Ещё один май кончился, и опять отцвела акация. Кажется, ничто так не характерно для Одессы, ничто так её не напоминает вдали, как запах акации. Даже море. Во-первых, море на море не похоже: под Петербургом море бледное, подлинялое, «малосольное», как где-то кто-то выразился, и напомнить наше море оно может только по контрасту; а где-нибудь в Мессине или у берегов Крита море опять-таки другое, гораздо лучше нашего, и, глядя на ту роскошную синеву, трудно перенестись мыслью на Ланжерон. Акация же, где бы ни пахла, пахнет одинаково. Во-вторых – убеждены ли мы, что всякий одессит обязательно знает море? Мой знакомый учитель в одной школе на Молдаванке опросил как-то свой класс, и оказалось, что четыре малыша, лет по семи-девяти, никогда не видали море. В этом нет ничего невероятного. Я знал в Риме людей, там родившихся и выросших, которые никогда за всю жизнь не были в соборе св. Петра.
Вообще человек далеко не так любопытнее, не так жаден до впечатлений, как это считается. Но нет такого жителя в Одессе, который не знал бы запаха акаций, если только есть у него нос и в носу запах обоняния.
Мне лично запах акации напоминает страшно много. Первое воспоминание восходит ещё к далям глупого детства. Чудесное майское утро, акация пахнет, а я бегу в прогимназию узнать – как мы тогда выражались на милом тамошнем наречии – «или я принят в приготовительный». Я очень волнуюсь. Во-первых, мне с вечера выстирали парусиновый костюм, а он за ночь недостаточно просох, поэтому мама велела мне идти в гимназию по солнечной стороне; я иду, и от моих подмышек и штанишек подымается пар, ergo, я сохну, но всё-таки страшно: вдруг там учителя заметят, что я вохкий, и Бог знает что подумают? Это во-первых. А во-вторых, я уже раз пять экзаменовался и в первые классы, и в приготовительные, и в гимназию, и в реальное, и в погребальщики (это значит: в коммерческое, ибо тогда коммерсанты носили чёрную форму) – и всё проваливался, и мне уже надоело провалиться. И вот я пришёл. В классы ещё не пускают, публика толпится на дворе. Я помещаюсь на солнечной стороне, подымаю руки на голову, чтобы под мышками лучше просыхало, и веду пока деловой разговор с соседом. Он уже матерый гимназист: второгодник из того самого приготовительного класса. Оба мы – видные, хорошо известные в своем кругу коллекционеры: собираем «кардонки», т.е. верхние крышечки от папиросных коробочек. Оба люди опытные, с большим знанием биржи, но столковаться трудно. За одну Одалиску Месаксуди он требует четыре бр. Поповых. По-моему, это живодёрство; кроме того, я ему указываю, что одалиска неумытая, на декольте у неё размазанная сажа: ясное дело, подобрал на улице. Он утверждает, что украл у брата студента: новёхонькая; папиросы он высыпал, а коробочку украл; и совсем это не сажа, а тени, сделанные художником именно там, где полагается по анатомии. Он, конечно, не говорит, «анатомия» – он выражается гораздо определённее, как прилично матёрому гимназисту, и для убедительности божится: «Накарай меня Бог!». Я ему отвечаю на том же языке:
– Откогда (что значит: «с тех пор как») я собираю кардонки, не видал такого кадета.
– Сам кадет! – отвечает он. («Кадет» означало тогда плута).
– А ты – гобелка, – отвечаю я. (А что значит это ругательство, и по сей день не знаю).
В это время нас зовут наверх. Там оказывается, что и я, наконец, принят. Я в восторге. Бросаюсь со всех ног – обрадовать домашних. Но прежде разыскиваю своего давнишнего соседа. Разыскиваю довольно долго. Он тут свой человек, знает все углы и закоулки, и я слышал только что его фамилию в списке получивших две передержки. Оказывается, он «сховался» и курит, выпросив бычка у коллеги-второгодника, только из третьего класса.
– Чёрт с тобою, говорю я, – на тебе всё, что хотишь, и давай сюда твоё сметьё.
Он берёт у меня четырёх братьев, даёт мне одалиску, пускает мне дым в глаза и назидательно говорит:
– Скажи мерси, блохой закуси и больше не проси.
Тут я улыбаюсь до ушей и объявляю:
– А меня приняли!
Он смотрит на меня презрительно:
– Нашёл чему радоваться. Дурак.
Но я едва бормочу сквозь зубы установленную формулу ответа: «Дурак? Твоё имя так; моё прозывное, а твоё родное». Мне не до него. Я мчусь домой в дикой радости, уже не разбирая солнечной и теневой стороны, а акация пахнет, пахнет во всю глотку.
Это воспоминание – из глупого детства. По мере того как я умнел и начинал понимать, сколь был горько прав мой скептический контрагент насчет того, что нечему радоваться, – по мере того и мои воспоминания о запахе акации начинают приобретать противоположный характер. Как только запахнет акацией, меня уже тянет не в храм науки, а из храма. Нас ещё не распустили, и даже я знаю наверное, что учитель тако-то такойтович хочет меня сегодня врасплох вызвать на четвертную отметку. Нашёл дурня! Я ещё с вечера подговорил товарища. Мы встретимся на Старопортофранковской. Я аккуратно складываю книжки и даже – чтобы уж быть совершенно en rẻgle – заранее изготовляю записку: «Сын мой не явился такого-то мая по болезни» и виртуозно подписываюсь маминым росчерком. Ранец я оставляю у знакомого табачного лавочника и разыскиваю приятеля. Он уже, оказывается, подобрал на улице две «пересядки». Мы садимся на конку и едем к Ланжерону, словно князья какие-нибудь. Акация пахнет. Вы когда-нибудь ловили руками ящериц? Сбивали пряжкой пояса жестокую красную головку с колючего «турка»? Сомневаюсь даже, знаете ли вы, что это за цветок – «турка». И по массивам вы, должно быть, не лазили, и крабов не ловили. А мы ловили. (А мы «да» ловили, сказал бы я в то время). Ловить крабов на массивах – дело тонкое. Для этого надо знать психологию краба. В психологии краба есть два элемента: во-первых, он вспыльчив, во-вторых, глуп. Надо навязать плоский камешек на верёвочку и, завидя в глубине под массивом отдыхающего краба, спустить верёвочку и стукнуть его камешком плашмя по спине. Тут и начинает работать психология. Так как он вспыльчив, то сейчас же обернётся и изо всей силы защемит клешнями ваш камешек. А так как он глуп, то будет цепляться за камешек, покуда вы его тащите вон из воды.
Дома вы сказали, что из гимназии пойдёте к товарищу списать письменный ответ по алгебре, так что вернуться можно под вечер. Но нельзя вернуться домой с дюжиной крабов в носовом платке: и на алгебру непохоже, и в хозяйстве неудобно. Следовательно, крабов надо пристроить. Это, опять, не для простецов дело: нужна фантазия и техника. Вот, у дверей бакалейной лавочки, стоят два открытых бочонка: один с солёными огурцами, другой с чёрной маслиной. От времени до времени выходит лавочник с покупателем, запускает руку в бочку, и вытаскивает, что требуется; если покупатель брезгливый, лавочник не обижается: пожалуйста, выгребайте сами. Товарищ мой задерживает хозяина внутри, торгуясь на три копейки башмалы (как это сказать по-русски, но так же кратко?), а я тем временем колонизирую крабов: парочку в огуречный рассол, парочку под верхний слой маслин. Авось не задохнутся до ближайшего покупателя. Подальше стоит степенного вида господин, видно, ждёт кого-то, поглядывая на окно второго этажа, а сам опирается на зонтик. Степенный господин, а неряха: не скрутил зонтика, чёрная ленточка с пуговичкой повисла зря, и фалды между проволочными ребрами пригласительно зияют. Туда мы и пристраиваем ещё одного краба. Ещё одного кладём вверх животиком на сиденье дрожек: дрожки стоят у парадного входа, сейчас выйдет седок – даст Бог, это будет дама в лёгком майском платье, подходящем для сезона акации.
Всё сильнее пахнет акация по мере того, как сиреневеют сумерки, в домах позажигали лампы, с улицы видно, что кто делает в нижнем этаже. Вот сидит, через дорогу, девица у пианино; окно раскрыто, и исполняет она полонез Огинского. Мой товарищ останавливается, и я вижу ясно ореол внезапного вдохновения под его козырьком. Осенило! Улица пуста. Он тщательно выбирает краба, тщательно захватывает его тремя пальцами так, чтобы и держать его горизонтально, и под клешню не попасть. Он изгибается – так как надо, если хочешь пустить плоский камень по морской ряби, чтобы он семь раз подпрыгнул рикошетом. Размахнулся – я замираю – и краб, перелетев через тротуар, улицу, ещё тротуар, окно и полкомнаты, плашмя шлепается на третью октаву слева и даёт смелый аккорд, сверхвагнеровский аккорд из четырёх последовательных нот, не считая двух диезов. А акация пахнет, как скаженная.
***
Потом… потом наступает такое время, когда одного запаха акации недостаточно, а должна ещё непременно светить луна. Как зовут барышню, это, конечно, секрет, таких вещей не рассказывают, но у неё длинная коса и славные глазки, сто миловидных ужимок и лёгкий, добрый, уступчивый характер: если с ней хорошенько подружиться и не делать грубостей, то и она не станет особенно воевать за свою неприкосновенность. Она вообще не интересуется мелочами. Как поэт сказал: «ты не спрашивай, не распытывай, как люблю тебя, и за что люблю, и надолго ли». Она и сама не отрицает, что вы в её шестнадцатилетней биографии не первый, и от вас не спросит никакой присяги и не потребует никаких лишних церемоний. Угостить её можно мороженым или просто семечками, а вместо поднесения пышных букетов надо просто хорошенько подпрыгнуть на ходу и сорвать большую кисть акации. Тогда она вам позволит собственными руками приколоть эту пахучую кисть к её тоненькой блузке. А дальше вы уже сами должны понять и найтись.
Каждый год отцветает акация, и что-то умирает. Вероятно, умирает только наша молодость. Но почему-то нам кажется, что на белом свете постепенно убывает молодость вообще, нет уже той серебристой беззаботности у поколений, занявших теперь наше недавнее место на пороге жизни, город стал скучный и мрачный, и надежда померкла над землёю. Только пахнет акация, как пахла всегда, и напоминает невозвратимое.
1911
