— М-да… — произнесла Ольга. — «Бился об Ленина тёмный класс…» — ничего не добился. Яичко упало и опухло.
Константин стоял в студии и смотрел сквозь стекло.
— Опять что-то не устраивает? — спросил он в микрофон.
Фамилия у чтеца была Кулябин. Под стать названию города Кулябинск. Говорил он о своей специальности «прикладная информатика». Это как вместо «грузчик» сказать «такелажник»: уровень такой «специальности» преподавали в старших классах любой средней школы. Работал наборщиком текста в университетской телестудии. Студенты с вычислительной техники отглаживали голосовое распознавание и пытались соединить программы компьютерной орфографии с переводом голоса в буквенный текст. Так что, профессиональная жизнь Константина была сочтена. Держали его только потому, что за девять тысяч рублей ни один студент работать не соглашался. И чтец этот Константин к своим тридцати годам не имел ни профессии, ни образования, ни нормальной работы, ни, разумеется, зарплаты. Одеваться пытался согласно общественной молодящей моде: суконное полупальто, изящный шарф, петлёй уложенный вокруг шеи, настоящие джинсы «Леви Страус». Никто не знал, что вставка на рукаве пальто «Эмпорио» была куплена на рынке, шарф красиво связала мама крючком, а вьетнамские джинсы в промежности аккуратно прикрыты вьетнамской же заплатой из сохранённых именно для этой цели обрезков штанин.
«Может, гениальный папа был прав, и фамилия его значит «каша-размазня», — думала Ольга. — Уже полтора часа бьёмся — сколько ж можно…»
Ко Дню Победы вся студия учила и записывала стихи о войне. Ольга Леонидовна подключила и Константина. Студентки, филологи и историки, хорошо читали Слуцкого и Друнину, Левитанского и Чичибабина. Сама Ольга до дрожи по коже прочла Коржавинское «Дети в Освенциме» — студия искренно плакала. Звукооператор, выключив микрофон, высморкался и сказал:
— Ну, ты, Алёна, выдала, особенно в конце.
— Сама чуть не завыла… — и тоже высморкалась.
А как тут не зарыдать от слов, написанных полвека назад:
Жива. Дышу. Люблю людей.
Но жизнь бывает мне постыла,
Когда я вспомню — это было!
Мужчины мучали детей.
Поженян и Наровчатов у него не пошли, Багрицкий и Гудзенко тоже. Кульчицкого, Когана, Симонова, слава Богу, прочли до него. Она подобрала ему серенькое простенькое стихотвореньице Всеволода Рождественского из передовицы «Комсомольской правды» сорок первого года. Стишок был наполнен пропагандистскими штампами: «милой Родины наказ», «родимые берёзы», провожающие девушки, клятвы жёнам «Отстоим!» и, разумеется, «суровое мужское наше дело мы доведём — и с честью! — до конца!» О «котлах», миллионных пленных, голодном и грязном отступлении, полном разгроме армии в этом самом сорок первом подобная клишированная поэзия «с честью» не предусматривала.
Выучил. С трудом. Как ни репетировали, как ни дрессировала его Ольга Леонидовна, во время записи он ладони поднял-таки на уровень своих сисек, словно прикрывая их от мужского взгляда, и, едва не заикаясь, помахивал руками в такт строкам. А на словах «Нас жёны крепко к сердцу прижимали…» даже показал, приоткрыв ладонь, куда именно прижимали. Изобразив чью-то жену.
После эфира кто-то в студии бросил словечко «сам себя за сиськи держатель», но студент-германист уточнил «бюстгалтер». Без мягкого знака. Так и прицепилось к нему это прозвище. Шипели на него, шипели ему в лицо и за спиной. «Если б не автокорректура в Ворде, он бы слово «мама» писал с мягким знаком».
Видела же, что он закомплексованный и самовлюблённый, безграмотный и не начитанный. Даже стишок этот в современности двадцать первого века не смог рассказать без оговорок — ошибся. Так и дали в эфир этот последний дубль — лучшего уже не было. Но — тянуло к нему почему-то. Может, материнское желание защитить убогого?
Они шли по берегу Капора, речки, неглубокой, но неприятно заросшей сорным ивняком и мелкой сосёнкой.
— А правда, — спросил Константин, — что так её назвали, будто Екатерина Великая здесь свой капор в воду уронила?
— Не было в наших краях Екатерин, — ответила Ольга. — Никаких. Одни турмуды жили своими родами и племенами и звали эту речушку Чульчи, «река» по-турмудски. Есть гидронимы с такими же корнями: Чусовая, Чульпа, Чепца… Тихий милый народ. До сих пор верящий в своих богов и духов. А русские привели с собой горных мастеров-иноземцев, которые увидели большую гору и назвали речку Кап, то есть «голова». А потом и Капор. Под горой вроде залежи какие-то предполагались, хотели её срыть. Но турмуды собрались с дрекольем и не дали: там древнее кладбище их предков. Археологов до сих пор туда не пускают.
Они шли по протоптанной широкой тропе, широко перешагивая через жидкую весеннюю грязь. Воздух сохранял вкус талого снега, где-то в густой тени ноздревато ещё белеющего. И запахи зацветающих красной в бутонах вербы и черёмухи, мать-и-мачехи, подснежников, первых ландышей и горячих древесных соков — воздух весны и освобождения — пьянили и кружили голову.
— Вы интересно рассказываете, — слюбезничал Константин.
— Это мой гениальный папа интересно рассказывает. А я только повторяю.
— О нём отзываются хорошо в университете.
Ольгу вдруг прорвало.
— Есть такие люди, — с горечью произнесла она, — вроде обычные. Ходят-едят, смеются над глупыми шутками, сами рассказывают пошлые анекдоты, смотрят сериалы про патриотическую войну, слушают попсу. Поют хором под гитару, тоскуя от слов: «… Золотая Брич-Мула, где чинара притулилась под скалою…»
— А что? Хорошая песенка.
— Если не считать двух моментов: «Вечная пчела» — это название болгарского эпического романа… Писатель был, кажется, даже кандидатом в нобелянты. И второй, Брич-Мула эта — среднеазиатский грязный пыльный кишлак, дыра дырой, дырее некуда. И зачем туда «возил детвору тарантас»? И откуда он их возил? До ближайшего райцентра семьдесят километров с лишним. Трое суток на ишаке. Но вдруг этот тоскователь по романтической бредятине отключает телефон, не идёт к ужину с телевизором. Жрёт чуть ли не из помойного ведра. На речке песчаный пляж усеян людьми — загорай, а то поздно будет. А он затягивает шторы и в сумраке стучит по «клавке». День, ночь, вечер-утро — он стучит. Выходит с шальными глазами в гостиную. «Ты чего?» — «Представляешь, хеттский корень бла-бла-бла такой же, как германский, греческий, иллирийский и славянский и имеет параллели с семитскими корнями бла-бла-бла». И что? Гром аплодисментов? Все суют чеки и конверты с наличкой? Медалями и орденами занавесили весь пиджак? Выбирают в президиум? Хрен тебе. Да и хрена никто не даёт. Пара студенток глазками ахнут, а потом своим бой-френдам в перерыве между сопением и пыхтением расскажут про сумасшедшего профессора-идиота-тупицу с протёртыми локтями на пиджаке. А он бесплатно, а то и за свои гроши публикнёт эту шедевралку в каких-нибудь Чебоксарах или Барнауле, Карагае-Манжероке — великое открытие! — а потом ещё и хвастается, что такие же чокнутые в волгоградских-чмаровских-краснозадских диссерах его цитируют. Господи! Как всё надоело!
— Скучно?
— Хочу новое платье, хочу на море… И, главное, ясно уже давно — не нужно никому это высшее образование. Оно денег не приносит. И все потуги моего папы расшевелить эту непробудную, вековую, стихийную тишину… Таким увидел Кулябинск Короленко: «ненастоящий, какой-то призрачный, ненужный город»… Все потуги папины глупы и бесплодны.
— Короленко так и писал о нас «ненужный город»?
— Он здесь оказался через четверть века после Салтыкова-Щедрина, а этот Щедрин — великий матерщинник, кстати — так припечатал непечатно Кулябинск, что лучше не повторять. «Время здесь как будто стояло на месте…» Ничего не изменилось.
— Почему же? Заводы…
— Поставили парочку,— не дала договорить Ольга, — которые не знамо что выпускают… атомщики циркониевые браслеты уже делать начали, чтоб что-то заработать… А люди как были вялые и ни на что не способные, так их никто… Ёж — птица гордая: не пнёшь — не полетит. Где те турмуды, что поднимали мятеж против Екатерины Второй? Где те, которые шли против большевизма в гражданскую?
— Спились.
— Кстати, именно после этого восстания против насильственного крещения позже возникла легенда о ласковой императрице, якобы здесь побывавшей. Гениальный папа называет это «инверсия знака». А «спились» слишком простое объяснение в масштабах всей страны.
Они обходили горку Гурезь, ту самую, с бывшим капищем, огибая которую хитренько втекала в Капор Куляба — речушка болотистая и непроходимая. Как они, рудных дел иноземцы, хотели подрыть под гору подкоп, не затопив его грунтовыми водами двух речушек, было не понятно. Ещё одна легенда, должно быть.
А мысок, с которого устремлялась вверх Гурезь, уже весь покрылся цветущими одуванчиками и кое-где даже нарциссами.
И они вступили на эту полянку и по сырой земле направились к подножию горы.
— Хотите цветов? — спросил Константин и нагнулся сорвать какой-то синий весенний бутон.
— Ни в коем случае! — повысила голос Ольга.— Спаси и сохрани тебя.
— Почему? — удивился тридцатилетний недоросль.
— Сорви лучше нарцисс: приглядись — на что похож венчик? Наш пропуск. Иди за мной.
Оцепенение напало на Константина и он, как сомнамбула, двинулся за главным редактором университетского телевидения и преподавательницей-почасовиком «История русской критики и журналистики девятнадцатого века». Они пришли туда, где никогда не двигалась никакая история и не существовало никакой России. Здесь стояла древняя, очень старая берёза. Спокон веку её расщепила стихия почти у корня, и она росла в два ствола большой круглой рогулькой.
— Стой здесь, — приказала Ольга.
Лицо её одеревенело и исказилось — все черты мягкой женственности пропали, и выступила мертвенная окаменелость черепа. Из-под ног к стволу проползли, металлически блестя, два длинных ужа с оранжевыми пятнами на затылках. Ольга подошла к дереву и вставила свою голову между чёрно-белыми корявыми стволами. Но вдруг, будто что-то вспомнила, выпрямилась и приказала Косте:
— Пролезь между ними. И не спрашивай — зачем, — со сталью в голосе произнесла она.
И Костя пролез. И она пролезла вслед за ним.
По ту сторону стоял полумрак. Гора пропала, и вместо неё темнел стеной густой без листвы лес. Деревья рыбьими костями стояли в сером пространстве, не шевелясь. Воздух был пуст, бездвижен и без запахов. Небо отсутствовало над головами — вверх уходила чёрная бездна. У самой берёзы на корточках сидела старуха с путаными космами. Висело на ней какое-то обветшалое тряпьё, из-под которого торчали жилистые кривые ноги с большими ступнями. Она подняла голову и втянула в себя воздух.
— Ох ты, — произнесла трескуче, — пóтом пахнешь да ссаками. Живая, чай. Вот возьми-тко пирожка моего покушай. Да и дальше ступай, к болоту.
Лицо её безносое уставилось на людей. Глаз у старухи не было. В пустых глазницах сквозь пряди нечистых волос тлели красным угольковым светом огоньки.
— Ты поешь-покушай еды-пищи нашей.
— Не бери, — прошептала Ольга. — Не вернёшься. И в глаза ей не смотри долго — увидит.
Она протянула старухе цветок нарцисса, и та, зажав стебель в кулаке, пообещала:
— Идите-идите, уж-тко помогу.
Она постучала венчиком нарцисса себе по ладони и сдула, приговаривая что-то, пыльцу на Ольгу. Пришельцы попятились от старухи и подошли к берегу болота.
— Мы где? — испуганно спросил Константин, прикрывая себе сиськи ладонями.
— «Нам неизвестно, где запад лежит, где является Эос; где светоносный под землю спускается Гелиос, где он на небо всходит…» — пробормотала бывшая студентка филологического факультета. — Нет здесь ни востока, ни запада, ни севера, ни юга. Ни купола над головой, ни земли под ногами.
— Плодитесь, размножайтесь и наполняйте землю! — хрипло захохотала за их спинами старуха.
Ольга потянула себя за нос кверху, и её кожа на лбу расстегнулась, как замок-молния. Она тянула всё дальше и дальше так, что волосы причёски и уши отвалились и повисли на плечах.
— Помоги мне.
И Костя потянул нос вниз с затылка вдоль позвоночника. Её кожа, словно комбинезон, упала к ногам, и из неё выпрыгнула жаба.
— Иди за мной, — пробулькала она и сползла брюхом в тяжёлую воду болота.
И самец-лягушонок прыгнул вслед за ней. Жаба взлезла на мокрую кочку. Константин-лягушонок сидел у неё на спине, обхватив тонкими липкими лапками белёсое её брюхо, колыхающееся от похоти. Его острый гилес проник в жабью клоаку и осеменил её. Жаба прикрыла веками глаза от прилива чувств и забулькала страстно зобом. Она вертляво сбросила с себя самца и нырнула в воду, где опорожнилась густой икрой и снова влезла на кочку. И снова мелкий кулябин-самец оплодотворил её, и она вновь опросталась икрой. Так продолжалось несколько раз, и всякий раз брюхатое земноводное разевало от похоти свою пасть и урчало любовно, пока самец осеменял её ненасытную клоаку. Но и он вскоре выдохся.
На берегу они оделись и вернулись к берёзе. Старухи уже не было, не было и корзины с пирожками. Только старое дерево с рогулькой своей, похожей на гигантскую вагину, темнело во мраке. Они пролезли через неё в мир солнца, цветов и людей.
— Уходи, — сказала Ольга Леонидовна, — и не рассказывай никому.
— Хорошо, — пробормотал не пришедший в себя ещё самец Кулябин.
— Душ прими — воняешь.
— Dondevá mama?— спросил Леонид Михайлович, когда Ольга в прихожей снимала грязные ботинки. — Правильней, конечно, сказать dedonde — «Откуда?», но, судя по всему, Гойя был-таки прав.
В гостиной раздался звук прыжка, и в прихожую ворвалась Мирка:
— Мамочка-мамулька! Ты почему так долго?
— Ужинать?
— А мы с дедой галушки готовили! — радостно сообщила Мирка. — Я тоже катала тесто!
— Мне надо в душ, — сообщила дочь-мама.
— Чувствуется амбрэ…— произнёс отец тихо и ехидно.
— Папа! Перестань! Со сметаной?
Мирка покивала головой.
— Я ела со сгущённым молоком! Гляди, какое пузо, — облопалась!
— Ты же машину забрал со стоянки, пришлось тащиться напрямки мимо Гурези.
— Ты бы, я понимаю, предпочла, чтоб мы с Миркой и её портфелем и с моей сумкой тащились пешком по слякоти мимо Гурези. Я нашёл в холодильнике какой-то старый творог, жёлтый уже. Не пропадать же. Очень вкусные Мирочка-Мирьямочка Машенька-Мария галушки скатала!
Дедушка, счастливый, поцеловал в темя внучку.
— Да! Вкусно! Даже Соня ела!
— Какая Соня?
— С курсовой не может справиться.
Ольга повесила куртку на вешалку.
— То-то я чувствую амбрэ… Dedonde?
Из кухни донеслось:
— Иняз, третий курс. Романо-германские языки.
Ольга погладила рукой по лёгкой шубейке, висевшей в коридоре.
Соня вышла из кухни.
— Наверное, надо показаться.
Была она небольшого роста, но стройная и гармоничная в джинсах и в свитере а ля Бэлла Ахмадулина.
— Я вас помню, Соня. Это вы Ольгу Берггольц читали?
— «Блокадную ласточку». Спасибо, что помните, — покивала головой Соня. — А галушки и вправду — объедение. Но мне уже пора.
Ольга заглянула на кухню. На столе были разложены тетради и пара книжек.
— Извини. Уже темно, мне придётся отвезти Софию в город.
— Мимо Гурези? Сделай одолжение. Конечно, с тремя сумками по слякоти пешком… Хорошо, что мы там не встретились.
— А могли бы? — спросил ехидно Леонид Михайлович. — Ты уложишь Мирку?
Девушка вернулась из кухни, застёгивая свою сумку.
— До свидания, София. Не беспокойся, папочка! — ехидно чмокнула Ольга отца в щёку.
В машине девушка извинительно сказала:
— Неловко вышло. Я оказалась не вовремя.
Леонид Михайлович вздохнул.
— Всё нормально. Что-то с ней в последнее время происходит. Не пойму.
Машина медленно вползла с боковой дороги на трассу.
— Можно спросить? Вопрос некстати и не по теме.
— Спрашивайте ваш вопрос.
— Ольга Леонидовна… ваша родная дочь?
— Конечно. А что? Не похожа?
— Вы с ней так пикируетесь, что подозреваются другие отношения.
Леонид Михайлович ничего не ответил. Он посопел носом, задумавшись, после чего сказал:
— У семиотики при всех огромных возможностях анализа, которые она открывает, есть два больших недостатка.
— Какие? — Софья сидела в пол-оборота к профессору и вглядывалась в его лицо — профиль ещё нестарого мужчины.
— Семиотический анализ беспомощен в описании эмоционального контакта между адресатом и адресантом. Мать и младенец общаются? Конечно, но ребёнок спит на руках матери, или даже не спит, глазками таращится в окружающий мир — а общение происходит. Человек и кошка, человек и собака…
— Человек и ахатина — по чужому пальцу не поползёт.
— Вот-вот… А второй недостаток в том, что при отсутствии полной информации анализ знаков может привести к неверным результатам. В семантике.
Наступило недолгое молчание, которое разрушила Соня, тихо пропев:
— Человек и кошка плачут у окошка. Серый дождик каплет прямо на стекло… Человек и стекло. Человек и дождик.
— Человек и серость.
— О чём это вы? Обо мне?
— Мысли вслух. Как продолжение вашего множества. Хотя на вашем курсе, кроме вас… Даже Пушкина не знают. Одна студентка была абсолютно убеждена, что «Собака на сене» написана Шекспиром.
— Не всё потеряно — она про Шекспира что-то знает.
И профессор, и студентка рассмеялись.
Городская площадь была круглая, как глаз, и от неё ресничками убегали в разные стороны улочки. Наверное, поэтому она носила имя Кутузова. Мешала только высокая церковь-новодел, торчащая из глаза: её приходилось обходить по грязным боковым тротуарам, чтобы добраться до больших магазинов. Особенно грязной была сторона, где к построенной церкви вели подкоп сантехники, огородив огромное пространство дощатыми рогатками.
— Заборы строим из досок, а мебель делаем из опилок. Парадокс,— грустно проговорил Леонид Михайлович. — Когда я сюда приехал, больше тридцати лет назад, — продолжил он, — повсюду росла трава: полынь, крапива и прочая ботаника. Очень эта площадь в те годы напоминала Бомбей или Мадрас, в которых я ни разу не был.
— Почему? — удивилась Соня.
— Почему не был?
— Почему напоминала Бомбей?
— Потому что повсюду бродили коровы, а у заборов лежали в нирване счастливые люди.
Сквозь смех Софья показала на какую улицу свернуть.
— Здесь, конечно, не Индия. Названия улиц почему-то Короленко, Чайковского, Гиляровского…
— Так они же здесь бывали-живали. Тут похоронены даже декабристы: один из Раевских, Летягин, Вербель. Здесь недалеко находилось поместье Петра Николаевича Забелло.
— А он кто?
— Сын художника Николая Ге. Искусствовед. Ничего, увы, нового не сказал, но читал лекции о живописи. Вроде, с него написан Серебряков.
— Боюсь показаться серой — а это кто?
Леонид Михайлович состроил саркастическую гримасу.
— У вашего поколения в доме даже книг нет — зачем? Есть всемирная сеть, есть электронные книжки. А «Тётю Валю» и в театрах перестали ставить… Герой такой. Пьесы.
— «Тётя Валя»?
— Ага.
— Подумать только! — голосом ослика Иа произнесла Соня. — Моя любимая пьеса!
— Комедия.
— Улыбнуло.
— Прославился этот сын Николая Ге в своё время тем, что вопреки Синоду и уголовному уложению женился на своей двоюродной сестре. Ходили слухи, что они для этой цели, имея польские корни, перешли в католичество и целовали туфлю Папы Римского.
— Туфля у Папы обладает такими чудесными свойствами — меняет генетику и право? И католикам после лобзания туфли можно?
— Евреям было можно. Без лобзанья. Но в иудаизм их бы раввины не приняли. Кросс-кузенный брак имеет древние мифологические основы… А вот его жена, Екатерина, была сестрой Надежды Ивановны Забелы-Врубель.
— Господи! Это сколько вы людей прошлого знаете! Мне у того дома, — Соня показала пальцем сквозь лобовое стекло на дом красного кирпича, старый и закопчённый, неярко освещённый жидким жёлтым светом.— Врубель — художник? Я уже боюсь спрашивать.
— Вот тут вам зачёт. Художник. Очень странный художник… Несколько раз бывал в наших краях. Меня, София, всё-таки беспокоит ваша курсовая. Очень хотелось бы отправить её на конкурс. А Пётр этот Николаевич умер в двадцать седьмом году. Загадочный был год. Забрал Бехтерева, Джерома, Поленова, Акутагаву, Сологуба, Леру, Арцыбашева, Айседору Дункан… И много-много малых и сирых, больших и великих.
Девушка отстегнула ремень безопасности, но из машины не вышла.
— Вас только ногтем поцарапай — и польётся, — улыбнулась она. — Я так до конца не уяснила про текст и нарратив. И что такое сюжет.
— Давайте ещё раз…
Софья отрицательно мотнула головой:
— Вас ждут дома, Леонид Михайлович.
Профессор тихо спросил, растягивая слова и делая паузы:
— Мы могли бы встретиться как-нибудь в приватной обстановке?
София лукаво и удивлённо взглянула на своего профессора.
— Я задам один вопрос, — спотыкаясь на каждом звуке, произнесла она. — Можно?
— Конечно.
Она втянула голову в плечи и с трудом спросила:
— Я уже давно обратила внимание… И сегодня… Вы меня… клеите, Леонид Михайлович?
Профессор крепко потёр лицо ладонями.
— Лексикон, однако… Чёрт… Я взрослый и неженатый человек. Здоровый мужчина. Что мне прикажете делать? На танцы ходить? Глупо. В кафе по вечерам сидеть? Там всё забито вашими ровесниками и нашими студентами. Я же узнаваем. Дошёл до того, что по интернету пытался знакомиться — такой лохотрон!.. Вот есть вы, Сонечка, взрослая, умная, необычно интересная молодая женщина… Вы же старше однокурсниц?
— На четыре года… в среднем. Я после педучилища воспитательницей в детсаду работала. Даже замужем побывала. Только недолго.
— Расстались?
Соня помолчала, а потом сказала тихо:
— Он сорвался на Северном Урале.
— Извините, я не знал.
— Давно уже. Шестой год, как…
— Надеюсь, вы не подозреваете меня в педофилии? И что сверхординарного в таких встречах? Преподаватель и студентка — в девятнадцатом веке это было обычное дело. Тот же Бехтерев, например, или Бажов…
— Да, — с напускным пониманием покивала головой София. — Уж если Пётр Николаевич мифологически женился на двоюродной Екатерине Ивановне, то в двадцать-то первом веке бить клинья под студентку сам Бог велел. Тридцать лет разницы кого смутят?
Сонечка засмеялась. Через силу рассмеялся и Леонид Михайлович.
— Лучше, конечно, когда тридцать лет в сумме. Уже никого не смущают. Я всё понял. Извините. Забудьте.
Девушка вступила на грязный тротуар, нагнулась и сказала:
— У вас славная внучка, Леонид Михайлович. И вкусные галушки. С маком и корицей — это рецепт?
— Экспромт вдохновения.
— Я вам позвоню.
— К человеку с кошкой едет неотложка, человеку бедному мозг больной свело, — пропел профессор весьма похоже на оригинал.
— Я сказала правду.
После чего скрылась в подъезде.
* * *
После утреннего совещания вся редакция разбрелась по своим столам и закуточкам, уткнувшись в компьютеры. Раздавались только голоса пришедших на запись гостей: местный мулла перед тремя камерами рассказал о миролюбии ислама; его сменил член горсовета с рассказом о строительстве Ледового Дворца спорта. Оба были правдивы. Обоим хотелось верить.
Ольга просматривала записанные передачи, подготавливая их к выпуску, когда к ней зашёл Константин. Она взглянула на него вопросительно, подняв усталые глаза. От него разило резким одеколоном «Жириновский» — модный недавний брэнд, перебивавший все запахи даже в утреннем трамвае.
— И? — прервала Ольга затянувшуюся паузу.
— Как пишется слово «день победы»?
— С буквой «Ы».
— Нет. Я имел в виду, какое слово заглавное?
Его безграмотность прорывалась даже в речевом потоке.
— Не слово, а буква, — раздражаясь, поправила Ольга.
— Ну, буква…
— Есть учебник русского языка Бархударова и Крючковаза седьмой-восьмой класс самой средней школы — может, когда попадался на глаза? Не изволили читать? Есть академическая «Грамматика» Виноградова. Не для вас — там «букаф много». А вам на стол я давно уже положила «Орфографический словарь редактора». Если вам, Константин, трудно послюнявить пальцы, можно сухими запросить интернет.
Ольга показательно включила вентилятор, направив струю воздуха на Кулябина.
— Вы пользуетесь этой туалетной водой, чтоб вас не кусали коллеги на работе?
— Что-то произошло… с тех пор?
— С каких? С пор?
— Извините.
И исчез.
Весь день пошёл насмарку. В соседней с редакцией столовке от котлет накатила изжога. Два новостных ролика со скандалёзом заставила переписать — каждый перебрал лишние полминуты. Сделала выговор новому оператору: не умеет работать в контражуре и на интервью снимал победителя-пловца с нижнего ракурса, отчего у пловца лицо выглядело надутым. К вечеру в редакционной кухоньке закончился кофе — никто не удосужился сообщить директору. Спросила по телефону у «гениального папы», что купить в супере на ужин, он зло осведомился «Кого подкармливаешь?» В самом супере лежали одни копчёности в вакуумной упаковке, коматозные овощи, рыба в состоянии «это Йорик, королевский шут», намертво залитая льдом, и мороженое. Купила смородинового варенья и пачку сухого киселя: Мирка любила фруктовый суп с детсадовских времён.
Дома правильно оказалось, что ничего в супере не оказалось: «гениальный папа» испёк пиццу с колбасой, а из оставшегося теста наделал пирожков.
— Нашёл в холодильнике какое-то засохшее повидло. Не пропадать же.
Пирожки оказались кривоватыми.
— Я тоже лепила! — кричала Мирка-Мирьямочка Машенька-Мария.
А «гениальный папа» вообще лепить из теста не умел. Даже пельмени.
— Надо тренироваться на пластилине, — сетовал он.
— Очень вкусные пирожки, — говорила Ольга, запивая их чаем, — хоть и кривобокие.
— Знаешь, почему они такие?
— Почему?
— Деда объяснил: потому что Земля вертится и не даёт лепить правильные, — Миркино лицо расцвело улыбкой. — Это такая шутка!
— Я поняла, — сквозь странную тревогу рассмеялась Ольга.
Отцово раздражение скоро разъяснилось.
— Сперва они объединили авиационный с авиатехнологическим, назначенная новая метла ещё права финансовой подписи не получила — и сразу выставила две базы отдыха на продажу. Одна из них на Чёрном море. Плюс сокращения преподавателей и переполненные аудитории. У нас в городе они объединили ветеринарный институт с сельскохозяйственным — и сразу выставили центральное здание сельскохозяйственного на продажу и аренду площадей. Плюс переполненные аудитории и сокращение штата преподавателей. Теперь докатилась стихия и до нас: собираются объединить педагогический и университет. С теми же последствиями: продажей и сокращениями. И так повсеместно. О великий и могучий Пу! Когда ж ты насытишься? Когда ж ты перестанешь убивать детей уже во второй, если не в третьей генерации?
— Телевидение тоже закроют?— а сама подумала: «Зачем я на него накинулась? Оскорбила, обидела. Озверела совсем…»
— Кто журналист — я или ты? «Мы только мошки, мы ждём кормёжки»?
— Ну, знаешь…
— Оставь. Ты одна из тех, кто называет себя народом. А народа нет. Есть или кулябы, или халявщики, ждущие кормёжки, или воры. Нередко это одни и те же биологические существа: в белом венчике из роз впереди единоросс. Уже очередь с голыми пузичками выстроилась — чмокни, святитель! Если бы нынешние ширинские-шихматовы и клейнмихели не были столь ажитационно жадны, они бы организовали второй «философский пароход». Про объединение и разорение пока только слухи. Но очень реалистичные.
— Всех бы вас не вместили на пароход, — а сама подумала: «Каша-размазня… Я что? С ума сошла?»
— Тут ты права. Толпа соберётся такая — круизный лайнер затонет у пристани. Прилетел вдруг волшебник в голубом вертолёте. Звали его Гудвин. К нему выстроилась очередь — все хотят в Канзас! И у всех паспорта на имя Элли и Тотошки.
Ольга засмеялась. Отец умел сыпать парадоксами и шутками.
— Даже у крокодила Гены и Чебурашки. Но Медынского бы оставили.
— Его и тут хорошо кормят.
— Потому и кормят крошками, что вся жрачка достаётся главному жрецу. «Все они марионетки в ловких и натруженных руках». Тлен и прах, глад и мор… «Уже вставил четвёртый всадник ногу в стремя своё». Вся политсистема в России выстроена так, чтоб удобно было не созидать, а воровать! Читал недавно в финансово-аналитическом разделе «Corriere della Sera»…
— Верховному божеству нет альтернативы — ему поклоняется народ, — перебила его Ольга.
— А народ пробовал жить в альтернативе?
— А народ хочет жить в альтернативе?
— «И сделал литого тельца, и обделал его резцом. И сказали они: вот бог твой, Израиль, который вывел тебя из земли Египетской!» — бормотал профессор. — Ничего не изменилось… четыре тысячи лет — и ничего… «Нет правды на земле, но нет её и выше…»
Когда Мирьямку уложили в кровать, и она на ночь читала выученное программное стихотворение, у Леонида зазвонил телефон, и он вышел на кухню.
— Завтра, как я знаю, у вас библиотечный день, — не спросила, а утвердила Соня.
— Да, — кратко ответил Леонид Михайлович, и что-то улыбнулось у него в мозгах, и тяжёлая туша сползла с плеч.
— Мы можем съездить на машине кое-куда?
— А куда?
— Оденьтесь как для турпохода и возьмите запасные… пардон, штаны.
— И тушёнки? — догадался Леонид Михайлович.
— А то.
«Ложь порождает ложь, — думал он. — И не столько в ответ как реакция, сколько в лавинообразной последовательности. Библиотечный день отменяется».
Когда Ольга вернулась из спальни на кухню, отец уже разогревал сковороду для котлет.
— Я думала, что тут шумит, а это ты.
— Нет, это не я, это миксер. Завтра тебе придётся проследить за Миркой.
— Ты же свободен.
— Еду в Бровин. Некому читать культурологию и поэтику прозы в филиале. Вернусь поздно или послезавтра.
— Что за спешка?
— Зачёты на носу, а там эпидемия.
— Обрадовал.
— Пандемия. Пообедайте в городе. На ужин котлеты.
— Почему меня не послали? — раздражённо спросила Ольга. — Поэтика — всё-таки моя специальность.
— У тебя ребёнок — пожалели. Они ж не знают, что у Мирки мама — я.
— Культурология — я б что-нибудь наговорила…
— Конечно. Все себя считают специалистами в философии. Футболе. Педагогике. Экономике. И всё это отсутствует в реальной жизни. Гекатомба.
— Машину?..
— Такси возьмёте.
— Ещё и это! — а сама подумала: «Хотела извиниться, придётся отложить…»
Леонид Михайлович скатал валик из фарша, обвалял его во взбитом яйце и сухарях и положил на сковородку. Сразу заскворчало и вкусно запахло. Пока укладывал остальные, сухарями обсыпал всю столешницу, чем вызвал брезгливую гримасу у Ольги.
— Я уеду рано утром. Извини. Иди, отдыхай.
— Ни за что. Дождусь первых результатов. С кедровыми орешками и кинзой?
Когда дегустация пробной порции закончилась, Ольга подтёрла кусочком хлеба тарелку и чмокнула отца в щетину:
— За твои котлеты я прощаю тебе всё. Езжай. Только букета из вирусов не привози. Не отлечимся.
— Весенний авитаминоз.
Он за час нажарил котлет, начистил картошки и залил её холодной водой — догадаются или сварить или пожарить, после чего вымыл столешницу и подмёл пол на кухне.
Соня ждала его с рюкзаком на плече на обочине. Усевшись на переднее сиденье, спросила:
— Отпустили?
В её интонации что-то проскользнуло насмешливое, и Леонид Михайлович ответил:
— Нет. Из окна сбежал. По связанным простыням. На какой фронт едем?
— В Куреево.
— Это ж в другой области!
— А у вас туда нет пропуска? — опять насмешливо спросила Соня.
— А что всё-таки там?
Соня прищурилась на восходящее солнце.
— Да не бойтесь, Леонид Михайлович. Вы какой-то напряжённый.
— Уже не боюсь.
— Поверьте, не к родителям. Картофель сажать не будем.
— А что будем?
По однополосному шоссе ехать было часа полтора-два. Выбоины и провалы асфальта создавали естественные российские препятствия. Но, как шутил Леонид Михайлович, машина так и называлась почти по-русски: «ниссан», — в смысле «не боись!»
Прозрачный весенний лес пестрил набиравшими силу ветками. Даже у ёлок хвоя изменилась с зимнего пепельно-зелёного на весёлый изумрудный цвет. А у сосен стволы избавились от серости и засветились янтарём.
— Жаль запаха не слышно — смолой должно сейчас пахнуть, молодой хвоей…
— Хотите, откроем окна. Погода — как заказывали!
— А почему вы ушли из детсада? Зарплата маленькая?
— Зарплаты там вообще нет. Эти деньги назвать заработком невозможно.
— Сатурн, пожирающий своих детей. Франсиско Гойя, — пробормотал профессор.
— Да и ЧП у меня случилось.
— Какое?
— В такой же майский денёк вывели ребятишек к речке, а они похватали лягушек, головастиков, улиток, черепах болотных руками. А потом кто конфетку в рот, кто сухую ягодку шиповника, кто печенюшкой поделился. И через два часа массовый понос у половины садика с температурой — эпидемия сальмонеллёза. У поварихи обморок, её помощница в ступоре, нянечки рыдают от страха… В садике карантин, берут смывы, берут мазки, кухня опечатана, продукты все — на анализ. Отделение инфекции забито. Подняли на ноги даже военврачей — в госпиталь детей отправляли, некуда было класть. Но разобрались — и я чуть под суд не угодила.
— Припоминается эта история. Мы Мирку в другой садик возили. Как тут доглядишь за всеми… За халатность? Хорошо ещё отделалась. А что дети?
— К счастью, без последствий. Я, честно говоря, потом долго себе представляла всякие последствия. Если б что-нибудь с кем-нибудь… даже не знаю…
Они замолчали. Соня отвернулась к боковому окну. Она сняла слезинку со щеки и нарисовала на стекле круг.
— Ладно-ладно. Во-первых, время прошло. Во-вторых, провиденьем Божьим все здоровы. А в-третьих, у меня был совершенно аналогичный случай на педагогической практике.
— В университете была педпрактика?
— Началась она в сентябре и все классы — и средние, и старшие — отправили на картошку. В моём седьмом классе учились какие-то недоумки полные. Не все, конечно. И мальчишки были умницы, и девчонки… Но выделялся среди них один Суханов Саша. Так он в обеденный перерыв выдернул где-то брюкву или турнепс и давай её с хрустом жрать. Немытую. Отрезает, подлец, по кусочку и жрёт. Я ему говорю: ты, мол, что делаешь? Тут коровий навоз как удобрение разбрасывают, глистов нахватаешь. Тебе самому не брезгливо? А он нагло в лицо смотрит, тринадцатилетнее животное, ржёт во весь рот, и жрёт. Да и хрен с тобой, думаю, жри, свинья. Не драться же с гадёнышем.
— И что?
— Через три или пять дней гепатит, месяц в школу не ходил. А мне выговор влепили по партийной линии — я ж тогда ж честнейшим коммунистом старался быть. Чуть из универа не попёрли. Так, выходит, мы одинаково с тобой битые. Я через год сам из этой честнейшей партии вышел — как-то вдруг обрыдла она мне. Какие-то знаки сложились в систему… Времена уже были на всё наплевательские, дали мне доучиться. Давай-ка, пока движемся, вернёмся к курсовой.
И они заговорили о нарративе и его отличии от текста. Уточняли формулировки. Давали определения. Разбивали на подглавки и параграфы.
— Вы всё запомните?
— Ну, если забуду, подскажете, надеюсь, — лукаво посмотрела Соня на профессора.
— Тогда вторая глава, — на пару секунд он оторвал взгляд от суровой дороги.
Ему очень хотелось остановить машину, запустить пальцы в её волосы, поцеловать в губы, в глаза, в щёки. Так хотелось, что он замолчал и чуть не въехал левым колесом в промоину.
— Ой, бя-ада!.. — акая, как местные жители, протянул он.
— Чтой-то вы по-турмудски заговорили? — с той же интонацией спросила Соня.
— Что ж, продолжим по-турмудски. Кыкет-иезйыр, — пропел он с тоническим ударением на местном языке.
— О Господи! Вы ещё ко всему и турмудский знаете!
— Мы же здесь живём. Хотя бы «тау» — спасибо, «чырткем» — здравствуйте знать обязаны. Только не говорите, что вы в шоке.
— Я глубже. А что?
— Сейчас все говорят «в шоке». Прикольно, зачётно, респект. И «вау!» — по любому поводу.
— Ещё появилось новенькое «упс!» И вечное «волнительно».
— Вас тоже раздражает? У Эллочки-людоедки в лексиконе было больше слов. Читали?
— Кино смотрела, — у Леонида Михайловича скорчилась брезгливая рожа. — Да читала-читала! — отреагировала на неё Соня весело. — Я ж всё-таки не до такой степени… филолух. Это я прикалываюсь над вами. А вот вы помните фамилию её мужа-инженера?
— Щукин.
— А имя мадам Грицацуевой?
— Э-э-э… Наталья Крачковская.
— То-то!
— Прикольно. Нет у неё в романе имени. «Старгород, улица Плеханова, пятнадцать. Вдова инвалида империалистической войны». Всё. Унасекомила профессора!
Оба смеялись, болтали, шутили. Леонид Михайлович сбивался то на «ты», то продолжал на «вы». Почувствовалась близость душ, резонанс, общность — как это выразить? Сухо: тождественная интерпретация одинаковых знаков? Ничего не объясняет — радости в таком определении нет, радуги, солнца. В горле першит. Анапряжение, действительно, куда-то ушло. Даже дорога перестала раздражать. Перед торможением у очередной ямы в лобовое стекло ударился шмель.
— Ух ты! — воскликнула Соня.
— Здорово, парень! Тебе не с нами. Сюжет во второй главе должен определяться по-лотмановски…
— А вдруг это девчонка? То есть?
— Не-не, парень. Очень звонко ударился. Я найду вам ссылку. В «Семиосфере», кажется. Как последовательность поступков.
— И что из этого следует?
— Это определение отсекает все нехудожественные тексты: инструкции, правила пользования, порядок эвакуации — хотя в них и содержится последовательность поступков.
— То есть, текст и нарратив… — тут до Сони дошёл смысл шутки про шмеля, и она захохотала во весь голос, перевесившись через ремень. — Да ну вас, Леонид Михайлович! Юмор у вас… семиотский!
Она перевела дыхание и, прижав к щекам ладони, выдохнула:
— Уф!.. текст и нарратив отличаются наличием поступков? Нет, ну, это невозможно! — и снова захлебнулась смехом.
— Правильно, правильно, — ухмыльнулся Леонид в ответ на её реакцию.
А сам подумал: «Что же, проверку на пошлость прошла. Не ханжа. Но так больше не шути».
— Но в порядке эвакуации или сборки детской кроватки, — с трудом успокаивая дыхание, она уточнила, — поступки всё-таки есть…
— Я ошибся, — признался профессор. –Есть действия, а не поступки. Поступок — это моральный выбор между добром и злом.
Соня задумалась.
— Главное понятно, но… бессюжетные произведения. «В поисках утраченного времени», к примеру. Стихи. «Есть в осени первоначальной…»
— А вот этого не надо. А то не выберемся обратно. Проблема. Тем более у Пруста нарративом являются все семь томов, а не один роман. Такой прозы мало, и она экспериментальна. И рассматривать её надо вместе со стихами в куинет-и йыр.
— Я поняла. Спишите слова — выучу.
— А лучше оговорить в первой главе и не рассматривать совсем. И второе, что даёт этот лотмановский подход, — новое видение сюжета. Сюжет — это то, что вычитывает читатель. Сколько читателей — столько и сюжетов. Кто-то писал об этом… В Новосибирске, вроде… Вспомню. Сколько сюжетов в «Войне и мире»? Какую последовательность поступков видит читатель, о том он и говорит. Эволюция души Наташи. Метания Болконского и Пьера. Бомонд Москвы и Петербурга. Война. Трактовка Наполеона. Мир. Крестьянская народная жизнь. Историософия. Всё это навскидку.
— Ну, это эпический роман. А семейная сага, Голсуорси… Впрочем, да. И там тоже. А детектив?
— Информационный текст. В лучшем случае с элементами личного стиля автора или социальными проблемами. Сименон, Кристи… Но и тут есть подводные камни: Достоевский по большей своей части детективы писал. Гайдар, если вдуматься, «На графских развалинах», «Судьба барабанщика»…
— Судьба барабанила.
— По ком гудит трансформатор. Если вы возьметесь за детектив, обратите внимание, что у Конан-Дойла есть совершенно примитивные рассказы — и их большинство. Для газеты. Не люблю. Тоже следует отсечь в первой главе. Хотя есть эксперименты и в этом жанре — Коллинз, например.
— Фил Коллинз? Ударник из «Генезиса»?
— Знаете, Соня, — вздохнул профессор, — мы с вами всё-таки люди разных поколений.
— Мне так нравится прикалываться над вами, господин профессор, вы себе не представляете! Вы имели в виду «Лунный камень»?
— Откуда такие горизонты начитанности?
— Предки собирали домашнюю библиотеку. Начиная с бабушки и дедушки. Вся квартира в стеллажах. Ещё из журналов выдёргивали…
— Это нам знакомо — и переплетали? И роман-газеты переплетали? И «Иван Денисовича…» прятали?
— Прятали-прятали… И на машинке перепечатывали, и перефотографировали.
— Вот жизнь была — бредовая!
— Значит, взгляд разных людей на одно и то же?.. Интересно. Но вы сыпете информацией,.. не успеваю. А короткие произведения? Лирические рассказы Бунина, Лескова, Куприна. Тургенев?
— Да… ещё проблема… Учтём традиционный подход. Школярский. Перечисляя сюжеты у графа Тэ, я ведь просто перебрал возможные темы школьных сочинений. Это традиция — так подавать писателей. Так их воспринимать. Так их интерпретировать в нашем культурном контенте.
— Спишите слова.
— Так вы словарик составляйте. Сонечка! Это же ваша тема!
— А попроще?
— Да можно и квантовую механику на вилках и ложках за обедом объяснить. Но писать-то придётся научным языком… — профессор сделал паузу, подудев губами, подыскивая простые слова. — Нас всех научили воспринимать тексты именно в рамках традиционного культурноговоспитанияи никак иначе.
— Нарративы?
— О! Правильно — нарративы. Найти новую сюжетную линию в известном произведении — задача практически непосильная. Но возможная.
— Например?
Леонид Михайлович задумался надолго.
— Эй! Я здесь! — Сонечка помахала кистью руки в воздухе.
— М-да… С примерами у нас сложности… Всё разобрали по косточкам. Перенесём, скажем, «Вишнёвый сад» в японский культурный контент. И в пьесе сразу появится сюжет, не предусмотренный ни Чеховым, ни литературоведами, ни читателями, ни зрителями. Ибо вишнёвое дерево для японца — сакура — означает совсем не то, что у Чехова. Этот дерево суть сама гармония Вселенной.
— Знак-символ?
— Да, но и сама сакура — гармония! И последняя сцена должна восприниматься в Японии как крушении Мира — с большой буквы! Вселенская катастрофа! Проигранный Армагеддон!
— Как в фильме «Аватар»…
Леонид Михайлович поморщился, но продолжил:
— И тогда многочисленные поступки всех героев выстраиваются в другой психологической картине, в другом сюжете — в зависимости от их отношения к сакуре. И с этой точки зрения и Лопахин-новый буржуа, и Трофимов-демагог, и подчинившаяся его демагогии Аня: «Прощай, старая жизнь! — «Здравствуй, новая жизнь!» — ничем друг от друга не отличаются: Лопахин запирает Фирса в доме и рубит сакуру под корень, а о том, что отвезли старика в больницу, своей матери воленс-ноленс лжёт Аня.
— Бог мой! Ну, вы, Леонид Михайлович… С Аней-то как раз всё объяснимо, — и вдруг пропела Окуджаву: — «Её глаза в иные дни обращены…»
— Любите бардов? — удивился Леонид Михайлович.
— Всё детство прозвенела гитара в ушах. Она живёт уже в заоблачном будущем.
— Будущее лучезарно! Кабы не всякие Яши, которые никогда не выполняют того, что им поручено. И какие-то странные знаковые системы возникают: у учителя Трофимова тонет ребёнок — сын Раневской, а ему даже не стыдно. Аня вообще гимназистка, экзаменов ещё не сдала, и её, по сути, растлевает нравственно и физически этот студент-переросток.
— Так он же спит с ней! В присутствии любимой девушки так истерить из-за калош, которые сам же куда-то засунул, может только тот, кто уже считает её своей. Такое унижение и себя и девчонки! И тут же: «Денег не возьму!.. я в первых рядах!..»
— Креативно мыслите, Сонечка! Новые люди, сами того не замечая, убивают и разрушают всё «до основанья, а затем…» По-японски нет никакого «затем». По-японски они все убийцы и разрушители. Вселенной конец.
— Да, это очень неожиданный сюжет… Подождите-подождите. У меня тоже память хорошая. Недавно писала реферат по русской литературе. Чернышевский. «Русский человек на рандеву».
— Ну-ка, ну-ка!
— Сейчас, сейчас, — Соня затрясла кулачками, напряжённо вспоминая. — «Пока о деле нет речи, а надобно только занять праздное время, наполнить праздную голову или праздное сердце разговорами и мечтами, герой очень боек!»
— Брависсимо!
— И как бы остаются ни при чём все эти болтуны и бойкие трепачи. Что Гаев, что Трофимов. Да и в реальной жизни от них прохода нет, ботала коровьи.
— И главное — в общем, неплохие люди. Я знаю одну интеллектуалку. Квартира в книжных стеллажах, любительница и знаток русского театра, на стенах портреты Че Гевары и Хемингуэя. А по полочкам фарфоровые кошечки и прочие муси-пуси.
— Да… сочетание Хэма — в грубом свитере по горло? — и Че Гевары с муси-пуси парадоксально.
— А в реальной жизни врач, прекрасный диагност, любит народ. Встанет в позу свистящего суслика — и любит!
— И, типа, это не они виноваты.
— Виноват окуджавский фонарщик.
Сонечка снова рассыпалась в смехе.
— Неожиданно! А Лопахин сеет мак! Тысячу десятин — хвастается.
— Сонечка! Вы опережаете меня на шаг. Но с маком — это всё-таки перебор.
— Почему? — смеясь, спросила Соня.
— Это неисторическая интерпретанта. Анахронизм.
— У Булгакова есть рассказ «Морфий». Да и сам Булгаков употреблял…
— Притянуто за уши, всё-таки. У Чехова нет намёка на наркоманию.
— Но вы же говорите об умении видеть новый сюжет!
— Если так взглянуть… согласен. У Вересаева есть о том же времени про наркоманию. Если захотите написать… у Куприна.
— Что вы плачете здесь, одинокая глупая деточка, кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы, — пропела Соня.
— Кокаина серебряной пылью все дороги мои занесло — подхватил мысль Леонид Михайлович.
— Это тоже…
— Нет, — перебил профессор, слегка раздражённый. — Не Вертинский. Хотя Вертинский мог этот текст подработать-подредактировать. Это Агатов. Но тоже не тот, не «Шаланды полные кефалей…» и «Тёмная ночь». Дореволюционный ещё Агатов. Но это совсем другая тема.
Леонид Михайлович вернулся к изначальной мысли.
— В видении иного сюжета кроется механизм перевода текстов не только в другую культуру: из русской в японскую, — но и на язык другого рода искусства.
— То есть?
— Романа в инсценировку. Экранизация. Балет «Щелкунчик».
— Опера «Муму». Партия Герасима, исполняет Розенбаум. Партия Муму, поёт Градский. Очень впечатляет.
— Опять смешно, — искренне улыбнулся Леонид Михайлович. — Написаны же опера «Катерина Измайлова» по Лескову, балет по «Анне на шее», мюзикл «Сестра Керри»…
— По Драйзеру? Убиться веником! Кто ж это разродился? Эндрю Уэббер?
— Раймонд Паулс, как ни странно. Эт сетера. Можно и страшнее найти примеры в знакомых романах. Почему Лев наш Толстой с такой ненавистью и брезгливостью описывал трижды — и в «Анне…» и в «Войне…» — роды? «Рождение человека» — в пику же ему Горький написал свой рассказ! И Луку создал портретно не случайно похожим на великого ханжу. Да и Гайдай почему-то спародировал «Воскресенье».
— Где? — воскликнула Соня. — Быть не может!
— «Не виноватая я!» — это несколько раз восклицает Катюша Маслова на суде.
— Тогда и название «Кавказская пленница» можно рассматривать как пародию.
— О! — поднял палец Леонид Михайлович. — Когнитивненько. Следовательно, существую.
— И почему они все так к великому писателю?.. — глаза у Сони загорелись: семиотика оказалась наконец-то захватывающей наукой.
— Да потому что граф-то с большой любовью в своей, к примеру, эпопее несколько раз — батарея Тушина, батарея Раевского — описывает красоту полуголых потных сильных мужчин, занятых мужским настоящим делом! Знак восполняется антизнаком.
Соня от удивления открыла рот, едва прикрыв его ладошкой.
— Да ладно вам! — захохотала она, замахав руками.
— «Наши жёны — пушки заряжёны…» Писатель и теолог ненавидел и презирал женщин, даже Софью Андреевну.
— Он её первой и возненавидел!
— А «Крейцерова соната» просто пропитана ненавистью к женщинам.
— Да, это точно. Я её как-то в юности недопонимала…
«Ныне ты в седых летах…» — с юмором ухмыльнулся Леонид Михайлович, но вслух только продолжил:
— Он до такой степени, как Нехлюдов в «Воскресенье», испытывал «бессознательный страх перед таинственным существом женщины»…
— Это цитата?
— Вас это удивляет?.. презирал их, что даже путался в сроках беременности — знать ничего о мерзком и противном вынашивании ребёнка не хотел.
— Например? — загорелась Соня.
— В салоне мадам Шерер в июле 1805 года жена Андрея Болконского, Лиза, маленькая княгиня, уже с животиком. Сейчас… — Леонид Михайлович напрягся слегка, вспоминая, а потом процитировал: — «Всем было весело смотреть на эту полную здоровья и живости хорошенькую будущую мать, так легко переносившую свое положение».
— Ну? — подтолкнула его заинтригованная Соня.
— А князь Андрей возвращается после ранения на Аустерлице в поместье «Лысые Горы» и поспевает на роды — точно написано — 19 марта 1806 года. Если посчитать, даже включая весь июль и весь март, то получится ровно девять месяцев. В салоне мадам Шереро «положении» княгини Лизы вряд ли мог догадываться не только весь собравшийся бомонд, но и сама маленькая княгиня. Или она была слониха. Тогда почему «маленькая»?
Соня засмеялась:
— Если слониха, то во вкусах Болконского можно весьма усомниться!
— А в «Анне Карениной» Долли Щербацкая названа в первой части романа «старшей», а в пятой — старшей оказывается её сестра Натали, вышедшая замуж за дипломата Львова. Плевать автору было на всех женщин и в своих романах, и в своей жизни. Бог и дьявол скрываются в деталях.
— Я и не вспомнила бы даже фамилию Щербацкой. А вы всего Толстого наизусть помните?
— Само выскакивает, когда надо. Толстовские предпочтения подтверждаются и егодневниками, и мемуарами о нём. У кого-то есть воспоминания,.. у Страхова, кажется… как граф на Невском или Арбате восхищался красотой статного гренадёра.
— Нет — правда?! — неожиданный портрет великого писателя оказался увлекательней японского апокалипсиса.
Леонид Михайлович покивал головой.
— Конечно, не всё так открыто, чтоб кто-то откровенно о нём писал. Дневники Софьи Андреевны без испуга местами вообще читать невозможно. Он скорей всего и сам не понимал, что творится в его душе, и все его латентные доминанты сублимировались в нарративе и создавали нарратив. У него была любовница, замужняя крестьянка. Родила ему двух или трёх детей. Страшная, как «мёртвые с косами стоять». Костлявая, мужеподобная: фотография её сохранилась. «И тишина».
— Вся его юность прошла в «Севастопольских рассказах» в среде красавцев-гренадёров. Но это же написать в курсовой невозможно! И «Отец Сергий»…
— Увы. Тогда возьмите что-то иное. Вот она, эта деревня.
Дорожный знак подтверждал: «Куреево».
— Знаете, Леонид Михайлович, с вами иногда становится страшно.
— И куда тут? Возьмите «Повесть о лесах» Паустовского.
— Ой, скука — еле одолела. Специально для курса советской литературы и лично Людмилы Алексеевны. «Стожары» даже в детстве не смогла до конца прочесть.
— Это не Паустовский. Это Мусатов.
— Всё равно скука. Нам вдоль до конца и чуть дальше.
— В магазин заглянем?
— Палёной водки захотелось? Не бережёте вы себя…
Леонид Михайлович рассмеялся. Всё-таки они мыслили на одной волне.
— Я захватил. Хороший коньяк. Для того, чтобы понять нарратив, иногда приходится вскрывать надтекст и подтекст. Выпишите из этой повести, скучной, не спорю, все эпитеты. И в ньылет-ийыр…
— Это уже третья глава? Я сбилась с арифметики.
— Четвёртая…
— Как время летит!
— … мы поговорим, как Паустовский создаёт структуру своего нарратива. С помощью эпитетов. Там такие горизонты откроются — уверяю вас.
Они вразвалку проехали деревню по центральной колее грунтовой дороги и покатили дальше. Вскоре за холмом открылось становище: разноцветные палатки укрывали весь берег, дымились костры, бродили люди, стояли машины, даже одна «Скорая помощь».
— Вернёмся к самым первым вопросам: что всё-таки там? и что будем?
— Тут у Капора в половодье хорошее течение с порогами.
— А-а, так это, типа, соревнования!
— На майские праздники здесь всегда устраивают водный слалом.
Они припарковались и поднялись на высокую скалу, откуда открывался вид на стремнину.
По стрежню реки, пошатываясь и подпрыгивая, неслась резиновая надувная лодка с двумя седоками. Нос лодки заворачивал то вправо, то влево, но ведущий сильными гребками выравнивал движение.
— Вон видишь два лба, чуть правее от нас, — показывал рукой рядом стоящий с Соней парень. — Если их засосёт туда — конец.
— Почему? — с тревогой спросила девушка.
— За ними видишь бурунчик? Это клык. Как бритва. Самое подлючее место. А за ним метровый обрыв.
Леонид Михайлович пригляделся и спросил:
— А правее взять?
— Вот их и несёт правее, твою мать! Прямо в прижим под нами! Шарахнет по скале и перевернёт. А-а! — заорал он радостно. — Молодец, Димон!
Соня тоже радостно дёрнула кулаками сверху вниз. «Знак «Yes!», который сам указывает на знак «Здорово!», который в свою очередь обозначает… Знаки указывают на знаки…»
— Они же разобьются сейчас! — закричал Леонид Михайлович.
— Уже нет! — воскликнула Соня. — Димка! Я люблю тебя!
Сверху казалось, что Димон ничего и не делал, и стоящий за ним на коленях второй спортсмен тупо и ни на что не глядя махал веслом, как на каноэ, то справа по борту, то слева. Но это только казалось непосвящённому. Они боролись с водой. И сила её была громадна. Они сумели вывернуть со стрежня влево и уйти в спокойное течение к плёсу. Они обошли порог и по лёгкой воде прибились где-то за скалой. Соня рванулась вниз по тропинке, крикнув:
— Профессор! Давай за мной!
«Куда уж мне, — подумал профессор, — мне не к лицу и не по летам… Значит, Димка… Пора-пора мне быть умней…»
Когда он максимально быстро спустился к берегу, Соня спрыгнула с торса спортсмена и хлопнула его по рукаву.
— Онька! — крикнул он. — Как ты добралась, стрекоза?
— Я видела твой спуск, это было сверхчеловечно! Душераздирающе это было!
— Да брось! Там были два момента — думал всё, хана. Серёга сработал вовремя.
Серёга вытянул лодку на берег.
— И Офелия здесь! — он чмокнул девушку в щёки. — Я как чувствовал тебя, мой ангел! Осторожно, я мокрый.
— Да я уже тоже! — Димка от воды мало отличался.–Профессор, берите лодку.
Леонид Михайлович пожал плечами, усомнившись в первоначальном своём выводе «Значит, Димка», и взялся за ручку с одной стороны, Сергей взялся с другой.
— Да, скажу я вам, давненько я так не пугался. Это был кайф! Все рёбра болят.
— Ударились? — удивился Леонид Михайлович.
Серёга посмотрел на него сочувственно.
— Вы вправду профессор?
Леонид Михайлович скривил гримасу «Ну, так себе…» и ничего не сказал.
Они пришли к костровищу и положили лодку днищем вверх.
— Как вода? — спросили от костра.
— Аш-два-о — в основном. Я первый переодеваться.
— Погоди, я своё барахло вытащу. За палаткой переоденусь.
— Давай, или простынешь… — проговорила Соня и закричала Сергею: — Что ты полез в палатку? С тебя течёт — а ночью спать…
— И то… — согласился он.
«Действительно, все свои, что дети что ли — глаза пялить, отвернутся», — подумал Леонид Михайлович.
Дима подошёл к костру первым.
— Чаю, — потребовал он.
Ему налили в зелёную прокопчённую кружку.
Подошёл и Сергей. Ему тоже налили.
— Профессору налейте.
Налили и профессору. Вокруг профессора загалдели. В лицо профессора стали всматриваться, да так, что Соня возмутилась:
— Да оставьте вы человека! Вон Санёк, кандидат таинственных наук, с самой Самары приехал, чего к нему не липнете?
Санёк от соседнего костровища помахал рукой.
— Онька! Привет!
И все перестали обращать внимание.
Соня подошла к Леониду Михайловичу.
— Я договорилась. У Димки с Серёгой есть вторая лодка. Они дают нам. Пошли?
Леонид Михайлович поднял обе руки вверх:
— Стоп. Первоначальный уговор был съездить кое-куда.
— Вот и съездим. Профессор, ну, когда в следующий раз у тебя будет шанс?
Подошли Дима и Сергей.
— А что — разомни пролежни! — сказал Дима, прихлёбывая из горячей кружки. — Покажи, на что ты годен. Кроме болтовни.
— Не пугай человека, — строго сказал Сергей. — Не бойтесь, профессор, мы покажем безопасный путь.
— Я не боюсь. Прямо с утра не боюсь, — засмеялся Леонид Михайлович. — Только вы ржать будете надо мной.
— Мы не кони, — строго сказал Дима, прихлёбывая чай. — Здесь никто ни над кем не ржёт. Никогда.
— Это вода, — тихо сказала Соня.
«Так вы меня в жертву наядам принести решили», — хотел было пошутить Леонид Михайлович, но осекся.
— Я же видела у вас дома и штангу, и гантели, и доску пресс качать — ну? Или это спортивный уголок для Мирки?
— А действительно! — почувствовал азарт Леонид Михайлович. — Сколько можно адреналин источать по капельке? Черпануть на старости лет, а? Ковшиком?
— Я тебя люблю, профессор!
«Да если б и вправду…», — подумалось.
Они подхватили лодку и понесли её к бережку.
— Смотри, — начал объяснять Дима. — Туда смотри, Оня, а не на днише.
— Я подушку ищу, где вторая?
— Тут, несу! — крикнул Сергей.
Он принёс к лодке вёсла и подушку.
— В стремнину не лезь. Тебя тащить будет — а ты не лезь.
— Я поняла, — сказала Соня, привязывая резиновую подушку к ручке.
— Тихой водой пройдёшь слева по порожку. Периферийным течением. Поняла? Днище немного поцарапаешь.
— Как начнёшь царапать, значит, прошли — перекат. Упритесь в борта руками сверху и подпрыгните пару раз. Вас течение снимет, — сказал Сергей.
— Там уже лёгкая вода. Чалиться будешь у ивняка на нашей стороне. Всё поняла?
— Да бывала я. Ты ж меня и учил сколько…
— А вы, профессор, следите за течением. Как почувствуете — несёт, лодку выравнивайте.
— Попробую.
— Профессор, — строго сказал Дима. — Здесь вода несолёная. Её пробовать не надо. С ней драться надо.
Когда, стоя коленями на надувных подушках, лодочники отправились вниз по реке, Сергей сказал:
— Да не трясись ты. Те свердловские на втором пороге разбились. Этот — семечки.
— Чтоб ты сдох — они ж на сплаве! А этот хряк и вовсе в первый раз!
— Ничего не случится. Она — ангел. Она бессмертна, — с тихой тревогой проговорил Сергей.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer5/bklejman/
