Позорная война. К 80-й годовщине Франко-Германской войны 1940 года0

Клятва не увеличивает доверия к доблести людей, но только доблесть людей — к клятве.
(из Эсхила)

… сказал им: всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит.
(От Матфея. 12:25)

В этих заметках я попытаюсь разобраться в причинах позорного поражения Франции в мае-июне 1940 года. Вопрос о причинах неожиданного, почти мгновенного военного поражения великой страны всегда занимал умы европейских и американских историков и публицистов, на эту тему написаны сотни томов. Тема не обойдена вниманием ни в одной фундаментальной книге по истории Второй мировой войны. Данные заметки — попытка обобщить прочитанное, ограничить список причин главными, рассказать о них и надеяться, что читатели найдут в прошлом аналогии с настоящим. Изучение истории — в большой степени работа над ошибками. Я уверен, что сегодня, особенно сегодня, есть смысл вспомнить общую предвоенную ситуацию в Европе — весьма паршивую ситуацию, и попробовать понять, почему даже на общем плохом фоне Франция оказалась в совсем плохой.

-1-

Европейская цивилизация — это не только греческая философия, римское право, идеалы Просвещения и примат свободы личности, но и непрерывные войны всех со всеми. Взаимоотношения Франции и Германии, а также Франции и отдельных немецких государств до их объединения в 1871 году, вполне вписываются в европейскую традицию. Только в новейшие времена таких войн было пять. В 1806 Наполеон разбил Пруссию на Йене[1]. В битвах 1813-15 годов Пруссия вместе с антифранцузской коалицией взяла реванш. В 1871 году первая “позорная” для французов война закончилась унизительным договором, подписанным в Версале. В те времена неожиданное, провальное поражение Франции с недоумением и растерянностью пыталась осознать — так и не придя к единому мнению — вся Европа. В результате победы Бисмарка возникла сильная и единая Германия, главный враг Франции на следующие 70 с лишним лет. Первая мировая тоже закончилась подписанием мирного договора в Версале, но победителем уже была Франция. Франция же и настояла на некоторых особо унизительных пунктах мирного договора в отношении Германии и на неподъемных репарациях. Что, в свою очередь, было несколько ослабленным зеркальным отображением немецких требований в 1871 году.

Так что уже в 1920-30-е, когда стало ясно, что Германия не соблюдает Версальские соглашения, после всех французских дипломатических неудач с оккупацией Рурского бассейна, с неполучением из Германии ожидаемых денег и после решительного отказа уже гитлеровской Германии выполнять возложенные на нее договором обязательства по разоружению и возрождению военной промышленности у политиков и военных Франции не было сомнений, с кем будет следующая война.

Не было сомнений и у Гитлера. Для доминирования в Европе, а речь идет об его “философии” и планировании военных захватов в 20-30-е годы, главным препятствием была Франция. Об этом он ясно написал в Mein Kampf. С расчетом на войну с Францией строилась вся военная стратегия Вермахта еще до нападения на Польшу[2]. При этом у историков нет сомнений в том, что Гитлер побаивался французской армии. Особенно после того как крошечная Финляндия показала пример упорного сопротивления советскому монстру. В самом деле, хотя население Франции (50 миллионов) уступало Германии (80 миллионов), а размер экономики был примерно в два раза ниже, но Франция начала программу перевооружения в 36-37 годах, намного раньше Британии и США, и даже Германии, и смогла к маю 40 года поставить под ружье больше 3 миллионов человек, имела порядка 3,500 танков, значительная часть которых была лучше немецких. Вместе с союзными британскими и ожидаемыми союзными бельгийскими это было примерно на 1000 больше, чем у немцев. Кроме того, Франция смогла наконец достичь реального военного союза с Британией и на ее территории с сентября 39 года находился значительный Британский экспедиционный корпус. Начиная войну, Гитлер очень рисковал, но как показал май 40 года, и как я постараюсь показать в статье, сила французской армии была сильно преувеличена и существовала, скорее, на штабных картах. Или, вернее — в очередной раз подтвердилась истина, что сила армии не только в количестве солдат и качестве вооружения.

Кроме политической и военной истории последних 130 лет у обеих сторон были тяжелые воспоминания о характере прошлых войн. Жестокость и грабежи мирного населения каждый раз оправдывались тем, что враг делал подобное в предыдущей войне. Взаимный антагонизм был вполне серьезным. Жена канцлера Бисмарка в 1871, вспоминая 1806 год, говорила вслух: “Французов надо убивать и резать вплоть до маленьких детей”. Даже в Первой мировой немцы в оккупированных частях северной Франции и Бельгии позволяли себе по отношению к мирному населению куда больше жестокости, чем в любой другой оккупированной стране. Кажется, подобное называется “реваншистскими настроениями”. И они сыграли свою роль во время Парижских мирных переговоров 1918-19 годов и документов Версальского мира. “Члены американской, английской и итальянской делегаций, включая их лидеров, не один раз высказывали удивление иррациональной ненавистью французов к немцам и многочисленными попытками их унизить. Накануне подписания итоговых документов в Версале почти вся американская делегация покинула переговоры в знак протеста против требований Франции. Даже Ллойд Джордж категорически не согласился подписать соглашение в его первом французском варианте”. Похоже, что подобное отношение к немцам было в самом национальном характере французов. Жан Поль Сартр, вспоминая свое детство в начале 20 века в провинциальном французском городке, пишет в автобиографической книге “Слово”, что у них в семье, как и у большинства соседей, немцев не считали за людей. Они были “ниже, чем люди, которым просто повезло жить по соседству с Францией”.

Неудивительно, что в первый же день новой войны — 10 мая 1940 года — не ожидая от немцев ничего хорошего, миллионы французских беженцев хлынули вглубь страны, полностью заблокировав дороги для продвижения своей армии. Даже из далекого от фронта Парижа. Но мы забежали слишком далеко вперед.

Конечно, после окончания Первой мировой, или как ее называли в Европе — Великой войны — Франция имела свою военную доктрину. Она была достаточно простой и казалась ясной. Во-первых, по мнению генштаба и правительства еще одна война на территории страны совершенно недопустима; во-вторых, поскольку противником в следующей войне будет Германия, то надо сделать все возможное в дипломатическом и в военном планировании, в реальной подготовке армии, чтобы в случае нападения начать войну как можно дальше на востоке и быстро перевести ее в наступательную. Глядя на карту, французские генералы вполне обосновано решили, что если надежно защитить непосредственно соприкасающуюся с Германией южную часть границы — от Швейцарии до Люксембурга — построенной по всей военной науке системой защитных укреплений, то на севере и северо-востоке сравнительно небольшая часть границы с одной стороны защищена непреодолимыми лесами и холмами Арден, а остальная часть германской границы уже идет с нейтральными странами Люксембурга и Бельгии. Немцы не могут напасть на Францию не напав предварительно на эти страны (а до этого еще для своего удобства и на Голландию), где, как французские стратеги были уверены, получат длительное сопротивление местных армий… а там подоспеют французы, которые в решающих наступательных операциях… ну, как Жанна д Арк на белой лошади с шашкой наперевес.

 

Линия Мажино (красная сплошная линия). Часть ее была южнее, вдоль итальянской границы. Арденнские леса — область включающая часть Люксембурга и еще примерно 70-80 километров вдоль границы на северо-запад. Примерный размер Арденнских лесов — 100х100 километров.

С первой частью программы французы блестяще справились. Линия Мажино (по фамилии министра, который руководил строительством) на юге была построена[3]. На нее ушли почти все деньги военного бюджета, но эта тема сейчас не обсуждается. В соответствии с планом, лучшие французские войска были сосредоточены на северной части бельгийской границы, а южнее — в Арденнах и дальше вдоль Линии Мажино — поставили кого попроще. И стали ждать. В самом прямом смысле — после нападения Германии на Польшу и всех немецких побед 39-40 годов, даже после немецкого блиц-крига в почти соседней Норвегии, где были побиты в том числе и французские воинские части, французская армия в течение восьми месяцев во время так называемой “Странной войны” ничему не училась и жила как на курорте. Маневров, обучения войск и какой-либо психологической подготовки армии практически не было. Свидетельств этому больше, чем достаточно. Жан-Поль Сартр, тогда солдат французской армии на бельгийской границе (запись 26 ноября 39 года):

“Все новобранцы… вначале были полны энтузиазма, но сейчас они умирают от безделья”.

Запись в дневнике другого солдата (13 декабря 39 года):

“Проходят дни ничем не отличимые друг от друга, в полной пустоте, без какой-либо занятости… Офицеры, в основном резервисты, думают так же, как и солдаты… Ощущение, что они устали от этой войны, они снова и снова говорят, что хотели бы вернуться домой”.

Опять Сартр (20 февраля 40 года):

“Военная машина работает на холостом ходу… Вчера один сержант с искрой безумной надежды в глазах сказал мне, что все они договорятся — Англия уступит (Германии)”.

Беззаботность командования дошла до того, что за несколько дней до нападения Германии во французской армии восстановили увеличенную довоенную норму отпусков. То же сделали и в бельгийской! Воспользовавшись таким подарком от 15% до 20% (по разным источникам) офицеров мгновенно разъехались по домам.

Как сегодня известно, не было и эффективной военной разведки. Впрочем…

Обстоятельства сложились так, что гигантский прокол в этой части произошел на германской стороне. 10 января 1940 года немецкий курьерский самолет по пути из Мюнстера в Кельн заблудился в тумане и аварийно приземлился на аэродроме Бельгии. Майор Рейнберг, штабной офицер 7-й воздушной дивизии, не успел сжечь бумаги, которые он вез с собой, и был схвачен бельгийскими военными. В его сумке нашли копию “Yellow Plan”. Этот план был разработан в 39 году по указанию Гитлера для нападения на Францию[4]. В немецком генштабе (OKW) придерживались мнения, что немецкие неудачи Первой мировой во Франции были связаны с тем, что был нарушен “правильный” предвоенный план Альфреда фон Шлиффена. В 1914 году предполагалось при наступлении на Францию через Бельгию сосредоточить там практически всю армию, но по различным причинам значительная часть войск была переброшена с правого, бельгийского фланга на левый, включая туда, где к 40 году у французов была защитная линия Мажино. Штаб считал, что сосредоточив все силы на наступлении через Бельгию Германия исправит ошибку Первой мировой и ворвется во Францию в “нужном” месте, быстро дойдет до Ла Манша и быстро победит. То есть, план предполагал именно то, к чему готовилась Франция[5]. Как ни странно было для профессиональных немецких штабистов, но Гитлер весьма скептически относился к этому плану и требовал проработки варианта решающего броска через Арденны. План непрерывно перерабатывали и он прошел 29 “ревизий”. Когда он попал в руки бельгийцев, арденский вариант в нем рассматривался как дополнительный, но уже вполне вероятный.

После того как стало известно что французы знают о реальности проработки бельгийского варианта как основного и о примерных сроках нападения, Гитлер потребовал радикального пересмотра плана.

Нужно ли было это делать, неясно. Дело в том, что официально нейтральные, но фактически союзные бельгийцы поступили весьма некрасиво. Французскому и английскому военным атташе было сообщено только немногое — короткий двухстраничный обзор плана, причем не был указан источник информации. Французы ничего не знали об аварии самолета и поимке штабного офицера. В таких условиях французы могли запросто посчитать, что либо арденнское, либо бельгийское направление не более, чем попытка дезинформации. Еще хуже — бельгийцы точно знали, что это не дезинформация, что Арденнский вариант вполне реален. Они прослушивали комнату, в которой состоялась передача Рейнберга германскому военному атташе, и слышали допрос Рейнберга, из которого ясно следовало, что план — реальный документ. Но об этом бельгийцы вообще не сообщили кому-либо из своих будущих союзников по войне. После войны, оправдываясь, они говорили, что “не хотели раздражать Германию”.

“Yellow Plan”, тем не менее, был срочно переделан по прямому указанию Гитлера[6] и теперь уже основной удар перепоручался армейской группе А (включающей 7 танковых дивизий из 10 возможных) под командованием Манштейна в центральном направлении через Арденны — но только после того, как вспомогательный удар правее через Голландию и Бельгию отвлечет основные силы французов. Практически весь германский генералитет по-прежнему был против, но Гитлер сумел настоять на своем[7]. На создание нового плана ушло время, хотя на его детальную разработку времени уже не хватило и войска перебрасывали в последнюю минуту и весьма хаотично.

Но французы, окончательно поверив в правильность своей стратегии, полностью прозевали срочное и массовое передвижение огромного количества войск (в том числе нескольких тысяч танков!) с бельгийского направления на арденнское. Редкие правдивые донесения разведки и разведок Бельгии и Швейцарии просто игнорировались. К чему разведка и сомнения, если все ясно.

Клэр Бут Люс, американская писательница, знаменитый журналист, политический деятель и прочее в апреле 1940 работала над статьей о готовности Франции к войне. Капитан французской армии привез ее в один из фортов Линии Мажино, “бесконечные ряды бетонных катакомб, похожие на вкопанные в землю боевые корабли”, как она после писала. Командир форта показал ей огромные пушки, ряды снарядов к ним, склады с запасами еды и медицинского снаряжения и прочее, хранящееся в огромной глубине подвалах, закрытых на не менее огромные стальные несгораемые двери. Все выглядело действительно недоступным для врага, Клэр Бут была впечатлена. Но она спросила: “Почему немцы пойдут войной именно здесь?” На что командир ответил: “Потому что для этого две большие армии и созданы — убивать друг друга”. “Но могут ли немцы пойти в другом месте?”, — спросила она. Командир и рядом стоящие офицеры засмеялись: “В каком?” “Ну, например, со стороны Бельгии и Голландии?” Французы засмеялись еще сильнее: “Немцы глупые, но не настолько глупые”. Последними, однако, посмеялись именно немцы.

-2-

Война началась 10 мая и боевые действия закончились через 6 недель. Франция, а попутно Голландия и Бельгия, были разгромлены. Французы защищаясь потеряли 124 тысячи убитыми и более 200 тысяч ранеными, примерно в пять раз больше, чем нападавшие немцы. До мая 40 года французская армия считалась самой сильной в Европе (в том числе и немецкими военными), и ее разгром всего за 6 недель произвели страшное впечатление в мире. Не менее сильное впечатление произвела и какая-то беспримерная готовность страны и армии проиграть войну. Армия сдавалась в плен целыми воинскими частями. 16-17 мая генерал Роммель взял в плен 10 тысяч французских солдат и офицеров, потеряв в бою только одного офицера и 40 солдат. Роммель был буквально потрясен готовностью французских офицеров сдаваться в плен и их “беспечным требованием оставить при них денщиков и позволить забрать личные вещи, которые обычно были весьма далеки от фронта”. Один из немецких офицеров пишет, как он был удивлен, увидев колонну из нескольких сотен французских офицеров, которые маршировали 35 километров из своего временного лагеря к пересыльной ж-д станции.. без всякого сопровождения вообще. “И никто даже не пытался убежать”. Карл фон Штакельберг, немецкий журналист, сообщал:

“20 тысяч пленных, внешне похожих на заключенных, шли вглубь страны… Это было необъяснимо. Как могло случиться, что эти французские солдаты вместе с офицерами, удрученные, окончательно деморализованные могли более-менее добровольно идти в заключение?”

Подобных случаев было множество. Обычно колонну в 3-5 тысяч пленных сопровождало всего несколько немецких солдат. Британские военнопленные в свою очередь язвительно удивлялись:

“Французы хорошо готовились к плену, все они шли с вещами, в то время как мы — с пустыми руками”[8].

В целом, до 1 миллиона 800 тысяч человек из французской армии попали в плен в 1940 году, из них около миллиона провело всю войну вплоть до 1945 в немецких трудовых лагерях в Германии. И хотя значительная часть сдалась в плен после 17 июня, когда маршал Петен объявил о мирных переговорах, но примерно треть французской армии сдалась в плен до этого дня! Ситуация в армии не многим отличалась от ситуации в стране. Уже на пятый день войны, когда немцев еще практически не было на территории Франции, французский премьер-министр Рейно в телефонном разговоре с Черчиллем кричал: “Мы проиграли, все потеряно!”

26 мая, на 16 день войны, как раз в тот день, когда немцы временно прекратили танковое наступление, что спасло окруженную группировку союзников в Дюнкерке, Анри Филипп Петен, маршал и будущий лидер пронацистского правительства в Виши, послал своего помощника Поля Боудена в Венсеннский замок, в штаб-квартиру нового командующего французской армией Максима Вейгана. Цель “командировки” была узнать мнение командующего по поводу продолжения войны. Сам Петен говорил Боудену, что капитуляция неизбежна и что “легко, но глупо говорить о борьбе до последнего солдата”. И со слезами (французские маршалы очень слезливы) добавил: “К тому же это просто преступление после наших потерь в последней войне”. Боуден вернулся с хорошей новостью — Вейган согласен с маршалом. Нет никакого смысла воевать до последнего патрона. Если французская армия потеряет еще больше солдат, то стране это не поможет. Иногда правильно просто прекратить сопротивление для того, чтобы “предотвратить бессмысленные убийства”.

В конце концов, Франция капитулировала когда на ее примерно двух третях территории не было ни одного немецкого солдата и когда около 500 тысяч ее собственных солдат в центре страны еще по существу не вступили в войну.

Может быть, лучше всего ситуацию в стране и особенно в ее высшем обществе можно понять проследив судьбу Максима Вейгана. Его происхождение покрыто мраком, известно наверняка только то, что он был испанцем-каталонцем. После непонятного усыновления и странных продвижений он получил французское гражданство, закончил необходимые военные школы и к 1916 году был генерал-майором. После войны долгое время был в высшем военном руководстве страны, включая в середине 30-х должность номер один — начальника генерального штаба. Ушел в отставку в 35 году. В свои 72 года после начала Второй мировой войны в сентябре 39 года был снова призван и назначен командующим в Сирию[9]. 19 мая 40 года на 9 день Франко-Германской войны командующий французской армией Морис Гамелен, нерешительный, неспособный на концентрацию (возможно потому, что был давно болен сифилисом) был освобожден и на его место назначен Вейган… находящийся в Сирии. В разгар тяжелейших боев политическое руководство Франции назначает командующим человека, который находится в богом забытом месте, откуда он добирался до Франции три с лишним дня. Первым делом он отменяет приказ Гамелена о контрнаступлении (весьма разумный приказ для того времени и той ситуации), после чего через несколько дней, когда приказ потерял всякий смысл, подтверждает его. Еще до описываемой консультации с Петеном становится активным “пацифистом” и выступает за немедленный переговоры с Гитлером и против продолжения борьбы после сдачи Парижа. 11 июня на самом высоком уровне состоялась его встреча в Бриаре с единственными союзниками — англичанами, которые обещают любую возможную помощь. Результатом встречи было то, что Черчилль, Иден и присутствующий там де Голль — каждый из них — отметили его решительную англофобию и “пораженчество”. Это у командующего союзными войсками! Но очень скоро случилось то, что ставит окончательный диагноз состоянию армии и общества, — Максим Вейган, главнокомандующий армии страны в войне с нацистской Германией, становится министром обороны в коллаборационистском, пронацистском правительстве Петена в Виши. Куда, кстати, вошли и другие генералы французской армии, включая командующего всем южным сектором обороны генерала Гунцигера. Существует фотография, на которой генералы с невозмутимым видом сидят вместе с маршалом Петеном за столом во время первого заседания нового правительства. Историк Тони Джадт пишет:

“Три месяца после позорного, самого страшного поражения во французской истории, люди непосредственно в том виновные, были комфортабельно включены в режим, который учредили победители”.

Генерал Власов на фоне этих профессионалов-предателей выглядит мелким авантюристом-любителем.

Не удивительно, что под таким высшим военным руководством произошло, как это сформулировала американский историк Николь Джордан:

“Коллапс французской армии в 1940 был одной из самых великих военных катастроф в мировой истории”.

Результатом войны был пересмотр буквально всеми странами своих военных и дипломатических возможностей и стратегии на будущее. В основном из-за стремительности поражения Франции в европейскую войну вступила боявшаяся опоздать к дележке европейского пирога Италия, “война как минимум на поколение определила пренебрежительное отношение к Франции со стороны Америки и Англии, уничтожила Третью республику, заменив ее коллаборационистским авторитарным режимом Виши”, привела к предательству французских интересов единственным франкоговорящим (частично) государством — Бельгией (король Бельгии ответит за это отставкой после войны). На немецкой стороне результат войны поднял на недостижимую высоту авторитет Гитлера в высшем военном руководстве Германии, укрепил в нем самом представление о непогрешимости и своей гениальности, освободил силы и создал максимально удобный плацдарм для войны с Британией, еще больше убедил Сталина в правильности выбора сторон в европейской войне (во время войны, кроме всего прочего, примерно одна треть всех нефтепродуктов Германии и ее армии были советскими), способствовал захвату “под шумок” Сталиным Буковины и Бессарабии и, наконец, поставил всю огромную военную промышленность Франции на службу военной машины Германии.

Кроме видимых материальных и тактических последствий были и другие, очень важные, но не всем в то время очевидные. Во-первых, “стремительное” поражение привело к глубочайшей депрессии союзников и всех антигитлеровских сил в Европе, на некоторое время буквально сломив их волю к сопротивлению. Во-вторых, освободившись от французской угрозы на западе, Гитлер был свободен в планировании и осуществлении агрессии на востоке. Но не просто свободен. Есть многочисленные свидетельства, что именно неожиданная быстрота победы придала ему уверенность в результате войны с СССР. Логика Гитлера была следующая. Если во время Великой войны лучшие в мире армии Гинденбурга и Людендорфа не смогли за 4 года сломить сопротивление Франции, а он это сделал за 6 недель, то СССР безусловно будет легкой добычей.

Во время победной поездки по Франции в июне 40 года в разговоре с главой Генерального штаба (OKW) Кейтелем Гитлер сказал сомневающемуся генералу в легкости победы в СССР: “Поверь мне, Кейтель, кампания против России будет как детская игра в песочнице в сравнении с этой (французской)”. Те же настроения и сравнение ожидаемой войны с СССР с победой во Франции известны из многих источников, приведу один из них. В мае 41 года Карл Бремер, директор пресс-службы на оккупированных территориях Франции, был на приеме в болгарском посольстве в Берлине. Выпив слишком много, он начал болтать лишнее. Среди прочего, он проболтался о скором нападении на СССР (включая сроки, о чем советская разведка донесла Сталину) и прочно связал будущую войну с неожиданным коллапсом французской армии, которую совсем недавно немцы побаивались.

“Через два месяца наш босс (Альфред Розенберг) будет командовать всей Россией, и Сталин будет покойником. Мы разгромим Россию быстрее, чем Францию”.

-3-

На очевидный вопрос — как это все стало возможным — должен был дан ответ. Первыми на него попытались ответить интеллектуалы Франции.

Марк Блох[10], лучший историк Франции, очевидец и участник войны еще летом 40 года написал самую известную и, как утверждают историки, самую важную книгу о событиях 1940 года — “Странное поражение”[11]. Среди прочего он объясняет поражение следующими факторами:

Поражение было вызвано суммой огромного количества различных ошибок. Общим в них была неспособность наших лидеров (военных и политических) мыслить в терминах новой войны… Какой бы ни была глубинная причина трагедии, первичной была страшная некомпетентность Высшего командования; Вина за поражение лежит на всех: правящем классе — военных и политиках, прессе и академии, которые проводили ущербную национальную политику и неадекватную практическую работу в отношении нацистской угрозы… Германия победила потому, что ее лидеры много лучше понимали методы и психологию современной войны; Совершенно очевидно, моральный кризис — как среди резервистов, так и среди профессиональных офицеров — был глубже, чем кто-либо мог представить.

А ведь совсем недавно, во время 10-месячной кровавой Верденской битвы 1916 года, в которой солдатом воевал Гитлер и в которой участвовали многие немецкие и французские офицеры 40 года, французская армия выглядела и воевала совсем по-другому. Многим еще был памятен знаменитый приказ французского маршала Фердинанда Фоша во время неудачных боев при Марне:

“Мой центр уже не выдерживает атаки противника, правый фланг отступает — ситуация замечательная! Я атакую”.

И какая громадная разница с 1940 годом! Андре Моруа:

“Миф о немецкой непобедимости стремительно распространялся и становился извинением для всех, кто хотел отступать. Ужасные слухи летели впереди немецких колонн и подготавливали путь для них… Города были наполнены слухами: “Вы слышали, немцы уже в Douai… немцы уже в Cambrai. Да, немцы были там, но много позже; в данный момент это было ложью. Но слухи летели от одного кафе к другому, из магазинчика в магазинчик, из дома в дом. Этого было достаточно, чтобы тысячи мужчин, женщин и детей сорвались с места; и даже испуганные военные отдавали приказ своим подчиненным частям бежать в сторону побережья, где, как потом оказалось, их всех взяли в плен”.

Но как такое могло случиться? Армия — не более, чем отражение и слепок с общества. Какова была обстановка в стране, во французском обществе, которая вызвала “моральный кризис” такой силы, в чем заключалась “глубинная” причина трагедии? И какие выводы мы можем сделать сегодня, какой урок извлечь для нас с вами?

-4-

Существует вполне обоснованное мнение, что вся европейская цивилизация — это в большой степени французская[12]. Этому способствовало накопление несравненного с другими странами богатства благодаря идеальному географическому расположению, плодородным почвам и мягкой зиме, удобным для судоходства рекам и безопасным гаваням, но в большой степени и тому, что Франция, самая старая из больших европейских стран (как минимум, с 800-летней непрерывной историей[13]), долгие столетия отличалась относительной политической стабильностью с весьма разумной единой центральной властью, сильной, богатой и единой Церковью и общим национальным языком. Конечно, в 16-17 веках потрясения Реформации и Промышленной революции не обошли и ее, но меньше, чем соседей. Конечно, Франции завидовали, конечно, у Франции были проблемы с соседями — близкими и дальними, конечно, страна вступала в различные коалиции и воевала не меньше других, но ее сила долгие годы основывалась на размере, людских резервах, накопленном богатстве, позволяющем до революции 1789 года и почти весь 19 век содержать самую большую армию в Европе, интеллектуальной силе просвещенного класса — знаменитой французской культуре: французский язык был общим языком всех грамотных европейцев. И в огромной степени на дипломатическом искусстве. Немногих в Европе можно поставить рядом. Пожалуй, Талейран и сегодня может служить образцом успешного европейского дипломата. Даже не в самый лучший в ее истории Девятнадцатый век Франция отделалась сравнительно легко.

Другое дело — первая половина века Двадцатого. То ли последствия разобщившего страну дела Дрейфуса, то ли угарный всплеск национализма и рост фашистских движений, то ли не менее трагический по последствиям нарыв коммунистических настроений в стране, то ли болезненная ревность к успехам соседей, но удача наконец отвернулась. Почти вся настоящая военная бойня Первой мировой прошла на территории Франции. И хотя официально Франция оказалась в числе победителей, но в процентном отношении именно она потеряла больше солдат, чем любая другая страна (1 миллион 200 тысяч, как минимум). Именно на ее территории были самые большие разрушения и именно для Франции экономические потери в войне (среди победителей) были самыми тяжелыми. Как оказалось, даже французская дипломатия не спасла страну во время войны. Неудивительно, что после войны страну разрывали две противоположные национальные идеи: ненависть к Германии и желание реванша (да, французы считали, что Германия и немцы отделались слишком малой кровью — война не велась на территории Германии), и страшная, патологическая боязнь новой войны. И первое, но особенно — второе, сыграли трагическую роль в ее истории.

Вся Западная и Центральная Европа в послевоенные 20-30 годы жили в разделенном и разобщенном состоянии, в идеологической борьбе, часто переходящей в физическую, между условными левыми и правыми. Роль Коминтерна, умелая советская пропаганда, пропагандистские и реальные экономические и дипломатические успехи левых и правых тоталитарных режимов СССР, Италии и Германии, растущий национализм и “милитаризация духа”, вызвавшие рост профашистских организаций и партий в противовес “интернационалистским” социалистическим и коммунистическим — все это на фоне послевоенной разрухи и на почве не решенных войной противоречий, экономической депрессии и развалившихся империй, создали идеальную среду для политического хаоса и потере какой-либо сплоченности общества в практически всех западноевропейских демократиях. В дополнение к этому, уровень взаимодоверия и сотрудничества европейских стран упал до, пожалуй, самой низкой отметки в истории. Все видели в политике других стран только скрытые намерения вражды и обмана.

В течение 30-х во Франции практически не было стабильного правительства — с 1930 по 1940 оно менялось 24 раза! На короткий срок в 1936 возникло правительство “Народного фронта” с более-менее ясной программой и работающим парламентским большинством, “но его одинаково ненавидели и слева и справа”. Правые — за его программу реформ и еврея премьер-министра (Леон Блюм был социалистом, рьяным сторонником разоружения и уменьшения срока службы в армии), левые — за недостаточно революционную программу и нежелание идти в ногу с коммунистами (которые в основном были ярыми сталинистами), “но больше всего за отказ от помощи республиканской Испании[14] и за сохранение Социалистической партии после болезненного разрыва с коммунистами в 1920 году”. Идеологическая борьба отличалась зверской серьезностью и поглощала все силы, на возникающие кризисы и все возрастающую угрозу германского нацизма обращать внимание было некогда. Призывы к единству — того же Блюма — коррумпированная и политически ангажированная пресса, политические силы и в целом “общественное мнение” объясняли желанием втянуть страну в войну “за Данциг, за Англию или за евреев”.

Не затрагивая специально тему французского антисемитизма, надо все же сказать, что он до середины 30-х существенно отличался от, скажем, немецкого и австрийского. Во Франции антисемитизм был всеобщим, его не стеснялись, но долгое время он был “народным”, с редкими после дела Дрейфуса выбросами в государственный[15]. Все было достаточно просто и понятно на уровне французской “улицы”. Лучше всех это сформулировал юный американец Жюльен Грин во время учебы в одном из французских лицеев:

“Я понял, что следовало ненавидеть евреев так же, как немцев, иначе ты не станешь французом. А я хотел им стать”.

Антисемитизм из обывательского превратился практически в государственный, особенно в средствах информации, во время и после премьерства Блюма. Осенью 37 года респектабельная и пользующаяся относительным доверием газета Nouvelles economiques et financieres (аналог американской Wall Street Journal) не называла Блюма иначе как “еврей Блюм”, “наш бывший премьер-министр, настоящая фамилия которого Карфункельштейн”. В апреле 38 года видный интеллектуал и академик Pierre Gaxotte называл Блюма:

“расчлененная антифранцузская кукла с печальной головой палестинской кобылы[16]… Мы должны выбрать между Францией и этим человеком-проклятием. Он является воплощением всего болезненного во Франции, вызывающего болезнь нашей крови и духа. Он — дьявол. Он — смерть”.

В мемуарах Кестлера “Scum of the earth” подробно описана атмосфера ненависти и разочарования во Франции 38-40-х годов, включая всплеск антисемитизма, что подтверждают все свидетели того времени, включая де Голля, рассказавшего в своих мемуарах об атмосфере безумной идеологической разобщенности и параноидальной ненависти во французском Парламенте во время выборов правительства Поля Рейно за два месяца до немецкого вторжения.

Важной частью разброда и политического хаоса была борьба французских фашистов и чрезвычайно популярной националистической организации Action Francaise с “их зеркальным отражением” — коммунистами, борьба, часто переходящая в уличные столкновения и кровопролитие. Специальный представитель Черчилля при премьер-министре Рейно генерал Спирс, который хорошо знал обстановку во Франции, писал, что:

“весь французский высший класс, да и средний тоже, предпочитали немцев своим собственным коммунистам… и этот факт был искусно использован немцами”.

Вообще, роль коммунистов в развале страны и в шпионаже в пользу СССР была реальной и у правящего класса были все основания для репрессий.[17] В 1938 году правительство Даладье запретило коммунистическую партию. В октябре 39 года 35 коммунистов членов Парламента были арестованы. Через 4 месяца, в марте 40 года 27 из них предстали перед судом и в основном осуждены к тюремным срокам максимум до 5 лет. Дополнительно было арестовано 3400 активистов компартии, а примерно 3000 коммунистов-иностранцев высланы из страны.[18]

Франсуа Мориак, нобелевский лауреат, писал в конце 1960-х, подтверждая слова генерал Спирса:

“Сегодняшнее поколение не сумеет постичь, что воплощали Советская Россия этих лет и мадридский “Народный фронт” для французской буржуазии”.

Понятно, что все вышеперечисленное в целом вызвало во французском обществе разочарование и даже цинизм в отношении своего политического класса и политического курса (если допустить его наличие) и социальную разобщенность. “Это было время гниения, очень глубокого гниения, — сказал генерал Beaufre[19], — причины которого лежат в чрезмерных усилиях Первой мировой. Я думаю, что мы страдали всеми болезнями — как и другие победители — из-за убеждений и слепой веры, что мы были правы и очень умны…. Но со временем патриотизм потерял свою волшебную силу”.

А что же по поводу успехов французской дипломатии? К сожалению, дипломатические “достижения” этого периода не способствовали сплочению страны.

-5-

После Первой мировой победившие Союзники, минус пошедшая своим путем Россия, стали говорить о “коллективной безопасности”. Но практически сразу стало ясно, что этот вопрос уже было нельзя решить или начать решать в узком кругу 5-6 крупных государств или империй. Мир стал другим и Версальский договор, создал не только унизительные условия и невыполнимые обязательства для Германии, но образовал десяток новых государств, которые со своими нерешенными территориальными проблемами и непонятными союзными обязательствами и предпочтениями только усилили послевоенный хаос[20]. Еще совсем недавно, в начале века общим представлением было что в ближайшем будущем экономически и политически растущие быстрее других Германия, Россия и США будут доминировать на мировой арене при дружеской поддержке Британии и Франции. Но уже к 1920 году совершенно неожиданно выяснилось, что никого из них не осталось среди активных игроков — Россия и США ушли в самоизоляцию, а Германия была разгромлена в результате войны. Особенно неожиданным и тяжелым по последствиям был уход Соединенных Штатов — европейского “судьи последней инстанции” и одновременно главного европейского банкира. США, к тому времени главная экономическая и моральная сила в мире, даже отказались войти в Лигу Наций. Оставшиеся Британия и Франция были настолько в тяжелом экономическом, финансовом, демографическом, но, больше всего, психологическом состоянии недоверия друг к другу, что ноша удержать Европу в стабильном и не угарно националистическом состоянии, им была просто не под силу.

После некоторого улучшения общего европейского экономического состояния и некоторой корректировки взаимных претензий договорами, особенно планом Дэвиса и в Локарно (1924 и 1925 годы) на первый план в Европе стал вопрос безопасности Франции, пока еще больше вопрос теоретический. Положительная инерция в дипломатии соблюдалась еще некоторое время и в 1928 году даже был подписан Парижский Пакт о мирном решении возникающих международных конфликтов. А потом все стало рассыпаться. Вначале по воле не самых удачливых и умных политиков (прежде всего — в США) случилась Великая Депрессия[21]. Только-только начавшая “вставать с колен” экономика большинства стран, не выдержала первой[22]. Дипломатия пошла следом.

Главной дипломатической европейской проблемой начала 30-х стало противоречие между желанием одних стран вытянуть из кризиса и усилить Германию, а с другой стороны обеспечить ту самую “коллективную безопасность”, прежде всего — Франции, теперь уже на практике. Начались бесконечные разговоры.

Лидером в этих разговорах была более социально, политически и экономически стабильная Англия, за которой стояла мощь империи и огромный флот. Франция была на вторых ролях вместе с десятком более мелких европейских стран. Идея Англии была в том, чтобы в качестве реального использовать механизм Лиги Наций, и вместе с ней, пользуясь своим военным и политическим авторитетом, бороться за права и безопасность малых народов и государств. При этом, как всегда, во главу угла она ставила свои имперские интересы[23]. Для этого Англия предпочитала держать Францию в своей, как бы союзной сфере влияния, но не давать ей слишком много самостоятельности. Для Франции же главным всегда был “германский вопрос”. Даже разбитая Германия имела гораздо большее население и выпускала к 1930 году в три раза больше стали, не считая на порядок лучшую химическую промышленность, прекрасные университеты и общее развитие науки.

Стремительные изменения в Европе начала 30-х, политическая ситуация и динамика экономического развития в Германии привели к тому, что “разговоры” приобрели конкретность и под “коллективной безопасностью” все не немецкоговорящие страны прежде всего понимали защиту от растущей угрозы со стороны Германии. Казалось, что Британия и Франция должны перестать собачиться и быть едины перед германской угрозой и проводить единую политику. В реальности Британия вместе с США именно тогда стали проводить почти открытую антифранцузскую политику (США одновременно с этим проводили и анти-английскую). Причин было несколько, в том числе финансовые, связанные с германскими репарациями и неоплаченными долгами Америке и Британии, но, наверно, главным был постоянные и сильные антигерманские настроения и действия Франции. Что из Лондона и Вашингтона выглядело как ненужная и только раздражающая Германию политика: для США — мешающая стабилизировать финансы Европы и получать выгоду от растущей торговли и инвестиций в Германию[24]; для Англии — вполне искренняя вера в несправедливость Версаля, давняя нелюбовь к Франции и вера в не агрессивные устремления Германии; для обеих стран — надежда на “германский” барьер распространению коммунизма и влияния СССР.

После ухода с политической арены Пуанкаре в 1929 году, последнего премьер-министра реально что-то сделавшего для военной защиты Франции, англичане и американцы требовали разоружения Франции.

“Ничто, вероятно, так не спровоцирует Гитлера на будущую войну, как хорошо вооруженная французская армия перед лицом невооруженной Германии”,

— это из выступления английского министра иностранных дел сэра Джона Саймона перед английским Парламентом 13 мая 32 года. В тот день, когда Гитлер представил в Рейхстаге свой бюджет на 1933 год с резким ростом расходов на создание армии и ее перевооружение, заместитель английского министра иностранных дел Энтони Иден объявил, что политическим требованием Англии к Франции является уменьшение численности французской армии с 694 до 400 тысяч[25]. Он же резко оборвал Черчилля, вызвав шумное одобрение Парламента, когда Черчилль возразил. По словам Идена, “мы должны дать Европе время на умиротворение”[26].

Франция в свою очередь, не отвергая английскую идею опоры на Лигу Наций и поддерживая ее на словах, пыталась решить свои проблемы безопасности самостоятельно, а в области коллективной безопасности стала опекуном Малой Антанты: Чехословакии, Югославии и Румынии. С каждой из этих стран было заключено соглашение, позволяющее в случае нападения Германии открыть “второй фронт” на юге континента. Еще одним из решений было уже упомянутое нами строительство Линии Мажино[27], другим — Франко-Советское соглашение от мая 1935 года. Вообще говоря, в продолжение темы о подозрительности и взаимном недоверии европейских стран, надо сказать, что количество двусторонних и многосторонних договоров и пактов, в том числе — секретных, в 20-30 годы просто зашкаливает — Википедия насчитывает их около 20. Среди них были такие для нас сегодня странные как Советско-Итальянский Договор 33 года о дружбе, ненападении и нейтралитете между СССР и Италией, Пакт Пилсудского-Гитлера в 34 году и Советско-Чехословацкий договор о взаимопомощи 35 года. Что же касается Франции, то она заключила Договор о ненападении и взаимной помощи с СССР имея в виду растущую опасность со стороны Германии[28]. Как и многие другие, этот договор был беззубым, вскоре потерял какое-то даже минимальное значение и по факту послужил только официальной причиной для Германии реоккупировать Рейнскую область.

В результате многочисленных противоречивых договоров и секретных соглашений в Европе к середине 30-х наступила полная дипломатическая неразбериха, внутри которой только три большие страны — Германия, СССР и Италия — реально занимались делом, создавая армии и наращивая военно-промышленный потенциал[29]. Остальные, не доверяя друг другу, только клялись в безусловной военной поддержке “в случае чего”. Но когда территориальная целостность Маньчжурии, Чехословакии и Эфиопии (Абиссинии) была нарушена (или в случае Чехословакии собиралась быть нарушенной) агрессией этих трех европейских стран, то ни Британия, ни Франция не выступили в их защиту. Их собственные интересы оказались важнее, вернее — показались им важнее.

После того, как Франция, обиженная на Англию после подписания последней Англо-Германского Морского пакта, не поддержала ее в Абиссинском кризисе, Англия по своим соображениям не поддержала Францию во время ремилитаризации Германией Рейнской области в 36 году, что было очередным и самым опасным нарушением Версальского договора.

Стоит отдельно заметить, что если бы в 36 году Англия и Франция выступили совместно против еще очень слабо вооруженной и политически неокрепшей Германии, то, пожалуй, Вторая мировая не случилась бы[30]. Но последний реальный шаг не допустить войну был упущен. В течение нескольких последующих лет Германия стремительно усиливалась. В марте 38 года произошел Аншлюс Австрии и вскоре начались провокации против Чехословакии. Воевать против Германии ко времени мюнхенских переговоров[31] и весьма возможного силового захвата Чехословакии было уже гораздо труднее[32]. Предательство западноевропейскими странами своих союзников не только дало Гитлеру решающую дипломатическую победу, не только подняло его статус национального героя на недосягаемую высоту (еще бы, все поразительное усиление Германии и увеличение размеров Рейха примерно на треть произошли без единого выстрела!), не только решающе усилило военно-промышленные возможности страны и армии, но и окончательно развалило любую международную антигитлеровскую кооперацию в Европе. Страны Малой Антанты разорвали дружеские отношения с Францией и “южная” коалиция перестала существовать. То же самое произошло со странами дунайского бассейна. В новых условиях все больше малых стран стали искать дружбу и защиту у Германии, что, кроме всего, привело не только к существенному росту торговли с Германией, но и к бурному росту фашистских партий в этих странах. Тем временем, даже объявив “странную” войну Германии после ее нападения на Польшу, Англия и Франция очень много, убедительно и “искренне” говорили о помощи, но практически ничем не помогли ни Польше ни Финляндии, истекающей кровью после нападения на нее еще одного агрессора и союзника Германии[33].

 

Расширение территории Германии к началу войны с Францией

Попутно надо отметить странные в 30-е годы попытки Франции подружиться с фашистской Италией, эти усилия продолжались вплоть до разгрома Франции. К самым удивительным дипломатическим соглашениям 30-х надо, наверно, отнести создание так называемого Stresa Front, соглашения 35 года правительств Англии, Франции и Италии. Соглашение декларировало своей совместной целью отстаивание независимости Австрии и противостояние любым дальнейшим попыткам нарушения Версальского договора со стороны Германии! Поразительное соглашение, которое иногда считают первой попыткой “умиротворения”, на этот раз — Муссолини. Оно является поразительным уже потому, что в том же 35 году Англия заключила вполне предательски й по отношению к подписантам морской пакт с Германией, а Италия, в свою очередь, напала на Абиссинию. Впрочем, в оправдание Италии, Муссолини всегда утверждал, что он “согласовал” агрессию против Абиссинии с Англией и Францией именно в Стрезе во время переговоров.

Франция изо всех сил старалась не обидеть Муссолини и после, и во всех политических конфликтах 30-х пыталась заручиться его поддержкой[34]. Практически всегда — без какого-либо успеха. Эта странность не имела под собой никакого смысла, кроме как идеологического предпочтения высшего политического руководства Франции. Миссией сменяющихся правительств было недопущение объединения страны на основе антифашистского движения. Правительство Народного фронта продержалось только один год, после чего рабочее движение и профсоюзы, которые призывали к совместной антифашистской борьбе, были разгромлены реформами Даладье в ноябре 38 года. Если вспомнить предательство республиканской Испании в 36 году, то неприятный вывод напрашивается сам: Франция однозначно предпочла фашизм. Во всяком случае, в его не немецком варианте.

В общем, 1920-30 годы отмечены удивительными успехами франко-английской дипломатии! В ее защиту надо сказать следующее. Уже во время переговоров в Версале в 1918 году стало ясно, что привычная салонная дипломатия в “узком кругу” давно друг друга знающих и понимающих людей навсегда ушла в прошлое. Демократические государства не могли отныне вести свои дипломатические игры без опоры на общественное мнение, а это в огромной степени означало — на средства массовой информации. Но пресса никогда не была только источником информации и нейтральным игроком на поле создания общественного мнения. Она в огромной, может быть, в решающей степени во Франции 1930-х была проводником идеологических и внутренних национальных — партийных — движений. Подобное, возможно, не в такой степени, было и в других демократических европейских странах. Знаменитый американский историк Пол Кеннеди пишет, что в то время “политическая и дипломатическая борьба за мир (выделение шрифтом — мое) была перегружена и перенапряжена идеологическими и партийно-политическими элементами в степени до того неизвестной в мире”. Что касается Франции, то многие авторы утверждают, что значительная часть прессы была на содержании у Гитлера или у Сталина[35].

Но вернемся во Францию.

-6-

Франция — очень большая европейская страна, и естественно, в довоенное время она была разделена по многим параметрам: например, сравнительно промышленный север и аграрный юг, традиционный консервативный католицизм населения провинции и агрессивный секуляризм новой городской интеллигенции, политическая приверженность сильной монархической власти значительной части населения и бескомпромиссный республиканизм другой — и как следствие, два совершенно различных типа национализма, бешено враждующих между собой, центр интеллектуальной жизни Европы (во всяком случае, французы в этом уверены) и самое забитое в Европе крестьянство. И самое большое разделение было (и во многом осталось) — это разделение Парижа и остальной страны. Понятно, что как столица страны, город был центром политической, административной и культурной жизни, местом пульсирующей “живой” энергии, сосредоточением знаменитых университетов и научных центров и прочее, прочее. Но в отличие от большинства других западноевропейских стран, Париж был единственным в стране городом в полном смысле этого слова. Как магнит он притягивал к себе все живые соки из провинции. В этом он был похож на Москву, но в России хотя бы был еще и Петербург-Ленинград. И если чеховское “в Москву…” было символом и бедой России, то французское “в Париж…” было еще более очевидным, важным и таким же трагическим символом. Политическая и административная жизнь Франции столетиями была традиционно устроена таким образом, что вся инициатива, все указания, все регулирования, все национальные экономические и финансовые решения шли строго по вертикали “Париж-провинция” и в одном направлении — сверху вниз. Это, кроме всего, привело к максимальному огосударствлению всей политической, экономической и социальной жизни страны и, как следствие, к потере какой-либо инициативы на местах, к застою во всех сферах жизни, включая военную.

Поэтому, например, не удивительно, что не только высшее командование, не только командующие армиями, но и рядовые командиры дивизий 10 мая 40 года оказались в Париже или в ближних пригородах, где по многим воспоминаниям “шла настоящая война за захват немногих свободных шато под военные штабы”. В условиях отвратительно налаженной связи, общей паники и неразберихи, оставшиеся при войсках офицеры были брошены на произвол судьбы, на собственную инициативу, к которой они были совершенно не подготовлены.

Что сыграло свою роль в стране, где, повторю, “национальной идеей” было любой ценой избежать новой войны.

В середине-второй половине 1930-х в каждой французской семье были люди, воевавшие в Первую мировую или была память о погибших в ней. Война, ее огромные потери и последовавшая экономическая катастрофа не были “книжной наукой”, но буквальной памятью каждого человека, и надо честно признать — недоброй памятью. Пресса, литература и культурные институты страны центральной темой послевоенного времени сделали смерть, разрушение, ужасы войны и трагедию “потерянного поколения”. Подвиги, самопожертвование, военное братство и патриотизм, честное выполнение долга на войне по мнению французских интеллектуалов не имели никакого смысла, война — это бессмысленная трата ресурсов и человеческих жизней. Любая война. Серьезные усилия были предприняты в разных направлениях, чтобы вытравить в новом поколении упоминание о причинах, виновных и самом ходе войны. Профсоюз французских учителей запретил патриотические ссылки на победы Франции в войне, они были признаны “воинственными” и опасными для “организаций, борющихся за мир”. Книги, в которых говорилось о битвах на Марне, Вердене и других известных эпизодах войны, с любой точки зрения, кроме как “обоюдной трагедии”, были запрещены в учебном процессе.

В пропаганде антипатриотизма и пораженчества впереди, как ей и положено, была французская интеллигенция.

Роже дю Гар, будущий нобелиант по литературе (1937 год):

“Все, что угодно, только не война! Все… даже фашизм в Испании… Даже фашизм во Франции: ничего, даже испытания, даже рабство не могут сравниться с войной. Все, что угодно, даже Гитлер лучше войны” (написано в 1936 году).

Луи-Фердинанд Селин, великий французский писатель, даже в русскоязычной Википедии справедливо заклеймен как “антисемит, расист и человеконенавистник”, но в 30-е именно он был одним из самых, если не самым известным и популярным писателем Франции. И в этом своем статусе именно он выражал национальную идею словами:

“… Все, что осталось, все, что уцелело от французского населения, должно быть для каждого истинного французского патриота бесконечно драгоценным, неприкосновенным, священным. Только результат имеет значение. К черту все остальное! Государственные интересы! Самые тайные, самые коварные, наименее достойные, наименее лестные, но которые избавят нас от новой войны. Ничто не имеет цены, когда необходимо продолжать жить, продержаться. Избежать войны любой ценой. Война для нас, таких как мы есть, это конец музыки, это окончательная гильотина в еврейском хранилище для трупов.

Такое же упорство в противостоянии войне, какое используют евреи, чтобы ввергнуть нас туда”.

Кроме прессы, литературы и прочих культурных институтов — глашатаев истины и создателей общественного мнения, сыграли свою роль клятвенные заверения политиков и дипломатов, что Лига Наций и здравый смысл просто наций не допустит повторения ужасов недавней войны. Все, что для этого нужно — это сокращение армий и прекращение безумной траты денег на вооружение. Именно это было основной темой разговоров и обещаний в Лиге Наций в Женеве, где дипломатический вес Франции был самым большим в Европе. При отсутствии какой-либо практической возможности применить силу — у Лиги не было силовой структуры, или хотя бы теоретической возможности создать вооруженную группировку для противодействия агрессии — все, что оставалось — это разговоры о мире и сокращении вооружений. Практически все международные договора после Версаля согласовывали именно сокращение армий и вооружений. Вашингтонская морская конференция (1921-22), План Дэвиса (1924), Договор Локарно (1925), Парижский пакт (1928), Лондонская морская конференция (1930) — все они “исправляли” ошибки и недоговоренности Версаля и ограничивали морские и сухопутные численности вооруженных сил стран Европы и Азии. Все они поддерживали клятвы лидеров государств решать мировые проблемы только мирным путем, только на дружественной договорной основе. Лидеры демократических стран и СМО стали представлять недавнее военное решение “германской проблемы” в Великой войне как противоречивый результат без победителей и проигравших.

Очень многие поверили в это как в новую догму[36].

Поэтому еще одной важной причиной политического и военного бездействия было и то, что существовавшие в то время правительства Франции не могли игнорировать ими же сформулированное мнение избирателей. Создалась идеальная ситуация для политической верхушки страны — она опиралась на реальное общественное мнение, которое она же умело создавала и усиливала. А мнение избирателей, как показывают буквально все историки, было однозначным — все, что угодно, только не война. Создался удивительный как бы органический симбиоз единомнения — идеальное условие для любого демократического правительства не желающего или не умеющего просчитать ситуацию на шаг вперед.

И после двух десятилетий бесплодной, противоречивой и обычно отвратительной политической борьбы — иногда на грани гражданской войны, без внятного объяснения необходимости противостояния нацизму и фашизму, без реальной национальной программы возрождения нации и ее вооруженных сил, без всякого упоминания о патриотизме и долге подавляющее большинство населения сделало свой выбор[37].

-7-

Совершенно естественно, что общая тенденция пессимизма и пораженчества распространилась и на армию. Франция 1930-х — самая крестьянская и самая традиционная страна Европы, жизнь в которой для “низшего” класса мало отличалась от жизни, скажем 1830-х. Солдатами и младшими офицерами в армии были в основном бывшие бедные провинциальные крестьяне или такие же бедные горожане в первом поколении. Призыв к разоружению, к перераспределению ресурсов в пользу социальных реформ, к отказу от войны, как форме нового патриотизма, упал на подготовленную почву и в армии. Увиденное удивляло очевидцев-иностранцев. В ноябре 39 года недавно прибывшие во Францию командующие Британским Экспедиционным Корпусом лорд Горт и Алан Брук наблюдали парад французской 9-й армии. Увиденное поразило. Алан Брук:

“Редко я видел что-либо более неопрятное… солдаты не бриты, лошади грязные и неухоженные, полное отсутствие уважения к самим себе и гордости за свою воинскую часть. Что поразило меня больше всего — это выражение лиц этих солдат, недовольных и не знающих субординации. Я не мог отбросить мысль, что Франция не похожа на единую и стойкую страну, которая сможет взять на себя подобающую ей часть борьбы в надвигающейся войне”.

Лорд Горт, написал, что даже на фоне плохо экипированных и не опытных британских солдат французские выглядят ужасно — “у них даже нет вилок, ложек и кружек”. Во французской армии было несколько тысяч польских солдат, сумевших ускользнуть и от нацистов и от коммунистов в сентябре 39 года. Вначале они были распределены во французские части. Один из них, летчик Франтишек Корницки, писал в своем дневнике:

“Французские коммунисты и французские фашисты одинаково ненавидели нас. В Лионе было полно коммунистов. Иногда сослуживцы дружески приветствовали нас, в другой — осыпали проклятиями”.

Примерно в таком состоянии, развращенная 8 месячным бездельем, отсутствием профессионализма, с каждым 5-6 офицером в отпуске, с командирами дивизий за 60-100 километров от своих частей, с неработающей радиосвязью, с танками, разбросанными по всей линии фронта, с существенно ослабленным центральным участком фронта в Арденнах, с Британским корпусом (всего 9 дивизий), которому не разрешалось принимать никаких самостоятельных решений, с больным сифилисом главнокомандующим, известным отсутствием концентрации и в то же время подверженному странным вспышкам эйфории, со странным и непредсказуемым союзником Бельгией, с не желающими воевать солдатами, офицерами и генералами, с купленной коммунистами и фашистами прессой — французская армия начала войну.

Выдвижение огромной массы немецких войск к бельгийской границе началось вечером 9 мая… но несмотря на страшный шум в приграничной зоне никто в бельгийской армии не обратил на это особого внимания. Французские наблюдатели, тем не менее сообщили примерно в 1:30 в Генштаб о вероятном начале войны. Бельгийскую границу немцы перешли в 4:35 утра 10 мая, но главнокомандующего Гамелина разбудили только в 6:30, через 5 часов после предупреждения.

Продвижение 134 тысячной центральной германской армейской группировки группы прорыва, главных механизированных сил армии, включая 1222 танка в первом эшелоне, через узкие горные дороги Люксембурга и Арденн, по срочно пробитым рокадным дорогам, переправы через понтонные мосты и захваченный мост через Маас, даже сегодня не выглядит легким делом. Любой пилот разведывательного самолета французской армии мог увидеть, что первые пять дней все подходы к французской границе для центральной группы немцев выглядели сплошной транспортной пробкой, из которой не было бокового выхода. Сами немцы после говорили, что они создали величайшую транспортную пробку в истории. Удивительно, поразительно, необъяснимо, но Гамелин и Генштаб не послали в эту зону имеющуюся в их распоряжении авиацию, несмотря, как после стало известно, на рапорт и просьбу об авиационной поддержке французских командиров в этой зоне. В течение всей войны Генштаб вообще очень плохо представлял расположение и направление движения немцев. Даже на бельгийском участке, где были лучшие французские части и где, казалось, были детально разработаны все варианты будущей войны, и где им противостояли не самые лучшие немецкие дивизии с совсем небольшой поддержкой танками, с самых первых дней все пошло кувырком.

Выдвинувшиеся французские дивизии должны были стать частью общего сражающегося фронта вместе с голландскими и бельгийскими… но французы просто не нашли голландцев — они к тому времени уже отступили далеко на северо-восток. А бельгийские просто бежали от немцев так быстро, что их было невозможно остановить.

Уже через первые 10 дней войны ситуация для Франции превратилась в критическую. Германская Арденнская группировка вырвалась на оперативный простор (и прекрасные французские дороги) и почти не встречала сопротивления. Абсолютно неожиданно для французского командования она не пошла в центр страны в сторону Парижа, но резко свернула на север, к атлантическому побережью. Уже к 22 мая стало ясно, что немцы окружают всю северную группу франко-британско-бельгийских войск, а через несколько дней ее судьба была решена. По существу война была выиграна в первые 15 дней и в основном стремительным и безостановочным в движении танковым клином генерала Манштейна. 25 мая главнокомандующий армии Максим Вейган на заседании правительства предложил вступить в немедленные переговоры о перемирии. 8 июня немецкие части начали переправу через Сену, 10 июня правительство бежало в Орлеан, а Париж был объявлен открытым городом. 14 июня немцы вошли в Париж, французское правительство бежало еще дальше — в Бордо. 17 июня военные действия практически закончились. 22 июня Франция капитулировала, заключив в пригороде Парижа Второе Компьенское перемирие[38].

 

Направление ударов германской армии в мае-июне 1940 года

Неготовность к современной войне и ошибки французского генералитета с тех пор многократно обсуждены и не являются темой статьи. Просто перечислим некоторые из их очень схематично:

Отсутствие национального органа (комитета) связывающего военное и политическое руководство и принимающего решение (до войны) о приоритетах развития различных структур армии, а после начала войны — координирующего стратегические интересы страны и военные действия по обороне.

Отсутствие в высшем руководстве армии офицеров моложе 60 лет (большинство было ближе к 70-ти), знакомых со стратегией современной механизированной войны нападающего типа[39].

Структура армии была полным повторением армии Великой войны с танками распределенными поровну во всех дивизиях и удивительным непониманием роли механизированных танковых ударных сил.

Полное отсутствие внимания к контролю и взаимодействию в боевых условиях, практически полное отсутствие работающей радиосвязи.

Отсутствие какой-либо реальной доктрины использования авиации.

Удивительное пренебрежение военной и стратегической разведкой.

Совершенно неоправданные надежды на решающую помощь Британии и США, подобно тому, как это было в Великой войне.

-8-

В результате перемирия и последующей капитуляции Франция была разделена на две почти равные по площади зоны — северо-западную оккупационную, куда вошел Париж и атлантическое побережье, и юго-восточную государственно-марионеточную с центром в городке Виши. В зону Виши вошли и северо-африканские колонии Франции. Новым руководителем того, что осталось от республики Франция, стал маршал Петен. Была ли вишистская Франция законным государством, не совсем ясно. Скорее всего, была. После капитуляции состоялось вполне законное голосование членов Парламента и Сената по выборам нового главы государства. По понятным причинам не все в нем участвовали, но из общего числа в 846 человек в выборах приняло участие 649. За Петена проголосовало 65% парламентариев и 70% сенаторов. Правительство Виши (всего их было четыре) поддерживало абсолютное большинство французов и с ним в разные периоды времени установили дипломатические отношения примерно 40 стран. В том числе, США, СССР (до июля 41 года), Канады (дольше всех больших государств из-за нежелания “обидеть” своих франко-говорящих граждан) и Австралии. В международных отношениях вишистское правительство полностью следовало в фарватере Германии, с пожалуй главной доминантой — англофобией.

85-ти летний Петен был героем Первой мировой и главной фигурой военного истеблишмента все последующие годы, то есть, непосредственно ответственным за все ужасное состояние армии. Но это не помешало его популярности в глазах французов, особенно среди солдат, считавших, что у них меньше шансов умереть под его командованием. Пол Джонсон пишет, что он был неумен, что все его книги были написаны подчиненными, что его диктаторские замашки были хорошо известны и популярны в армии. Но в общенациональном опросе 35 года на вопрос — кого французы хотели бы видеть диктатором Франции, Петен занял первое место. Немаловажно, что он — сын простого крестьянина и рьяный католик — был любимцем Церкви. Кардинал Герлиер, глава французских католиков, без лишней неопределенности заявил: “Франция — это Петен; Петен — это Франция”. Петен назвал произошедшее во Франции после капитуляции “национальной революцией” и официально заменил лозунг “свобода, равенство, братство” на “работа, семья, Отечество”. Марианна, как символ Республики, был заменена на Жанну Д’Арк.

Правительство Виши и квази-государственность Франции существовали с июля 1940 по август 1944 года, хотя значительную часть этого времени территория была оккупирована немцами, и запятнали себя такими делами, что пришедший в конце войны к власти де Голль “в целях восстановления единства нации” сделал все возможное и невозможное чтобы стереть память о Петене и вишистском периоде в жизни Франции из памяти французов. В расовых вопросах между вишистским французским и фашистским германским государствами практически не было различия. Евреи, цыгане, гомосексуалисты, социалисты и коммунисты были вне закона. Конечно, как и в соседней Италии, реальная ситуация — и результат — преследования неугодных существенно отличались от Германии и оккупированных европейских стран, но объясняется это нежеланием значительного количества французов принимать активное участие в убийствах, призывом популярной и авторитетной Церкви к человеческому отношению к неугодным, действиями Сопротивления, близостью “дырявой” испанской границы и в какой-то степени отсутствием особого рвения в правительстве, в которое вошли многие политики довоенной Франции. В то же время около 45 тысяч французов вступили в добровольную государственную полицию (был большой конкурс на эту денежную работу). Присяга полицейский была короткой:

“Я клянусь бороться против демократии, против голлистских мятежников и против еврейской проказы”.

Не мешает напомнить, что власти Виши начали преследование евреев существенно раньше прямых указаний немецких властей.

Жизнь как в оккупированной зоне так и на юге очень быстро, в течение одного-двух месяцев, вошла в норму и большинство французов продолжали жить не переживая по поводу результата войны. Париж стал главным культурным и праздничным городом всей оккупированной Европы, любимым местом отдыха богатых немцев и офицеров армии. Перечень великих французских художников, писателей, актеров, музыкантов и прочих интеллектуалов, которые совсем неплохо работали и проводили время в оккупированном Париже, слишком хорошо известен, чтобы приводить его еще раз.

Интересно поговорить о другом — о событиях во время и после освобождения Франции. Прежде всего, об отношениях между французами, которые — после освобождения — представляли себя людьми незапятнанной репутации, и так называемыми коллаборационистами, работавшими или сотрудничавшими с немцами.

Францию, начиная с 6 июня 1944 года, освобождали американо-британо-канадские армии. После довольно большого международного скандала и демарша де Голля в освобождении Парижа приняла участие и французская бригада генерал Леклерка (“Свободной Франции”, или по более позднему названию “Борющейся Франции”), которая, согласно коллективной памяти французов, и освободила столицу Франции. И, конечно, во время боевых действий союзники получали помощь, иногда существенную в разведке и диверсиях, от французского Сопротивления. Особенно серьезную — в Нормандии, где Сопротивление было под жестким контролем и управлением британских и американских спецслужб.

Французское Сопротивление, или Маки́, было организацией или, вернее, конгломератом совершенно различных движений — от правых католиков до левых анархистов. О них мало кто слышал в 40, 41 и 42 годах, но по мере ухудшения положения Германии на фронтах, а еще больше — по мере организации британскими и американскими спецслужбами диверсионных отрядов[40] и значительного увеличения беглецов из немецких концлагерей и еврейских внутренних беженцев, во Франции появилось некоторое количество реальных партизанских отрядов. С каждым месяцем их становилось больше, хотя в масштабах страны количество было незначительным.[41]

После довольно быстрого освобождения значительных западных и центральных районов Франции в них образовался политический и организационный вакуум. Особенно это касалось округов Dordogne, Limousin, Correze, Massif Central. Сразу после освобождения там начались разборки между враждующими между собой группами Сопротивления, а также некоторыми группами Сопротивления и гражданским населением. Как это принято у левых движений, насилию были подвергнуты не только коллаборационисты, но и целые классы населения. Собственно говоря, кровавая внутренняя борьба началась еще до освобождения. Режим Виши докладывал своему духовному начальству в Париж о районах, “где скоро начнется жестокая гражданская война”. В одном из отчетов тайного английского агента в Лондон говорилось:

“В регионе (Limousin) одновременно происходит насилие со стороны врага (немцев), маки́ и милиции (вишистской). Здесь не существует никакой власти и закона”.

Различные группы Сопротивления начали сводить счеты друг с другом и коллаборационистами. Еще до прихода союзников было убито 6 тысяч человек. Затем, уже после освобождения, в движении получившем название Epuration Sauvage (зачистка) было убито не меньше 14 тысяч. Британские и американские солдаты пытались что-то сделать, но мало что могли.

К ужасу союзников, треть убитых были женщины.

Бравые французы, комфортабельно жившие в оккупации, наконец нашли с кем можно бороться и в чем показать свой патриотизм без опасения за свою жизнь. Их целью стали француженки, которые спали с немцами, так называемые “горизонтальные коллаборационистки”. Некоторые из них были проститутками, работавшими на свободном рынке, обслуживающем и немцев и французов. Другими были молоденькие девушки, имевшие романтические отношения при самых различных жизненных обстоятельствах. Значительной частью были женщины, у которых мужья или погибли или были в плену и которым надо было кормить своих детей. Всех “горизонталок” обычно собирали на главной площади и после битья, плевков и оскорблений подвергали публичной стрижке наголо — tondues. После чего:

“их прогоняли по улицам, иногда обливая дегтем, иногда раздевая догола, иногда разрисовывая их свастиками. В некоторых случаях — под дробь барабанов, как если бы на дворе был 1789 год”.

Джок Колвилл, один из секретарей Черчилля, был свидетелем событий в Baueux:

“Я видел, как их везли в кузове грузовика под крики, улюлюканье и свист толпы. Десятки униженных женщин с полность стриженными головами. Они были в слезах и прятали головы от стыда. Наблюдая эту отвратительную жестокость, я был благодарен тому, что Британия ни разу не была оккупирована за последние 900 лет, и мы не могли быть судьями французам”.

Находившийся в рядах американской армии историк Форрест Пог, писал, что:

“они (женщины) выглядели как загнанные звери перед толпой охотников”.

Этот “страшный карнавал” происходил повсеместно по мере освобождения города за городом. “Как только город, городок или даже деревня были освобождены, в дело вступали ножницы”. В Шербуре по улицам ездили грузовики со стриженными девушками, в основном моложе 18 лет. Во многих городах арестовывали и издевались над всеми женщинами, кто работал на немцев, включая уборщиц. В провинции Манше за предполагаемую связь с немцами были арестованы 621 женщин. Только за летние месяцы 44 года около 20 тысяч женщин прошли через унизительную процедуру бритья голов. Каким-то совершенно изумительным образом практически не трогали мужчин, которые добровольно работали на немцев.

“Это была ревность, маскирующаяся под моральное оскорбление. Ревность была спровоцирована тем, что эти женщины получали еду за свое сотрудничество. Все просто — эти юные женщины были самой легкой мишенью и самыми очевидными и уязвимыми козлами отпущения, особенно для мужчин, которым надо было скрыть их собственные грехи и неучастие в Сопротивлении.”

Вообще, читая о довлеющей идеологической борьбе 1930-х, о неготовности к войне, о причинах военного поражения, о французском Сопротивлении и том, что происходило позже, не перестаешь удивляться подобию происходившего в те же годы в другой стране. Еще одним общим показателем были доносы. В 1944 году гражданские службы союзников и администрации де Голля в освобожденной Франции столкнулись с невиданным количеством доносов французских граждан друг на друга. Только осенью 44 года администрация де Голля в сравнительно небольшой части страны, где администрация уже смогла полностью взять под контроль жизнь населения, получила 300 тысяч доносов и жалоб, быстро разобрать которые не было никакой возможности. Конечно, среди них было много и вполне оправданной и нужной информации о криминальной активности после освобождения[42], но большинство были именно доносами о коллаборационистской деятельности соседей. Доносы часто были составлены в терминах, которые звучали слишком обще или просто странно. Соседи осуждались за “снабжение врага”, “отношения с немцами”, “плохие высказывания о членах Сопротивления и союзных солдатах”, “антинациональные разговоры во время оккупации”, “про германскую активность”, “предоставление одежды немецким солдатам” и даже “подозрительное поведение с национальной точки зрения”. При всем таком количестве доносов французов постоянно ловили на краже военного снаряжения и продуктов у расквартированных солдат. Черный рынок ворованных продуктов процветал, но, конечно, в нем участвовали и солдаты и даже офицеры союзников.

Еще одна аналогия с другой страной совершенно очевидна во взрывном количестве участников Сопротивления после освобождения. Многие французы были просто обескуражены количеством маки́ среди них. Один местный юрист в Нормандии писал:

“Невероятное количество участников Сопротивления поражает. Все деревенские парни, которые думали только о девках и о танцах по субботам, вдруг надели нарукавные повязки (участников Сопротивления) и обзавелись оружием”.

-9-

Пора подвести итоги. Собственно говоря, они уже подведены двумя эпиграфами в начале статьи. Дополню еще несколькими цитатами.

Раймонд Арон, один из самых известных французских философов, писателей и публицистов 20 века, написал после войны:

“Я жил в тридцатые в отчаянии от упадка Франции… По сути, Франции больше не было. Она существовала только в ненависти французов в отношении друг друга.”

Немецкий офицер сразу после войны 40 года:

“Французский дух и мораль были сломлены до того, как началась сама война. Они проиграли не из-за недостатков своего вооружения, а из-за того, что не знали, за что воюют. Нацистская революция выиграла битву за Францию до того, как наши первые дивизии перешли границу”.

И наконец, великий английский историк Пол Джонсон:

“После войны Франция быстро перешла в нацистский лагерь. Разоруженная социалистами, преданная фашистами, а еще больше — коммунистами и сбежавшими от ответственности правыми и центром, Третья республика развалилась, оставшись без друзей и кого-либо о ней сожалеющей”.

(Цифры приведенные в этой статье иногда значительно отличаются в различных источниках. Всего в качестве основных источников использовано 14 книг, общей высотой около 20 дюймов или 50 сантиметров, не считая информации он-лайн)

Морага, Калифорния
Март-апрель 2020. Карантин

Примечания

[1] Гегель во время битвы был профессором Йенского университета. Анализируя события, он написал, что битва на Йене есть “конец истории”. Он имел в виду окончательное превращение раздробленных феодальных княжеств и псевдо государств в “единое однородное государство”. Интересная перекличка с Фукуямой и “общей Европой”.

[2] В книге Гитлер писал, что только разгром Франции обеспечит нейтралитет Англии.

[3] Совершенно отдельный вопрос, как влияет на мораль армии и планы Генштаба создание “непреодолимой” линии обороны

[4] Первоначально Гитлер планировал нападение на Францию на позднюю осень 39 года, сразу за польским блицкригом. Но помешала общая неготовность армии, плохая погода — генералы его отговорили.

[5] Еще одна странность “Странной войны” была в том, что бельгийцы “чтобы не раздражать Гитлера” отказывались — несмотря на неоднократные усилия Франции и Британии их переубедить — строить какие-либо оборонительные сооружения на границе с Германией. А Франция — строила, но на своей границе с Бельгией. Укрепления, которые согласно ее же военной доктрине, не собиралась защищать. Историки считают, что нейтралитет Бельгии, а потом внезапная для Франции — уже 28 мая — капитуляция Бельгии, сыграли важную негативную роль в войне. Кроме того, даже после нападения Германии Бельгия несколько часов не разрешала французским войскам войти на свою территорию.

[6] Генерал-танкист Эрих фон Манштейн был, пожалуй, единственным генералом сторонником удара через Арденны еще до корректировки плана. План прорыва через Арденны часто называют “Планом Манштейна”.

[7] В том числе, согласно мемуарам генерала Гальдера, денежными взятками несогласным. Гитлер платил несогласным генералам из своего специального фонда. Армия была коррумпирована, писал Гальдер позже, “выдачей закрытых конвертов с существенной суммой”. Сам Гальдер тоже был получателем подобных конвертов.

[8] Упорнее других воевали “туземные” части французской армии. В соединениях из французских колоний были самые тяжелые потери и самое низкое количество сдавшихся в плен.

[9] Его истинная роль в Сирии не ясна. Под его командованием находилось всего три плохо укомплектованных дивизии. Есть два мнения о его миссии. По первой он готовил прорыв через советский Кавказ к нефтедобывающему району Баку, по второй — подготавливал реальную антигерманскую коалицию с Грецией, Турцией и другими странами региона. И то и другое было не более, чем фантазией пославших его в Сирию.

[10] Боевой офицер Первой мировой, в свои 53 года был старшим по возрасту действующим офицером резерва в войне 1940 года. Эвакуировался из Дюнкерка в Англию, вернулся во Францию, где для него, как знаменитого историка специальным решением правительства Виши сделали исключение, позволив еврею продолжать работать в университете. Был расстрелян в Лионе немцами в 44 году за участие в Сопротивлении.

[11] Книга дорабатывалась и дополнялась вплот до смерти автора. Издана только в 1946 году.

[12] Даже само слово “цивилизация” пришло в 17 веке из Франции. Из Франции пришло слово и понятие “интеллигенция”.

[13] Хотя французы искренне считают, что около 2500 лет. По их мнению они прямые наследники Римской империи.

[14] 450 тысяч республиканцев из Каталонии бежало во Францию в феврале 39, еще 15 тысяч из средиземноморских портов добралась в марте до французских колоний в Африке после окончательного разгрома Республики. В портах скопились десятки тысяч республиканцев, молящие о спасении правительства Англии и Франции. Обе страны отказали наотрез послать какие-либо суда для эвакуации. Практически все беженцы во Францию были интернированы и помещены в лагеря беженцев на восточном побережье Франции. Их условия, как вспоминал Кестлер, были хуже, чем в нацистских концлагерях. После падения Франции Франко потребовал выдачи 3617 республиканских лидеров, но правительство Виши передало Франко только несколько десятков. В то же время Петен передал гестапо семь самых известных республиканцев — четверо были сразу расстреляны, трое получили пожизненное заключение. И наконец, в 42-м Петен передал 5000 интернированных испанцев-республиканцев в немецкий концлагерь Маутхаузен — все они погибли.

[15] В отличие от Германии и, особенно, Англии, все крупные французские газеты полностью проигнорировали “Протоколы сионских мудрецов”. Во Франции не было и полуофициальных антисемитских лиг и других национальных организаций поскольку существовали законы против антисемитизма, отмененные правительством Виши.

[16] Отсылка к антисемитскому роману братьев Торо “Бродячая кобыла”.

[17] Коммунисты Франции и Англии в 30-е, отличались от коммунистов в начале 20-х, как небо от земли. В 30-е, особенно во второй половине, это была реальная 5-я колонна, управляемая из Москвы.

[18] Лидер французской компартии Морис Торез во время войны 40 года находился в Москве. Из Москвы в ежедневном радиовещании на Францию он призывал французскую армию к несопротивлению и немедленному мирному соглашению с Германией. Он изменил “свое” мнение на противоположное 22 июня 1941 года.

[19] Во время событий 1940 года — полковник французской армии в Алжире. Во время войны — активный помощник де Голля. После войны — генерал армии — самый известный послевоенный французский военный стратег. “Отец” французского атомного оружия.

[20] До войны в Европе было 14 различных национальных валют. После — 27. После войны в Европе появилось 20 тысяч километров новых границ! Договор в Локарно не решил множество спорных вопросов о границах в Восточной Европе.

[21] Мораторий Президента Гувера на выплату Германией репараций не только добил финансы Франции, но и вызвал жуткий анти-американский резонанс в стране.

[22] В 1932 году общее индустриальное производство Европы составляло примерно 50% от уровня 1928 года, международная торговля сократилась на одну треть и оставалось такой и в 1935 году.

[23] Англия в развитие своей послевоенной имперской доктрины похоже беспокоилась больше об Индии, Сингапуре и Палестине, чем о европейских проблемах Судет и Данцига. В этом была еще одна причина холодных отношений Англии и Франции.

[24] Торговля и инвестиции США были существенными. К 1940 году прямые инвестиции в Германию достигли 206 миллионов, что был только немногим меньше 275 миллионов инвестируемых в Британию (во Францию — 46 миллионов). Половина немецкого импорта железа и металлолома, до 73% специальных легирующих металлов, 25% меди, до 50% фосфата, значительная часть нефтепродуктов шли из США. Американские компании Standard Oil, General Motors, Ford, DuPont, IBM чувствовали себя весьма уютно в нацистской Германии.

[25] В сухопутной армии Англии было всего примерно 200 тысяч человек.

[26] Возможно, это первое использование термина appeasement в отношении гитлеровской Германии. Хотя гораздо позже Иден утверждал, что смысл этого слова в 32 году был совершенно не таким, как в 38 году.

[27] На строительство Линии уходила бОльшая часть военного бюджета, в ущерб развитию вооружений для армии.

[28] Ни в СССР, ни в Германии не сомневались, что договор между Францией и СССР был подписан “с видом на Германию”. Франция искала сближения с Германией — это не было секретом. Но 18 июня 35 года в разгар Саарского кризиса Англия опередила Францию и не только признала аннексию Саара законной (как свершившийся факт), но и заключила Англо-Германский Морской пакт. Это было не только предательством Франции, но и официальное начало активного умиротворения Гитлера. Кроме того, Англо-Германский Морской пакт развалил англо-французское единство в противостоянии Абиссинскому кризису.

[29] Спад промышленного производства и уровень инфляции во Франции был такой, что в реальных деньгах какое-то заметное увеличение военного бюджета началось только в конце 37 года.

[30] Niall Ferguson в своей книге “the War of the World” приводит следующий список акций Гитлера и Муссолини, нарушивших условия Версальского договора, после которых должен был последовать совместный серьезный ответ Франции и Британии:

Март 35 — объявление о восстановлении призыва в армию; Март 36 — реоккупация демилитаризованной зоны вдоль Рейна; Конец 36 — вступление Италии на стороне Франко в Гражданской войне в Испании; Март 38 — кампания против законного правительства Австрии и Аншлюс; Сентябрь 38 — Судетский кризис и угроза захвата Чехословакии.

[31] Существуют документальные свидетельства о существовании серьезного антигитлеровского противостояния среди высших чинов германской армии. Они были против захвата Чехословакии и были готовы сместить Гитлера. Неожиданный прилет в Мюнхен Чемберлена спутал их карты.

[32] Черчилль считал, что захват Чехословакии — силовой или мирный — давал Гитлеру дополнительно 80 дивизий, что было примерно равно всей французской армии в 38 году. Еще один реальный шанс Англия и Франция упустили в 39 году, после захвата Германией Польши. В середине сентября у Гитлера было только 11 боевых дивизий на западе, но все попытки на этот раз Англии заставить Францию начать вместе с ней реальную войну против Германии натолкнулись на жесткое нежелание Франции предпринять какие-либо действия.

[33] В мае 39 года военный министр Польши и генерал Гамелен подписали военное соглашение о взаимопомощи, по которому в случае нападения на Польшу Франция немедленно начинает воздушную войну против Германии, а через 16 дней вводит свои войска в Германию. Ничего из этого обещания не было сделано.

[34] При этом строила Линию Мажино на границе с Италией.

[35] Надо отметить, что “инвестиции” разведок и генштабов в СМО (средства массового оболванивания) враждебных государств и устраиваемые ими мелкие провокации являются удивительно эффективными. Организация и осуществления провоза кучки революционеров-пораженцев в “пломбированном” вагоне из Швейцарии в Петроград в апреле 1917 года обошлась в сущие копейки, а какой результат!

[36] Примером может служить резолюция Студенческого Союза Оксфордского университета о том, что “студенты этого университета отказываются воевать за Короля и Страну”. Сегодня, правда, существует мнение, что Студенческий Союз Оксфорда, где лидирующие и руководящие позиции захватили коммунисты, не выражал общее мнение всего студенческого сообщества.

[37] Большинство — не значит все и не значит, что это в равной мере относится к любому периоду 20-30 годов. В период непосредственно перед Мюнхеном, в августе-сентябре 38 года, Франция, связанная договором с Чехословакией, была настроена воевать намного серьезнее, чем Британия. Это относится к правительству, армии, к общественному мнению и даже к прессе. В этот период крайне тенденциозно, прогермански, прогитлеровски и, соответственно, антифранцузски, повела себя Британия и, прежде всего, ее лидер — Чемберлен. Это — отдельная история, ее рассмотрение остается за рамками статьи.

[38] Все памятные сооружения относящееся к Первому Компьенскому перемирию 1918 года, где Германия признала свое поражение, Гитлер приказал или перевезти в Германию или сровнять с землей. Через несколько недель ничего на этом месте не напоминало о 1918 годе.

[39] Французский перевод книги Гудериана “Achtung Panzer” был своевременно послан в каждую гарнизонную библиотеку французской армии. Как после стало известно, ни одна копия не была востребована и прочитана.

[40] Всего на территорию Франции были доставлены 375 агентов спецслужб США, 393 агента спецслужб Великобритании и 868 агентов де Голля. Когда к концу 1943 года резервы говоривших по-французски агентов оказались исчерпаны, союзники начали формировать группы из трёх человек (состоявшие из одного англичанина, одного американца и одного француза), которые были одеты в военную форму и (в отличие от агентов) открыто действовали совместно с партизанами.

[41] Лидеры Сопротивления называют цифру 400 тысяч, Французское правительство — 220 тысяч, независимые историки — до 100 тысяч, но, скорее всего — 75 тысяч.

[42] Тысячи и тысячи иностранцев — испанцев, русских, поляков, итальянцев, югославов — из освобожденных лагерей блуждали по стране в поисках еды, одежды и ночлега, многие из них занимались грабежами.

 

Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer4/judovich/