«Сердце человека — к человеку»
Эту, казалось бы, такую непритязательную историю, но почему-то ее именно, я вспоминаю с особой теплотой. А произошла она в магазине одного из районов Реховота — в так называемом «ханут бэ шхуна». Маленький, тесный, он, конечно, внешне проигрывал на фоне современных гигантов-суперов. Но тем не менее, он никогда не страдал от недостатка в покупателях — ведь в нем, практически, можно было купить все, не прибегая к транспорту и не нервничая в поисках стоянки — и в этом преимущество подобных магазинчиков. В тот день — день традиционных скидок, магазин был переполнен: тележки, с набитыми до отказа продуктами, закрывали, и без того узкие проходы, мешая свободному продвижению. И вот в такой обстановке немолодая женщина, явно бывшая соотечественница, стоявшая передо мной, внезапно ринулась к соседней кассе. Я, стоя за ней, не могла не заметить, как с беспокойством она все это время высматривала, какая же очередь движется быстрее. Но, неожиданно, в тот самый момент, когда она решила перебежать в соседнюю кассу, еще несколько человек, более проворных, перескочили туда же. Разочарованная женщина вернулась в свою прежнюю очередь, но теперь она уже стояла за мной. Я, наблюдая за ней, вдруг, как бы со стороны, увидела себя: как часто я бывала в такой же ситуации, стоя как на иголках, теряя терпение, начинала перебегать из одной очереди в другую — и в результате пропускала все очереди и стояла еще дольше. Как говорят на иврите остался «киреях ми по и ми шам — лысый со всех сторон» И тут, неожиданно для себя, движимая каким-то внутренним порывом, я предложила ей: «Становитесь передо мной, ведь вы раньше здесь стояли». Надо было видеть ее реакцию: озабоченное лицо ее просветлело, от чего даже разгладились в улыбке морщины.
«Ну что вы, не надо», — слабо запротестовала она.
«Ничего, ничего, становитесь», — подбодрила я ее. Тут подошел ее муж, стоявший в стороне — и вдвоем они начали благодарить меня на русском, а потом уже на всех языках, которыми владели: вспомнили и идиш и иврит, желали здоровья, нахес от детей, и еще много всевозможных благ. Было очень трогательно слышать слова такой искренней благодарности, ну, конечно же, не за 10–15 минут, которые они в результате выиграли. Они просто были растроганы моим чисто человеческим поступком и восприняли его как проявление особого благородства. А я, слыша такие теплые слова, подумала, как же немного надо, чтобы сделать приятное другому. К такому выводу давно пришел мудрейший царь Соломон. В «Мишлей» — философском размышлении о смысле жизни человека.
Он писал. «Как [в воде] лицо — к лицу, так сердце человека — к человеку». Я помню, какая горячая дискуссия была у меня с лектором, который объяснял: «Когда ты уступаешь дорогу другому водителю машины, ты уступаешь только потому, хочешь показать ему, что сейчас я — хозяин положения и, пропуская, ты попросту хочешь унизить его».
Нет, — отпарировала я, — не могу согласиться с таким объяснением — это в корне неверно. Если я уступаю дорогу тому, кто просит его пропустить, то делаю это с радостью, ведь мне представляется возможность сделать добро другому человеку.
В последнее время в подобных ситуациях среди водителей даже принят особый жест рукой, означающий простую человеческую благодарность и признательность. В результате этот, такой будничный эпизод, лично для меня стал очень поучительным: теперь я стараюсь быть снисходительной к человеческим слабостям, искать во всём хорошее. И как учил Аврахам Ицхак Кук — первый раввин Эрец Исраэль —искать искры добра с тем, чтобы исправить и улучшить мир, в котором живем.
В дни «короны»…
Могла ли я предполагать тогда, стоя с театральным биноклем у окна и с высоты своего этажа высматривая объявления о продаже квартиры, что наступит такая ситуация в жизни, когда я особенно оценю эти минуты. В те дни семья дочери искала квартиру, я тоже со всем рвением включилась в эти поиски и, подобно охотнику, долгие часы простаивала у окна выслеживая «добычу».
И я увидела её: это была прекрасная квартира в доме напротив, на том же этаже, что и моя и, более того, ее окна смотрели прямо на мои. Точно как в песне: «Наши окна друг на друга смотрят вечером и днем». Да, о таком можно было только мечтать!
Все эти годы, а прошло более десятка лет, я наслаждаюсь их присутствием — их жизнь у меня, как «на ладони». Вот дочь стоит у окна и что-то готовит, а вот зять вешает белье. «Где Дина? (так зовут дочь), — кричу я в окно, и он — с озорной улыбкой, с хорошим йеменским акцентом, по-русски, отвечает: «Ты видишь моя жИна спит, а я работаю». Когда мелькают тени в окне, я спокойна: они — дома, но, когда долгое время в квартире темно, — тревожно и одиноко на душе.
«Мама, мы вернулись», — звонит дочь.
«Очень хорошо», — спокойно отвечаю. Я это уже знаю с первой минуты, как блеснул свет в их окнах. Ну зачем им об этом рассказывать. Только от одного сознания, что они рядом, становилось спокойно на душе, хотя, зная, как тяжело они работают, я стараюсь как можно реже прибегать к их помощи.
Ну а теперь, когда наступили «дни короны», все в корне изменилось. Из самостоятельного и независимого во всех отношениях человека, разъезжающего на машине, посещающего лекции и помогающего детям и внукам, я как, впрочем, все в моем возрасте, попала от них в полную зависимость.
А в дни Пейсах и особенно «седера» проблема стала острее: они не могли и допустить мысль, что я, находясь рядом, — «рукой подать», — останусь одна. И тогда мой внук предложил «соорудить мне апартаменты» на площадке перед входом в их квартиру. Его идея прекрасно сработала: дверь квартиры открыли, праздничный стол сдвинули в центр салона, приблизив как можно ближе ко мне — и так мы, не нарушая правил изоляции, наслаждались общением. И я, даже я, со своего места участвовала в чтении пасхальной Агады. Думаю, этот праздник надолго останется в моей памяти. И не только потому то, что все было продумано до тонкостей: и цветы на маленьком столике, покрытом белой скатертью, и слова внучки, отпечатанные на салфетке «маком шамур ле савтуш» — «место сохранено за савтуш (ласкательное от савта — бабушка)», но главное то тепло и внимание, которое я получила от всех них.
Это тепло я чувствую и сегодня. Особенно трогательно, когда в пятницу вечером и днем в субботу, я слышу позывные: «Мама», — и я, словно актер, спешу «на выход», к окну. Это меня «вызывают» на кидуш. И я устремляюсь к своему «посту».
А там, напротив, распахивается окно: семья в сборе. И даже один из двух внуков-солдат сегодня тоже дома. Машут руками, посылая мне воздушные поцелуи. Слушаю благословение на вино и потом в притихшем пространстве, отделяющем нас друг от друга, звучат звонкие голоса: «Шаббат шалом, савта!»
В эти минуты я думаю, что даже у короны есть положительные моменты: я привыкла «давать», а тут я поняла, что надо уметь и получать.
Пианист
Он стоял на сцене, высоко подняв голову, его лицо, как маска: никаких эмоций. Казалось, его чувства как и его пиджак, застегнуты на все пуговицы. А ведь всего несколько минут назад, исполняя 2-й концерт Сергея Рахманинова, он был само воплощение эмоций: глаза полузакрыты, губы двигаются, руки, то бурно взлетают над клавишами, то нежно скользят по ним. Поражала не только его виртуозная игра, но и выразительные движения тела: вот в музыкальном экстазе пианист откидывает назад голову с копной черных вьющихся волос, и затем в том же порыве резко склоняется над фортепиано и так на протяжении всего концерта. Наслаждаясь его игрой, я думала, сколько же вдохновения души и энергии он должен был вложить в такое исполнение! А последний мощный аккорд он закончил таким накалом, что зал в одном порыве вскочил и аплодировал ему уже стоя, выражая свое восхищение и восторг. Это был настоящий триумф.
Они стояли уже несколько минут, в надежде, что он все-таки еще что-нибудь сыграет. Но пианист, холодно взирая на публику, только сдержанно кланялся и видно было что играть на бис он не собирается. Меня, свидетеля этой сцены по другую сторону экрана, даже покоробила его нарочито сдержанное и неестественное поведение. Мне захотелось узнать о нем поподробнее. И я нашла интервью, в котором он рассказал не столько о себе, сколько об отце. Отец, в прошлом блестящий пианист, прошел через несколько лагерей смерти и уцелел лишь благодаря своему музыкальному таланту. «Он был немногословный и замкнутый человек», — вспоминал сын, — и не любил рассказывать о годах кромешного ада, которые ему пришлось пройти. Отец оживлялся только тогда, когда занимался со мной музыкой. Играть после смертельных побоев и тяжелой работы в лагерях смерти, он уже не мог, достаточно было взглянуть на некогда изящные и тонкие пальцы отца, которые теперь напоминали скрюченные корни старого дерева. Всю свою любовь к музыке отец воплощал во мне — в этом он видел смысл своей жизни. Это была своего рода обсессия — сделать из меня великого пианиста и тогда у меня будут шансы сыграть там — в той проклятой для него стране.
«Отец, — спросил я его, — что тебе это даст?» И впервые за все годы он не мог сдержаться. Он заговорил, и воспоминания внезапно нахлынули на него, и он уже не мог остановиться.
«Ты знаешь, самое страшное было играть искрящиеся вальсы Штрауса, когда твоих собратьев вели в газовые камеры, или когда их расстреливали на твоих глазах: сердце обливалось кровью — а ты должен был — играть. И все в оркестре, такие же обреченные, — играли. Скажу правду, — мы хотели жить, понимая, что это просто отсрочка неминуемой смерти. Но один раз я не выдержал. Нас позвали ночью ублажать музыкой разгулявшихся немцев и в пьяном угаре они начали бросать нам объедки со своих столов. Мне это ударило в голову, я даже не успел осознать безрассудность своего поступка, схватил и бросил эти объедки им назад. Страшно вспомнить, что они сделали со мной: ты видишь эти руки и эти пальцы. Я удивлялся, почему они меня тогда не пристрелили. Потом понял, — они просто не хотели терять хорошего пианиста, уверенные в том, что все равно мне из этого ада живым не выбраться. И если бы не конец войны, я бы, конечно, живым оттуда не вышел».
Прочитав исповедь пианиста, я все поняла — этот концерт он играл в Берлине и его поведение — своеобразная месть за отца.
Читая псалмы…
Памяти моего брата Е. Дубнова
«И все-таки, — в недоумении воскликнула дочь, — читать псалмы за детьми, внуками, молиться за их здоровье и благополучие, — это я понимаю, но читать изо дня в день псалмы за людьми, давно ушедшими в иной мир — какой смысл в этом?».
«Знаешь, — ответила я, — ты не первая задаёшь мне этот вопрос, но для меня это не только молитва за благополучие ныне живущих, но — ежедневная встреча с дорогими людьми, с которыми нас разлучила смерть. И, неважно, сколько лет прошло с тех пор — но в минуты, когда я произношу имя каждого, за кем читаю псалом, он для меня словно оживает. Я жду эту встречу. И еще не было дня, чтобы я её пропустила».
Ты же сама видела, — напомнила я дочери, как каждую свободную минутку я использую для чтения псалмов — будь это очередь в магазине или к врачу, а если не успеваю до захода солнца, то даже и в машине, в ожидании смены светофора. Надо сказать, — призналась я — бывают моменты, когда эмоционально это нелегко. Так, читая псалом за братом, внезапно ушедшим из жизни полгода назад, я не могу удержать слезы, так свежа еще рана утраты. Мне иногда даже кажется, что я слышу его голос. «Ну, Лена, что нового, как ты себя чувствуешь, как дети, хочу тебе сказать Шаббат Шалом». Так быстро, по-деловому. Он всегда очень дорожил своим временем, умел ценить каждую минуту, словно торопился воплотить в жизнь то многое, что задумал: закончить еще один сборник стихов, завершить еще один роман. Столько планов вынашивал… Меня, подчас коробила эта его поспешность. Теперь же я бы многое отдала, чтобы вернуть эти минуты.
И это не единственные минуты, которые хотелось бы мне удержать в памяти. Вот он стоит — 14-летний худенький мальчик-подросток. Он растерян и подавлен, и не в состоянии скрыть свою боль перед предстоящей разлукой. Я выхожу замуж, покидаю семью, Ригу и уезжаю в далекий Ташкент. Он с психологией ребёнка воспринимает это как предательство с моей стороны, ведь его детские годы, после трагической гибели старшего брата, прошли со мной и под моей опекой. Я в те годы была для него во многом непререкаемым авторитетом — особенно в одежде. Это воспоминание он пронес через всю жизнь и даже не преминул описать его в своих мемуарах. До его отъезда в Израиль были у нас еще несколько ничего не значащих встреч. И вот спустя более десяти лет вся наша семья собралась на долгожданной Родине. Теперь уже передо мной стоял возмужалый, одетый с большим вкусом, уверенный в себе молодой мужчина. Еще бы — он живет в Лондоне, работает в Лондонском университете над докторской диссертацией, одновременно преподаёт там же, желанный гость и призер многих фестивалей и поэтических конкурсов. И это, несомненно, не могло не отразиться на нем — было что-то менторское и покровительственное в его поведении. Наши роли теперь поменялись, и я чувствовала себя младшей, невольно, тушевалась, подбирая слова. — ведь он очень точно чувствовал слово и не выносил небрежности в русском языке, которым блестяще владел. И поэтому, когда я давала ему почитать что-нибудь из написанного мною, я справедливо волновалась перед его суровой оценкой — его замечания всегда были точны, профессиональны и бескомпромиссны — ко всем и, в первую очередь, к самому себе.
Читая же псалом за старшим братом, трагически ушедшим из жизни более полувека назад, я уже не испытываю такую острую боль потери — она со временем притупилась, но прекрасный образ его, словно в дымке, неизменно встает передо мной. Он не оставил никого после себя, но в своей внучке, пришедшей в этот мир именно в его йорцайт, в день памяти по нему, я вижу его продолжение — у нее такая же тонкая благородная душа, которая была у моего брата, ушедшего совсем молодым.
Вообще, книга псалмов — это книга нашей жизни, и в ней я особенно ощущаю ее скоротечность — ведь читаются псалмы в соответствии с годами жизни каждого. Стареем мы, взрослеют наши дети, подрастают внуки, и со всем этим жизненным круговоротом «тают» страницы книги псалмов. И, когда книга уже совсем тоненькая, уже в самом ее конце я нахожу псалмы за родителями, которым сегодня было бы далеко за сто. Как тут не вспомнить дорогую маму — она была стержень нашей семьи, и ей мы обязаны тем, что сегодня мы здесь, а через несколько страниц от нее — он был старше мамы на пару лет — псалом за отцом, в прошлом горячий коммунист, сумевший на склоне лет оценить и полюбить эту страну. Никогда не забуду его тост в день независимости государства. «Выпьем, — воскликнул отец, — за нашу маленькую, прекрасную страну». Эти искренние слова его навсегда остались в моей памяти.
Царь Давид, а большинство псалмов написаны им, все 70 лет своей жизни, вплоть до самой смерти, страдал от гонений и преследований, боли и потерь.
«Услышь, Бог, молитву мою, не пренебрегай мольбою моей! Услышь и дай ответ на плач и стенание моё. >…< Кто бы дал мне крылья голубиные, — сказал я. —Полетел бы я, как голубь, нашёл бы покой; улетел бы далеко, поселился бы в пустыне! Поспешил бы найти приют от вихря, от бури! Смешай, Владыка, раздели их языки; ибо вижу я насилие и распри в столице». (55.2-11)
Криком души пронизаны все псалмы царя Давида, но красной нитью, несмотря на все страдания, проходит в них глубочайшая вера в Того единственного, кто может его спасти. Псалмы царя Давида давно перестали быть достоянием еврейского народа.
Помню, в нашумевшем в свое время американском фильме «Звуки музыки», настоятельница монастыря в тяжелую минуту воздевает руки к небу: «Поднимаю взор к горам: оттуда придёт помощь. Помощь Господа, создателя неба и земли». (121,1-2)
Думается мне, что на протяжении жизни, мы не раз поднимаем глаза к небу, взываем к Его помощи, защите и состраданию…
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer5_6/lejbzon/
