Савраскин
(Конец 1950-х — 1960-е годы, Печоры, Псковская область)
В этом маленьком городке все знали всё и про всех, а семья учителя истории, парторга школы Савраскина, была тем более на виду: его жена очень долго болела, и местные врачи не могли её вылечить. Савраскины решили поехать в Москву. Там они остановились у дальних родственников, сделали необходимые обследования и обошли всех врачей, однако столичные светила оказались также бессильны, как и местные. Вернувшись в Печоры, женщина обратилась к Богу, но и это не помогло. Она быстро слабела, с каждым днём ей становилось всё хуже. Она понимала, что долго не проживёт, но, всё же, пересилив себя, решила пойти на очередной крёстный ход. Отговаривать её было бесполезно, и дочь Маша пошла с ней.
Отец Алипий (Иван Михайлович Воронов 1914— 1975)
Крёстный ход был важным событием в Печорах. Настоятель монастыря Алипий продумал его до мельчайших деталей. Впереди шёл он сам в парадной одежде, затем наместник, державший большой крест в золотой оправе, потом монахи с иконами Иисуса и девы Марии, далее послушники с иконами святых рангом пониже, и, наконец, трудники[1] с хоругвями. Потом следовали жители городка, для которых это событие было одним из немногих развлечений.
Жена Савраскина умерла на следующий день. Она хотела, чтобы её похоронили по церковным обрядам, но муж-парторг сделал по-своему, а Маша, знавшая о желании матери, пошла в Покровскую церковь, поставить свечку и заказать поминальную молитву. Она бывала здесь и раньше, но тогда она сопровождала мать и думала лишь о том, как бы побыстрее уйти, да и на сей раз осталась только потому, что усопших поминали в самом конце.
В тот день службу вёл настоятель, а говорил он так, что Маша заслушалась. В следующий раз она пришла в храм на девятый день после смерти матери, потом на сороковой, а спустя год заявила отцу, что пойдёт на крёстный ход.
Савраскин устроил скандал. Он заявил, что если она уйдёт, то домой может не возвращаться.
И она действительно не вернулась, а утром её труп обнаружили на одной из окраин города. Савраскин обвинял в её смерти церковь и крёстный ход, а Всевышний с этого момента стал его личным врагом.
Спустя некоторое время, чтобы не оставаться в полном одиночестве, Савраскин поселил у себя жильца. Им оказался выпускник Ленинградского музыкального училища Эдик, которого распределили в недавно открывшуюся музыкальную школу города. Эдик привёз с собой последнее чудо техники — магнитофон и ни на минуту его не выключал. Слушал он Элвиса Пресли, которого называл королём джаза.
— Почему же у нас никто не знает этого короля? — как-то спросил его Савраскин.
— Знают, — возразил Эдик, — поговорите со своими учениками. Савраскин поговорил и убедился, что Эдик прав, а школьники, узнав про магнитофон и про записи, стали упрашивать Эдика устроить в школе вечер песен Пресли, но вместо этого Эдик прочитал лекцию о современной Западной музыке, иллюстрируя её многочисленными примерами. Желающих попасть на лекцию оказалось так много, что они с трудом уместились в спортивном зале школы, а в конце присутствующие засыпали Эдика вопросами. Разошлись только после того, как Эдик пообещал в следующий раз рассказать про Rolling stones и Beatles.
Однако следующего раза не случилось: директор школы пожалел, что вообще разрешил говорить о джазе. Савраскин же, увидев, с каким интересом школьники слушали музыку, подумал, что если передавать эти буги-вуги и рок-н-ролы по радио во время крёстного хода, то вся молодёжь приклеится к приёмникам и никуда не пойдёт. Он даже сказал об этом первому секретарю компартии Печор, но тот отнёсся к идее прохладно. Он вообще проявлял пассивность в борьбе с религией. Незадолго до этого, когда Савраскин предложил ему ввести в школе курс «Атеистическое воспитание», он ответил, что в Министерстве просвещения не хватает денег даже на обязательные предметы, а если Савраскин так уж хочет внедрить своё предложение, он сам может обратиться в РОНО.
Первый секретарь Печор не хотел ссориться ни с Савраскиным, ни с архимандритом, с которым часто встречался для решения хозяйственных проблем. Он знал, что настоятель был тонкий дипломат, и после того, как борьба с религией в Советском Союзе перешла в истерию, Алипий стал приглашать в монастырь высокопоставленных гостей. Он сам проводил им экскурсии, во время которых называл себя советским митрополитом и говорил, что основные принципы «Морального кодекса строителя коммунизма» «не убий, не укради, возлюби ближнего своего» взяты из Библии. Чтобы умерить пыл Савраскина, первый секретарь пригласил его на одно из хозяйственных совещаний, где был и Алипий.
Когда он представил их друг другу, Савраскин демонстративно убрал руки за спину. Алипий чуть заметно улыбнулся.
— Ваше преосвященство, — быстро заговорил первый секретарь Печор, пытаясь загладить неловкость, — у моего коллеги недавно умерли жена и дочь.
— Прими мои искренние соболезнования, сын мой, — сказал Алипий.
— Мне не нужны ваши соболезнования! Вы обманываете людей. Если бы Бог существовал, он не допустил бы такой несправедливости, не лишил бы меня жены и дочери. Они не сделали ничего плохого, они даже в церковь ходили, а умерли сразу после крёстного хода. На что же ваш Бог смотрел? Он наказал не только их, но и меня. Я остался совсем один.
— Сын мой, пока ты жив, ты должен стараться быть счастливым, а с женой ты обязательно встретишься.
— Где, в загробном мире? Его нет, — отрезал Савраскин.
— Откуда ты знаешь, ты же там не был, — возразил Алипий.
— Недавно человек в космос летал, а Бога не видел.
— Ты тоже в Москву ездил, а Хрущёва не видел, — ответил Алипий.
— Я ездил туда не с Хрущёвым встречаться, а жену врачам показать.
— Так ведь и Гагарин в космос летал не на приём к Господу.
***
После встречи с Савраскиным, Алипий зашёл в свои покои, взял письмо, которое в его отсутствие принёс келейник[2] и сел у камина. Письмо было из ФРГ, от жителя города Реклингхаус Георга Штайна. Ни имя человека, ни название города Алипию ничего не говорили. Он раскрыл конверт, вынул бумагу и повертел её в руках. Она была аккуратно исписана каллиграфическим почерком, на языке, который он не понимал, и Алипий подумал, что герр Штайн дал ему прекрасный повод встретиться с сестрой. Она знала немецкий в совершенстве, и если он придёт к ней не как настоятель монастыря, а как частное лицо в гражданской одежде, то не привлечёт к себе внимания, но самое главное, после того, как она осталась вдовой, никто не запретит ей встретиться с ним.
***
А когда Савраскин вернулся домой, на него напала жажда деятельности. Он написал письмо, в котором предлагал запускать по радио джаз во время крёстного хода, уверяя, что это поможет отвлечь молодёжь от церкви. Направил он своё письмо в комитет по телевидению и радиовещанию.
В комитете знали, что Хрущёв объявил войну религии, но знали также, что и современная Западная музыка не была у него в чести. Боясь принять неправильное решение, председатель комитета записался на приём и высказал Хозяину идею Савраскина.
Хрущёв задумался: недавно в одном из своих выступлений он говорил, что капиталисты используют все средства, чтобы воздействовать на советских людей и одним из этих средств является чуждая советскому народу музыка. И вот теперь ему предлагают заменить одно зло другим.
Председатель комитета, пытаясь произвести впечатление, сказал, что о концерте необязательно объявлять заранее, достаточно распространить слухи о нём, потому что народ слухам верит больше, чем официальным сообщениям. Концерт же передадут всего один раз, а с одного раза никто эти рок-н-ролы не запомнит.
Хрущёв подумал, что он-то уж точно не запомнит, ему не удавалось повторить даже мелодию песен, которые он слышал много раз. А тут и музыка какая-то дурацкая, и слова иностранные. Может, этот тип прав.
Председатель комитета, заметив его колебания и желая отвести от себя всяческие подозрения, добавил, что подал эту мысль житель города Печоры, Савраскин.
— А он, случайно, не провокатор? — спросил Хрущёв, — советует отвлечь нашу молодёжь от религии, а сам хочет приучить её к джазу.
— Савраскин — парторг местной школы, он написал, что клин клином вышибают, — пробормотал председатель.
— Написа-а-ал, кли-и-ином, — передразнил Хрущёв, — а ещё говорят, что сегодня он танцует джаз, а завтра родину продаст.
Председатель побледнел. Эту фразу повторяли на каждом шагу.
— Виноват, Никита Сергеевич, не подумал.
— В следующий раз думай. А мы в ЦК[3] посовещаемся и решим, — заключил Хрущёв, — может, твой Савраскин и прав.
Два месяца спустя в комитет по телевидению и радиовещанию поступило секретное распоряжение собрать записи песен наиболее популярных Западных певцов, чтобы запустить их во время следующего крёстного хода. Выполняя приказ начальства, наиболее предприимчивые работники Гостелерадио переписали эти песни на самодельные пластинки, изготовленные из рентгеновских снимков. Это называлось «музыкой на костях» и продавалось на чёрном рынке по вполне приемлемым ценам. Так, благодаря Савраскину, многие люди в Советском Союзе смогли приобрести пластинки Элвиса Пресли, группы Битлз, Ролинг стоунз и других популярных исполнителей.
Сестра
Мать Алипия умерла, когда он был ещё совсем маленький. Отец женился второй раз, и поначалу мачеха относилась к нему хорошо, но после рождения дочки всё изменилось. Основным занятием пасынка Вани стало — смотреть за младшей сестрой. Постепенно он очень привязался к ней, и девочка отвечала ему взаимностью, но когда она подросла, и надобность в его помощи отпала, а очень скромной зарплаты родителей на двоих детей стало не хватать, мачеха начала выживать его из дома. Ваня уехал в город, поступил в художественное училище и поселился у своей тётки. С новой семьёй своего отца он встречался редко, и самым приятным в этих встречах было общение с сестрой. Звали её Оля, и очередной раз он увидел её на похоронах отца. Вскоре после этого мачеха Вани опять вышла замуж, а когда война окончилась, оказалась со своей новой семьёй в оккупированной зоне Германии. Там Оля окончила школу, стала работать библиотекарем в военном городке и познакомилась с одним из служащих специального отдела. Молодой человек, как и следовало рыцарю плаща и кинжала, проверил анкету своей подруги. Выяснив, что Олин брат — послушник Троице-Сергиевской лавры, он хотел расстаться с ней, но она уже была беременна, и он вынужден был жениться. Он запретил Оле общаться с шурином и перевёлся в Псков. Оля поступила в заочный институт, а окончив его, начала преподавать немецкий язык в школе. Муж её часто уезжал в командировки. Он никогда не говорил ей, где бывает и что делает. Она понимала, что его работа очень опасна и просила его перейти на любую другую. Он обещал, но пытался ли он выполнить своё обещание, она так и не узнала, потому что после одной из поездок получила извещение, что он погиб смертью героя.
После него Оле осталась большая квартира и хорошая пенсия, но этого было недостаточно для воспитания сына.
Встреча с сестрой
Алипий переоделся в гражданскую одежду и поехал к сестре. Когда она открыла дверь, он сказал, что он — настоятель Псково-Печёрского монастыря, получил письмо из Германии, сам он языка не знает, а её ему рекомендовали, как очень квалифицированного специалиста.
— Вы мой брат? — спросила она.
— Да, — ответил он.
Оля проводила его на кухню, указала на стул, а когда он сел, спросила:
— Чай будете?
— Нет, — улыбнулся Алипий. Он понимал, что она не знает, как себя вести. Её ведь с детства учили не верить в Бога, а он был священником очень высокого ранга, и, чтобы разрядить обстановку, он сказал:
— Давайте займёмся переводом.
Она молча кивнула.
Георг Штайн, писал, что во время войны он служил на Восточном фронте и, выполняя приказ начальства, готовил церковную утварь Псковского монастыря для отправки в Германию.
Покровская церковь Псково-Печёрского монастыря
Он хорошо запомнил иконы в дорогих рамах, золотые подсвечники, серебряные кубки и хоругви, шитые золотыми и серебряными нитками. Именно поэтому когда он увидел выставку в музее родного города, он сразу понял, что именно демонстрируется. Он готов помочь вернуть все эти вещи законным хозяевам, но сначала должен удостовериться, что они действительно принадлежат Псковскому монастырю, а для того, чтобы это установить, надо поднять архивы. Он с удовольствием приедет в монастырь и проделает всю необходимую работу, но поскольку граждан ФРГ на территорию бывшей Эстонии не пускают, ему нужно персональное приглашение настоятеля.
— Если нужно, сделаем, — сказал Алипий, — ты поможешь мне написать ответ?
— Конечно, — ответила Оля, — но сначала скажите, как к вам обращаться?
— Называй меня ваше высокопреподобие, — ответил он.
В этот момент на кухню вошёл Олин сын.
— Вы — священник? — спросил он, с любопытством рассматривая гостя.
— Я — настоятель Псково-Печёрского монастыря, меня зовут отец Алипий, — ответил тот и протянул племяннику руку для поцелуя, но мальчик, не имевший понятия о правилах поведения с архимандритом, пожал её.
Алипий чуть заметно улыбнулся и сказал:
— Мы с твоей мамой земляки, мы жили в деревне на одной улице.
— Мне мама ничего о вас не говорила, — ответил мальчик.
— Конечно, не говорила, ведь во время войны наша деревня была разрушена. Возможно, только мы двое и выжили, — он посмотрел на часы и добавил, — мне надо идти. Проводи меня, Оля.
Как только они оказались на улице, она спросила, — ваше преподобие, почему вы не сказали моему сыну, что мы братья?
— Так вам обоим будет спокойнее. В нашей стране многие считают священников невеждами и кровопийцами, и если друзья твоего сына узнают, что его дядя — настоятель монастыря, ему придётся не сладко. У нас даже министр культуры понятия о религии не имеет.
— А вы встречались с Фурцевой? — спросила Оля.
— Совсем недавно, — поморщился настоятель, — их величество осчастливило монастырь своим посещением.
— Расскажите, отец Алипий.
— Это неинтересно, — ответил он. Ему совсем не хотелось говорить об этой встрече, когда во время посещения Псковской области Фурцевой организовали поездку в Псково-Печерский монастырь.
Алипий знал, что министр культуры патологически ненавидит церковь, поэтому даже не вышел её встречать, и экскурсию проводил отец Нафанаил. Высокая делегация уже направлялась к выходу, когда Фурцева увидела что настоятель стоит на балконе своего дома и беседует с собравшимися внизу людьми. Она решила проучить монаха, а заодно и преподать областному руководству урок того, как следует проводить в жизнь политику партии по борьбе с религиозным дурманом. Подойдя ближе, она обратилась к нему:
— Иван Михайлович! Я давно хотела вас спросить, как вы, образованный человек, художник, могли оказаться здесь, в компании этих мракобесов?
— Вас это очень интересует? — спросил настоятель.
— Да, — сказала министр.
— Вы слышали, что я был на войне?
— Конечно.
— Слышали, что я дошел до Берлина?
— Тем более удивительно, что вы, советский человек, пройдя войну стали попом.
— Так вот,— продолжал наместник, не обращая внимания на её язвительный тон, — дело в том, что мне под Берлином х.. оторвало, так что оставалось только уйти в монастырь.
Екатерина Фурцева
Все члены делегации пришли в негодование и быстро ретировались, а через день Алипия вызвали в Москву и потребовали объяснений.
— А что бы вы ответили на моём месте? — спросил он допрашивавшего его чиновника. Тот растерялся и быстро свернул беседу, но если бы он стал допытываться, правда ли, что у Алипия нет детородного органа, настоятель готов был продемонстрировать, что это неправда, что, несмотря на свой сан, он обманул руководство министерства культуры.
***
— Это неинтересно, — повторил Алипий, — визит начальства всегда кончается неприятностями. Оно также невежественно, как и обычные туристы, но власти у него больше и отбиваться от него труднее.
— А что вам и от туристов приходится отбиваться?
— Мне — нет, а вот экскурсоводам — постоянно. И я бы очень посоветовал тебе окончить специальные курсы, тогда ты станешь гидом, и мы сможем иногда встречаться. К тому же, ты знаешь немецкий, и когда приедет герр Штайн, поможешь ему с работой в архивах. Я обязательно его приглашу, может, визит гостя из ФРГ умерит пыл наших борцов с религией.
Визит КГБ
Через неделю к монастырю подкатила чёрная «Волга» с московскими номерами. Из неё вышли два ничем не примечательных человека. На них были серые плащи и серые шляпы, а их лица были такими же незапоминающимися, как и одежда. Войдя в ворота, один из них сказал монаху-сторожу:
— Проводи нас к настоятелю.
— Он сейчас молится с братией в Михайловском соборе, — ответил сторож.
Михайловский собор Псково-Печёрского монастыря
Двое переглянулись и пошли ко входу в собор. Там они дождались окончания службы, а когда в дверях показался Алипий, старший сказал, что они привезли из Москвы важный указ советского правительства. Алипий не ждал ничего хорошего. Хотя после смерти Сталина большинство граждан Советского Союза вздохнули свободнее, верующим лучше не стало. Пожалуй, даже наоборот. При Хрущёве обычная антирелигиозная пропаганда переросла в настоящую войну, а он, настоятель Псково-Печёрского монастыря, оказался на переднем её крае.
Оставив людей в сером, Алипий нашёл эконома, велел ему собрать самых преданных монахов и привести их в свои покои, а после этого вместе с посланцами направился туда и сам.
Там старший вручил ему указ о закрытии монастыря и потребовал ключи от обители. Настоятель прочёл указ и велел келейнику растопить камин, а когда огонь разгорелся, бросил в него бумагу и, повернувшись к посланцам, отчеканил:
— Лучше я приму мученическую смерть, но монастыря не закрою.
Чуть раньше в дверях столпились монахи, которых по его просьбе собрал эконом. Они угрюмо наблюдали за происходящим, а их суровый вид не предвещал ничего хорошего. Взглянув на них, Алипий вновь обратился к келейнику:
— А теперь, отец Корнилий, неси топор, головы рубить будем!
Посланцы Хрущёва испугались. Они представляли власть, но она была где-то далеко, в Москве, а тут — фанатик-настоятель и преданные ему монахи. Они ведь и впрямь могут головы отрубить, а принимать такую смерть чекисты не хотели. Пытаясь сохранить достоинство, они вышли из покоев, но уехать, не выполнив задания, не могли. Посовещавшись, они направились к начальнику милиции города, однако тот заявил, что без официального приказа ничего делать не будет и не его вина, что бумага сгорела. Он не мог простить этому ведомству, что оно отказалось помогать ему в расследовании дела об убийстве Маши Савраскиной. После длительных препирательств москвичи поняли, что помощи не дождутся и направились к первому секретарю городского комитета партии. Главный коммунист Печор был коренным жителем этого небольшого городка и понимал, что если пойдёт на поводу у посланников, земляки его не простят. Прикинувшись больным, он сказал, что не в состоянии встать с постели, а им лучше обратиться в областной центр.
Люди в сером так и сделали и на следующий день к монастырю подъехали уже две чёрных «Волги». В одной из них был первый секретарь Псковского областного комитета партии, Степан Макарович Шубин. Москвичи не очень хотели ещё раз встречаться с настоятелем и предоставили Шубину самому вести с ним переговоры.
— Здравствуйте, — сказал Степан Макарович, и чуть прихрамывая, подошёл к настоятелю, — меня зовут Шубин, я первый секретарь Псковского областного комитета партии.
— А я — архимандрит Алипий и если ты пришёл закрывать монастырь, то я не могу тебе желать здоровья, — сердито ответил настоятель.
— А я тебе желал, — сказал Шубин, — я ради тебя даже в партию вступил.
Военная история
…Случилось это за год до окончания войны. Сержанта Ивана Воронова тяжело ранило, и его ближайший друг, Степан Шубин, только что вернувшийся после тяжёлого боя, сразу направился к нему.
— Пришёл, — сказал Иван, увидев товарища, — значит, мы сможем проститься.
— Что ты мелешь! Тебя подлечат, и мы с тобой ещё до Берлина дойдём.
— Нет, Стёпа, я долго не проживу, — возразил Иван, — я не первый день на войне, знаю.
— Я за тебя молиться буду. Бог спасёт, — убеждённо сказал Степан.
— За что? Я уже лет десять в церкви не был.
— А ты поклянись, что посвятишь Ему свою жизнь.
— Не могу: я вступил в партию.
— Когда? — удивился Степан.
— Только что.
— Зачем?
— Хотел нашего парторга отблагодарить. Он меня спас, если бы не он, я бы умер от потери крови.
— А в чём благодарность-то? — спросил Шубин.
— У них план по приёму новых членов, а за невыполнение с него шкуру снимут. Мне-то теперь всё равно, долго я в коммунистах не пробуду.
— Ты врёшь, Ваня!
— Умирающие не врут, Стёпа.
Шубин посмотрел на друга, но так и не понял, говорит он правду или это его очередная шутка, теперь уже предсмертная.
— Что ты заладил умирающие, умирающие, — недовольно сказал Шубин, — Бог тебя спасёт, ты только к нему обратись, а в партию я вместо тебя вступлю.
— Ты ведь верующий, — сказал Иван.
— Ну и что?
— Меня-то Бог, может, и спасёт, а тебя накажет.
— Ничего, я возьму грех на душу, — возразил Шубин, — стану коммунистом, но ты поклянись, что если выздоровеешь, посвятишь Ему свою жизнь.
— Ладно, клянусь, — нехотя ответил Воронов.
Иван выздоровел, но выполнять обещание не торопился.
Выйдя из госпиталя, он делал всё, чтобы осуществить свою юношескую мечту и стать художником. До войны он окончил художественное училище, на фронте выпускал боевой листок, а после войны вступил в московское товарищество художников и продолжал писать, но в то голодное время людям было не до картин, и приходилось зарабатывать, чем придётся: делать иллюстрации к книгам, рисовать плакаты и оформлять дома культуры. У него не всегда хватало времени на творчество, но в церковь он ходил регулярно. Там он чувствовал себя не так одиноко.
Через год он принял постриг под именем Алипия, попал в Троице-Сергиевскую лавру и начал послушание с должности маляра. Вскоре ему поручили реставрацию живописи соборов и церквей лавры, затем он стал руководить работой иконописцев и следить за восстановлением храмов Москвы и Подмосковья, а через несколько лет Патриарх назначил его настоятелем Псково-Печерского монастыря. Произошло это как раз тогда, когда оттепель в жизни большинства советских людей обернулась заморозками для русской православной церкви.
Между тем его боевой друг своё обещание выполнил сразу. Он вступил в партию, дошёл до Берлина, получил несколько боевых наград, а накануне подписания капитуляции Германии был тяжело ранен, и ему ампутировали ногу. Демобилизовавшись, он вернулся домой и устроился на работу. Его выбрали парторгом завода и послали учиться в высшую партийную школу, после которой он стал быстро продвигаться по партийной линии.
Рана часто напоминала о себе, но Степан Шубин считал её Божьей карой и стойко переносил любую боль. И вот теперь он опять встретил человека, из-за которого его жизнь так круто изменилась.
Тайловская башня, башня Верхних решёток и крепостная стена Псково-Печёрского монастыря
***
— Я всё помню, — сказал Алипий, — но сейчас ты пришёл, чтобы закрыть монастырь, а сделать этого я тебе не дам. У меня шестьдесят монахов, многие прошли войну, они будут сражаться до последнего. Да и жители города мне помогут.
— Я и сам хочу тебе помочь.
— Тогда убеди Хрущёва не закрывать обитель, — сказал Алипий.
— Кто ж меня к нему пустит?
— А ты скажи, что я передал ему личное послание.
— Где оно?
— Садись и слушай.
Хрущёв
Узнав, что его поручение не выполнено, Хрущёв наорал на чекистов, затопал ногами и пообещал сослать их на Соловки, а когда, устав от крика, сделал паузу, старший сказал, что с ними приехал первый секретарь Псковского областного комитета партии и у него есть личное послание от настоятеля.
— Где он? — спросил Хрущёв.
— В приёмной.
— Какого рожна вы его там держите, давай его сюда.
В комнату, прихрамывая, вошёл Шубин.
— Говори, что у тебя, — потребовал Хрущёв.
— Не могу, Никита Сергеевич, это личное послание.
— У меня нет секретов от этих людей, — рявкнул Хрущёв.
— А у меня есть, — ответил Шубин.
Хрущёв удивлённо уставился на наглеца. С ним давно никто так не разговаривал. После того, как он расправился со своими конкурентами, приближённые соглашались со всеми его решениями.
Пауза затягивалась, Шубину стало не по себе, и он первый нарушил молчание:
— Я не могу стоять, Никита Сергеевич. Я в битве за Берлин ногу потерял, у меня протез болит — он постучал по деревяшке и сел.
После упоминания о ранении Хрущёв смягчился. Он и сам был на фронте и знал, что это такое. Затем он перевёл взгляд на посланников, которые все четыре года просидели в тылу, и приказал им выйти. Когда дверь за ними закрылась, Шубин сказал, что во время войны фашисты вывезли утварь монастыря, которая представляет собой огромную ценность и теперь находится в городе Реслингхаус, в ФРГ. Это обнаружил бывший солдат Вермахта, который участвовал в отправке имущества монастыря в Германию. Он готов способствовать возвращению сокровищ, но ему надо поработать с архивами, а приехать в Печоры он просто так не может.
— Почему? — спросил Хрущёв.
— Раньше эта территория была Эстонией, и Западные страны считают её оккупированной зоной, поэтому мы не пускаем туда граждан этих стран. Чтобы обойти запреты, настоятель монастыря предлагает сделать Печоры и Реслингхаус городами-побратимами, тогда немец сможет приехать в монастырь и найти доказательства, что сокровища вывезены из России. Но тут есть одно «но»: все предметы являются собственностью монастыря, и если его закроют, то возвращать их будет некому. Кроме того настоятель разослал письма своим православным друзьям за границей и пригласил их приехать, — продолжал Шубин, — многие уже согласились, так что если монастырь закрыть, то во всём мире поднимется невероятный шум.
— Откуда ты всё это знаешь? — спросил Хрущёв, на которого, казалось, подействовали эти доводы.
— Я — первый секретарь Псковского областного комитета партии.
— А почему об этом не докладывает первый секретарь Печор?
— Он притворился больным и не захотел помогать вашим представителям.
Никита Сергеевич Хрущёв 1894—1971
— Трус, — крикнул Хрущёв, — я выгоню его к е.. матери, и поставлю вместо него настоящего коммуниста. А насчёт городов-побратимов мы подумаем, и монастырь пока закрывать не будем. Пусть сначала немцы наше добро вернут.
— Правильно, Никита Сергеич, ведь монастырь — это памятник старины. Туда не только паломники приезжают, но и туристы, а нам это выгодно, ведь все они тратят у нас свои денежки, а для Псковской области это хоть и маленький, но доход.
Хрущёв ничего не ответил, но его молчание было положительным знаком.
Штайн в Печорах
Штайн получил личное приглашение Хрущёва, но власти Реслингхауса не хотели отдавать сокровища, а на человека, который этому способствовал, смотрели искоса. Против заключения договора о дружбе они ничего не имели, однако денег на поездку в Печоры не дали, поэтому в Советский Союз Штайн отправился один. До этого он списался с настоятелем, а тот сообщил о предстоящем визите Шубину. Как-никак, фронтовой друг помог ему отстоять монастырь и вполне заслужил, чтобы его пригласили на встречу.
Штайн должен был прилететь в Москву, оттуда ехать поездом до Пскова, а затем вместе с Шубиным на его машине — в Печоры. По дороге Штайн рассказал, что власти Реклингхауса проявляли открытую враждебность его изысканиям и ставили ему палки в колёса, где только могли. Единственное, чего ему удалось добиться, это зарегистрировать общество дружбы с Советским Союзом, в котором, кроме членов его семьи никого нет. Несмотря на это, он всё-таки сделает Реклингхаус и Печоры городами-побратимами, как это и советовал герр Шубин.
Из-за опоздания самолёта и недоразумений с расписанием поезда Штайн приехал в монастырь на несколько часов позже, чем его ожидали. Всё это время новый первый секретарь Печор — Савраскин дежурил у стен обители, чтобы не пропустить встречу. Когда гости приехали, он вместе с ними направился к дому Алипия.
Настоятель уже ждал всех у входа.
Первой к нему подошла Оля. Он протянул ей руку и она, склонившись, поцеловала её. Затем то же самое сделал Шубин. Савраскин вынужден был последовать их примеру. Потом Алипий попросил Олю провести экскурсию, добавив, что он будет рядом, и если у гостей появятся вопросы, с удовольствием на них ответит.
Экскурсия
Оля понимала, что таким посетителям надо преподнести историю, не акцентируя внимания на заслугах монахов. С другой стороны, нельзя было и преуменьшать их роль. Сделать это было особенно трудно, потому что проводить экскурсию приходилось одновременно на русском и немецком языках.
Она рассказала о том, что раньше обитель была не только храмом Божьим, но и крепостью на границе России. В самом начале Ливонской войны сюда приехал Пётр I, чтобы лично руководить обороной. Он приказал монахам строить укрепления, а когда они заявили, что их дело — молиться, он ответил, что он будет молиться за всех. И действительно, царь целый день честно молился, а монахи строили укрепления. Они не привыкли к физической работе, и вечером вынесли икону Божьей матери и поставили её на центральной площади монастыря, а утром на глазах иконы появились слёзы. Пётр ухмыльнулся и издал приказ, в котором потребовал, чтобы матерь Божья прекратила плакать, иначе задницы монахов заплачут кровавыми слезами.
Икона плакать перестала, царь продолжал молиться, а монахи продолжали строить. И всё было бы хорошо, но после молитв царь пьянствовал и водил к себе непотребных девок. Настоятель, понимая, что Петра от разврата не удержать, выселил его из своих покоев в домик, который раньше использовался как склад и находился вне монастыря,
— А Пётр не возражал? — спросил Савраскин.
— Может, и возражал, но вынужден был подчиниться. Он понимал, что в чужой монастырь со своим указом не ходят.
— А вы были в этом домике? — продолжал допытываться Савраскин.
— Конечно, — ответила Оля.
— А в каком качестве? — ехидно спросил Савраскин. В Печорах давно говорили, что Оля — любовница Алипия, и он хотел поставить её в неловкое положение.
— В каком качестве? — переспросила она.
— Да, в каком качестве?
— В качестве непослушницы.
Савраскин оторопел и больше вопросов не задавал.
Когда экскурсия кончилась, все прошли в покои настоятеля. В прихожей висела его картина «Возвращение блудного сына». Алипий написал её после переговоров с Хрущёвскими посланцами. Там был изображён отец, который с радостными слезами на глазах, воздев руки к небу, встречал своего первенца, вернувшегося к нему в лохмотьях после долгих лет нечестивой жизни. Прототипом отца был сам Алипий, а его непутёвый первенец был подозрительно похож на молодого Шубина, и изображён с длинными волосами и лохматой бородой. От первого секретаря Псковского областного комитета партии не ускользнуло это сходство. Он недовольно посмотрел на Алипия, а тот кивнул и чуть заметно улыбнулся.
Когда все уселись за стол, с обеих сторон посыпались общие слова о том, что надо укреплять дружбу между советским и немецким народами, как можно чаще обмениваться делегациями и развивать двусторонние связи, для того чтобы простые люди обеих стран могли лучше узнать друг друга. Потом, обращаясь к Штайну, отец Алипий сказал:
— Сегодня у нас всё получилось наперекосяк, мы даже не знали, когда вы приедете и только зря прождали вас несколько часов, а всё потому, что до сих пор у меня нет телефона. Затем, посмотрев на Шубина, добавил, — если бы вы помогли провести сюда кабель, это сильно облегчило бы нашу жизнь. Окажите нам эту услугу, а я за вас молиться буду.
— Ладно, — сказал Шубин после долгой паузы, — я подумаю.
— Степан Макарович, — подал голос Савраскин, — всё равно вы сюда будете линию тянуть, проведите уж заодно телефон и мне.
Шубин скосил на него взгляд, недовольно шмыгнул носом, махнул рукой и ответил:
— Ладно, проведу тебе тоже.
Сказано это было таким тоном, что настоятель усмехнулся. Савраскин покраснел от злости и решил при первом же удобном случае отомстить Алипию за своё унижение.
Выборы
Случай представился, когда проходили очередные выборы. В Советском Союзе на каждую должность баллотировался один кандидат, а выборы считались не только правом, но и почётной обязанностью каждого гражданина. Люди к этому привыкли, знали, что от них ничего не зависит, но приходили на избирательные участки, потому что в случае неявки у них могли быть неприятности. К тому же, там всегда продавали дефицитные продукты, а часто ещё и показывали старые фильмы. Для того же, чтобы обеспечить стопроцентное участие в голосовании, в больших городах партийное руководство посылало специального гонца с урной для бюллетеней и бланками для голосования в больницы и в дома для престарелых. В Печорах урну всегда приносили в обитель.
В день выборов Савраскин позвонил Алипию и сказал, что отныне монахи, как и все остальные граждане Советского Союза, должны сами являться на избирательный участок. Алипий попытался ему возразить, но Савраскин бросил трубку. Настоятель перезвонил, однако первый секретарь Печорской компартии ответить не соизволил. Это был его звёздный час — он показал священнику, кто в этом городе главный.
Отец Алипий надолго задумался, а потом, приняв решение, пошёл в братский корпус. Там он велел монахам одеть парадную одежду, взять иконы и хоругви, и крестным ходом повёл их к зданию школы, где находился избирательный участок. До школы было три километра, и по пути к ним присоединялись жители городка. Обойдя здание три раза, настоятель остановил свою паству перед входом и отслужил благодарственный молебен советской власти. В спортивном зале, где находились урны для голосования, монахи заполняли бюллетени и, перекрестившись, с поклоном опускали их в урну.
***
На следующий день Савраскина исключили из партии, и он попал в больницу с явными признаками нервного расстройства. Там его регулярно навещал отец Алипий и подолгу с ним беседовал. Из больницы бывший парторг школы поехал в братский корпус монастыря. Вскоре он стал послушником, а через год принял постриг.
Примечания
[1] Трудник — человек, добровольно работающий в монастыре без дальнейшего намерения стать монахом
[2] Келейник — слуга, ключник
[3] ЦК — руководящий орган компартии Советского Союза
***
Уважаемые читатели!
Недавно у В.Владмели вышел роман «Неверноподданный», отрывок из которого мы ранее печатали. Роман в цифровом варианте можно приобрести:
www.litres.ru/vladimir-vladmeli-18558288/nevernopoddannyy/
Жители Америки могут купить «бумажный» вариант романа у автора: v_vladmeli@mail.ru
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer5/vvladmeli/
