ДУША
Когда коронавирус стал уносить по нескольку тысяч человек в сутки, и пессимисты стали пугать сотнями миллионов будущих жертв, а оптимисты десятками, Сергей Юрьевич ощутил странное удовлетворение.
Раньше ему казалось, что плохо только ему. Мало того, что ему выпало доживать свои дни в Украине, самом стремном месте Европы, так еще и жизнь прошла глупо, бездарно и безо всякого удовольствия. Он не представлял себе, как такой молокосос, как Есенин, мог так написать:
Не жалею, не зову, не плачу,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..
В особо мрачные периоды его даже посещала мысль о самоубийстве. Но это было всего лишь жалким кокетством, он знал, что ни за что на такое не осмелится. В редкие минуты откровенности с самим собой Сергей Юрьевич с горечью сознавал, что всю сознательную жизнь был трусом и говнюком. Конечно, свое добавляли и болячки, начавшиеся после сорока пяти, и бедность, в которой виноваты были все, кроме него.
«Почему, почему я такой несчастливый?» - думал он.
Но теперь, когда в Европе и Америке каждый день умирало столько счастливых, состоятельных людей, что их не успевали хоронить, и они лежали в рефрижераторах, Сергея Юрьича попустило. Жить стало веселее, и он с юмором поглядывал, как пассажиры маршрутки буравят злобными взглядами барышню с несчастным красным лицом, все кашлявшую и кашлявшую, и чем больше старавшуюся перестать кашлять, тем кашлявшую подозрительнее.
Теперь, когда уйти со всеми за компанию стало так просто, Сергею Юрьевичу совсем расхотелось умирать. Незаметно он сделался добрым и толерантным. Когда жена, сидящая дома на карантине и только жрущая, опять забыла выключить свет в ванной и глядела, как тупой баран, Сергей Юрьевич ничего такого не сказал, а лишь усмехнулся.
Вдруг в природе наступило похолодание и длилось три дня. Задуло, приморозило и пошел серый снег. А ведь это был апрель. Зато зимы совсем не было, так что реки пересохли и в городском водохранилище, как писала газета «Эфир для вас», воды осталось только на сорок семь суток. Не удивительно, что при таком климате по миру бродило все больше и больше смертельных вирусов. «Погодите, - с грустной иронией думал Сергей Юрьич, - вот размерзнется сибирская мерзлота, там такое повылазит – мама караул. Не говоря уже за Гольфстрим».
Итак, дул промозглый ветер и шел серый снег. Сергей Юрьевич стоял за парацетамолом. Очередь, тоскливая и безмолвная, как при военном коммунизме, жалась к стене.
На дверях висело:
«ВХОДИТЬ ТОЛЬКО ПО-ОДНОМУ!»
Пониже:
«ЗАХОДИТЬ В МАСКАХ!!»
Еще пониже:
«МАСОК НЕТ!!!»
Под дверью стояла и что-то бормотала старушка без маски. Бедная, одинокая, может быть, больная, она намотала себе на физию какую-то тряпицу, но ее все равно не впускали ражие аптекарши.
Очередь молчала, думая о своем. Неизвестно, что тут сделалось с душой Сергея Юрьича, но он вышел из очереди, подошел и тронул старушку за рукав:
- Берите, мамаша! – сказал он, снял свою маску, не новую, но еще вполне приличную, и сунул опешившей старухе.
Потом, не дожидаясь лишних слов благодарности, повернулся и пошел домой.
КРАСИВЫЕ ФАМИЛИИ
Его звали красиво, как теплоход: Евгений Архангельский, причем «Архангельский» был не поэтичным псевдонимом, а фамилией по паспорту.
Да, с такой фамилией можно жить. Не удивительно, что и должность у Евгения Феликсовича была немаленькая: старший инкассатор крупнейшего коммерческого банка.
Сейчас-то этот банк разорился и лопнул, а тогда, лет пятнадцать назад, просто процветал.
А другого человека и тоже, как ни удивительно это совпадение, инкассатора, звали Сагайдачный Леонид Моисеевич. Сами понимаете, сколь знакова для украинской идентичности эта прославленная фамилия, а уж имя Леонид и вовсе не требует рекламы, вспомним, хотя бы, царя Леонида из Фермопильского ущелья, или Леонида Ильича Брежнева. Отчество же «Моисеевич», хотя и входит в некий диссонанс с фамилией, при желании легко объяснить. Дело в том, что в старину истинно православные люди часто любили давать своим детям библейские имена, это, как говорится, было тогда в тренде. Так, отчество Мартынова, убийцы Лермонтова, было Соломонович, хотя отец его, Соломон Михайлович, был природным русаком; а у командующего русским Юго-Западным фронтом в войну 1914 года отчество было Иудович – Николай Иудович Иванов (мне просто интересно, как звали папу командующего в детстве?); так что Моисеевич – это еще не худший вариант.
Но лучше и славнее всех в банке, о котором идет наша речь, а это был, конечно же, «Проминвест», звали управляющего, хотите верьте, хотите нет: Махно Нестор Иванович!
Да, - говорю я, - да! И повторяю: да! – с такими именами-фамилиями жить можно! Можно даже сказать, что удача улыбнулась вам уже на пороге жизни, и впоследствии только и делала, что продолжала расточать вам свои скупые улыбки.
И как же плохо проживает жизнь владелец некрасивой, неблагозвучной, подозрительной в свете расовой теории, фамилии! – тут уж вас не спасет никакое хорошее имя, ни Иван, ни Федор, ни Святополк; не поможет отчество. Вот эти позорные, закрывающие все горизонты, фамилии: Кац, Лившиц, Розенблат, Розенкранц, Гильденстерн и т.п.
Я все это знаю оттого, что тоже имею фамилию так себе, не фатальную, но и не счастливую – Каплун, и тоже, как это ни похоже на выдумку, служил инкассатором в «Проминвестбанке» семь лет подряд.
Вообще, жаль, что не нашлось своего писателя, а лучше сказать, Баяна, у этого славного отпочкования внутренних органов. Лично я мог бы рассказать ему такие истории, что он бы закачался. Но нет Баяна и некому грянуть.
Один писатель устроился гробокопателем и потом написал душераздирающее «Смиренное кладбище». Другой прошел все круги советской армии, и на свет явились «Сто дней до приказа». Третий чуть не спился, но подарил миру знаменитую, нашумевшую в свое время повесть «Жасмин в тени забора». И только инкассаторы остаются белым пятном, «терра», я бы сказал, «инкогнита» для читающей публики.
Ах, если бы я умел сочинять, какой бы роман про инкассаторов мог написать я! Все былое навеки отложилось в моей памяти, и поэтому я помню все что было.
Например, как мы хоронили тещу своего начальника Архангельского. Ведь не надо думать, что тещ хоронят только в анекдотах, нет, их иногда хоронят и в жизни, вовсе не испытывая при этом ни радости, ни душевного подъема, а напротив, со слезами на глазах и с болью в сердце, ибо иная теща бывает ближе и роднее, чем иная мать.
И вот такую тещу мы тогда и хоронили. Евгений Феликсович крепился, как мог, но мы отлично себе представляли, чего это стоило нашему начальнику и что творилось у него в душе; по крайней мере, неделю после похорон он ходил на работу, опухший от горя. В то время вообще похороны пошли сплошным косяком.
У нас в Житомире как раз открылось новое кладбище «Дружба», через дорогу от старого и тоже называвшегося «Дружбой». Новая «Дружба» стала удивительно быстро заполняться, как будто покойники спешили занять места в самых выгодных секторах у входа, поблизости от ВИП-аллеи. Тогда, в одну осень, мы похоронили Зою Степановну из кредитного отдела, Тимошу Маякова, завхоза, отца профессора Галича и вот эту тещу.
Похороны тещи запомнились потому, что ее долго не могли вынести, так как гроб никак не хотел пролазить на узкой крутой лестнице старого дома, а поворачивать его боком было чревато.
Уже гораздо позже этого я прочел у Виктора Шкловского, что в Лондоне времен Шерлока Холмса вдоль узкой винтовой лестницы с верхних этажей дома проходила с правой стороны ниша, на случай, когда придется сносить гроб. «Англичане мрачны и предусмотрительны» - пишет историк.
А русские веселы и бесшабашны, в чем я сам убедился, участвуя в сносе дородной мертвой старухи на одеяле. Мы вчетвером, пыхтя и спотыкаясь, и держа одеяло за углы, сносили, а безутешный Жека страховал нас, забегая то спереди, то сзади. Я узнал, что вынос на одеяле в таких затруднительных условиях - вещь обычная, и никого не смущает сугубая отвратность этой сцены, не говоря уже о неудобствах для покойника. Но, как говорил Жванецкий: «горе от прощания с усопшим бледнеет на фоне радости от окончания работ».
Но я отвлекся, ведь я начал о красивых фамилиях, то есть, можно сказать, «за здравие», а незаметно кончил «за упокой». Да, фамилия не просто важна, она, как сказал бы Владимир Ильич, архиважна. Многие не отдают себе в этом отчет, но лишь потому, что, будучи урожденными Орловыми, Соколовыми, Коршуновыми и Кречетовыми, просто не знают своего счастья. Всю свою жизнь они проходили с высоко поднятой головой и развернутыми плечами и на вопрос: «Как ваша фамилия?» - небрежно отвечали: «Истомин», или, по крайней мере, - «Каменских».
Но если бы им с самого начала сознательной жизни пришлось бы бормотать, невольно горбясь: «Хузман» или «Вайнштейн», или даже «Каплун», они бы знали, о чем идет речь.
Не знаю, как с этим в Америке или Франции, но думаю что тоже не намного по-другому, впрочем, у нас речь идет об Украине с ее вечным, ползучим, вонючим, шипящим, бытовым антисемитизмом.
Анекдот советских времен: старенький генерал шамкает, обходя строй: - Как фамилия, солдатик? – Иванов, товарищ генерал! – Молодца, Иванов, на таких Расея держится! А твоя, боец? – Петров, товарищ генерал! – Молодец! А твоя, внучек? – Фельдблюм! – пауза – генерал треплет его по плечу: - Ничего… ничего…
Можно, конечно, поменять фамилию Каца на Орлова, а Бронштейна на Троцкого, но тут тоже нет ничего хорошего, мало того, что вы, как ни крути, предали предков и наплевали на их гробы, так еще знакомые и соседи будут знать вас за хитрожопого жидка; а уж если, не дай Бог, вы станете какой-нибудь знаменитостью – в попе как певец, или в политике как президент, то вас разоблачат с таким негодованием, как будто вы, по крайней мере, скрыли, что собственноручно держали Христа, когда его распинали.
Нет, уж лучше так – и как знать, может быть в следующей жизни, если йоги не врут, вы родитесь на более высокой ступени и для более завидной доли, переродясь из Мугинштейна в Голицына, а то и в Трубецкого.
БОРЯ ГОДУНОВ
Боря Годунов работал на газовой заправке «Яркон» оператором. Утром после работы он попил кофейку, почесал языком со сменщиком, перекурил напоследок и пошел домой пешком. Он давно уже планировал ходить пешком для моциона, но все что-нибудь мешало, то зима с ее холодами и морозами, то летняя духота, а сейчас стояла осень, тихая, раздумчивая.
Боря шел по тропинке, свистал «Если друг оказался вдруг» и помахивал пустым пакетом с термосом. Он вошел в город физкультурным шагом и, предвкушая яичницу на сале, салат из помидорок в сметане и рюмку «Украинской с перцем», еще бодрее зашагал к себе на Малеванку.
В одном переулке Боря сорвал на заборе шишечку хмеля, помял, нюхнул ее нежный чесночный аромат и вдруг вспомнил, как в шестом классе они ездили в колхоз на хмель, и как это было хорошо и весело, и какие у всех были черные руки после этого хмеля, хуже, чем от зеленых грецких орехов, и он был влюблен в Маринку Воронцову, а она была влюблена в восьмиклассника Лавриненко по кличке Изя, и Боря страдал, как Ромео и Отелло, вместе взятые. Боря шел и незаметно для себя ностальгически улыбался, и прохожие, глядя на него, тоже улыбались, или, по крайней мере, испытывали светлые чувства.
Навстречу Боре прошла его знакомая, когда-то девушка, а теперь пожилая женщина, и не узнала его. И тем более не узнал ее подслеповатый Боря. Со двора выезжала машина, Боря пропустил ее и весело пошел дальше.
Навстречу шла еще одна знакомая и тоже прошла, не узнав его. И Боря не узнал ее, и они разошлись как в море корабли. А когда-то они были влюбленными, и она шептала, припав к его мохнатой груди: «Боренька, не бросай меня, только не бросай, потом – пусть, но теперь не бросай, любимый!..» А он говорил, куря: «Какая ты у меня глупенькая!»
А сейчас это была заморенная тетка, и даже к лучшему, что они не узнали друг друга, потому что и Боря, если честно, не стал на старости лет Ален Делоном или Бельмондо.
Навстречу шла еще одна знакомая. Она скользнула глазами и прошла мимо. Это было какое-то утро встреч. Когда-то эта третья знакомая, тогда еще девушка, рыдая и бьясь о батарею в подъезде, умоляла Борю жениться на ней, и Боря сначала согласился, но потом передумал. Хотя он и любил девушку, но он серьезно относился к семье и браку и не хотел принимать поспешные шаги с бухты-барахты, тем более что муж любимой был капитан уголовного розыска, а сам Боря уже был женат на другой девушке и любил ее тоже. И вот они прошли и не узнали друг друга. Люди постоянно ходят по улицам, не узнавая своих любовей, особенно если у них с годами село зрение или вообще плохая память на лица.
Тем временем Боря дошел до своего Вокзального проезда, орлом взлетел на второй этаж двухэтажного старого дома и стал шкварить яичню. Боре было не впервой холостяковать. Недавно он разошелся с третьей женой, Ингой Цимбалюк, уйдя, как честный человек, с одной зубной щеткой и чемоданом книг из цикла «Путешествия, приключения, фантастика», тем более что квартира была женина. Боря был в отчаянии от разрыва с любимым созданием, но тут 89-летняя баба Язя, о которой он совсем забыл, вдруг умерла, и Боря вселился в маленькую, пропахшую больной старухой, квартиру.
Это был Перст Судьбы, ибо если бы бабулька умерла хотя бы годом позже, Боря бы не знал, куда приткнуться.
ИСТОРИЯ ДИВАНА
Если какой-то любитель Валентина Савича Пикуля думает, что это история турецкого Дивана, а «Диван» в переводе с турецкого означает «Кабинет Министров», то он может не читать этот рассказец, потому что он совсем не о том диване, а о другом. Этот, о котором пойдет рассказ, был простой диван для лежания, изготовленный в середине 70-х годов прошлого века на фабрике мягкой мебели и назывался «Мрия», что в переводе с украинского означает «Мечта». Если спросить какого-нибудь умного человека, имеют ли между собой что-то общее турецкий Кабинет Министров и мебель для лежания, то я скажу, что да, ибо где как не на диване нас посещают глубокие и мудрые мысли? Вы скажете в туалете, но там они все же не такие глубокие…
Диван, о котором идет наша речь, стоит… Прямо как у Чехова: «Лежит она, эта книга…» Стоит он, этот диван, возле стены в узкой темноватой комнате, занимая добрую четверть от ее девяти метров. Непонятно откуда, но при виде этого мрачного чулана у советских новоселов сразу возникала мысль: «А здесь у нас будет детская!» Разве что они думали, что комната будет расти вместе с детьми.
Но сейчас детей тут нет, а на диване лежит, задрав ноги на спинку, Александр Сергеевич и читает «Алмазную колесницу» Б. Акунина. Александру Сергеевичу, тезке Пушкина, 57 лет. Как и великий поэт, Александр Сергеевич совершенно не умеет обращаться с деньгами, и они вечно протекают у него между пальцев. По этой причине своей квартиры у него давно уже нет, так как он выгодно продал ее в свое время за три тысячи сто пятьдесят долларов, аккурат накануне подорожания недвижимости, так что ни о какой покупке «двушки» речь уже не шла, а три тысячи сто пятьдесят долларов куда-то разошлись, а куда, совершенно непонятно.
Какое-то время Александр Сергеевич жил в съемной времянке, носил воду и колол дрова, проклиная свою судьбу, а потом, когда умерла мама, вселился в квартиру своего детства.
Вместе с ним жилищные метаморфозы претерпела его жена Веточка, существо тихое и странное. Она покорно вынесла спанье на раскладушке, мытье из чайника, злобные придирки хозяйки и теперь слабо радовалась, спала же на огромной продавленной кровати в бывшей родительской спальне.
Александр же Сергеевич занял детскую и возлег на свой старый диван, проводя на нем большую часть дня. «Мы с моим четвероногим другом!..» - говорил он.
Почему-то в эту маленькую детскую всегда тянуло всех Невмержицких и еще недавно тут спала покойная мама, боявшаяся пустой и холодной спальни, и лежала без сна, плача от болей и вспоминая мужа, Сашенькиного папу, погибшего в автокатастрофе в 91-м, пока в бледном свете зари не становилась видна табуретка с лекарствами. Она молчала, что у нее рак, отчасти из гордости, отчасти чтобы не расстраивать Сашеньку, который, чтобы помочь ей, способен был пойти на любое безумство, например бы ограбил банк. Так думала мама.
Она сгорела в больнице за три дня, и Александр Сергеевич, не веря своему счастью, въехал на освободившуюся площадь. А раньше он не мог въехать, отчасти из-за гордости, отчасти оттого, что мама не пустила бы Веточку, считая их брак мезальянсом. А еще раньше, когда детская пустовала, в ней спал на диване отец, погибший в катастрофе вместе с водителем Димой, когда приходил с работы такой усталый, что мама запиралась от него в спальне.
Отец был небольшим начальником и с его смертью все у Невмержицких пошло наперекосяк и больше никогда уже не поправилось. Покойный отец спал ночами, а днем на диване спала кошка Бася, обожравшаяся потом чистотелом и умершая.
Такова истинная, но пока еще не полная, история дивана «Мрия», что в переводе означает «Мечта», на которой еще предстоит умереть Александру Сергеевичу, и после этого следы «Мечты» окончательно затеряются.
Зельдин Сергей, родился в 1962 г. в станице Ярославская Краснодарского края, Россия. С 1972 проживаю в городе Житомир, Украина. Закончил школу, служил в армии, работал стеклодувом, инкассатором,был бизнесменом и даже политиком. Сейчас работаю сторожем. Публиковался в журналах «Радуга» (Украина), «Крещатик» (Германия), «Волга» (Россия), «Новый берег»(Дания).
