Цари и евреи0

БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНЫЙ ИМПЕРАТОР

ПАВЕЛ I

И панегиристы, и суровые критики царствования Павла I сходятся в одном: не было другого периода в истории России, когда жизнь страны в столь же высокой степени определялась самодержавной волей государя. Хулители называют его “восточным владыкой в мундире прусского покроя” и говорят о “царствии страха”, “безотчетном варварстве и произволе”, “необузданной власти ханской”, и в подтверждение приводят обращенные к придворным слова царя: “Вы существуете только для того, чтобы слушаться моих приказаний”. По мнению Николая Карамзина, Павел “не следовал никаким уставам, кроме своей прихоти” и стремился вникать во все государственные дела, все более и более укрепляя свою личную власть. Символично, что однажды, ударив себя кулаком в грудь, он вдруг надрывно вскричал: “Здесь ваш Закон!”.

Но в то же время это был, по словам А.С. Пушкина, “романтический наш император”, упорный правдоискатель, человек с обостренным чувством справедливости, добродетельный, жертвенный и глубоко религиозный. Его сокровенные думы очень выразительно передал Дмитрий Мережковский в пьесе “Смерть Павла” (1909):

“Не имел и не имею цели иной, кроме Бога. И пусть меня Дон-Кишотом зовут — сей славный рыцарь не мог любить Дульцинею свою так, как я люблю человечество! Не подданные за государей, а государи за подданных должны кровь свою проливать. И я, первый, на поединке оном пример покажу”.

Павел считал, что Россию спасет не демократизация, а “аристократизация” общества — “аристокрация духа”, как он ее называл. Он мечтал о рыцарской верности подданных и вводил систему духовного диктата, призванную, по его разумению, споспешествовать процветанию страны и народа. “Инстинкт порядка, дисциплины и равенства был руководящим побуждением деятельности этого императора, борьба с сословными привилегиями — его главной задачей”, — отмечает Василий Ключевский. Показательно, что русские монархисты называли его народным царем, “носителем власти, стоящим над классами и сословиями, то есть власти народной”, и даже “первым Русским Государем Божьей милостью”. Историк Петр Буцинский заключает: “Павел стремился осуществить в жизни идеал одинаково доброго монарха для всех подданных”.

Как свидетельствует тонкий знаток еврейства Юлий Гессен, и по отношению к российским иудеям император выказал “много доброжелательства и справедливости”. Не будь это царствование столь кратковременно, оно ознаменовалось бы в истории евреев России появлением первого систематически разработанного законодательства о них, но вследствие внезапной смерти Павла I, годы его недолгого правления явились эпохой лишь подготовительной работы, эпохой изучения еврейской жизни. Политика Павла, его узаконения по еврейскому вопросу тем более достойны внимания, что монарх этот, как подчеркивал Ю. Гессен, “совершенно не питал к иудеям недружелюбия, и, в частности, религиозной неприязни”. Этого, кстати, не могут простить Павлу современные почвенники. Так, Анатолий Глазунов корит императора за то, что он “не оказался способным понять опасность, истекающую от жидовского народа”.

Павел I

Близко знавший императора митрополит Платон (С.Е. Левшин) говорил, что тот “всегда был к набожности расположен, и рассуждение ли или разговор относительно Бога и веры были всегда ему приятны. Сие, по примечанию, еще внедрено было со млеком покойною императрицею Елизаветою Петровною, которая его горячо любила и воспитывала приставленными от нее весьма набожными женскими особами”. К счастью, рано покинувшая сей мир, Елизавета не успела привить цесаревичу свойственную ей воинствующую ортодоксальность и фобию к иудеям — “врагам Христовым”. Вопрос о религиозном мировоззрении Павла, главе православной церкви и одновременно гроссмейстере Мальтийского ордена, настолько сложен и глубок, что заслуживает самостоятельного исследования. Но его завидная веротерпимость сомнений не вызывает. И в этом несомненное влияние заповедей воспитателя графа Никиты Панина, который говаривал:

“Христос есть во всех — и в христианине, и в последователе иудейской религии, и в язычнике. Поэтому христианами должны называться не только принявшие крещение, но все, имеющие в себе Христа”.

Павел встречался с протестантами, католиками, иудеями и магометанами, освободил из ссылки масонов, прекратил преследование старообрядцев (и те даже держали его изображение в святом углу, вместе с иконами). Он грезил о вселенском экуменизме, в котором бы слились особенности всех вер. Подлинный Храм, считал он, может быть только всемирным. Вместе с тем, Павел осознавал, как важно религиозное самоопределение для любой нации, пытаясь понять и духовный выбор иудеев, вникнуть в догматы их веры. Более того, ему суждено было сыграть важную роль в еврейской религиозной жизни России.

Провозгласив справедливость и порядок основой государственной жизни, Павел желал все знать о нуждах и чаяниях российского народа и стремился “открыть все пути и способы, чтобы глас слабого, угнетенного был услышан”. По его приказу в начале 1797 года у одного из окон в Зимнем дворце был вывешен ящик, куда любой подданный мог бросать письма с жалобами и претензиями. Вечером Павел отпирал сей заповедный ящик, приносил ворох прошений в свой кабинет и засиживался за их разбором далеко за полночь. Резолюции и ответы на прошения всегда писались им лично, либо скреплены были его подписью и затем публиковались в газетах. Часто просителям предлагалось обратиться в какое-нибудь судебное место или иное ведомство, а затем известить Его Величество о результатах этого обращения. “Первый любимец, первый сановник, знаменитый вельможа и последний ничтожный раб, житель отдаленной страны и столицы, — говорит современник, — равно страшились ящика”. Интересны цифры: в течение одного только года почта доставила Павлу 3229 писем с прошениями, на которые он ответствовал 854 указами и 1793 устными распоряжениями.

И среди писем мы находим немало жалоб и просьб российских иудеев, которые получили возможность обращаться непосредственно к государю. Вот могилевский купец Бениович жалуется на ограбивших его обывателей города Галаца; еврей Кельманович из местечка Будича пеняет на волокиту в Гайсинском поветовом суде Подольской губернии в его тяжбе с помещиком Сабанским; некто Мовше Фабишович обвиняет малороссийского помещика Ширяя “в причинении ему обид и захвачении имущества его”; завилейский купец Лейба Мовшович из Литовской губернии злобится на князя Черторижского, комиссионера Нарбута и управителя Шемета, нарушивших контракт о поставке ему подвод для перевозки поташа, отчего он, Мовшович, терпит “великие в торговле убытки”. Впрочем, просители-евреи радели не только о собственной выгоде, но и о делах общественных. Так, “поверенный Общества” Иоська Бенкович просит Его Величество восстановить упраздненный город Климович и пожаловать тамошним жителям привилегии и денежную ссуду. И Павел глубоко вникает в суть каждого вопроса, не оставляя без ответа ни одну из просьб. Он указывает челобитчикам, в какие именно присутственные места, инстанции (компетентные органы, как бы мы сейчас сказали) надлежит обратиться, чтобы было принято скорое и самое справедливое решение. И сыны Израиля зачастили в Северную Пальмиру, оставаясь там беспрепятственно на законных основаниях вплоть до решения дела.

Император приветил и замечательного еврейского печальника Ноту Хаймовича Ноткина (1746–1804), чья неутомимая правозащитная деятельность развернулась уже в первые годы его царствования. В мае 1797 года из родного Шклова Ноткин едет в Петербург и через генерал-прокурора Алексея Куракина подносит Его Величеству свой “Проект о переселении евреев колониями на плодородные черноморские степи для размножения там овец, земледелия и прочего: там же заведения по близости черноморских портов фабрик суконной, прядильной, канатной и парусной, на коих мастеровые люди были бы обучены из сего народа”. Любопытно при этом, что ходатаем Ноты Хаймовича перед всесильным царедворцем был притеснитель иудеев “Шкловский деспот” Семен Зорич (который, впрочем, не знал о подлинной цели обращения Ноткина к Куракину). Нота увидел в Павле “монарха, дающего иудеям состояние, защиту и покой”, и изложил собственное мнение о том, как евреям “приобыкнуть к рукоделию”, “каким образом устроить их жизнь, чтобы они собственными своими трудами доставили себе нужное пропитание”. При этом он проявил завидную образованность: использовал и творчески переработал законодательства некоторых стран Европы — и недавние (апрель 1797 года) прусские узаконения об иудеях, откуда почерпнул положение о привлечении их к земледелию и фабричной деятельности, и более ранние указы австрийского императора Иосифа II (1786 год) о евреях-ремесленниках.

Замечательно, что в этом проекте Ноткин первым в России высказал мысль об использовании евреев как промышленных рабочих. Говоря о необходимости постепенного отстранения евреев от винных промыслов, он ратовал за их приобщение к сельскому хозяйству, разрушая миф об органической непригодности иудеев к труду на земле. При этом он апеллировал к ветхозаветным временам: “Употребленные к сему [сельскому труду — Л.Б.] евреи от рук своих возымеют себе пропитание…, подражая праотцам своим, государству со временем немалую пользу принесут, и со временем необходимость их научит земледелием сыскивать хлеб”. Ноткин настаивал на расселении евреев в колониях Черноморского побережья, что сулило державе большие выгоды благодаря плодородию тамошней земли и близости портов для перевозки сельскохозяйственных товаров.

Хотя проект не был претворен в жизнь, автор его сделался известным. Император высоко оценил труд Ноткина — подарил ему богатое имение Островец на Могилевщине с 225 крепостными душами, пожаловал значительной денежной суммой и золотым перстнем с бриллиантами. И именно при Павле I в Петербурге обосновалась еврейская община, несколько десятков человек. Душой ее стал, как значилось в общинной книге, “уважаемый и почтенный Натан Ноте из Шклова”. Эта небольшая сплоченная группа вела еврейский религиозный образ жизни и даже содержала своего резника. Иудеи приобрели здесь и собственный участок на лютеранском погосте (позднее Волково кладбище), основав, таким образом, первое еврейское кладбище в северной столице.

В числе приметных представителей этой общины можно назвать крупного банкира и откупщика Абрама Израилевича Перетца (1771–1833), который и спустя много лет был “памятен в столице по своим достоинствам и по своим огромным делам”.

Абрам Перетц

В товариществе с купцом-иудеем Николаем Штиглицем (1772–1820) он заключил с правительством контракт на откуп крымской соли. Перетц был связан с элитой высшего общества столицы и особенно дружен с фаворитом Павла I, графом Иваном Кутайсовым. Он имел в Петербурге открытый дом и, по словам барона Модеста Корфа, принимал у себя “весь город”. Государь пожаловал ему титул коммерции советника. Вместе с Перетцем в Петербург переехал один из пионеров Еврейского просвещения, выдающийся талмудист Мендель Сатановер (1741–1819). Жил в доме Абрама Перетца, которого хорошо знал еще по Шклову, и Иехуда Лейб бен Ноах (Лев Николаевич) Невахович (1776–1831), вошедший в историю как автор апологетического сочинения “Вопль дщери иудейской” (Спб., 1803). Невахович занимался переводами для Сената с еврейского языка на русский. Известно, что такой же работой занимался и некто Юда Файбишович. Если вспомнить тогдашние облавы и строжайшие паспортные проверки всех приезжающих и отъезжающих из города (об отъезде, например, надлежало предварительно трижды объявить в печати), то станет очевидным: эти иудеи стали легальными петербужцами исключительно благодаря личной воле государя. В этой связи приобретает особую ценность свидетельство очевидца Неваховича. А он подчеркивал доброжелательное отношение Павла к евреям и в качестве доказательства сообщал, что императору “благоугодно было лично удостоить находящихся тогда в Санкт-Петербурге купечество и депутатов сего народа покупкою от них трех тысяч аршин голубого бархата для придворной надобности”.

Сохранилось предание, что и в Москве число иудеев в конце XVIII века было довольно значительным. Рассказывают о еврейских лавках в “Панском” ряду, где шла бойкая торговля. Историк Петр Марек считает это преувеличением и, хотя допускает пребывание иудеев в Первопрестольной столице, объясняет это “нестрогим применением к ним ограничительных мер” и головотяпством властей. Между тем, служебное рвение и суровость московских полицейских чинов в Павловское время не оставляют сомнений: никаких “невольных поблажек” пришельцам быть не могло, и если кто торговал здесь разными разностями, значит, на то было высочайшее дозволение. Показательно, что 25 января 1800 года некто Шолом Юдович, “по доверенности шкловских купцов евреев”, подал императору прошение о разрешении еврейским купцам первых двух гильдий свободно торговать за пределами черты оседлости и уравнении их в правах с иностранными коммерсантами. А 3 августа 1800 года Правительствующий Сенат принял беспрецедентное решение — отменил существовавшее ранее “запрещение в производимой купцами из евреев 1 и 2 гильдий оптовой торговле” в столицах! (увы! — впоследствии оно было отменено “либеральным” Александром I).

Государь ратовал за “свободное пребывание евреев” и в тех городах, где им веками официально жить запрещалось, тем самым решительно порывая с порочной традицией. Как точно сказал об этом историк, “сама мысль о выселении евреев из городов представлялась [Павлу I] бесцельной и дикой”. Когда христиане Ковна, ссылаясь на старинные статуты, выступили в 1797 году с прошением всех евреев выгнать вон из города, а их имущество и товары присвоить себе, власти назвали их корыстные притязания “застарелой, легкомысленной и, так сказать, несмысленной к евреям завистью“. Император повелел:

“Дабы поселившиеся в Ковне евреи оставлены были в спокойном собственностью их владении, невозбранно отправляли ремесла и производили бы торговые дела беспрепятственно”.

Подобные прения возникли и при присоединении к империи Каменец-Подольска, когда император пресек действие прежних польских запретительных привилегий. Указом от 8 сентября 1797 года он объявил: “Евреев из Каменца-Подольского не высылать, а оставить на том основании, как они и в других основаниях свободное пребывание имеют”.

Вот представитель “общества живущих в Каменец-Подольском купцов и мещан евреев”. Когда Янкель Хаймович пожаловался на то, что евреи, избранные в местный магистрат, самовластно “удалены от должностей”, Павел тут же восстановил справедливость, равно как и “доставил обиженным законную защиту” от притеснений, чинимых помещиком Винцетием Потоцким и т.д. Замечательно, что в документах общины Каменец-Подольска за 1797 год находится адресованный императору панегирик на древнееврейском языке, где говорится, что тот “милостив к евреям, как отец к сыновьям, как орел, защищающий свое гнездо”. И такое отношение иудеев к Павлу весьма симптоматично. В его краткое царствование число их в Каменец-Подольске выросло почти вдвое (в 1797 году там проживало 1367 евреев-мещан, а в 1799 году уже 2617 человек!).

Любопытно при этом отметить, что в бывших польских землях, перешедших к Пруссии, иудеи далеко не во всех городах получили право жительства. Так, известный своими прусскими симпатиями Павел в еврейском вопросе оказался прогрессивнее не только своего кумира Фридриха II Великого (что было нетрудно, поскольку узаконения сего прусского короля об иудеях называли не иначе, как “достойными каннибала”), но даже толерантного Фридриха-Вильгельма II.

Попытка изгнания евреев была предпринята и в Киеве. Ссылаясь на давний запрет 1619 года — “чтобы ни один жид в городе Киеве и в части сего города не жил”, — и сообразуясь с монаршим указом 16 сентября 1797 года о возобновлении дарованных Киеву прежних грамот, местный магистрат настоятельно требовал удалить евреев из “матери городов русских” на “законном основании”. Однако Павловская администрация не нашла “никакого резона, почему бы евреям жительство и пребывание [здесь] было возбранено”. Причем губернатор Андрей Феньш приводил в пользу иудеев и аргументы прагматического характера:

“Из мещан христианского закона нет никаких хороших искусных мастеров и художников, а находятся разные из таковых большею частью евреи; равным образом и купцы здешние не стараются о том, чтобы в торговых лавках были все нужные для городских обывателей товары и вещи”.

И в феврале 1801 года Павел распорядился “евреев, никуда не переселяя, оставить на жительстве в Киеве”.

И в перешедшей под российский скипетр Курляндии император, по словам историка Менделя Бобе, “положил конец двухсотлетней борьбе евреев за право быть не только терпимыми, но и легитимными гражданами страны”. Он предоставил иудеям этой новообразованной губернии юридические и экономические свободы, которыми они пользовались в черте оседлости. Согласно монаршему указу 14 марта 1799 года, иудеи получили, наконец, возможность повсеместного здесь проживания и доступа в торгово-промышленные сословия. В этом немалая заслуга курляндского барона Карла-Генриха Гейкинга (1751–1809), составившего для государя законопроект, а также благожелательную записку о морали иудеев (где он, в частности, оценил нравственную высоту молитвы Кол-Нидре).

Вступив на престол, Павел, хотя и запретил все депутации ко Двору, тем не менее, принял в 1798 году представительную группу киевских, волынских и подольских евреев “с принесением всеподданической благодарности и с испрошением о даровании им некоторых выгод”. Это также говорит о благожелательном отношении государя к евреям.

Известно, что Павел всячески стремился оградить Россию от проникновения “пагубных” идей революционной Европы. Тотальному контролю подвергались все ввозимые из-за границы книги, включая ноты. Полный состав цензоров был избран уже в первый же год его царствования, причем ими было конфисковано 639 книг. Поля страниц журнала заседаний Цензурного комитета пестрели решительными резолюциями монарха:

“Книги сжечь, а хозяев, отыскав, поступить с ними по законам за выписку оных”. Как отмечал исследователь Павел Рейфман, “всем этим занимается в значительной степени лично Павел, придавая цензурным проблемам большое значение, уделяя им много внимания и времени”.

Евреи рубежа веков

 В поле зрения царя оказались и еврейские подданные империи, которых он также пытается оберечь от “язв моральных” — тлетворных влияний извне. Именным указом от 5 октября 1797 года он определяет в штат Рижского Цензурного комитета двух евреев “для рассмотрения в Россию ввозимых книг на еврейском языке”. Лифляндский гражданский губернатор, не мешкая, подыскивает двух подходящих кандидатов, которые “к сему управлению имеют особливые сведения, и возлагаемую на них должность надлежащим образом исполнять будут”. То были Мозес Гекиль и Иезекииль Бамбергер, которым определяется жалование 300 рублей в год — сумма по тем временам немалая. Последний был сыном “покровительствуемого еврея” Давида Леви Бамбергера, получившего право жительства в Риге еще при Екатерине II.

Высказываний императора непосредственно об иудеях не находится. Разве что, оценивая штурм войсками фельдмаршала Александра Суворова предместья Варшавы — Праги 4 ноября 1794 года, он заметил, что не почитает его “действием военным, а единственно закланием жидов”. Район Праги, что на реке Висла, действительно защищали 500 волонтеров еврейского полка под водительством Берека Иоселевича и Иосифа Ароновича. Однако иудеи, вставшие тогда под знамена Тадеуша Костюшко, сражались здесь неустрашимо против превосходящих их числом и умением суворовских чудо-богатырей. По словам очевидца, “стоя под огнем картечи, теряя сотни раненых и убитых, они не утратили присутствия духа и даже отбили у врага несколько орудий”. И в том кровопролитном бою евреи встретили смерть с оружием в руках, и потому ни о каком заклании здесь речи быть не может. Несомненно, Павел испытывал сочувствие к защитникам Праги, ибо порицал экспансионистскую политику матери, закабалившей Польшу, и когда вступил на престол, освободил и обласкал мятежного Костюшко. Полемичность этого высказывания царя станет еще очевиднее, если учесть, что он всячески старался умалить военные таланты опального тогда Суворова и только искал удобного случая, чтобы уронить авторитет великого русского полководца.

Примечательно, что по велению Павла I было остановлено и предано забвению так называемое Сенненское дело по облыжному обвинению евреев в ритуальном убийстве. Подоплека его такова: накануне праздника Пейсах в 1799 году в местечке Сенно Могилевской губернии, неподалеку от еврейской корчмы был найден труп женщины. Следственная власть обвинила в убийстве четырех иудеев, находившихся в той корчме, “имея основанием лишь народный слух, что евреям нужна христианская кровь”.

Надо сказать, подобные поклепы на евреев, заимствованные из польской “наветной” литературы, тиражировались в России с конца XVII века. В 1669 году в Киеве был напечатан увесистый анти-еврейский трактат архимандрита Иоанникия Голятовского “Мессия правдивый”, где рассказывалось о двенадцати ритуальных убийствах, и внушалась мысль, что кровь христианских младенцев якобы необходима для “жидовских чар”, для соборования умирающего еврея и т.д. Распространение получила также анонимная польская книжонка “Бредни Талмудовы” (Краков, 1758) с ошеломляющими откровениями: будто бы, кровь потребна евреям “для удачи в торговых делах”; “для еврейских новобрачных, которым раввин во время свадьбы дает наполненные кровью яйца”; “для праздника Амана, во время которого раввин тайно посылает кушанья, заправленные этой кровью”; и, конечно же, “для их жидовской мацы”. В 1772 году в Почаевской лавре был тиснут ее церковнославянский перевод под титулом “Басни Талмудовы от самих Жидов узнанные…” (он был переиздан в 1792 году), а в 1787 году в Петербурге Петр Богданович выпустил русский перевод сего опуса под заглавием “Обряды жидовские производимые в каждом месяце у сяпвсиэциухов”. В сенненском деле эти юдофобские бредни (не имевшие ни малейшего отношения к Талмуду) были восприняты всерьез. Тамошний губернатор передал дело в уголовный департамент главного белорусского суда, который поручил секретарю Стукову “секретным образом изведать, нет ли в законах евреев положения, что евреям христианская кровь нужна”. Стуков взялся за дело истово и отыскал в Витебске услужливого выкреста Станислава Костинского. Тот, делая выписки из религиозного кодекса “Шулхан-Арух”, полностью исказил его суть; кроме того, на руку заказчикам перевел с польского языка брошюру “Открытие таинственных дел жидовских через раввинов, принявших христианский закон”, где говорилось об употреблении христианской крови в еврейских опресноках.

Стуков препроводил эти материалы в уголовный департамент и, хотя по следствию ничего не открылось, настаивал на обвинении подозреваемых. Все клонилось к тому, чтобы евреи были жестоко наказаны, но… в дело вмешался сам император. Как раз в это самое время вестовой доставил ему из Шауляя послание тамошнего доктора Авраама Бернгарда (1762–1832) “Свет во мраке Самогиции”. А оно заключало в себе “описание гонения на евреев в Средних веках, особенно сведения о двух следственных делах по поводу подозрения их в убийстве христианских детей для получения их крови, будто употребляемой ими в праздники Пасхи, и разные доказательства из Моисеева закона и Талмуда против подобного обвинения”. Царь внял аргументам Бенгарда, а потому распорядился немедленно освободить невиновных иудеев.

Однако стараниями великого русского поэта, сенатора Гаврилы Державина (1743–1816) обвинение “всех евреев в злобном пролитии по их талмудам христианской крови” скоро обрело новый импульс. В 1799 году Державин был командирован императором в Белоруссию, чтобы расследовать жалобы на “самовольные поступки” владельца Шклова, бывшего екатерининского фаворита генерал-лейтенанта Семена Зорича. В Шклове с незапамятных времен жили иудеи, составлявшие около половины его населения. Эта “метрополия русского еврейства” славилась как центр раввинской учености и средоточие распространения научных знаний и идей Гаскалы. Но когда в 1772 году городок был подарен императрицей Зоричу, тот зажил там местным царьком, с многочисленным двором, роскошными выездами и балами, театром, где ставились итальянские оперы и балеты. Деньги он проматывал огромные и был охоч до новой и новой мзды. Карточный шулер, безалаберный и невоспитанный, привыкший к исполнению всех своих прихотей, этот самодур любил, чтобы перед ним лебезили и не терпел препирательств. И евреев, и крестьян он обложил непомерными поборами. Причем над иудеями издевался особенно изощренно — лишал имущества и, по их словам, “оставил без платежа один только воздух”. Может статься, евреи и дальше бы сносили оскорбления и побои этого отставного Казановы, но им на помощь пришел влиятельный соплеменник Абрам Перетц. Он был дружен с всесильным Иваном Кутайсовым, а тот “употреблял все уловки и интриги, чтобы приобрести Шклов у Зорича”. Понятно, что Кутайсову было выгодно упечь Зорича за решетку, чтобы самому сделаться “Шкловским деспотом”, потому он в 1798 году посодействовал тому, чтобы жалобам на Зорича был дан ход. Перетц же действовал здесь вполне бескорыстно, ибо желал любым путем облегчить участь своих единоверцев. Один из жалобщиков, поверенный местного еврейского общества Мордух Ицкович, свидетельствовал, что 3 февраля 1798 года Зорич “собрав из жительствующих в Шклове купцов евреев, бил их жестоко, а у некоторых из них без суда насильным образом имение себе забрал, выгоняя из местечка, с назначением срока не более 24-х часов к выезду”.

С.Г. Зорич

Вопиющий произвол Зорича, его преступное отношение к евреям били в глаза любому непредвзятому наблюдателю. Но только не Державину. Этот будущий министр российской юстиции был убежден в коллективной вине народа Израиля перед всем крещеным миром. Тем более, что перед этим он встретился со Стуковым, который снабдил его помянутыми книжицами, якобы изобличающими иудеев в “открытой вражде” к иноверцам. А коли так, доносил Державин императору, “один народ против другого, по законам беспристрастным, свидетелем быть не может”, и “доколь еврейский народ не оправдается перед Вашим Императорским Величеством в ясно доказываемом [? — Л.Б.] на них общем противу христиан злодействе”, как вообще возможно этих “злодеев” слушать? Великий поэт выступил в роли “законника”, полностью оправдывавшего бесчинства православного Зорича и ставившего евреев в положение париев, изначально обреченных на бесправие в силу их окаянной и дьявольской природы. Но вот незадача: ставя на крапленую юдофобскую карту, Гаврила Романович не уловил зефиров, дувших с горних сфер. К удивлению Державина, Павел повелел совершенно оставить в стороне Сенненское дело и прочие беспочвенные подозрения, а “единственным предметом отправления поставить исследование жалоб, приносимых от евреев на притеснения Зорича”. Говоря о мотивах сего царева решения, нельзя, конечно, сбрасывать со счетов неприязнь Павла к фавориту нелюбимой матери и к домогательствам близкого к нему Кутайсова. Но все-таки определяющим было здесь свойственное императору чувство справедливости и благожелательность по отношению к иудеям, что вышло наружу и в других делах о так называемых “помещичьих евреях”.

А ведь еще со времен Речи Посполитой помещики привыкли драть три шкуры с проживающих на их земле иудеев, и тем привелось испытывать на себе религиозную ненависть, произвол, обиды, глумления, насилие, денежные поборы. Такое положение дел сохранилось и при переходе Польши и Литвы под российский скипетр. И необходимо воздать должное Павлу, положившему этому предел.

Монарх вынужден был окоротить некоторых зарвавшихся крепостников. Новоместский староста Михаил Роникер “делал евреям разные угнетения”, “опечатал в собственных их домах шинки, запретил продажу питей и потом некоторых из них сек”, завышал арендные подати. “По высочайшему повелению с Роникером… было поступлено по всей строгости законов, и приняты были все возможные меры к ограждению евреев от притеснения”. С обидчика была взыскана в пользу евреев значительная сумма денег, и он был посажен на шесть недель “на вежу”. А местному губернскому правлению было рекомендовано следить за тем, чтобы староста “впредь ни под каким видом не притеснял новоместских жителей, не чинил им никаких непозволенных налогов, обид, как личных, так и в имении и торговле, и не препятствовал им разбираться между собою в делах духовных и партикулярных в своей синагоге”.

Был примерно наказан и другой притеснитель евреев, владелец местечка Соколовки Киевской губернии Станислав Потоцкий. С жалобой на него к императору обратился поверенный местного еврейского общества Файвиш Хаймович. Он показал, что еще в бытность Речи Посполитой помещики, “льстясь на трудолюбие и способность евреев к промыслам, склоняли их к жительству в поместьях, обещая великие выгоды”. Вот и Потоцкий пригласил иудеев поселиться в Соколовке, посулив “ограничение с них сборов”. Но как только те “застроились”, землевладелец свое слово вероломно нарушил и стал лютовать, “подати на евреев новые налагая, а старые повышая до чрезвычайности”. Хаймович просил государя о защите его народа от тех, “кто простирает свою власть над евреями чрез пределы”. И вот что замечательно: это, казалось бы, частное дело стало, говоря современным языком, резонансным для всей империи. Павел распорядился: “собрать от начальников губерний и казенных палат сведений и мнений относительно содержания евреев в казенных и партикулярных селениях на таком основании, чтобы не были отягощаемы излишними поборами и налогами от владельцев”. В результате “великое число евреев” стало свободно от самовластья крепостников.

Павловское царствование отмечено деятельной разработкой всевозможных проектов реформ еврейской жизни в России. Они не были претворены в жизнь, и реакция на них правительства неизвестна. Но важно то, что импульс к изучению вопроса был дан самим государем, озаботившимся тем, чтобы российские евреи приносили державе ощутимую выгоду. После того, как Павел ободрил и наградил Ноту Ноткина, отбоя от разного рода прожектов, “как обустроить евреев России на пользу общую” не было. Их многочисленность говорит о том, что пыл новоявленных реформаторов награждался правительственными субсидиями. Отрадно то, что со своими предложениями улучшить участь своих единоверцев выступают и сами евреи. До нас дошли проекты неких Исаака Авраама и Вольвициса, причем в проекте последнего предлагался целый ряд смело задуманных мер фискально-экономического свойства.

Своими соображениями по еврейскому вопросу делятся с Павлом литовско-грозненский гражданский губернатор Дмитрий Кошелев, и протоколист Северин Вихорский, отставной премьер-майор Горновский, коллежский асессор Крамер, купец Шукрафт, и многие, многие другие. Эти самозваные реформаторы еврейства, движимые, по их словам, “искреннейшим усердием к благу Российского государства”, “яко малую жертву таковых чувств, с благоговением дерзают подвергнуть к подножию престола скудные замечания свои”. Останавливаться на этих нереализованных проектах нет надобности, но стоит заметить, что сочинители их по большей части и впрямь демонстрируют “скудность” мысли — полное незнание религиозной и бытовой жизни, истории народа, который они возжелали судить и поучать. Неслучайно Юлий Гессен назвал подобные проекты “обывательскими” и не заслуживающими внимания.

Гораздо более серьезный и взвешенный подход к предмету продемонстрировал литовский губернатор Иван Фризель (1740–1802). Глубоко изучив быт евреев, он подошел к вопросу не только с точки зрения христиан, но принял во внимание и нужды самих иудеев. В представленном им плане (1799) нет и следа религиозной фобии, столь часто встречающейся в прочих проектах. “Исповедание еврейское, — пишет Фризель, — не будучи противно государственным узаконениям, терпимо в Российской империи, наравне с прочими, ибо все веры имеют одну цель”. Чтобы “предохранить простых евреев от угнетения и привести народ сей в полезное для государства положение”, он высказался за уничтожение еврейской автономии, отягощенной всесилием олигархического кагала. Иудеи, подчеркивал он, “народ вольный”. Потому еврейским “купцам [следует] позволить, наравне с прочими, пользоваться всеми преимуществами, купечеству предоставленными. Равномерно и ремесленников соединить в правах с прочими, приписав их к цехам, в которые принимались без разбору всякой нации люди…”. Он ратует за то, чтобы сыны Израиля “пользовались всеми предоставленными городским жителям правами”, участвовали в выборах и сами занимали выборные должности. Ратует он и за создание класса евреев-хлебопашцев и побуждает власти выделить на это значительные государственные ассигнования, причем предлагает их уравнять в правах с “российскими однодворцами”. Особое внимание уделяет он просвещению евреев, их приобщению к европейской и русской культуре.

Как это ни парадоксально, но из всех поданных государю проектов широкую известность получило лишь пространное “Мнение об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обуздания корыстных промыслов евреев, о их преобразовании и прочем” (1800) Гаврилы Державина, тиснутая впоследствии немалыми тиражами разными “патриотическими” изданиями. Изучено оно детально (полярные оценки сего проекта даны в книгах Александра Солженицына “Двести лет вместе” и Семена Резника “Вместе или врозь?”), и мы не будем останавливаться на нем подробно. Отметим только, что в основу “Мнения” положены религиозная неприязнь и фанатическое недоверие к евреям. Державин был сторонником принудительных, запретительных, репрессивных и “скулодробительных” мер по отношению к евреям. “В деле с христианами у них правды быть не может, — утверждал он, — сие запрещено талмудами”. Осторожно (памятуя об отрицательном отношении Павла к сему вопросу) он вновь повторяет застарелые байки о ритуальных преступлениях евреев, утверждая, что таковые в “кагалах бывают защищаемы”.

Г.Р. Державин

Если Фризель (а с его проектом, равно как и с планом Ноты Ноткина, Державин был ознакомлен) смотрел на евреев как на российских подданных, которые с проведением необходимых реформ станут равноправными гражданами, полезными для державы, то Державин исходил из изначальной преступности иудеев и не признавал их “собственно принадлежащими российскому государству”. Он желал уничтожить кагал, но не допускал при этом сближения евреев с христианами (ибо опасался иудейского прозелитизма), настаивал на черте оседлости и особых кварталах (гетто) в городах, был ярым противником предоставления евреям гражданских прав (не говоря уже о праве участвовать в выборах и быть избранными). И хотя “Мнение” содержало некоторые разумные предложения (отмена двойной подати, приобщение евреев к производительному труду и общему образованию), оно, без сомнения, было глубоко реакционным. Вот что говорит историк:

“Проект Фризеля должен был сотворить новую еврейскую жизнь, проект Державина — разрушить старую; в первом случае евреи бы возродились в атмосфере равенства, во втором — еще ниже пали бы в экономическом и нравственном отношении под тяжестью бесправия и общественного унижения”.

Державин предложил ввести должность начальствующего над евреями христианина-протектора, обладающего самыми широкими полномочиями. Согласно “Мнению”, таковому протектору (не без помощи им же назначенного синедриона) надлежало руководить бытовой, духовной и религиозной жизнью иудеев и лично докладывать об этом императору. И пост протектора Державин намеревался занять сам, что небезынтересно c психологической точки зрения. А именно: чем могла привлекать такая должность сенатора-юдофоба, да к тому же убежденного в том, что и евреи остро его ненавидят?! Ведь о том, как люто мог блюсти такой протектор еврейские интересы, можно судить хотя бы по тому, что ослушников, не желающих заниматься земледелием и ремеслами, он намеревался ссылать в Сибирь, “в вечную работу в горные заводы и без жены” и вообще предлагал самые крутые меры наказания. И при этом такую суровость к “врагам Иисуса” он не только оправдывал, но видел в этом высшую христианскую миссию.

Павел I смотрел на иудеев иначе, чем Державин. Он проникся уважением к их вероучению и принял судьбоносное для еврейской религиозной жизни решение. И сделал это 9 декабря (19 кислева) — в праздник, отмечаемый в общинах хасидов всего мира. В начале XX века литератор Моисей Альтман писал:

“Этот день, когда “старый ребе” Шнеур Залман (да будет мне прощено, что имя его вывожу на этих суетных страницах), один из первых основоположников хасидизма, был выпущен на свободу из тюрьмы, куда попал по проискам своих религиозных врагов. Каждый год в этот день хасиды собираются вместе и во славу ребе поминают его учение, дела, жизнь, веселятся, пляшут, пьют и едят”.

Но мало кто знает, что подлинным виновником сего торжества был император Павел, освободивший этого хасида из темницы.

Дело в том, что еврейская среда раскололась тогда на две непримиримо враждующие группировки — на сторонников ортодоксального иудаизма — миснагдим и на новообразованную секту хасидов (каролинов). Учение последних, собравших под свои знамена огромное число адептов, было серьезным вызовом традиционалистам. Хасиды выступали против неоправданного аскетизма, пустого формализма и начетничества, настаивали на личном религиозном совершенствовании. И идеалом, духовным светочем для них служил цадик (ребе, мудрец, лидер хасидов), пользовавшийся в общине непререкаемым авторитетом.

“Что старец Зосима для Алеши, что ребе для истинного хасида. — говорит еврейский писатель. — Кто такой ребе? Это живой идеал, это образ и подобие Бога в человеке. Это — Чудо, Авторитет, Тайна… Он еще — Откровение. Откровение того, что в нем — ты, а он — в тебе, что хасид и ребе, что верующий и объект веры — одно”.

Традиционные раввины не могли не ощущать падение их авторитета, сокращение членов их общин и ослабление позиций в кагалах. Они неоднократно накладывали херем (проклятие) на хасидов, запрещая “правоверным” иудеям вступать с ними в деловые отношения, не говоря уже о браке. Обвинения, одно страшней другого, так и сыпались на головы религиозных противников: “Они нарушили законы, отвергли постановления своего Создателя и делают в божественном учении открытия, несогласные с истиною. Между ними есть люди, запятнавшие себя кровью невинных бедняков. Всякому дурному делу они содействуют, всякого злодея и грешника они поддерживают. Нужно всенародно наказывать скорпионами этих безумцев для их же исправления. Облекитесь рвением во имя Бога, пусть искры летят из под ваших ног, пусть пламя пышет из уст ваших, пусть сверкает меч — меч-мститель за божественный закон, за священный завет!” Однако призывы расправиться с хасидами оставались пустыми декларациями, а их духовный вождь Шнеур Залман из города Ляды (1747–1812) своими страстными проповедями умножал число сторонников “нового учения”.

Потерпев поражение в открытой борьбе за умы и сердца еврейской массы, миснагдим прибегли в 1798 году к доносу на Шнеура Залмана и его ближайших наперсников. Изветчик, подписавшийся вымышленным именем “Гирш Давидович из Вильно”, понимая, что религиозные взгляды — не причина для обвинения, выставил хасидов политическими преступниками и уличил их “во многих вредных для государства поступках”. Поводом послужило то, что Шнеур Залман посылал деньги своим соплеменникам в Палестину, находившуюся тогда под турецким владычеством. Этого оказалось достаточно, чтобы объявить сектантов изменниками и шпионами. В том, что доносу был дан ход, немало посодействовал истый миснагед Абрам Перетц, вращавшийся в высших петербургских сферах. И вот литовский гражданский губернатор получает высочайшее предписание: Шнеура Залмана и его “главнейших здешних сообщников прислать за крепким караулом” в Петербург. Всего было арестовано 22 хасида, семеро признаны “главными сообщниками начальника их”, остальных допросили с пристрастием и оставили на месте под стражею. В Петербурге допросы продолжились уже в Тайной канцелярии, а Шнеуру Залману пришлось изложить на бумаге пространный ответ на все пункты предъявленного обвинения. Переводчиком с иврита был литератор Лев Невахович, который сочувствовал хасидам, и представил дело государю в выгодном для них свете. Вывод императора был однозначен: “В поведении евреев, коих считают в секте той, нет ничего вредного для государства, ниже развратного в нравах и нарушающее общее спокойствие”. По указу Павла 9 декабря 1798 года все заключенные были выпущены на свободу (Шнеур Залман успел просидеть в тюрьме 53 дня), “а секта каролины именуемая осталась при прежнем своем существовании”.

Юлий Гессен отмечал, что правительство интересовала лишь политическая направленность деятельности хасидов, однако император дает ей, как видно, и моральную оценку (“нет ничего… развратного в нравах”). Подобный взгляд веротерпимого Павла резко контрастировал с позицией придворных юдофобов, настаивавших на дурной нравственности иудеев и враждебности их религии христианскому вероучению.

Попытки ошельмовать хасидов предпринимались и позднее, свидетельством чему стал донос императору пинского раввина Авигдора Хаймовича (1800), в коем он выставил своих противников людьми безнравственными, не признающими государственного порядка. Этот самый Хаймович в прошлом писал панегирические сочинения, и по его словам, что он “понравился Павлу”, можно заключить, что этот доносчик добился у государя аудиенции. Шнеур Залман был вторично схвачен. Здесь сыграло роль и то, что Державин во время своей инспекционной поездки в Белоруссию не был впечатлен встречей с Шнеуром Залманом и со слов миснагдим, аттестовал его как “лицемера”, “ханжу” и сообщил, что “через него переводят [хасиды] серебряные и золотые деньги в Палестину”. Ребе вновь должен был обстоятельно отвечать на предъявленные ему обвинения. И ответы хасида, по словам самого Хаймовича, “понравились Павлу”. Шнеур Залман был освобожден. А император, поняв истинный характер противостояния сторон, повелел: “Дело между евреями Авигдором Хаймовичем и Залманом Боруховичем, касающегося до их религии и прочего, в Сенате рассмотреть и учинить положение, на каком основании быть секте хасидов и кагалам”. Так хасиды были окончательно легализованы в России.

Интересно в этой связи отметить, что случаи крещения евреев в Павловское время единичны и куда более редки, чем у представителей других этносов и конфессий. Так, согласно газете “Московские ведомости” за 1798 год, в России приняли православие всего три еврея “мужеского пола”, в то время как перекрестов из татар, мордвы, а также из католиков и лютеран — более 40 человек.

Гаврило Державин, перефразируя известные стихи Горация, писал, что “памятник воздвиг себе чудесный, вечный” не в последнюю очередь благодаря тому, что “истину царям с улыбкой говорил”. Однако об опасностях, исходящих от евреев, об их “корыстных промыслах”, о злокозненности этого “рода строптивого и изуверного” он докладывал Павлу без тени улыбки, но с убийственной серьезностью. “Таким образом, — заключал он свое “Мнение”, — … в своем печальном состоянии [иудеи] получат образ благоустройства. А Павлу Первому предоставится в род и род незабвенная слава, что он первый из монархов российских исполнил сию великую заповедь: “Любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас”.

Истина состоит том, что именно Павел первым из российских венценосцев всерьез озаботился благоустройством иудеев в империи. Этот монарх вовсе не считал их врагами и ненавистниками христиан. И славен он тем, что первый и, пожалуй, единственный из монархов российских был начисто лишен антисемитизма, в том числе и религиозного.                                                                                       

ДЕСПОТ СКРЫТЫЙ И ПЕРЕМЕНЧИВЫЙ

 АЛЕКСАНДР I

Этот государь вошёл, точнее, ворвался в российскую историю как истый либерал и реформатор, стремившийся осчастливить Отечество. В первом же своём манифесте от 12 марта 1801 года он провозгласил о своём намерении вознести Россию на верх славы и доставить ненарушимое блаженство всем верным подданным. Эффект был удивительным. Как писал современник, “все чувствовали тогда какой-то нравственный простор, взгляды сделались у всех благосклоннее, поступь смелее, дыханее свободнее”. Об Александре I, получившем со временем весьма лестное прозвание — “Благословенный”, говорили: “Никогда ещё не было на троне монарха, оживленного столь горячею, столь искреннею любовью к человечеству”. А мемуарист Степан Жихарев восторженно восклицал:

“Если всякому из нас так сладостно быть любимым и одним человеком, то что должен ощущать он, которого обожают миллионы людей… Ей Богу, кого только ни встретишь из порядочных людей, будь он русский, француз, немец, чухонец, наверно услышишь искренне ему благословения”.

Портрет Александра I

К числу почитателей императора, особенно в первую половину его царствования, можно отнести и российских иудеев, тем более, что и сам он не уставал говорить о своем расположении к евреям. Издание им немалого количества законов, регламентирующих их жизнь, свидетельствует о том, что этим своим подданным государь придавал особое значение. В своём духовном развитии царь прошёл несколько стадий, и каждая из них знаменовала собой своеобычную внутреннюю политику, в том числе и по отношению к евреям.

Но оценка жизни иудеев под его скипетром разноречива. Так, в еврейском фольклоре кончина расположенного к евреям Павла I воспринималась как “кара небесная”, царствование же Александра, напротив, ассоциировалось подчас с ковыми и преследованиями и называлось “25 гзейрот” (бед). Фольклор фольклором, но среди многих просвещённых евреев бытовало совсем иное мнение. Историк Шмуэль-Иосиф Финн утверждал, что этот государь “открыл перед светом свою справедливость относительно… евреев, и рекою потекла на нас великая его милость”. И так считали не только в России. Берлинский медальер Абрагам Абрагамсон выбил медаль с изображением русского царя и надписью: “Liberatori Alexandro” (“Освободитель Александр”).

И это вовсе не случайно, ибо сохранились свидетельства о сердечности царя и его дружеском обхождении с иудеями. К примеру, в семье баронов Гинцбургов существовало предание о том, что, всякий раз, проезжая через Оршу Витебской губернии, монарх непременно посещал гостеприимный дом тестя Евзеля Гинцбурга, содержателя тамошней почтовой станции, Давида Дынина. Известно также, что и в Петербурге Александр неоднократно посещал еврейские молельни (существовавшие там вопреки закону, но, разумеется, не без царского согласия), причём число их в 1820-е годы достигло пяти. Закрывал он глаза и на фактически существовавшую в северной столице еврейскую общину, с её раввинами, моэлями и резниками. Правда и то, что за свою предпринимательскую деятельность некоторые евреи получили высокое признание царя. Помимо крупного банкира Абрама Перетца, чей роскошный особняк он не раз посещал, это относится и к Николаю Штиглицу, который принял участие в масштабных провиантских подрядах для русской армии в войне 1812 года. За большие заслуги император пожаловал Штиглица дворянским званием и не единожды поручал ему дела самого деликатного свойства (к примеру, перевод за границу на свои личные нужды 13 миллионов рублей). Брат же Николая, Людвиг Штиглиц был отмечен бронзовой медалью на Аннинской ленте, удостоен звания личного банкира императора и возведён в потомственное баронское достоинство.

Восшествие на престол нового царя евреи приветствовали дарами и славословиями. Искусный умелец купец Хаим Шмуклер в июне 1801 года поднёс его величеству ковёр собственной работы с панегирическими надписями на иврите. И как бы в ответ на эти ожидания в 1802 году по указу Александра I в Петербурге развернулась деятельность Комитета по благоустройству евреев (так называемого Еврейского комитета), в котором помимо пяти высших сановников (Виктора Кочубея, Адама Чарторижского, Северина Потоцкого, Валериана Зубова, Михаила Сперанского) приняли участие и избранные еврейскими обществами депутаты. Их статус приблизился к статусу государственного чиновника, так что они стали позиционировать себя как часть имперской власти, бюрократического аппарата. Кстати, в работе Комитета принял участие выдающийся предприниматель и банкир Абрам Перетц, получивший звание “коммерции советника” на излёте царствования Павла I.

Свою роль сыграл здесь и известный правозащитник Нота Ноткин, привлечённый к работе в Комитете министром юстиции и сенатором Гаврилой Державиным. Однако Ноткин категорически не согласился с положениями своего высокопоставленного протеже, изложенных в его “Мнении об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного, обуздания корыстных промыслов евреев, о их преобразовании и прочем” (1800). Нота решил парализовать это юдофобское “Мнение…” Державина и в мае 1803 года послал в Комитет свою “Записку о преобразовании быта евреев”. В противовес Державину он ратовал за уравнение евреев в правах с остальными подданными, дозволении селиться везде, где они могли приложить свой труд, об освобождении от обременительной двойной подати, получении права покупать и арендовать землю. Державин — за принудительное привлечение евреев к земледелию и фабричному труду, а в случае отказа за наказание вплоть до ссылки в Сибирь, “в вечную работу в горные заводы и без жены”; Ноткин же — только за добровольное приобщение к труду. Невозможно всех евреев превратить в земледельцев, пишет Нота в Записке, “…это нелепо. Нельзя всем вести одинаковый образ жизни. Евреи занимаются теми ремеслами, в которых другие не упражняются”. Прежде всего, подчеркивал Ноткин, следует “образовать нечувствительным образом состояние сего народа, отвратить злоупотребления с его стороны, а главнейшим образом, уничтожить источник сих злоупотреблений — именно бедность”. Запрет евреев жить по деревням, считал он, бесполезен — куда же денутся обосновавшиеся там сто тысяч еврейских бедняков? А если переселять их в “пустопорожние земли”, то откуда взять деньги на обзаведение и пищу? Да и кому, наконец, будут они сбывать свои сельскохозяйственные изделия? Он говорил также о необходимости общего образования евреев, выступал за открытие в каждом обществе еврейских школ с преподаванием общих предметов, в том числе и иностранных языков. Как сын своего Отечества, он отдавал предпочтение преподаванию языка русского. Более того, толковых евреев, знающих русский язык, он предлагал всячески поощрять, определять на государственную службу и даже выбирать для работы в министерствах, не допуская при этом никакой дискриминации.      

При еврейских депутатах, наряду с интеллектуалами Менделем Левиным, Моше и Леоном Эльканами, в качестве консультанта находился и литерактор Лейба Невахович, который именно в связи с работой Комитета выпускает в свет свою книгу “Вопль дщери иудейской” (Cпб., 1803) с посвящением министру внутренних дел Кочубею — аллегорическое изображение положения евреев России начала XIX века

Издание книги адресовалось властям предержащим России. Как отмечал литературовед Василий Львов-Рогачевский, Невахович “обращался более к власти, чем к общественному мнению, поскольку искал в ней “горячую защиту гонимого народа”. Симптоматично, однако, что путь книги к читателю не обошёлся без цензурных препон, что может свидетельствовать об оккультной юдофобии иных влиятельных церковников. Откровенно уничижительный отзыв Московской духовной цензуры гласил: “Лучше сие сочиненьице вовсе оставить ненапечатанным, яко совсем не нужное, а, может быть, судьбам Божиим о народе иудейском противное”. Московские пастыри не усмотрели “в столь злохитром народе ни малейших признаков раскаяния о своих и предках своих заблуждениях”. А посему, гласил вердикт: “Умствования автора о доставлении иудеям благословления Божия в земных выгодах, кроме тех, которые они честным трудом иметь могут, не заслуживают уважения”. Издание увидело свет… вот только не в Москве, а в Петербурге и, надо думать, благодаря министру Виктору Кочубею, давшему согласие на посвящение ему книги.

Невахович апеллировал к “чувствам добрым” христиан, живших бок о бок с евреями:

“О, христиане, славящиеся кротостью и милосердием, обратите к нам нежные сердца ваши!..Ах, христиане!…Вы ищете в человеке Иудея, нет, ищите лучше в Иудее человека, и вы без сомнения его найдете. Примечайте только…Клянусь, что Иудей, сохраняющий чистым образом свою религию, не может быть злым человеком, ниже худым гражданином!!!”. Свои мысли и чувства он от имени дщери иудейской адресует непосредственно к россиянам: “Возлюбленные Россияне! — К вам преимущественно обращаюсь; пред вами осмеливаюсь отверсти уста мои; пред вами, снисходительные и непоставляющие себе за стыд быть собеседниками с несчастною дщерию Израиля, не взирая на то, что я другого племени, закона и униженного жребия…Пред вами изливаю я сердце мое. Так; — находясь в бездне ничтожества, я видела благодетельного сына вечности, протекший 18 век, век человеколюбия, век терпимости, век кротости…, век беспримерный в Истории, век, который возвел Россию на вышнюю степень благополучия, — Россию, которою я принята как дщерь”.

По счастью, и в самом Комитете Невахович нашёл деятельного единомышленника. Им стал крупнейший российский реформатор, статс-секретарь Михаил Сперанский, который служил в ту пору при министре внутренних дел. Его по праву называли “светило российской бюрократии”.

Портрет М.М. Сперанского

По словам писателя Анри Труайа, это был “гибкий и деятельный либерал”, и его влияние в Комитете на раннем этапе было преобладающим. Это под его диктовку был составлен журнал Комитета от 20 сентября 1803 года с красноречивой преамбулой: “Лучше и надёжнее вести евреев к совершенству, отворяя только к пути истинной им пользе, надзирая издалека их и удаляя всё, что с дороги сей совратить их может, не употребляя, впрочем, никакой власти, не назначая никаких особенных заведений, не действуя вместо их, но раскрывая только собственную их деятельность. Сколь можно менее запретов, сколь можно более свободы!” Мало того, Сперанский склонил тогда на свою сторону падкого на либеральную фразеологию Александра I, который против последней фразы поставил на полях отметку: “Nota Bene”. Понятно, что такой принцип решения еврейского вопроса находился в полном соответствии со взглядами эпохи Просвещения, проникнутой идеями равенства, свободы, культом любви к человечеству. Но правда и то, что император “замечательно умел вдохновить своих избранников, смело наметить … известную программу и цель, но как только машина приходила в полную силу своего напряжения, давался непредвиденный задний ход”.

По словам историка, “идея Сперанского была слишком нежным цветком для российского климата”. Потому его потворство евреям было многим окружавшим его сановникам непонятным, если не сказать, подозрительным. Тот же Державин негодовал: “Сперанский совсем был предан жидам чрез известного Перетца, которого он открытым образом считал приятелем и жил в его доме”. Между тем, даже мало-мальски знакомые со статс-секретарём знали, что взяточничество и нажива были ему чужды: бессеребренник и патриот России, он искал в должностях возможность благотворно влиять на ход общественных дел. Начисто лишённый ксенофобии, он был в то же время истым христианином. И настойчиво повторял, что ищет в делах и поступках людей, как он говорил, “нравственный отлив”. Что до евреев-коммерсантов, то их содружество со Сперанским генерировало не одну, а целый поток идей. В их числе финансовая реформа 1810-1812 гг, которая, как считалось, во многом обязана своим успехом “наставлениям банкира Перетца” (он разработал основной её план). Поначалу Перетц предложил создать выгодную систему разменных монет при серебряном рубле, а спустя два года, применяясь к новым условиям, объявил законным платежным средством уже бумажные ассигнации. В свою очередь, с подачи Сперанского, Перетц занялся большими государственными подрядами: строил корабли для Черноморского флота, со стапелей его верфи сходили и транспорты, и боевые фрегаты.

По словам современника, Сперанский был “другом евреев по убеждению, а не по каким-то расчётам”. Он, между прочим, не дал движения весьма неблагоприятному для иудеев проекту делопроизводителя Комитета Дмитрия Баранова, выдержанного в духе “Мнения… “ Державина и настаивавший на скорейшем выселении евреев из сел и деревень. А, будучи в опале и губернаторствуя в Пензе, он ходатайствовал о предоставлении евреям-винокурам права повсеместного жительства. Так что российские иудеи могли бы повторить слова о нём императора Николая I, что нашли в нём “самого верного, преданного и ревностного слугу, с огромными сведениями, с огромною опытностию”.

Русские реформаторы, вдохновленные теоретическими принципами Просвещения, пытались найти решение еврейского вопроса, основанное на разуме, а не на принуждении. Однако в Еврейском Комитете верх взяла партия сторонников опеки и разного рода принудительных реформ. Да и само “Положение” (1804) представляло собой неуклюжую смесь терпимости и ограничений. Так, сохранена была и взимаемая с иудеев дискриминационная, в сравнении с христианами, двойная подать; подтверждена и состоявшая из 13 губерний черта оседлости. Всех евреев разделили на четыре класса: земледельцы, фабричные рабочие и ремесленники, купечество и мещанство. Причём будущих земледельцев, как категории наиболее “полезной”, следовательно, и самой привилегированной, разрешено было селиться ещё в двух губерниях. Еврейским хлебопашцам разрешили покупать землю. Так был законодательно закреплён особый класс евреев-земледельцев с предоставлением им всевозможных льгот: права приобретать, продавать и арендовать землю, не платить двойные налоги; их обеспечивали необходимой ссудой и т.д. Тем самым прекращалась традиционная еврейская безземельность, сохранявшаяся во всей Центральной и Восточной Европе.

С другой стороны, евреям запрещалось содержать в сельской местности шинки, кабаки, аренды и постоялые дворы. Их держатели по существу объявлялись вне закона. Они объявлялись “бесполезными”, тунеядцами, кровососами, главными виновниками народных бед. Дескать, это жид спаивает и обирает русского крестьянина, хотя на самом деле, львиная часть дохода от продажи спиртного шла прямёхонько в кубышку помещика. Еврей же, чья прибыль была и без того мизерной, выступал как посредник и был презираем и шляхтой, и простолюдинами: он покупал себе одно лишь право — прожить в нищете сегодняшний день в страхе за день завтрашний. Тем не менее, таким евреям предписывалось в недалеком будущем покинуть деревни и села. Хотя в целях политической конъюнктуры царь был готов подчас смягчить, а то и оттянуть сроки выселения, полностью отказаться от этой “принципиально правильной” меры он так и не смог. Стоит ли удивляться, что подобные распоряжения открывали простор произволу на местах, усугубляя и без того тяжелые условия экономической жизни иудеев.

Подлежащие высылке “тунеядцы” должны были, по мнению властей, пополнить ряды землепашцев. Что же из всего этого вышло? Забегая вперёд, скажем: к 1806 году в Белоруссии образовалась многотысячная масса евреев, изгнанных из селений, и от них стали поступать просьбы о переезде в Новороссию. Это переселение выразительно описал в 1808 году витебский губернатор в донесении министру внутренних дел: “Деревенских евреев безвременно прогнали, разорили, ввергли в нищету; большая часть из них лишена дневного пропитания и крова и потому не в малом количестве едут в Новороссию. Многие, в чаянии переселиться в Новороссию, продали свое имущество и неотступно просятся туда, хоть только для жительства”. Затем началось и само переселение, с пособием от казны. Первоначально население этих колоний состояло из 300 семейств или около 2000 душ. Но вслед за этим началось самочинное движение евреев из белорусских губерний в Новороссийскую, и к 1810 году первые земледельческие поселения в Херсонской губернии насчитывали уже 600 семейств с 3640 душами. На устройство колоний правительство израсходовало тогда 145000 рублей. И хотя на реализацию этого плана было выделено 30 тыс. десятин земли, он охватывал лишь 1,5% подлежащих выселению иудеев. Тем не менее в 1810 году в одной только Херсонской губернии существовало уже 8 сельскохозяйственных колоний. Знаменательно, что некоторым колониям дали названия на иврите (Хар-Шефер, Сде-Менуха, Нахар-Тов), а также Израилевка. Одной из особенностей колоний стало наличие почти во всех из них молитвенных домов и синагог. Традиционную же одежду колонистов составили городская фуражка, сюртук или жакетка, пёстрые штаны, ботинки или туфли.

Однако сами планы такого переселения оказались совершенно невыполнимы и на деле вызвали экономический хаос вкупе с людскими страданиями. Виной тому существовавшие внутренние противоречия, необеспеченность евреев средствами со стороны государства, так что превратить широкие массы иудеев в землепашцев никак не удалось. А всё потому, что “Положение…” было совешеннно оторвано от жизни и опиралось на глубокое непонимание истинной роли евреев в местной экономике.

Важными пунктами “Положения…” стало подтверждение полномочий кагала с его выборным началом, полицейским контролем, раскладкой податей, а также ограничение власти раввинов и легализация хасидизма. В то же время “Положение…” никак не прояснило статус евреев и их права в выборных муниципальных учереждениях (хотя по укоренившейся практике количество их, даже в городах с преимущественно еврейским населением, не могло превышать трети от общего числа). При этом всю документацию предписывалось вести исключительно на русском, польском либо немецком языках, но требование стать полиглотами коснулось только избранных иудеев (христианам дозволялось быть вовсе неграмотными). Кстати, в магистратах, равно как и во время временного пребывания вне черты оседлости, иудеям запрещалось носить национальный костюм, но только немецкое платье (хотя евреи-бородачи получили разрешение облачиться в приличествующую такому случаю русскую одежду). И такое платье обязаны были носить фабриканты, купцы и ремесленники, приезжавшие по делам на время во внутренние губернии и столицы.

А вот в деле образования российских евреев Александр I явил себя безусловным прогрессистом. Это он стоял у истоков учебного равноправия в России, о чём в мае 1805 года поведал журнал “Вестник Европы”:

“Можно ли сомневаться в том, чтобы мы со временем будем иметь своих Мендельзонов? Александр повелел отворить двери университетов и гимназий для молодых евреев и позволил им без всякого различия воспитываться и учиться наравне с природными жителями, позволил отрабатывать природные способности к изящным художествам в Императорской Академии; представил право достигать до высших степеней по части учёной. … Правительству нужно образовать полезных граждан, а воспитание есть единственное к тому средство”.

Более того, статья 6-я “Положения…” прямо грозила ослушникам:

“Если, невзирая на все сии побуждения, евреи не захотят отдавать детей своих в общие народные училища, тогда установить на счёт их особенные школы, где бы дети их были обучаемы, определив на сие, по рассмотрению правительства, нужную подать”.

Тем самым подчёркивался приоритет нравственно-культурного воздействия на евреев, что вполне отвечало программе “исправления российского еврейства”. Скажем сразу, приохотить “упрямых” иудеев к среднему, не говоря уже о высшем образовании, в то время никак не удалось (число их едва ли достигло лишь несколько десятков, если не единиц — и это из миллионного народа!). Приведём факты: в 1808 году в Витебской губернии только один еврейский ученик посещал общую школу, в Могилевской губернии таковых было лишь девять. Есть сведения о трёх евреях-медиках, закончивших Виленский университет — Самуиле Кушелевском, Исааке Зейбельринге и Иосифе Розенсоне, пользовавшихся в Литве громкой известностью. А уроженец Курляндии Симон Вульф получил степень кандидата права в Дерптском университете. Однако Совет университета не разрешил ему добиваться степени доктора права, мотививировав это тем, что для получения докторской степени необходимо изучать церковное право, а иудейская вера этого не допускает. Вульфа ненадолго приняли на государственную службу, в Коллегию юстиции по делам Курляндии и Лифляндии. Впрочем, вскоре его отстранили под надуманным предлогом.

Несмотря на не вполне определённый статус иудеев (отдельной корпоративной группы, одновременно принадлежащей к различным сословиям империи) предполагалась регламентация и “упорядочивание” всех сфер их жизни и унификация с остальными подданными империи. Историк Юлий Гессен резюмировал: “Положение…” не возвышается над средним уровнем современного общественного развития; здесь нет также попытки озарить законодательную меру лучом гуманности, одухотворить её государственной справедливостью; равным образом “Положение…” не внесло коренных реформ в еврейскую жизнь, не дало твёрдых начал для её будущего развития”.

На провозглашённую Комитетом политику в отношении евреев не могли не влиять внешние факторы. Дело в том, что в сентябре 1806 года о своей милости к иудеям громогласно объявил Наполеон Бонапарт. В Париже была созвана Ассамблея еврейских нотаблей, а затем в феврале 1807 года решено было созвать и “еврейский парламент” по образцу древнего Синедриона. По словам современника-француза,

“всё еврейское дело приняло вдруг неожиданный оборот… Бонапарте учредил собрание евреев, имевшее главною целью предоставить еврейской нации разные преимущества и образовать связи между евреями, рассеянными по Европе”. Тогда же вышел в свет манифест, обращённый ко всем еврейским общинам Европы, с призывом присылать своих представителей в Париж‚ и это откроет «для рассеянных потомков Авраама период свободы и счастья». А на торжественной службе в главной парижской синагоге прочитали молитву за «нашего бессмертного императора» и за победу французского оружия.

В Русской Православной церкви этот шаг Наполеона вызвал самую ожесточённую реакцию. В прокламации, изданной Синодом 6 декабря 1806 года, созыв Синедриона трактовался как “дерзость ужасная, превосходящая меру всех злодеяний”. Французский император якобы провозгасил себя новым еврейским Мессией, то есть Лжехристом. И подобные “Увещания…” с яростной инвективой Наполеону (“Эта тварь, сожжённая собственной своею совестью, от которой и благость Божья отступила”) зачитывались в церквах после литургии, по воскресеньям и праздникам. Существенно, однако, отметить, что, несмотря на это, Синедрион сыграл роль катализатора при попытках решения еврейского вопроса в Российской империи. Историк Ольга Минкина отметила: “Тенденциозное освещение прессой деятельности еврейских депутатов в Париже и публичное их осуждение в прокламации Синода нисколько не мешали заимствованию французского опыта на уровне административной практики”. Важно и то, что явное заигрывание Бонапарта с евреями Европы заставило власть предержащих отложить ущемлявшие российских евреев законодательные акты. Советники настойчиво рекомендовали царю “дать отсрочку к переселению евреев из деревень в города и местечки, поставив вообще нацию сию в осторожность против намерений французского правительства”. Под влиянием этой угрозы Александр I переселение временно приостановил.

Вопрос о евреях в сельской местности вскоре вновь поднял и новый министр внутренних дел, князь Алексей Куракин, в своём докладе государю от 23 декабря 1808 года. А вскоре был образован новый Еврейский Комитет, который сделал весьма благожелательные для иудеев выводы, в чём некоторые усматривали даже преемственность с известной декларацией Сперанского 1803 года. Главное, была отвергнута расхожая легенда о еврее, как о виновнике всех зол. В пику предыдущим деструктивным подходам, была отмечена несомненная польза пребывания евреев на селе. Говорилось, что при них хлебопашество год от года приходило в лучшее состояние; крестьяне уплачивали государственные налоги; наконец, 60 тысяч еврейских семейств имели надлежащее содержание. В результате решили: “Оставить евреев в селах и деревнях и разрешить им винный промысел”. Как комментировал еврейский юрист Илья Оршанский, решение этого Комитета “составляет замечательнейшее явление в истории наших законодательных работ по еврейскому вопросу: он отличается разносторонностью, практичностью и чрезвычайно здравыми экономическими воззрениями”.

Когда в июне 1812 года грянула Отечественная война, российские евреи заняли откровенно патриотическую позицию. «Удивительно, что евреи в 1812 году отменно верны нам были, даже помогали, где только могли, с опасностью для жизни», — отмечал тогда в дневнике будущий император Николай I. Ему вторил шеф жандармов Александр Бенкендорф, утверждавший: «Мы не могли достаточно нахвалиться усердием, которые проявляли тогда евреи». А всё потому, что хотя иудеи Франции и получили гражданские права, российским иудеям претила атмосфера вольнодумства и отчаянного безбожия‚ которая там царила. Для них галлы были атеистами и врагами всякого традиционализма (в том числе традиционализма Торы и Талмуда). Русские евреи вовсе не желали нарушать традиционный образ жизни, на который российское правительство тогда благоразумно не покушалось: замена кагальной автономии консисториальною организацией, как во Франции, представлялась им гибельной. «Если восторжествует Бонапарт‚ — писал первый Любавический ребе Шнеур-Залман из Ляд‚ — богатство евреев увеличится и положение их исправится‚ но сердца детей Израиля отдалятся от Отца нашего Небесного… с победой Наполеона над Россией сокрушатся устои иудаизма». Неудивительно, что сотни еврейских жителей черты оседлости самоотверженно помогали русской армии. Немало из них были разведчиками, проводниками, связными. И Александр I знал об их подвигах: в Калише он дал аудиенцию членам местного кагала и долго милостиво беседовал с ними.

Особого внимания заслуживает так называемая “жидовская почта”. С незапамятных времён она помогала еврейским торговцам и банкирам регулярно и оперативно пересылать из города в город необходимые вести, причём почтовыми станциями служили для них шинки и корчмы. Евреи ездили часто по глухим, труднопроходимым местам известными только им дорогами, и значительно опережали казённых курьеров. Во время войны такая почта доставляла многие сведения русской армии, так что даже французы вынуждены были признать, что «жидовская почта, этот таинственный способ сообщений, обнаруживала чрезвычайную активность». Историк Отечественной войны 1812 года писал:

«Наиболее важные сведения доставляли нам евреи… Мы своевременно знали не только о передвижениях и местах квартирования французских войск, но даже и о тех пунктах, у которых Наполеон намечал переправы своих войск через реку Неман».

При отступлении же французов еврейские общины мешали им разрушать мосты, а если это не удавалось, восстанавливали их своими силами до прихода русских. Показательно, что организатор партизанской войны легендарный Денис Давыдов, освободив Гродно, передал власть в городе не полякам, но еврейскому кагалу, подчинив тому даже полицию. Богатые евреи финансировали строительство госпиталей и складов, поставляли русской армии амуницию и боеприпасы, имея удостоверения для беспрепятственного передвижения по стране. В числе их и помянутый Абрам Перетц, который значительно помог снабжению армии провиантом, потратив на эти цели собственные 4 млн. руб., которые казна ему так и не вернула. “Когда Всевышний поможет государю и враги его будут повержены‚ — пророчествовал тот же Шнеур Залман‚ — он‚ наверное‚ вспомнит о евреях‚ улучшит положение их среди народов и дарует им навсегда всякие свободы».

Но приходится признать, патриотизм евреев был вскоре напрочь забыт. Не нашлось ему места и в тогдашней отечественной словесности, где еврей, как это водилось, обрёл отнюдь не героические, но откровенно карикатурные черты. Показательна в этой связи оперетта-водевиль офицера Петра Семенова “Удача от неудачи, или Приключение в жидовской корчме” (Спб., 1817), написанная по следам событий Отечественной войны и не сходившая со столичной сцены несколько десятилетий. Здесь выведены находившиеся ранее под французской оккупацией корчмарь Израиль и его жена Рахиль (их играли знаменитые актёры Михаил Щепкин и Екатерина Сандунова), которые с дичайшим акцентом кляли французов в своих самодеятельных виршах. Но евреи эти ни малейшей симпатии не вызывают, и аттестация их вполне укдадывается в расхожие антисемитские клише. Они пронырливы, сребролюбивы, фанатичны, не верят в бекорыстные чувства (хотя за соответствующую мзду делают доброе дело и помогают обрести счастье двум идеальным возлюбленным — Аннусе и Храбренко). По воспоминаниям современника, “весь театр хохотал, когда жид, одетый по-домашнему в чулках и башмаках, на авансцене, со всеми характерными ужимками хитрого еврея, перепрыгивал с одной стороны стоявшего спокойно господина на другую…”

Приходится признать, что и правительственная деятельность по еврейскому вопросу после войны заметно ослабела, что связывают с общей реакцией, наступившей после венского конгресса 1815 года. Хотя год 1817-й отмечен благотворными деяниями царя, судьбоносными для жизни иудеев. Была отменена, наконец, взимаемая с них обременительная двойная подать, с пожеланием, чтобы те “признали Россию истинным своим Отечеством”. Важно и то, что государь, как некогда и его отец, остановил возникшее против них дело об облыжном обвинении в ритуальном убийстве. Судебный процесс, замыслявшийся в городе Гродно в 1816 году, был им пресечен на корню категорической резолюцией: “Чтобы евреи не были обвиняемыми в умерщвлении христианских детей по одному предрассудку, будто они имеют нужду в христианской крови”.

Надо иметь в виду и постигшую в это время Александра I духовную метаморфозу. Приверженный в юности религии естественного разума, он теперь преображается в откровенного пиетиста и ставил во главу угла личное благочестие, религиозные переживания верующих, ощущение живого общения с Богом. Он признавался, что пожар Москвы “осветил его душу”. Император стремился теперь стать “истинным” христианином, но только без прикрас и украшательств — всяких там кадил, риз, песнопений, Его влекут простая обрядность лютеран, различных сектантов, суровость квакеров. Не без влияния известного мистика и масона Родиона Кошелева он не в шутку увлекается оккультизмом, с его учением о “внутреннем свете и внешнем слове”. Главным становится теперь духовное служение царя Богу.

Царь воспринял сложную религиозную систему, базирующуюся преимущественно на протестантизме и пророчествах. Он говорил в сердцах Кошелеву, что свою миссию видит в том, чтобы “сделать свою страну счастливой, но не в обычном смысле, а установить истинное правление Иисуса Христа, во что я вложу всю мою славу” и добавил: “Как и Вы, я полностью доверяюсь Всевышнему”. И возводимый по инициативе императора Храм Христа Спасителя призван был открыть дорогу для приближения эпохи “тысячелетнего царства”, возвещаемого миру “христианским государём” Александром I. Сей Храм, как некий архитектурный герб, должен был не только воплотить внутренний образ России, но в каком-то смысле стать ею самой, её инобытием, её духовным сердцем — тем, что стал для евреев Иерусалимский храм. Тем самым утверждались Евангельская государственность и легитимность всехристианства.

Историк Сергей Платонов пояснил, что

“религиозный экстаз государя содействовал успехам в русском обществе искреннего и лицемерного мистицизма, истинного благочестия и показного ханжества. Трудно тогда было разобраться в том, кто лицемерит из-за карьеры, а кто искренен в делах веры и церкви; но большое число явных и неопрятных лицемеров сильно компрометировало те меры, которыми… думали поднять истинное благочестие в России”.

У руководства Министерства духовных дел и народного просвещения с 1804–1824 годов стоял один из самых удачливых чиновников эпохи, любимец царя, непременный товарищ его детских игр, князь Александр Голицын, одетый в неизменный серый фрак, за что получил кличку “Серый мужик”. Подстать сему и человеком он был отнюдь не ярким; сбивчивые же его речи были смесью либеральных идей с Писанием.

Портрет А.Н. Голицына

Портрет этого временщика выразительно начертал современник-мемуарист:

“У князя… была одна из тех камемергерских пустопорожних голов, которые император Александр, наперекор природе и воспитанию, хотел непременно удобритьх, вспахать, засеять деловыми государственными идеями… В беспрестанны сношениях с архиереями и монахами, как стареющая дева, теряющая преслести свои, начал он маленько вдаваться в набожность… Этот добрый, этот бедный князь делался всегда собственностию людей, при нем находящихся: то сумасбродов, то невежд, то изуверов, и деяния его окрашивались их мнениями и характером… Совершенно девственный в богословских науках, Голицын принадлежал ко всем сектам и ни к одной”.

Религиозные воззрения Александра I и князя во многом совпадали, хотя то, что у царя было на уровне взглядов и могло меняться в зависимости от ситуации, упёртый Голицын воспринимал как догму и программу духовно-религиозной политики. Но важно то, что в его министерстве был принят порядок, при котором православие оказалось в одном ряду с иноверными исповеданиями, в том числе и с нехристианскими. И именно ему, Голицыну, царь поручил взять на себя управление всеми делами еврейских общин.

“Да ниспошлёт Всевышний благословение на это учреждение!”, — такими словами 6 января 1812 года приветствовал Александр I открытие в России Библейского общества с Голицыным и Кошелевым во главе. То было продолжением традиции таких объединений в Англии, возникших ещё в конце XVII века. Филолог Александр Пыпин пояснил: “Библейское общество… могло приносить пользу, потому что в основной его идеи лежало просвещение и филантропия относительно невежественных и заброшенных классов”. Во главу угла была поставлена евангелизация России, всемерное распространение Библии и её переводов. Священное Писание, проповедуемое на живом языке и отвечавшее на самые насущные вопросы современного человека, стало осознаваться смысловым центром европейской цивилизации, и Россия прямо соотносила себя с этим центром, органической частью Европы. За десять лет существования Общества было распространено 704831 экземпляров книг Ветхого и Нового Заветов на 43 (!) языках народов империи. Всего же по стране работали 189 отделений Общества. Всё это способствовало постепенному утверждению общехристианских ценностей. Веротерпимость распространялась уже на старообрядцев, молоканцев, близких к английским методистам, на духоборцев, которые не признавали ни священников, ни обрядов, ни догм, ни брака, и при этом опирались только на Библию.

В это же время власти прилагали энергичные усилия, чтобы “цивилизовать” иудеев. С этим непосредственно связано образованное царским указом от 25 марта 1817 года “Общество израильских христиан”. Учредители этой организации, с самим царём и Голицыным во главе, руководствовались побуждением обратить иудеев в одну из христианских конфессий. Такие неофиты “не только лишались всякой помощи со стороны бывших единоверцев, но подвергались гонениям от них, и им планировалось оказать самую действенную поддержку. Как отметил историк Дмитрий Фельдман,

“император и князь были проникнуты особым сочувствием к евреям, в котором как бы сплелись благожелательное отношение к бедственному положению народа Ветхого Завета, известное уважение к его религии и вместе с тем и желание приобщить этот народ.. — к Новому Завету”.

 Несомненное влияние на концепцию такого рода объединения оказал английский миссионер-юдофил Льюис Уэй из Лондонского Библейского общества, страстный ревнитель акополиптического учения, согласно которому переход евреев в христианство приведёт к Царству Божьему на земле. При этом он был и сторонником сионистской идеи, предрекавший возвращение евреев на Землю Обетованную и создание там национального государства. Англичанин, ратуя за предоставление им всех гражданских прав, заботился о поднятии духа приниженного народа. Он называл иудеев “царственной нацией, в коей таится ключ к пониманию всемирной истории”. Уэй был удостоен встречи с царем во время конгресса в Экс-ля-Шапель 1818 года, где вручил тому записку о необходимости эмансипации евреев Европы. Подобные взгляды проповедовал известнейший в России пиетист Генрих Юнг-Штиллинг в своём романе “Тоска по отчизне” (русский перевод 1817–1818 гг.):

«Народ израильский соберется от всех четырех ветров и в последние времена переселится паки в земли, которые Он обещал даровать в вечное наследие пращурам их и потомкам. И так некогда, а может быть и скоро, Палестина будет в христианских руках и возвратится иудейскому народу, который, будучи от природы столь способен в торговле, оснует там торговый город и по выгодному его положению привлечет к себе промышленность всех частей света”.

Юнг-Штилинг настаивал на исходном и буквальном значении понятия “Израиль”, прямо отождествлял духовное и плотское его содержание, объявляя грядущую христианскую репатриацию в Святую Землю. Между прочим, бытовала легенда о том, что Александр I будто бы намеревался захватить Иерусалим и ускорить тем самым пришествие Господне. Это тем более вероятно, что Османская империя была тогда на грани краха, потому Россия имела все шансы овладеть подвластными туркам новыми территориями. Возможно, в планах императора значился и Иерусалим, и ему был нужен буфер между христианами и мусульманами. Таким буфером и могли стать евреи, которые эмигрировали бы туда из России. По мнению исследователя, «внешнеполитические обстоятельства и внезапная смерть Александра I, вероятно, отсрочили на сто с лишним лет образование государства Израиль, хотя бы и под русским протекторатом».

Организаторы Общества, которое предполагалось стать главным правительственным учреждением для евреев, горой стояли за сознательное крещение иудеев России. Они лелеяли утопическую мечту, что “израильскими христианами” станут тысячи, да что там — десятки тысяч иудеев. И нисколько не сомневались в осознании евреями превосходства христианской культуры, а потому и в их сознательном отказе от своей веры. Дабы привлечь в ряды христиан все новых и новых адептов, им предлагались перевод Писания на идиш и посулы особых льгот и привилегий. Новоявленным христианам объявлялось, что они будут селиться на специально отведенных казенных землях (в Екатеринославской губернии были отведены 26 тыс. десятин земли), получат право повсеместно торговать, заниматься ремеслами, не записываясь в цехи и гильдии; будут освобождены, причём с потомством, от военной службы, от земских повинностей.; им будет предоставлено полное избирательное право. По словам историка Шимона Дубнова, это был “широкий план поощрения массовых крещений и организации новообращенных в особые привилегированные колонны, имеющие служить приманкою для коснеющих в старой вере евреев”.

В то же время устроители Общества объявили о необходимости высоких моральных качеств его потенциальных членов. “Израильскими христианами” могли стать только те, “которые житием и качеством своим показали бы себя достойными имени христиан и могли бы оправдать всемилостивейше дарованные им преимущества”. Но — увы! — призыв влиться в Общество остался гласом вопиющего в пустыне. Еврейская масса оказалась к нему совершенно глуха, а две или три сотни евреев, вроде бы готовых к смене веры, не вписывались в декларируемый нравственный ценз. Одним словом, опыт показал «явную невозможность составить поселения из таких крещеных евреев, какие к тому предназначались». Известно лишь одно такое селение из 37 еврейских семей. Впрочем, несмотря на бесплодность миссионерства, Общество продолжало существовать, даже когда князь Голицын в 1824 году ушёл в отставку. Александр I повелел только приостановить его деятельность, но без огласки. А упразднено оно было уже при Николае I, в 1833 году.

Что до пиетизма, то Александр под конец царствования полностью к нему охладел. Этому немало способствовал другой его любимец, вошедший в историю как главный начальник военных поселений генерал от инфантерии, “терпеливый, бдительный и злобный” ксенофоб, граф Алексей Аракчеев. Вот как охарактеризовал их отношения с государем современник:

“Лучшей школы раболепства и самовластия найти бы он не мог. Употребляя с пользою данную ему от природы суровость, он [Аракчеев] давал ей вид какой-то откровенности и казался бульдогом, который, не смея никогда ласкаться к господину, всегда готов был напасть и загрызть тех, кои бы противились его воле. Он умел уверить царя, что кроме двух богов, одного на небе, другого на земле, он ничего в мире не знает и знать не хочет, им одним служит, им одним поклоняется”. Самый герб его украшала надпись: “Без лести предан”. Его реляции о военных поселениях были любы царю, ибо неизменно содержали вожделенные слова: “благополучно, смирно, тихо”.

 И вот уже сам император мечтает увидеть всю Россию превращённой в гигантское военное поселение, когда каждый человек имеет в обществе своё раз и навсегда определённое место, свои обязанности, определённый мундир, и не имеет никаких собственных мыслей. Свою лепту в низвержение, казалось бы, непотопляемого Голицына внёс и влиятельный архимандрит-ретроград Фотий, который вкупе с Аракчеевым, со своей стороны, внушал Александру: “Повеление Божие я известил, исполнить же в тебе состоит… Бог победил видимого Наполеона, вторгшегося в Россию; да победит он и духовного Наполеона в твоём лице…”. Фотий и его присные хотели бы сузить православие до предела, Голицын же — расширить до беспредельности. Одни готовились пресечь “библейский соблазн”, другие готовы были насмерть стоять за дело мистического просвещения России. Одни видели причину назревающей революции в распространении библейских обществ, другие — в разорительности военных поселений.

В конце концов, Аракчееву и Фотию удалось скомпрометировать и низвергнуть Голицына, государь же, как говорили “вновь вошёл в православный храм, принеся в него новообретённую веру”. И вот уже сам Александр видит в библейских обществах ослабление церкви, отвращение народа от традиционной русской веры и, соответственно, ослабление монархии. Так что возобладала православно-патриотическая линия, означенная подъёмом националистических настроений. Идеал же космополитического всеединства стал почитаться вредным анахронизмом.

Характерно, что после отставки Голицына новым министром народного просвещения стал известный ретроград и славянофил адмирал Александр Шишков, чьё руководство называлось современниками “грубым, закоренелым и фанатическим”. Отличавшийся чувствительностью Александр, слушая, как Шишков объяснял современные события выкладками из Священного Писания, проливал слёзы умиления. Новоназначенный министр объявил также, что ориентироваться следует на греческий источник Библии, но никак не на еврейский. Впрочем, не в пресловутом всемирном еврейском заговоре тут дело, а в ужасе перед масонами, их тайным знанием, которое, как мнилось, каббалистически зашифровано в еврейском алфавите. Распространение переводов Библии на русский язык, равно как и сами собрания Библейского общества, в глазах Шишкова, были “сильнейшим орудием революционных замыслов”. В результате под запретом оказались переложения Ветхого Завета, и весною 1825 года несколько тысяч экземпляров недавно напечатанного русского перевода Пятикнижия сожгли в печах кирпичного завода. Кроме того, Шишков в первые же месяцы после своего вступления в должность приступил к дискредитации и уничтожению самой системы еврейских депутатов.

По словам литератора Михаила Дмитриева, в последние годы царствования Александр пребывал в унынии, и от идей свободы обратился в противоположную сторону и сделался консерватором. Знаменательно в этой связи сделанное в 1824 году признание его наставника Фредерика Сезара Лагарпа: “Я обольщался надеждой, что воспитал Марка Аврелия для пятидесятимиллионного населения,… но бездонная пропасть поглотила плоды моих трудов со всеми надеждами”.

Политика императора этого периода хотя и была лишена внутренней цельности, тем не менее характеризовалась неуклонным ужесточением антиеврейского законодательства. По словам Александра Солженицына, именно в эти годы “состоялось общее устрожение экономических и прочих запретов против еврейской деятельности”. Полагают, что это было вызвано отчасти глубоким разочарованием царя в успехах христианских миссионеров среди евреев. В 1819 году был обнародован указ — о “прекращении работ и услуг, отправляемых крестьянами и дворовыми людьми для евреев”. А Голицын сообщал тогда комитету министров, что “христиане, живущие в домах у евреев “не только забывают и оставляют без исполнения обязанности христианской веры, но принимают обычаи и обряды еврейские”.

Масла в огонь подлило и то, что в Воронежской, Самарской, Тульской и ряде других внутренних губерний, где евреев вовсе не было, получили распространение секты субботников и иудействующих, опиравшейся на Закон Моисеев. И хотя на самом деле миссионерство был всегда чуждо иудейским догматам, правительство, опасаясь еврейского прозелитизма, сузило черту оседлости, из которой были исключены Астраханская и Таврическая губернии.

Вскоре подоспели и новые законодательные акты: евреям-мещанам была запрещена оптовая продажа из домов или разносом вне черты оседлости; не могли они торговать и своей сельскохозяйственной продукцией. А сенатский указ от 31 янв. 1821 года “О наблюдении за евреями, чтобы они не присвоили себе прав по торговле, им недозволенных”, воспрещал евреям коммерцию во внутренних губерниях под страхом компенсации товара. Эта и другие драконовские меры “либерального” царя были безусловно шагом назад в сравнении с еврейской политикой “реакционера” Павла I. Дальше — больше. В 1821 году евреи, обвиненные в “тяжком порабощении” крестьян и казаков, были изгнаны из сельских местностей Черниговской, а в 1822 году — из деревень Полтавской губернии. В указе от 11 апреля 1823 года были вновь введены ограничения по Положению 1804 года: сельским евреям запретили торговать спиртным в деревнях и придорожных корчмах, до 1 января 1824 года они должны были сдать обратно христианам все аренды. Добавились и новые ограничения — на аренду почтовых станций и розничную торговлю. А в январе 1824 года 20 тысяч еврейских семейств с беспощадной жестокостью были выдворены из сельской местности Белоруссии, так что многие фактически пошли по миру. По словам историка, “в переполненные города и местечки стекались эти несчастные толпы изгнанников с женами и детьми; там бродили они по улицам почти в рубищах, помещались десятками в одной комнате, ютились в синагогах, а многие за недостатком жилищ подолгу оставались на улице с семействами в зимнюю стужу”. Даже не расположенный к евреям губернатор, посетив район бедствия, ужаснулся таким беспределом и предложил Комитету министров срочно приостановить “гибельное переселение”. Государственный совет вынужден был потом признать, что эта мера “токмо разорила евреев, и отнюдь не видно, чтобы улучшилось от того состояние поселян”.

И тогда власти всерьёз озаботились уменьшением популяции иудеев в империи. В этом ключе выдержан указ 1824 года, запрещавший переселение евреев из-за границы, чобы “преградить чрезвычайное размножение в России сих людей, более вредных, чем полезных для государства”. Было предпринято и выселение евреев из 50-вёрстной пограничной полосы Волынской губернии. А в 1825 евреи-купцы лишились права участвовать в крупнейшей в стране Ирбитской ярмарке в Екатеринбургской губернии, ведь даже переезжать через уральские горнозаводские земли им категорически возбранялось. Весьма симптоматичны цензурные гонения на сочинение Василия Нарежного “Российский Жилблаз, или Похождение князя Гаврилы Симоновича Чистякова”. Рукопись была запрещена к печати и почтена безнравственной, а всё потому, что “жид представлен [здесь] положительным человеком,… а жиды не могут и не должны быть добродетельными”.

Особенно жестоким выдворением евреев из сёл и деревень отличился генерал-губернатор Белоруссии князь Николай Хованский. Возмущенные его действиями, иудеи, воспользовавшись отстановкой царя в Велиже (на его пути в Таганрог), ухитрились и вручили ему своё верноподданическое прошение. Но исправить положение царь никак не соизволил. Зато уязвлённый губернатор затаил на жалобщиков жгучую обиду. По мнению историков, именно под руководством мстительного Хованского было сфабриковано дело о кровавом навете, вошедшее в историю как Велижский процесс.

Надо заметить, что обвинения иудеев в ритуальных убийствах в Витебской губернии случилось не впервой. Ещё в бытность Речи Посполитой в июне 1639 года, в близлежавшем от Велижа городке был найден труп ребёнка со следами колотых ран, в его смерти обвинили двух евреев. И хотя они даже под жестокими пытками вины своей не признали, их приговорили тогда к казни четвертованием.

В первый день христианской Пасхи, 22 апреля 1823 года, Велиж потряс слух о новом ритуальном убийстве. Тогда-то в предместьях городка был обнаружен обезображенный труп трёхлетнего Фёдора и, как это здесь водилось, к делу опять приплели евреев. Поначалу в смертоубийстве обвинили местных иудеев, что категорически отрицали даже свидетели-христиане. Следствие, инспирированное Хованским, явно клонилось в противную иудеям сторону, и не только для конкретных лиц, но для всего еврейского народа. Велось оно с вопиющим нарушениями прав народонаселения; вопреки закону к делу не был допущен ни один представитель-иудей. Однако даже дополнительное, весьма пристрастное расследование виновных так и не выявило. Потому суд в отсутствие улик не решился осудить подследственных, хотя и высказывалось частное мнение, что смерть мальчика могла быть учинена “из недоброжелательства к христианам евреями”. И всё же 1-й департамент Витебского главного суда, опираясь на юридические требования, 22 ноября 1824 года постановил оставить привлеченных иудеев “без всякого подозрения”, Тем не менее, усилиями Хованского известие о нераскрытом злодействе было доложено государю, который вместе с ним и начальником Главного штаба Иваном Дибичем обсудил обстоятельства дела.

Дополнительный импульс к судебному следствию выплыл наружу при поездке царя через Велиж осенью 1825 года, когда некая Терентьева, облыжно назвавшаяся солдаткой-вдовой и матерью убиенного ребёнка, рыдая, подала императору жалобу на беспредел властей, в результате чего жиды-кровопийцы жируют на свободе. Растроганный император распорядился расследовать дело наново, причём со всей надлежащей строгостью ( и это вопреки собственному указу 1817 года!). Так под самый занавес своего царствования Александр дал зелёный свет одому из самых одиозных антисемитских процессов XIX века, в котором были задействованы все наличные юдофобские силы, включая священников, ксёндзов, учителей, ренегатов, сапожников, люмпенов и городского отребья. Забегая вперёд, отметим, что правда в конце концов восторжествовала, и сенатор Николай Мордвинов, сам владелец поместий близ Велижа, заявит потом в Государственном совете, что “обвинение евреев в ужасных преступлениях имело источником злобу и предубеждение и было ведено под сильным административным влиянием, во всех движениях дела обнаруживающимся”. Но произошло это, уже при императоре Николае I в октябре 1834 года, а к тому времени 42 иудея долгих девять лет провели в тюрьме, четверо умерли в заключении.

Некоторые историки полагают, что Александр I намеревался издать ещё один устав, ухудшающий положение евреев, но его кончина прервала работу в этом направлении.

Так или иначе, у всех законодательных мер той эпохи была общая цель — “обезвредить евреев”. А вот сопутствующая задача, поставленная императором в свои “либеральные” времена — сделать евреев “счастливыми и продуктивными подданными” так и не осуществилась. Английский историк Джон. Д. Клиер подытожил: “Россия, собрав евреев под своей властью, поначалу оказалась для них щедрой мачехой, но явная неудача позитивной политики привела к тому, что в последующий период отношения между Россией и евреями всё усложнялись и становились всё более драматичными”.

 

Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer5_6/berdnikov/