Исаак Шварц0

«МУЗЫКАНТ, СООРУДИВШИЙ
ИЗ ДУШИ МОЕЙ КОСТЁР…»

Слово о моём друге,
кудеснике волшебных мелодий
Исааке Иосифовиче Шварце. 

…В НЫНЕШНЕМ 2020-м я решил вспомнить о Шварце именно 13 мая, в его день рождения, потому что эта дата в каких-либо, так сказать, «средствах массовой информации» вряд ли удостоится внимания. Вот когда на исходе 2009-го Исаака Иосифовича не стало, тогда — да, «отметились» даже те, кто при жизни гениального композитора проявляли к нему полное равнодушие. Я до сих пор выписываю три газеты, а в ту пору их было четыре, еще несколько ежедневно покупал — поэтому могу утверждать, что большинство «откликов» выглядели какими-то схожими, казёнными, привычно скатанными из Интернета, лишёнными подлинного волнения, с одним и тем же обязательным перечислением песен про «кавалергарда», «любовь и разлуку», «госпожу удачу»… Да и фактических ошибок там хватало. Особенно, помню, в этом преуспел питерский еженедельник «Панорама», известивший читателей, что «о кончине Шварца сообщила его жена Елена Камбурова»… Ну, каково было воспринять сию чушь замечательной певице, чей талант композитор очень ценил — недаром же многие годы их связывало и твор­чество, и большая дружба. А еще представляю недоумение и так убитой горем вдовы, Антонины Владимировны, благодаря которой Исаак Иосифович (он называл ее только Тонечкой) в уюте и покое мог творить свои волшебные мелодии…

 ***

Исаак Шварц. Таким я его запечатлел в 1992-м… Фото Льва Сидоровского

А ВОТ к заботе со стороны разных официальных органов, да и к журналистскому вниманию он не привык. Да, некоторые мои коллеги своей небрежностью, необязательностью, иногда — полным незнанием того, о ком и о чём пишут, порой доводили Шварца до бешенства. Причём ему умудрялись нанести обиду даже вполне вроде бы презентабельные издания. Приведу лишь один пример.

Весной 1993-го в связи с приближающимся семидесятилети­ем композитора я написал о Шварце в «Известия». Однако к сроку очерк не вышел, появился лишь спустя месяц. Там было, в общем, всё, как у меня, только самую последнюю фразу редакция сочинила сама. Звучала эта фраза так: «Недавно Евгению Шварцу исполнилось 70 лет». Очевидно, и дежурный по номеру, и другой сотрудник, который у газетчиков издавна именуется «свежей головой», и корректоры, особо не вчитываясь в текст, даже не задумались, о каком, собственно, Шварце идёт речь. Они что-то слышали прежде о писателе Евгении Львовиче Шварце и, вероятно, считали, что иного Шварца в природе просто не существует… Возмущённый таким головотяпством, я позвонил в «Известия» и потребовал, чтобы перед композитором газета немедленно публично извинилась. Увы, Исаак Иосифович этого не дождался…

В другой раз одна вроде бы солидная питерская фирма предложила мне возглавить гастрольный тур Шварца по Израилю: мол, композитор проведёт несколько творческих встреч с мело­манами Тель-Авива, Иерусалима, других мест, а фирма всё про­финансирует. Я позвонил Исааку Иосифовичу, он — хотя тамош­няя жара его пугала — согласился (тем более что мечтал встретиться с маэстро Израильского филармонического оркестра Зубином Метой, потому что того заинтересовал потрясающий шварцевский концерт «Жёлтые звезды»), попросив меня связаться также с Камбуровой и ее аккомпаниатором. Наконец всё было улажено, подготовлено (ради этого Елене Антоновне даже пришлось отказаться в Москве от нескольких концертов), мы уже ждали отъезда… Но фирмачи передумали, нас об этом даже не известив и перед почтенным композитором, естественно, тоже не покаявшись…

А однажды, увы, я сам доставил ему огорчение. Как-то летом созвонились, и Шварц пригласил меня с женой в воскресенье в гости. Уговорились, что приедем в Сиверскую на пару часов. Узнав про это, один мой знакомый, помогающий иногда возиться с машиной, отнюдь не интеллектуал, абсолютно далёкий от книг, музыки, театра и всего такого прочего, стал упрашивать взять его с собой, дабы глянуть на «живого» Шварца (чёрт меня дернул объяснить Диме, что именно Шварц сочинил музыку песенки: «Ваше благородие, госпожа удача», которую он случайно знал). В общем, перед его напором я дал слабину… Что ж, чисто внешне мой, так сказать, «протеже» вёл себя прилично, но хозяин домика в Сиверской мигом разглядел его пустые глаза, особенно — когда мы с Таней, едва сдерживая слезы, слушали «Жёлтые звезды», а Дима откровенно скучал… При прощании, показав на Диму глазами, Исаак Иосифович шепнул: «Н-нда, не Гегель…»

 ***

ОН ЖИЛ вдали от городской суеты, в Сиверской, и мело­дии, которые рождались в его сердце, самыми первыми слышали этот куст сирени под окном, эти старые сосны, эта речка Оре­деж… А может, они их ему и подсказывали — ведь сочинять музыку любил больше всего на этих тропках, на этом берегу… Потом дома счастливо возникшее в душе оставалось только пере­нести на нотный лист… Наверное, для творчества здесь — совсем особый воздух, ведь не случайно же под этим небом Пушкин впервые задумал будущую повесть про станционного смотрителя. И Майкову писалось тут радостно («Боже мой! Вче­ра — ненастье, а сегодня — что за день! Солнце, птицы! Блеск и счастье! Луг росист, цветет сирень…»). И Шишкин обожал тут бродить с мольбертом, И Крамской. И Набоков вспоминал (перечитайте хотя бы «Другие берега») детство, проведенное в этом воистину «земном раю»: спуск к реке, «искрящейся промеж парчовой тины», белую усадьбу «на муравчатом холму», дорогу, «окаймленную по-русски бобриком светлой травы»…

***

ОН ОРГАНИЧЕСКИ не был способен «светиться» и «тусовать­ся». С тех пор, как переехал в Сиверскую (еще и потому, что в однокомнатную питерскую квартиру на Чёрной речке рояль просто-напросто не влезал), журналистов остерегался. Но уж если кто-либо из них вдруг оказывался со Шварцем человеком «одной группы крови» (его любимое выражение), становился ну очень радушным и гостеприимным.  Во всяком случае, мне в этом довелось убедиться не раз. Например, как-то перед Рождеством, узнав в телефонном разговоре, что я собираюсь в Рождественно, чтобы сделать для газеты репортаж про то, как в тамошнем Доме Набокова (это было еще до пожара) готовятся к празднику, Исаак Иосифович безапелляционно заявил:

— Значит, так. Завтра вы в 10.00 приезжаете электричкой в Сиверскую. Мы вас с Тонечкой встречаем на вокзале и везём в Рождественно. Пока будете брать интервью, мы подождём. Потом поедем к нам, где Тонечка нас вкусно накормит. А после пого­ворим…

Так всё и произошло: трещал мороз, но жёлтый «жигуль» уже стоял у перрона. Тоня лихо, мимо Домика станционного смотрителя, доставила меня к великолепному строению с бельведером, которое высилось на высоком холме. И потом они терпе­ливо (а стужа за ветровым стеклом была почти двадцать градусов) ждали больше часа. Ну а после — обед со всякой вкуснятиной, и, конечно же — с водочкой. Завершив трапезу, удобно расположились в креслах. И тут я попросил Шварца обозначить мне на нотной бумаге зачин песни «Любовь и разлу­ка»: мол, припев на рояле подобрал, а вот начало не очень… Разомлевший после «Абсолюта» Исаак Иосифович взял разлино­ванный лист, подсел к «Стейнвею», глянул на клавиши, заду­мался… И вдруг поднял на меня свои огромные, серо-зелёные, когда-то (по воспоминаниям некоторых наших общих знакомых) для представительниц прекрасного пола абсолютно неотразимые, однако в этот миг растерянные глаза:

— Забыл мотив…

Это было так трогательно!.. Я ему напомнил: «Ещё он не сшит, твой наряд подвенечный, и хор в нашу честь не споёт…» Он воскликнул: «Ах, да!» — и по пяти линеечкам быстро побежали нотные знаки…  Вот он в моём домашнем  кабинете, этот лист, где поверху значится: «За точность не ручаюсь, но от всего сердца». А рядом на стеллаже — альбом его с Булатом Окуджавой песен и романсов, которые предваряют тоже добрые слова, запечатлённые тем же четким почерком: «…С надеждой на снисхождение и с наилучшими пожеланиями добра и здоровья. В счастливый день нашего знакомства…»

***

А НАШИ разговоры!.. Я всё пытался понять, как рождается музыка. Шварц отмахивался:

— Ни один серьезный музыкант вам этого не объяснит. Кстати, рождается она у каждого. Каждый человек — потенциальный композитор…

— Ну, уж «каждый»!

— Уверен в этом. Вот вы иногда напеваете себе нечто? Какой-то неопределённый, непонятный мотив?

— Случается.

— Так вот, это — ваш мотив. Другое дело, что вы его временно взяли у кого-то напрокат. Вы этого не осознаёте, но сейчас ваша душа поёт этим мотивом… Поэтому не претендую на то, что сам придумал мелодию ну, допустим, романса «В нашем старом саду»: может, она до меня уже была — где-то, в каких-то разновидностях… И потом, дело — не только в мелодии, музыка — это же комплекс: и мелодия, и гармония, и ритм…

Я вознегодовал:

— В якобы «музыкальных» поделках, которые звучат ныне с разных эстрад, из телевизионного «ящика», грохочущего ритма — избыток, но вот мелодий в этом «авангарде», по сути, нет. Есть нечто весьма примитивное, банальное, до унылости похожее одно на другое…

Шварц улыбнулся:

— В ваших словах — большая доля истины. То, что гремит и с эстрад, и из «ящика», считается «новаторством». Впрочем, такое случалось и раньше, например — во времена великого Стравинского, когда среди меломанов вдруг появилась мода презирать мелодию. Игорь Федорович им отвечал, что «на вершине иерархии элементов, составляющих музыку, должна сохранять свое место именно мелодия». Вот и мне кажется, что если воспользоваться бытующим в юриспруденции термином «царица дока­зательств», то в музыке «царица доказательств» — именно мело­дическое начало, именно мелодия. И даже не просто мелодия, а МУЗЫКАЛЬНАЯ ТЕМА. Она, как путеводная нить, как «нить Ариадны», ведёт нас к восприятию даже самой сложной музыкальной формы…

— Ну и где же вы отыскиваете ту, одну-единственную ме­лодию, от которой у нас потом — восторг, мурашки по телу?

Шварц вновь развёл руками:

— Не знаю… Прежде всего — с помощью музыки, литерату­ры — стараюсь погрузиться в то время, с которым связана моя новая работа. Скажем, надо было для фильма «Звезда плени­тельного счастья» написать «Песенку кавалергарда» — но это же девятнадцатый век, а я его вообще хорошо знаю, люблю. Да к тому же сам Окуджава помог мне тут своими дивными стихами: «Кавалергарды, век не долог, и потому так сладок он. Труба трубит, откинут полог, и где-то слышен сабель звон…» — ведь уже в них заключена мелодия. Я ее только услышал и по­пытался соединить с современным ритмом: «…Еще рокочет го­лос струнный, но командир уже в седле — не обещайте деве юной любови вечной на земле…» Стихи Окуджавы вообще поразительно афористичны:  «Святая наука — расслышать друг друга сквозь ветер на все времена! Две странницы вечных — любовь и разлука — поделятся нами сполна…» — ну как же такие строки могут не вдохновить?! В них же — очень глубокий смысл, кото­рый задевает буквально каждое сердце. На подобные стихи ме­лодия рождается как бы сама, невольно. И вообще писать на хорошие стихи плохую музыку — грех. Ну, например, вот на эти, тоже окуджавские: «Жаркий огонь полыхает в камине, тень моя, тень на холодной стене. Жизнь моя связана с вами отны­не… Дождик осенний, поплачь обо мне…» — как трепетно по­ет это Камбурова!

Я заметил:

— Пожалуй, к поэзии Окуджавы вы близки, как никто из композиторов. Его слова и ваша музыка невероятно соче­таются. Ведь многие даже уверены в том, что это — песни Булата… Как считаете: встретились вы с ним случайно, или это было закономерно?

Шварц:

— Встретились-то случайно, но, наверное, это было зако­номерно. Да, вероятно, все-таки — судьба… После фильмов «Балтийское небо» и «Рабочий поселок» я очень дружил с Вла­димиром Яковлевичем Венгеровым. А он был не только отличный кинорежиссер, но и вообще человек интереснейший: великолепно знал поэзию, музыку. В его гостеприимном доме тогда, в самом начале шестидесятых, бывали и Саша Галич, и Гена Шпаликов, и другие, столь же неординарные, столь же талантливые… И вот однажды Владимир Яковлевич говорит: «Приходи вечером. Будет из Москвы Булат Окуджава». У Булата песен тогда насчитыва­лось всего десять или двенадцать, и мне понравилось, как он их исполняет, понравились слова — какие-то простые, какие-то  непривычно  ясные  и чрезвычайно ёмкие, но до конца, увы, понять всего не смог. Еще, видно, не дорос, был еще слишком заражен академизмом. Мелодии не оценил и вообще меньше всего обращал внимание на мелодическую структуру, а больше — на сам образ песни, на ее не только высокую художественность, но и на какое-то очень обостренное социальное звучание. На то, что песня заставляет меня ее слушать… Спустя некоторое время режиссер Владимир Мотыль приглашает писать музыку к фильму «Женя, Женечка и «катюша». (А кино, надо сказать, меня тогда уже захватило. Я вообще, в отличие от некоторых коллег, никогда не мог относиться к кинематографу, как к побочному заработку, — ведь там есть возможность и с ор­кестром интересно экспериментировать, и образную сторону му­зыки оттачивать). И вот в этом фильме Мотыля, оказывается, кроме всего, надо сделать песню на стихи Окуджавы «Капли датского короля»…

— А сам Окуджава свою мелодию вместо вашей Мотылю не предложил?

— Ну что вы! Он же невероятно деликатен… По-моему, мы как-то сразу понравились друг другу. Да, уже тогда у нас произошло абсолютное сближение — и духовное, и человеческое. Ему доставляло радость — приходить на запись музыки, слу­шать, как играет оркестр. Ну а песню Булат принял настолько, что в финале фильма (помните?) спел ее сам… А дальше вмес­те сочинили мы много. Наверное, как у художников, у нас схо­жие интонации, так сказать, одна группа крови…

***

…А ВОТ ЧТО о нем говорил Окуджава:

«Я знаю многих композиторов. Они все замечательные му­зыканты и даже, может быть, гении. В них тоже бушует музыка и переполняет их до краев. Но чтобы так сильно, как это у Шварца, я не встречал… Музыка — его глубокая болезнь и в переносном, и в прямом смысле: она — и живительное пламя, и инфаркт, она — и надежда, и боль…»

Или вот такая история, которую тоже поведал Булат Шал­вович:

«Послушай, — говорю я Шварцу, — отчего бы не сделать такую песенку, чтобы она пошла по ресторанам? Будет много денег. Мы пишем песню для фильма, но ведь ее можно превра­тить…» «Действительно, — говорит он возбужденно, — можно ведь много заработать! Пожалуй, к этим стихам я напишу музы­ку такую, что все рестораны будут рвать песню у нас из рук. Поверь мне, я в этом кое-что смыслю. В припеве сделаем тро­екратный рефренчик…» И потирает руки. Ну, ладно. Он пишет музыку с присущим ему вдохновением. Песня звучит с экрана. Но рестораны как-то обходятся без нее. «Конечно, — говорит он смущенно, — тут нужно было бы упростить, вот это выки­нуть, потом это… ча-ча-ча… Знаешь, мне что-то не захоте­лось». И после паузы: «Вот следующую сделаю обязательно». И краснеет. Это тянется много лет, и, слава Богу, в ресторанах пока и без нас есть что исполнять; а у нас пока и без них есть на что ходить в рестораны…»

И еще один штришок из рассказа Окуджавы о друге:

«Я слишком избалован его деликатностью и тактичностью по отношению к моим стихам: он никогда не позволит себе на­писать к ним музыку вообще, даже очень удачную музыку, — он поволнуется, помучается,  но найдет способ извлечь музыку из самого стихотворения, ту самую, единственную, которая только и существует для каждой строчки.  Впрочем, это относится не только к моим стихам. Его музыка насыщена добротой и челове­колюбием, потому что она отражает таинственные процессы, происходящие в его душе…»

***

КРОМЕ Окуджавы, его поэты, на чьи стихи сочинял песни и романсы, — Пушкин, Гейне, Тютчев, Полонский, Фет…

Размышлял вслух:

— Когда пишешь к фильму песню или романс, то самое главное и самое сложное — добиться, чтоб было очень просто. Но — не банально. Чтобы — без надуманности, без «химии»: знаете, если на грядке будущий плод обильно удобряют «хими­ей», он получается красивый, но невкусный. Нет, плод моего труда должен быть натуральным… Вот писал музыку к «Станционному смотрителю», и потребовались романсы на стихи Пушкина — задача трудности чудовищной. Потому что, считаю, есть на свете такая поэзия, дотрагиваться до которой — страшно: вдруг испорчу?! Это Глинке было по плечу — создать музыкальный эквивалент к стихам «Я помню чудное мгновенье». Это Бородину оказалось по силам положить на музыку строки: «Для берегов отчизны дальной…» — и получился воистину ше­девр! Ну а я, с моими скромными возможностями, — могу ли по­сягнуть на  такое… Но обстоятельства распорядились именно таким образом, что и от меня фильм потребовал этого же — прикоснуться к творениям Александра Сергеевича. Работал с необычайным наслаждением. Старался, чтобы не проскользнуло ни одной фальшивой ноты… Почему-то некоторые мои коллеги думают: если возьмешь прекрасные стихи — Цветаевой, или Ах­матовой, или Мандельштама — и напишешь на них романс, то ус­пех обеспечен. Глубочайшее заблуждение!

Тут я вмешался в его монолог:

— Слышал, что будто бы для того же «Станционного смот­рителя» вы написали и песню на стихи Окуджавы, однако в фильме ее почему-то не оказалось…

Шварац:

— Да, первоначально была там «Песенка Минского», которую прелестно исполнил Никита Михалков: «Красотки томный взор не повредит здоровью. Мы бредим с юных пор: любовь, любви, любовью…». Все это уже отсняли, смонтировали — и вдруг Булата исключают из партии. Естественно, сразу же сверху последовал приказ: весь эпизод с песней Окуджавы выб­росить! Так песенка из фильма исчезла, но тема ее осталась. И, между прочим, эта тема принесла мне счастье…

— То есть?

— Именно благодаря этой теме великий Акиро Куросава пригласил меня для работы в «Дерсу Узала»…

***

В ОДНОМ из своих интервью Куросава рассказывал:

— Мы очень долго выбирали композитора. Я посмотрел мно­го фильмов, чтобы познакомиться с работой тех, кого мне ре­комендовали, пока наконец не увидел «Станционного смотрите­ля», экранизацию Пушкина. Там была замечательна музыка. Мы попросили ее автора, Исаака Шварца, стать композитором нашей картины. По-моему, мы не промахнулись в своем выборе…

…С ВЫХОДА на экраны «Дерсу Узала» минули годы, и вдруг Шварц в Сиверской получает конверт из Японии:

«Дорогой Шварц-сан! Вы пишете: помню ли я вас? Ну, ко­нечно, помню. Помню все, что было с вами, словно случилось это только что. Ну просто вчера. (…) Никогда не забуду, как мы вместе бродили по Ленинграду. Однако те резкие изме­нения, которые сейчас происходят в вашей стране, буквально потрясают. От этих сообщений я просто столбенею. Что же бу­дет с кинематографистами, с которыми я так сдружился во вре­мя работы над «Дерсу Узала»? Что вообще будет с людьми, ра­ботающими в области искусства? О людях этой отрасли нет ни­каких сообщений, и я очень переживаю за них. Я понимаю, что вам сейчас нелегко, но очень хочу, чтобы вы выдюжили. Буду молиться за вас. Если могу чем-либо помочь, сделаю все, что в моих силах. (…) Акиро Куросава».

                                             ***

ЕГО ДЕТСТВО прошло в Поварском переулке. Первые мощные впечатления той поры — «Вечерняя серенада» Шуберта, Бетхо­вен, Глинка, Чайковский — вообще классика. Если до полуночи по радио транслировали «Евгения Онегина» или «Пиковую даму», «Травиату» или «Риголетто», спать мальчика было не уложить. Звучала в доме и своя музыка: старшая сестра, Соня, играла на пианино. Родители водили сына в оперу, в Большой зал. А к песням, столь популярным в народе песням той эпохи, оказыва­ется, был абсолютно равнодушен.

Недоумеваю:

— Как же так? Вы же сами стали блистательным песенни­ком…

Шварц удивленно вскидывает брови:

— Я так не считаю.  На девяносто девять процентов  моя музыка отнюдь не вокальная, а инструментальная. Песни же пи­шу только по необходимости, когда это нужно в фильме.

— И сколько уже таких фильмов?

— Около ста. Музыка в фильме — это как бы тема с вариа­циями. В этом смысле для меня есть два образцовых кинокомпо­зитора: Чарли Чаплин и Нино Рота. Ну и, конечно, Легран — помните его «Шербургские зонтики»? Музыка может придать кар­тине какой-то новый оттенок, новое качество, попытаться ска­зать то, чего не видно в кадре… Например, когда работал с Павлом Лунгиным над фильмом «Луна-парк»: я влюбился в этот талантливый материал — там очень жесткая, даже жестокая фак­тура  — все про нашу трагическую жизнь, и главный герой подс­казал мне весьма необычное музыкальное решение. Я шел по пу­ти чрезвычайно острого контрапункта к изображению, и это, кажется, оказалось «госпожой удачей»…

— Вот, Исаак Иосифович, и напомнили вы мне невольно про еще один ваш с Окуджавой драгоценный камешек. С какой болью и с какой силой в «Белом солнце пустыни» Павел Луспекаев ис­полняет эту, в общем-то, немудреную, но все равно чем-то бе­рущую за душу песенку: «Ваше благородие, госпожа удача, для кого ты добрая, а кому иначе…» Быстро она у вас получилась?

— Уже и не помню. Помню лишь, что долго долбили мы ее с Пашей в лужской гостинице (у него в Луге были тогда какие-то съемки). Подружились мы с Луспекаевым еще давно, на «Бал­тийском небе». Потом в «Не склонивших головы» он пел мою песню. (Там, в столь любимом мною БДТ, с моей музыкой вышли и другие спектакли: «Идиот», «Горе от ума», «Еще раз про лю­бовь», «Третья стража», «На всякого мудреца довольно простоты». Работа с Георгием Александровичем Товстоноговым стала для меня счастьем).  К своим сотоварищам по сцене, по экрану Паша был поразительно доброжелательным: чужому успеху радо­вался, пожалуй, не меньше, чем собственному, и никогда нико­му не завидовал. Он во всем был такой — открытый, бескорыст­ный, могучий. Приходил в этот дом — и словно весь его запол­нял собою…

***

КИНОРЕЖИССЕР Сергей Соловьев, который в содружестве с ним сделал шесть фильмов, писал:

«Шварц нащупывает в картине то, что нащупать невозмож­но, то есть  неуловимость. Можно сказать иначе: основной смысл работы Шварца над киномузыкой заключается в том, чтобы нащупать душу картины и овеществить ее. (…) Шварц, по-моему, единственный по-настоящему профессиональный кинокомпозитор. Ему в этой профессии ведомо все. И именно его искусство дает возможность опровергнуть бытующий взгляд на киномузыку как на второсортное прикладное дело…»

***

НУ А ПОЧЕМУ ЖЕ в его музыке так много какой-то пронзи­тельной грусти? Осторожно задал композитору этот вопрос и услышал:

— Наверное, потому, что в моей жизни было много груст­ного, трудного, даже трагического… Я терял безвременно ушедших из жизни родных, близких, друзей, товарищей по про­фессии. Серьезно больны дочь и сын. А еще раньше… Отца в тридцать шестом репрессировали, мы с мамой оказались в ссыл­ке…

Об этом он рассказывать не любил.  В 70-е ему решили дать звание заслуженного деятеля искусств России, в связи с чем потребовалось написать «автобиографию». В Ок­тябрьском райкоме, ознакомившись с ней, заметили: «Надо бы указать, на каком кладбище похоронены родители». «Мама — в Ленинграде, на кладбище имени Жертв 9-го января, — ответил Шварц, — а про отца не знаю, где-то на Колыме»…

В нашем разговоре по поводу «почетного звания» (а он после стал еще и «народ­ным артистом России») усмехнулся:

— Можете себе представить лауреата премии Ленинского комсомола Петра Ильича Чайковского? Или — Героя Социалисти­ческого Труда Михаила Ивановича Глинку? Сейчас, слава Богу, «эра героев соцтруда» завершилась. Тем более, как выяснилось, соцтруд — далеко не самый эффективный.  И тем, кто хотел бы Ленинскую премию, в очередь тоже уже можно не выстраиваться… Но зато по-прежнему идет борьба за «престижное» кладбище.  А ведь перед господом Богом мы все равны…

***

В ОДНОМ из писем Шостаковича к кинорежиссеру Арнштаму есть такие слова:

«Музыка к «Братьям Карамазовым» просто замечательная. Есть куски, потрясшие меня. Шварц — большой музыкант, я еще раз убедился в этом. Скажи ему, чтобы он не предавался мыс­лям о своей карьере, а писал бы музыку. Писал бы во что бы то ни стало. Я уверен, он может написать нечто превосход­ное…»

Отправляясь впервые к нему, в Сиверскую, я был убежден, что Шварц — ученик Дмитрия Дмитриевича, тем более, что об этом в одном интервью обмолвился Окуджава. Но Исаак Иосифович против подобного факта возразил:

— Нет, Булат ошибся. Учился я у Евлахова, а вот он — действительно ученик Шостаковича, так что считаю себя как бы «наследником по прямой». Кроме того, у Дмитрия Дмитриевича в Ленинградской консерватории был открытый класс, к нему можно было приходить, и я делал это. Однако авторитет Шостаковича для меня был столь велик, что свои сочинения показывал ему очень редко, боялся. Гениальный композитор был выдающимся педагогом, причем советы давал очень ненавязчиво, очень де­ликатно. Стараюсь им следовать всю

***

У НЕГО за музыку к фильмам — премии международных кино­фестивалей в Италии, Англии, США, а дома — приз «Ники»; и с опозданием аж на четверть века композитора настигла — за «Белое солнце пустыни» — Госпремия России… В связи с этим я поинтересовался:

— Может ли профессионал  такого класса  заранее, сразу пред­сказать судьбу своего детища: ну, допустим, предвидеть, что ждет его новую песню — успех или наоборот?

Шварц замотал головой:

— Нет, не в силах. Тут все так неопределенно… Вот, например, когда-то для «Рабочего поселка» на стихи Гены Шпа­ликова написал песню «Спой ты мне про войну», однако прозву­чала она за кадром и не очень выразительно. Между тем мне песня нравилась и покойному Бернесу тоже, но записать, увы, не успели… И песня «Неужели мы заперты в замкнутый круг», которую мы с Володей Высоцким сочинили для фильма «Черный принц», «не пошла» тоже. Впрочем, на экране она была сразу обречена: звучала под драку, под дикий грохот. И другое наше с Володей детище — танго «Оплавляются свечи», которое дивно пела очаровательная, так рано ушедшая из жизни Инночка Вар­шавская, тоже почему-то не обрело крылья…

Трудно в наше время встретить человека, который считает себя счастливым. Но вот Шварц, несмотря на все превратности судьбы, был именно из таких. Пояснял:

— Считаю себя счастливым потому, что с самого начала свои возможности в искусстве оценил трезво, и тщеславие меня никогда не давило. Понял, что наиболее полно могу себя реа­лизовать именно в кинематографе и театре. Конечно, случались огорчения. Например, Леонид Якобсон в Кировском поразительно поставил мой балет «Страна чудес» с Наташей Макаровой, но чиновники от искусства, которых талантливый балетмейстер раздражал, бесил, спектакль скоро сняли. А другой мой балет, «Накануне», по Тургеневу, уже в Малеготе, сняли по требова­нию… супруги турецкого посла: ей не понравилось, что бол­гарские воины в спектакле некорректно обходятся с повержен­ным турецким знаменем. Вышел прямо-таки «политический скан­дал»… Но зато сколько в моей жизни было совсем другого — доброго, светлого… Сколько у меня хороших друзей… И му­зыку свою — благодаря кинематографу — вместе с миллионами кинозрителей, телезрителей могу слышать постоянно. Не каждо­му композитору выпадает такая удача. Из работ девяностых го­дов, в частности, отметил бы музыку к кинофильму «Молодая Екатерина», где мне посчастливилось сотрудничать с замеча­тельным американским режиссером Майклом Андерсоном…

***

ПИСАЛ он быстро. Как-то перед самым моим приходом, буквально за два-три утренних часа, сочинил финал нового филь­ма, и я невольно оказался первым слушателем: перебирая кла­виши, Шварц только что родившуюся мелодию еще и насвистывал, и при этом довольно щурил свои огромные серо-зеленые глаза…

Способен ли был отдыхать от музыки? Трудно сказать — поскольку всегда был музыкой переполнен. Во всяком случае, в на­шем, общежитейском понимании «отдыхал» редко и только здесь, в Сиверской. Причем, самый любимый отдых — за книгой, особенно если она историческая…

Однажды, во время очередного нашего разговора, Шварц предложил сделать «музыкальную паузу» — и поставил кассету с «Жёлтыми звездами». Если вы видели по телевизору фильм Эфра­има Савелы «Попугай, говорящий на идиш», то наверняка запом­нили рвущую душу музыку, которая как раз отсюда, из этого его Концерта для оркестра… И мне сейчас думается, что это была у Шварца его главная   т е м а, которая, в общем-то, звучала всегда, в том числе и в «Симфонии фа минор», и в «Молодёжной увертюре для симфонического оркестра»…

В его рабочем кабинете, по обеим сторонам стола, — Чай­ковский, и Моцарт, и Шостакович. Одна стена — сплошь в фотог­рафиях: Утесов, Прудкин, Райкин, Мартинсон, Ульянов, Смокту­новский, Куросава, Курихара (помните «Мелодию белой ночи»?) и другие знаменитости вместе со своим изображением адресуют хозяину дома разные хорошие слова. Многие из них под этой крышей гостили. И Окуджава здесь, естественно, останавливал­ся не раз. И Высоцкий бывал не однажды. И Луспекаев. И Анд­рюша Миронов напевал тут, примеряя для себя только что сочи­ненное — про «Жоржетту, Лизетту, Жанетту…» Его улыбку Шварц обожал. Шварц сам тоже смеялся ослепительно.

Еще одна существенная деталь. Как писал про друга Окуд­жава: «Его очень отличают женщины. Тут важно множественное число, потому что одна может и ошибиться, а когда их много и все они красивы…»  Что ж, познакомившись с его женой Тоней, — молоденькой, обаятельной, хозяйственной, гостеприимной, я в очередной раз убедился, что Булат Шалвович всегда и всё говорит правильно…

За популярностью Шварц не гнался. Уговорить его «на интервью» было почти немыслимо…

Вот перебираю сейчас  (нет,  не в памяти,  а в сердце) бесчисленные его мелодии, которые — одна прелестней другой! — подарило нам кино. Лучшую выбрать невозможно. Ну, как, например, словами передать ощущение от щемящей душу   темы   филь­ма, который так и называется — «Мелодия белой ночи»? Ведь в ней — само очарование наших белых ночей, пахнущих и дождём, и морем, и цветущей сиренью… До этого мне повезло быть лично знакомым с тремя блистательными ленинградско—петербургскими мелодистами: Василием Павловичем Соловьёвым-Седым, Андреем Павловичем Петровым (из-за чисто внешнего сходства меня за него порой не только принимали, но и, случалось, дарили ему предназначенные букеты), Вениамином Ефимовичем Баснером. С уходом Исаака Иосифовича Шварца не осталось никого…

***

У ОКУДЖАВЫ есть стихи, посвященные своему другу и ставшие песней:

…Счастлив тот, чей путь недолог,
пальцы злы, смычек остёр —
музыкант, соорудивший
из души моей костёр…

А душа, уж это точно,
ежели обожжена,
справедливей, милосерднее
и праведней она!

Боже мой! Сколько же душ обожгла музыка великого Шварца!..

 

Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer5_6/sidorovsky/