Предисловие
Евгений Кычанов
Мой отец, Кычанов Евгений Иванович, был востоковедом с мировым именем. Он был замечательным отцом и очень хорошим человеком. До сих пор, стоит только кому-нибудь из востоковедов сказать, что я дочка Евгения Кычанова, я вижу, как люди начинают улыбаться, говорить тёплые слова, будто приоткрывают мне дверь в мир добра и света. Хотя после смерти отца прошло уже 7 лет, я ощущаю иногда его присутствие. Когда я вижу на Каменноостровском проспекте высокого широкоплечего старика в длинном пальто и кепи с лёгкой тросточкой в руке, мне кажется — это он идёт на работу в Институт восточных рукописей, как всегда пешком через Троицкий мост, на Дворцовую набережную. Так он ходил много лет, в любую погоду, почти до последних дней своей жизни. После похорон папы нашу семью пригласили в Институт, где он работал, в рукописный отдел, который находится с старинном особняке недалеко от Эрмитажа. Нам показали древние тангутские[1] рукописи, белые перчатки и кисть для удаления пыли, лёсса. Такими оставил их отец, когда в последний раз ушёл домой, и больше уже не было сил дойти до Института. Я помню, что отец постоянно работал. Дома писал, печатал на машинке, потом появился компьютер… Осталась большая картотека для тангутско-русско-англо-китайского словаря, которым он занимался в последние годы. Этот словарь дал ключ к древним тангутским рукописям учёным разных стран.
Когда я жила ещё с родителями, мы с отцом вечером часто ходили гулять вокруг Петропавловской крепости. Если была хорошая погода, проходили «большой круг» через крепость, мимо зоопарка, до метро «Горьковская», если было холодно — «малый круг» — прогулка по крепости и домой, на Кировский проспект[2]. Сейчас мы так же гуляем с мужем. Во время прогулки отец рассказывал мне об истории Китая, о своём детстве, об учёбе и работе. Многие рассказы я встретила в тексте его воспоминаний. Эту рукопись мой брат Сергей Кычанов, востоковед-тюрколог, нашёл у отца в письменном столе, уже после его смерти. Нашёл, оцифровал и отредактировал. Для меня особенно интересна та часть, которая относится к детству, к нашим предкам, к обычаям и нравам русского провинциального города Сарапула конца XIX – начала XX века. Мы планируем издать их отдельной книгой. Данная публикация — это часть воспоминаний о первой поездке Евгения Ивановича на учёбу в Китай в 1964 году.
Евгений Иванович Кычанов родился в городе Сарапуле в 1932 году в семье, где все родственники, выходцы из крестьян, до Октябрьской революции имели свои небольшие коммерческие предприятия: пекарню, ателье по пошиву одежды. Они успели дать детям хорошее образование. В 30-годы, после НЭПа обе семьи родителей Евгения Ивановича были репрессированы, отобраны дома, всё имущество. Остался деревянный родительский дом отца, Кычанова Ивана Кузьмича, где родился и провёл своё детство мой папа. Его родители имели высшее образование: отец был землемером, мать — заведующая детским садом. Своим детям они дали очень хорошее нравственное воспитание, приучили их к труду, привили любовь к чтению. Отец мой после учёбы в школе поехал в Ленинград и поступил в ЛГУ. Учился он с интересом и удовольствием, хотя времена были сложные. Жил он в общежитии, часто не хватало денег даже на еду. Он был одним из самых блестящих студентов. Хотя иногда в шутку сочинял о себе такие стихи:
День так скучен и мрачен — завыл бы, как дикий скиф.
В глазах упорно маячит мёртвый иероглиф.
Вслед глядя годам ушедшим, вскочил, издав дикий свист:
Не считайте меня сумасшедшим, я просто лишь китаист!..
За дипломную работу он был удостоен первой премии ЛГУ. В 1955 году он поступил в аспирантуру Ленинградского отделения института востоковедения. Успешно защитил кандидатскую, затем докторскую. С 1997 года по 2003 год он был директором института, где проработал всю свою жизнь. В год его восьмидесятилетия (2012 год) в его честь состоялась в Институте восточных рукописей научная конференция «Тангуты в Центральной Азии» и была выпущена одноимённая книга, где целая глава «Стало судьбой…» проф. И.А. Поповой посвящена его жизни и работе.
Наталья Стругач
***
ПЕРВЫЙ РАЗ В КИТАЕ
На поездку в Китай я оформился ещё будучи аспирантом в 1957 г. Мой научный руководитель З.И. Горбачёва[3] тоже надеялась на научную командировку в Китай, хотя на тот момент имела шанс вообще уехать в КНР. В самом начале тридцатых она вышла замуж за китайца, и у них было двое детей — сын и дочь. Муж Зои Ивановны Чжу-у-шан (Осипов Павел Иванович[4]) в 1937 г. был репрессирован. После реабилитации он звал её вместе с детьми в Китай. Зоя Ивановна не поехала. Чжу-у-шан стал в КНР министром культуры[5], и Зоя Ивановна, естественно, рассчитывала на его поддержку в получении служебной командировки. Но с образованием в конце 1956 г. ЛО ИВАН в институте сменилась власть, и её шансы на командировку в Китай резко упали. Да и вообще по линии китаеведения ленинградцы в научном обмене с Китаем ещё не участвовали. Как всегда, первенствовала Москва. Только осенью 1957 г. первая группа студентов и аспирантов из университета уехала на учёбу и стажировку в КНР.
Но то, что я оформлялся ещё в годы учёбы в аспирантуре на стажировку в Китай, возможно, способствовало тому, что при формировании группы в поездку на 1963-64 гг. я был включён в такую группу. До меня из ЛО ИВАН в Китай ни один китаевед ещё не ездил.
Отношения между руководством КНР и СССР к этому времени уже давно осложнились. Группа не получила добро на въезд в Китай в 1963 г. Лишь в середине первого квартала 1964 г. договорённость сторон, наконец, была достигнута. 6 марта мы погрузились в поезд «Москва-Пекин». Промелькнул столб «Европа-Азия», который так всем хотелось увидеть. Позади осталась заснеженная, залитая ярким солнцем, ослепительно сверкающая Западносибирская равнина, Обь и Енисей, скованный льдом Байкал, и вот на станции Защита мы пересекли советско-китайскую границу. Часть из нас, как и я, ехали в Китай впервые, поэтому старались не отрываться от окна, увидеть, наконец, Китай. Было пустынно, мелькали небольшие посёлки, заснеженные «фанзы» с высокими трубами, некоторые трубы дымились. Это топились «каны», работала маньчжурско-северокитайская древняя система отопления, когда топка находилась в сенях или даже снаружи дома, а жилое помещение отапливалось за счёт сложной системы дымоходов. Когда поезд подходил к станции, перрон был обычно пуст — всех сгоняли в помещение вокзала. Там, где имелись остеклённые двери, к стёклам были приклеены многочисленные лица любопытных. Кое-где велись дорожные работы. Раньше, глядя на китайские рисунки, я удивлялся, что чуть не десять человек катят или несут небольшое бревно. Я полагал, что это некий художественный приём выражения трудового энтузиазма. Теперь понял, что это реализм. Количество рабочих рук было чрезмерным.
11 марта мы прибыли на новый, недавно отстроенный пекинский вокзал. Нас встречали атташе по науке и культуре Ю. Галенович[6]и представители тех китайских вузов, в которые мы уже заранее были распределены. Главой нашей группы был В. Сорокин[7], «пекинский ветеран» — он ещё в 40-х гг. до образования КНР с последних курсов Московского института востоковедения (учебного) призывался на работу в Китай переводчиком. Потом работал в Пекине в корпункте ТАСС. Сейчас в Институте востоковедения в Москве он занимался историей китайской драмы. Прямо с вокзала он был увезён в Театральный институт, где жил в одиночестве, чем очень был доволен и пользовался только китайской кухней. Большинство поехало в Пекинский университет — Бэйда. Среди членов этой группы был один студент из МГУ, преподавательница из МГИМО, остальные, если мне память не изменяет, сотрудники нашего Института востоковедения из Москвы. Одну коллегу взяли в Институт национальных меньшинств (учебный), где она должна была изучать тибетский язык. Остальных шестерых человек, в том числе и меня, в Высшую подготовительную школу для иностранных учащихся.
Школа была предназначена для того, чтобы в течение двух лет с нуля готовить иностранных учащихся для поступления в китайский вуз. В школе была разработана хорошая методика обучения китайскому языку, и я лично мог наблюдать её эффективность. Юные болгары, румыны, немцы, албанцы и др., которые пришли в школу сразу после окончания учёбы на родине в средней школе, через два года уверенно болтали по-китайски и имели неплохие начатки иероглифической грамотности. Таких же, как мы, преподаватели школы не любили. С их точки зрения мы были безнадёжно испорчены, и нас было трудно, а то и невозможно переучить.
Большинство учащихся школы составляли корейцы, вьетнамцы, албанцы и чуть позже нас приехавшие кубинцы. Корейцы и вьетнамцы не видели нас в упор. Они с нами абсолютно не общались. Албанцы наоборот были рады нашему приезду. Почти все они являлись бывшими студентами советских вузов или курсантами советских военных училищ. Все говорили по-русски. Часть из них даже доучивалась в Китае на русском языке, например, бывшие курсанты ленинградской «Дзержинки»[8]. Албанцы-лётчики (из Краснодара) не могли летать из-за плохого питания. Теперь их готовили для поступления в китайские вузы. Кубинцы общались с нами легко и охотно, бренчали на гитарах, пели «Катюшку». Среди них были люди в возрасте. Они быстро поняли, что китайский язык не для них и, насколько я помню, часть из них не доучилась даже в подготовительной школе. Немцы из ГДР держались дружелюбно, но сдержанно. Румыны старались с нами дружить, но по возможности незаметно. Были люди из Европы, Афганистана, Африки, Пакистана. Мусульмане имели отдельную столовую.
Общежитие было устроено по коридорной системе. В нашем корпусе каждый учащийся имел отдельную комнату. Туалеты и душевые были общими. Меня и двух коллег — В. Мясникова[9] и А. Бокщанина[10]— поселили на первом этаже. Кроме нас на этаже проживало несколько пакистанских офицеров. Они нас не чурались, но общались с нами только по случаю. Это были холёные ребята, по-видимому, из богатых семей. Один из них как-то спросил меня (по-английски): «Евгений, а вы бывали в Монако?» Что я ему должен был сказать, что я вообще впервые выехал за границу?
Когда нам выдавали постельное бельё, то выдали и «вэньму» — занавеси против комаров. Была ещё зима, и это вызвало некоторое недоумение, но позже мы весьма быстро оценили важность этой постельной принадлежности. Несмотря на то, что окно было забрано частой проволочной стенкой, комары ночью, чуть раскроешься, жрали немилосердно.
В 1964 г. Китай был на перепутье между строительством народных коммун и «большим скачком» и надвигающейся «культурной революцией». Повсюду висели лозунги: «Социализм — это хорошо, коммуна — небесный мост (в счастливое будущее)». А в окрестностях Пекина были видны удручающие картины провала «малой металлургии» — полуразрушенные печи, спёкшиеся груды так и не сваренного железа — немые свидетели затраченных впустую сил и средств. Страна голодала. Продовольствие и дешёвые виды тканей были нормированы. На всё были карточки — талоны «пяо». Питание было централизованным, и мы были жёстко привязаны к своим столовым, покупали талоны и расплачивались за еду талонами. Китайская сторона выдавала нам по 150 юаней в месяц. Лично я на питание тратил примерно 90. Это при том, что наша основная преподавательница языка Фань Пин, «Фанечка», как мы её называли, получала в месяц 75 юаней. К нашей столовой была прикреплена часть русских жён, советских женщин, вышедших замуж за китайских специалистов, и их детей. В городе практически не было продовольственных магазинов. Имелись рестораны, но цены в них не были доступны для большинства пекинцев.
Народ был откровенно беден. Большинство людей носило синие робы. К курткам изнутри были подшиты куски шерстяной ткани, войлока, чего-нибудь ватного для утепления. Ещё при нас в Пекине два-три раза выпадал снег. На ногах у большинства тряпичные тапочки. Солдаты ходили в кедах. Если шёл военный в ботинках, это значило, что это был старший офицер, начиная с майора. Рядом с нами был Институт иностранных языков. Я не ручаюсь за абсолютную подлинность информации, но студенты получали стипендию где-то в пределах 15 юаней. Как и весь Китай, они питались централизованно. Нехорошо, но я пытался не раз заглянуть в чужую чашку — очевидно, мест в столовой не хватало, и многие выходили во двор, ели, сидя на скамейках и даже стоя. Часто в чашке был сорный рис и сверху горстка варёных овощей.
В Пекине в 1964 г. ещё нередко можно было видеть пожилых женщин с маленькими детскими ножками[11] — дань китайской мужской чувственности, просуществовавшей до этого около тысячи лет. То, что обычай бинтования ног у девочек не описан у Марко Поло, используется в качестве веского доказательства теми, кто утверждает, что сам Марко Поло в Китае не был. Эти женщины в детских калошах на изуродованных ногах двигались с трудом, они не могли самостоятельно сесть в автобус или троллейбус.
Занятия у нас в школе были только языковые по 4-6 часов в день. Мы не изучали иероглифику, считалось, что мы её уже знаем, да, в общем, так оно и было. Когда вывешивали свежий номер «Жэньминьжибао», мы стояли у стенда и читали газету, к удивлению многих, учившихся с нуля. Они уже неплохо болтали по-китайски, а читать газету не могли. Конечно, нам трудно было поставить произношение. Я буду говорить только о себе. Пока я держал перед собой текст, в котором были обозначены тона, я ещё изображал какое-то жалкое подобие живого китайского языка. Не было такого текста, и я попросту не знал, да и сейчас не знаю тонов. К сожалению, я учился с 1950 по 1955 год, да ещё в группе историков Китая, когда мы практически не изучали разговорного китайского языка. К этому следует добавить отсутствие у меня музыкального слуха, а его наличие имеет немалое значение в овладении живым китайским языком. В Ленинграде были китайские студенты. Но не было стимула для личного усердия, поскольку довольно быстро стала ясна полная бесперспективность получить работу с китайским языком. Я написал об этом в статье «От большого набора до большого разгона», только что опубликованной в сборнике воспоминаний бывших выпускников Восточного факультета к его 150-летию[12].
Занятия оценивали по 100-бальной системе. Я был крепкий троечник. Упражнения были серьёзные. На магнитофоне был записан текст, его прокручивали два-три раза. После этого текст следовало или пересказать, или записать, естественно, в пределах того, что и как ты понял. Основная преподавательница Фань Пин, которую я уже упоминал выше, была молода, характера лёгкого, смешливого. Она искренне, не обижая нас, смеялась над нашими ошибками, и если не было посторонних глаз, держалась с нами запросто.
Весной, когда во дворе появилась трава, всех преподавателей на глазах учащихся каждую неделю выгоняли во двор эту траву убирать. Без травы двор был пыльным и неприглядным. Мы не без ехидства говорили преподавателям о бесполезности этой работы. Они отмалчивались. Им особенно неприятно было перед учащимися ползать по двору и вырывать эту траву. Мы и, пожалуй, все учащиеся предлагали свою помощь, предлагали делать эту работу вместо преподавателей, если уж она так необходима. Нас и слушать не хотели. Мы не понимали простых законов трудового воспитания (а не перевоспитания, как это произошло через пару лет).
Через 20 лет я вдруг встретил Фань Пин в Доме дружбы народов на Фонтанке. Она с мужем приехала преподавать разговорный китайский язык в университет. Муж её был большой специалист по преподаванию китайского языка для иностранцев. Они прожили в Ленинграде два или три года и один раз даже пригласили меня к себе домой на пельмени. Фань Пин, если память мне не изменяет, была родом из какой-то западной провинции — Шаньси или Шэньси. Второй наш преподаватель ЛюШань (в просторечии «Люсик») был южанин. Он окончил университет Сунь Ят-сена в Гуанчжоу. По характеру был человек сдержанный, слегка чопорный. По слухам, я хочу подчеркнуть, что именно по слухам, он не очень достойно вёл себя во время «культурной революции», и после неё вскоре умер относительно молодым. В том же Доме дружбы я случайно встретил его вдову. Дружба крепла. И там появились приёмы с чаепитием. Мы оказались с вдовой ЛюШаня за одним столом. Маленькая, хрупкая женщина, она оказалась преподавателем русского языка в Пекинском университете, с великолепным русским языком. Мы много говорили о ЛюШане. Ей приятно было встретить бывшего ученика покойного мужа.
Третий преподаватель, я забыл его имя, появился не сразу. Он вёл старый китайский язык. Для нас предлагаемые им тесты не были сложными. Сложность была только в том, что их следовало переводить и толковать на современном живом китайском языке.
Направляясь в Китай, большинство из нас рассчитывало не столько на языковые, сколько на научные занятия и получение нужных источников и литературы. Часть из нас, в том числе и я, уже имели кандидатские степени, часть рассчитывала на защиту уже после возвращения из Китая. В КНР для иностранных стажёров существовала неплохая система «фудао», «помощников», когда к стажёру прикреплялся китайский коллега, близкий по специализации, в задачу которого входил подбор литературы по теме стажёра и, по возможности, помощь в её освоении. Если я не ошибаюсь, в нашей группе все получили доступ к научным занятиям и «фудао», кроме трёх человек: В. Мясникова (ныне академика) с темой российско-китайские отношения, А. Бокщанина (он много лет являлся зав. Отделом Китая Института востоковедения, Москва) с темой Китая и страны южных морей (Юго-восточная Азия) и меня (изучение тангутского государства Си Ся, 982-1227). Нам официально было отказано в содействии нашим научным занятиям, хотя формально пользование пекинскими библиотеками было не запрещено при наличии «цзешао синь» — «рекомендательного письма» из нашей школы.
Отказ в научной поддержке мог быть определён одним словом — «границы». Китай переживал острый пограничный конфликт с Индией, уже ставилась под сомнение советско-китайская граница. Отношения КНР и СССР были натянутыми. Китай вёл борьбу с «современным ревизионизмом». Трудно было осознавать, что «современными ревизионистами» являемся и мы. Я узнал об этом почти через 40 лет из воспоминаний китайского коллеги Бай Биня. Он писал, что он и его коллеги, Ши Цзинь-бо и др., были мобилизованы КПК на борьбу с «современным ревизионизмом» в «изучении Си Ся», т. е. конкретно со мной и моими коллегами. Когда в 1960 г. вышла «Тангутская филология» Н.А. Невского[13], академик Н.И. Конрад лично выслал экземпляр книги Го Мо-жо. Никакой реакции не последовало. В 1962 г. Н.А. Невскому посмертно была присуждена Ленинская премия. Бай Бинь в своих мемуарах патетически восклицает: «Ленинскую премию за ворованные материалы!» Это отражает то отношение к трудам Н.А. Невского, которое господствовало в Китае в 1962-63 гг.
У меня был с собой список старых китайских книг, которые я хотел бы просмотреть. Первоначально я, как это и было положено, делал заказ через библиотеку школы. Ответ постоянно был один: «чжаобудао» — «не нашли!» Библиотекарша была женщина немолодая и совестливая, ей было неловко лгать, и она своё «чжаобудао» произносила чуть ли не со слезами на глазах. Через какое-то время я просто решил больше не беспокоить её. А вот в Пекинской национальной библиотеке я раз сорвался. Услышав очередное «чжаобудао», я в ответ бросил читательский билет и ушёл. Это было нехорошо, тем более, что в Пекинской библиотеке мне кое-какие книги выдавали. Работа в Пекинской библиотеке осложнялась тем, что обедать я мог только по талонам в школе. От центра Пекина это было далеко, а в окрестностях библиотеки трудно было поесть. Помню, я зашёл в одну харчевню. Хозяин мялся-мялся, но, в конце концов, покормил меня, потребовав расписку за ту чашечку риса, которую я там получил. В то время китайцы, во всяком случае, пекинцы, получали по талону 250 г. свинины в месяц. В один из месяцев нашего пребывания в Китае мясной талон не был отоварен. Газеты объяснили, что мяса нет оттого, что всё оно отправлено в СССР, который жестко требует платы за оказанную ранее помощь.
В библиотеке Пекинского университета мне дали посмотреть рукопись «Си Сяцзи» («Записки о Си Ся[14]»). Но меня не усадили в читальный зал, а заперли на ключ в пустой комнате, в которой я просидел около 5 часов, даже без права посетить туалет. Чья-то невидимая властная рука постоянно следила за мной.
В 1964 г. Пекин был совсем не тот, чем сегодняшний. Главная современная улица Чанъаньцзе тянулась от Пекинского вокзала до Музея армии. Площадь Тяньаньмэнь в принципе имела тот же вид, только не было мавзолея Мао Цзэ-дуна, а напротив императорского дворца монументально возвышались ворота Цяньмэнь. За центром шли ряды в основном четырёхэтажных домов постройки 30-х гг. и более позднего времени. А в остальном это было море построек конца династии Мин и династии Цин (XVII–XX вв). В улицу выходили ограды с разного рода, иногда очень красивыми, воротами. Дома были внутри двора. Масса хутунов-переулков образовывала запутанную сеть городских кварталов. Как в провинциальных городах ещё послевоенной России, по городу тянулись обозы ассенизаторов. Только если в России «золото» возили в круглых бочках, то в Пекине — в квадратных ящиках. Мулы, а они были основной тяговой силой, шли с подвязанными под хвостами мешками для сбора удобрений.
Много грузов перевозили рикши. В маленьких кабачках, утерев неизменно висевшим на шее полотенцем пот, они заказывали водку-байгар и кружку пива. Водка стояла на прилавке в больших глиняных корчагах, откуда её черпали мерным половником и разливали по стаканам. Рикши возили и людей. Нам сразу по приезду объявили, что советским гражданам пользоваться рикшами категорически запрещается.
Городской транспорт в основном состоял из троллейбусов и автобусов. Надо сказать, что в то время при посадках не было никакой давки. Люди соблюдали порядок, и это производило очень хорошее впечатление. У Западных ворот (Си чжимэнь) находилась перевалочная база из центра города в направлении университета. Собиралась большая очередь, но люди стояли друг за другом, не толкаясь. Нередко продажа билетов была организованна прямо в очереди до подхода автобуса. 1964 г. ещё является временем, когда все «белые» люди считались «сулянь» — «советскими», независимо от того являлись они таковыми или нет. Когда я приехал в Китай во второй раз через 25 лет в 1989 г. все «белые» уже были «мэйгожэнь» — «американцами». В 1964 г. кондуктор автобуса мог строго сказать молодому китайцу: «Ну-ка, ты, уступи место иностранцу!» И тот покорно вставал. Нас это смущало, и мы не пользовались любезностью кондуктора. Короче, в 1964 г. в Китае в транспорте была дисциплина. Чего уже не было в 1989 г. Народ штурмовал автобусы в лучших российских традициях. Гостиницы осаждали толпы нищих, а в 1964 г. нищие были упрятаны неизвестно куда.
Китайцы, простой народ, относились к нам, иностранцам, в целом доброжелательно. Я лично ни разу не столкнулся с враждебным отношением. Как-то раз одной из женщин нашей группы подростки кричали вслед «суляньфаньту» («советские предатели»). Но она была одна и шла по какой-то глухой улице. Или подростков подучили, или наша дама не всё точно поняла. Мы с А. Бокщаниным вдвоём не раз ездили в пригороды Пекина на обычных рейсовых автобусах, часто заполненных крестьянами, и никогда нас никто не обижал. Было ли это искренне или это была та самая дисциплина, о которой я писал выше, не знаю.
Каждый четверг после обеда из посольства выезжал автобус, который собирал всю группу. В посольстве с нами проводили беседу «по текущему моменту». Мы получали письма. Переписка была через посольство. Парадокс, но письмо из Москвы или Ленинграда шло месяц, а письма моей мамы, опущенные в простой почтовый ящик г. Сарапуле, доходили до посольства за неделю. В посольском буфете иногда можно было купить колбасу и хлеб. Особенно мне запомнились содержательные беседы советника-посланника Щербакова, родного брата покойного секретаря московского горкома партии. Он много рассказывал о сущностных переменах в советско-китайских отношениях, начиная с 1958 г., с событий у острове Мацзудао в Тайваньском[15] проливе, когда китайцы чуть не втянули нас в войну с США. 1 мая 1964 г. премьер Чжоу Эньлай[16]должен был встретиться с иностранными студентами и стажёрами в парке имени Сунь-Ятсена[17]. Нас не только не пустили на встречу с ним, но и собрали всех в посольстве и заперли там. Сотрудники посольства и внешторга разбрелись кампаниями по квартирам праздновать Первомай или уехали загород, а мы были предоставлены сами себе. Мы были обязаны ночевать в посольстве и провести там взаперти ещё и 2 мая. К ночи выяснилось, что в посольской гостинице-общежитии на всех не хватает спальных мест. Между нами и комендантом посольства возникла перепалка, дошедшая до крепких выражений, благо комендант был в законном подпитии. Мы, несколько мужчин, которым спать было негде, потребовали, чтобы комендант или организовал отправку нас по нашим общежитиям, или вызвал такси, и мы уехали бы сами, за свой счёт. Нас растолкали по двое на одну койку. На следующий день 2 мая появился Щербаков. Он распорядился выделить автобус и отправил нас в г. Тяньцзинь. Мы провели в Тяньцзине день, отобедали в бывшем английском клубе, а вечером нас развезли по нашим общежитиям. До сих пор жалею, что не повидал Чжоу Эньлая.
По воскресеньям мы все собирались в каком-либо обусловленном месте, поближе к объекту нашего предстоящего туристического интереса. Мы систематически осматривали достопримечательности Пекина и его окрестностей. И после экскурсии шли обедать в ресторан. Вскладчину мы себе могли кое-что позволить, и это было недорого. В Пекине были рестораны, представлявшие кухни всех провинций Китая. У китайских партийных и государственных чиновников особым расположением пользовались рестораны сычуаньской (очень острой) и синьцзянской (уйгуро-узбекской кухни). В синьцзянском ресторане имелись относительно недорогие шашлыки. В самом центре Пекина, на углу улиц Чанъаньцзе и Ванфуцзин в то время находился огромный торговый комплекс Дунъаньшичан. Теперь его давно нет. В Дунъаньшичане было два известных ресторана — «Самовар» и японский. «Самовар» — это довольно широко распространённый в Китае и Японии способ угощения. В большой ёмкости, в том числе как Дунъаньшичане, действительно в самоваре без крышки кипятилась вода. По достатку нарезалось сырое мясо и разнообразные овощи. Посетители (обязательно компания) сами клали палочками в кипящую воду мясо и овощи. Если они были очень голодны, то поначалу всё ели полусырым. Но по мере насыщения мясо и овощи хорошо проваривались. В сосуде с водой (самоваре) в итоге получался очень вкусный, наваристый суп. Суп китайцы обычно едят последним блюдом. Примерная очерёдность еды в Китае — чай, закуски, основные блюда, суп. В японском ресторане подавали «сусияки». В принципе это был вариант самовара — нарезанное ломтиками сырое мясо тоже отваривали или поджаривали. К мясу подавалось много соусов, в том числе сырые яйца. Японцы яйца вообще едят сырыми. Японский ресторан любила посещать национальная китайская буржуазия. Как известно, китайцы не конфисковали полностью многие промышленные предприятия. Их бывшие собственники в разных формах участвовали в производстве и управлении этими предприятиями и получали часть прибыли. Это были модно и добротно одетые люди, контраст с улицей был разителен. У них были автомобили. Среди них встречались и «хуацяо» — зарубежные китайцы, имеющие бизнес в КНР. Я бы не сказал, что японский ресторан поразил меня какой-то изысканностью пищи или даже своей дороговизной — он поразил меня китайской национальной буржуазией и «хуацяо», которые беспечно обедали в дорогом ресторане, за стенами которого лежала громадная полуголодная страна.
Мы-то тоже были не лучше. Ещё работал старый ресторан «Пекинская утка». Утку выбирали гости. Потом гостей водили смотреть, как она готовится в специальной печи, висящая на крючке над огнём, обдаваемая жаром и сочащаяся собственным жиром. Официант на глазах гостей виртуозно разделывал утку на куски. Подавались маленькие пресные блинки, наиболее лакомые части зелёного лука, те, где лук из луковицы переходит в перо, специальный соус для поедания пекинской утки и другие приправы.
В самом конце учебного года политика неожиданно ворвалась в нашу жизнь. В нашей школе было объявлено об общем собрании учащихся. С докладом «Отношение китайцев к иностранцам» выступал сам директор школы, которого до этого мы никогда не видели. Это был типичный «ганьбу» — короткая стрижка, холёное лицо, полувоенный китель, отутюженные брюки, начищенные ботинки. Насторожило уже то, что нас пятерых (Мясников, глава нашей маленькой группы где-то отсутствовал) усадили нас в первых рядах, но не рядом друг с другом, о через 2-3 человека одного от другого, разделив преподавателями. Не буду врать, что я понимал дословно всё, что директор говорил, тем более, что он был сычуанец, чувствовался диалект, да ещё он постоянно повторял «чжэгэ — чжэгэ», одно из тех слов-паразитов, которые есть во всех языках. Но основную канву доклада я улавливал: в Китае всё больше появляется иностранцев, к ним нужно относиться дружелюбно, китайский народ дружит со всеми народами мира. Но имеются случаи недружелюбного отношения к иностранцам: где-то иностранца неприлично обругали, где-то несознательные мальчишки кинули в иностранца камнем. Но есть иностранные государства, которые недружелюбно относятся к Китаю и к китайцам. Последовал короткий перечень, и затем было особо выделено — это и современные ревизионисты, и их лидер Хрущёв. Мы насторожились. А директор продолжал произносить разные недобрые слова в адрес Хрущёва и современных ревизионистов. В зале стали оборачиваться и смотреть на нас. Мы переглянулись, все пятеро встали и демонстративно покинули зал. Заседание продолжалось без нас, а мы столпились у выхода из здания — на улице лил проливной дождь. Посоветовавшись, мы решили позвонить в посольство. Это было поручено мне как заму Феди Быкова, партгрупорга нашей группы. Я позвонил из автомата в вестибюле. Из посольства мне ответили: «Ждите, за вами пришлют машину». Через некоторое время, ещё собрание не кончилось, как приехала посольская машина, и я один отправился в посольство. До этого, ожидая машину, мы впятером обсуждали ситуацию и решили, что поступили правильно, ещё неизвестно, как бы к нам отнеслись, если бы стало известно, что мы спокойно выслушивали все поношения в адрес Хрущёва.
В посольстве меня встретил секретарь парторганизации посольства Ганшин, который наши действия не одобрил: «Что вы суётесь не в своё дело. Можно подумать, что на воре шапка горит!» Я промолчал, но подумал: «Как бы ты заговорил, если бы мы остались?» Ганшин повёл меня к послу Червоненко[18]. Посол очень внимательно выслушал мой рассказ, расспросил не только о нашей маленькой, но и обо всей группе, как учёба, занятия, быт и т.п. А потом объявил: «Молодцы ребята! Правильно сделали!»
Меня отвезли обратно в школу, и я доложил всем своим коллегам, что наш поступок одобрен самим послом.
На следующий день наши преподаватели делали вид, что ничего не произошло. Большинству учащихся на всё это было наплевать. Их начальники — корейцы, вьетнамцы, румыны, албанцы, — были на стороне китайцев. Неловко чувствовали себя ГДР-овцы и болгарка. Они приватно принесли нам свои извинения, ссылаясь на то, что не имели на такой случай инструкций от своего начальства.
Жизнь продолжалась. Автобус повёз нас в посольство на просмотр фильмов «Славное десятилетие» и «Наш Никита Сергеевич». С нами поехала болгарка, её молодой ухажёр румын тоже поехал с нами. При выезде из школы он обычно прятался за сидения автобуса, чтобы его не засекли китайцы и не донесли его начальству.
В конце 40-х начале 50-х гг. у части советских людей складывалось и даже поощрялось покровительственное отношение к китайцам. Завуч и преподаватель географии в моей школе в городе Сарапуле, где я родился и вырос, много говорил о Китае и о Корее. Он воевал в Маньчжурии и Корее, в его рассказах было два главных мотива — китайская бедность и наша не очень одобрявшаяся им щедрость: наши войска отдавали НОА Китая японские склады продовольствия, обмундирования, боеприпасов и техники, ничего не считая, по принципу смены караулов — наш караул ушёл, солдаты НОА встали на караул. В ВУЗах Ленинграда всё больше становилось китайских студентов. В университете иностранных студентов селили на Мытне, в том числе и китайцев. Всех своих выселили на Малую Охту, оставив в каждой комнате на Мытне по одному советскому. Когда я в 1955 г. перебрался в аспирантское общежитие АН на Петрозаводской, там если не каждый пятый, то уж каждый шестой жилец был китаец. Казалось бы, надо было с кем-то подружиться, тренироваться в языке. Однако китайцы держались дружелюбно, но отчуждённо. Они постоянно ссылались на свою большую занятость, и действительно были поглощены учёбой и своими бесконечными собраниями по воскресеньям. На стене появились китайские стенгазеты «Дацзыбао». Некоего коллегу, интеллигентного аспиранта-астронома, предлагали вытащить из грязной ямы буржуазной идеологии, в которую он попал (я иногда почитывал «Дацзыбао[19]», особенно если текст статьи не был написан скорописью). И наши и китайские газеты ещё писали о «старшем брате» и «вечной и нерушимой» дружбе, а дружба уже давала свои трещины.
В 1964 г. я в Пекине дважды встретил аспирантку, с которой жил в одном общежитии на Петрозаводской и которая к тому же была аспиранткой Института электромеханики, размещавшегося в том же здании, что и наш Институт востоковедения. Оба раза я встретил её в троллейбусе, который шёл от Сичжимэнь в центр города. В первый раз она ехала одна. Она меня узнала, и мы всю дорогу проболтали, она расспрашивала о своих знакомых, институте и т.д. Во второй раз я увидел её с её коллегами. Она тоже заметила меня и до того, как я хотел подойти и поздороваться, незаметно покачав головой, сделала мне знак, чтобы я этого не делал. Всю дорогу она даже не взглянула на меня и вышла, не оглянувшись. Я был для неё опасен.
Также раз в автобусе, шедшем от Сичжимень в сторону Бэйда, позади меня сидел китаец. Я его не помнил, но он знал меня в лицо и стал расспрашивать об одном коллеге из нашего института, с которым жил в общежитии на Мытне. Это был обычный спокойный разговор. И вдруг китаец резко, даже агрессивно перешёл на политику, обвиняя СССР в бедах Китая. Я ничего не ответил, только понял, что на последней остановке в автобус зашёл кто-то, кто хорошо понимает по-русски. Следующей была моя остановка Байшицяо. Я не стал ввязываться в дискуссию и вышел из автобуса.
Конечно, за нами следили, и это было нормально. Нас предупредили, что в комнатах могут быть подслушивающие устройства и потребовали, чтобы все непростые проблемы мы обсуждали друг с другом только на улице. Кстати, и наше роскошное посольство, построенное китайцами, было нашпиговано подслушивающей техникой. Имелось лишь несколько помещений, которые считались «чистыми».
Со мной решили познакомиться поближе сотрудники Института национальностей (учебного). Там в одиночестве жила Ира Мангутова. Она изучала тибетский язык. Её преподаватель Ху Тань пригласил её и меня на пленэр, на старые минские[20] могилы. Он свободно говорил по-русски. На природе мы выпили и закусили. Он расспрашивал меня, чем я занимаюсь. Мне скрывать было нечего, и я полностью удовлетворил его любопытство. В свою очередь, я спрашивал его, кто сейчас в Китае занимается тангутскими текстами и историей государства Си Ся. Я подавал прошение о встрече с известным китайским тангутоведом 30-х гг. профессором Ван Цзин-жу и снова подтвердил свою просьбу Ху Таню. Раньше мне говорили, что Ван Цзин-жу нет в Пекине. Ху Тань сказал, что Ван Цзин-жу, к сожалению, не здоров и встретиться со мной не может. Выяснилось, что, кроме русского, Ху Тань свободно говорит по-тибетски и по-английски. Это был специалист высокого класса. Лет через десять я встретил Ху Таня в Венгрии на симпозиуме памяти Чома де Кёреши. Он делал доклад по тибетской грамматике на английском языке. Встрече со мной был явно нерад, и всячески избегал говорить по-русски. В 1989 г. я увидел Ху Таня в Пекине в Центре по изучению Тибета. Директором Центра был тибетец, Ху Тань служил его заместителем. Центр был (и, вероятно, и есть) солидным научным учреждением с огромной библиотекой тибетских старопечатных книг. Ху Тань был приветлив, мы обсуждали возможные каналы сотрудничества. Ван Цзин-жу я встречал в 1989 и 1990 гг. Он и его сын сильно пострадали в культурную революцию. Однако в начале 70-х гг. он был привлечён лично Чжоу Эньлаем к продолжению занятиями тангутоведением и составлению тангуто-китайского словаря, судьба которого мне не известна.
Со своими сверстниками, молодыми коллегами тангутоведами, которые в 1964 г. уже ковали основы современного китайского тангутоведения, я во время первого пребывания в Китае также не получил возможности встретиться.
В середине июня занятия в школе кончились. У нас стало много времени осматривать город. Императорский дворец Гугун работал, но его линии строений от сотни главных дворцовых павильонов были ещё в запустении. Во дворах росла трава. Но это лёгкое запустение создавало даже особую прелесть, придавало лёгкий шарм этой бывшей императорской резиденции. Когда я пришёл в Гугун через 25 лет, меня ошеломило обилие ларьков, торгующих напитками, сувенирами и ещё, бог знает, чем. Вход в Музей напоминал торговые ряды. Незадолго до нашего приезда открыли первую могилу одного из минских императоров. Рассказывали, что тайный вход в могилу, огромную массивную каменную дверь с хитроумным запором, сумел открыть известный пекинский вор. В 90 г. могила была в совершенстве устроена для посещения туристов, но там, где в 1964 г. был вход, теперь сделали выход. Так же сильно изменился тот кусок Великой китайской стены, на который всегда возили туристов. Ныне отремонтированы и находившиеся в 1964 г. в запустении буддийские храмы в окрестностях Пекина — храм Спящего Будды, комплекс храмов Бадачу и т.д. Не сразу узнаешь теперь парк Ихэюань и пригородный горный комплекс Сяншань, но мне они были милее в том виде, в котором я застал их в 1964 г. Восстановлены храмы в самом Пекине, например, знаменитый храм тибето-монгольского буддизма Юнхэгун. В 1964 г. Юнхэгун мы ходили смотреть буддийскую тантрическую деревянную эротическую скульптуру. Экскурсии были отдельно для мужчин и для женщин.
В июле наступил сезон дождей — «футянь». Стояла изнурительная жара. Раньше я не видел ничего подобного. Прошедший проливной дождь оставлял на асфальте слой воды в 10–20 см. Через полтора-два часа эта вода на ваших глазах вся испарялась. Влажная жара при температуре + 35–37ºС изматывала. Ночью к этому добавлялись комары. Поскольку занятий не было, а пользование библиотеками было затруднено, часть нашей группы в первой декаде августа возвратилась домой.
Никакие книги не заменят увиденного лично. Я увидел Китай, точнее, только его столицу и её окрестности, но это существенно изменило мои представления о стране, о народе, о его истории и его культуре. И это помогало мне в моей дальнейшей работе.
Примечания
[1] Тангуты – древний вымерший народ, проживавший на Тибете. На территории современного Китая находилось тангутское государство Си Ся.
[2] Так в советское время назывался Каменноостровский проспект.
[3] Зоя Ивановна Горбачёва родилась в 1907 году в рабочей семье, в 1930 году окончила исторический факультет ЛГУ, кандидат наук, старший научный сотрудник Ленинградского отделения института востоковедения. Занималась историей крестьянского движения в Китае. Скончалась в 1979 году.
[4] Kитаевед-историк. Род. в г. Личжоу, пров. Хунань, Китай. Ок. Пекинский нац. ун-т (1919-25). С 1921 чл. КПК; в 1921-26 участвовал в ее подпольной деятельности, подвергался репрессиям. С 1926 в СССР. Ок. КУТК (1926-27), ВПАТ в Ленинграде. С 1926 чл. ВКП(б); исключен во время «чистки» 1929 («за карьеризм и за отсылку письма одному гоминьдановцу с просьбой посылки нам кит. г.»). Преп. кит. яз. ЛВИ. С 1932 науч. сотр. ИВ АН СССР. Гл. тема занятий — соц.-эк. история древнего Китая; в ст. 1934-35 предвосхитил утвердившуюся позже точку зрения на древнекит. общ-во как рабовладельческое. Занимался совм. с А. С. Поляковым описанием кит. документов, найденных вместе с согдийскими рукописями в 1933 в пещере на горе Муг в Таджикистане. Жил в Ленинграде (В. О., 7-я линия, 18, кв. 4). Арестован 10 февр. 1937 УНКВД ЛО; обвинен по ст. 58-10, 11 УК РСФСР. 28 июля 1937 пост. ОСО при НКВД СССР осужден на 5 лет ИТЛ. Отбывал срок в УхтИжемЛаге. Освобожден 5 нояб. 1945. Хлопоты коллег о возвращении на работу по специальности результатов не дали, и до 1951 О. работал нач. санчасти УхтИжемЛага. Пост. ОСО при МГБ СССР от 16 июня 1951 был сослан на спецпоселение в Коми АССР под надзор органов МГБ. В февр. 1954 реабилитирован по делу 1937, отменено и пост. о его спецпоселении. Вернулся в Ленинград в 1956. Впоследствии репатриировался в КНР.
[5] Точное подтверждение этому не найдено.
[6] Юрий Михайлович Галенович (род. 1932 г.) — доктор исторических наук, профессор. В 1956 году был переводчиком Микояна во время его поездки в Ухань. С 1960-1967 год работал в КНР в посольстве СССР.
[7] Владислав Фёдорович Сорокин — доктор филологических наук, историк китайской драмы.
[8] Высшее военно-морское инженерное училище имени Ф.Э.Дзержинского. С 2012 года Военно-морской политехнический институт.
[9]Владимир Степанович Мясников (род. 15 мая1931, Москва) — советский и российский историк, востоковед, китаист, специалист в области российско-китайских отношений, истории внешней политики, исторической биографии. Академик РАН (1997), доктор исторических наук, профессор.
[10] Алексей Анатольевич Бокщанин (1935-2014) — доктор исторических наук, специалист по истории средневекового Китая.
[11]Полоской материи девочкам привязывали к ступне все пальцы ноги, кроме большого, и заставляли ходить в обуви малого размера, отчего ступни значительно деформировались, иногда лишая возможности ходить в будущем. Такие ноги традиционно назывались «золотыми лотосами». От размера ступни зависел престиж невесты, к тому же считалось, что принадлежащей к высокому обществу даме не следует ходить самостоятельно. Это бессилие, неспособность к передвижению без посторонней помощи составляло, по литературным свидетельствам, одну из привлекательных черт женщины-аристократки: здоровые и недеформированные ноги ассоциировались с крестьянским трудом и «подлым происхождением».
[12] См. Воспоминания выпускников Восточного факультета Ленинградского (Санкт-Петербургского) государственного университета послевоенных лет. Издательство Санкт-Петербургского университета. 2005. стр. 279 – 287.
[13] Николай Александрович Невский (1892-1937) — выдающий учёный-востоковед, один из основоположников изучения мёртвого тангутского языка. Репрессирован в 1937 году.
[14] Древнее тангутское государство.
[15] Военный конфликт, произошедший между КНР и Тайванем из-за спорных островов.
[16] Политический деятель КНР, видный дипломат, он пытался налаживать отношения и с Западом и с Советским Союзом.
[17] Китайский революционер, основатель партии Гоминьдан.
[18] Червоненко Степан Васильевич (1915-2003) — советский дипломат. С1959-1965 годы чрезвычайный и полномочный посол в КНР.
[19] Рукописная китайская газета, вывешивалась на стенах, для выражения протеста.
[20] Могилы времен династии Мин.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer5/kychanov/
