От переводчика
Действие предлагаемой здесь повести разворачивается в стенах американского университета. А конфликт поколений, о котором пойдет речь, возможно, напомнит русскому читателю о романе Тургенева «Отцы и дети».
1
It wasn’t a very good time for Hebrew.
Она напечатала, наконец, эти слова, которые крутились у нее в голове уже долгие недели. Теперь они у нее на виду, и она недовольна. Правильно ли это по-английски? Говорят ли так?
Она попыталась начать заново: It was not a very good time for Hebrew. Вот путаница — она не может решить, как лучше. Что правильнее? Она живет здесь ни много ни мало сорок пять лет, а все еще неспособна написать простую фразу.
Наконец, решила: It wasn’t a very good time for Hebrew — но, написав это, остановилась и закрыла компьютер. Так или иначе, для иврита сейчас неважные времена. Вот когда она приехала сюда в семьдесят первом году — тогда отличное было время для иврита! Она говорила, что приехала из Израиля, и на нее смотрели с уважением. Шестидневная война была еще свежа в памяти. А те, кто постарше, помнили и Войну за независимость. Через два года после ее приезда война Судного дня принесла с собой новую волну поддержки. Ни одного свободного места не было на ее уроках в местной синагоге. Родителям хотелось, чтобы их дети могли поболтать на иврите, а не только пропеть слова молитвы. Был спрос и на уроки для взрослых. Всем хотелось выучить хоть несколько слов перед поездкой в Израиль. Разучить новые песни. Она помнит, как пела им, подыгрывая себе на гитаре, о том, как хорошо будет всё в новом году. И все пели с нею вместе, немного путали слова, но дружно подхватывали припев. В еврейской школе умоляли выделить и для них несколько часов в неделю. На следующий год у нее уже была в этой школе полная ставка. А в семьдесят пятом приехал Брюс, услышал, как ее расхваливают со всех сторон, и поручил ей вести курс иврита для начинающих в университете…
Ну а сейчас — плохи дела с ивритом. С каждым годом у нее все меньше студентов — и так уже двадцать лет, а последние три года в особенности. В университете стало маловато студентов-евреев, да и те, что поступают сюда, далеко не всегда выбирают иврит. Политический климат, конечно, тоже не помогает. На сегодняшний день очень трудно рекламировать Израиль. Это уже не та молодая крошечная страна, каким он был сорок пять лет назад. Да и она сама уже не та молоденькая улыбчивая девушка, с толстой косой медного цвета на плече, которая приехала сюда и рассказывала восхищенным студентам о походах от моря до моря, о трудовом лагере в кибуце и о том, как она служила в армии и стреляла из своего автомата «Узи». С каким уважением смотрели на нее, когда она говорила: я родилась вместе с нашей страной! Беспредельно было ее чувство гордости, она гордилась и своей страной, и самой собой. Обе такие молодые, а сколько уже успели! Она придвинула к себе фотографию, которая стояла у нее на столе в серебряной рамке, подаренной студентами: ее ученики, самый первый здешний курс иврита. Кое с кем из них она дружит по сей день. Сорок лет прошло, а она помнит каждого из них: вот Алан, вот Шейла, Рэйчел, Эйби, Дэвид, Дейв… А это кто такой? А, это Тоби. Его младшая сестра тоже у нее училась. Рут. Она узнает всех и каждого и улыбается, глядя на фотографию, на то, как они ее окружают, как теснятся к ней поближе. Она стоит в середине, сияющая, в вышитой блузочке и открытых сандалиях, и выглядит как ровесница своих учеников. Ей даже трудно поверить, что это она, она сама, там, на снимке.
Перед началом своего первого в этом году урока она смотрит в зеркало в женском туалете и видит в нем неаккуратную короткую стрижку: цвет волос скорее серый, чем каштановый. Ничего не осталось от их медного отлива. Лицо бледное, тоже почти серое. Исчезли полные румяные щечки; она их терпеть не могла — ведь с ними она выглядела девчонкой. Губы сжаты в ниточку, и глаза за стеклами очков кажутся такими маленькими. Бровей почти не осталось. Как далека от нее та девушка в вышитой блузке. Как далека от нынешнего Израиля та молодая страна. Тогда, в лучшие времена, она каждый год устраивала большой праздник в День Независимости. День рождения страны! Ее день рождения. Они с учениками всегда готовили большие цветные плакаты: передовое сельское хозяйство, высокие технологии в промышленности, уникальные медицинские патенты, помощь странам третьего мира… Всегда находились добровольцы, чтобы надувать белые и голубые воздушные шарики и развешивать израильские флажки. А кто-нибудь вызывался съездить в город в ливанский ресторан, привезти хумус и фалафель. Она сама покупала в иорданской бакалейной лавке израильские лакомства — арахисовые хлопья «бамба», соленое печенье «бисли» и маленькие шоколадки. На газоне, в центре университетского кампуса, большой стол ломился от угощений. Она приносила старенький магнитофон и кассеты с лучшими израильскими песнями: Арик Айнштейн, Хава Альберштейн, Иланит. В удачные годы «Гиллель»[1] даже приводил верблюда — и где только они его брали. Весь кампус собирался посмотреть. Всегда находились студенты, чтобы подежурить с полдня и до самого вечера. Каждый, кто проходил мимо, останавливался у стола, рассматривал плакаты, угощался хлопьями или шоколадкой. Даже если кто и не останавливался, приветливо махал рукой. И в университетской газете появлялась заметка с фотографией верблюда, разукрашенного бело-голубыми ленточками.
Помедлив минуту, она все же достает неяркую губную помаду и подкрашивает губы перед зеркалом в женском туалете. Сейчас она войдет в класс. Сколько курсов иврита для начинающих она уже провела? Не меньше сорока. А сколько еще проведет? Сколько понадобится, отвечает она себе самой и прячет помаду в сумочку. Нет ей замены. Кто здесь без нее сможет преподавать иврит? Да, иногда ей помогают. То жена студента из Израиля рада поработать на полставки, то учительница еврейской школы ищет дополнительные часы. Но все знают: здесь, в университете, иврит — это она. Без нее ничего не делается. Каких только пертурбаций здесь не было. Каких только перемен она не пережила. Из университетского Центра по изучению иностранных языков ее перевели в отдел еврейства и иудаики, а оттуда — на кафедру ориенталистики и Ближнего Востока, к которой лет десять назад присоединили отдел иудаики. Брюс тогда еще возглавлял Центр. Он позаботился, чтобы она не пострадала, чтобы условия ее работы не ухудшились. Совсем наоборот. Смеялся: «Что ты волнуешься, мейделе, — он продолжал называть ее девочкой, хотя ей тогда было уже за пятьдесят, — ведь без тебя не обойтись. Всегда нужно будет преподавать иврит, а кто сделает это лучше тебя?».
Да, она и не такие трудности преодолевала. Когда Брюс вышел на пенсию, семь лет назад, она понимала: без него станет хуже. Хотела было уйти с работы, но он заклинал ее: не вздумай этого делать. Мы с тобой наладили здесь в университете изучение иудаики. Так продолжи то, что мы начали. Я никуда не денусь, заверял он, по-прежнему буду рядом. Сможешь всегда прийти ко мне за советом по любому вопросу, даже по мелочам. Она ему поверила. Но пару лет назад здоровье его жены Ханны пошатнулось, и они переехали в квартиру для пожилых в Чикаго, поближе к старшему сыну. А в этом году снова все поменялось. Тамар вернулась в Израиль, и ушел на пенсию Шелли. Это он связал ее с университетом, поддерживал ее с высоты своей должности профессора еврейской истории. А Тамар — Тамар мое счастье, говорила она всем, в особенности самой Тамар. Долгие годы уговаривали они руководство университета и его спонсоров из еврейской общины, и вот, наконец, семь лет назад открылась ставка преподавателя ивритской и еврейской литературы. Как трудно было Брюсу добиться этой ставки. Перед выходом на пенсию однажды он сказал ей: «Это мой подарок университету». И правда, Тамар — это был подарок. Она приехала из Иерусалима с мужем и двумя дочками, и они сразу подружились. «Ты точно такая, как я была, когда приехала сюда», — сказала она как-то раз, когда они сидели вдвоем у Тамар во дворе. Девочки играли на траве, а они пили кофе с пирогом из дрожжевого теста с какао. «Иногда мне кажется, что я приехала только вчера. Не верится, что прошло больше тридцати лет».
Они вместе отмечали праздники, — она, Шелли, Тамар, Амир и девочки. Она была прямо как бабушка для Ади, Инбар и Йотама, который прибавился через четыре года. Девочки плакали, когда прощались с ней. И она тоже едва сдерживала слезы. Но она так радовалась за Тамар и Амира, ведь она знала, как им тяжело вдали от дома, вдали от родных. И какая редкая выпала им обоим удача, найти в Израиле место в университете. «Конечно, что за вопрос», — подбадривала она Тамар, когда та пришла к ней со своими сомнениями — ведь нелегко все-таки оставлять две такие хорошие должности. «Если появилась возможность, возвращайся. Может быть, потом ты уже не сможешь. Я по себе это знаю». Да, ей самой было очень жалко, но она радовалась за Тамар и Амира. «Лишь бы ставку не отобрали», — все бормотала она про себя, как заклинание. «Лишь бы был у нас профессор ивритской литературы».
И ее молитвы были не напрасны. Брюс, хоть и был уже давно на пенсии, добился, чтобы ставку открыли заново. Роберт, заведующий кафедрой ориенталистики, специально пришел ей сообщить. Она немного опасалась его, когда он перешел к ним из Чикаго и его назначили заведующим — все же специалист по арабской истории, — но он как раз вел себя безукоризненно. Даже более того. А его жена, Хиба, которая преподавала параллельно с ней арабский язык, оказалась очень симпатичной женщиной. Роберт нашел время поставить ее в известность, когда заново открыли ставку, и делился с ней своей радостью, когда поступило много предложений. Он следил за тем, чтобы она присутствовала на лекциях кандидатов. «Это мило с его стороны», — говорила она Шелли. «Он ведь не обязан. В конце концов, я не отношусь к преподавательскому составу». Роберт пришел к ней в кабинет сразу после заседания, на котором окончательно определились кандидатуры на эту должность. Она как раз помогала там наверстать упущенное ученику, который пропустил целую неделю из-за семейной поездки на Карибские острова. Роберт стоял в дверях с сияющим видом: «У нас три замечательных кандидата. Один лучше другого! We can’t go wrong, мы ни с одним не ошибемся». Она все же попросила его рассказать немного подробнее, ведь ей любопытно. И Роберт сказал, что среди кандидатов одна преподавательница из Израиля, из университета Бар-Илан, а другая из университета Брендайс. И еще есть — тут он сделал почти незаметную паузу — один очень-очень серьезный кандидат. Учился в Беркли. Сейчас в Колумбийском университете. Он там пост-докторант.
Кандидаты приехали с визитом, в том порядке, в котором их вызвал Роберт. Сначала Ракефет из Бар-Илана, потом Керен из Брендайса, и, наконец, Йоад из Колумбийского университета. Она пообещала самой себе, что отнесется ко всем непредвзято. Напоминала себе, что это коллега, профессор литературы, а не замена Тамар. И что не ей решать. Что надо радоваться уже одному тому, что ставка заполнится. А все-таки какая большая разница между ним и двумя другими. Ракефет и Керен прочли ясные, четкие лекции, отлично провели показательное занятие, пришли к ней на урок иврита, сказали, что будут рады работать вместе, сотрудничать. А вот Йоад… она из его лекции почти ничего не поняла. Пробное занятие он провел небрежно, в расчете на проверяющих, а не на студентов. На короткой встрече, которую им назначили, вел себя так, будто не понимает, зачем вообще этот разговор. Минут пятнадцать она старалась, чтобы он разговорился. Подробно рассказала о программе преподавания иврита, о том, как она начала сорок лет назад вести курс на семестр-полтора, а сегодня у нее небольшая империя. Тут она улыбнулась, но Йоад не улыбнулся в ответ. На урок к ней пришел как бы по обязанности. Она представила ему учеников: Шира, Ноах, Скотт-Шауль, Лаура-Дафна. «У меня все носят еврейские имена», — объясняла она, «у кого нет второго, еврейского имени, выбирает его себе». С особой гордостью представила ему вьетнамца Квана — он учит иврит, чтобы когда-нибудь уметь читать Библию — и Фейсала из Саудовской Аравии, в которого вложено столько сил, ведь это ее личный вклад в дело мира между народами, в то, чтобы мир стал лучше. Но на Йоада все это не произвело впечатления, а Фейсала, так казалось, он просто сторонится.
Однако все говорили о новом кандидате с восхищением и оценивали очень высоко. Она подозревала, что в этом восхищении была немалая толика преклонения перед большими университетами, теми, что на обоих побережьях. Это ее всегда раздражало. Чем хуже Средний Запад? Именно здесь настоящая, добросердечная, приветливая Америка — в Нью-Йорке она не смогла бы выдержать и месяца. Но она, понятное дело, молчала. Ее-то никто не спрашивает. И когда ей сообщили, что выбор пал на Йоада, она не удивилась. «Лишь бы только он приехал, — втихомолку молились вокруг, — лишь бы принял наше предложение…» Она кивала, но в душе просила: дай-то Бог, чтобы приехала Ракефет. Или Керен. Только не этот. Пускай бы он получил заманчивое предложение из Нью-Йорка, из Бостона, из Лос-Анжелеса, а сюда бы не приезжал. Но она уже знала, что в этом году только у них открылось место преподавателя ивритской литературы. И вот, еще в мае месяце, к ней заходит сияющий Роберт: «Первой рассказываю Вам и думаю, что Вы будете рады узнать: Йоад Бергман-Арари сообщил мне сейчас, что в новом учебном году он приступит к работе!».
Еще в его первый приезд все с большой серьезностью размышляли над этим именем. Йоад Бергман-Арари. Во время их краткой встречи она спросила, откуда у него двойная фамилия. Она уже привыкла, что женщины тянут за собой обе фамилии, девичью и мужнину. Но ему это зачем? Он взглянул на нее так, словно оценивал, а стоит ли вообще ей объяснять, и сказал, что при рождении его записали Йоадом Арари, но в студенческие годы он добавил прежнюю фамилию отца, Бергман[2].
— Но зачем? — настаивала она. Может, он был очень близок с дедом?
— Из чувства отрицания отрицания галута, еврейского прошлого в рассеянии, — ответил он так, как будто это само собой разумеется, и она на мгновение опешила. Отрицание отрицания еврейского прошлого. Такого она еще не слыхала. Она-то очень гордилась своим именем: она была сабра, она была Илана — в том поколении, где девочек звали всё больше Батья, Фейга да Пнина; Илана Дрори — в классе, где было полно фамилий вроде Друкман, Липштат или Шмуклер; выходя замуж, она ощутила настоящий укол в сердце оттого, что вдруг стала Иланой Гольдштейн. Правда, теперь, через сорок лет, она уже привыкла. И все же она хотела понять:
— Что это значит, отрицание отрицания прошлого?
— Это значит, что мой отец, меняя фамилию, хотел перечеркнуть моего деда, и его отца, и его деда. А я хочу их вернуть, но и отца не перечеркиваю. Вот и все.
Она взглянула на него, как будто вдруг открыла для себя что-то новое. «Это замечательно, это очень мило. Наверное, Ваш дедушка обрадовался», — предположила она, и про себя попробовала: Илана Фрайман-Дрори[3]. Нет. Не годится.
Выходя из женского туалета, она смотрит на часы: до первого урока еще почти четверть часа. Можно зайти к Йоаду, поздравить его с началом занятий. А можно заскочить на минутку в библиотеку, узнать, как Шелли. Она немного тревожится за него, ведь это первый день первого учебного года, когда он больше не преподает. Они пообещали друг другу, что всё останется по-прежнему и по утрам они будут, как всегда, вместе ездить в университет. Просто теперь у него нет лекций. Наконец-то он сможет посвятить все время исследовательской работе — уже десять лет он обещает себе закончить книгу о евреях на Среднем Западе в первой половине двадцатого века. И все же ей тревожно. Может, и нет на то причины, а все же ей тревожно за Шелли. И за свои уроки ей тоже тревожно. Конечно, список ее студентов начал сокращаться не вчера, но в этом году на курс иврита для начинающих записалось всего восемь человек. Так мало еще никогда не было. Разве что… Она успокаивает себя: эти дети такие неорганизованные. Они просто забывают записаться. Бывали такие годы, когда почти никто не записывался, а потом на первый урок приходило двадцать человек.
По дороге она решает взглянуть на минутку сквозь стеклянные стены на читальный зал, в глубине души надеясь, что Шелли там уже нет. Да, она знает, что он любит задержаться ненадолго перед работой, просмотреть свежие газеты, журналы «Тайм», «Экономист», «Ньюсуик» — но сейчас-то уже без четверти десять, она оставила его там больше часа назад и опасается, а вдруг он все еще здесь и так и не начал работать. Она почувствовала облегчение, не обнаружив Шелли в креслах, среди читателей журналов, но по пути на урок заметила его в очереди за кофе, в киоске против библиотеки: немного сутулится и выделяется в своей глаженой рубашке среди студентов, хотя почти все они гораздо выше его. Как жаль — можно было вместе выпить кофе перед ее первым уроком. Почему ей это не пришло в голову? А теперь все сильнее хочется кофе, но она шагает к корпусу Майера — для нее он остается корпусом пятьдесят два, как называли его, когда она начала здесь работать. Однако чем ближе к аудитории, тем больше ее мысли сосредотачиваются на предстоящем уроке, на той минуте, когда она войдет в класс. Она уже знает: так много зависит от этого мига. Он решит, сколько из них придет и на второй урок. Каким окажется весь этот год.
Войдя в класс, она застывает на мгновение, не говоря ни слова. В классе всего четверо учеников. Секунду она сомневается: может, это не та аудитория? Но нет, она точно знает, что это здесь: восемь человек записались на курс иврита для начинающих, и половина из них не пришла. Вчера вечером она последний раз проверила, как идет запись. Может, за ночь передумали… Вваливается некто вспотевший, в спортивной майке. Он бормочет «сорри» и усаживается в дальнем конце столов, поставленных буквой П. Она говорит на иврите: «все в порядке», ясно сознавая, что ученик не поймет ее слов. Таков ее метод: только иврит. С первого же занятия. Овладев собой, она кладет сумочку на стул, а бумаги на стол, и с широкой улыбкой произносит свое первое слово на первом уроке: «Шалом!».
До конца урока присоединяются еще две студентки. Одной, с пухлыми детскими щечками и следами подростковых прыщей, похоже, было нелегко проснуться утром, так что у нее то и дело сами собой закрываются глаза; а вторая объяснила, что зашла сначала на другой курс, чтобы решить, не взять ли его вместо иврита. Вот и это мода последних лет. Раньше ученики записывались на курс, и все тут. А нынче первую неделю занятий называют «шопинг вик». Без зазрения совести они бегают с урока на урок, занимаются «шопингом», глядят, что им больше понравится.
Она прилагает все силы, чтобы оживить урок. Нелегко вести первый урок только на иврите, ведь ни один из учеников не понимает ни слова. Она рассчитывает на то, что почти всегда есть кто-нибудь, кто помнит несколько ивритских слов из того, что учили в еврейской школе. Иногда даже у кого-то один из родителей израильтянин, и бабушка живет в Израиле. Она называет себя, как делала это уже сорок раз, и учит с ними их первую фразу на иврите: меня зовут Илана. Май нейм из Илана, объясняет она. Теперь они повторяют за ней: меня зовут Клоэ. Меня зовут Майкл. Меня зовут Шейла. Прыщавая студентка молча глядит на нее. «Меня зовут…» — она пытается прийти ей на помощь. «Клэр» — наконец продолжает студентка. «Меня зовут Клэр», — говорит Илана с нажимом, но Клэр снова молча глядит на нее и не повторяет за ней. В оставшееся время она раздает им полоску с ивритским алфавитом, для домашней работы, и они упражняются в разговоре друг с другом: меня зовут Майкл. Как тебя зовут? Меня зовут Шейла. Очень приятно. Им всем трудновато с разницей между обращением в мужском и женском роде, но Клэр, кажется, даже не замечает, что эта разница есть.
После урока она не может удержаться и проходит мимо кабинета Йоада. Дверь закрыта. Странно, в первый день занятий. Но когда она уходит оттуда, Йоад идет ей навстречу с картонным стаканчиком в руках, накрытом крышкой, и с полузакрытыми, как у Клэр, глазами.
— О, шалом! — обращается она к нему; он останавливается и оглядывает ее, как будто пытается понять, кто это и что ей от него надо.
— Я Илана, — напоминает она, — Илана Гольдштейн, учительница иврита.
Наконец-то на его лице что-то проступает: «А, да. Привет».
Сколько ему лет? Она неуверена. Когда Йоад приезжал сюда весной, ей показалось, что он очень молод, что ему едва за тридцать, но сейчас, когда она видит его вблизи, ей кажется, что он состарился за последние месяцы. Теперь он выглядит, как ровесник Барака. А может быть даже и как ровесник Яэли. В эту жару, в конце августа, на нем рубашка с длинным рукавом. Однако не такая, как у Шелли. Это ей сразу видно. Рубашка из более качественной ткани, облегающая, в мелкую клетку, бордовую с белым. И очки: на первый взгляд — очки в роговой оправе, которые вышли из моды еще в семидесятые годы; но ей-то ясно, что это — оправа по последней нью-йоркской моде, что она куплена за сотни долларов в магазине в Сохо, или в Вилледж, или где там теперь молодежь покупает, она не в курсе. И, словно рубашка и очки недостаточно обманчивы, щеки Йоада покрыты светлой, мягкой бородкой; это не густая, пышная борода, но она гораздо солиднее той щетины, что украшала его лицо весной.
Йоад отхлебывает из стаканчика и кривится: «Кофе дрянь».
— В следующий раз возьмите в кафе возле библиотеки, — делится она с ним секретами старожила. Кафе открылось всего год назад, и весь кампус о нем говорит: это как в Нью-Йорке, как в Сан-Франциско или в Сиэттле — прокаливают на месте, пропускают через микрофильтр. Она сама попробовала несколько раз и стеснялась сказать, что кофе показался ей горьким и кислым.
Он бросает стаканчик в мусорный бак в углу коридора. «Там и взял». — «Так как Вы поживаете?» — делает она новую попытку. «Как прошел здесь Ваш первый день?»
Он открывает рот, чтобы ответить, и невольно зевает. Нормально, цедит он. Но лекции начинаются только завтра. «Нет на это сил…» — теперь он уже не пытается скрыть зевоту.
— Конечно, в начале тяжело, — соглашается она, но при этом удивляется: да, бывает, что и она подчас не выдерживает в середине семестра, или под самый конец, когда рутина утомляет, и упражнения, проверенные уже десятки раз, и студенты со всеми их уловками — но в первый день занятий она всегда чувствует праздник, испытывает душевный подъем, даже сегодня, через сорок лет. Как можно, недоумевает она, чувствовать себя таким разбитым еще до первой лекции?
— Когда Вы приехали? — интересуется она.
— Два дня назад.
У нее вырывается возглас удивления. За два дня до начала учебного года!
— Я был на конференции, — медленно и с усилием выговаривает Йоад, как будто не уверен, стоит ли объяснять ей, почему он так задержался. — В Нью-Йорке, — добавляет он, подумав.
— Вот как, вот как. Вы только приехали, — думает она вслух. — Еще не разобрались с квартирой. Конечно, это тяжело, вот так приехать и сразу начать преподавать…— И тут же приглашает его на встречу субботы у нее дома, вечером в ближайшую пятницу.
Йоад Бергман-Арари, пораженный, хлопает глазами, но принимает приглашение.
2
По дороге домой она спрашивает Шелли, как у него прошел день.
— Хорошо, — отвечает он, — очень хорошо. Он тоже, как и Йоад Бергман-Арари, растягивает слова.
— Над чем ты работал?
На лице Шелли выражение школьника, застигнутого врасплох. «Начал перечитывать одну статью, уже читанную когда-то, она нужна мне для книги…»
— Ну а потом?
— Вышел выпить кофе и встретил Сюзан Маркус. Ты ее помнишь?
— Нет.
— Много лет назад была у нас секретаршей. Потом перешла в биологию.
Ну, конечно. Только её Шелли помнит всех до последней младшей секретарши, которая уволилась двадцать лет назад.
— У нее сейчас неприятности. — Он объясняет: у нее нашли воспаление суставов. Теряет много рабочих дней — то ходит на процедуры, то остается дома из-за болей. Так что ее заставляют выйти на раннюю пенсию — им надоело — зачем всем этим заниматься, когда можно взять на ее место молодую здоровую девушку? В его голосе нарастает гнев. «Но у нее недостаточно пенсионных вкладов — она пошла работать только после сорока лет, когда подросли дети, да и по социальному страхованию максимума не получит, ведь ей всего шестьдесят три года. И вот результат: она чуть не плакала. Ну что ей теперь делать?»
— А муж, семья?
— Она в разводе. Дети помочь не могут. У них свои семьи. Как наш университет допускает подобные вещи? — возмущенно вопрошает Шелли. Будто он не проработал здесь сорок лет, будто не знает, что так уж устроен мир. Он не признается в том, что ей и так ясно: весь его рабочий день пошел насмарку, потому что вместо того, чтобы вернуться в библиотеку, он остался утешать Сюзан Маркус.
— Что же ты ей сказал?
— А что тут скажешь? Выслушал ее. Может, надо как-нибудь пригласить ее в субботу, — предлагает он.
— Ладно, — соглашается она, но без воодушевления.
— Как у тебя прошло?
— Пришли только семь человек. Вчера у меня было восемь записавшихся. Я надеюсь, что это только случайность, что на следующем уроке будет больше людей…
— Ну да, — соглашается Шелли. Он, как всегда, надеется на лучшее. — Конечно, придут еще.
— Я встретила Йоада. Нового профессора литературы, — поясняет она. — И пригласила его к нам, вечером в пятницу.
— Отлично! — радуется он.
— Он только что приехал. За два дня до начала занятий. Совсем еще витает в воздухе. Он мой коллега, нам вместе работать, — оправдывается она, отлично зная, что это лишнее, особенно для Шелли, который сразу воодушевился: «Конечно, что за вопрос! Он ведь тут еще никого не знает, хорошо, что ты пригласила его, Илана».
*
В тот же вечер кто-то вычеркивает себя из списка студентов. Компьютер она открыла, чтобы посмотреть, не прибавилось ли записавшихся на курс иврита для начинающих, нет ли, как каждый год, писем: профессор, я пропустил первый урок, так как был на тренировке по футболу, или в больнице, или где там еще, могу ли я прийти на занятия? А вместо этого обнаружила, что теперь записано только шесть учеников. Программа не дает фамилий тех, кто бросил курс, так что она не знает — то ли это прыщавая Клэр с уставшими глазами, то ли опоздавшая, что прибежала с другого урока, то ли еще кто. Может, плох был первый урок? Ей казалось, что все в полном порядке, как каждый год, но может, она чего-то не заметила? Может, чувствуется, что она беспокоится за Шелли, скучает по Тамар, и это каким-то образом повлияло на ход урока?
На курсе продвинутого иврита дела получше. Ее ждут девять учеников, семеро с прошлого года и двое новеньких: Даниэль немного говорит на иврите, у него отец израильтянин, а Дона, до того, как перевелась сюда, один год учила иврит в Атланте. Она выходит из класса ободренная. Все в порядке.
По дороге в свой кабинет она встречает Роберта. «Вы уже видели Йоада?» — интересуется он. «Как здорово, что мы его заполучили. Я так рад!»
Он и правда выглядит радостным. Она старается улыбнуться.
— Как у Вас дела? Как начался год?
Она раздумывает, не рассказать ли о том, как мало у нее студентов. Этого не скроешь. Он заведует кафедрой. Скоро сам все узнает. Но что-то в поведении Роберта выдает нетерпение, как будто он куда-то торопится, и поэтому она отвечает только: «Все нормально».
— Приятно слышать, — снова улыбается Роберт, и уходит своей дорогой.
Весь остаток недели она занята званым ужином, намеченным на пятницу. Так важно, чтобы он удался. Так важно произвести хорошее впечатление на Йоада Бергмана-Арари. Она не пригласила Эда и Силию — самых близких друзей, с которыми они вместе встречают субботу хотя бы раз в месяц. Они не подходят. И уж конечно, не Хеди Гутман, которая налетела на нее в супермаркете и сразу стала расспрашивать о новом профессоре. Намекала, что будет очень рада с ним познакомиться. Но нет: Хеди женщина хорошая, но рот у нее не закрывается ни на минуту. Вместо этого приглашены Дэвид Стерн, коллега Шелли, профессор новейшей еврейской истории, с женой Гилой, и Ульрика Клаассен с кафедры истории религии, родом из Германии — она не еврейка, но любит Израиль. Думает, не пригласить ли также Роберта и Хибу, но отказывается от этого. Они никогда не бывали у нее в гостях. Нельзя же так сразу. Вместо них она добавляет к списку Мирьям Фейн, профессора английской литературы. Они не так уж близко знакомы, и Мирьям тоже ни разу у нее не была, хотя они обе ходят в одну синагогу. Но нужно, чтобы был кто-то помоложе. Кто-то из мира литературы.
Покончив с приглашениями, она без конца обдумывает меню. Что купить. Что приготовить. На праздничный ужин в канун субботы она уже многие годы готовит одно и то же: куриный бульон, тушеную говядину с черносливом или курицу в меду под соевым соусом, картофель или рис, немного приправленный желтым имбирем и шафраном, зеленый салат, компот и сладкий пирог. Гости всегда хвалят, но сейчас почему-то ей неспокойно. Все кажется ей неподходящим, немодным. Лето, оправдывается она перед собой. Все еще жарко. Нужно что-то по погоде. Не суп и мясо. Чуть не полдня она тратит на покупки. Идет в новый, дорогой магазин органических продуктов. На второе покупает свежие равиоли со шпинатом и творогом. Помидоры с моцареллой вместо супа. На салат куплены какие-то новые листья, темного цвета, в особом пластиковом пакете с дырочками, чтобы листья дышали. Днем в пятницу ей вдруг становится не по себе. Правило номер один — никогда не пробовать на гостях новые рецепты. Ну да слишком поздно, другого меню не будет, а у Тамар она уже пробовала такие равиоли и видела в подробностях, как та их готовила, так что ничего страшного.
Она печет пирог из дрожжевого теста с какао, вспоминая Тамар. Как много раз они ужинали вместе в канун субботы. И на праздники. Как много часов отдыха провели вместе. Они пообещали друг другу не пропадать, звонить по телефону раз в неделю, но прошло уже почти два месяца с тех пор, как уехала Тамар, а они разговаривали всего два раза, коротко и поверхностно: как дела? Нормально, все в порядке. Детям трудновато, но они привыкнут. Да, очень жарко. Мы уже отвыкли. Можно позвонить Тамар прямо сейчас. Вечер пятницы, они должны быть дома. Но, подойдя к телефону, она решает не звонить. В Израиле уже половина десятого вечера. Тамар и Амир, должно быть, укладывают детей спать. А ей пора начинать готовить.
Йоад приходит вовремя. Это для нее немного неожиданно. Почему-то она была уверена, что он опоздает, и потому пригласила его прийти на полчаса раньше остальных гостей. И теперь она открывает ему дверь в домашних тапочках, с правой рукой в толстой рукавице, которой она доставала горячий противень из духовки.
Он стоит в дверях в сорочке в темно-синюю и бежевую клетку, и держит в руке бутылку вина. «Это здесь?» — недоумевает он. «Я вовремя?»
— Входите, входите, — провожает она его в комнату и извиняется, уходя на минутку в кухню уменьшить огонь. «Шелли?» — громко зовет она из коридора. Он в последнее время стал неважно слышать. Она снова бормочет извинения и проходит вглубь квартиры, почти до кабинета мужа: «Шелли!».
Вернувшись, она застает Йоада глядящим прямо перед собой. Его глаза пытаются разобрать мелкие буквочки на ее свадебной «кетубе», висящей на стене. Была тогда такая мода, заказывать у переписчика Торы или у художника особую кетубу и вешать ее на стену в гостиной. Она понятия не имеет, принято ли это и сейчас у молодежи, но Йоад, кажется, в жизни не видывал подобной диковины. Затем его блуждающий взгляд замечает большие серебряные подсвечники на обеденном столе, с двумя зажженными свечами, ее талисманы-ладошки «хамса» на стене, пасхальное блюдо и ханукальные восьмисвечники, украшающие сервант. Краем глаза она видит, что Йоад заметил репродукцию Шагала, висящую справа от хамсы. Сейчас она видит свой дом его глазами. И вдруг она стыдится его, дома, которым она всегда так гордилась. Она представляет себе, что он думает: местечковый дом. Это она-то — из местечка! Через минуту она остывает: ведь добавил же он себе фамилию Бергман, из отрицания отрицания прошлого. И все-таки ей не по себе. Она чувствует необходимость оправдываться пред этим взглядом. Почему он так разглядывает хамсы, кетубу, подсвечники? А на фотографии, густо стоящие в серванте, совсем не смотрит. Всегда они помогали растопить лед и завязать разговор со всяким новым гостем. Она всегда с радостью поясняла: их свадебная фотография семьдесят пятого года, немного выцветшая; Барак и Яэль — сын еще совсем маленький, едва стоит на ножках, а дочка с хвостиками и без двух передних зубов; потом оба они в карнавальных костюмах на Пурим, Вандер-вумен и Супермен; есть тринадцатилетний Барак, вызванный к Торе, и все они вчетвером на выпускном вечере в школе у Яэли — вся ее жизнь на виду у любого, кто к ним пришел. Но Йоад Бергман-Арари, как видно, ими не интересуется.
*
Шелли так и не выходит. Еще раньше, проверяя, что с ним, она поняла, что он не за рабочим столом, а в туалете. Ей не остается ничего другого, как усадить Йоада на удобный, массивный диван в гостевой комнате (теперь и ее она видит его глазами), предложить ему что-нибудь выпить и постараться завести разговор.
— Хорошо бы бокал вина, — отвечает Йоад на вопрос, что он будет пить, и она идет в кухню, немного задерживается там, пока не находит штопор, затем подает ему бутылку и просит, чтобы он сам ее открыл. «У меня это плохо получается. Вы даже не представляете, до чего плохо».
Теперь, когда они вдвоем сидят рядом, есть шанс немного расспросить Йоада о его работе. Многие при ней расточали ему такие похвалы, будто он в одиночку заметно поднимет уровень кафедры, а то и всего университета.
Йоад задумывается на минуту, прежде чем ответить. Не то что он не знает темы своей работы, думает она; но он прикидывает, как объяснить это ей. «В общем-то, это о Хайдеггере как еврейском авторе», — говорит он наконец и оставляет ее в изумлении.
— Хайдеггер? — переспрашивает она, словно не веря услышанному. — Этот нацист?
На лице Йоада выражение снисходительности: подумать только. В уголках его губ она замечает намек на улыбку. «В целом, идея в том, чтобы с новой стороны рассмотреть вопрос о том, что такое еврейская литература. Бросить вызов устоявшимся представлениям. Поставить их под сомнение. Что такое еврейская литература? Это Шолом-Алейхем? Агнон? Или Сол Беллоу? Сегодня довольно многие понимают, что еврейская литература — это не только то, что написано на иврите или на идише, и даже не только то, что написано евреями. Дан Мирон говорил о иудаизации европейской литературы в двадцатом веке. В общем, моя мысль в том, что в литературном пространстве множество осколков еврейских контекстов, которые находят свое место в литературе и философии двадцатого века во всей Европе, и как раз у Хайдеггера, — подчеркивает он это имя, — это ярко выражено, и я настаиваю на этом утверждении, несмотря на всю его проблематичность…»
— Интересно… — Она не знает, что сказать, чтобы не выдать себя, чтобы не стать предметом его насмешек. Все, что он говорил, для нее совершенно ново и непонятно. «Но ведь Вы занимаетесь также и литературой на иврите, не так ли?»
Йоад делает неопределенный жест рукой. «Ну, если это связано с моей темой. Да».
— Здесь очень интересуются ивритской литературой. И израильтяне — их все больше и больше в последние годы в университете, а теперь и в хай-тек приезжают работать — и американцы тоже… И в синагоге у нас есть клуб любителей ивритской книги. Израильтяне читают в оригинале, а американцы в переводе. У них прямо жажда на ивритскую литературу. Читают много. Всё, что выходит. Амоса Оза, А.Б. Иеѓошуа, новых авторов — Этгара Керета. Всех.
Она ожидает, чтобы на его лице как-то проявился интерес, ожидает улыбки, понимания, но Йоад лишь кивает с непроницаемым видом.
— Было бы замечательно, если бы Вы смогли как-нибудь прийти и выступить у нас. Не сейчас, — спешит она успокоить его, — понятно, сейчас нагрузка, начало года и лекции, я знаю, каково это. Но как-нибудь…
Йоад ничего не отвечает. Только неопределенно качает головой.
— А в последние годы мы с Тамар, — Вы ведь знаете, кто это, правда? — осведомляется она, но не начинает расточать Тамар похвалы, чтобы не смутить собеседника, — старались каждый год пригласить израильского писателя или поэта к нам в кампус. На это нет постоянного бюджета, хотя и этим мы начали заниматься, собирать средства в общине, но каждый год мы как-то справлялись, обращались в денежные фонды, в разные университетские инстанции, консульство нам помогало. Это был большой успех. Я была бы очень рада это продолжить.
Она обрывает себя и не говорит очевидного: чтобы продолжить, необходима его поддержка. Он относится к преподавательскому составу, а она человек со стороны, и у нее нет никаких полномочий действовать самостоятельно. Но Йоад не понимает намека, и она решает отступить. Сейчас не время говорить об этом.
Вместо этого она рассказывает о программе изучения иврита, о том, какие курсы она ведет. Ей очень важно подчеркнуть, что она видит в этой программе составную часть изучения иудаики в университете. Она рассказывает о курсе библейского иврита, который проводится каждые два года и всегда имеет большой успех. Когда она добирается до их совместного с Тамар семинара по ивритской литературе в контексте общего литературоведения, на соответствующей кафедре, то наконец замечает в глазах Йоада искру интереса. «А в последние годы у меня появилась идея сделать кое-что для программы литературного творчества. Это моя давняя мечта. Я и сама учусь на писательских курсах по вечерам, в рамках повышения квалификации. По-английски», — уточняет она. С трудом она отваживается произнести: «Я могла бы показать Вам кое-что из того, что написала. Мне было бы очень интересно услышать Ваше мнение. Здесь немного людей, которые в этом понимают и к тому же читают на иврите…».
Ее последние слова заглушает сначала шум спускаемой воды в туалете, а затем — журчание воды из-под крана; и до того, как Шелли к ним присоединяется, Йоад успевает объяснить, что, к сожалению, он неподходящий человек для такого отзыва.
— Конечно, подходящий! — возражает Илана. — Вы профессор литературы!
— Я художественную литературу почти не читаю.
Она ужасается: «Как это может быть?»
— Для меня литература — это материал, а не инструмент, — объясняет он, пожав плечами. «Я просматриваю то, что мне нужно, но читаю всерьез только то, что дает мне в руки инструмент для работы. Прежде всего, это философия. Немного психоанализ. Иногда социология или антропология. Так, между делом».
Пока она подбирает ответ, к ним присоединяется Шелли, и они переходят на английский. Английский у Йоада звучит естественно, без всякого акцента. Его изредка выдает только интонация. И некоторые гласные. По-английски он слышится мягче. Отчасти исчез колючий тон, которого он придерживался, говоря на иврите.
— Откуда у Вас такой английский? — спрашивает Илана. Даже она сама чувствует, что говорит с акцентом, таким заметным по сравнению с ним, как будто они и не земляки.
Йоад не понимает вопроса. Объясняет, что учился в Беркли. Пост-докторат проходил в Колумбийском университете.
— А до этого… Вы бывали в Америке? В детстве?
Он объясняет, что родился в Америке. Его отец тогда как раз здесь учился. «А потом он приезжал в свой университетский свободный год, я был тогда в старшей группе детского сада. И еще несколько раз мы приезжали летом, на два с половиной месяца».
— Ах, вот оно что, — вырывается у нее, как будто это всё объясняет.
Прежде чем разговор возобновляется, звонят в дверь. Пришли Дэвид и Гила, и одновременно с ними Ульрика. Через несколько минут появляется Мирьям, и все садятся за стол.
Вечер прошел хорошо. Даже отлично. Хоть она и заметила, какое было выражение лица у Йоада, когда Шелли благословлял субботу, — некое отвращение, которое ему не удалось скрыть, — она ему прощает. Она тоже когда-то так чувствовала. Все вокруг казались ей такими старозаветными евреями. Смешными, с этими своими обычаями. И вообще, что это за ханжество? Благословляют субботу, зажигают свечи, а потом едут в синагогу на машине? С тех пор она сама смешалась с ними, попривыкла. Ей уже трудно вспомнить, что она чувствовала тогда, сразу после приезда.
Но в остальном все и вправду было хорошо. Все хвалили ужин. Даже Йоад взял добавку из равиоли и салатов. За столом шла оживленная беседа. Дэвид и Мирьям восхищенно смотрели на Йоада, когда он рассказывал о своем анализе Хайдеггера. Она видела, как Дэвид улыбался все шире, а Мирьям с серьезностью кивала, когда Йоад доказывал им, что именно Хайдеггер — несомненно еврейский автор. Йоад весь встрепенулся, когда услышал, что у Мирьям двойная должность, на кафедре английского языка и в программе сравнительного литературоведения. Он стал расспрашивать ее об этой программе. Что именно они делают, и не заинтересованы ли они в сотрудничестве с его кафедрой. Шелли осведомился, откуда родом родители Йоада. Откуда его дедушки-бабушки. Йоад с удовольствием рассказал — как видно, из чувства отрицания отрицания прошлого, — и когда выяснилось, что родители его отца и Шеллина бабушка из соседних местечек, за столом стало очень весело. Гила поинтересовалась, где он рос в Израиле, где учился, сколько у него братьев и сестер. Йоад рассказал, что он из Герцлии, что у него есть младший брат и старшая сестра, и оба они живут в Израиле. Она вдруг увидела его другими глазами: не нью-йоркский сноб, который приехал в эту дыру на краю света и перед всеми задается, а просто одинокий молодой паренек в чужом городе. Ей захотелось ему помочь, сделать всё, чтобы ему было легче. Ведь ей самой было так же трудно, когда она сюда приехала.
Гила посекретничала с ней в кухне, помогая убирать посуду. «Надо нам познакомить его с девушкой», — сказала она ей потихоньку. «Или с парнем», — добавила она тут же и улыбнулась, довольная собой: вот вам подтверждение того, что она женщина современная, женщина широких взглядов.
— Было приятно, — сказала она Шелли, гася свет.
Он выразил согласие, промычав что-то вроде «гм-м».
— Но это не Тамар.
— Нет, это не Тамар.
— Ты думаешь, он здесь удержится?
Шелли долго молчит. Она уже опасается, что он заснул. «Может, да, а может, нет. Неизвестно».
— Неизвестно, — соглашается она. — Позвоню-ка я завтра Тамар.
3
В выходные она сдерживает себя и не проверяет список студентов на курсе иврита для начинающих, а в понедельник, войдя в класс, снова застает в нем четверых. Еще двое подтягиваются во время урока, потный баскетболист в майке и Клэр. Эта как раз и осталась. Она напрягает память и обнаруживает, что отчислился Майкл, единственный из всех, кто показался ей интеллигентным. Трудно не быть раздосадованной. Снова и снова она ворошит всё это в себе. Может, она ошиблась, уделив слишком много времени Клэр, и это отпугнуло хороших учеников? Надо было помогать ей у себя в кабинете, а не в классе. И уж точно не на первом уроке.
Еще издалека она замечает, как кто-то высокий слегка, без нажима, машет ей рукой. Подойдя чуть поближе, она узнает Йоада. Она желает ему доброго утра, полсекунды решает, не остановиться ли, не спросить, как дела, но он тем временем проходит мимо. Хорошо, что она пригласила его в гости в пятницу. Теперь она жалеет, что не остановила его и не напомнила о праздничном приёме в центре иудаики в четверг вечером. Чтобы не забыл в этой суете начала года. И действительно, придя на приём ровно в половине шестого, она его там не видит. Каждый год она ждет этого события. Здесь можно встретить всех. Всех преподавателей, чья научная работа связана с иудаикой, будь то литература, история или религиоведение. И даже тех, кто прямо с этим не связан, как Ребекка Фишбейн с кафедры английской литературы, которая улыбается ей, проходя мимо с бокалом белого вина в одной руке и закуской в другой, или как Джек Мельцер с политологии, чей сын ходил в детский сад вместе с Бараком, и с тех пор он всегда приветливо здоровается с ней первым, все эти годы. Не говоря уж обо всех приглашенных из местной еврейской общины, о тех, кто оказывает им денежную помощь и поддержку. Многих из них она встречает в синагоге. Ей приятно, что они видят ее в естественной для нее среде. Напомнить им, что она преподает в университете. Да, она любит этот приём. Здесь она под защитой, в своем кругу, среди близких людей. Она чувствует, что пустила корни в этой земле.
Ребекка Фишбейн спрашивает, как дела. Она слышала, что Шелли вышел на пенсию. Илана подтверждает: да, в этом году Шелли уже не преподает, но он продолжает работать в полную силу. Надеется теперь закончить свою книгу. Ребекка делает круглые глаза: «как здорово, мне бы так. Где он? Хочу с ним поздороваться».
Ее взгляд находит Шелли в уголке с Сидни Флейшманом и его женой. Сидни на пенсии уже двадцать пять лет. Сейчас ему за девяносто. Со своим ходунком он выглядит очень хрупким. Ей не слышно, о чем разговор, но заметно, что Шелли старается говорить медленно и отчетливо. У Сидни слуховой аппарат, но он всё равно совершенно глух. Она думает, не прийти ли Шелли на помощь. Это очень на него похоже, в такой вечер стоять и беседовать с Сидни. Добрая душа. У нее нет и половины его доброты, да она и не собирается тратить этот долгожданный вечер на разговоры с Сидни. Ведь для нее это возможность побеседовать со столькими людьми.
— Шалом, — приветствует она профессора математики Игаля Шоама, с которым встретилась как-то в доме у Тамар. Игаль извиняется и просит напомнить ему, кто она такая. «А, ну да», — вспоминает профессор наконец. Он с женой, и та ей улыбается. Нурит, если она правильно помнит. Когда она приехала, здесь было совсем мало израильтян. Можно было пересчитать по пальцам одной руки. И как раз тогда все собирались вместе на праздники, на вечеринки, встречались и пели хором. А теперь их так много, что люди уже не знакомы друг с другом.
Малышка Хеди Гутман, едва ей по плечо, трогает ее за руку: «Ну и где он?» — спрашивает она.
— Шелли? Вон там, с Сидни и Маргарет. Я буду тебе очень благодарна, если ты сможешь его оттуда вытащить…
— Нет-нет, — Хеди нетерпеливо мотает головой, — ваш новый профессор, как там его — Йоаш?
— Йоад.
— Ты должна меня с ним познакомить! — она неприятно улыбается и заговорщически подмигивает. — Я слышала, он не только гений, но еще и жуткий красавчик. Ну, так где же он?
— Понятия не имею. Я его тут не видела.
Хеди, похоже, ей не верит и отходит с недовольной миной. Глава центра иудаики, Саймон Гершензон, тоже спрашивает, завидев ее: «Где Йоад?».
В его голосе скрытое нетерпение, как будто это она ответственна за Йоада, за его отсутствие. В чем-то это верно. Было бы лучше ему напомнить. Он, должно быть, так занят своими делами, ему бы как-нибудь успеть подготовиться к лекциям. Или же он просто забыл. «Возможно, он не знает, где этот зал?» — делает она предположение. Саймон беспокойно кивает, смотрит на часы — время без пяти шесть — и косится на официантов, которые уже стоят у столов, накрытых к ужину. «Пора начинать», — решает он.
Но за секунду до того, как Саймон стучит ножом по бокалу вина, чтобы произнести свою речь, появляется Йоад. Он стоит в сторонке и слушает, как Саймон рассказывает обо всех замечательных мероприятиях центра в прошлом году и перечисляет всё, что намечено на текущий год. Представляя новых преподавателей и призывая присутствующих тепло их принять, он особо отмечает «Йоада Бергмана-Арари, который прибыл к нам из Колумбийского университета, а до этого учился в Беркли и в Тель-Авиве» и расточает похвалы его работе и «его предстоящему вкладу в наше интеллектуальное сообщество». Йоад, как ей кажется, выдавливает из себя застывшую улыбку. Комплименты, которыми его осыпают, он принимает как должное. Когда Саймон, наконец, заканчивает речь, большая часть публики спешит к столам с угощением, однако немало людей подходит к Йоаду, хотят поздравить его, поговорить с ним. А он продолжает стоять с той же улыбкой, почти злобной, слегка кивает, как бы приветствуя всех сразу. Спонсоры, у которых прекрасные связи с центром, обращаются к нему, но он отвечает кратко, неохотно.
— Вот теперь ты должна меня с ним познакомить, — берет ее за локоть Хеди Гутман, и ей хочется высвободиться. Она совсем не в восторге от Хеди, и ей вовсе не хочется, чтобы Йоад считал их близкими подругами, но Хеди не отстает, и они подходят к нему вместе. Как только Йоаду удается отделаться от совершенно незнакомой ей старушки с жесткой от лака прической в ярко-голубом костюме, которая уже мелькала на подобных приемах, Хеди занимает позицию прямо перед ним, загораживает ему дорогу, протягивает свою крошечную ручку с массивными кольцами и холеными ногтями. И прежде чем Илана отходит в сторону, она успевает услышать, как Хеди рассказывает Йоаду о клубе ивритской литературы в синагоге и представляется как его организатор. Вот нахалка! Придется останавиться поодаль и послушать. Ну, что еще она ему наговорит, эта врунья. Все знают, что клуб создан благодаря ей. Это она его придумала, это она предлагает книги для чтения, договаривается с лекторами. А что такого сделала Хеди? Привела в клуб своих подруг, таких же глупых и болтливых, как она сама? Следила за тем, кто сегодня принесет угощение?
— А моя сестра совершила алию, — доносится до нее голос Хеди. — У меня в Израиле много родных!
Йоад кивает, на его лице непроницаемое выражение. «Да?» — нехотя роняет он, скучая, но Хеди принимает это за вопрос и отвечает: «Ну да, она живет в Маале Адумим, в чудесном доме, пейзаж там просто неземной, у нее из гостиной видна вся пустыня».
— Если так, — Йоад видимо оживляется, — то она не в Израиле живет.
— Именно там, — настаивает Хеди, — я же говорю, это рядом с Иерусалимом, Маале Адумим, разве Вы не знаете?
— Нет, не знаю, — объясняет Йоад, — потому что я не бываю на территориях. Маале Адумим — это не Израиль. Это Палестина.
Хеди стоит в полной растерянности. Женщина, у которой рот не закрывается, вдруг не находит слов. Вот теперь она благодарна Йоаду за то, что он ее срезал, эту Хеди. Поделом. Она отходит подальше, чтобы не заметили, как по ее лицу расплывается улыбка.
4
Она занимается с учениками открытками к празднику Рош а-Шана[4]. Они старательно выписывают буквы, которые только что выучили, и говорят о том, чего бы им хотелось в Новом году. На доске, под словами «Шана това»[5], она пишет: «Я хочу…», и они пытаются продолжить: «Я хочу хорошо учиться». «Я хочу… to succeed». «Успехов», — она произносит слово с расстановкой и записывает его на доске. Мало-помалу складывается набор их пожеланий самим себе. Хорошие оценки. Новые друзья. Вечеринки. А что она сама пожелает себе к Новому году, спрашивает она себя. Чего бы ей хотелось? Чтобы Барак, наконец, женился. Чтобы у Яэли родился ребенок. Еще немного, и будет поздно. Чтобы Шелли справился с работой над книгой. Чтобы вернулась Тамар. Чтобы снова стать молодой… Она отгоняет эти мысли. Лишь бы все были здоровы. Ей хватит и этого.
Когда они встречаются в коридоре, Йоад улыбается ей в ответ. Она желает ему счастливого Нового года и секунду взвешивает, не надо ли спросить его, где он встречает праздник. Нет, не надо, решает она. Зачем? Пригласить его к себе она не может. В этом году они с Шелли остались на праздник одни. Она просила Барака приехать, но тот сказал, что ни в коем случае он не сможет вот так взять и сорваться с места посреди недели. «Так может, отпразднуем в воскресенье вечером?» — предложила она. Раньше для нее такое было недопустимо. Она никогда не понимала, как это американцы спокойно переносят праздничный день на субботу, чтобы было удобнее его отмечать. Но на этот раз она готова на уступки, лишь бы приехал Барак. А сын объясняет, что у него есть планы на выходные. Она осторожно прощупывает почву: может, наконец-то у него появилась девушка. Я буду с друзьями, отрезает он и не вдается в подробности. А с Яэли, и правда, какой спрос. Она далеко, в Орегоне, оттуда нужно лететь с пересадкой. Их пригласили на праздник Силия и Эд, но ей как-то удалось отговориться. Лучше они придут на следующий день, выпить кофе с медовым пирогом. Зачем ей вторгаться в семейное торжество? К ним придут все три сына. Конечно, один живет поблизости, да и второй недалеко, в Чикаго, но старший-то приезжает из Нью-Джерси со всей семьей. Силия сказала, почему же, они дорогие гости, и Ари с женой, и Джон будут очень рады их видеть; но все же, кажется, на ее лице проступило некоторое облегчение, когда было сказано, что они зайдут на чашку кофе. По правде говоря, не только из альтруизма она отказывается. Неудобно признаться, но ей совсем не хочется смотреть, как бегают у них там все эти внуки. Восемь, а скоро будет девять. И шум невыносимый.
В канун праздника она звонит Тамар, пожелать ей доброго года и спросить, пришла ли уже ее новогодняя открытка. Вместе с открыткой она отправила и посылку с подарками для детей, но об этом она ничего не говорит. Пусть это будет для них сюрприз. Тамар рада ее слышать, но и по телефону чувствуется, что она чем-то озабочена. «Да нет, все в порядке», — отвечает Тамар на вопрос, не занята ли она сейчас. «Просто у нас сегодня в гостях мои родители и вся семья Амира, и они вот-вот придут…»
— Я только хотела проверить, получили ли вы наше поздравление…
Тамар говорит — нет, еще не получили. А она специально послала заранее, чтобы открытка пришла к празднику.
— С почтой сейчас куча проблем, — говорит Тамар. — Что-то ужасное. Пишут об этом во всех газетах.
— Еще придет, — утешает она Тамар и себя тоже. — Ну ладно, дорогая моя, не буду тебя задерживать, у тебя, наверное, полно работы.
— Поговорим в праздник, — обещает Тамар. — Я тебе перезвоню.
Но праздник проходит, а Тамар так и не звонит. Нет от нее сообщения на автоответчике, когда они возвращаются поздним утром из синагоги, и никто не звонит до самого вечера, когда они уходят на чашку кофе к Эду и Силии.
Она звонит Яэли, поздравить ее.
— Ой, правда? — Яэль смущена. — Сегодня Рош а-Шана? Никогда я не помню, в какой это день.
— Сделай что-нибудь к празднику, — просит она дочку. — Хотя бы яблоко в меду.
Яэль говорит, что это вот неплохо придумано. Сейчас как раз яблочный сезон. Она купила на рынке. И у нее есть необыкновенный новозеландский мёд. В нем столько ферментов. Они с Джефом съедают по ложечке каждое утро, и всю зиму здоровы.
— Поздравь от меня и Джефа с праздником, — просит она.
Чего они там дожидаются, хотелось бы знать. В этом году Яэли исполнится тридцать девять.
Силия кажется чем-то встревоженной, когда они с Шелли приходят к ним в гости вечером на исходе праздника. Когда они вдвоем разливают в кухне кофе, Силия говорит, что она беспокоится за Джейка, младшенького у Джона. Она уж повидала детей на своем веку, так что ей ясно — что-то с ним не так. Но Джон только посмеивается — дескать, она тревожится без причины. А его жена Кайла с ней почти не разговаривает с тех пор, как она осмелилась спросить, не стоит ли пойти к детскому врачу, специалисту по развитию ребенка.
— Что же делать? — спрашивает Силия. — Эд говорит мне, успокойся, перестань вмешиваться. Это не твой ребенок. Я знаю, что он прав, но скажи, как можно успокоиться, если этот ребенок мне дорог как родной сын?
Она кивает, ища, чем бы утешить Силию. А она-то думала, вот будет у Яэли ребенок, и конец ее тревогам.
5
В пятницу в синагоге после молитвы ее останавливает Мими Шварц. Первая встреча клуба любителей ивритской книги должна была состояться у нее дома, но они как раз начинают ремонт. Ничего страшного: Хеди вызвалась пригласить всех к себе. Она просто ставит ее в известность.
Илана благодарит. «Доброй подписи»[6], — желает она, прощаясь.
— А кстати, — Мими растягивает слова, чтобы было драматичнее, — я слыхала, что новый профессор не хочет прийти поговорить с нами.
— То есть?
— Ну, мне рассказали… неважно, кто. Пытались попросить, чтобы он пришел в клуб и прочел лекцию о современной ивритской литературе…
Она снова замолкает, довольная, что новость известна только ей.
— И что же?
— Он сказал, спасибо, нет.
— Он ведь только что приехал, — вступается она за Йоада. — Понимаешь, ему нелегко, новый учебный год, лекции, переезд сюда из Нью-Йорка, это все-таки немного культурный шок, и очень большая нагрузка, у него в этом семестре два таких ответственных курса…
Мими отрицательно мотает головой.
— Не то что ему сказали, приходите на той неделе, или в будущем месяце, просто выясняли, возможно ли это в принципе, когда-нибудь, в этом году или в будущем — и знаешь, что он сказал?
И снова, вместо того, чтобы сказать, что же ответил Йоад, Мими замолкает, чтобы усилить впечатление.
— Ну?
— Что у него нет никакого желания развлекать компанию старушек, которые ищут, чем бы себя занять на пенсии.
Мими стоит напротив нее с победной улыбкой и ожидает, что собеседница рассердится так же, как она сама.
— Кто с ним разговаривал? — спрашивает она.
Мими увиливает от ответа. Она обещала не рассказывать. Держать все в секрете…
Ей трудно совладать с собой и не обрушиться на Мими. Не на Йоада она сердита, а на того, кто пошел с ним разговаривать. Так нагло ее обошел. Это точно Хеди. А может, и сама Мими. Чего же еще ожидать, когда Хеди уже все испортила? Он, наверное, думает, что весь клуб такой — глупые скучные тётки, а ведь у них есть люди очень содержательные, люди выдающиеся, врачи, адвокаты, профессора, и не только женщины, вовсе нет, мужчин тоже много приходит…
По дороге домой она размышляет, а не поговорить ли с Йоадом после праздников. Рассказать ему, что на самом деле в их клубе собираются люди очень высокого уровня. Ну да, есть там несколько зануд, но, может, стоит ему намекнуть, что кое-кто из этих зануд дал деньги на его ставку. Нет, не буду, решает она. Зачем ей это все надо.
Накануне Судного дня в дверях ее кабинета появляется Роберт. «Я не помешаю?»
— Нет-нет, — заверяет она, хотя ее урок через пять минут, а она еще собиралась зайти в туалет.
— Я только хотел спросить, не случилось ли что-то, может, Вы знаете?
— Что Вы имеете в виду?
Роберт замялся. «Запись на курс иврита в этом году очень слабая. Я подумал, что может быть, есть что-то, чего я не знаю».
— Да нет, ничего особенного. Всё нормально. — И, поскольку Роберт молчит, она добавляет: — То же самое с другими языками. Я говорила с Сандрой, и она рассказала, что у них катастрофа с записью на итальянский. И на русском сократились чуть ли не вдвое…
— Да-да, — перебивает ее Роберт, — ясно. Уже несколько лет такое положение, с тех пор, как были снижены требования. Раньше каждый студент был обязан изучать иностранный язык в течение целого года, а теперь только один семестр…
— И еще удивляются, почему сокращается запись! — спешит она воспользоваться его спасительной подсказкой.
— Но даже при всем этом… всего шесть человек на иврите для начинающих — это заставляет задуматься. Может быть, это из-за прошлогодней войны? — предполагает он.
Ей хочется возразить. Война случилась прошлым летом, и как раз тогда, сразу после войны, у нее на курсе иврита для начинающих было двенадцать студентов. Но она останавливает себя. Только этого ей не хватало, вступать в политические споры. Ее подмывает спросить, а что с арабским, как обстоят дела у его жены Хибы, но она снова сдерживается. Кто знает, куда заведет такой разговор.
— Ну ладно, — прощается с ней Роберт, — бывает. Возможно, это просто случайность.
Когда он уходит, она смотрит вслед. Кто его знает. Может быть, и ему промывают мозги в кабинете декана. Что будет, если там решат урезать преподавание иврита? Она приложила столько усилий, чтобы у иврита был высокий статус, как у русского или итальянского — начальный курс, повышенный курс, библейский иврит, литература… неужели он станет как хинди или польский — курс для начинающих раз в два-три года?!
Вернувшись с урока, она находит мейл от Адины Левингер, раввинши из «Гиллеля». За многие годы в Америке она уже научилась читать между строк с пожеланиями счастливого года и доброй подписи и понять, что есть срочное дело, не терпящее отлагательства — из невинной фразы «сможем ли мы поговорить на этой неделе по телефону?».
В тот же день она приходит к Адине в офис. Чудесная женщина. Многие годы ей помогает. Она ей стольким обязана.
Адина рада ее видеть. Они обнимаются, и гостье наливают кофе в хорошо знакомой кухне с двумя раковинами. Адина прикрывает дверь почти полностью и говорит вполголоса: «Я как раз планирую работу «Гиллеля» в Суккот, в этом году у нас чудесная программа, каждый вечер гости из Израиля и других мест, я тебе потом покажу, напомни мне. Ну, значит, я и обратилась к вашему новому профессору, спросила, не может ли он поговорить со студентами об ивритской литературе, скажем, прочитать с ними вместе стихотворение или рассказ, неважно что…»
Адина неуверенно замолкает.
Илана в замешательстве. Ей вдруг кажется, что Адина ее в чем-то обвиняет. «Что же он сказал? Что он сейчас занят?»
На лице Адины грустная улыбка с капелькой горечи. «Он сказал, что не будет этого делать. Вот так, напрямик. Я спросила, почему, а он сказал только, что это не его работа».
— Неужели?
— Ты знаешь, я за нас не беспокоюсь. Мы справимся. У нас замечательная программа. Студенты с нетерпением ждут праздника Суккот. Но я решила рассказать тебе об этом, возможно, ты сможешь с ним поговорить. Для его же блага. Через несколько лет ему нужно будет получить постоянный контракт, а с таким подходом…
Конечно, она согласна с Адиной и энергично кивает.
— Он ведь что сделал — сказал мне не хочу, как маленький. Прямо как мой сын в два года. Может, его просто раздражает и отталкивает весь этот переезд сюда? — предполагает Адина.
— Ага.
— Всё же нужно, чтобы кто-нибудь вернул его на землю. Это пойдет ему на пользу, да и нам тоже. Не так уж у нас много профессоров ивритской литературы.
Она поговорит с Йоадом, обещает она Адине. Сразу после поста. Они обнимаются опять на прощание и желают друг другу доброй подписи.
Но Судный день наступает посреди недели, а за ним — суббота, так что ей удается поймать Йоада только через пять дней. И тема у нее не для разговора между прочим в коридоре. Она предлагает ему вместе выпить кофе, когда ему удобнее. Он не знает, что подумать, этот Йоад. Она хорошо чувствует его замешательство, но от кофе не откажешься под предлогом нехватки времени, и он соглашается.
Они отправляются в тот самый хвалёный кафетерий напротив библиотеки, хотя ясно заранее, что ни ему, ни ей не получить удовольствия от этого кофе. Она торопится сделать заказ для него, предлагает ему взять и пирожное, от чего он сразу отказывается. Прежде чем заговорить о том, что ее волнует, она спрашивает, как дела, как проходят лекции, привык ли он уже немного на новом месте. На все вопросы он отвечает дежурным «всё нормально». В его голосе заметны нотки нетерпения, как будто он ждет, чтобы она скорее перешла к делу.
Она начинает со своего разговора с Робертом. Когда она излагает ему состояние дел, его лицо остается непроницаемым. Он молча кивает. «Мы должны что-то сделать», — призывает она его на свою сторону. «Ясно, что в университете общая проблема с языками, но Роберт думает, что с ивритом в особенности, возможно, из-за войны в прошлом году, хоть я и сказала ему, по-моему, это не при чем, ведь в прошлом году не было таких трудностей, ну да неважно», — она старается его не утомить, ведь ее время ограничено. «Главное: мы должны побеспокоиться, чтобы иврит продолжал изучаться в нынешнем объеме. Я подумала, может быть, Вам стоило бы поговорить со своими студентами…»
У Йоада сдвигаются брови и сужаются глаза за стеклами очков.
— Вы бы объяснили им, как это важно, постарались бы убедить их записаться на курс иврита. Конечно, идет уже третья неделя занятий, но лично я готова позаниматься с каждым, кто присоединится, объяснить ему материал… Я также была бы рада прийти на несколько минут на Вашу лекцию, в начале или в конце, рассказать им о наших занятиях, о программе…
— Но как все это связано со мной? — в голосе Йоада неподдельное удивление.
— Вы — наш профессор ивритской литературы! — объясняет она ему то, что само собой разумеется.
— Но что же я могу сделать? Мои студенты большей частью изучают немецкую литературу или философию. Что, я им скажу — учите иврит? Если на то пошло, — он взвешивает слова, — для них уж важнее идиш.
— Тем более, — соглашается она, — иврит как раз поможет им выучить идиш. Одно не исключает другое.
Йоад пожимает плечами.
— Так Вы поговорите с ними? — настаивает она. — Сделайте, что можете.
— Я не могу заставить их записаться.
— Зачем же заставлять! Только предложите. Объясните, как это важно. Сообщите мои данные тем, кто заинтересуется…
Йоад слабо кивает. Он уже допил до дна свой эспрессо.
— И еще кое-что, — торопится она сказать, пока он не встал и не ушел. — Со мной разговаривала Адина Левингер из «Гиллеля»…
— Да? — она замечает, что Йоад весь подобрался. Готов к обороне.
Она не знает, как начать. «Я понимаю, что Вы сейчас очень загружены, что сейчас время неподходящее, но всё же я бы очень просила Вас сделать это усилие. На сотрудничество с «Гиллелем» во многом опирается вся наша программа изучения иврита. Оттуда приходят к нам студенты, в том числе и Ваши, и очень важно поддерживать связь с ними, участвовать в их деятельности. Это всегда было значимой частью нашей работы — прививать ивритскую культуру еврейской общественности в кампусе, речь идет о студентах», — подчеркивает она, — «а не о каком-то кружке в синагоге…». Она старается не обвинять его, сосредоточиться на главном: «Это Ваш университет, и это часть обязанностей…».
У Йоада все сильнее сжимаются губы, а голова едва заметно поворачивается из стороны в сторону.
— Это не моя обязанность.
— Простите?
— Это не входит в мои обязанности. Я лектор по сравнительному литературоведению, а не вожатый в летнем лагере в горах Катскилл.
Она сидит против него, с отвисшей челюстью, точно как Хеди. Йоад встает:
«Удачного Вам дня». Ее передёргивает от его ледяного тона. Когда он скрывается из виду, она выбрасывает в мусорный ящик оба стаканчика, свой и его.
Хорошо, что на сегодня все ее занятия уже позади: она так взбешена, что не смогла бы сосредоточиться и провести урок. Она обязана что-то сделать, но что же? Поговорить с Робертом? Какое дело Роберту до Адины, до «Гиллеля»? И вообще, она сейчас у него на заметке, с низкой записью на курс. Она перебирает в уме то, что сказал ей Роберт. Из-за войны. Раньше было как раз наоборот. Каждая война порождала мощную волну поддержки Израиля. Когда же всё переменилось? Поговорить что ли с Саймоном Гершензоном? Но через минуту она оставляет эту идею. Саймону, может быть, и дорог «Гиллель», но как он может повлиять на господина Бергмана-Арари?
Ей так неловко пред Адиной. Она думает, не предложить ли взамен свое участие. Она может почитать им стихи на иврите, разобрать с ними какой-нибудь рассказ. Но нет, зачем она им нужна? Им подавай кого-нибудь помоложе, поэнергичнее, только что из Израиля. Впервые она задумывается о том, не стал ли ее возраст одной из причин низкой записи. Ведь она была почти ровесницей своих студентов, когда начала преподавать. Да и потом еще многие годы она была молода — мама с младенцем, потом мама двух малышей, гораздо моложе родителей своих студентов. А теперь она почти годится им в бабушки. И собственно, почему почти?
В субботу утром звонит Тамар, благодарит за открытку и за подарки. «Какая ты замечательная, Илана, большое-большое спасибо. Девочки без ума от этого».
— Здорово! — радуется она. — Главное, что наконец дошло.
— Ну да. Когда с почты пришло второе извещение, Амир пошёл проверить, в чем дело. Мы позабыли, какие тут ленивые почтальоны. Всё, что тяжелее простого письма, они домой не приносят, а вместо этого кладут в ящик такую розовую бумажку. Мы думали, это какой-то штраф за стоянку.
Она спрашивает, можно ли поговорить с детьми, по ним она тоже скучает. Но Тамар говорит, что Ади ушла с Амиром, у Инбар в гостях подружка, а Йотам спит после обеда.
— Как у вас дела? — спрашивает Тамар.
— У нас все хорошо, все в полном порядке.
Она надеется, что Тамар не станет спрашивать о преподавании иврита. У нее не хватит сил соврать. Но ее ответа оказалось довольно: «Замечательно, прекрасно», — говорит Тамар.
Взяв корзинку, она, как и в прошлые годы, отправляется на рынок, где торгуют фермеры. Свежие яблоки. Свекла. Голубая кукуруза. Чувствуется осень. В сторонке временный прилавок, просто раскладной столик, и на нем она видит слишком крупную редьку, огромные вздутые тыквы, сморщенные морковки. Несъедобные овощи. Разве что сварить. На раскладном стульчике за прилавком сидит женщина примерно ее возраста. Никто к ней не подходит. Никому не нужен ее товар. Она думает, не купить ли здесь что-нибудь, но останавливает себя. На что ей такая редька.
(окончание следует)
Примечания
[1] Еврейский студенческий союз.
[2] Бергман — » горный человек» (нем., идиш). Арáри — «горный» (ивр.). Перевод фамилий на иврит по смыслу широко практиковался в Израиле вплоть до 60-х годов ХХ века.
[3] Фрайман — «свободный человек» (нем., идиш). Дрóри — «вольный» (ивр.).
[4] Еврейский новый год, отмечается в сентябре.
[5] «Доброго года»
[6] Традиционное пожелание перед Судным Днем (10 дней после Нового года), в который запись в Книге судеб, сделанная в Новый год, скрепляется подписью.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer4/arad/
