – Только белый столбик вон стоит.
– Молния, наверно, спалила, – объяснил Эдик, – после пожара всегда белые комли остаются.
Мы вылезли наружу. Лайка тоже спрыгнула наземь: хвост колесом, уши торчком, замерла, будто ждала команды хозяина. Река в лучах солнца переливалась блёстками. Спуск к воде был крутым, но в круче какой-то добрый человек выдолбил ступеньки. Значит, не совсем диким было это место. Метрах в трехстах синел лес, изгибался дугой, вскарабкавшись на сопку, и уходил к горизонту. Береговая полоса была открыта ветрам и дождям и сплошь усеяна валунами.
Разгрузившись, мы наскоро перекусили и распрощались со Степаном.
Большое дело надо начинать с восходом солнца. Так что поисковые работы мы отложили до утра. Стали готовить табор для недельного жития. Поставили трехместную палатку, затолкали в нее спальные мешки, продукты, охотничье ружье, баул с посудой, уложили под палаточный навес кирки, лопаты и прочий рабочий инструмент. Набрали для костра сушняка, натаскали выброшенных паводком толстых плах. В общем, приготовились к комфортному обитанию.
Уже вечерело. Солнце закатилось за лесистую сопку, но сумерки были светлыми и теплыми.
– Завтра шашлык из налима сделаем, – сказал Эдик.
Достал из палатки знакомый мне, видавший виды желтый портфель, в котором он всегда носил рыбацкие снасти и водку. Вытянул из него примитивную закидушку. Леска на мотовиле была никак не меньше миллиметровки, вместо грузила – гусеничный трак, а крючок примерно сорокового номера. Такой грубой снасти видеть мне не приходилось.
Он намотал на крючок какие-то кишки и спустился с обрыва к реке. Лайка проводила его до ступенек и замерла, наблюдая за хозяином.
Я разжег костер. Выволок из палатки мешок с консервными банками, трехлитровую канистрочку со спиртом и два круглых котелка, один в другом. К тому времени, как он вновь нарисовался на таборе, ужин был готов.
Эдик поставил одну банку с тушенкой перед лайкой. Сказал:
– Ты не на охоте, Вижу. Ешь! – и, прихватив котелки, снова спустился с обрыва. Принес воды и уселся на брезент, превратившийся в скатерть-самобранку.
Мы выпили слегка разбавленного речной водой спирта, закусили килькой в томате и заели разогретой тушенкой. После второй и третьей спиртной дозы жизнь показалась прекрасной и удивительной. До сна ли тут! Я был уверен, что Эдик станет читать стихи. Его всегда тянуло после выпивки на стихи. Думал, он начнет с любимого Маяковского. Но ошибся. Глядя на костер, будто что-то вспоминал, он прочитал:
Проступившая изморозь, словно замёрзшие листья.
Потерявшее смысл бесконечное слово «люблю»…
И опять я пишу вам последние письма,
И опять их сжигаю, буржуйку я ими топлю.
…Ночь не бьётся о стены тугими крылами метели,
Не пророчит мне утро нежданной беды.
За окошком столбятся мохнатые сизые ели,
На снегу голубеют большие оленьи следы.
– Ты что-нибудь понимаешь? – спросил Эдик после недолгой паузы.
Он всегда задавал этот вопрос, если читал своё.
– Похоже, ты попал в какую-то передрягу, но выкарабкался из нее.
– Так и было. Ушел на лыжах на охоту. Собаки тогда у меня еще не было. Началась метель. Заплутался. Сутки плутал. Продуктов нет, дичь попряталась. Шел берегом ручья и думал: конец. Повезло, наткнулся на охотничье зимовье. Там была крупа, соль, буржуйка из бочки. Охотники всегда оставляют в зимовье припасы. Трое суток промаялся, пока метель не кончилась.
– А письма кому писал? Всё той же Гале?
– Нет. Без имени и адреса. Чтобы убить время.
Я знал, что после школьного литературного вечера она сама подошла к нему и пригласила на «белый» вальс. Он был счастлив. После уроков они встречались на улице Пушкина и гуляли в парке. У них даже была своя скамейка, где он осмелился ее поцеловать. Этим всё и закончилось…
Мы еще глотнули спиртика и убрали канистру. Лайка Вижу восприняла это действо как сигнал к отбою и свернулась калачиком у входа в палатку.
Эдик сказал:
– Спущусь за налимом, – взял фонарь и скрылся под обрывом.
Я последовал за ним, не сомневаясь, что за такой короткий срок налим просто не успеет отыскать наживку. Закидушка была даже не заброшена, а опущена с берега в реку. Он с усилием вытянул ее, и на берегу оказался усатый реликтовый хищник весом никак не меньше трех килограммов…
Шел уже третий час ночи. Спать оставалось всего ничего.
– Утром нас ждет Золотая баба, – сказал Эдик, и мы залезли в палатку.
Я долго не мог уснуть, погрузившись в воспоминания. На первом институтском курсе Эдик строил радужные планы совместной жизни с Галей: два года проучится и они поженятся. Он перейдет на вечернее отделение, а днем станет работать фельдшером. Студенческие семьи часто начинаются с шалаша. Чем не рай, если милая рядом! Она, решившая после школы отдохнуть, обещала ждать. Ждала полтора месяца и… стала женой завмага, годившегося ей в отцы.
Для моего друга ее замужество стало потрясением. Он, словно лунатик, перемещался из аудитории в аудиторию и совсем не слышал голосов лекторов. Однако, отпереживав какое-то время, взял себя в руки. Занялся аутотренингом. Стал убеждать себя, что не она, а он бросил ее. И мысленно винил себя за это. Даже написал покаянные стихи, я помнил их наизусть:
Я приду завшивленный, затараканенный,
Тупо вставлю в дверь кирпичной рожи медь.
Из волос, обвивших мозг арканами,
Стану долго на тебя смотреть.
Осторожно потолок ногами лапая
И надев приличия узду,
Как признанье, на передних лапах я
От тебя, ссутулившись, уйду.
Ты, склонивши голову налево,
Молча отнесёшь подарок в зал.
И по окнам будешь переклеивать
Мутные дождливые глаза…
Тогда Эдик, как обычно, спросил меня:
– Ты что-нибудь понимаешь?
– Покаяние, будто ты сам провинился перед дамой.
Он вытравил из себя образ ненадежной подружки. Записался чуть ли не во все спортивные секции. Получил первый разряд по боксу и на третьем курсе стал чемпионом института по штанге и гимнастике. Хилый очкарик исчез. Его сменил уверенный в себе молодой человек. Такой вот он, аутотренинг…
В конце концов сон сморил меня. Спал я без сновидений, пока друг не прокричал в распахнутые полы палатки:
– Подъём, старший лейтенант!
Светало. Небосклон на востоке окрасился в розовый цвет, предвещая появление светила. А вместе с ним и встречу с Золотой бабой.
Прихватив кирки, мы отсчитали тридцать шагов на восход и обнаружили поблизости такой же серо-прозрачный отшлифованный валун, только раза в два меньше первого. Оба камня в свете солнечных лучей разительно отличались от серых, мокрых от росы валунов. От них словно бы исходило теплое внутреннее свечение. Мы решили, что они – дар небес, посланцы мироздания. Недаром аборигены считали их священными и совершали перед ними свои древние обряды. Так что в подлинности берестяной карты можно было не сомневаться. Тем более что неподалеку торчал толстый белый столб, остаток сгоревшего от молнии могучего кедра.
Метрах в пяти в створе мы обозначили круг, где могла быть закопана Золотая баба, и приступили к поиску клада. Лопаты лишь скребли грунт. Долбить его можно было только ломами и кирками. Мы выворачивали большие и малые валуны и к исходу второго часа углубились всего сантиметров на пятнадцать.
Лайка, сидевшая поодаль, с сочувствием глядела на нас. В ее коричневых глазах читалась укоризна: никчемным делом занимаетесь! Наконец созерцание ей надоело, и она потрусила к лесу.
Да-а, такими темпами вырыть двухметровый котлован диаметром в четыре метра понадобится не меньше недели. Мы устроили перекур. Сидели на земле и прикидывали: может, заузить яму? Заузили до полутора метров. И снова принялись за долбёжку.
Пот катил с нас градом, но желание добраться до сокровища подгоняло. Иногда лом натыкался на что-то большое и твердое. Сердце ёкало в предвкушении триумфа. Мы аккуратно обдалбливали контур. Золотая баба могла находиться и в стоячем положении. Но показывалась верхушка очередного валуна, и каторга продолжалась.
К полудню мы умаялись так, что едва добрели до палатки и плюхнулись у входа.
– Это не штангу поднимать, – сказал Эдик.
– И не кросс бегать с полной выкладкой, – добавил я.
Было жарко и душно.
– Между прочим, я Кацерика тоже приглашал, – пробормотал Эдик, – но у него путевка в Сочи.
Гера Кацерик – его институтский друг. Он познакомил нас в первый мой курсантский отпуск. После защиты диплома Кацерик получил направление в Бурзянский район Башкирии. Иногда мой отпуск и их каникулы совпадали, и мы втроем отправлялись рыбачить на Уфимку или в Дурасово на реке Дёма. Там была когда-то мельница. Ниже нее по течению в изобилии водились плотва и подъязки. Мы варили уху, без конца чаёвничали и долгие вечера проводили у костра. Любимым занятием было сочинять по очереди четверостишия с какими-либо обязательными словами, например, «маузер и поэт». Лучше всего это получалось у Эдика.
День бесконечен, сыр и сер,
Ночь беспросветна – ни зги.
Ваше время, товарищ Мау-зер,
Вышибать из поэтов мозги.
Однако поэтом он себя не считал и никогда не печатался. Стихи публиковал только Кацерик. Через десяток лет он вступит в Союз писателей и станет завсегдатаем домов творчества. Хоть он и был официально признан поэтом, однако «товарищ Маузер» не собирался вышибать ему мозги. Вышибают только гениев, умеющих заглядывать в будущее. Кацерик же оставался простым смертным, как и мы. Жаль, конечно, что он не смог составить нам компанию, втроем долбить было бы легче.
У меня ныли руки, ноги и поясница. Я лежал и думал, что ни за что не возьму сегодня в руки кирку. Похоже, Эдик думал так же.
– Кто-то обещал уху из налима, – напомнил я ему.
– Я обещал, – ответил он и, кряхтя, поднялся. – Разжигай костер.
Я покряхтел и тоже встал.
Налима хватило и на уху, и на жареху. Мы уже готовились приступить к трапезе, когда на таборе появилась лайка Вижу с зайцем в зубах. Аккуратно положила добычу у ног хозяина и уставилась на него в ожидании одобрения. Эдик потрепал ее за ушами, со знанием дела освежевал зайчишку и отдал тушку охотнице.
Уха получилась – хоть ложку втыкай. Под нее мы хлебнули спиртику. Под жареху повторили. Наевшись до отвала, мы и сами отвалились. В палатку. Улеглись головами к выходу и мгновенно удрыхлись, забыв про Золотую бабу.
Проснулись глубокой ночью. Костер давно погас. Сквозь распахнутые полы палатки был виден клок неба с бледными звездами.
– Сколько на твоих командирских? – спросил Эдик.
Я глянул на светящийся циферблат.
– Два часа ночи.
До восхода солнца оставалось три часа.
Мы вылезли из палатки. Ночь была довольно прохладной. В зоне вечной мерзлоты ночи теплом не балуют. Запалили костер и подвесили над огнем котелок с чаем. Лайка тут же составила нам компанию, свернулась калачиком рядом с хозяином. Есть не хотелось, сытость от вчерашней наваристой ухи еще не прошла. Поясница у меня больше не ныла, тяжесть в ногах прошла, но руки продолжали гудеть. Глубокий сон – самое хорошее лекарство.
Эдик налил в кружки круто заваренного кипятку. Выхлебали его. В душу вползла умиротворенность, и бивачное житие ощущалось как жизненная необходимость.
– Рассказал бы, чем ты здесь занимаешься, – попросил я Эдика.
– Аборты делаю, аппендициты вырезаю. Вообще-то народ здесь мало болеет. Простуду лечат спиртом и травами, раны и глубокие порезы залепляют жвачкой из пороха и золы.
– Помогает?
– Еще как! Меня редко вызывают.
– Всё же вызывают?
– Позапрошлой зимой на одного охотника лесина упала, сук череп прошил. Его напарник прислал радиограмму. Просить в районе вертолет – погода нелетная. Поехали мы с фельдшером на тягаче. У нас старший фельдшер Иван Никодимыч – из фронтовиков. Он многому научил меня. Я институтские учебники прихватил. Добрались до зимовья. Нас встретил его напарник с двумя лайками. Зашли. Здоровенный бородатый мужик хрипит на топчане, из головы сук торчит. Сразу видно, что не жилец.
Эдик замолчал, глядел на костер, будто видел в пламени пациента-охотника.
– Ну, и что? – вернул я его к рассказу.
– Никодимыч говорит: трепанацию надо делать. Я отвечаю: во-первых, поздно, во-вторых, не справлюсь, никакой практики. А он мне: «На фронте всякие чудеса случались, да и тебе, Рамиль, когда-то начинать надо».
Рассказывал Эдик неохотно. Он вообще не любил о себе говорить. А тут труп, воспоминания не из приятных. Я не настаивал на продолжении. Но он сам продолжил:
– Другого выхода все равно не было. Достал инструменты, вколол обезболивающее. Вскрыл черепную коробку. Никодимыч подсказывал, я освобождал сук. Нельзя было повредить нервные волокна. Четыре часа колдовали, пока закончили. Думал, помер охотник. А он продолжал дышать. Пока дышит, мы должны быть при нем. Двое суток не покидали зимовье. Пили втроем с его напарником спирт, ели глухарей с сушеной черемшой и ждали, когда мужик отдаст Богу душу.
– Ну и…?
– На третьи сутки вдруг слышим: «И мне налейте».
– Выжил?!
– Это было чудо, про которое фельдшер говорил. Напарник налил ему полкружки спирту, разбавил теплой водой, намешал толченой коры и напоил. Отвезли мы оклемавшегося охотника в Казым, уложили в реанимационную палату. Через месяц я его выписал.
– Получается, что ты спас ему жизнь.
– Не я спас. Никодимыч. И собственный организм.
– Не встречался с ним больше?
– Весной он сам приехал ко мне. Кутенка в подарок привез, отпрыска лайки-соболятницы.
– И где же кутенок?
– Вырос. Вот он, с нами.
– Вижу, что ли?
– Она.
Между тем ночь посветлела и проклюнулся рассвет. Вместе с ним проклюнулась и надежда на встречу с Золотой бабой.
Накануне мы, видимо, прошли валунный слой и добрались до песчано-глинистого грунта с вкраплением мелких камней. Теперь пригодились и лопаты. Лайка сразу же направилась в сторону леса. А мы копали траншею в направлении белого кедрового комля. Рыхлили кирками грунт и выкидывали его лопатами. Было похоже на ход сообщения между орудийными двориками: траншея и бруствер. Таких траншей в моей биографии хватало. На каждом учении закапывались, перемещались и снова закапывались.
То ли мы втянулись в ритм, то ли грунт пошел легче, но усталость не шла ни в какое сравнение со вчерашней. К полудню мы углубились метра на полтора. На Золотую бабу не было и намёка. Решили копать на глубину в человеческий рост. Но для этого следовало подкрепиться. Так что перерыв на обед напрашивался сам собой. Тем более что бывший кутенок Вижу, словно вычислив время обеда, притащил еще одного зайца.
– Зайчатину на ужин, – сказал лайке Эдик. – Надо уху доедать.
Уха загустела и покрылась пленкой налимьего жира. Подвесили котелок над костром, разогрели, наполнили две миски. Котелок Эдик поставил перед лайкой, она благодарно вильнула хвостом и принялась трапезничать.
Отобедав, мы вернулись к своей траншее. Она была похожа на могилу для Золотой бабы, но – увы! – пока пустую. Через пару часов нудной копки стало ясно, что до места захоронения сокровища мы не добрались. Ничего не оставалось, как двигаться в том же направлении.
Снова пошли в ход лом и кирка. Вывороченные валуны мы сбрасывали в яму, это было легче, чем вытаскивать их наверх. До вечера мы прошли валунный слой примерно на метр в длину…
Все последующие дни мы кромсали берег только до обеда. Рьяности у нас поубавилось, и надежда отыскать Золотую бабу тихо и грустно угасала. На вечерней зорьке я, вооружившись спиннингом с крутящейся блесной, уходил вверх по течению, туда, где был пологий спуск, и возвращался с полным ведерком хариусов и ленков. Уха из этой рыбы получалась янтарной и духмяной. Эдик с ружьем и лайкой бродил по лесу, но вместо дичи приносил сумку грибов, похожих на свинушки. Мы отъедались дарами природы, подолгу сидели или лежали у костра, пили спирт и радовались единению с окружающим нас миром.
Эдик как-то предложил:
– Дуэль на пятиминутку?
– Давай.
– Загадывай слова!
– Стриптиз и чума. Поехали!
Я не собирался сочинять четверостишье. Столь разноплановые слова невозможно срифмовать за пять минут. Однако мой друг в этот срок уложился:
Не было быстрей стриптиза,
Чем стриптиз внезапный мой:
Мне в штаны залезла крыса,
Зараженная чумой.
Я признал поражение, как это бывало не раз. Но надежды на реванш не терял.
– Давай еще раз на десять минут. Придумывай слова.
– Мочить и учить. Начали!
К исходу десятой минуты я сумел разродиться четверостишьем и с чувством продекламировал его. Эдик в ответ прочитал свое:
Их убивать на раз учили,
Как по заказу, напоказ.
Они Распутина мочили,
А тот не мочится за раз.
И здесь он оказался победителем…
Шесть суток пролетели незаметно. В предпоследний день нашего бивачного жития мы с грустью осмотрели результаты раскопок. Восьмиметровая траншея с начальным бруствером была похожа на ров, вырытый безумцем. Впрочем, мы и были безумцами-идеалистами. Недаром родители Эдика нарекли своего первенца Идеалом.
В полдень следующего дня за нами пригромыхал Степан. Оглядел расковырянный берег, взял в руки лопату и стал сбрасывать бруствер в ров. Часа через полтора лишь темная полоса напоминала о черных копателях.
Свернув табор, мы загрузились в тягач и отправились в Казым, где мне предстояло прожить еще трое суток.
Нас встретил фельдшер Никодимыч, косая сажень в плечах, седоусый, скуластый, с орденскими планками на вельветовом сером пиджаке. Судя по всему, на фронте он в тылу не отсиживался: орден Красного Знамени, две Красных Звезды, одна «Слава» третьей степени и несколько медальных планок. Значит, исполнял он не только фельдшерские обязанности, но и воевал. Среди медиков были даже Герои Советского Союза.
– Баня готова, Рамиль, – пробасил он.
Баня – это то, что нам было просто необходимо. Выпарить из себя липкость, скопившуюся после траншейных трудов, – все равно что заново родиться.
Баня представляла собой рубленное из сосен строение из шести совмещенных отсеков. Было заметно, что в эксплуатацию ее сдали не так уж давно. На входе висела табличка с обозначением мужских и женских дней помывки. Понедельник объявлялся санитарным днем. Был как раз понедельник, так что в бане мы оказались втроем. Третьим, понятно, был Никодимыч. Поначалу он показался мне мужиком неразговорчивым, но после посещения парилки и первой дозы спиртного мнение изменилось «с точностью до наоборот».
Замотавшись в простыни, мы сидели в небольшом помещении, предназначенном для приема местного и приезжего начальства, выпивали и закусывали таежными деликатесами: морошкой, грибами, кабанятиной. Мы с Эдиком разбавляли спирт клюквенным морсом, Никодимыч сглотнул махом полстакана чистого и захлебнул глотком морса. После чего стал травить фронтовые байки, и война в его изображении выглядела веселой и привлекательной. Хотя орденские планки говорили о другом. К тому же Эдик рассказал мне, что зимой сорок пятого его комиссовали по ранению после трехмесячного лечения в госпиталях.
– Знаешь, старлей, что для Рамиля было здесь самым трудным? – обратился ко мне Никодимыч. – Приучить местное население мыться в бане. Первое время – никого, хотя лето для охоты – не сезон. Я Рамилю говорю: «Призывы и агитация не помогут. Нарисуй объявление: тому, кто придет в баню, бесплатно стакан спирту. Этого добра для нас не жалеют». И что ты думаешь? Очередь из мужиков выстроилась. А в стороне кучка баб, интересуются, что дальше. Пьющий тут народ. И мужики, и бабы пьют, пока не свалятся. Выхлебают все магазинные запасы и ждут, когда вертолет с огненной водой прилетит.
Эдик в рассказ не вмешивался. Слушал Никодимыча с заметным интересом. Наверное, первый раз видел себя со стороны. На правах старшего фельдшер набулькал в стаканы огненной воды, сглотнул не закусывая. И продолжал:
– Развесили мы с Рамилем в каждом шкафчике вафельные полотенца, у двери в мойку разложили хозяйственное мыло. Я встал у входа с двумя ведрами – со спиртом и с водой. Рамиль надзирал за помывкой. На выходе я каждому охотнику наливал стакан и протягивал кружку с водой, чтобы нутро сполоснул. Назад, в парилку, только одного отправил – Федора, того самого, кому трепанацию делали, он потом лайку Рамилю подарил. Вышел Федор – голова мокрая, по лицу грязные капли стекают. Спрашиваю: «Ты что, без мыла мылся?» А он мне: «Ты хитрый, доктор. Если с мылом, два стакана наливай». Я пообещал ему добавку, если голову вымоет с мылом да еще и в парилку сходит.
– Сходил? – спросил я.
– А куда он денется? Налил ему полтора стакана.
– Ну и как? Ходят теперь охотники в баню?
– Ходят. Другой день по распорядку был женский. А в очередь выстроились опять одни мужики. Я разогнал их и велел бабам становиться. Их порцию убавил в два раза. Ни одна не отказалась. Неделю приманивали народ спиртом. В чистоте и не в обиде. Так и приучили. Мы с Рамилем благодарственные грамоты от райкома получили за санитарную деятельность.
Эдик поднялся из-за стола:
– Пойду ополоснусь, да и на боковую пора.
Мы с Никодимычем ополаскиваться не захотели. И с выпивкой завязали. Сбросили простыни, оделись.
– Между прочим, старлей, твой друг – надежный мужик. Другой на его месте отказался бы трепанацию делать в антисанитарных условиях. Свет – только «летучая мышь» и фонарь, который у нас был. Никто бы за отказ не осудил. Был один до него, из Тюмени прислали. Квелый, как замороженный овощ. Тоска его тут заела. Оживал, только когда кто-то из райкома приезжал с инспекцией. Лебезил и лозунги выдавал. Через полгода его выдвинули на комсомольскую работу в Березов. Сейчас инструктором в Ханты-Мансийске. С проверкой к нам приезжал. Начальник, едри его в морошку!
Вышли мы из бани чистые телом и душой. Никодимыч двинул домой, а мы с Эдиком побрели в его служебное жильё в сборно-щитовом двухквартирном доме на территории больницы.
Жильё участкового врача состояло из двух небольших комнат и кухоньки. В спальне – кровать с шишечками, диван, допотопный двустворчатый шкаф для одежды, канцелярский стул и комод с внутренним телефоном. Во второй комнате – стол с пишущей машинкой и табурет. На кухне тоже стоял узкий дощатый стол с двумя табуретами и подставкой с разномастной посудой.
Соседняя, точно такая же квартира пустовала в ожидании молодого специалиста. До недавнего времени в ней жила санитарка из ссыльных переселенцев. В прошлом году, весной, она познакомилась с заезжим геологом. А осенью укатила с ним на материк. Другой санитарки пока не нашлось, хотя нужда в такой штатной единице была очень даже ощутимой.
Эдик уступил мне свое спальное место – диван, сам же занял кровать с продавленными пружинами.
Мы провели вместе еще трое суток. Он отлучался лишь один раз, когда в больницу привезли девочку с аппендицитом, хотя и числился в отпуске. Отпуск для участкового врача в отдаленном районе – понятие относительное, так что Эдик за три года пребывания в Казыме никуда не выезжал…
Вечерами к нам присоединялся фельдшер, мы перемещались в казенную столовую в торце небольшого лечебного стационара либо на кухню к Эдику. Детей у Никодимыча не было, только жена-хантыйка. Похоже, он предпочитал ей мужскую компанию.
Как и в банный день нашего знакомства, Никодимыч травил житейские байки. А во время кухонного застолья вдруг тихо запел:
Черный ворон, черный ворон,
Ты не вейся надо мной!
Ты добычи не дождешься,
Черный ворон, я не твой.
У него был довольно приятный хрипловатый голос. Эдик не подтягивал, хотя губами шевелил. Чего он начисто был лишен, так это слуха. Но петь любил.
Черный ворон, черный ворон,
Где ты лётал, где ты был?
Где ты с перстнем золоченым
Руку мертвую добыл?
– Эх, не знаю дальше! – произнес сокрушенно Никодимыч и потянулся за стаканами.
Эдик тормознул его руку и, безбожно фальшивя, неожиданно затянул:
Я не сгибну на чужбине,
Черный ворон, так и знай!
Ты красавице-княгине
Руку мужнюю отдай…
Он пропел еще два куплета. Никодимыч, наморщив лоб, удивленно вникал в слова. А когда тот смолк, укоризненно сказал:
– Что ж ты, Рамиль, молчал, что продолжение знаешь?
– Я только на берегу Казыма вспомнил.
– Запиши мне, ладно?
– Запишу.
Посиделки подошли к концу. Неунывающий фельдшер отправился на ночлег в пустующую соседнюю квартиру, мы заняли свои лежанки в спальне.
– Ты на самом деле вспомнил «Черного ворона» на берегу? – спросил я Эдика.
– Нет. Вчера продолжение придумал. Уж больно Никодимыч переживал, что всех слов не знает. Он же детдомовец. Слышал эту песню от нянечки, которую за мать почитал…
В последний день моего пребывания в Казыме в больницу привезли пожилую роженицу с патологией. Эдик был с ней в операционной палате. Мы с фельдшером сидели на крыльце лечебного стационара и ждали конца операции. Ближе к вечеру должен был прилететь из Ханты-Мансийска вертолет с провиантом, а утром, загрузившись тарой, почтой и пассажирами, отправиться обратно. У меня оставалось еще полмесяца отпуска, и я намерен был провести это время в Уфе у мамани.
Я вспоминал наши поисковые раскопки, костры на таежном берегу. Грустно глядел на березовый кустарник, хаотично разросшийся на территории больницы. У ближних кустов притулилась пустая собачья конура, крытая шифером. Лайка-охотница где-то шастала, видно, не особо жаловала свой уютный домик.
– Хочешь, развеселю, старлей? – произнес Никодимыч.
– Хочу, – без особого желания ответил я.
Однако байка действительно вызывала улыбку. Не могу обойти её молчанием, потому что действующими лицами в ней были лайка Вижу, ее хозяин и увязавшаяся за геологом санитарная нянька Вера.
Как-то вечером Эдик вышел из ординаторской на крыльцо и стал кликать лайку:
– Вижу! Вижу!
А Вера в этот момент присела под куст по малой нужде. Услышав голос начальника, вскочила и перебежала под другой куст.
– Вижу!
Она сделала еще один скачок.
– Вижу!
Вера выползла из кустов на открытое место, повернулась к крыльцу задом, задрала подол и прокричала:
– Ну и гляди, черт узкоглазый!..
Не исключаю, что Никодимыч выдумал эту историйку. Горазд он был на беззлобные житейские выдумки. А может быть, всё так и было…
Встречать вертолет мы поехали с Эдиком. Райздрав присылал для больницы этим рейсом очередную партию медикаментов. Он уверенно сидел за рулем дребезжащей «скорой помощи», я даже не знал, что у него есть права на вождение автомобиля.
Аэропорт в привычном понимании отсутствовал. Просто неогороженное поле с двумя бревенчатыми настилами. У вертолетной площадки было людно. Чуть ли не впритык к площадке припарковался видавший виды «ГАЗ-51». Подле него на ящиках из-под спиртного сидели мужики и женщина средних лет борцовского телосложения в мужской фетровой шляпе.
– Продавщица Шурка с добровольными помощниками, – объяснил Эдик. – Огненную воду будут разгружать.
Ожидание было недолгим. Сначала послышался стрёкот. Из-за облачка вынырнула винтокрылая машина и начала снижение. Взметнула мусор и пыль. Бортмеханик спустил стремянку, и добровольные помощники мадам в шляпе ринулись к вертолету за вожделенным напитком.
Мы не спешили, забрали больничные посылки после всех. Перенесли в «уазик» две бутыли с медицинским спиртом и картонную коробку с лекарствами. И вернулись в Казым.
Утром я улетел в Ханты-Мансийск, а оттуда через Свердловск – в Уфу. Эдик вернулся в родной город через два года.
Женился он, будучи аспирантом Уфимского мединститута. Брак его был скоропалительным и неожиданным, как тушение пожара. Избранницей стала соседка с пышными формами по имени Эльза.
– Как честный человек, я обязан был жениться, – объяснил он тогда нам с Кацериком.
– Ну и дурак, – сказал ему в ответ институтский товарищ.
Через полтора года в молодой семье появились двойняшки: дочка Юля и сын Женя.
Вскоре частные дома по улице Сталина запланировали под снос. Жильцов стали расселять. Насыбуллины получили отдельную двухкомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке на проспекте Октября. Сейчас, по прошествии многих лет, к такому жилью относятся с известной долей пренебрежения. А в те времена массовое переселение воспринималось с восторгом. Оно было символом стабильности и благополучия.
На новоселье мы с Кацериком не были. Эльза не захотела нас видеть. На семейном корабле она была капитаном и прокладывала курс по собственным понятиям. Если честно, то я слегка побаивался ее.
Летний отпуск у меня чередовался с зимним. Мы ездили на подлёдную рыбалку, гостевали у Кацерика или поедали пельмени у моей мамани. Эдик пригласил нас к себе только однажды, в воскресенье, когда идти на работу не было необходимости.
Поднялись мы на третий этаж. Кацерик остался на межэтажной площадке. Я последовал за Эдиком. Он позвонил. Дверь распахнулась. Эдик отступил, пропуская меня, но рука Эльзы мгновенно схватила его за шиворот и втянула в квартиру. Дверь с треском захлопнулась, едва не шибанув меня по носу.
– Беги! – услышал я голос Кацерика, улепётывавшего вниз по лестнице.
Догнал я его на улице. Ускоренным шагом мы двинулись вдоль дома. И вдруг услышали визгливый выкрик:
– Проститутки в кальсонах!
На балконе стояла Эльза и размахивала железным совком для мусора. Мы снова бросились позорно бежать. А что, скажите, было делать? С мужиками просто: набили друг друга по физиономии и разбежались, чтобы не попасть в лапы милиционеров. С женщинами не подерешься. Они – слабый пол, табу для нас. Так уж мы были воспитаны.
Отдышались мы только за углом. Стояли и рассуждали, как вырвать Эдика из лап тигрицы, когда неожиданно увидели, что он мчится по направлению к нам, держа свое пальто, словно флаг. Сумел все же, пока она костерила нас с балкона, отворить дверь и сбежать.
Обедали мы в этот день у мамани.
Я предложил Эдику остаться ночевать. Он отказался и грустно поплелся в семейную обитель, где его ждала разгневанная супруга.
Подавление личности никогда не приводит к добру. Понимание несовместимости характеров и жизненных взглядов приходит с годами. Семейные пары маются и терпят, иногда целую жизнь, а чаще до какого-то предела, когда сосуществование становится черным квадратом кисти Малевича.
Такой предел для Эдика наступил после отказа от защиты кандидатской диссертации. Отказ мужа от прибавки к зарплате Эльза посчитала блажью. Валы житейского моря покатились один за другим, и семейная лодка пошла ко дну.
Меня к тому времени перевели служить в Свердловск, и он сбежал ко мне. После непродолжительных поисков работы его приняли в НИИ раковых болезней. Половина сотрудников института изобретали препараты против злокачественных опухолей. Другая половина, в том числе и Эдик, испытывала их на грызунах. И все писали диссертации.
Он тосковал по своим двойняшкам. Чтобы они не бедствовали, подрабатывал дежурствами на «скорой помощи» и статейками в местной прессе. Эльза подала на развод и на алименты. Женщины склонны считать, что мужья их всегда обманывают. Потому она сильно удивилась, когда бухгалтерия прислала ей сумму в полтора раза меньшую, чем отправлял Эдик, и отозвала исполнительный лист.
Время шло. Эдик, как и многие сотрудники НИИ, кропал новую диссертацию, венцом которой должна была стать противоопухолевая вакцина. Через три года она была готова. Однако Эдик не был уверен в ее абсолютной готовности. Вместо очередного отпуска он засел в лаборатории, изменил условия при проведении опытов с грызунами. И обнаружил, что после вакцинирования раковые образования развиваются в два раза быстрее, чем в естественных условиях. О такой метаморфозе он не преминул сообщить на общем институтском собрании.
Это был шок. Докторские и кандидатские диссертации горели синим пламенем. Его уговаривали «не возникать» пару лет. Но он стоял на своем и даже пообещал обнародовать результаты дополнительных опытов в медицинском журнале.
Как я уже упоминал, его срочно командировали в московский НИИ для обмена опытом, чтобы не путался под ногами, пока не остепенятся ведущие сотрудники. Однако обмениваться с ним опытом никто не спешил. Каждое утро он являлся в институт, предъявлял на проходной временный пропуск и неприкаянно бродил по коридорам и лабораториям. Его воспринимали с холодной вежливостью и давали понять, чтобы не мешал работать.
Однажды он стоял у окна возле операционной, когда из нее вышел директор НИИ академик Чернов.
– Молодой человек, – обратился он к Эдику, – вам приходилось делать операции?
– Приходилось.
– Быстро переодевайтесь, будете ассистировать!
Когда операция успешно закончилась, академик спросил:
– Вы с какой кафедры? Что-то я вас не помню.
– Я здесь в командировке, из свердловского НИИ.
– С какой целью?
– Без цели, – и рассказал о конфликте с вакциной.
– Хотите у меня работать?
– Хочу…
Через два с половиной года Эдик стал кандидатом медицинских наук и вернулся в Уфу, чтобы добиться создания лаборатории по изучению раковых болезней.
Жизнь скоротечна. В суетне и беготне не задумываешься над тем, что надо остановиться и оглянуться на прожитые годы. Что позади и что впереди? Где оступился и где свернул не на ту тропу? И признаться самому себе, что на каком-то жизненном отрезке не хватило настойчивости, силёнок или умения.
Эдик не смог проломить чиновничью стену, не умел он осаждать бюрократические бастионы. Его замыслу о создании специальной лаборатории так и не суждено было воплотиться в жизнь. А кушать-то надо! Помогать двойняшкам надо!
Он работал в больнице на две ставки. И еще подрабатывал. Стал самостоятельно изучать психологию. Забегая вперед, скажу, что впоследствии психология стала его профессией, и он в звании доцента возглавил кафедру в Уфимском авиационном институте. Но это произошло много позже.
К этой поре я уже был переведен в Москву, в редакцию «Красной звезды». И по-прежнему все отпуска проводил в Уфе. Само собой, был в курсе дел своего друга.
Эльза поуспокоилась. Перестала запрещать ему видеться с детьми. И, судя по ее поведению, не прочь была восстановить супружеские отношения. Но было поздно. Разбитую вдребезги вазу проще выбросить, чем склеить. Тем более что в его жизни появилась Люда, с которой они вместе работали в больнице.
Через полгода свиданок они зарегистрировали брак. Эдик усыновил ее сына Алешу. Еще через год у них появился общий ребенок – девочка Светочка, обещавшая вырасти из-за смешения кровей в настоящую красавицу. Со временем в семье даже появился собственный автомобиль – подержанная «Ока».
Это был период, когда равномерное течение бытия убаюкивает и нашептывает, что так будет всегда. Дети подрастали и взрослели. Светочка пошла в школу. Двойняшки были на пороге самостоятельной жизни. Юля познакомилась с красавцем ингушом и чуть ли не бегом вышла за него замуж.
Увы, жизнь напоминает шахматную доску. Белый цвет чередуется с черным.
Красавец ингуш оказался мелким бандитом и загремел в места отдаленные. А когда освободился, зарезал жену в порыве ревности. Трагическая смерть старшей дочки потрясла Эдика. Сердце дало сбой. Микроинфаркт он перенес на ногах.
С годами боль не исчезает, она лишь затаивается в глубинах души. И болезнь затихает. Время, конечно, лечит, но шрамы остаются, как предупреждение о рецидиве. Будь осторожен, человек, не пей, не кури, не психуй!
Функцию контроля и поводыря взяла на себя Людмила, введя на семейной территории сухой закон и запрет на курение. Эдик смирился с таким режимом в домашних условиях. Все свободное время уделял Светочке, она была для него живым маячком в любую непогоду. Дочка платила ему взаимностью…
В годы перестройки я уволился из Вооруженных сил и стал молодым пенсионером. Законодательство позволяло так поступать, особенно в периоды сокращения армии. Последовавший за перестройкой период привел к возникновению бандитского рынка и развалу великой державы. Разгул демократии сметал на своем пути не только памятники истории и названия городов и улиц, но и все достижения советского строя. Набрали силу гонения на армию. Многие офицеры ушли в ту пору со службы, надеясь найти стабильный островок в разбушевавшейся демократической стихии.
Я подрабатывал в появлявшихся и лопавшихся как мыльные пузыри новых журналах, торговал книгами и периодической прессой. Издал две детективных повести. Но все равно денег не хватало. Наконец устроился грузчиком на оптовом рынке и вздохнул свободнее. Дневной заработок грузчика был равен месячной пенсии полковника. Увы, мое благоденствие длилось недолго. Через некоторое время хозяин-азербайджанец вызвал меня в бытовку и спросил:
– Зачем не сказал, что в газетах пишешь?
– Меня никто не спрашивал.
– Мине риклам не нада. Вот тебе две водки, возьми пирожков, сколько хочешь. Уходи! Напишешь про миня – плохо будет!
Я стал обзванивать знакомых с надеждой найти мало-мальски денежную работу. Один из бывших краснозвездовцев сообщил, что трудится в холдинге «Логос-медиа» в сканвордной редакции. Зарплата приличная и без задержек, но и конкурс при приеме на работу тридцать человек на место.
Конкурс напоминал приемный экзамен в престижный вуз. С той лишь разницей, что документы об образовании не требовались. Каждому из тридцати четырех претендентов главный редактор раздал листки с сотней самых неожиданных существительных. Требовалось дать им точное определение, не превышающее двадцати двух знаков. Срок – два часа. С заданием справились двое, в том числе и я. Мы были приняты с месячным испытательным сроком.
Руководил редакцией Леонид Александрович Сладков. Он провел несколько лет в Канаде и, возвратившись в Россию, познакомил читателей с понятием «сканворд», вытеснившим вскоре всем известные кроссворды.
Редакционный коллектив был весьма разношерстным: кандидаты и доктора самых разных наук, преподаватели школ и вузов, журналисты и даже один бухгалтер. Никто не сетовал на капиталистические порядки. Первое опоздание на работу больше, чем на две минуты, каралось вычетом двадцати процентов зарплаты. После второго опоздания провинившегося увольняли. Тех, кто перевыполнял месячную норму составления и редактирования сканвордов, редактор поощрял премией. Пожалуй, он один из первых ввел в обиход корпоративные вечеринки. Мы все вместе отмечали два праздника: Новый год и 8 марта.
Оглядываясь назад, должен признать, что большинству советских начальников не хватало качеств, присущих Сладкову: справедливой жесткости, участливого внимания к подчиненным, полного отсутствия бюрократизма и личного трудоголизма. Он сумел убедить руководство холдинга выдавать проверенным сотрудникам кредит на покупку жилья под символические проценты. Отпуска сотрудникам определял по их желанию и при условии, что те сделают месячный задел, чтобы издательский процесс не давал сбоев. Когда я попросил его добавить к очередному отпуску месяц за свой счет, мне пришлось сделать двухмесячный запас сканвордной продукции.
Башкирия все так же манила меня, и я использовал любую возможность, чтобы посетить свою малую родину. И, конечно же, был у Эдика частым гостем. Его приемный сын Алеша, будучи студентом второго курса, соблазнил первокурсницу, нежданно оказавшуюся дочкой банкира. Ее родители явились к Насыбуллиным со сватовством. На свадьбу банкир преподнес молодым подарок: ключи от квартиры и от иномарки. Так что жили они втроем.
Естественно, я вынужден был соблюдать установленный Людмилой сухой закон. Но обходная лазейка, как и дыра в заборе, всегда найдется.
Помню, с рассветом мы собрались на карасевое озеро. Светочка, прослышав про наши планы, решительно заявила отцу:
– Обязательно разбуди меня!
Было еще темно, когда он поднял ее с постели. Уложил на заднее сиденье «Оки», и мы отправились за карасями. Озеро было укутано клочьями тумана и казалось бескрайним. Машину со Светочкой оставили наверху, сами спустились к воде. Запалили костерок, чтобы прогнать утреннюю сырость. Забросили удочки.
Когда туман рассеялся и выглянуло солнце, мы решили «навострить глаз». Я достал из сумки припрятанную бутылку с названием «Вздрогнем!» и походные стаканчики. Эдик вскрыл банку килек в томате и накромсал батон.
– За безлюдное место! – предложил я.
Этот тост придумал Кацерик. Его жену тоже звали Людмилой. И «безлюдное место» означало полную безнадзорность в отсутствие жён.
Мы выпили и решили повторить.
– Ладно, пейте, только немного! – Наверху в солнечных бликах стояла Светочка. – Не бойтесь, я не скажу маме…
У них были свои маленькие секреты. Дочка доверяла отцу детские сердечные тайны, и он хранил их надежнее любого сейфа. Такие отношения сохранятся до конца его жизни.
В отпуске я по нескольку часов сидел над рукописью. Тогда по стране прокатилась волна террористических актов с участием смертниц, и издательство «Эксмо» предложило мне написать повесть «Черные вдовы». Первым читателем и критиком был, конечно, Эдик. Обычно он лежал на диване, шелестел страницами и издевался надо мной.
– Тепло-ов! – произносил он намеренно гнусавым голосом. – Послушай, что ты накарябал, – и начинал декламировать текст.
В его исполнении шаблоны и повторы приобретали мерзкий смысл. Я униженно терпел, ожидая конца словесной экзекуции. А позже безжалостно выкидывал подчеркнутые им абзацы.
У Эдика было редкостное чутье на фальшь, будь то житейская коллизия или текст рукописи. Он мог бы стать прекрасным редактором, популярным критиком. Но не его это было время. Бал правили беспринципность, выгода и толстые кошельки. То было время казнокрадов, воров-уголовников и бандитских разборок. Страна стояла на краю бездонной пропасти.
Наша сканвордная редакция была маленьким островком для потерпевших кораблекрушение. Мы, не в пример большинству трудяг, регулярно получали в бухгалтерии зарплату, по ведомости и в конверте. Двойная бухгалтерия была в то время обычным явлением. О ней знали на всех этажах власти, но никто никаких мер не принимал.
Я потихоньку копил деньги. Приплюсовав к ним гонорар за книгу «Черные вдовы», смог реализовать мечту матери. Купил дачный домик в садовом товариществе у поселка Шакша. Место изумительное. Рядом с воротами река Уфимка с островом, заросшим соснами, береговым кустарником и ежевичником. Этот приток реки Белой всегда славился рыбными запасами. В давние времена в Уфимке водилась даже стерлядь. Ее сгубили возникшие в акватории производственные цеха и молевой сплав леса.
В годы ельцинского безвременья все промышленные предприятия закрылись.
Но недаром говорят, что нет худа без добра. Вода в реке очистилась, и стерлядь в нее вернулась.
Моя маманя к этому времени стала прибаливать в силу возраста. Огородными делами занималась постольку-поскольку. А с началом осени вообще оставалась в городе, ближе к пожилым соседкам, к телефону и больнице.
Для нашей бродяжьей троицы осень не была помехой. Дачный дом в любое время года служил нам местом отдохновения и приютом в непогоду. В мои отпускные дни мы забирались на второй этаж, играли в преферанс либо судачили, словно кумушки. Кацерик, как обычно, ёрничал:
– Ты же великий татарин, – обращался он к Эдику, – а ничего, кроме брошюрок по психологии, не написал.
– Не написал. А что?
– Слабо?
– Слабо. А что?
Своим «А что?» Эдик мог свести любую подначку на нет.
– Скучный ты человек, – затыкался Кацерик. – Давайте лучше турнир устроим.
Сочинение стихотворных опусов на заданную тему он именовал на древнегреческий лад «турниром поэтов». Хотя в поэтах числился он один.
– Не больше восьми строк про нас троих, – предложил он. – Пять минут.
Эдик, как это бывало и прежде, первым объявил о готовности.
Бродяги мы и рыбаки.
Пьянчуги, но не дураки.
Кацерик – лысый, словно дед,
И матерщинник, и поэт.
Теплов – мастак в рыбалке. Ас!
И кстати, бабник – высший класс.
Я среди вас – пескарик, мелочь:
Очкарик, пьяница и неуч.
Сижу и пью – такая прелесть!
Когда помру, отвиснет челюсть.
– Фальстарт, – объявил Кацерик. – Десять строк. Твоя очередь, бабник.
Я не уложился в отведенный срок и тоже сошел с дистанции. Кацерик прочитал свое восьмистишие и, понятно, стал победителем.
Однажды в начале теплой осени мы решили обследовать Уфимку подальше от дома. Натянули болотные сапоги, вырядились в рыбацкую амуницию и поехали на «Оке» вниз по течению. Нашли подходящий плёс, затаборились с расчетом на ночлег. В полночь начался дождь. Мы забрались в машину, чтобы переждать его. Однако он не утихал, а усиливался, и, похоже, зарядил надолго. С рассветом стало ясно, что непогода обложила нас со всех сторон. Какая уж тут рыбалка! Решили возвращаться на дачу.
Лучше бы мы вымокли на берегу! Полевая дорога крутила по самому краю берега. Ее развезло, и на глинистых участках «Ока» юзила, норовя соскользнуть с обрыва. Эдик решительно крутанул руль, и наша железная кляча поползла по целине, приминая не успевший пожелтеть бурьян.
До гравийки, ведущей к дачным строениям, оставалось всего ничего, когда «Оку» потянуло в наклон, и она оказалась в болотистой жиже, замаскированной травой. Эдик дал задний ход, но колеса лишь проворачивались на месте. Мы вылезли. Сапоги погрузились в жижу до колен, но внизу была твердь. Машина увязла по самые ступицы. Вытолкнуть ее не было никакой возможности. Оставалось лишь поддомкрачивать и устраивать для колес настил.
Метрах в двухстах, с другой стороны гравийки, маячил в пелене дождя лесок. Вооружившись топором, мы потопали туда. Нарубили осиновых плах, в куче выброшенного весенним паводком хлама нашли пару досок и возвратились к месту вынужденной остановки.
Описывать в подробностях, как мы выручали Эдикову «Оку» из болотного плена, долго. Подкапывали, стелили плахи, доски и всякую древесную мелочь. Качали по очереди домкрат, приподнимая колеса, чтобы создать для них площадь опоры. Еще трижды наведывались в лесок. Уляпались так, что стали похожи на болотных чертей. В одежде не осталось ни одной сухой нитки. В конце концов все же машину вытолкали.
До гравийки мы добирались с осторожностью. Я шел впереди, проверяя крепость грунта. «Ока» ползла следом.
Дома мы затопили буржуйку, развесили на стульях мокрую амуницию и улеглись дрыхать. К вечеру Эдик почувствовал недомогание. С каждым часом ему становилось все хуже. «Скорая помощь» в сады не приезжала. Но мои друзья сами были врачами.
– Похоже на инфаркт, – поставил себе диагноз Эдик.
Из нас троих мобильный телефон был только у меня, и я позвонил Людмиле. Через час приехали на «джипе» Алеша со Светой. Мы уложили Эдика на заднее сиденье, и дети повезли его в больницу. У него действительно оказался инфаркт. Видимо, сказался мышечный перенапряг. С учетом перенесенного на ногах в связи с гибелью старшей дочери микроинфаркта произошел рецидив.
Я навестил его в больничной палате. Он уже шел на поправку, бодрился, шутил и обещал прожить до девяноста четырех лет. На прощанье вдруг сказал:
– Между прочим, я написал сказку «Дремучее королевство».
– Когда же ты успел?
– Давно. В столе лет двадцать лежала.
– Что же почитать не дал?
– Хрен его знает. Думал, мура получилась.
– А сейчас что думаешь?
– Два года назад посмотрели мы со Светой кино про Гарри Поттера. Тоже сказка. А людям нравится. Отредактировал рукопись и отнес в издательство.
– Приняли?
– К новому году должны опубликовать…
Выписался он, когда мой отпуск закончился, и я уехал в Москву.
Вытаскивать страну из хаоса и запустения – доля тяжкая. Закрыты заводы и фабрики. Безработица выросла до ужасающих размеров. Рэкет и политические разборки стали обыденностью. Кучка хватких нуворишей высасывала российские недра, гнала нефть и газ за кордон и, используя лазейки и нестыковки в законах, увиливала от налогов. Колхозные поля покрылись чертополохом, остовами заброшенных ферм и ржавыми пятнами раскулаченной сельхозтехники.
Новая президентская команда наводила порядок жесткой рукой. С боем восстанавливала вертикаль власти. Постепенно расплачивалась с долгами по зарплатам и пенсиям. Наскоро латала самые широкие бреши налогового законодательства.
В нашей маленькой редакции исчезли черные конверты и заработная плата полностью перечислялась на электронные банковские карточки. Зиму я проработал, обналичивая зарплату через банкомат. В июне написал заявление об увольнении, решив, что вполне можно прожить на пенсию и гонорары. Сладков попытался отговорить меня от опрометчивого шага, но заявление подписал.
Хоть и медленно, но жизнь налаживалась. Со скрипом возрождалось производство, предоставляя рабочие места выброшенному ранее на улицу трудовому люду. Региональные главы администраций выделили колхозные пустоши для ведения фермерского и дачного хозяйства.
Жена Эдика Людмила тоже стала владелицей участка в шесть соток. Он располагался далеко за городом, на безводной горе. Воду приходилось доставлять транспортом из речушки, протекавшей внизу. Без личной машины тут никак не обойтись. Но в семье была «Ока».
Когда я впервые побывал у Насыбуллиных на участке, то подумал, что такое место не взял бы ни за какие коврижки. В тот день Эдик вручил мне свою книгу – сказку «Дремучее королевство». Читать ее было некогда, надо было ехать за водой. Вода требовалась для приготовления пищи, умывания, полива грядок, мытья посуды. Мы загрузили Эдикову автокоробочку двадцатью пятилитровыми пластмассовыми канистрами. Наполнили их и вернулись назад по серпантиновой дороге. Потом съездили еще два раза, наполнили про запас бочки и ванну.
Я сказал ему:
– Тебе же врачи запретили поднимать больше двух килограммов.
– Я прекрасно себя чувствую. Да и некому больше водой обеспечивать.
Ночевали мы на полу в фанерной кухоньке, похожей на сарайчик. Ее и спальный домик сколотили отец Людмилы на пару с зятем. Нас разделял стол, так что Эдик не мешал мне читать его сказку.
Это была даже не сказка, а описание фантастического путешествия подростка, попавшего в подземное Дремучее королевство. Причем порядки, царившие в нем, неуловимо напоминали российскую действительность времен первого российского президента. Чем-то главный герой напоминал Гарри Поттера, фильмы о котором с успехом шли в российском прокате. Объединяла оба произведения идея добра и торжества справедливости. Но если учесть, что рукопись Эдика пролежала без движения в столе чуть ли не двадцать лет, можно предположить, что «Дремучее королевство» предвосхитило появление юного волшебника, придуманного английской писательницей Джоанной Роулинг.
Конечно, встречались в тексте шаблоны и повторы, за которые меня безжалостно критиковал Эдик. Автор сживается с текстом, ему трудно самому заметить огрехи, легко устранимые неравнодушным и вдумчивым редактором. Но в целом сказка была интересна для детей и поучительна для взрослых. Жаль, что книга увидела свет маленьким тиражом. Недооценили ее издатели, не хватило им коммерческой смекалки, а могли бы заработать неплохие деньги.
– Ну и как? – вдруг послышался голос Эдика.
Выходит, не спал старый бродяга, притворялся и ждал, когда я переверну последнюю страницу.
Мнение мое было однозначным: сказка получилась, фантастика в ней сочетается с реальностью, и вообще автор молодец! Но ложку дегтя я подлил:
– Однако подредактировать текст не мешало бы.
– Сам знаю. Заметил неувязки и шаблоны, когда книга уже вышла. Между прочим, я начал продолжение писать. Закончу и дам тебе на редактирование. Возьмешься?
– Конечно…
День рождения Эдика совпадал с днем Великой Октябрьской революции. Это было символично, дух равенства и братства он впитал с молоком матери. Свой семидесятилетний юбилей отмечал в ресторане, арендованном Алешей. Приехали из деревень и аулов родственники. Все желали ему здоровья, и он обещал дожить до девяноста четырех лет.
Меня на этом торжестве не было. В октябре наступили холода, и я уехал в Москву, где продолжал работать над трилогией с названием «Спасенному рая не будет».
Весной я снова приехал в Шакшу. В это лето наша троица собиралась вместе нечасто. Кацерик с помощью тестя строил на своих тридцати сотках теплый дом для круглогодичного проживания. Эдик пахал на своем участке. Кроме воды ему пришлось теперь привозить на грядки торф из заболоченной местности.
Третий инфаркт тюкнул его в начале июля, когда он привез на дачу очередные двадцать канистр с водой. Снова попал в больницу. Я навестил друга, когда из реанимации его перевели в общую палату.
Он сидел на кровати с картонной папкой на коленях.
– Пишу продолжение сказки, – объяснил и спрятал папку в тумбочку.
Мы вышли из палаты в холл. Сели на диван.
– Тебе не приходила в голову мысль, что Дарвин не прав? – спросил он.
– В каком смысле?
– Понимаешь, в эволюции человечества есть временная дыра в миллионы лет. Откуда она взялась – антропологи не знают.
– Никто не знает.
– Ошибаешься. Ответ можно найти в Коране, в Библии, в древнееврейской Торе. Все религиозные источники говорят об искусственном происхождении жизни.
– Ты хочешь сказать, что все живое на планете – творение Бога?
– И Бог, и Аллах, и Будда – синонимы высшего космического разума. Не исключаю, что Землю когда-то населяли представители высочайшей цивилизации. Им ничего не стоило, используя недоступный современной науке уровень генной инженерии, создать по своему подобию первое поколение нынешних людей и запрограммировать их на размножение.
– Куда же, по-твоему, делась та цивилизация?
– Возможно, переселилась на другую планету. Или ушла в океан, как Атлантида. Во всяком случае, такой подход объясняет пробел в происхождении человечества.
– Ну а вывод?
– Мы все закодированы на вечность. Отмирает лишь телесная оболочка, а разум продолжает жить, чтобы со временем обрести новую оболочку.
Его теория мне понравилась. Недаром моя покойная маманя называла Эдика философом. Он сидел задумчивый и отрешенный. Затем взгляд его повеселел, на щеках появился неровный румянец.
– Как выпишусь, – сказал он, – сразу приеду в Шакшу. Привезу тебе половину второй рукописи «Дремучего королевства».
Уходя из больницы, я подумал, что рано нам прощаться с телесной оболочкой, что еще поживем, порыбачим на Уфимке и, конечно же, дождемся выхода в свет его второй книги.
15 июля мне позвонила плачущая Светочка:
– Папа умер.
Я просидел у его гроба всю ночь. Скончался он быстро и легко. Вышел утром из палаты, сел в кресло у кадки с фикусом. Захотел встать и упал, чтобы больше не подняться. Врачи объяснили, что оторвался какой-то сердечный тромб.
Каждый год мы приезжаем со Светочкой на кладбище. Эдик лежит рядом с Людмилой, пережившей мужа на несколько месяцев. У них общий памятник и общая ограда. На соседней аллее похоронен Алеша. Он трагически погиб в Индии при погружении с аквалангом. Так что Светочка потеряла в один год и родителей, и брата.
Я наливаю две рюмки водки, для Эдика и для себя. Людмиле не наливаю, пусть и на том свете будет для нее сухой закон. Выпиваю и снова наливаю. Света пьет минералку. Алкоголь ей нельзя: она за рулем иномарки, которую успел подарить ей Алеша.
Гляжу на портрет своего друга. У меня на даче точно такой же портрет. Мне кажется, что он продолжает жить и смотрит на нас с небес. Жизнь, как он говорил, вечна, лишь переходит из одного состояния в другое. Мысленно я разговариваю с ним в надежде, что он меня слышит.
– Ты видишь нас, Эдик?
– Вижу.
– Каково тебе там, наверху?
– Прекрасно.
– Жаль, что ты не успел закончить продолжение сказки.
– Еще закончу. Когда вернусь на Землю.
– Как скоро это произойдет?
– Не знаю.
– Кто же знает?
– Программа. Она контролирует заселение Земли. Планета может не выдержать переизбыток особей. Природные катаклизмы – регуляторы допустимых параметров.
– Значит, мы встретимся не скоро?
– Всему свое время. Пока оставайся там, поддерживай морально Светочку. Ей это необходимо…
Перед тем как покинуть кладбище, мы молча стоим перед могилой. На память мне приходит его стихотворение, которое он сочинил у костра в минуты философского самобичевания.
Луна в ночи белее, чем бельмо.
И я похож на раненого зверя,
Когда кричат и тыкают в трюмо:
«Смотри, дерьмо, какое ты дерьмо!»
…И я гляжу, глазам своим не веря.
Вот и я, глядя на даты его рождения и смерти, не верю своим глазам.
Произношу шепотом:
– До скорой встречи, Великий татарин!
