(окончание. Начало в №4/2020)
6
В первую неделю октября в университете начинаются факультативы. Она взволнована перед первым занятием на курсе, на который она записалась — введение в работу над мемуарами. Все эти годы она упорно продолжает учиться. Сюда она приехала всего лишь с дипломом педагогического колледжа — столько пробелов в образовании! — но с годами прослушала уже немало факультативных курсов: по истории, литературе, иудаизму. В последние годы у нее появилось желание писать. Не беллетристику. Воспоминания.
Она заранее готовит Шелли и себе ранний ужин. Убирает посуду, чтобы не оставалась до ее прихода. Шелли желает ей удачи. Говорит, что поработает пока над книгой.
Без пяти семь класс заполнен почти до отказа. Она, помедлив минутку, выбирает, где сесть, и находит свободный стул в углу столов, стоящих буквой П. Быстро оглядывает пришедших. Большинство — женщины. Похоже, нет никого моложе пятидесяти. Немало и таких, кто старше ее.
Лектор входит в класс ровно в семь. Оглядев его, она заключает: стареющий хиппи — седые жидкие волосы, стянутые в хвостик, неухоженная борода, ортопедические сандалии. Местный писатель, значилось в каталоге факультативов. Напечатал книгу воспоминаний о том, как рос в тени грозного отца, как служил во Вьетнаме; да еще несколько рассказов в журналах. До сих пор она о нем не слышала. Наверное, если был бы настоящий, хороший писатель, — не читал бы здесь лекции.
Дан — так зовут лектора — кратко представляется и поясняет, что вскоре перейдет к теме занятия, к написанию мемуаров, но прежде он предлагает поговорить немного об этом жанре, о документальной прозе. Она открывает специально купленную тетрадь, достает ручку и записывает, стараясь успеть. Ей до сих пор трудно писать по-английски связным письмом. Она отмечает, что еще несколько человек, из тех, кто старше ее, тоже пишут ручкой. Остальные быстро стучат по клавиатуре компьютера или планшета. Что это такое — литературное творчество, но без вымысла? — спрашивает лектор. Некоторые слушатели оживляются. Приводят примеры. Известные книги воспоминаний. Она записывает для себя несколько имен, чтобы потом посмотреть.
— Давайте поговорим о мемуарах, — предлагает лектор. «В чем разница между мемуарами и автобиографией?» Слушатели, кажется, растеряны. Она тоже не знает, что сказать. «Автобиография объективнее», — пытается кто—то ответить. «А мемуары — это с твоей личной точки зрения». Лектор кивает, как бы взвешивая ответ. Она уже привыкла, что здесь не отвергают чужого высказывания, не говорят прямо «это неверно». Довольно выразить сомнение, слегка наклонив голову в сторону, чтобы намекнуть говорящему, что он не угадал. Как много лет ей понадобилось, чтобы все это понять. Иногда ей кажется, что и сейчас она толком не понимает.
— Автобиография — это обо всей жизни, — говорит какая-то женщина. — Мемуары могут быть только о каком-то периоде.
— Отлично, важное замечание, — хвалит ее лектор. — Вы правы. Человек может написать только одну автобиографию, но множество мемуаров.
Сколько мемуаров может она написать? Не меньше трех. О детстве. О юности. О годах своей молодости в Америке.
— Мемуары отличаются от автобиографии тем, что это запись твоих воспоминаний, — говорит кто-то другой.
Лектор кажется довольным. Будто только того и ждал. «Мемуары — не от слова memory, память», — разъясняет лектор. «Это ближе к слову меморандум. Не то что ты сидишь и вспоминаешь. Ты напоминаешь другим, стараешься, чтобы они помнили».
Она спешит это записать. Будто прочли ее мысли. Ей необходимо напомнить. Написать о себе. Чтобы кусочки ее жизни не забылись. Хотя кто же станет читать, кроме нее самой? Кому это интересно? И все же ей досадно, что все это исчезнет с нею вместе, растает без следа. Ей важно напомнить, что была такая Илана Дрори, ныне Илана Гольдштейн. Что она родилась в Израиле, росла там, училась, воспитывалась, служила в армии, уехала в Америку, вышла замуж, родила детей, растила их, преподавала иврит в университете…
Если она не напишет, кто вспомнит дом, где она росла, две комнаты с балконом, прихожей и красной крышей, как на детском рисунке? Густой пар в тесной ванной комнате, с дровяной колонкой для нагрева воды? Пьянящий запах в кухне, когда мама в пятницу днем замешивала дрожжевое тесто для халы и пирога с корицей и какао? Коричневый диван в гостиной, который раздвигался каждый вечер в двуспальную кровать, так что в комнате было не повернуться?
Кто вспомнит, какой ярко-рыжей была вскопанная земля, как нежно и душисто цвела акация весной, как щипало в глазу от брызнувшего сока кислого зеленого яблока ранней осенью?
Кто вспомнит исчезнувшие лакомства: широкую яичную лапшу с творогом, сахаром и корицей; мороженую треску, обжаренную в муке; шоколадное масло, которое мама готовила из маргарина с небольшой добавкой сахара и какао и раздавала детям понемножку?
Кто вспомнит папу, маму, бабушку Лею?
Все забудется, если она не напишет. Как она споткнулась о кран для полива в саду, играя в салочки, и остался глубокий шрам на бедре. Как ее погладил по голове президент Израиля, когда он приезжал к ним в школу и ее выбрали, чтобы преподнести ему цветы. Как у нее сводило живот, когда она впервые в жизни вошла в самолет, навстречу большому приключению — году преподавания в Америке. Кто же знал, что она оттуда уже не вернется?
Лектор обращается к классу. Люди рассказывают о себе. Что они хотят написать. Одна женщина хочет рассказать внукам о своем переезде из Индии в Соединенные Штаты. Кто-то говорит, что он пришел сюда, чтобы написать, наконец, о тех годах, когда он был социальным работником в тюрьме. Два месяца тому назад он вышел на пенсию. На досрочную пенсию, подчеркивает он, хотя на вид этот мужчина старше ее. Женщина с выпрямленными волосами цвета спелой пшеницы, из тех, что помоложе, кокетливо улыбается и говорит, что ей не о чем писать: ничего интересного с ней не случалось. «Я вышла замуж за своего дружка из колледжа, родила двоих детей, сидела с ними дома, пока они не пошли в школу, потом вернулась к учебе, получила диплом по информатике, работала в университетской библиотеке, развелась… ничего особенного».
Легкая улыбка появляется на лице лектора и становится все шире. Похоже, этого он тоже ожидал. Рассказывает в подробностях историю из жизни известного американского писателя, родом из Ирландии, который приобрел известность воспоминаниями о своем бедном и голодном детстве, о равнодушной матери и отце-пьянице. «Его ученик однажды сказал ему, Вам было о чем писать, у Вас были в жизни трудности и несчастья; а я всего-то проработал тридцать лет на скучной работе, женился, родились дети, потом развелся и всё, жизнь прошла. Знаете, что он ответил ученику?» Лектор обращается к аудитории: «Друг, ты рассказал мне сейчас историю жизни поистине трагической, куда несчастнее моей!».
На следующую неделю они получают домашнее задание, написать несколько абзацев по своему выбору. Она не уверена, как писать: сразу по-английски или сначала на иврите, а потом перевести, с помощью Шелли? Ее английский недостаточно хорош, но и иврит, как вдруг оказалось, потерял гибкость. Она говорит и читает свободно на двух языках, но писать ей трудно на обоих. Снова она набирает слова на компьютере, которые крутятся у нее в голове: It wasn’t a very good time for Hebrew.
Почему она это пишет? Ведь она же собиралась сохранить ранние воспоминания, а не писать о настоящем. И все равно она не знает, как продолжить. Сорок пять лет она не в Израиле, а языка так и нет.
7
К ноябрю семестр входит в привычную колею. Улеглась тревога по поводу малого числа студентов. Это как при известии о тяжелой болезни: сначала мы потрясены, потом привыкаем. Вот так обстоят дела. С этим надо жить. Ей даже приятно вести курс иврита для начинающих в такой маленькой, уютной группе. Есть больше времени, чтобы разъяснить материал. У студентов больше возможностей рассказать о себе. Йоада она не видит. У него свои дела, у нее свои. От Мирьям она слышала, что он прочел «превосходную» лекцию на коллоквиуме по сравнительному литературоведению. Время и память у Хайдеггера, или что-то в этом роде. «Жаль, что тебя не было!»
Она отвечает Мирьям вымученной улыбкой и не признается, что даже не знала об этой лекции. Ведь ее адреса нет в рассылке кафедры сравнительного литературоведения, а Йоад, уж конечно, ее не приглашал. А если бы пригласил? Незачем спрашивать. Факт тот, что не пригласил. Зачем ему это? Они вообще друг с другом не сталкиваются. В заседаниях преподавательского состава она не участвует. Расписание у них разное — уроки иврита по утрам, а его семинары днем и вечером. Поэтому она удивлена, когда он, без предупреждения, появляется на пороге ее кабинета. «Я не помешаю?» — спрашивает он, стоя в дверях. «Могу я поговорить с вами пару минут?»
— Конечно, конечно, что за вопрос. Пожалуйста, входите, — приглашает она. Наконец-то он понял то, что она пыталась ему объяснить с самого начала. Они работают вместе. Не может он вести себя так, будто он один на свете.
— Садитесь, — предлагает она ему стул, на который садятся ученики, когда они приходят с вопросами по курсу иврита, но Йоад остается стоять: чтобы высказаться, ему нужно всего две минуты. Ей видно, как с высоты своего роста он обводит взглядом каждый уголок комнаты, особенно книги на полках. Большей частью это учебники, но есть и романы на иврите — их собралось немало за все эти годы; диски с израильскими фильмами и новыми сериалами, которые она любит показывать ученикам, особенно в продвинутых группах; несколько старых видеокассет, давно ненужных, ведь нигде больше нет видеомагнитофонов. Надо их выбросить, но ей жалко.
Йоад рассматривает стопку исписанных листков на столе. Она как раз проверяла их, когда он вошел. «Что это?» — он вытаскивает листок — «это что такое?» — он держит бумагу и громко читает, как бы не веря: «Мой Израиль, твой Израиль, это наш любимый край». Потом переходит к следующей песенке, декламирует детсадовским голосом: «Каникулы в Израиле, Ализа Вассерман, школа имени Шехтера, Кливленд. Хочешь летом отдохнуть? Приезжай в Израиль! Хочешь вкусно на обед? Приезжай в Израиль! Солнце светит, берег моря, весело всегда вокруг. Нам в Израиле хорошо!». На лице Йоада выражение любопытства, смешанного с отвращением, как при виде жирного, волосатого паука-тарантула. «Это что же такое?»
Она коротко объясняет. Конкурс ивритской поэзии среди учеников еврейских школ Америки. «Эти дети серьезно изучают иврит, читают и пишут. Просто невероятно, на что они способны. Дай-то Бог, чтобы наши студенты…»
— Просто невероятно, — соглашается Йоад.
— Я могу показать Вам еще, если хотите… Вот уже двадцать лет она член жюри этого конкурса, с тех пор, как он возник. В этом году ее спрашивали, не знает ли она случайно, кто мог бы войти в жюри, после того, как умерла бедняжка Кармела из Блюмингтона. Намекнули, что стоит, наверное, поискать человека помоложе. Кого она могла бы порекомендовать? Она немного подумала и ответила, что у нее, к сожалению, никого нет.
— Я хотел бы поговорить с Вами об уроке иврита на прошлой неделе, — неожиданно для нее говорит Йоад. — На продвинутом курсе.
— Да?
— Дан Коэн занимается у меня в семинаре по Хайдеггеру.
Минутку она соображает, что к чему. Даниэль, понятно. Новый ученик, тот, у кого отец израильтянин. Здорово. Очень хорошо, что он занимается у них обоих. Так строится программа обучения.
— Как получилось, что на уроке Вы говорили с ними о войне в Газе? — в его голосе скрытая агрессия.
Она поднимает взгляд на собеседника. У нее нет ни малейшего понятия, о чем это он. «Война? В Газе?»
— Дан рассказал мне, что вы читали статью в газете. Что-то об именах.
Сделав над собой усилие, она, наконец, понимает. «Ах, вот что. Но при чем тут война? Вот, взгляните», — она достает для него газету «Яншуф»[7], из которой она читает с учениками, — только она и осталась, когда закрыли «Шеар ле-матхиль»[8]. С осторожностью она раскрывает слишком большие листы, уже много лет газеты не выходят в таком формате, и указывает ему на статью: «Йосеф, Ури и Эйтан для мальчиков, Тамар, Ноа и Шира для девочек». Недолгое время они вместе читают, она надевает очки для чтения, он сдвигает стекла очков вверх. Лицо у Йоада сосредоточенное, и вот на нем появляется победное выражение: «Вот!» — указывает он пальцем, как будто уличил ее в чем-то.
В короткой фразе высказывается предположение, что популярность имени Эйтан, не входившего в прошлом году в первую десятку, вызвана тем, что полтора года назад военная операция в Газе называлась «Цук Эйтан»[9].
— Но что здесь не так? — недоумевает она.
— Ну, если я должен Вам объяснять, что здесь не так, то у нас с Вами всё не так, — отрезает Йоад.
— Серьезно, я не понимаю…
— Представьте себе, — от него исходит скрытая издёвка — что на уроке немецкого здесь у нас читают со студентами милую статейку об историке, раскопавшем в архивах, что в сорок втором году в Германии подскочило число новорожденных, которых назвали Фридрих, в честь операции Барбаросса.
— Ну что Вы, Йоад, как Вы можете…
— Я уж не говорю о том, что самое популярное имя в Израиле здесь даже не упомянуто, зачем же его приводить? Ведь это имя Мухаммад… ну да ладно. Я только хочу Вам сказать, что для меня это неприемлемо.
— Что именно неприемлемо?
— Подобные темы. Всего хорошего.
Прежде, чем она успевает ответить, он уходит. Наверное, это к лучшему — она чуть не начала на него кричать. Она преподает здесь сорок лет, и никто никогда не вмешивался в темы уроков иврита. Это ее царство. Маленькое, но своё. Жалко, что она сразу, на месте, не напомнила ему о своей автономии. Чтобы не думал, что он может устанавливать тут свои законы… Она взвешивает, не стоит ли подать на него жалобу, но совершенно непонятно, кому. Роберту? Он не станет вмешиваться. Ей вовсе не хочется выглядеть зависимой от Йоада, и так уже у нее мало учеников, и вообще… Саймону Гершензону? Нет. Он ведь историк. Какое ему дело до этого. Да, иврит автономен, в этом всегда было ее преимущество, но теперь вдруг оказывается, что нет у нее защиты, нет сильного патрона, а ей как раз так нужна помощь.
Когда на День Благодарения в гости приезжает Барак, она беспрерывно жалуется ему на Йоада. Снова и снова она пересказывает ход событий с начала учебного года, словно учительница восьмилетней школы разбирает в классе короткий рассказ: экспозиция, конфликт, кульминация… Больше некому рассказать. Шелли уже на память всё это выучил. Барак выслушивает ее, но на второй день праздника, похоже, теряет терпение. Как и его отец, он ничего не скажет, но ей уже знаком и этот блуждающий взгляд, и опущенные глаза. Он думает о другом. К ее удивлению, Барак спрашивает: «А собственно, из-за чего ты так расстраиваешься?».
Теперь она расстроена уже из-за того, что ему надо это объяснять. «Ну как же? Вот так явился, ведет себя со всеми высокомерно, как будто одолжение делает…» И она снова начинает рассказывать о клубе в синагоге, об Адине Левингер… Барак перебивает. Эту историю он уже вчера слышал. «Ну ладно, он гад. С этим ясно. So what? Знаешь, сколько в мире таких гадов?»
— И как он мне выговаривал про Барбароссу… Думала, я сейчас взорвусь! Такая наглость…
— Мама, ты смотришь на стариков в вашей синагоге. А еврейской молодежи в Америке надоело, что ваше поколение поддерживает Израиль любой ценой, неважно, что там он творит…
— Неправда! — возмущается она. — Я вовсе не поддерживаю Израиль любой ценой. Наоборот, я настроена очень критично, особенно в последние годы, там, на территориях действуют неправильно, но сравнивать с нацистской Германией…
— Успокойся, — просит Барак. — Он не говорил, что Израиль, как нацистская Германия.
— А что же, по-твоему, он имел в виду с этим Барбароссой? А? Операция Барбаросса, ты вообще знаешь, что это такое?
Ей становится не по себе. Она так ждала Барака, а теперь препирается с ним, как будто это Йоад. Сердится, что он не становится немедленно на ее сторону, обижается, что не оправдывает ее безоговорочно. Ей хочется его обнять, как в прежние времена, когда это был ее мальчик, когда он бежал к ней в слезах со ссадиной на коленке или после драки. Хочется поговорить с ним по душам, спросить, как он живет, почему ничего о себе не рассказывает. Пускай он не женится, но как же так, она ничего о нем не знает — есть ли у него девушки? А может, мальчики? Вдруг она вспоминает Гилу — нет, Барак не такой. Всё же она его немного знает.
— Нам надо отделить эмоции от реальной проблемы, — предлагает Барак. — Что именно он тебе сказал?
Она повторяет слова, которые до сих пор ее ранят: для меня это неприемлемо, подобные темы. Наглость какая! Неприемлемо для него! Да кто он вообще такой…
Барак не возмущается. «Ладно. Хорошо. Для него неприемлемо. Это его право. Он что, твой начальник?»
— У нас это всё не совсем так. Но… Но сорок лет никто не смел вмешиваться в то, чему она учит. Ни Брюс, ни Тамар. Никто.
— Ты у него работаешь?
— Нет.
— Ты должна ему отчитываться в своей деятельности?
— Нет.
— Он может тебя уволить?
— Нет… По правде говоря, она неуверена. Роберт-то может. А Йоад может на него повлиять…
— Он и потом вмешивался? Еще что-нибудь тебе сказал?
— Нет, — должна она признать.
— Ну так проехали. Чего ты так всполошилась? Выслушала и пошла себе дальше.
— Но ведь… — она пробует возражать.
— Слишком тебя в университете разбаловали, — ставит точку Барак. — Ты и понятия не имеешь о делах в реальном мире. Какие там вертятся сволочи. До чего херовые попадаются начальники.
Сейчас ей видно, что ее мальчик устал и издерган. Что его гложет? Какой босс над ним издевается? Ничего-то он ей не рассказывает.
8
Ханука в этом году ранняя, выпадает на начало декабря. Илана готовит материал к занятиям. Даже Йоад Бергман-Арари не подкопается, ядовито замечает она про себя. Без Маккавеев. Без царя-злодея Антиоха. Малосильные против многочисленных. Просто заметка в глянцевом журнале про пончики и пышки. Ее учеников всегда забавляет, что в Израиле символ праздника — это именно пончики, а не оладьи, как в Америке. В лучшие времена, бывало, она приглашала всех учеников к себе домой зажечь вместе первую свечу. Стояла на кухне и жарила сотни оладьев, подавала их со сметаной и яблочным пюре. Пончики она тоже пекла. Маленькие такие, внутри сливовое варенье, сверху сахарная пудра. Из быстрого теста на простокваше, как мама когда-то. Барак и Яэль вертелись под ногами у студентов, радовались суматохе.
А теперь она и Шелли зажигают первую свечу в одиночестве, едят оладьи из батата со сметаной и шнитт-луком, по рецепту, взятому у Тамар. Она вспоминает, что хотела купить детям подарки к празднику, но теперь уже поздно — не успеют дойти.
Приближаются каникулы, это поднимает настроение. Необходима передышка. Они с Шелли не могут решить: то ли съездить в Орегон навестить Яэль, то ли отдохнуть несколько дней во Флориде. Надо немного погреться. Но тут Яэль сообщает, что они едут в отпуск на Гавайи. Там живет приятель Джефа, на своей ферме органических продуктов. Так что они с Шелли снимают квартиру на берегу океана в Майами. Она всегда любила Майами. Неважно, пусть смеются, дескать, один сплошной дом престарелых. Правда, раньше, когда им было по сорок пять — пятьдесят, было ясно, что они-то не такие. Они молодые. А теперь, оказывается, всё меньше и меньше стариков за восемьдесят, за девяносто, которых она помнит по прошлым годам. Теперь большинство отдыхающих ее возраста. Они с Шелли гуляют вдоль берега по утрам, а вечером, на закате, выходят еще раз.
— Как ты думаешь, а не переехать ли нам сюда насовсем? — вдруг спрашивает Шелли.
Она глядит на него. «Это ты серьезно?»
— Почему бы и нет?
— А как же библиотека? Где ты будешь работать над книгой?
Шелли усмехается, но ничего не отвечает.
Перед началом занятий она успевает еще съездить в Чикаго, повидать Брюса в его квартире для пожилых. Брюс худощав и мускулист, выглядит лучше прежнего. Да, улыбается он, довольный собой: каждое утро плавает, а потом идет в спортзал. «Тебе стоит на это посмотреть. Давай я тебе всё покажу попозже». Но его жена Ханна совсем плоха, седые волосы всклокочены, живой скелет, мышц не осталось. Опирается на ходунок и извиняется: дважды падала за последний месяц. Хорошо, что здесь ковер, а не паркет, как в их старом доме. Чудо, что она отделалась ушибами, могло быть куда хуже. Ханна остается с ними недолго и уходит отдохнуть. И снова извиняется: она очень устала.
— Она плохо спала этой ночью, — говорит Брюс, понизив голос, когда Ханна выходит. Кофе с пирожными он подает ей сам.
Ей немного неловко тревожить его еще и своими неприятностями, у него их и так немало. И всё же, кто у нее остался, если не он? И то сказать, подчас чужие беды могут немного отвлечь от своих собственных. Как раз это ей хорошо известно. Она подробно излагает ему всю последовательность событий, с самого начала, с того, как Йоад приехал на первое собеседование, почти год назад: «ведь были там две чудесные кандидатки, одна из Брендайса, другая из Бар-Илана, а им надо было взять именно его, с первой минуты было ясно, что ему отдают предпочтение, это парадокс — чем хуже он к ним относился, тем больше они хотели его заполучить» — тут ее понесло — «он сразу повел себя так, как будто сделал одолжение уже тем, что согласился здесь преподавать, и от этого сделался еще нужней, хотя все знают, что это полная фикция, ведь получи он откуда-нибудь предложение получше — давно бы его принял, ясно, что лучше нашего у него не было, и при этом все считают его каким-то подарком…» — она сообщает Брюсу все подробности, ничего не опуская. Скучная лекция, из которой ни слова нельзя было понять. Как он назвал замечательных людей из синагоги «компания старушек», Адина Левингер, «Цук Эйтан»… Попутно она рассказывает и о том, как мало студентов в этом году на курсе иврита для начинающих. Брюса она не стесняется. Он слушает внимательно. Сосредоточен, ловит каждое слово. От одного этого ей становится легче. Когда она заканчивает рассказ, он ее утешает: «Мы и не такое переживали, не о чем волноваться. Ты ведь знаешь подобных типов. Поработает два-три года, пока не найдет место в большом городе и не сбежит отсюда бегом, как от огня. Я тебе обещаю. Хочешь, поспорим?»
9
Когда в январе снова начинаются занятия, обнаруживается, что с курса иврита для начинающих ушли еще два ученика, и один со второго года обучения — Даниэль, тот самый, что занимался в семинаре Йоада. Она опять уговаривает себя, что, скорее всего, это только случайность, и все же не может не подозревать, что на это повлиял Йоад. Так мало учеников у нее никогда не было. Осенью она себя уговаривала, что хуже быть уже не может: в следующем семестре будет лучше. Когда ее встречает Роберт, она готовится к обороне, но, к ее большому облегчению, он ничего не говорит о числе студентов. Куда больше беспокоит его нечто другое: «Йоад собирается отсюда уехать».
— Вот как? — она старается изобразить беспокойство, но не может скрыть радость. В точности, как предсказывал Брюс. До чего же он умён!
— В начале месяца он ездил на собеседование в MLA[10], а в феврале, говорят, у него еще два собеседования, одно в Мэриленде, а второе где-то в Нью-Йорке…
— В Нью-Йорке, — повторяет она. Туда-то он и хочет вернуться.
— В штате Нью-Йорк, — уточняет Роберт. — Кажется, в Бингемтоне.
Ей нечего сказать. Всё, что она скажет, ее выдаст.
— Я уже говорил с деканом. Попробуем что-то сделать. Дать ему досрочный годовой отпуск, или уменьшить нагрузку на будущий год, поднять зарплату…
Такое она слышит впервые. Уже привычно, что здесь только так и продвигаются — приноси приглашение на работу со стороны и проси чего пожелаешь. Не принесешь — навсегда останешься как она: на заштатной должности с нищенской зарплатой. Но предлагать заранее, когда у него еще пусто в руках… на что это похоже!
— Упреждающий удар, — поясняет Роберт. — «Preemptive offer». Он выглядит довольным собой, произнося эти слова. — Может, Вы что-нибудь посоветуете? — спрашивает он. — Что бы ему предложить? Что может заставить его остаться здесь?
Она понимает: Роберт ей льстит. Хочет сделать ей приятное, показать, что он с ней советуется, что ее мнение важно. Если бы и могла она дать совет — лучше промолчать. Ей ведь хочется, чтобы Йоад от них ушел. Но важно показать Роберту именно сейчас, что она на его стороне, что она — часть коллектива. «Может, дать ему кабинет на кафедре сравнительного литературоведения», — предлагает она. «А то, сидя у нас, он, наверное, чувствует, что к ним не относится…»
Роберт весь сияет. «Илана, какая мысль! Прямо сегодня пойду поговорю об этом с Джей».
Она очень довольна собой. И Роберту показала, что ей не всё равно, и от Йоада теперь избавится.
*
Йоад пребывает в каком-то доброжелательном настроении. В тех редких случаях, когда он ее видит, у него на лице мечтательное, мягкое выражение, будто он уже не здесь. Столкнувшись с ней, даже отвечает легкой улыбкой. «Говорят, Вы едете в Мэриленд», — ей не терпится. «Счастливо. Желаю успеха».
Йоад смотрит на нее. Видно, слегка удивлен. «Спасибо», — роняет он.
Да, она желает ему успеха, дай-то Бог, чтобы он получил место, чтобы уехал. Тогда снова откроют вакансию, обратятся к Ракефет или к Керен… Она обрывает себя. Нечего делить шкуру неубитого медведя.
Ей звонит Рахель из консульства. Приезжает в их края израильская писательница. Ей хотелось бы выступить в кампусе, встретиться с местной публикой, поговорить со студентами. «Поможешь, Илана?»
Конечно, поможет. Рахель это знает. Они сотрудничают не со вчерашнего дня. Многое делают вместе. У центра иудаики есть средства для привлечения в кампус деятелей культуры на иврите. Ей нужна только подпись Йоада — он ведь штатный преподаватель, а она всего лишь внештатный. Она решает зайти к нему в кабинет. По электронной почте пройдет три дня, пока он ответит. Дверь у Йоада закрыта. У нее всегда открыто, когда она на месте. Студенты знают, что всегда можно зайти поговорить.
Она все же стучится и застает его за едой — на рабочем столе перед ним подносик с суши. В комнате почти пусто. Только несколько нераспакованных коробок в углу, пара десятков библиотечных книг на полках, да черно-белый плакат с портретом пожилого человека, лысеющего и усатого, с резкими чертами лица. Она догадывается, что это Хайдеггер.
— Здравствуйте, я не собираюсь Вам мешать, у меня только маленькая формальность… — она начинает объяснять: — деньги у нас есть, всё, что мне нужно, это Ваша поддержка, если хотите, я составлю письмо, а Вам останется только послать его от своего имени, или же…
Йоад слушает рассеянно. Пожалуйста, пожимает он плечами. Он согласен. Но только ей самой придется заниматься этим визитом. Это не по его части. И кроме того, он сейчас очень занят.
— Да, да, — она торопливо соглашается и выдавливает из себя улыбку, ей ведь известно, чем именно он сейчас занят. «Большое Вам спасибо, Йоад. Вы ведь знаете, для меня очень важно продолжать поддерживать здесь культуру на иврите, и Рахель из консульства…»
— Минутку, — перебивает ее Йоад. Он мгновенно становится жестким, собранным. «Вы говорите, консульство?»
— Да…
— Так вот, если это связано с консульством, я не стану в этом участвовать.
Она не верит своим ушам. «Что?»
Йоад проглатывает последний ломтик суши, кладет в подносик китайские палочки и салфетку, закрывает его прозрачной пластиковой крышкой и кидает в мусорную корзину в углу — на мгновение ей кажется, что это он в нее бросает мусор, и она инстинктивно отшатывается.
— Я не стану сотрудничать с консульством государства Израиль, — говорит он, прожевав суши.
— Но почему? — она недоумевает. — Из-за политической обстановки? — помолчав, предполагает она.
— Да, из-за политической обстановки. — Йоад выговаривает это с издевкой, как будто разговаривает с умственно отсталым ребенком.
— Я этого не понимаю, — говорит она скорее себе, чем Йоаду. — Вы критически относитесь к правительству, не согласны с его политикой, ну ладно, но что значит — не сотрудничать с консульством? Это консульство страны, государства Израиль, а не его правительства. Нет у нас другого консульства… Нет у нас другой страны, думает она, но не говорит этого. Кто она такая, чтобы такое сказать? Уже сорок пять лет она в Америке. «Нельзя вот так, в одностороннем порядке, решить, что Вы с ним не сотрудничаете…»
— Нельзя? — в голосе Йоада презрение и демонстрация силы: ему, конечно, можно.
Ей уже не важны ни консульство, ни деньги на культуру. Сейчас ей нужна только справедливость. «Но как Вы можете… если на то пошло, как же Вы преподаете в американском университете, после того, что они сделали с индейцами? Знаете ли Вы, что были племена, которые жили прямо здесь, на месте этого университета? А?»
Йоад молчит. На его лице то же выражение насмешливой жалости, как и тогда, когда она спросила: как это он занимается Хайдеггером, этим нацистом?
— И вообще, — она не может успокоиться, — почему всегда придираются к Израилю? Другие государства поступают в сто раз хуже — смотрите, что творится сейчас в Сирии, в Египте, они были бы счастливы получить те условия и свободу слова, которые есть у израильских арабов!
И на это Йоад не потрудился ответить, но ей всё равно. Она не может остановиться на полдороге.
— И почему всегда надо видеть только плохое? Покажите мне другую страну, где за пятьдесят-шестьдесят лет так развились наука, медицина, сельское хозяйство, культура… — она воодушевляется, — какой у нас творческий потенциал! Какие у нас артисты, писатели, нобелевские лауреаты — а сколько нобелевских премий в Иордании или в Египте?
Теперь она сожалеет о своей тираде. Как в детском саду. Но что поделать? Ее возмущает, как это молодые, вроде него, не понимают: это же настоящее чудо, что есть государство Израиль! А для них оно в порядке вещей… не понимают они, что всё висело на волоске — быть ли государству или… Боже упаси, что было бы, если б его не было, государства.
— Я действительно хочу понять, — успокоившись, она говорит медленно, ровным голосом. — Что Вам так уж мешает? Что заставило Вас принять такое решение, отказаться сотрудничать с консульством? Территории? — пытается она угадать. — Поселения?
Йоад, как кажется, взвешивает, стоит ли давать серьезный ответ. «Я шел к этому некоторое время, но последняя капля — это была Газа прошлым летом».
— «Нерушимая скала»? — она вспоминает про статью в газете. — Конечно, это ужасно, для обеих сторон. Но…
— Но что? — Йоад неожиданно бросается в бой. — Две тысячи убитых с одной стороны, семьдесят два с другой. Пятьсот погибших детей… Это правительство убивает детей без всякой жалости!
— Йоад, — она не может удержаться, начинает выговаривать ему, как учительница, — Вы не хотите видеть всю картину. Можно подумать, что однажды утром, ни с того ни с сего, правительство начало бомбить Газу. Мы ведь ушли оттуда, отдали им весь сектор ради мира…
— Отдали им весь сектор! — передразнивает Йоад. — Установили блокаду. Держат в тюрьме два миллиона людей. В нечеловеческих условиях.
— Мы ушли оттуда, — она старается держаться фактов, с этим он не может не согласиться, — а они стали по нам беспрерывно стрелять!
— Выпустили несколько «Касамов». А в Газе стерли в пыль целые кварталы. И дети…
— Но ведь они тоже по нам стреляют! — настаивает она. — И поверьте мне, будь у них такие средства, как у Израиля, они бы стреляли куда сильнее. И у нас погибли дети…
— Один ребенок, — поправляет Йоад.
— Ведь они прицельно стреляют по мирным жителям, — возражает она. — А мы нет. Если такое и случилось, то ненамеренно…
Йоад смотрит на нее с насмешкой и отмечает, что она сама подтверждает его тезис: Израиль не прилагает достаточно усилий к тому, чтобы не пострадало мирное население. Его не заботит, сколько палестинцев погибнет.
— Но они используют население как живой заслон! — упрямствует она. — Это показывает, что там за люди…
Зачем она с ним спорит? У нее никаких шансов на победу. Он просто слепой. Собрав все силы, она обрывает себя. Она пришла к нему не спорить, а чего-то добиться. «Довольно, не будем пререкаться. Мне нужна только Ваша подпись, и всё…»
Йоад смотрит на нее неприязненно. К чему был весь этот разговор? Ради чего он тратил время? «Я же Вам сказал, что не сотрудничаю с консульством».
— Но это только бюрократия…
— Я не собираюсь поступать против совести. Всего хорошего.
10
Она не может успокоиться. Снова и снова она повторяет Шелли весь ход разговора, разбирает доводы, разъясняет свое поведение, как будто кто-то сомневается в ее правоте. Кроме Шелли поделиться не с кем. Даже Адины она стесняется. И участниц клуба ивритской книги. А почему, собственно? Ведь ясно, что она вела себя достойно. Что взгляды Йоада крайние до слепоты. И все же она понимает: тот факт, что она не сумела сохранить нормальные рабочие отношения с новым профессором, выставляет ее в невыгодном свете. Сколько бы она ни объясняла, ни оправдывалась, — все равно она себя запятнала.
Ей остается только надеяться, что Йоад получит где-нибудь должность, на которую претендует, и в будущем году освободит ее и здешний университет от своего присутствия. И неважно даже, что будет со ставкой. По ней, пускай ее отберут, пускай не будет у них профессора ивритской литературы, лишь бы не пришлось больше работать с Йоадом Бергманом-Арари.
Февраль в этом году сравнительно мягкий, все отмечают это в разговорах о том, о сем. Но для нее тяжела здешняя зима, в особенности темнота. Она вспоминает, как Шелли предлагал переехать во Флориду. Может, эта мысль не так уж и плоха. Тогда ей показалось, что это безумие. Что ей там делать? Она там ни с кем не знакома. А что ей делать здесь, думает она сейчас, пробираясь с урока к машине в пасмурную погоду, почти в сумерках, хотя еще день. Кто ее знакомые здесь? Несколько женщин из синагоги? Брюса больше нет. Тамар уехала. И дети тоже далеко.
В начале марта ее останавливает Роберт и по секрету рассказывает, что Йоада не приняли на работу в Мэриленде. «Он сам еще об этом не знает. Просто у меня там есть знакомый в комиссии, он-то мне вчера и сообщил, что должность предложили другому…» — он потирает руки, вот удача. «Теперь посмотрим, что будет в Бингемтоне. Хотя эта проблема куда меньше», — добавляет он, с довольной улыбкой на лице. «Как говорится, цыплят по осени считают, но я говорил с Ричардом и думаю, что все будет в порядке…»
У нее падает сердце. Так он все-таки остается. Можно хотя бы позлорадствовать, глядя на его унижение. Она удерживается от того, чтобы спросить Йоада, что слышно из Мэриленда, да ей и не представляется случай. Когда они изредка встречаются, Йоад быстро проходит мимо, не глядя на нее, а может, только делает вид, что не заметил.
Роберт продолжает держать ее в курсе дела. Оказывается, что как раз в Бингемтоне Йоад произвел превосходное впечатление. «Они в нем очень заинтересованы. Не знаю, что будет. Нам надо очень постараться, чтобы его оставить».
«Он, наверное, предпочтет Нью-Йорк», — предполагает она.
Роберт пренебрежительно машет рукой. «Всего лишь штат Нью-Йорк», — подчеркивает он. «Я там бывал. Редкая дыра. Само место довольно приятное, университетский город, хотя у нас гораздо лучше», — говорит он с гордостью, словно убеждая ее вместо Йоада. «Но какая даль! Три с половиной часа до Нью-Йорка, два с половиной до Рочестера, в Корнелл и то больше часа… Вот если бы ему предложили Корнелл[11], нам бы пришлось туго, а Бингемтон… Вы просто не знаете, что это такое», — воодушевляется он. «Я как-то посмотрел на карту: называется штат Нью-Йорк, а на самом деле глушь — с одной стороны сельская Пенсильвания, с другой — канадские степи».
Она старается подхватить его воодушевление и не обнаружить своих чувств, и всё же не может удержаться. «Мы — это одно дело, а он… может, там ему будет лучше. Я имею в виду, профессионально».
И снова Роберт пренебрежительно машет рукой. «Не думайте, я проверял. Проделал основательную работу. Там ему не с кем иметь дело. По немецкой литературе никого серьезного, центра иудаики, как у нас, тоже нет, так, разбросаны там и сям несколько человек. Я надеюсь, ему хватит ума понять, где лучше».
Она кивает; у нее своя надежда — пусть Йоад решит, что лучше в другом месте. Уже расставшись с Робертом, она с облегчением осознает, что и в этот раз он ни слова не сказал о том, как мало у нее учеников.
Роберт, неизвестно почему, продолжает держать ее в курсе своих переговоров с Йоадом. Как будто она его доверенное лицо. Как будто она не меньше его заинтересована, чтобы Йоад остался. С победной миной на лице он возвещает, что удалось повысить Йоаду оклад. «Замечательно», — улыбается она, а внутри вся кипит: сорок лет она работает, как проклятая, рвёт, извините, задницу — и никто не побеспокоился повысить оклад ей. А этот молокосос, вдвое ее младше, будет получать в два раза больше. Еще через неделю Роберт докладывает, что вопрос с кабинетом на кафедре сравнительного литературоведения улажен. «Это был поистине блестящий ход, Илана, спасибо большое за подсказку!» Теперь он собирается поговорить с Йоадом лично. По его опыту, это наилучшая стратегия. Он напрямик спросит: что заставит Вас остаться здесь?
— Вы не поверите, какие у людей бывают просьбы, — Роберт, видимо, заметил, что ее лицо выражает сомнение. Часто решают вещи, казалось бы, тривиальные, рассказывает он. Сезонный абонемент на футбольные матчи сборной университета. Закрепленное место на автомобильной стоянке. «Правда, если он захочет именно стоянку, будут трудности…» — его лицо снова омрачается. «Легче еще прибавить ему зарплату».
Она кивает, думая про себя: пусть Йоад выдвинет требования, завышенные настолько, что ему неизбежно придется отказать, и обидевшись он уйдет.
— Может, досрочный постоянный контракт? — предлагает она, надеясь, что Роберт тут же это отвергнет — мол, где там! с какой стати? — но Роберт неожиданно соглашается: «Я и сам об этом подумывал. Его книга о Хайдеггере принята к изданию. Уже бывало, что давали постоянство за книгу, которая еще не вышла…»
Пока ей остается только ждать. Ждать и смотреть, как обернется дело. На результат всё равно невозможно повлиять. Это тяжело: никогда она не умела терпеливо выжидать. Ей нужно что-то делать, иначе сойдешь с ума. Она вкладывает всю себя в занятия, еще никогда не готовила их так тщательно. Но приходится признать, что с четырьмя студентами не так много работы, как с пятнадцатью. Можно было бы начать писать воспоминания, как хотелось. Занятия по мемуарам закончились, а на весенний семестр она не записалась. В общем-то, этот курс ее разочаровал. Но слова не идут. Она никак не может решить, на каком языке писать. Иврит от нее слишком далек. А английский не дается.
За приготовлением ужина ей попадается на глаза университетская газета, которую Шелли каждый день аккуратно подбирает по дороге в библиотеку, узнать новости. Обычно газету выбрасывают, не развернув. Но что-то цепляет взгляд в главном заголовке, набранном крупнее обычного, три буквы — би, ди, эс, и она усаживается за столом в кухонном уголке и внимательно читает. Может, это ошибка. Однажды уже показалось, что это добралось и до них. Увидела в университетском городке вывеску с буквами BDS, и у нее упало сердце, а что оказалось? Реклама какого-то магазина, Блэк Дайамонд Спорт. Но теперь это по-настоящему, то, чего она боялась: бойкот, изоляция, санкции[12]. Уже долгое время она слышит, что такое происходит в Бостоне, в Сан-Франциско, в Нью-Йорке, но чтобы здесь?
— Шелли! — зовет она. — Шелли, иди сюда!
Вдвоем они включают компьютер, пытаются понять, в чем дело. Шелли, сидя против экрана, объясняет ей: «Кажется, пока что призывают университет бойкотировать израильские продукты в кафетерии и отозвать вклады из фондов, финансирующих Израиль. Но это может пойти дальше, в Стэнфорде и в Беркли студенческий совет провел решение о бойкоте Израиля — символический акт, конечно, ведь это, боже упаси, не сенат университета, но в смысле настроений и влияния на студентов-евреев…»
— Кто это подписал? — поражается она.
Шелли вздыхает. «Ты удивишься, многие. И даже евреи…»
— Быть не может!
— Давай проверим, — предлагает Шелли и прокручивает текст письма вниз, к подписям. Большинство ей незнакомо, кроме знаменитого профессора английской литературы и Клауса Хоффе, профессора-германиста, чья подпись возмущает ее в особенности: он! да по какому праву…
— Посмотри-ка, — указывает Шелли, и ей колет глаза еще одна подпись: Йоад Бергман-Арари, кафедра ориенталистики.
Казалось бы, нечему удивляться после их последнего столкновения, и всё же она в шоке. Перед ней проходят все последние месяцы: сначала она думала, что он просто сноб, который смотрит на университет свысока, скучая по Нью-Йорку. Потом решила, что он левый, как вся профессура, и настроен слегка против религии, как все израильтяне, — как он скривился, когда у нее дома благословляли субботу, и отказался выступить в синагоге. Но ей не приходило в голову, что он просто еврей-самоненавистник. Подписать такое письмо! Но нет. Это не ненависть к себе. Йоад Бергман-Арари себя очень и очень любит. Он просто-напросто ненавидит Израиль.
— Мы должны что-то предпринять, — говорит она Шелли. — Но что?
Шелли задумался. — Письмо протеста. Так это делается. В Стэнфорде сто профессоров, евреи и неевреи, подписали протест. У таких заявлений есть вес.
Они с Адиной сидят до поздней ночи у нее дома, составляя текст заявления. Шелли тоже участвует, дает советы. Несмотря на гнев против Йоада, против бойкота, ей приятно провести с ними вечер, с чувством выполнения важной миссии. Назавтра заявление рассылается всем знакомым, и, вдобавок, она ведет агитацию — пишет каждому письмо, звонит по телефону, говорит лично со всеми преподавателями, знакомыми ей по синагоге. Реакция, понятно, положительная, все хотят помочь, но ее огорчает, что у многих призыв к бойкоту не вызывает сильного возмущения, на которое она рассчитывала. Некоторые кивают и говорят, что это не новость, такие дела. Другие остужают ее пыл — «с этим нельзя мириться! Профессор еврейской литературы поддерживает бойкот Израиля!» — и напоминают ей о прославленной американской свободе слова, о первой поправке к конституции… «Да, мы от этого не в восторге, но это его право… во имя свободы слова». А больше всего ее раздражают те, кто отказывается подписать под предлогом, что они «не занимаются политикой». Хлюпики прекраснодушные. Вот из-за таких они проиграют кампанию.
Она пытается организовать своих учеников и что-то предпринять. Провести в студсовете решение о поддержке Израиля. Как минимум, послать письмо в студенческую газету. Но ее ученики ленятся, не хотят воевать, смотрят на нее, зевая — в десять утра не проснулись еще.
В конце концов она не выдерживает и стучится в дверь к Йоаду, сказать ему, что она думает обо всем об этом. Так нельзя, выговаривает она ему. «Вы думаете так понравиться Вашим коллегам, но позвольте Вам сказать, по опыту многих лет: как раз наоборот. Никто не любит тех, кто ненавидит сам себя. И учтите, — добавляет она, — это не поможет Вам получить постоянный контракт. Здесь много профессоров, евреев и не-евреев, которые поддерживают Израиль, на разных важных постах, и они заседают в комиссии, которая решит, дать ли Вам постоянство. Есть более широкие соображения, есть евреи, которые поддерживают университет финансово, и, поверьте мне, с ними не стоит ссориться, я бы на Вашем месте вела себя куда осторожнее».
На лице Йоада аскетическое выражение, как у христианского мученика. «Мне совесть дороже карьеры» — объявляет он. «Впрочем, благодарю за беспокойство о моей занятости. Не волнуйтесь. Мне на этой неделе предложили досрочный постоянный контракт».
По лицу Йоада она видит, что ему доставляет большое удовольствие наблюдать за выражением ее лица.
— Так значит… Вы остаетесь здесь?
Теперь на лице Йоада появляется загадочная улыбка. «Посмотрим».
— На что посмотрим? — не удерживается она.
Он пожимает плечами. «На всякие мелочи, которые мне еще надо уладить».
11
Ричард Олсон, декан гуманитарного факультета, поднимается, когда она входит, и пожимает ей руку. «Рад наконец-то видеть Вас, Илана. Я много слышал о Вас».
Он улыбается, а она силится справиться с тревожными предчувствиями. Она преподает здесь сорок лет, и ни один декан до сих пор не потрудился с ней встретиться.
— Садитесь, — приглашает декан. На соседнем стуле сидит Роберт. Он не смотрит на нее, избегает ее взгляда. Теперь и c Ричарда спадает деланная приветливость. Неожиданно кажется, что он несколько растерян. Несмотря на подозрения, она не верит своим ушам, когда Ричард начинает вилять и подчеркивает, что здесь ни в коем случае нет ничего личного, напротив, они благодарны ей за все годы преподавания здесь, за ту замечательную работу, которую она проделала, за программу обучения ивриту, построенную прямо с нуля. «Просто сложилось так, что Йоад Бергман-Арари будет здесь профессором ивритской и еврейской литературы еще много лет, и поскольку достаточно ясно, что совместимость между вами отсутствует», — дипломатично формулирует он, как будто ответственность лежит в равной степени на них обоих, — «не следует допускать, чтобы вы оба испытывали неудобства, чтобы возникали новые трения, расшатывающие факультет». Он бросает взгляд на бумаги, лежащие перед ним на столе. «К тому же, я вижу, что Вы 1948 года рождения, и в любом случае Вы оставались бы здесь еще два, самое большее три года, так какая разница, годом больше, годом меньше, а в отношении денег, — обещает он, — мы всё устроим, университет пойдет Вам навстречу и будет вместо Вас выплачивать в фонд национального страхования, чтобы к семидесяти годам Вы получили максимум, так что экономически Вам даже выгодно прекратить работать».
— И Шелли уже на пенсии…
Она поворачивается к Роберту. Это первые слова, которые он произносит. «Вы сможете проводить больше времени вместе», — советует он.
Никто не упоминает о том, что в этом году у нее мало учеников, но это витает в воздухе кабинета. Ричард навязывает ей еще одно рукопожатие перед уходом. Нэнси, его ассистентка — уже никто не говорит секретарша — займется с ней всеми деталями. Она кивает, избегая взгляда Роберта, старается поскорее выйти отсюда, но у нее чуть не подкашиваются ноги. Только потом, у себя в кабинете, она понимает: это было одно из условий, которые поставил Йоад, соглашаясь остаться здесь. Она была одной из мелочей, которые надо было уладить.
12
Временами она подумывала, а может, просто не отмечать День Независимости. Последний ее День Независимости здесь. Но всё же нашла в себе силы. За сорок лет она ни разу не пропустила праздник. Так почему сейчас? Она достает из шкафа плакаты с прошлых лет. Установки капельного орошения. Новшества в медицине. Страна инноваций, высоких технологий. Картинки, вырезанные из брошюр об Израиле, из журналов: озеро Кинерет. Гора Хермон. Ковер цветов в пустыне Негев. Кратер Рамон. Без чьей-либо помощи она ставит столик, накрывает его белой скатертью, украшает голубой полосой креповой бумаги и флажками. Берёт с собой проигрыватель и записи: Арик Айнштейн, Хава Альберштейн, Мати Каспи и более новые: Рита, Рами Кляйнштейн, Эхуд Банай[13].
Она занимает место за своим самодельным прилавком, вместе с ней Ноа Штурман и Шира Шляйн, ее ученицы с позапрошлого года, которые через три недели получат диплом. Мало кто останавливается у столика полакомиться «бисли» и шоколадками. «Бамба» под запретом. Это тоже поветрие последних лет: думать о тех, у кого аллергия на арахис.
У столика напротив оживленно. Она не знает точно, что там происходит. Развешано множество лозунгов: отмечаем День Накба[14]. Солидарность с палестинцами. Арабы и евреи в защиту мира. Люди останавливаются, расспрашивают, спорят. Студенты за столиком приветливы, терпеливо разъясняют, угощают пахлавой и сладостями, раздают брошюры с текстами по-английски и по-арабски. Ее инстинктивно отталкивают и красная куфия, повязанная на шее одного из студентов, и красно-зелено-черный флаг, который висит над столиком. Она знает: это флаг ООП[15].
Туда подходит Йоад Бергман-Арари, и его встречают объятиями. Теперь она узнаёт: среди студентов за столиком Даниэль, который занимался у нее в начале года, и Алъа, сын Роберта и Хибы.
Вернувшись домой, она слышит на автоответчике сообщение от Яэли: позвони мне. Она не знает, как быть. У нее почти нет сил. И кто поручится, что ей удастся сдержаться и не расплакаться? Но всё же, часто ли бывает, что Яэль просит позвонить? Всегда ее надо ловить. Яэль отвечает сразу же, как будто ждала у телефона. Второй раз на этой неделе она не верит своим ушам. Как у Ричарда, только наоборот. «Ты это серьезно? Близнецы?»
Яэль извиняется, что не сказала ей раньше. У нее уже было несколько беременностей, которые плохо кончились.
— Ох, Яэль, как же я …
Слово «рада» не может передать ее чувств. Восторг. Облегчение. Но и опасения. Лишь бы на этот раз всё обошлось. Чтобы всё было в порядке. Силия как раз ей рассказала, что Джон и Кайла повели малыша в центр развития ребенка. Даже они, наконец, поняли, что нельзя больше прятать голову в песок.
13
Ничто не вечно, утешает она саму себя. Ни она, ни Йоад Бергман-Арари. Ни университет. Ни даже иврит. Были хорошие годы. Надо им радоваться. Будут и еще хорошие годы. Будут внуки. Она будет ездить к ним, оставаться надолго. Будет помогать Яэли. Теперь у нее есть время. В декабре они снимут квартиру во Флориде, там, где недорого. Больше не придется мерзнуть тут зимой. Шелли возьмет с собой нужные книги. Она будет работать над своими воспоминаниями. Наконец-то у нее будет на это время. Она напишет о хороших годах. Напомнит о них. Чтобы не забылись. Надо, чтобы знали, что была тут когда-то программа изучения иврита. Полные классы. Что она выучила сотни, а может, и тысячи учеников. Они читали и писали справа налево. Боролись с гортанными согласными и беглыми гласными. Занимались по два полных года, а некоторые продолжали и на третий. Читали стихи Амира Гильбоа, Рахели и Зельды, рассказы Амоса Оза и Этгара Керета, адаптации из Агнона. Она напишет, как приехала сюда, молодая и полная энтузиазма, поработать годик, распробовать, что за жизнь в Америке. Ей и в голову не приходило, что здесь она и окончит свои дни. Напишет, как познакомилась с Шелли, уже не юной, когда ей было почти двадцать семь. Как ее квартирная хозяйка решила, что надо ей кого-то подыскать, и задействовала всех своих подружек из «Хадассы» и из синагоги. «У этого паренька денег не много, но у него золотое сердце», — сказала хозяйка о Шелли, и она сразу согласилась с ним встретиться. «И не жалко Вам терять такую хорошую жиличку, как я?» — спросила она, обручившись с Шелли, а Перель Гуттберг сказала, что выдать замуж еврейскую девушку — это исполнение заповеди и дороже любых денег. Она запишет эту историю. Барак и Яэль не знают. Раньше она стеснялась рассказывать. Пусть знают, что вот так они познакомились. Теперь ей всё равно. Её больше пугает, что эта история забудется. Может, и близнецы захотят когда-нибудь почитать, кто знает. Она расскажет о своем детстве, о молодых годах, о том, как росла их мама. Как она преподавала иврит. Напишет о своем последнем годе в университете, обо всем, что случилось до того, как она стала их бабушкой. Ее вдруг переполняет чувство неотложности, она открывает в компьютере документ, над которым бьется уже многие месяцы и в котором пока только одна фраза.
It wasn’t a very good time for Hebrew.
Теперь она точно знает, что будет писать по-английски. Ведь ей хочется напомнить, а не вспоминать. Кто прочтет, если она напишет на иврите? Важно, чтобы Яэль и Барак могли это прочесть. Чтобы когда-нибудь это прочли дети Яэли. Шелли поможет, если она не справится. Его она не стесняется. И вообще, не так уж плох ее английский. Все равно для иврита сейчас неважные времена.
Примечания
[7] «Яншуф» (ивр. «Сова») — еженедельная газета для детей.
[8] «Шеар ле-матхиль» (ивр. «Врата начинающего») — газета на облегченном иврите для изучающих язык, выходила до 2012 года.
[9] Эйтан — сильный, могучий. Военная операция в Газе в июле — августе 2014 г. известна как «Нерушимая скала».
[10] Modern Language Association — главная профессиональная ассоциация исследователей языка и литературы в США. В декабре 2016 г. предложила академический бойкот Израиля.
[11] Cornell University, один из крупнейших и известнейших университетов США.
[12] BDS (Boycott, Divestment and Sanctions) — глобальное движение, призывающее к экономическому и политическому давлению на Израиль.
[13] Звезды израильской эстрады 70-х и 80-х годов.
[14] День Накба (араб. «день катастрофы») отмечается палестинскими арабами 15 мая, на следующий день после Дня Независимости Израиля. Связан для палестинцев с бегством арабского населения, с потерей своей родины и имущества.
[15] Организация освобождения Палестины.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer5_6/arad/
