В первый раз я позвонил ей пьяным.
Мы так развлекались — забирались ночью в вахтерскую комнату общежития и названивали по произвольно выбранным московским телефонам: восемь, ноль, девяносто пять, потом первые три цифры из шаболовских номеров, — они были привычнее и мелькали в конце каждой телепрограммы. Последние цифры выбирались путем подставления серии паспорта или чего-то похожего. Кто-нибудь накручивал наборный диск, остальные заранее хихикали и цыкали друг на друга — «клиента» нельзя было спугнуть.
Обычно мы представлялись какой-нибудь звучной компанией, а поводом для звонка называли социологический опрос. А дальше — как повезет с собеседником и насколько хватит терпения не захохотать от собственных вопросов. Вопросы выбирались откровенно пошлые, но собеседники велись и отвечали всерьез.
Ее я спросил о количестве половых партнеров. Нас тогда было двое в вахтерской — наутро предстояли экзамены и только последним лоботрясам вроде меня было наплевать на подготовку и на лихорадочное написание «шпор». Мы уже обхихикали какого-то столичного толстяка с сотней килограммов живого веса (мне почему-то понравилась эта его фраза про «живой вес», — и я не успел задать других вопросов, рассмеявшись и бросив трубку). В следующий раз ответил женский голос — негромкий и грудной, по таким трудно определить возраст. Женщина по ту сторону провода ответила коротко:
— Только один, — и замолчала.
Мне показалось, что будет забавнее расспросить ее о чем-то еще более интимном, но в трубке было совсем тихо, будто где-то оборвалась связь — мама в таких случаях говорила: «Город пропал», — это на сленге телефонисток означало, что отключилось соединение с городом абонента, но связь еще можно восстановить, не набирая номер заново.
Собеседница, впрочем, была по-прежнему на линии и еле слышно что-то бормотала. Я не сразу понял, что она плачет, а когда понял — бросил трубку, будто обжегшись.
Больше в эту ночь мы не звонили, а наутро я завалил очередной экзамен — ненавистный английский. Предстояло либо сдать его за два оставшихся дня сессии, либо вылететь и вернуться домой, к скучным будням и попрекам родителей.
Весь день я проходил в дурацком состоянии — невыспавшийся, понурый, ничего не желающий, сторонящийся всех тех, кто уже «отстрелялся» и праздновал сдачу сессии на местной дискотеке и на окрестных лавочках. Ночь была бессонной, следующий день оказался таким же бестолковым. Поздно вечером вахтерская снова осталась без присмотра, но забавляться со звонками уже не хотелось, я просто крутил диск телефона и не знал, что делать. Зачем я снова набрал вчерашний номер — стало загадкой даже для меня. Еще загадочнее было то, что я его вообще вспомнил — последние цифры представляли собой результат то ли перемножения, то ли деления друг на друга чисел из паспорта.
Мне ответил тихий грудной женский голос. Собеседница выслушала мои извинения за вчерашнее дуракаваляние, покивала сокрушенно — так мне показалось, — а потом сказала, что я дурачок, конечно, но в этом возрасте простительно так себя вести, — хорошо, что нашел смелость извиниться. Меня рассмешило про «такой возраст»: я уже начал понимать, что женщина по ту сторону провода молода, даже, может быть, моложе меня. Оказалось, она старше, хотя и ненамного, — успела даже выйти замуж, как раз в тот год, когда я закончил школу. Выскочила совсем девочкой — молодой муж уходил в армию, и им хотелось, чтобы все у них было по-взрослому. Он и служил по-взрослому — там, откуда приходили цинковые гробы. Пришел гроб и с ним.
А потом все будто обрушилось: схоронили долго болевшую бабушку, потом тем же самым заболела мама — говорят, это у них наследственное, по женской линии. А еще — надо было на что-то покупать лекарства, и она со своим педучилищем за спиной почти сразу пошла работать; благо, бардак был такой, что никто не потребовал корочек института, главное, что она там все же числилась, только в академотпуске.
А теперь мама в больнице, а она…
Потом мы долго молчали, — просто так, не расспрашивая больше друг друга. Потом опять разговаривали, и рассказывал уже я — о том, какой я балбес и у меня ничего не клеится с девушками, о той, кого вижу каждый день, но не решаюсь ей ничего сказать, о чем-то еще мальчиковом и потому дурканутом.
Уснул я уже к утру, там же, в вахтерской, свернувшись в кресле, но выспался на удивление хорошо, а когда прибежал на пересдачу, то выяснилось, что хоть я и опоздал, «англичанка» обо мне помнила: в ведомости уже стоял зачет, но она с меня за это «еще спросит по полной». Я такого счастья не ожидал даже в самых бурных фантазиях, потому наобещал в ответ все, что требовалось, — и уехал домой в ранге победителя.
Я ей позвонил снова через полгода — стоял в кабинке междугородного телефона, зачем-то вертел в руках паспорт, вспомнил про нелепые арифметические действия — и набрал тот самый московский номер. Она ответила сразу же, обрадовавшись и начав тут же что-то рассказывать, перечисляя совершенно «киношные» для меня названия: какие-то пруды, сады, столичные кинотеатры и институты. За прошедшее время ее маму уже два раза выписывали из больницы и снова укладывали на больничную койку. Москва на глазах менялась, все вокруг чем-то торговали или пытались обменять шило на мыло. А кто не хотел заморачиваться — просто воровал и грабил. У нее отобрали кошелек с трехмесячной зарплатой — прямо на улице, средь бела дня.
— Виктимная ты какая-то, — я почти не шутил, собеседница и впрямь, судя по рассказам, притягивала к себе все несчастья, какие только можно.
— А меня и зовут так — Вика, — она рассмеялась, поняв, что мы так и не познакомились, даже имен друг друга не знаем.
Я иногда позванивал ей, — когда оставалась лишняя «пятнашка» и ее удавалось особым образом бросить в автомат на переговорном пункте — так, чтобы монетка застряла где-то внутри и после щелчка звонок вышел бы безлимитным. Мы болтали ни о чем, она рассказывала о детях в школе, я уже почти выучил наизусть их имена и расстроился вместе с ней, когда они перешли на следующий этап обучения, а ей дали новый класс.
В августе девяносто первого дозвониться получилось не сразу — городские линии долго не подключались. Она снова была дома и почти ничего не говорила, чуть позже все же рассказав о том, что мама как раз была в больнице, когда там отключили свет и что-то пошло не так. Ей помогли подруги с маминой работы, иначе бы она не справилась с похоронами, а самое тяжелое, — она это повторила еще раза два, — самое тяжелое — то, что все вокруг радуются, а я…
В этот раз я ничего не стал говорить про виктимность.
Потом я стал часто бывать в Москве, но ни разу не позвонил ей, будучи в столице. Я даже упоминал в наших разговорах о поездках, но она не интересовалась, почему я не попытался встретиться или хотя бы поговорить, будучи рядом.
Со своей первой квартиры я позвонил ей сразу же, только успев въехать. Она говорила шепотом, то повышая голос, то снова еле слышно бормоча что-то в трубку. У нее случилось невероятное — вернулся муж. Тот самый, который уже возвращался в цинковом одеянии. Никакой мистики: ему повезло — он остался жив, хоть и попал в плен, а его товарищей разнесло на мелкие кусочки, потому и никто толком не опознавал тел.
Это были хорошие новости. Существовали еще и плохие: возвратившийся был бородат, спал на полу и по нескольку раз в день читал какие-то заунывные молитвы на чужом языке. На улицу он почти не выходил, побывал только на пресс-конференции, где кто-то из политиков хвастал тем, что вытащил из «душманских застенков» несколько таких же бородатых и давно похороненных на родине.
В кровать он лег только однажды — в ее кровать. После чего отпел в три раза больше молитв, расцарапал себе лицо и стал недобро смотреть на собственную жену, будто она была виновата в его прерванном целибате. Через месяц он уехал назад — в «застенки». Она сказала про ту ночь, что, наверное, ей было хорошо, — ей давно уже не с чем сравнивать.
После того странного несостоявшегося возвращения у нее остался только новенький телефон — кнопочный, с голосовой связью: подарил тот самый политик. С него она мне и звонила, говоря, что ей самой звонить удобно — пресловутая голосовая связь срабатывала у нее, только если звонила она сама. Она набирала меня, нажимала кнопку и несла телефон на кухню, что-то там беспрерывно маринуя и шинкуя: в ее положении нежданно прорезался аппетит. «Положение» у нее было самым обыкновенным, которое бывает на третьем или четвертом месяце — я постоянно забывал, что там у нее с датами, а она отвечала, что никто месяцами не считает, для этого есть недели и триместры.
Роды прошли для нее почти незаметно: врачи долго не думали над неправильным предлежанием и поутру уже кесарили роженицу. Отходить после операции было сложнее, никто не ждал, пока новоиспеченная мамаша оправится, сразу же сунули в руки младенца — и делай с ним, что хочешь. Есть ничего не хотелось, после кровопотери она пила ягодные морсы, принесенные маминой сестрой, и не могла влить в себя хоть ложку куриного бульона.
Дома с девочкой сидела та же мамина сестра, — надо было выходить на работу и приносить в маленькую семью деньги, жизнь в стране пошла такая, что все зависело от купюр.
Ей было пора кормить дочь, сцеженное уже заканчивалось, потому я в тот раз не стал затягивать разговор и положил трубку первым.
Потом она долго не звонила, и я еле вспомнил ее номер, привыкнув к тому, что меня набирает она сама. Она не ответила на мои звонки ни разу. Грустнее было то, что я съезжал из квартиры, и даже если у нее там что-то случилось с телефоном и она меня захочет набрать, нового моего номера она не узнает.
Позвонила она именно в тот момент, когда я отключал аппарат, чтобы увезти его на новое место. Мы оба спешили, она только записала новые цифры, подивившись, как же это у нас все совпало наилучшим образом, и пообещала перезвонить, когда я уже точно переберусь в новенькую «двушку».
Она перезвонила, как обещала, назавтра; связь была неожиданно хорошей, такого звука без помех на российских линиях не бывает. Я угадал: она звонила издалека, очень издалека — из Англии.
— Здесь не говорят «Англия», — поправляла она меня и что-то объясняла про королевство, про графства и прочие великобританские тонкости.
Я даже не до конца понял, где же она теперь живет — то ли в Йоркшире, то ли в Манчестере. Главное, с ней все хорошо, а как она там оказалась — это уже отдельная песня. Песня, впрочем, оказалась не самой веселой, особенно поначалу: у ее маленькой дочери обнаружили ту же опухоль, что и у мамы с бабушкой. Выяснилось, что в других странах давно научились бороться с этой болячкой на стадии раннего созревания и делают операции новорожденным, после чего беспокоиться за здоровье ребенка уже не надо. В столичных же клиниках ничего не обещали даже за самые большие деньги.
Дальше все произошло как в сказке. Она шла, спотыкаясь, из поликлиники — скорее держась за коляску, чем толкая ее, — не замечая ни дождя, ни сигналящих машин. Где-то у обочины ее обдал грязью серебристый — нет, не белый «мерседес», рассмеялась она, рассказывая — автомобиль, из которого выскочил что-то лепечущий мужик, на ломаном русском уговоривший принять его помощь — довезти до дома, раз уж он так провинился… А потом он ждал ее у подъезда. А потом…
— Ну и вот, я теперь почти в Йоркшире, — и, честное слово, я не видела ни одного здешнего терьера, хотя мечтаю завести одного, — она снова рассмеялась.
У нее за короткий срок даже появился легкий акцент, — как у англоязычных иностранцев, долго проживших в России. Она сказала, что выучила язык неожиданно быстро — у нее по этой части талант, кто бы знал.
Но самое главное — тут дочке сделали операцию и уже все в порядке, никаких последствий!..
Она время от времени мне снова звонила — у меня определялись какие-то странные цифры; это не ее телефон у меня на определителе, объясняла она, это она звонит через специальную службу, — тут начинались мудреные английские слова, и я уже ничего не понимал, перебивая ее и спрашивая снова о терьерах или о замках, которых «там у вас полно». Замки там и правда были, а еще — овцы где-то в горах и старые угольные шахты — даже целая шахтерская деревушка начала прошлого века, сохраненная в целостности — вроде нашего Шушенского.
А еще она увлеклась валянием. Вокруг было много шерсти — красивой, разноцветной, не той, что идет на пресловутые валенки. Нужно много воды и мыла — и все получится, объясняла она, ты попробуй. Но валяное производство в моем детстве было чем-то грязным, цех находился у нас под окнами, и я не верил, что в домашних условиях все будет выглядеть чище.
— Не будешь валять сам — расскажи дочке, когда она у тебя подрастет! — убеждала она.
К тому времени я уже знал, что у нас с женой будет девочка, а когда наутро после родов благоверной вернулся домой, то именно Вика напомнила мне о бруснике и прочих ягодах, полезных при кровопотере: у нас тоже дошло до кесарения.
Когда дочке исполнился годик, Вика не позвонила, хотя помнила об этой дате и мне постоянно напоминала о ней. Все выяснилось позже: была занята новыми похоронами, теперь — мужа. Молодой, по местным меркам, мужик, лазящий по горам, совершающий ежедневные пробежки до окраины городка, бодрый и здоровый, — а подвело сердце. За ее сердце и общее состояние я тоже переживал — она снова была «в положении».
Потом были редкие созвоны — она рассказывала, как там у них с детскими вещичками и мелочами. Я ахал и завидовал заграничному отношению к матерям и детям, потом она снова пропадала на несколько месяцев — выматывала работа, а еще надо было позаниматься со старшей и уделить время младшему. После родов в их местах быстро возвращались к прежней деятельности, там даже в больнице держали чуть ли не день-два, а уж декретного сидения с ребенком и в помине не было.
С работой у нее сложилось просто фантастически — ее взяли преподавать в школу: сначала на неполную занятость, потом добавили часов, стала набегать вполне приличная сумма. А еще она вела занятия в центре для детей с физическими недостатками, — она очередной раз сказала что-то на своем уже почти укоренившемся йоркширском, я ничего не понял, только после разъяснений догадавшись, что в этом центре занимаются совсем разные дети — с церебральным параличом, плохо видящие, кто-то еще — из разных семей, богатых и не очень. Все преподаватели проводили занятия абсолютно бесплатно, но в качестве бонусов волонтерам была предоставлена возможность давать частные уроки на территории центра — для взрослых, желающих выучить иностранный язык или научиться склеивать автомодели.
Как ее вообще допустили в школу, она сама до конца понять не могла. Ее педучилище было неожиданно высоко котировано местной образовательной системой — российские педагогические вузы тут были не в чести, а вот заведения классом пониже шли на ура вместе со своими выпускниками. Что-то похожее было у здешних медиков, приехавших из Восточной Европы, — их медвузы не котировались, и приходилось начинать с самых азов, а вот санитаров с российскими корочками кратких курсов принимали легко.
В кризис у нее стало больше работы; я даже не поверил, удивляясь, почему там у них не плюют на все, оставшись безработными, как это делают у нас, — и не уходят в запой. Оказывается, там живут совсем иначе и тратят собственные деньги на, казалось бы, никому не нужный русский язык (она преподавала частным образом именно его). Но, тратя в кризис, человек знает, что при всех прочих равных строчка в его резюме о знании других языков — большой и несомненный плюс, при всем здешнем снобизме по отношению к Европе, не говоря уж о России.
Потом она звонила еще — то надолго пропадая, то объявляясь по нескольку раз в месяц. Рассказывала, что, похоже, справилась с выплатами за дом — помогла страховка за мужа и дополнительные доходы. Хвасталась подрастающим сыном и перешедшей в лучшую школу дочерью. В системе частных и государственных школ я совсем запутался — то ли государственные котируются в Америке и совсем не считаются за лучшие в Англии, то ли все обстоит наоборот, я так и не запомнил, но в ответ удивлял ее местными школьными поборами, когда дочка пошла в нашу самую обыкновенную школу. Впрочем, я обо всем этом писал в блоге, который она давно читала и даже заказала с сайта обе мои книги.
Недавно она позвонила и сказала, что у нее есть просьба. Она ложится в больницу на тяжелую операцию — ту самую, где удаляют опухоль, передающуюся по наследству по их женской, — виктимной, вздохнула она, — линии. Ее предупредили, что после операции возможна долгая реабилитация, но после искусственной комы все будет в порядке, — если она потребуется, конечно. А потому она должна перезвонить мне уже недели через три, как только сможет разговаривать. Если же не перезвонит, — она немного замешкалась, — если мне не сложно, не мог бы я написать о ней, ей это очень важно. Может, это потом где-то напечатают, может, и нет — но если ее дурацкая и, — она неловко хихикнула, — виктимная жизнь кому-нибудь покажется интересной, то ей будет приятно… там. А еще — это прочтет и дочь, она хорошо знает русский язык и читает несколько интересных русских блогов, она прочла даже мою книгу, хоть ей там и не все понравилось…
— А еще, помнишь, в тот первый раз ты мне звонил, когда извинялся?.. — напомнила вдруг она.
— Почему — в первый? Это ведь уже второй был, получается… — я вздохнул, вспомнив позабытые юношеские глупости.
— Да я тогда сразу не сказала. А потом уж как-то… Ты тогда ошибся — не мне ты звонил в первый раз, кому-то другому. У меня просто настроение было такое, чтобы поговорить с кем-то, вот и не хотелось разговор прерывать. А потом уж как-то и ни к чему было объяснять…
…И я на время забываю про все это, мне надо отправлять семейство к бабушке-дедушке и суетиться с подарками и билетами, а зарплаты все нет и нет. А потом все выходит — и с билетами, и с книгой про историю дворянства тестю, а бабушке Сашка делает в подарок варежки — разноцветные, из специальной шерсти, ей и правда понравилось, когда я ей рассказал, какие интересные штуки можно сотворить из небольшого колючего комочка, — спасибо Вике.
И вот все уже уехали, и прошло чуть больше, чем те самые обещанные три недели. Я не выключаю телефон, как делал иногда в прошлый отъезд семьи, — все жду звонка из далекого Йоркшира. У меня нет Викиного номера, я не знаю ее фамилии, да она и записана в британских документах совсем не Викой. Не знаю, как называется ее город, — она произносила его название с этим странным акцентом, я ничего толком и не расслышал, запомнив только Йоркшир и что-то на «ш», вроде Шервуда — из-за книг и фильмов об этих местах.
Обещанное я выполнил — написал о простой девочке Вике. В этой истории нет ничего особенного, никаких тайн и загадок, но кто-то дочитает ее до конца — и, как говорила ее героиня, ей там станет приятнее.
Хотя я все еще надеюсь, что все обойдется и она позвонит мне, расскажет, что наконец завела того самого терьера, натворила еще каких-то дел, вляпавшись со своей виктимностью в новые проблемы. А я в ответ пожалуюсь на погоду, на то, что по-прежнему стеснителен с женщинами и во мне теперь, — тут я горестно вздохну, — ровно сто килограммов живого веса.
