(повесть в рассказах)
(продолжение, начало в № 105)
4. Коренная одесситка (Год 1969)
По фантазиям моего папы, порожденным пьянящим воздухом Молдаванки, мне в жены годилась лишь пенная Афродита, молодецких, разумеется, кровей, склонности к деторождению и крепкой нервной системы. Та самая дева, с детства купающая свое сильное, с развитой женской грудью тело в волнах Черного моря, в запредельной от меня, “котика” Рижского залива, стороне. По его прогнозам, именно в районе обитания памятника Ришелье, на стремительных крыльях случайной встречи, должен был у меня развернуться первый акт внезапной любви с “коренной одесситкой”. “Коренная!” - такое “лошадиное” слово в соседстве с “одесситкой” тешило его представления о супружеском счастье, когда он, близоруко щурясь, просматривал на горизонте из глубины шестидесятых мое семейное гнездышко.
“При виде твоего появления на Ланжероне, в Лузановке и в Аркадии этот богатый плод твоего воображения достойно выйдет на пляжный песочек, навстречу твоим насущным потребностям и распростертым под их влиянием объятиям”.
На самом деле, “богатый плод моего воображения” явился мне впервые еще до наступления купального сезона. Во второй половине мая шестьдесят девятого. Не на пляже и не в бикини. А гораздо романтичнее и неожиданней, хотя и в полном комплекте одежды. На трамвайной скамеечке, в дребезжащем вагоне пятого номера, когда я возвращался из Оперного театра в Аркадию, на турбазу, где расселили нашу группу прибалтов, совершающих вояж по Украине и Молдавии.
“Богатый плод моего воображения” и не догадывался, что на осмотр и ознакомление с городом трех поколений предков мне отводилось всего пару дней. Попробуй за этот спринтерский срок найди невесту, столкуйся с ней, убеди в чистоте помыслов. За это время я мог - что мог, то мог! - изыскать всего лишь ЗАГС, ибо знал: он расположен на старом месте, все там же, подле театра, где в 1937-ом расписывались мои родители. Что я еще мог успеть за это время? Ну, наверное, закомпостировать сердечко и ушки “коренной” одесситки песенкой-выручалочкой из папиного репертуара. Песенкой с намеком на серьезность моих намерений. Пригодной, правда, для исполнения не до, а после свадьбы, желательно “серебряной”, либо “золотой”.
В понедельник я влюбился.
Вторник я страдал.
В среду с нею объяснился.
А в четверг ответа ждал.
В пятницу пришло решенье,
А в субботу разрешенье.
В воскресенье свадьбу я сыграл.
Всем хороша была песенка. Только одно было плохо. У меня, в отличие от папы Арона, старшей сестры Сильвы и младшего брата Бори, с рождения наблюдалась напряженка по части музыкального слуха. Признаюсь, не Леонид Утесов, не Робертино Лоретти. Но и не беглый призрак Желтого дома, подколесная жертва трамвайных путей сообщения. И все же я скорее способен был напугать свою потенциальную невесту, чем увлечь ее в ЗАГС.
Не Афродита... Что ей Апполон?..
Оставалось... Да, оставалось, плюнув на песенный жанр и неуместные заигрывания, обратиться к трамвайной публике за помощью.
Поначалу, признаюсь честь по чести, я предложил все же полюбившейся мне девушке, сидящей подо мной на скамеечке, выйти без долгих размышлений замуж, за меня, понятное дело, молодого, умытого, с образованием и деньгами в кармане. Завтра, пояснил я, завершается мой променад по матушке Одессе, где имели место родиться мои папы-мамы, дедушки-бабушки. Здесь и для меня имелось место родиться, улица Средняя, 35. Но Гитлер со своими безумными действиями насчет мирового господства покусился на Одессу и помешал мне вдохнуть капельку живительного воздуха у Самого Синего моря. Впрочем, назло ему, я таки вздохнул и родился, но с опозданием... из-за военных трудностей... на четыре года... ровно к его похоронам... и вдали от намеченной по семейной разнарядке родины - на Урале. Но в истинную пору весеннего куража для всего живого, когда фонтан черемухой покрылся, бульвар Французский, по которому мы сейчас проезжаем на маленькой скорости, был в цвету. И вот именно сейчас, когда Французский бульвар обратно весь в цвету, я предлагаю под воздействием момента ей, Прекрасной Елене родины моих предков, руку и сердце первой свежести. Завтра утром, по моим далеко идущим планам, мы встречаемся с ней у Оперного театра, и вместе идем не за контрамаркой, а в ЗАГС - он в двух шагах от театра, как я осведомлен по ориентировке родителей. Делаем запись в регистрационной книге и в качестве жениха и невесты садимся на лайнер ТУ-104, чтобы воздушным путем сообщения и на крыльях любви приступить к свадебному путешествию до Риги, на представление к папе и маме и получение приличных по стоимости подарков от многочисленных членов моей плодовитой “мишпухи”. Время не терпит, торопил я нареченную, завтра вечером возвратный для всей группы прибалтов самолет, билеты куплены и распределены по загашникам. Но в отношении ее, мисс Понт Эвксинской (древнегреческое название Черного моря), - никаких проблем. Билет для нее загодя заготовлен, на случай лотерейного счастья. Ну а нет, так, к сожалению, нет. “На выход без вещей”, и я утекаю один, как сирота Моисей от заегипетского Сфинкса, привлекательного наружностью только до первых залпов Наполеоновской артиллерии. Туда-туда утекаю, где за тучей белеет гора. В Ригу. К моим дедушкам-бабушкам, погребенным по исторической несправедливости, исключая вечно живую бабушку Иду с улицы Средней, на Рижском еврейском кладбище, а не на Старом еврейском в Одессе, возле родителей. Все они, направляя меня на променад в Альма-матер, дабы рвать подметки на Дерибасовской, завещали мне заодно там уже один раз жениться. И что? Что я им доложу по возвращении на кладбище? Два дня на раздумья и поиски, доложу, - это для “жемчужины у моря” с миллионным поголовьем населения - малый по отпущенным возможностям срок. А они мне, они мне скажут: не там искал, байстрюк... мы и на том свете не поверим, что Одесса уже обнищала духом на первых красавиц Земли украинской... русской... и, в первую очередь, еврейской... Ведь пока еще, если глаза наши не врут, на дворе шестьдесят девятый год и до повального бегства в Бруклин, на Брайтон-Бич, с деревянной мостовой у самого синего океана, им ждать три с лишним года...
Благосклонно выкушав мое брачное предложение, девушка с достойным ее чести любопытством подняла на меня космической наполненности очи, хоть хватай ее сразу и веди без промедления под венец. Однако сбоку стоящая женщина, в мясе и кости, с налетом золотых зубов в нержавеющем рту, по-видимому, телохранительница, если не мама ее и теща в перспективе, среагировала на меня с недоверием. Вспомнив о моих достопримечательностях, духовных и материальных, она с подначкой спросила:
- А где деньги, что мы имеем сегодня на расход в кармане?
И вызвала оживленный всплеск вопросов у трамвайной публики, которой и впрямь было интересно: где на самом деле хранятся бабки у приезжих на вотчину Соньки-Золотой ручки лохов с янтарных берегов. В кармане? Хорошо... Тогда в каком? Правом? Левом? Брючном? Пиджачном? Я продемонстрировал деньги, несмотря на то, что личное местоимение множественного лица - “мы” - показалось мне некорректным для употребления вслух.
- На такие гроши, - высокомерно заявила тетка-попутчица, с акцентом на золотые, а не железные зубы во рту, - и щуплый биндюжник с Привоза не запряжет свадебную карету.
На дворе, действительно, стоял шестьдесят девятый год. А на четвертной - сиреневой двадцатипятке, - представленной мной к обозрению, все еще красовался не американский президент, а кремлевский, согласно Уэллсу, мечтатель. Этот мечтатель и помог мне, против собственной воли, конечно, сформулировать убийственный для атакующей меня дамочки в маникюре ответ:
- Вот поэтому, зная ваши малопатриотические восклицания, гражданочка, о тягловых способностях неких ответственных лиц... - сформулировал я ответ и произнес его со значением, - Вознесенский и воззвал к партийной и прочей общественности: “Уберите Ленина с денег!”
Дамочка, может, и не слыхивала об Андрее Вознесенском, авторе крамольных “Антимиров”, но о Вознесенском, крупном партийном боссе из Ленинграда периода культа, слыхивала. И боялась всяческих намеков - по извечной одесской привычке: а вдруг придут описывать имущество?
Трамвайная публика намеков не боялась - не ее имущество, в случае чего, придут описывать. И с настойчивостью разом оживших маразмов стала донимать мою визави вниманием и советами. Всесторонняя оценка моих жениховских отличий могла ей польстить. По единодушному мнению обитателей пятого номера, она соответствовала запросам Староконного рынка.
“Этому жеребцу в рот палец не клади. А что касаемо кобылицы...”
“Кобылица не касаема!” - рявкнул кто-то у меня под ухом.
“А вы кем ей приходитесь, гражданин? - просквозил трамвайное помещение ехидный голос. - Вы ейный отец... по паспорту?”
Словом, публика выслушала и постановила: завтра, в девять ноль-ноль, к открытию Зоопарка... тьфу!.. ЗАГСа, жениху и невесте быть в парадной форме обмундирования у входных дверей в зал бракосочетаний. Жениху иметь при себе червонцы для уплаты таможенной пошлины за право вывоза золотого запаса Одессы в Ригу. А золотому запасу Одессы, с пробой высшего качества на памятном месте, - все необходимые доказательства неутраченной женской чести, включая девственность, если она была в наличии.
Излишне говорить, назавтра, в указанный срок, я никаких доказательств не дождался. Ни с девственностью, ни без оной. У Оперного театра шел сильный дождь, смывая с мостовой мои слезы. Я ждал и ждал. Не пятнадцать минут, как принято у нас в Риге, а битый час. Но свидание не состоялось. Прогноз погоды, очевидно, не выпустил мою невесту из дому в свадебное путешествие. ЗАГС закрылся на завтрак, потом, через малый промежуток времени, на обед, вывесив на обозрение голодных до любви прохожих и подобных мне женихов с авоськой - (для шампанского) - песенное объявление:
Ах, Одесса, не город, а Невеста!
Ах, Одесса, нет в мире лучше места!
Ах, Одесса, любимый южный край,
Цвети, моя Одесса,
Цвети и расцветай!
На такое песенное объявление я наложил, естественно, столь же песенную резолюцию, папы моего Арона производства. В конце тридцатых он дефилировал с ней и баяном по аллеям парка Шевченко, отрабатывая концертный номер Госэстрады. Сегодня это раритет. Итак… в том же поэтическом русле, что “цвети и расцветай”. Послушайте и не хватайтесь за сердце - “Сделано в Одессе”!
Братья по классу и крови.
Будьте живы и здоровы.
Мы Польшу панскую разбили,
Вам свободу подарили.
Пользуйтесь ею вовеки.
Жизнь ваша раньше не имела вида:
Горечь, нужда и обида...
Продолжение? Продолжение папа напел мне уже в Риге, когда я, разочаровав его, признался в полном фиаско. И выглядело оно так, чтобы мечту об одесской наперстнице “с развитой женской грудью, купающей свое сильное тело в волнах Черного моря”, я ни в коем случае не положил в долгий ящик.
Впрочем, на то оно и продолжение… Его можно оставить «на потом»…
5. Ринг не знает ничьих (Год 1978)
Что кормит надежду?
Если надежда беззуба, ее кормит душевная усталость. С ложечки. Кровью. Если надежда зубаста, ее кормит болезненное честолюбие. С ножа огрызками сердца. Моя надежда – зубасто-беззубая, с разбитой челюстью. Кормлена кровью моей и сердцем. От пуза. Досыта.
Мне было тридцать три года. Весил я семьдесят килограмм. При росте – один метр, шестьдесят три сантиметра. Мои легкие были занавешены табачным дымом. Сердце заворожено неосуществленными фантазиями – благодатными удобрениями для микроинфаркта. Череп расколот вдоль лобовой кости. И по сей день ощутим под кожей рубец заживленной трещины. Позвоночник проколот хирургической иглой. Во имя пункции. Все эти прелести висели на мне, как жернова на шее утопленника.
Я вышел на ринг, чтобы не утонуть в житейском море. Глупые Дон Кихоты двадцатого века. Сами себе мельницы. Сами себе рыцари Печального образа.
- Что вам нужно для отчаянной решимости?
- Ничего, кроме безумия, - отвечают Дон Кихоты.
- Что вам нужно, евреи, для Дон Кихотского безумия?
- Ничего, кроме отчаянной решимости, - отвечают евреи.
Пока у еврея есть хоть малейшая лазейка в какое-то проблематичное «завтра» – пусть уже не для себя, а только для детей – он будет далек от безумия. Весь свой ум он направит на то, чтобы подвести крепкий фундамент под воздушные замки «завтрашнего дня». Всю свою энергию он направит на то, чтобы возвести прочные воздушные стены. Воздух – самый благодатный строительный материал для еврея. Никогда за тысячелетия рассеяния он не был дефицитным. Бери его пригоршнями – созидай на века!
Отбери у еврея его древнейшую историю… Он создаст новейшую, интернациональную.
Отбери у еврея его исторически сложившуюся культуру... Он вольется в чужую.
Отбери у еврея полноценное счастье… Он сумеет из неполноценного построить милый сердцу мирок. Но не смей отбирать у него воздух.
Польститесь на этот строительный материал, и он впадет в безумие. Превратится в Дон Кихота и начнет творить поступки с отчаянной решимостью.
У меня отняли все – вплоть до воздуха. Мне оставили только сальный жернов на шее, ибо еще не пришло время конфисковать и его – личное мое приобретение. И я с отчаянной решимостью впал в безумие. - Бокс!
Что я мог противопоставить противнику – этому сальному жернову? Сотню побед в прошлом? Но они ничем не отличны теперь от поражений. Спортивные регалии? Звания чемпиона Латвии, Прибалтики? Но они занесены донным песком реки, впадающей в Лету?
Что? Ничего, кроме жажды жизни.
Месяц назад я проводил папу и маму – Арона и Риву Гаммер в Израиль. Три недели назад меня вызвали в отдел кадров и настоятельно порекомендовали отразить свое негативное отношение к поступку родителей. В печати. Две недели назад я подал заявление с просьбой об увольнении «по собственному желанию». Неделю назад был выброшен из редакции. Сегодня получил вызов из Израиля. От папы и мамы – Арона и Ривы Гаммер.
И вышел на ринг. Раунд первый… Болетворные раны мне апперкот в солнечное сплетение. Я валидол за щеку. Отравленные легкие – по мне отдышкой. Я в отместку – спурт.
Раунд второй… Вздох жены, дожидающейся меня с тренировки в обнимку с аптечкой. Мое – «обойдется!» Обеспокоенные взгляды друзей: «Ты на себя непохож. Сдохнешь!» «Выживу!» Ехидные замечания поэтической братии: «Безумству храбрых поем мы славу!»
«Парнас российский дрязгами засеян!»
Раунд третий… Но где мой противник? Нет его, растворился на брезентовом полу ринга. Бесследно. Бесследно ли? Разве жировое пятно на тенте – не его след? След. Однако… Ладно, поживем – увидим. Не увидим, так услышим. Слышу:
- Занялся боксом? Опять? Ну-ну! Значит, допекли, дальше некуда.
- В соревнованиях участвовал? В каком весе? Во втором полусреднем? Ого-го – 67 кг. И мозги не высыпали? Жив остался? Что? Выиграл? Что выиграл? Олимпиаду? Ври-ври, да не зави… Ах, заводскую… Тогда, конечно…
- Машешь все кулаками? Маши-маши, дуракам закон не писан! Выбьют тебе мозги, станешь, как все. Нормальным станешь, без претензий и выкрутасов.
А время идет. Время жизни, время смерти и воскресения. Два месяца назад я проводил родителей в Израиль. Директор завода, на котором работал мой папа Арон Гаммер, рвал на себе волосы. Его завод – завод директора и моего папы, жестянщика Арона Гаммера, знаменитый на весь Союз опытный завод авиационной промышленной №85 ГВФ сорвал поставку продукции на Кубу. Той самой продукции, которую от начала до конца изготовил мой отец собственными руками, полагая, что она еще требует доводки и усовершенствования, и поэтому будет в виде опытного образца представлена только на ВДНХ, без запуска в серию и последующей перепродажи за рубеж. Той самой продукции, которую не воспроизвести по записям технологов, надзирающих над изобретателем, создающим «из головы» – без чертежей – это чудо техники. Помимо записей нужны еще руки моего папы Арона Гаммера. А он теперь – иностранный специалист. Ему теперь доллары надо платить за работу, а не «зряплату» в рублях. Месяц и три недели назад меня вызвали в отдел кадров.
- Как же так? Почему вы – журналист! – не разъяснили родителям? Не перевоспитали, не уберегли их от отъезда? Получается, сквозь пальцы, так сказать, смотрели на их моральное разложение…
- С ними все в порядке! Живы они, живы! И будут жить до 120!
- На чьи подачки? Сионистского лобби? Разве это не коварные происки? Разоблачите! Пригвоздите их к позорному столбу! Вот вам перо в руки. Гвоздите! Приравняйте перо к штыку, как просил Маяковский!
- Увольте меня от таких просьб...
И уволили. Насовсем. Из редакции. Из жизни. Из своего времени. А время идет. Его не уволишь. Время идет. По мне. Как рашпиль. Сдирает с меня шкуру вместе с мясом. Под певучий аккомпанемент гонга. Было семьдесят. Стало гораздо меньше. Были руки пухлыми. Стали гибкими, как змеи. И в каждом кулаке по нокауту. Было более сотни боев в прошлом. И все ныне ничем неотличимые от поражений. Стало всего пять боев. Но каждый весом в золотую медаль. Первенство Рижского судоремонтного завода ММФ. Спарринги, спарринги, спарринги. Февраль – май. Минус десять килограммов лишнего веса. Тренер Саукумс:
- Через неделю республиканские соревнования, первенство Центрального Совета спортобщества «Даугава». Выступишь?
- Да.
- Что ж, будем готовиться.
Парилка. Скакалка. Груша. Спарринг. Тренер гонял меня на лапах, как надежду на лотерейное счастье. Бывший тяжеловес-нокаутер вынимал хрипучую душу из бывшего мухача-технаря. Бригадир такелажников Рижского судоремонтного завода ММФ, организатор боксерской секции, добряк с могучими бицепсами – Саукумс. Влюбился однажды и навсегда в бокс. И подобно всем остальным влюбленным мог говорить только на одну тему – о боксе. Меня он приветил поначалу разве лишь потому, что я был корреспондентом газеты «Латвийский моряк», и нам было о чем потолковать, кроме интервью, вспомнить о былых встречах на ринге, именитых соперниках, громких победах и обидных поражениях. Вспомнить о том времени, когда мы жили в боксе, а не ушли из него, казалось бы, навсегда. Я попросился в секцию. Перспектив никаких, но все же… Надежда юношей питает, даже если они великовозрастные «бородачи-возвращенцы». Саукумс не питал на мой счет никаких иллюзий. Но видя, как с меня от тренировки к тренировке сползают жировые одежды, уверовал в невозможное.
С чего начинается вера? С чуда. Чудо первое…
Я лежал на сером тенте ринга, зная, мне уже не подняться. А если и подняться, то ради того, чтобы на носилках – в травмпункт. «Все! Конец! Ребро сломано!» Такой боли я не испытывал сроду. Казалось, стоит лишь пошевельнуться – и смерть.
- Боже! – докатилось до меня из глухонемого мира.
И боль ушла, чтобы вернуться после финального гонга. С победой. А затем рентген и – «Прекратить тренировки. Трещина в ребре». Я перетянул грудную клетку эластичным бинтом – туго, как, вероятно, упаковывают мумию. - Бокс!
Чудо второе… В рижском Стрелковом парке, под люминесцентным светом звезд я вел бой с тенью, легко передвигаясь по аллейке, чтобы не повредить потревоженное ребро.
- Ишь, ты, боксер! Посмотри на него, Вася. Борода как у Троцкого, а кулаками машет, будто мало его били.
- Мало тебя били? - деланно поинтересовался у меня Вася, пыхтя в лицо винным перегаром.
- Отойди. Мешаешь, - вздохнул я, понимая, что драки не миновать. Ох, как мне не хотелось драться в канун соревнований!
- Вася, «борода» нас обижает.
- А ну-кась.
И Вася своей рачьей клешней вознамерился заграбастать… Но до бородки не достал. Интуитивно я ушел в сторону и четко положил боковой слева на его бугристую скулу. И Вася тихо сполз под ноги дружбана, который в растерянности уже поблескивал стальным лезвием. Финка стрельнула в меня стремительным огнем и, оцарапав кожу, упала вместе с владельцем. Я остался жив. Мне нельзя было погибать. До срока. До чемпионата.
Афиши – «Первенство республиканского ЦС Даугава». Участвуют сильнейшие боксеры Латвии» - выманивали болельщиков в Дом спорта, расположенный у знаменитого городского канала на улице Вингротаю, 1.
Началось… Вес полулегкий, 57 кг. Сотня прошлых боев – не в счет. Нынешних боев – 5. Побед – 5. Жеребьевка.
- На ринг вызываются…
Мой противник мастер спорта Кириллов, призер первенства профсоюзов СССР. Возраст – 25 лет, 87 боев, 79 побед. В коридоре, идя к рингу, я мысленно представляю себе противника. Какой он? Высокий или коренастый? Как ведет бой?
- Вот он, - шепнул мне Саукумс.
Кириллов сидел, расслабившись в кресле, благосклонно взирал на снующего массажиста. Широкая грудь, покатые плечи, приглаженные вазелином брови. Он был в двух шагах от меня, но я был для него, как бы за горизонтом. Надо ли маститому присматриваться к новичку с пятью боями, да еще если этот новичок в пенсионном для спорта возрасте? Кириллов, даже не глядя на меня, знал своим, выпестованным в турнирах знанием, что такое напускное равнодушие к предстоящей схватке должно парализовать меня, лишить воли к победе, выдуть из мышц моих силу… Это он знал твердо. Это знал и я. Но этого не знали мои мышцы, заново «рожденные» в 1978 году, после десятилетней отключки от бокса. Эти мышцы знали другое. Они знали, каково непроизвольно сжиматься в приемной отдела кадров, когда после очередного – «нет вакансий» – не разрядишься ударом по такому же напускному равнодушию. Мышцы знали, какой болью отдается в каждой клеточке тела нерастраченная сила, как тяжело тащить ее на погост несбывшихся надежд. Неподвластные разуму, они жили в ожидании гонга своей, особой жизнью, питая себя радостью предстоящей разрядки.
- Боксеры на центр ринга!
Вышли. Пожимаем друг другу руки. Ловим на себе взгляды болельщиков. Вернее, Кириллов ловит, я вылавливаю. Кто будет болеть за «старика-бородача», явившегося неведомо откуда, чтобы вернуться в родную обитель с парочкой нокдаунов в зубах? Нет таких? Есть! Мой брат Боря Гаммер. Он будет болеть за меня, несмотря ни на что. Но болеть за меня – это оставаться в одиночестве среди переполненного зала. Это слышать – «бей бороду!» – и кричать до надрыва, прорезаясь сквозь гвалт: «Фима! Фима-а-а!» Это быть против всех и верить до конца в то, во что по логике вещей верить немыслимо. Но Боря помнил меня в лучшие мои годы. А память такого рода – прочный фундамент для веры.
- Секунданты за ринг!
Боря медленно приподнимается на скамейке, напряженно вслушивается в тишину. Гонг!
Теперь…
Мы – я и Кириллов – сближаемся, настороженно, вкрадчиво. По диагонали ринга. И весь-то путь – восемь шагов. Мне четыре. И ему четыре. Раз, два, три… Четвертый шаг – в сторону и, перекрываясь левой, бью, резко, четко, правой в голову. Старый мой прием, отлаженный. Если без промаха, то… Не промахнулся! Угодил в самую точку.
И «поплыл» Кириллов, не понимая, по какому случаю сыплются на него удары «наглой бороды». А «наглой бороде» надо вести бой расчетливо, чтобы не израсходоваться до срока. Левой – по лбу и в корпус. Правой – по скуле. Все! Нокдаун! Упал Кириллов. Упал мне под ноги, в своем, красном углу. Сейчас откроют счет. И передышка. Мне.
Но нет! Слишком немыслимо, чтобы Кириллов – этот нокаутер с крепким, литым из мускулов телом – упал на брезент от кулака никому ныне не ведомого «старика». И судья Зига Ясинский поднимает Кириллова, обтирает его перчатки о чемпионскую майку, дает знать болельщикам, что парень не в грогги, а… просто-напросто – что? – ах, поскользнулся, видите ли, он на «ледовом» покрытии ринга. Оттого и упал. Но мы не в хоккей играем. Упал? Поскользнулся? Мне все понятно. И брату моему Боре понятно. Он вскакивает, машет руками, кричит:
- Нокдаун!
- Стоп! - сдергивают его назад на скамейку болельщики моего противника. - Уймись!
- Нокдаун!
- Будет тебе нокдаун! - злится его сосед, скорей всего, «болельщик» моего противника. - Сейчас будет нокдаун. Твоему «бородачу». Костей не соберет. Кириллов, он знаешь какой, разозли его только…
Разозлить? Его? Куда уж больше? Ринг не знает ничьих. Кириллов практически не знает поражений. Что остается мне? Судья Зига Ясинский свел нас вновь в центре ринга.
- Бокс!
Кириллов был зол, как смерть на человека. Четыре года назад я разозлил смерть. Диагноз: сотрясение мозга, черепно-мозговая травма. Четыре года назад, пробыв в неподвижном состоянии почти месяц на больничной койке, я учился ходить заново, как младенец. Было это в августе 1974-го. И вот сегодня, в мае 1978-го, мне доказывать самому себе, что долго рядиться в «младенцы» я не имею права, если мне выпало жить.
Три месяца назад, в феврале, я надел боевые перчатки, чтобы, если мне выпало жить, вновь победить смерть, но теперь уже в виде физической немощи и духовной слабости. Мне надо было подготовить себя к отъезду в Израиль – в страну, которую в случае войны мне предстояло защищать с оружием в руках. Так что я победил смерть не для того, чтобы проигрывать Кириллову, будь он даже зол, как все черти, не заполучившие мою душу. Злость Кириллова мечется в его глазах. И атака нижется на атаку. Перчатки мелькают, как увесистые гантели.
- Кириллов! Кириллов!
- Фима!
Хрип в легких, скользкий до свиста. Сухо в горле. И вдруг замечаю, не достает вражья злость до меня, выжигает протуберанцами не грудь мою, не лицо – воздух. Как же так? Молодость за него. Сила за него. И реакция на удар… она всегда лучше у молодых. Мне тридцать три. Я стар для бокса. Я… я… Последняя буква в алфавите. Что за меня? Память, закодированная в мышцах? Наверное, память… Пять месяцев назад у моего отца Арона Гаммера спросили в Бресте. На таможне:
- Есть ли у вас с собой золото?
- Да, - ответил мой папа, старый одессит с юморной начинкой, углядевший подначку в обыденном вопросе советского служащего, задолбанного инструкциями и приказами. И показал обомлевшим таможенникам свои натруженные руки. Выкормыши газетного петита, пожиратели штампованных фраз и мыслей пропустили его в Израиль с каким-то суеверным ужасом, вдруг, с внезапной ясностью осознав, что неприкосновенный запас СССР, самый оберегаемый и воспеваемый в песнях, открыто, без всяческих ухищрений, вывозится из страны. И его, как ни упорствуй, не конфискуешь. Поздно!
Папин «золотой запас» уже в Израиле. Мой – еще в Риге. И я не жалея, делюсь им со своим соперником на сером квадрате ринга. Правой в солнечное сплетение, левой апперкотом в подбородок. Все! На этот раз все! Больше сил нет! Я же не отбойный молоток, хотя и ношу фамилию Гаммер.
Где Кириллов? На коленях. Да-да, на коленях, у канатов. Качает его. И все же он с трудом поднимается. Поднимается? Что же это, право?
- Счет! Счет! - кричит мой брат.
Но счет судья и в этот раз не открывает. И в третий раз Зига Ясинский не откроет счет…
Много раньше, лет за 17 до этого, когда судья был еще ребенком, я боксировал с его старшим братом Бруно Ясинским. Но разве должен он помнить соперников старшего брата? Разве должен он помнить тех, у кого учился мастерству? А если и помнит, что это меняет? Я пришел сюда, на поле боксерских ристалищ, из другого, полузабытого мира, где уже навечно распределены все регалии. О том мире позволительно ныне слагать легенды, приукрашивая былое, изымая из него неблагозвучные имена. Это мир мумий, своеобразный музей мадам Тиссо. Мумии могут лежать под музейно-стойким стеклом, могут стоять на постаментах, но ни при каких обстоятельствах не должны оживать. Мой судья ничем не лучше других. И не хуже. В прошлом отличный боксер. Как и его старший брат. Просто он жил в боксе в то время, когда я якобы уже умер для этого вида спорта. Поэтому и память его атрофирована на предшественников.
- Бокс!
И гонг. Кончен раунд. Секундант Саукумс усадил меня на стул. Сунул под майку мокрую губку. И зашептал, стряхивая с полотенца в лицо мое брызги. Он шептал порывисто, заглатывая слова, стремясь скорей – всего минута! – впихнуть в меня все известные ему секреты бокса. Но какие секреты? Мне не до секретов. Мне и без них ясно: время жизни, смерти и воскресения, умри или победи.
- Бокс!
И зал затих, еще не веря в меня, уже не веря в Кириллова. Только один человек в зале знал, что победа будет за мной. Мой брат Боря. После третьего раунда я не дошел до своего – синего – угла. Обессиленный повис на канатах, слыша вибрирующее, как затухающий гонг: - Я же говорил! У него в каждом кулаке по нокауту!
«Это о ком? - подумал я. И понял: - Обо мне».
Мой секундант Саукумс вымахнул на ринг. Подхватил меня. Поднял под беспощадный свет многоламповой люстры.
- Чемпион!
Бывший тяжеловес поднял бывшего мухача, ныне полулегковеса. И долго стоял так, выпрямив над собой руки, будто победил он сам.
Через месяц, в июне 1978 года, было первенство Латвии. Кириллов не вышел на ринг. Он бросил бокс. Я вышел. И победил. Первый раз я взошел на Пьедестал почета чемпионата Латвии в 1962 году, последний раз в 1978.
Свой боксерский марафон в Риге я начал при весе в семьдесят килограмм. Согнал девятнадцать, выигрывая поэтапно соревнования различного ранга. Сначала во втором полусреднем – 67 кг. Потом в полулегком – 57 кг. Последний бой в Рижском дворце спорта я провел на первенстве Латвии в «мухе» – 51 кг. Все мои противники той поры сегодня «на пенсии», а я остался в боксе, и участвую в соревнованиях по сей день, хотя мне уже 65 лет.
Что кормит надежду?
Если надежда беззуба, ее кормит душевная усталость. С ложечки. Кровью.
Если надежда зубаста, ее кормит болезненное честолюбие. С ножа. Огрызками сердца.
Моя надежда – зубасто-беззубая, с разбитой челюстью.
Я не умею проигрывать.
(продолжение следует)
*© Ефим Гаммер, 2018
Ефим Аронович Гаммер – член правления международного союза писателей Иерусалима, главный редактор литературного радиожурнала «Вечерний калейдоскоп» – радио «Голос Израиля» - «РЭКА», член редколлегии израильских и российских журналов «Литературный Иерусалим», «ИСРАГЕО», «Приокские зори». Член израильских и международных Союзов писателей, журналистов, художников. В середине девяностых годов, согласно социологическому опросу журнала «Алеф», был признан самым популярным израильским писателем в русскоязычной Америке. Живет в Иерусалиме. Родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге (Россия), закончил отделение журналистики ЛГУ в Риге, автор 25 книг стихов, прозы, очерков, эссе, лауреат ряда международных премий по литературе, журналистике и изобразительному искусству. Среди них – Бунинская, серебряная медаль, Москва, 2008, «Добрая лира», Санкт-Петербург, 2007, «Золотое перо Руси», золотой знак, Москва, 2005 и золотая медаль на постаменте, 2010, «Петербург. Возрождение мечты, 2003». Печатается в журналах России, США, Израиля, Германии, Франции, Бельгии, Канады, Латвии, Дании, Финляндии, Украины «Литературный Иерусалим», «Новый журнал», «Встречи», «Арион», «Нева», «Дружба народов», «Кольцо А», «Слово\Word», «Вестник Европы», «Сибирские огни», «Сура», «Приокские зори», «Гостиная», «Новый свет», «Кругозор» и т.д.
