МОСКВА – ПЕТЕРБУРГ
Чудище обло, озорно, огромно, стозевно – и лаяй…
А. Тредиаковский
Из Москвы в Петербург не то что
из Петербурга в Москву.
Неужели тебе не тошно
и сверчок не скрипит в мозгу?
Кто добра от добра не ищет,
спит на верхней на полочке.
Отправляется в путь Радищев,
встретив Пушкина в Волочке.
Я из породы, что лезет, куда не просили,
вечно во всем виноватой, того не желая.
Я, озираясь, спрошу: разве это Россия?
Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй!
Расскажи мне, с какою целью
век за веком (и все в разы!)
с глаз сначала снимают бельмы,
чтобы вырвать потом язык?
А слепой с немым (это точно!)
распрощаются на мосту.
Из Москвы в Петербург не то что
из Петербурга в Москву.
Так повелось: невиновных посмертно простили,
злую эпоху сменяет эпоха незлая.
Я, содрогаясь, спрошу: разве это Россия?
Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй!
По вагону идет лоточник,
превращает слова в халву.
Из Москвы в Петербург не то что
из Петербурга в Москву.
И лежат у ворот, зевая,
охраняют конечный пункт
здесь – московская сторожевая,
там – лохматый пес Петербург.
Только слова и халва отдают керосином,
только вагонные стекла блестят зеркалами.
В них отражаемся мы. Значит, это Россия!
Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй...
ОСТАНОВКА В ПУТИ
Остановка в пути… Переполнен вагон.
Перелетные птицы готовят ночлег.
На пустом полустанке неясный огонь.
Я, пожалуй, сойду, и простынет мой след
в переулках среди покосившихся изб.
Я безмерно устал побеждать в поддавки.
Я спускаюсь к воде, и мерещится, из-
под Талдома птицы летят на ставки.
Из-под Талдома. Значит, летят журавли.
Из-под Талдома. Значит, к реке Иордан.
На неясный огонь держат курс корабли,
и спешат поезда по своим городам,
и досадуют на остановки в пути.
В расписании нет. Угадать – не берусь.
Чтоб названье узнать, я пытаюсь сойти
то ли в Новый Израиль, то ли в Древнюю Русь.
А вокруг темнота, нищета и… покой.
Или души людей превращаются в птиц?
Безымянный ставок был когда-то рекой,
а теперь – перекрытый запрудою Стикс.
Остывает мой след, остаюсь не у дел.
И мерцает огонь, и стекло дребезжит…
Разве это вина, если я захотел
научиться у птиц на две родины жить.
ЗДЕСЬ
Значит, именно здесь! И не надо других адресов,
Сочиненных с тоски государств тридесятых и прочих.
Здесь от края до дна, здесь от образов до образов,
Иногда попадая в строку, чтобы жить между строчек.
Не найдется монетки-другой
Ни на чай, ни на вечный покой
Записавшим себя в беззащитное племя,
Где посмертно выходят в князья
И враги попадают в друзья,
А друзей продолжает вычеркивать время.
Значит, именно здесь, где и жизнь остается принять
Не иначе как в долг, что нельзя оплатить и измерить.
Значит, именно здесь, на земле, что умом не понять,
Но в которую, хочешь не хочешь, приходится верить.
От судьбы прикрываясь строкой.
От толпы заслоняясь рукой,
Добывая слова на одно предисловье,
Не пролив из чернильницы свет,
Но оставив, как водится, след
То своей, то чужой – обязательно кровью.
Значит, именно здесь. Отчего не спешат отворять
Слуховое окно, утонув с головою в кровати?
Значит, именно здесь, и страну ни к чему выбирать.
Значит, именно здесь. Что замешкались? Здесь и копайте!
СНЕЖОК
Я в ночь новогоднюю ранен в пальто
снежком прошлогоднего снега.
Мне в спину стреляли – неведомо кто,
а мне показалось, что с неба.
Куда же он метил, стрелявший никто?
Не в спину, а только в одежду.
Но в это мгновенье я понял: ничто
меня в этом мире не держит.
И медленно падал в ближайший сугроб,
стараясь казаться серьезным.
И думал: зачем это пахнет укроп
колючим январским морозом.
Мне снилось, что я возвращался пешком
домой из неведомой дали.
И все же историю с этим снежком
мы с кем-то прекрасно сыграли.
Но где, наконец, затерялся мой дом?
Все тропки куда-то сбежали.
Я прошлую жизнь вспоминаю с трудом,
стучусь, открывают – не ждали?
В прихожей снимаю одежду со льдом –
конечно, валялся в сугробе.
И вижу пробитое насквозь пальто
и снежный комок между ребер.
МОЦАРТ
Кто укажет это место,
Где нашла покой душа?
Похоронному оркестру
Не досталось ни гроша.
Тени, полночь, новолунье,
За чертою – ничего.
С этой жизнью все минует.
Отчего тогда волнует
Вечно музыка его?
А душа его, быть может,
До сих пор еще горит.
Если звуками не может,
Значит, душами творит.
Все, что пережил и прожил, –
Не тревога, не покой.
Вечность спрашивает строже.
Звуки что мороз по коже,
Все огонь, огонь, огонь.
И в пожизненном убранстве
В нем сгорают имена.
Он не требует пространства –
Заполняет времена.
Жизнь смеется, но не служит
Развлечением игра.
Воле музыки послушны,
Вылетают наши души,
Словно искры из костра.
ИОСИФ
Потому что беда… потому что повсюду беда…
Я не помню, увы, кем ты мне доводился, Иосиф.
То ли брат, то ли сват, кто-то, некто – седьмая вода…
Терапевт? Логопед? Лицедей? Узурпатор? Философ?
Ты который Иосиф? Певец, литератор, тиран?
Или юный болтун, за стукачество проданный в рабство,
где и сделал карьеру… Мы входим с тобой в ресторан
на Казанском вокзале – бомжам демонстрируя барство.
«По сто грамм для начала, селедочку и винегрет!»
Обязательный тост: за российскую нашу словесность!
Ты смолишь «Беломор» и молчишь, не снимая берет,
и закуски полно… Так давай повторим: «Два по двести!»
Ты который Иосиф? Скажи!.. Из каких иегуд
я? Старею, живу без претензий на чью-либо память.
Я когда-то давно по-еврейски сутул был и худ…
Мы грузнеем с годами: одышка и сип – не исправить.
Я пытаюсь припомнить тебя, передумать и перечитать…
Вижу тучных коров, чую тощих коров фараона.
Только я никогда не сумею их пересчитать,
только я никогда не сумею постичь время оно.
Кто б ты ни был, Иосиф, но предки у нас – пастухи.
И повсюду бардак и беда – и вчера, и сегодня.
Даже если уйдешь, даже если оставишь стихи,
это смрадное место не станет, увы, благородней.
