***
С тоненькой шеей в высохшем свитерке
я становлюсь решёткой, а не рекой,
и наблюдаю, как, не храним никем,
ты догораешь радугой корневой.
Вижу, как птицы тело твоё клюют.
Слышу, как звери в бронхах твоих хрипят.
Жизнь оставляет пепельный перламутр
на домовине раннего октября.
Что же мне делать? Щепкой лететь, щеглом
прятаться в клетке? Трещиной речевой
дождь вызывая, выдумать водоём
и заполнять бессильной своей водой?
Что же мне делать? Не прогоняй/гони.
Не догорай/пожалуйста, догори.
Мысленный лес, хранитель, дурак, двойник.
Гладкое яблоко с гусеницей внутри.
***
Нам нужно уехать куда-нибудь врозь.
Смотреть на озёрных печальных стрекоз.
Глотать родниковый рассеянный свет.
Уехать туда, где и памяти нет.
Ты станешь моложе, я стану живой.
Разлука пройдёт, как порез ножевой,
пройдёт мимо сердца, скользнёт по ребру,
окажется вечной – не гнить же добру.
Нам нужно уехать/сорваться с петель.
Куда затащила нас тётка-метель?
О чём эта пляска семи покрывал?
Украли. Украла. Украли. Украл.
***
Кто это там в малиновом берете?
От чувств смешон, от разговора светел,
ужели ты подругу не узнал?
Ужели ты приятельнице лишний?
Цветёт берет – раздавленная вишня –
царапает страницами финал.
Когда была я несколько моложе,
любила писем клетчатую кожу
да синий цвет набросков черновых.
Теперь я еду с ярмарки. Отёком
сошла любовь, раскинулась широко
по пленным дням, по листикам травы.
И всё-таки малиновый тревожен.
Зачем берет, ведь ты в нём не похож на
желанное и злое существо?
Я мальчика морщинистого вижу,
и боль моя над пикселями брызжет,
и я молчу над профилем его.
***
От дяди – зимняя запаска.
От дедушки остался пояс.
Черныш, Алиса, Тошка, Кузя
земли заполнили объём.
Седеют волосы, под краской
скрываю сдавленный их голос.
И седины почти не видно,
когда не трогаешь её.
Смотрела мультики во вторник,
делилась в среду апельсином,
в четверг прогуливала школу,
крепила к счётчику магнит.
Вот я стою на фоне моря
в зелёных подранных лосинах,
и мне всё это объяснимо.
Жаль, волосам не объяснить.
***
В.С.
Расскажи мне всё, как было.
Я соскучилась уже.
Пахнет небо белым мылом,
щёлочью – на этаже.
Сложно вспомнить что-то, кроме
молодого февраля.
Пульс, как радио Маркони,
бьёт сквозь белые поля.
Мысли – скользкие скорлупки
от яичного житья.
Тяжело, хрустально, хрупко
вспоминать таких, как я.
ШКОЛА
Масштаб. Маршрут. Что там ещё?
Кровать. Сирень. Пенал. Стеклянный.
И ручка медленно течёт
под взглядом Юлии Иванны.
Зачем нам Пришвин, если здесь
торфяников никто не видел,
лишь сосен солнечная спесь
да почвы горькое повидло.
Но вот барсук. Ошкварен нос.
Следи за ним и запятыми.
Маринку мучает вопрос:
чьё вырезал Володя имя?
А я тревожусь о другом,
найдёт ли Штирлиц Фантомаса?
Так что там с этим хомяком,
да-да, конечно, барсуком…
Ну, ладно, выхожу из класса.
В МЕТРО
О подозрительных предметах
не говорите машинисту.
А вдруг там облако в кальсонах,
креветка, утица, фонарь.
А вдруг там Панночка, а вдруг там.
Хотя о чём я? Только чистый
испуг, отмеченный приливом,
застывший в бабочке янтарь.
О подозрительных контактах
не сообщает микросхема.
Под нашим куполом несложно
любых во всём подозревать.
Состав скрипит, состав получен
от Одиссеевой триремы,
он скручен мышцей икроножной
и обречён не успевать.
О сколько зрителей ненужных
закрыто в банке из-под джема!
Стеклянный видится зверинец
в краю седых пуховиков.
Как подозрительные лица,
глядят на рельсы хризантемы.
И я стою внутри вагона,
как подозрительный Иов.
***
Больной ребёнок, выживший птенец,
но не жилец, ей-богу не жилец,
идёт к комоду, музыку заводит.
И музыка играет в коридор,
шумит камыш – виниловый забор –
горит при непрерывном кислороде.
Так пением до старости расти.
«Таганка» милая, с тобой ли по пути,
по солнечным путям бредёт Высоцкий?
Пластинка говорит: «I love you so…»,
ребёнок понимает, он спасён
от сырости и ржи автозаводской.
Ребёнок понимает, Леннон жив,
и Ленин улыбается. Мотив
плывёт, как рыбка в банке с позолотой.
«Так лучше быть богатым, чем» (…хрипок…)
Покачиваясь, спит у тонких ног
пластинка в пузырящихся «колготах».
***
На рукавице вымышленной руки
вышит кентавр, зяблики, мотыльки,
вышито всё, что словом нельзя сберечь:
воздух, земля, дыхание, речка-речь.
Я так любуюсь вышивкой, так боюсь
сердце добавить к призрачному шитью,
что отпускаю – рыбкой пускай плывёт,
маленький Данте околоплодных вод.
Из хлорофитов тесную колыбель,
может, совьёт себе, может, нырнёт к тебе.
Как серебрится дикий его плавник.
Если отыщешь, дафниями корми.
А затоскуешь – боже не приведи –
слушай, как бьётся возле твоей груди.
ТИХИЕ ДНИ В МОСКВЕ
Любим любимой тихо говорил,
что не хватает в номере чернил.
Ну, как тут не повеситься Любиму?
Такие дни стоят, что хоть в Клиши,
хоть в Лобне о незнаемом пиши.
Пищи, покуда часть неотделима
от целого.
Как выдумать закат,
когда лишь снег, хитёр и ноздреват,
является за мартовской зарплатой?
Не вымечтать тропическую чушь.
Здесь тихо так, что даже чересчур.
Не поискать ли в небе виноватых?
Не спиться ли, не спятить ли, не спеть.
Мне кажется, я снежная на треть,
на две другие – сахар и позёмка.
Осталось подождать, авось вернёт
брильянтовую зелень белый йод,
авось отыщет в женщине ребёнка.
