«МУЗЫКАНТ, СООРУДИВШИЙ
ИЗ ДУШИ МОЕЙ КОСТЁР…»
Слово о моём друге,
кудеснике волшебных мелодий
Исааке Иосифовиче Шварце.
…В НЫНЕШНЕМ 2020-м я решил вспомнить о Шварце именно 13 мая, в его день рождения, потому что эта дата в каких-либо, так сказать, «средствах массовой информации» вряд ли удостоится внимания. Вот когда на исходе 2009-го Исаака Иосифовича не стало, тогда — да, «отметились» даже те, кто при жизни гениального композитора проявляли к нему полное равнодушие. Я до сих пор выписываю три газеты, а в ту пору их было четыре, еще несколько ежедневно покупал — поэтому могу утверждать, что большинство «откликов» выглядели какими-то схожими, казёнными, привычно скатанными из Интернета, лишёнными подлинного волнения, с одним и тем же обязательным перечислением песен про «кавалергарда», «любовь и разлуку», «госпожу удачу»… Да и фактических ошибок там хватало. Особенно, помню, в этом преуспел питерский еженедельник «Панорама», известивший читателей, что «о кончине Шварца сообщила его жена Елена Камбурова»… Ну, каково было воспринять сию чушь замечательной певице, чей талант композитор очень ценил — недаром же многие годы их связывало и творчество, и большая дружба. А еще представляю недоумение и так убитой горем вдовы, Антонины Владимировны, благодаря которой Исаак Иосифович (он называл ее только Тонечкой) в уюте и покое мог творить свои волшебные мелодии…
***
Исаак Шварц. Таким я его запечатлел в 1992-м… Фото Льва Сидоровского
А ВОТ к заботе со стороны разных официальных органов, да и к журналистскому вниманию он не привык. Да, некоторые мои коллеги своей небрежностью, необязательностью, иногда — полным незнанием того, о ком и о чём пишут, порой доводили Шварца до бешенства. Причём ему умудрялись нанести обиду даже вполне вроде бы презентабельные издания. Приведу лишь один пример.
Весной 1993-го в связи с приближающимся семидесятилетием композитора я написал о Шварце в «Известия». Однако к сроку очерк не вышел, появился лишь спустя месяц. Там было, в общем, всё, как у меня, только самую последнюю фразу редакция сочинила сама. Звучала эта фраза так: «Недавно Евгению Шварцу исполнилось 70 лет». Очевидно, и дежурный по номеру, и другой сотрудник, который у газетчиков издавна именуется «свежей головой», и корректоры, особо не вчитываясь в текст, даже не задумались, о каком, собственно, Шварце идёт речь. Они что-то слышали прежде о писателе Евгении Львовиче Шварце и, вероятно, считали, что иного Шварца в природе просто не существует… Возмущённый таким головотяпством, я позвонил в «Известия» и потребовал, чтобы перед композитором газета немедленно публично извинилась. Увы, Исаак Иосифович этого не дождался…
В другой раз одна вроде бы солидная питерская фирма предложила мне возглавить гастрольный тур Шварца по Израилю: мол, композитор проведёт несколько творческих встреч с меломанами Тель-Авива, Иерусалима, других мест, а фирма всё профинансирует. Я позвонил Исааку Иосифовичу, он — хотя тамошняя жара его пугала — согласился (тем более что мечтал встретиться с маэстро Израильского филармонического оркестра Зубином Метой, потому что того заинтересовал потрясающий шварцевский концерт «Жёлтые звезды»), попросив меня связаться также с Камбуровой и ее аккомпаниатором. Наконец всё было улажено, подготовлено (ради этого Елене Антоновне даже пришлось отказаться в Москве от нескольких концертов), мы уже ждали отъезда… Но фирмачи передумали, нас об этом даже не известив и перед почтенным композитором, естественно, тоже не покаявшись…
А однажды, увы, я сам доставил ему огорчение. Как-то летом созвонились, и Шварц пригласил меня с женой в воскресенье в гости. Уговорились, что приедем в Сиверскую на пару часов. Узнав про это, один мой знакомый, помогающий иногда возиться с машиной, отнюдь не интеллектуал, абсолютно далёкий от книг, музыки, театра и всего такого прочего, стал упрашивать взять его с собой, дабы глянуть на «живого» Шварца (чёрт меня дернул объяснить Диме, что именно Шварц сочинил музыку песенки: «Ваше благородие, госпожа удача», которую он случайно знал). В общем, перед его напором я дал слабину… Что ж, чисто внешне мой, так сказать, «протеже» вёл себя прилично, но хозяин домика в Сиверской мигом разглядел его пустые глаза, особенно — когда мы с Таней, едва сдерживая слезы, слушали «Жёлтые звезды», а Дима откровенно скучал… При прощании, показав на Диму глазами, Исаак Иосифович шепнул: «Н-нда, не Гегель…»
***
ОН ЖИЛ вдали от городской суеты, в Сиверской, и мелодии, которые рождались в его сердце, самыми первыми слышали этот куст сирени под окном, эти старые сосны, эта речка Оредеж… А может, они их ему и подсказывали — ведь сочинять музыку любил больше всего на этих тропках, на этом берегу… Потом дома счастливо возникшее в душе оставалось только перенести на нотный лист… Наверное, для творчества здесь — совсем особый воздух, ведь не случайно же под этим небом Пушкин впервые задумал будущую повесть про станционного смотрителя. И Майкову писалось тут радостно («Боже мой! Вчера — ненастье, а сегодня — что за день! Солнце, птицы! Блеск и счастье! Луг росист, цветет сирень…»). И Шишкин обожал тут бродить с мольбертом, И Крамской. И Набоков вспоминал (перечитайте хотя бы «Другие берега») детство, проведенное в этом воистину «земном раю»: спуск к реке, «искрящейся промеж парчовой тины», белую усадьбу «на муравчатом холму», дорогу, «окаймленную по-русски бобриком светлой травы»…
***
ОН ОРГАНИЧЕСКИ не был способен «светиться» и «тусоваться». С тех пор, как переехал в Сиверскую (еще и потому, что в однокомнатную питерскую квартиру на Чёрной речке рояль просто-напросто не влезал), журналистов остерегался. Но уж если кто-либо из них вдруг оказывался со Шварцем человеком «одной группы крови» (его любимое выражение), становился ну очень радушным и гостеприимным. Во всяком случае, мне в этом довелось убедиться не раз. Например, как-то перед Рождеством, узнав в телефонном разговоре, что я собираюсь в Рождественно, чтобы сделать для газеты репортаж про то, как в тамошнем Доме Набокова (это было еще до пожара) готовятся к празднику, Исаак Иосифович безапелляционно заявил:
— Значит, так. Завтра вы в 10.00 приезжаете электричкой в Сиверскую. Мы вас с Тонечкой встречаем на вокзале и везём в Рождественно. Пока будете брать интервью, мы подождём. Потом поедем к нам, где Тонечка нас вкусно накормит. А после поговорим…
Так всё и произошло: трещал мороз, но жёлтый «жигуль» уже стоял у перрона. Тоня лихо, мимо Домика станционного смотрителя, доставила меня к великолепному строению с бельведером, которое высилось на высоком холме. И потом они терпеливо (а стужа за ветровым стеклом была почти двадцать градусов) ждали больше часа. Ну а после — обед со всякой вкуснятиной, и, конечно же — с водочкой. Завершив трапезу, удобно расположились в креслах. И тут я попросил Шварца обозначить мне на нотной бумаге зачин песни «Любовь и разлука»: мол, припев на рояле подобрал, а вот начало не очень… Разомлевший после «Абсолюта» Исаак Иосифович взял разлинованный лист, подсел к «Стейнвею», глянул на клавиши, задумался… И вдруг поднял на меня свои огромные, серо-зелёные, когда-то (по воспоминаниям некоторых наших общих знакомых) для представительниц прекрасного пола абсолютно неотразимые, однако в этот миг растерянные глаза:
— Забыл мотив…
Это было так трогательно!.. Я ему напомнил: «Ещё он не сшит, твой наряд подвенечный, и хор в нашу честь не споёт…» Он воскликнул: «Ах, да!» — и по пяти линеечкам быстро побежали нотные знаки… Вот он в моём домашнем кабинете, этот лист, где поверху значится: «За точность не ручаюсь, но от всего сердца». А рядом на стеллаже — альбом его с Булатом Окуджавой песен и романсов, которые предваряют тоже добрые слова, запечатлённые тем же четким почерком: «…С надеждой на снисхождение и с наилучшими пожеланиями добра и здоровья. В счастливый день нашего знакомства…»
***
А НАШИ разговоры!.. Я всё пытался понять, как рождается музыка. Шварц отмахивался:
— Ни один серьезный музыкант вам этого не объяснит. Кстати, рождается она у каждого. Каждый человек — потенциальный композитор…
— Ну, уж «каждый»!
— Уверен в этом. Вот вы иногда напеваете себе нечто? Какой-то неопределённый, непонятный мотив?
— Случается.
— Так вот, это — ваш мотив. Другое дело, что вы его временно взяли у кого-то напрокат. Вы этого не осознаёте, но сейчас ваша душа поёт этим мотивом… Поэтому не претендую на то, что сам придумал мелодию ну, допустим, романса «В нашем старом саду»: может, она до меня уже была — где-то, в каких-то разновидностях… И потом, дело — не только в мелодии, музыка — это же комплекс: и мелодия, и гармония, и ритм…
Я вознегодовал:
— В якобы «музыкальных» поделках, которые звучат ныне с разных эстрад, из телевизионного «ящика», грохочущего ритма — избыток, но вот мелодий в этом «авангарде», по сути, нет. Есть нечто весьма примитивное, банальное, до унылости похожее одно на другое…
Шварц улыбнулся:
— В ваших словах — большая доля истины. То, что гремит и с эстрад, и из «ящика», считается «новаторством». Впрочем, такое случалось и раньше, например — во времена великого Стравинского, когда среди меломанов вдруг появилась мода презирать мелодию. Игорь Федорович им отвечал, что «на вершине иерархии элементов, составляющих музыку, должна сохранять свое место именно мелодия». Вот и мне кажется, что если воспользоваться бытующим в юриспруденции термином «царица доказательств», то в музыке «царица доказательств» — именно мелодическое начало, именно мелодия. И даже не просто мелодия, а МУЗЫКАЛЬНАЯ ТЕМА. Она, как путеводная нить, как «нить Ариадны», ведёт нас к восприятию даже самой сложной музыкальной формы…
— Ну и где же вы отыскиваете ту, одну-единственную мелодию, от которой у нас потом — восторг, мурашки по телу?
Шварц вновь развёл руками:
— Не знаю… Прежде всего — с помощью музыки, литературы — стараюсь погрузиться в то время, с которым связана моя новая работа. Скажем, надо было для фильма «Звезда пленительного счастья» написать «Песенку кавалергарда» — но это же девятнадцатый век, а я его вообще хорошо знаю, люблю. Да к тому же сам Окуджава помог мне тут своими дивными стихами: «Кавалергарды, век не долог, и потому так сладок он. Труба трубит, откинут полог, и где-то слышен сабель звон…» — ведь уже в них заключена мелодия. Я ее только услышал и попытался соединить с современным ритмом: «…Еще рокочет голос струнный, но командир уже в седле — не обещайте деве юной любови вечной на земле…» Стихи Окуджавы вообще поразительно афористичны: «Святая наука — расслышать друг друга сквозь ветер на все времена! Две странницы вечных — любовь и разлука — поделятся нами сполна…» — ну как же такие строки могут не вдохновить?! В них же — очень глубокий смысл, который задевает буквально каждое сердце. На подобные стихи мелодия рождается как бы сама, невольно. И вообще писать на хорошие стихи плохую музыку — грех. Ну, например, вот на эти, тоже окуджавские: «Жаркий огонь полыхает в камине, тень моя, тень на холодной стене. Жизнь моя связана с вами отныне… Дождик осенний, поплачь обо мне…» — как трепетно поет это Камбурова!
Я заметил:
— Пожалуй, к поэзии Окуджавы вы близки, как никто из композиторов. Его слова и ваша музыка невероятно сочетаются. Ведь многие даже уверены в том, что это — песни Булата… Как считаете: встретились вы с ним случайно, или это было закономерно?
Шварц:
— Встретились-то случайно, но, наверное, это было закономерно. Да, вероятно, все-таки — судьба… После фильмов «Балтийское небо» и «Рабочий поселок» я очень дружил с Владимиром Яковлевичем Венгеровым. А он был не только отличный кинорежиссер, но и вообще человек интереснейший: великолепно знал поэзию, музыку. В его гостеприимном доме тогда, в самом начале шестидесятых, бывали и Саша Галич, и Гена Шпаликов, и другие, столь же неординарные, столь же талантливые… И вот однажды Владимир Яковлевич говорит: «Приходи вечером. Будет из Москвы Булат Окуджава». У Булата песен тогда насчитывалось всего десять или двенадцать, и мне понравилось, как он их исполняет, понравились слова — какие-то простые, какие-то непривычно ясные и чрезвычайно ёмкие, но до конца, увы, понять всего не смог. Еще, видно, не дорос, был еще слишком заражен академизмом. Мелодии не оценил и вообще меньше всего обращал внимание на мелодическую структуру, а больше — на сам образ песни, на ее не только высокую художественность, но и на какое-то очень обостренное социальное звучание. На то, что песня заставляет меня ее слушать… Спустя некоторое время режиссер Владимир Мотыль приглашает писать музыку к фильму «Женя, Женечка и «катюша». (А кино, надо сказать, меня тогда уже захватило. Я вообще, в отличие от некоторых коллег, никогда не мог относиться к кинематографу, как к побочному заработку, — ведь там есть возможность и с оркестром интересно экспериментировать, и образную сторону музыки оттачивать). И вот в этом фильме Мотыля, оказывается, кроме всего, надо сделать песню на стихи Окуджавы «Капли датского короля»…
— А сам Окуджава свою мелодию вместо вашей Мотылю не предложил?
— Ну что вы! Он же невероятно деликатен… По-моему, мы как-то сразу понравились друг другу. Да, уже тогда у нас произошло абсолютное сближение — и духовное, и человеческое. Ему доставляло радость — приходить на запись музыки, слушать, как играет оркестр. Ну а песню Булат принял настолько, что в финале фильма (помните?) спел ее сам… А дальше вместе сочинили мы много. Наверное, как у художников, у нас схожие интонации, так сказать, одна группа крови…
***
…А ВОТ ЧТО о нем говорил Окуджава:
«Я знаю многих композиторов. Они все замечательные музыканты и даже, может быть, гении. В них тоже бушует музыка и переполняет их до краев. Но чтобы так сильно, как это у Шварца, я не встречал… Музыка — его глубокая болезнь и в переносном, и в прямом смысле: она — и живительное пламя, и инфаркт, она — и надежда, и боль…»
Или вот такая история, которую тоже поведал Булат Шалвович:
«Послушай, — говорю я Шварцу, — отчего бы не сделать такую песенку, чтобы она пошла по ресторанам? Будет много денег. Мы пишем песню для фильма, но ведь ее можно превратить…» «Действительно, — говорит он возбужденно, — можно ведь много заработать! Пожалуй, к этим стихам я напишу музыку такую, что все рестораны будут рвать песню у нас из рук. Поверь мне, я в этом кое-что смыслю. В припеве сделаем троекратный рефренчик…» И потирает руки. Ну, ладно. Он пишет музыку с присущим ему вдохновением. Песня звучит с экрана. Но рестораны как-то обходятся без нее. «Конечно, — говорит он смущенно, — тут нужно было бы упростить, вот это выкинуть, потом это… ча-ча-ча… Знаешь, мне что-то не захотелось». И после паузы: «Вот следующую сделаю обязательно». И краснеет. Это тянется много лет, и, слава Богу, в ресторанах пока и без нас есть что исполнять; а у нас пока и без них есть на что ходить в рестораны…»
И еще один штришок из рассказа Окуджавы о друге:
«Я слишком избалован его деликатностью и тактичностью по отношению к моим стихам: он никогда не позволит себе написать к ним музыку вообще, даже очень удачную музыку, — он поволнуется, помучается, но найдет способ извлечь музыку из самого стихотворения, ту самую, единственную, которая только и существует для каждой строчки. Впрочем, это относится не только к моим стихам. Его музыка насыщена добротой и человеколюбием, потому что она отражает таинственные процессы, происходящие в его душе…»
***
КРОМЕ Окуджавы, его поэты, на чьи стихи сочинял песни и романсы, — Пушкин, Гейне, Тютчев, Полонский, Фет…
Размышлял вслух:
— Когда пишешь к фильму песню или романс, то самое главное и самое сложное — добиться, чтоб было очень просто. Но — не банально. Чтобы — без надуманности, без «химии»: знаете, если на грядке будущий плод обильно удобряют «химией», он получается красивый, но невкусный. Нет, плод моего труда должен быть натуральным… Вот писал музыку к «Станционному смотрителю», и потребовались романсы на стихи Пушкина — задача трудности чудовищной. Потому что, считаю, есть на свете такая поэзия, дотрагиваться до которой — страшно: вдруг испорчу?! Это Глинке было по плечу — создать музыкальный эквивалент к стихам «Я помню чудное мгновенье». Это Бородину оказалось по силам положить на музыку строки: «Для берегов отчизны дальной…» — и получился воистину шедевр! Ну а я, с моими скромными возможностями, — могу ли посягнуть на такое… Но обстоятельства распорядились именно таким образом, что и от меня фильм потребовал этого же — прикоснуться к творениям Александра Сергеевича. Работал с необычайным наслаждением. Старался, чтобы не проскользнуло ни одной фальшивой ноты… Почему-то некоторые мои коллеги думают: если возьмешь прекрасные стихи — Цветаевой, или Ахматовой, или Мандельштама — и напишешь на них романс, то успех обеспечен. Глубочайшее заблуждение!
Тут я вмешался в его монолог:
— Слышал, что будто бы для того же «Станционного смотрителя» вы написали и песню на стихи Окуджавы, однако в фильме ее почему-то не оказалось…
Шварац:
— Да, первоначально была там «Песенка Минского», которую прелестно исполнил Никита Михалков: «Красотки томный взор не повредит здоровью. Мы бредим с юных пор: любовь, любви, любовью…». Все это уже отсняли, смонтировали — и вдруг Булата исключают из партии. Естественно, сразу же сверху последовал приказ: весь эпизод с песней Окуджавы выбросить! Так песенка из фильма исчезла, но тема ее осталась. И, между прочим, эта тема принесла мне счастье…
— То есть?
— Именно благодаря этой теме великий Акиро Куросава пригласил меня для работы в «Дерсу Узала»…
***
В ОДНОМ из своих интервью Куросава рассказывал:
— Мы очень долго выбирали композитора. Я посмотрел много фильмов, чтобы познакомиться с работой тех, кого мне рекомендовали, пока наконец не увидел «Станционного смотрителя», экранизацию Пушкина. Там была замечательна музыка. Мы попросили ее автора, Исаака Шварца, стать композитором нашей картины. По-моему, мы не промахнулись в своем выборе…
…С ВЫХОДА на экраны «Дерсу Узала» минули годы, и вдруг Шварц в Сиверской получает конверт из Японии:
«Дорогой Шварц-сан! Вы пишете: помню ли я вас? Ну, конечно, помню. Помню все, что было с вами, словно случилось это только что. Ну просто вчера. (…) Никогда не забуду, как мы вместе бродили по Ленинграду. Однако те резкие изменения, которые сейчас происходят в вашей стране, буквально потрясают. От этих сообщений я просто столбенею. Что же будет с кинематографистами, с которыми я так сдружился во время работы над «Дерсу Узала»? Что вообще будет с людьми, работающими в области искусства? О людях этой отрасли нет никаких сообщений, и я очень переживаю за них. Я понимаю, что вам сейчас нелегко, но очень хочу, чтобы вы выдюжили. Буду молиться за вас. Если могу чем-либо помочь, сделаю все, что в моих силах. (…) Акиро Куросава».
***
ЕГО ДЕТСТВО прошло в Поварском переулке. Первые мощные впечатления той поры — «Вечерняя серенада» Шуберта, Бетховен, Глинка, Чайковский — вообще классика. Если до полуночи по радио транслировали «Евгения Онегина» или «Пиковую даму», «Травиату» или «Риголетто», спать мальчика было не уложить. Звучала в доме и своя музыка: старшая сестра, Соня, играла на пианино. Родители водили сына в оперу, в Большой зал. А к песням, столь популярным в народе песням той эпохи, оказывается, был абсолютно равнодушен.
Недоумеваю:
— Как же так? Вы же сами стали блистательным песенником…
Шварц удивленно вскидывает брови:
— Я так не считаю. На девяносто девять процентов моя музыка отнюдь не вокальная, а инструментальная. Песни же пишу только по необходимости, когда это нужно в фильме.
— И сколько уже таких фильмов?
— Около ста. Музыка в фильме — это как бы тема с вариациями. В этом смысле для меня есть два образцовых кинокомпозитора: Чарли Чаплин и Нино Рота. Ну и, конечно, Легран — помните его «Шербургские зонтики»? Музыка может придать картине какой-то новый оттенок, новое качество, попытаться сказать то, чего не видно в кадре… Например, когда работал с Павлом Лунгиным над фильмом «Луна-парк»: я влюбился в этот талантливый материал — там очень жесткая, даже жестокая фактура — все про нашу трагическую жизнь, и главный герой подсказал мне весьма необычное музыкальное решение. Я шел по пути чрезвычайно острого контрапункта к изображению, и это, кажется, оказалось «госпожой удачей»…
— Вот, Исаак Иосифович, и напомнили вы мне невольно про еще один ваш с Окуджавой драгоценный камешек. С какой болью и с какой силой в «Белом солнце пустыни» Павел Луспекаев исполняет эту, в общем-то, немудреную, но все равно чем-то берущую за душу песенку: «Ваше благородие, госпожа удача, для кого ты добрая, а кому иначе…» Быстро она у вас получилась?
— Уже и не помню. Помню лишь, что долго долбили мы ее с Пашей в лужской гостинице (у него в Луге были тогда какие-то съемки). Подружились мы с Луспекаевым еще давно, на «Балтийском небе». Потом в «Не склонивших головы» он пел мою песню. (Там, в столь любимом мною БДТ, с моей музыкой вышли и другие спектакли: «Идиот», «Горе от ума», «Еще раз про любовь», «Третья стража», «На всякого мудреца довольно простоты». Работа с Георгием Александровичем Товстоноговым стала для меня счастьем). К своим сотоварищам по сцене, по экрану Паша был поразительно доброжелательным: чужому успеху радовался, пожалуй, не меньше, чем собственному, и никогда никому не завидовал. Он во всем был такой — открытый, бескорыстный, могучий. Приходил в этот дом — и словно весь его заполнял собою…
***
КИНОРЕЖИССЕР Сергей Соловьев, который в содружестве с ним сделал шесть фильмов, писал:
«Шварц нащупывает в картине то, что нащупать невозможно, то есть неуловимость. Можно сказать иначе: основной смысл работы Шварца над киномузыкой заключается в том, чтобы нащупать душу картины и овеществить ее. (…) Шварц, по-моему, единственный по-настоящему профессиональный кинокомпозитор. Ему в этой профессии ведомо все. И именно его искусство дает возможность опровергнуть бытующий взгляд на киномузыку как на второсортное прикладное дело…»
***
НУ А ПОЧЕМУ ЖЕ в его музыке так много какой-то пронзительной грусти? Осторожно задал композитору этот вопрос и услышал:
— Наверное, потому, что в моей жизни было много грустного, трудного, даже трагического… Я терял безвременно ушедших из жизни родных, близких, друзей, товарищей по профессии. Серьезно больны дочь и сын. А еще раньше… Отца в тридцать шестом репрессировали, мы с мамой оказались в ссылке…
Об этом он рассказывать не любил. В 70-е ему решили дать звание заслуженного деятеля искусств России, в связи с чем потребовалось написать «автобиографию». В Октябрьском райкоме, ознакомившись с ней, заметили: «Надо бы указать, на каком кладбище похоронены родители». «Мама — в Ленинграде, на кладбище имени Жертв 9-го января, — ответил Шварц, — а про отца не знаю, где-то на Колыме»…
В нашем разговоре по поводу «почетного звания» (а он после стал еще и «народным артистом России») усмехнулся:
— Можете себе представить лауреата премии Ленинского комсомола Петра Ильича Чайковского? Или — Героя Социалистического Труда Михаила Ивановича Глинку? Сейчас, слава Богу, «эра героев соцтруда» завершилась. Тем более, как выяснилось, соцтруд — далеко не самый эффективный. И тем, кто хотел бы Ленинскую премию, в очередь тоже уже можно не выстраиваться… Но зато по-прежнему идет борьба за «престижное» кладбище. А ведь перед господом Богом мы все равны…
***
В ОДНОМ из писем Шостаковича к кинорежиссеру Арнштаму есть такие слова:
«Музыка к «Братьям Карамазовым» просто замечательная. Есть куски, потрясшие меня. Шварц — большой музыкант, я еще раз убедился в этом. Скажи ему, чтобы он не предавался мыслям о своей карьере, а писал бы музыку. Писал бы во что бы то ни стало. Я уверен, он может написать нечто превосходное…»
Отправляясь впервые к нему, в Сиверскую, я был убежден, что Шварц — ученик Дмитрия Дмитриевича, тем более, что об этом в одном интервью обмолвился Окуджава. Но Исаак Иосифович против подобного факта возразил:
— Нет, Булат ошибся. Учился я у Евлахова, а вот он — действительно ученик Шостаковича, так что считаю себя как бы «наследником по прямой». Кроме того, у Дмитрия Дмитриевича в Ленинградской консерватории был открытый класс, к нему можно было приходить, и я делал это. Однако авторитет Шостаковича для меня был столь велик, что свои сочинения показывал ему очень редко, боялся. Гениальный композитор был выдающимся педагогом, причем советы давал очень ненавязчиво, очень деликатно. Стараюсь им следовать всю
***
У НЕГО за музыку к фильмам — премии международных кинофестивалей в Италии, Англии, США, а дома — приз «Ники»; и с опозданием аж на четверть века композитора настигла — за «Белое солнце пустыни» — Госпремия России… В связи с этим я поинтересовался:
— Может ли профессионал такого класса заранее, сразу предсказать судьбу своего детища: ну, допустим, предвидеть, что ждет его новую песню — успех или наоборот?
Шварц замотал головой:
— Нет, не в силах. Тут все так неопределенно… Вот, например, когда-то для «Рабочего поселка» на стихи Гены Шпаликова написал песню «Спой ты мне про войну», однако прозвучала она за кадром и не очень выразительно. Между тем мне песня нравилась и покойному Бернесу тоже, но записать, увы, не успели… И песня «Неужели мы заперты в замкнутый круг», которую мы с Володей Высоцким сочинили для фильма «Черный принц», «не пошла» тоже. Впрочем, на экране она была сразу обречена: звучала под драку, под дикий грохот. И другое наше с Володей детище — танго «Оплавляются свечи», которое дивно пела очаровательная, так рано ушедшая из жизни Инночка Варшавская, тоже почему-то не обрело крылья…
Трудно в наше время встретить человека, который считает себя счастливым. Но вот Шварц, несмотря на все превратности судьбы, был именно из таких. Пояснял:
— Считаю себя счастливым потому, что с самого начала свои возможности в искусстве оценил трезво, и тщеславие меня никогда не давило. Понял, что наиболее полно могу себя реализовать именно в кинематографе и театре. Конечно, случались огорчения. Например, Леонид Якобсон в Кировском поразительно поставил мой балет «Страна чудес» с Наташей Макаровой, но чиновники от искусства, которых талантливый балетмейстер раздражал, бесил, спектакль скоро сняли. А другой мой балет, «Накануне», по Тургеневу, уже в Малеготе, сняли по требованию… супруги турецкого посла: ей не понравилось, что болгарские воины в спектакле некорректно обходятся с поверженным турецким знаменем. Вышел прямо-таки «политический скандал»… Но зато сколько в моей жизни было совсем другого — доброго, светлого… Сколько у меня хороших друзей… И музыку свою — благодаря кинематографу — вместе с миллионами кинозрителей, телезрителей могу слышать постоянно. Не каждому композитору выпадает такая удача. Из работ девяностых годов, в частности, отметил бы музыку к кинофильму «Молодая Екатерина», где мне посчастливилось сотрудничать с замечательным американским режиссером Майклом Андерсоном…
***
ПИСАЛ он быстро. Как-то перед самым моим приходом, буквально за два-три утренних часа, сочинил финал нового фильма, и я невольно оказался первым слушателем: перебирая клавиши, Шварц только что родившуюся мелодию еще и насвистывал, и при этом довольно щурил свои огромные серо-зеленые глаза…
Способен ли был отдыхать от музыки? Трудно сказать — поскольку всегда был музыкой переполнен. Во всяком случае, в нашем, общежитейском понимании «отдыхал» редко и только здесь, в Сиверской. Причем, самый любимый отдых — за книгой, особенно если она историческая…
Однажды, во время очередного нашего разговора, Шварц предложил сделать «музыкальную паузу» — и поставил кассету с «Жёлтыми звездами». Если вы видели по телевизору фильм Эфраима Савелы «Попугай, говорящий на идиш», то наверняка запомнили рвущую душу музыку, которая как раз отсюда, из этого его Концерта для оркестра… И мне сейчас думается, что это была у Шварца его главная т е м а, которая, в общем-то, звучала всегда, в том числе и в «Симфонии фа минор», и в «Молодёжной увертюре для симфонического оркестра»…
В его рабочем кабинете, по обеим сторонам стола, — Чайковский, и Моцарт, и Шостакович. Одна стена — сплошь в фотографиях: Утесов, Прудкин, Райкин, Мартинсон, Ульянов, Смоктуновский, Куросава, Курихара (помните «Мелодию белой ночи»?) и другие знаменитости вместе со своим изображением адресуют хозяину дома разные хорошие слова. Многие из них под этой крышей гостили. И Окуджава здесь, естественно, останавливался не раз. И Высоцкий бывал не однажды. И Луспекаев. И Андрюша Миронов напевал тут, примеряя для себя только что сочиненное — про «Жоржетту, Лизетту, Жанетту…» Его улыбку Шварц обожал. Шварц сам тоже смеялся ослепительно.
Еще одна существенная деталь. Как писал про друга Окуджава: «Его очень отличают женщины. Тут важно множественное число, потому что одна может и ошибиться, а когда их много и все они красивы…» Что ж, познакомившись с его женой Тоней, — молоденькой, обаятельной, хозяйственной, гостеприимной, я в очередной раз убедился, что Булат Шалвович всегда и всё говорит правильно…
За популярностью Шварц не гнался. Уговорить его «на интервью» было почти немыслимо…
Вот перебираю сейчас (нет, не в памяти, а в сердце) бесчисленные его мелодии, которые — одна прелестней другой! — подарило нам кино. Лучшую выбрать невозможно. Ну, как, например, словами передать ощущение от щемящей душу темы фильма, который так и называется — «Мелодия белой ночи»? Ведь в ней — само очарование наших белых ночей, пахнущих и дождём, и морем, и цветущей сиренью… До этого мне повезло быть лично знакомым с тремя блистательными ленинградско—петербургскими мелодистами: Василием Павловичем Соловьёвым-Седым, Андреем Павловичем Петровым (из-за чисто внешнего сходства меня за него порой не только принимали, но и, случалось, дарили ему предназначенные букеты), Вениамином Ефимовичем Баснером. С уходом Исаака Иосифовича Шварца не осталось никого…
***
У ОКУДЖАВЫ есть стихи, посвященные своему другу и ставшие песней:
…Счастлив тот, чей путь недолог,
пальцы злы, смычек остёр —
музыкант, соорудивший
из души моей костёр…
А душа, уж это точно,
ежели обожжена,
справедливей, милосерднее
и праведней она!
Боже мой! Сколько же душ обожгла музыка великого Шварца!..
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer5_6/sidorovsky/
