Летом 1936 г. после окончания железнодорожной десятилетки города Абдулино я собиралась поступать в Самарский мединститут.
Но приехавшая на летние каникулы моя старшая подруга изменила мои планы. Она окончила первый курс Ленинградского химико-технологического института им. Плеханова. С восторгом рассказывала про учебу в замечательном старинном институте и о городе Ленинграде. В общем, убедила меня в том, что я должна поступить именно в этот институт. Вступительные экзамены должны были начаться 1-го августа, и я поехала в Ленинград.
Меня сразу определили в общежитие, расположенное за городом в стороне от конечной трамвайной остановки. Рядом с общежитием были разбросаны чухонские, в одну улочку, избушки. Вдоль улицы тянулась дощатая дорожка, ведущая через непроходимую грязь к трамвайной остановке. Где-то далеко за степью была бойня. По другую сторону остановки располагалось летное училище.
Меня поселили с пятью такими же, как я, абитуриентками. Начались вступительные экзамены. В общежитии была большая рабочая комната для студентов, аспирантов, дипломников и для нас – абитуриентов. Был большой зал отдыха, где по выходным играл духовой оркестр, пели песни и танцевали. Был и спортивный зал, во дворе – спортивные площадки. В выходные дни устраивались бесплатные экскурсии по городу, пригородам, музеям. Я не пропускала ни одну из них. Но вступительные экзамены сдала успешно и стала студенткой института. С первого сентября все первокурсники занимались посадкой деревьев: рядом с общежитием закладывался городской парк. Теперь это парк Победы.
Жила я на одну стипендию. Из дома помощи не получала, так как папа, Григорий Петрович Попов, был на мизерной пенсии по болезни, а мачеха не работала и заботы обо мне не проявляла. Из дома я выехала в осеннем пальто и туфельках, поэтому в зимние каникулы поехать домой не могла.
В ноябре того же года брата Мишу, который был на два года старше меня, призвали в армию. Он попал в Кронштадт, в береговую охрану. До призыва брат получил специальность паровозного машиниста, а в береговой охране стал водить бронепаровоз.
В детстве мы были очень дружными и, к счастью, опять стали жить рядом. Он каждый выходной приезжал ко мне в общежитие, и мы до позднего вечера бродили по городу. Нам нравилось осматривать дворцы, площади. Любовались Невой, мостами и мостиками, ажурными оградами, посещали Эрмитаж, Петропавловскую крепость и другие музеи. Благо, что в ту пору плата за вход в музеи была мизерной, почти бесплатной. Нам все было интересно. Мы оба влюбились в Ленинград.
Так продолжалось два года, пока Миша служил в армии, в Кронштадте. После демобилизации он не захотел расставаться с Ленинградом и устроился работать на станции Поповка машинистом, стал водить поезда по Московской железной дороге. Вскоре он женился. Я успешно оканчивала второй курс.
В апреле в нашей комнате заболела одна девушка. Медсестра определила, что у нее простуда, и дала освобождение от занятий. Но болезнь затянулась, девушка перестала есть, стала часто кашлять. Родители ее жили в Астрахани, снабжали ее очень хорошо, но чтобы ее заставить что-нибудь поесть, нам приходилось соглашаться с ее условием: «буду есть только вместе с вами». Со мной она была особенно дружна, я охотно ей помогала. Однажды ночью она позвала меня, попросила включить свет. Я испугалась, увидев в крови её подушку и полотенце. Она беспрестанно кашляла. Мы вызвали скорую помощь, и ее сразу увезли, а нас пятерых утром отправили на рентген. У девушки оказалась скоротечная чахотка. Прилетел отец и увез дочь в Москву, больше мы ее не видели. А у меня и еще у одной девушки нашли потемнение верхушки легкого. Нам посоветовали временно оставить учебу и уехать из Ленинграда, обеим дали академотпуск.
Я поехала к сестре, у которой муж, Андрей Иванович Сорин, работал директором сельской средней школы, преподавал математику. Там же преподавала биологию моя сестра Нина. Андрей Иванович предложил мне поработать старшей пионервожатой и по совместительству преподавать в третьем классе — не хватало учителей. Я согласилась. Стала с утра и до вечера пропадать в школе, работать с детьми. Андрей Иванович был очень добрым, умным, заботливым человеком. Зная мой диагноз, он перед уходом на работу заставлял меня выпивать большую кружку горячего молока с ложкой масла и мёда.
В селе я проработала до лета. Сельский воздух, молоко, забота зятя излечили меня. Рентген не показал потемнения в моих легких, и осенью я вернулась в свой любимый институт.
Я стала студенткой третьего курса, и вновь началась моя веселая студенческая жизнь. Особенно ярко запомнилась демонстрация в честь 23-й годовщины Октябрьской революции. Накануне нас предупредили, что явка обязательна, сбор к 9 часам у здания института. Оттуда большой колонной с духовым оркестром и песнями мы отправились на Дворцовую площадь, где долго выстраивались колонны со всего города. Наконец начался митинг. Погода была сырая, холодный ветер обдавал нас брызгами. До конца митинга мы успели промокнуть, устать, проголодаться. После митинга народ хлынул на Невский проспект. До трамвайной остановки идти было очень далеко, добираться до общежития тяжело, так как трамваи были переполнены. А здесь, на улице Софьи Перовской (сейчас вернулось историческое название — Малая Конюшенная улица), мы увидели кафе. Решили зайти и выпить горячий кофе или чай с булочкой. При входе нас встретил доброжелательный швейцар в ливрее, он быстро помог раздеться, повесил наши пальтишки на шикарную вешалку и указал, как пройти в зал. Посетителей было мало. Только мы сели за столик, как к нам подошел официант и предложил меню. Прочитав его, мы поняли, что попали не туда, куда хотели. Цены для нас были заоблачными. Встать и выйти мы постеснялись, поэтому выбрали доступное – пирожки с мясом и компот. Скоро нам принесли по два маленьких пирожка на маленьких тарелочках и в красивых вазочках на высоких ножках холодный компот. Расплатившись с официантом, мы вышли из зала. Швейцар помог одеться и привычно протянул нам руку, в которую мы выложили все оставшиеся монеты, не оставив себе на проезд. Домой ехали «зайцами». Всю дорогу со смехом рассказывали своим знакомым попутчикам, как мы после демонстрации «погрелись» в кафе.
Студенческая жизнь была бедной, но веселой, счастливой. Внезапно эта жизнь омрачилась: правительство приняло закон, по которому была введена плата за обучение в двести рублей. Не внесших эту плату исключали из института. По моей просьбе деньги мне выслал зять Андрей Иванович. Стипендии не стало. Среди студентов началась паника, одна девушка из нашего общежития даже повесилась. Многие студенты стали переводиться в другие институты, где срок обучения меньше пяти лет. И я решила перевестись в Педагогический институт им. Герцена, там срок обучения был четыре года. Так я стала студенткой физико-химического факультета этого замечательного института. Стала жить в центре города в студенческом общежитии на улице Желябова, дом 27 (теперь Большая Конюшенная улица). Нужно было зарабатывать на питание. Правительство, учитывая бедственное положение студенчества, обязало некоторые предприятия принимать студентов на временную вечернюю работу на 3—4 часа с повременной оплатой труда. Я иногда работала на спичечной фабрике, а чаще на хлебокомбинате, на конвейере. Было трудно возвращаться в общежитие поздно вечером, а рано утром идти в институт на лекции.
Однажды после лекции завкафедрой органической и технической химии профессор Павел Густавович Смиттен обратился к студентам с просьбой помочь ему в оформлении написанной им книги: там требовались схемы, чертежи. Никто не изъявил желания, кроме меня. Я имела навык черчения после двух курсов технологического института, и меня приняли лаборанткой кафедры органической и технической химии. Я продолжала учиться, выполняла обязанности лаборанта и получала зарплату. После занятий занималась черчением, оформлением текста, схемами и т. п.
Стало легче жить. Учеба нравилась, преподаватели были довольны моей работой лаборанта. И П. Г. Смиттен был доволен моими чертежами и схемами. Студенческое общежитие находилось рядом с институтом на улице Желябова, дом 27. Здание было большое, красивое. Местные жители говорили, что в нем когда-то располагалась столичная гостиница «Медведь». В этом же здании, в соседнем подъезде, был театр Аркадия Райкина, который давал по два представления в день. Он пользовался большим успехом. Иногда на последнем представлении оказывались пустые кресла, и, чтобы поддержать свой имидж, руководство театра передавало несколько контрамарок в наше общежитие, где они распределялись по комнатам. Счастливчика, получившего контрамарку, наряжали всей комнатой – давали всё лучшее из одежды. Благо не нужно было зимой надевать пальто и зимнюю обувь: до соседнего театрального подъезда даже в зимнюю пору можно было перебежать в туфельках.
С 1936 года по 22 июня 1941 года был самый счастливый период моей жизни в Ленинграде. Учеба шла успешно. В мае закончилась дипломная практика – преподавание химии в школах города. Я готовилась к защите диплома, назначенной на 24 июня. Состоялось распределение по месту работы: я должна была поехать в Алтайский край. Несколько раз ездила в Поповку к Мише, чтобы насмотреться на его дочку Людочку, родившуюся в феврале 1941 года. В мае на три дня приезжали к Мише папа с мачехой Ефимией Абрамовной. Миша с женой Галей жили на квартире в большом четырёхэтажном доме. Им обещали дать отдельную комнату в другом районе, там они предполагали сделать косметический ремонт.
В это время в Ленинград к своему брату Федору, который учился на историческом факультете нашего института, приехала на два дня моя школьная подруга Нина Фильченко. Федор был на четвёртом курсе, получил направление в какую-то отдаленную республику в среднюю школу и так же, как и я, готовился к защите диплома. Эти два дня Нина жила со мной в общежитии. У меня они и встречались, когда Федор был свободен. Втроем мы гуляли, ходили в кино, в зоопарк. Это была их последняя встреча, так как в первые же дни войны Федор погиб.
До защиты диплома оставалось все меньше времени. Я и четыре мои подруги занимались не в общежитии, а на кафедре, где я работала: там было спокойнее. Мы договорились, что 22 июня соберемся рано утром, чтобы окончательно подготовиться, решили, что будем заниматься до пяти часов, а потом отдохнём, искупаемся, погладим платья. На вечер были заранее куплены билеты в драмтеатр. Нам хотелось побыть вместе перед разлукой, перед разъездами по месту работы.
22 июня очень рано, когда в комнате еще все спали, я ушла в институт встретить своих подруг. Одна из них была местная, приехала раньше меня. Начали заниматься, нужно было прослушать каждую из нас. Около 12 часов дня решили сделать перерыв на обед. Очень хотелось пить. По привычке, чтобы сократить путь от нашего корпуса до Казанского собора, пошли по тропинке, ведущей к изгороди нашего институтского сада, где был лаз, которым мы часто пользовались. Через него мы вышли на необычайно многолюдную Казанскую площадь. На Невском громкоговоритель оглушал бравурными маршами. Было солнечно и жарко. Здесь постоянно продавалась газировка, в этот день за ней была большая очередь. Я подала продавщице три рубля, заказала пять стаканов. Она нам налила и стала обслуживать следующих. Я попросила у нее сдачи. Она, извиняясь, сказала: «С этой войной у меня память отшибло, я потеряла голову». – «С какой войной?» В это время к нам подошли наши ребята, со смехом сказали: «Бросьте зубрить, девочки. Началась война! Пойдем бить немцев!» А из репродукторов гремели страшные слова Молотова о том, что сегодня ночью без объявления войны Германия напала на Советский Союз, что немцы бомбят наши города. Сразу вся жизнь моя перевернулась.
Я поехала в Поповку к Мише. Их не было дома. Хозяйка сказала, что они рано утром ушли на новую квартиру клеить обои. Дала мне адрес. В это время подошли два Мишиных друга, и мы пошли искать их новую квартиру. Войдя, мы увидели Мишу, стоящего на табуретке и наклеивающего обои. Его жена Галя подготавливала ему новую полосу обоев. Рядом в большой корзине спала их трехмесячная дочка Людочка. Радио у них не было, и поэтому они не знали, что началась война. Друзья сообщили Мише, что они уже получили повестки из военкомата и принесли ему тоже.
С этого часа Миша опять стал служить в Кронштадтской береговой охране. Опять стал возить на бронепаровозе бронеплощадки, на которых были установлены тяжелые дальнобойные орудия, охраняющие Ленинград.
Наши мальчики ушли на фронт. 24—25 июня оставшиеся в городе выпускники получили дипломы и направления на работу. В это время было принято постановление Куйбышевского райкома партии об отправке рабочих и служащих района на оборонные работы. Я была кандидатом в члены КПСС еще с 1939 года, поэтому решила сначала отправиться на оборонные работы, а уже потом – по месту распределения. От нашего института были посланы учителя, служащие и рабочие. Предполагалась поездка на 4—5 дней.
Провожали нас с Витебского вокзала. На привокзальной площади в ожидании поезда под духовой оркестр танцевали, пели. Ленинград еще не испытывал ни налетов, ни обстрелов, ни бомбежки. Мы не представляли, что такое война, были уверены, что до Ленинграда немцы не дойдут. Одеты были по-летнему. Я была в светлом платье и босоножках.
Вечером был подан товарный состав, замаскированный ветками. Ехали всю ночь без единой остановки и утром оказались около полностью разрушенного полустанка. По команде «быстрым шагом» отправились на место работы за 10—15 км от полустанка. Проходили мимо опустевших селений, местного населения не было видно, только военные. Мы пришли на смену тем, кто работал до нас. Разместили нас в пустых амбарах, разбили поротно и повзводно. Прикрепили к воинской части на довольствие. Только там мы узнали, что такое война.
Приступили к рытью рвов. С первых же дней вдоль трассы стали летать немецкие самолеты, сбрасывали листовки с призывами бросить работу и перейти к ним. Указывался даже путь перехода. Никто не бросил работу и не пытался перейти к ним. Тогда немцы на бреющем полете стали обстреливать трассу. Появились первые жертвы. Пришлось работать только ночами, а днем спали в амбарах.
Недели через две днем нас срочно подняли в поход. Шли обратным путем, только не по дороге, а вдоль нее по лесу, так как немцы обстреливали дорогу, в лесу догорали сигнальные костры немецких диверсантов и их пособников для наведения вражеской авиации. После ночной работы и пешего пути, голодные и уставшие, мы дошли до того же полустанка, где ожидал нас пассажирский состав. По команде «быстро» мы разместились в нем. Обрадовались, думали, что сейчас отправимся домой в Ленинград. Но поезд пошел в другую сторону, дальше от Ленинграда. Без остановок довез нас до только что разбитой станции Челово, недалеко от Луги.
Ночью немцы разбомбили эту станцию – от нее остался только остов, а от станционного поселка – только печные трубы. Пахло гарью, жителей не было видно. Всюду валялись неубранные трупы животных, погибших людей уже убрали. Уцелевшие укрылись в ближайшем лесу. Нам тоже приказали быстро бежать в лес. Лесом нас повели на новое место работы. Опять расселили по амбарам, прикрепили к другой воинской части на довольствие. По ночам мы опять рыли противотанковые рвы.
В то время под Лугой шли яростные бои, слышалась канонада, по ночам небо озарялось огненными вспышками. Земля дрожала. Фронт с каждым днем все ближе и ближе приближался к нам, поэтому нас спешно отправили в другой район.
Пришли в заброшенное село. Усталые, голодные, оторванные от воинской части, снабжающей нас продовольствием. Пришлось нам самим варить на кострах кашу из пшеницы. Наконец нас вновь прикрепили к воинской части и сообщили, что станция Челово взята немцами. Жить пришлось нам в лесу, так как поселок стали бомбить. Работали только по ночам, а днем отлеживались в лесу, прислушиваясь к грохоту боя и наблюдая за неравными воздушными схватками.
Ночью к нам приехал представитель фронта. На закрытом партийном собрании он обрисовал нам обстановку и передал благодарность от К. Е. Ворошилова, сказал, что после нашего ухода станция Челово с боем была занята немцами. Сообщил, что Ленинград оказался в блокаде, что нам на смену никто не приедет, а работать необходимо. Было принято решение работу продолжить. Он забрал нескольких больных, дал указания выдать нам ватники и сапоги, так как мы обносились и по ночам стало холодно.
Работы продолжались, но фронт стал подходить к нам вплотную, и мы оказались в окружении, отрезанными от воинской части. Однажды ночью проводник-железнодорожник бесшумно провел нас через линию фронта. Шли цепочкой молча. На небе часто вспыхивали немецкие осветительные ракеты, испускающие мощный ослепляющий белый свет. Нужно было сразу ложиться и не шевелиться до тех пор, пока свет не погаснет. Так благополучно мы перешли линию фронта и оказались на своей территории.
Вновь по ночам мы рыли рвы, а днями прятались в лесу. Наконец нас вывели из леса на железную дорогу, где стоял замаскированный эшелон. Быстро рассадили нас по вагонам и без единой остановки привезли в блокадный Ленинград. На оборонных работах я пробыла полтора месяца.
Я сразу же поехала в Поповку, чтобы узнать о судьбе Миши и его семьи. Оказалось, что в июле он эвакуировал жену с ребенком в Абдулино, к папе. Дом, где они жили, был полностью разрушен при массированной бомбардировке города через две недели после их отъезда. Миша водил бронепоезд, на котором были установлены дальнобойные орудия, снятые с военных кораблей, введенных в город. Они вели постоянную ожесточенную перестрелку с немецкими орудиями, обстреливающими Ленинград.
После возвращения с оборонных работ соседки по общежитию сообщили мне, что брат моей школьной подруги Федя Фильченко погиб смертью храбрых, а его портрет висит в актовом зале института. Я пошла туда и увидела жуткую картину: в освобожденном пустом зале прямо на полу, застеленном соломой, на постелях лежали тяжело раненные бойцы, привезенные ночью с фронта. А на стене висел большой портрет в траурной рамке с записью о том, что выпускник исторического факультета Федор Фильченко был заживо сожжен фашистами за руководство партизанским отрядом.
Я вступила в ополченческий отряд института, несла караульную службу. Вскоре отряд был расформирован. Всех мужчин призвали на военные заводы, где ремонтировали танки, машины. Я вступила в штаб местной противовоздушной обороны (МПВО). Мы дежурили на чердаках и крышах, сбрасывали с крыш зажигательные бомбы.
Город стал неузнаваем. Ощетинился. Строго соблюдалось затемнение окон и улиц, которые были переполнены людьми, прибежавшими из пригородов. Чтобы в темноте не натолкнуться друг на друга, носили фосфоресцирующие значки. Была введена карточная система. Рабочие получали по 500 г хлеба в день, остальные – по 250 г. Все рестораны были превращены в столовые. Спешно убирались или замаскировывались уникальные скульптуры и памятники. Замаскировывались купола и пики соборов и дворцов. Все силы были направлены на защиту родного города.
После массированной бомбежки Бадаевских продовольственных складов стал быстро уменьшаться хлебный паек. Закрылись столовые. Перестал работать городской транспорт. Немцы стали бомбить чаще, сбрасывали тяжелые бомбы, разрушающие дома. Начались пожары. Люди стали умирать с голоду.
Наш институт получил спецзадание от командующего фронтом. Нужно было изготавливать ампулы с зажигательной смесью для противотанковых бутылок. Для выполнения этой задачи была создана бригада из четырех человек. Я, как химик, была назначена бригадиром. В одном техническом институте я получала сплав натрия и калия. По внешнему виду он был похож на ртуть, а по весу в несколько раз легче ее. Транспорт не работал, приходилось ходить пешком. Я приносила сплав в обыкновенном эмалированном ведре под толстым слоем керосина, накрыв его крышкой. Погода была дождливая. Было страшно споткнуться или попасть под обстрел. Я знала, что этот сплав при соприкосновении с водой сразу вспыхивает, выделяя высокую температуру. В лаборатории этим сплавом мы заполняли тонкостенные ампулы и запаивали их на газовых горелках. Затем укладывали в коробки с ячейками. На фронте бойцы опускали ампулу в бутылку с водой и бросали во вражеский танк. При ударе бутылка и ампула разбивались, жидкость вспыхивала и танк загорался.
Наша работа была высоко оценена. Четвертого ноября приехавший представитель фронта от имени командующего объявил благодарность ректору института и нам, исполнителям. Но продолжать работу стало невозможно, так как не стало ни газа, ни электричества, ни воды, ни тепла.
Меня назначили председателем студсовета. Нужно было полностью освободить студенческое общежитие на улице Желябова. Там кроме оставшихся студентов поселились иногородние, прибежавшие в город еще летом. В холодном темном помещении люди умирали от голода и холода. Нужно было перевести живых в бомбоубежище, а умерших перенести во двор института. Вывезти умерших на кладбище было не на чем – не было горючего, поэтому умерших нужно было складывать в штабеля друг на друга.
Из общежития нужно было перенести кровати, матрацы и одеяла в бомбоубежище, находившееся в подвале исторического факультета. Оно представляло собой длинное помещение шириной 4—5 м. Кровати устанавливали вдоль стен почти вплотную друг к другу, оставляя только проход между ними. Кроме переселенцев из общежития там разместились преподаватели, служащие, рабочие института и все те, кто нуждался в убежище. Помещение не отапливалось, освещалось только двумя коптилками, стоящими у входа и в конце помещения.
Паек стал мизерным: рабочие получали 250 г хлеба, а все остальные – по 125 г. Однажды дополнительно выдали по 200 г земли, пропитанной расплавленным сахаром, – результат долгого горения Бадаевских складов. Тем, кто помогал в устройстве бомбоубежища, выдавался кусочек столярного клея. Размочив, его можно было проглотить. Чтобы сохранить силы и тепло, все лежали, одев на себя все, что у них было. В соседнем корпусе был титан, где можно было получить кружку горячей воды раз в день. Постоянный голод все время заставлял думать о еде. Лежа в постели, укутавшись чем придется, вслух вспоминали о том, что любили или не любили есть перед войной. Например, мечтали о том, какие блюда можно приготовить из одного только картофеля. За хлебом нужно было идти в магазин, расположенный по другую сторону Мойки, переходя ее через мостик. Люди слабели, и не каждый мог пойти. Поэтому те, кто помоложе, покрепче, брали их талоны и приносили эти мизерные доли хлеба.
Радио только отсчитывало минуты и сообщало об очередных обстрелах. Почти каждый день приходилось выносить из бомбоубежища умерших и складывать их во дворе в штабеля высотой более метра, мимо которых постоянно приходилось проходить. Они не вызывали страха, и только когда горел Гостиный двор и от зарева вспышек тела умерших как будто ожили, зашевелились, было страшно ходить мимо.
К концу декабря обстрелы участились. Они чередовались по районам с перерывами в 15—20 минут. По ходу снарядов стороны улиц делились на очень опасные и менее опасные. Накануне нового, 1942 года немцы стали обстреливать одновременно все районы города, нагло заявив, что это новогодний подарок ленинградцам от фюрера. Но голод заставлял выходить из бомбоубежища за хлебом. Однажды мы втроем, собрав несколько талонов, отправились за хлебом в магазин. Туда добежали благополучно, получили на всех хлеб. При отбое тревоги перебежали с опасной стороны улицы на менее опасную, как опять начался обстрел. Переждали до отбоя и побежали дальше. Нам оставалось только перейти мостик через Мойку, и мы уже были бы на территории института, но тут начался обстрел. Снаряд попал в середину моста, разорвал лошадь и возницу, везших хлеб в магазин. Взрывной волной меня сшибло с ног, осколками ранило ногу и руку. Сгоряча я подскочила и перебежала Мойку по окровавленному мосту. Следующий снаряд попал в наш химический корпус, разворотил угол нашей лаборатории. В медпункте мне оказали помощь, но большую рану на ноге не зашили – в суматохе некогда было это делать. Хлеб я не уронила, принесла себе и другим, а следы ранения сохранились на всю жизнь.
В январе 1942 года открылась Дорога жизни, началась эвакуация. До Ладожского озера была проложена узкоколейка, а затем на грузовых машинах по замерзшему озеру переправляли эвакуированных на Большую землю. А обратно на тех же машинах перевозили продукты для ленинградцев. В первую очередь стали эвакуировать детей и специалистов, нужных стране. От института мне, как молодому специалисту, предложили эвакуироваться. Я отказалась уезжать с первыми эшелонами, не повидав брата Михаила, о судьбе которого ничего не знала. Но он сам разыскал меня и уговорил эвакуироваться, сказав, что фронт быстро продвигается на север и что он не сможет встречаться со мной. Раньше он приезжал ко мне иногда и привозил немного хлеба, урезая от своего пайка. Если бы не его помощь, я бы не выжила. Миша сказал, что ему будет спокойнее за меня, и проводил до Финского вокзала. Это была наша последняя встреча.
Я выехала вторым эшелоном. Поездом доехали до замерзшего Ладожского озера. Был сильный мороз. На берегу стояла небольшая изба, куда можно было по очереди зайти погреться. Посреди избы была печь-буржуйка, топившаяся круглосуточно. Вдоль стен стояли скамьи, на которых кто-то спал, изба переполнена людьми, сесть негде. Прибывших со мной это возмутило. Но нам сказали, что лежали не спящие, а умершие с первого эшелона, которых некому выносить, все приехавшие были обессилены.
Грузовые машины подходили одна за другой, разгружались на берегу и забирали эвакуированных на Большую землю. Когда очередь дошла до нас, мы битком набились в кузов, прижавшись друг к другу, защищаясь от морозного ветра. Было страшно ехать, так как по пути встречались проруби, образовавшиеся от разрывов снарядов. Немцы периодически обстреливали озеро. На половине пути машина вдруг остановилась. Водитель стал требовать с каждого из нас по 100 рублей. На войне всякое бывает, не исключено и мародерство. Мы возмутились, некоторые стали плакать, убеждать, что у них нет денег. Вскоре подъехала служебная машина. Офицер спросил шофера: «Что произошло? Почему машина остановилась?» Шофер побледнел, а мы наперебой рассказали о случившемся. Офицер посадил своего шофера на нашу машину, а нашего шофера увез с собой.
До берега добрались благополучно. На берегу стояла большая столовая, где нас сразу накормили горячим гороховым супом с мясом, дали 300 г хлеба, гречневую кашу и горячий сладкий чай. Мы набросились на еду, быстро съели все, что нам дали. Это было большой ошибкой – в результате многие там же умерли. Ожидался очередной обстрел озера. Поэтому нас сразу повели на посадку к ожидавшему грузовому составу. На дорогу дали по целой булке хлеба, два брикета гречневой каши и по одной плитке шоколада. И опять некоторые (особенно мужчины) набросились на выданные в дорогу продукты, из-за чего вскоре умерли.
Погрузились быстро, и состав тронулся. Некоторые даже не успели залезть в вагон. Посреди вагона стояла разогретая для нас печь-буржуйка, рядом с ней ящик с углем. По обе стороны вагона были двухэтажные нары, покрытые соломой. Широкая раздвижная дверь открывалась и закрывалась с трудом, поэтому при посадке некоторые успели поставить свои вещи, а сами не смогли залезть.
Раньше всех влезла в вагон семья из четырех человек с кучей чемоданов и узлов. Они заняли всю правую сторону вагона. Сразу расстелили свои постели, улеглись, закутавшись одеялами. Семья состояла из мужа, жены, подростка лет двенадцати и родственницы. Ни с кем не знакомились, не общались. Ни получать уголь для топки, ни топить печь, ни открывать и закрывать тяжелую дверь они не помогали.
В левой стороне вагона кроме меня разместились семь человек: молодая женщина с грудным ребенком, две пожилые преподавательницы из нашего института и одна семья из трех человек – пожилого инженера-кораблестроителя, его жены и домработницы, помогающей им. Инженер был очень слаб, не мог ходить. Он сидел на стуле у печки в валенках, длинном драповом на меху пальто и меховой шапке и постоянно просил жену: «Анечка, дай мне шоколадку». А та отвечала, что он давно уже съел ее. Я решила его как-то отвлечь разговорами. Стала расспрашивать, куда бы он хотел поехать. Он рассказал, что еще до войны его сестра после окончания мединститута стала работать в Башкирии, в городе Уфе, и он хочет поехать к ней, она его вылечит. Я ему рассказала, что хорошо знаю Уфу, что там жила моя сестра с мужем и я к ним несколько раз ездила. Моя родина Абдулино, недалеко от Уфы. Разговор отвлек его. Инженер стал просить меня не оставлять его с женой, помочь им доехать до Уфы.
Меня, как самую молодую, комендант назначил бригадиром вагона. Обязал следить за печкой, получать уголь, на больших остановках по паспортам и эвакоудостоверениям получать на всех хлеб. Он объяснил, что наш эшелон идет до Иваново, оттуда в Кольчугино, где нас примут в госпитале.
Эшелон шел медленно, подолгу останавливался на полустанках или прямо в поле, пропуская военные эшелоны. Поэтому у нас были перебои с получением хлеба. Однажды на одной узловой станции наш эшелон остановился на шестом, самом дальнем, пути. Комендант сказал, что мы будем стоять четыре часа, что нужно на всех получить хлеб в эвакопункте, расположенном рядом с вокзалом. Я взяла с собой двух женщин, забрав у всех паспорта и удостоверения. В эвакопункте были большие очереди к нескольким окошкам, где выдавался хлеб и ставилась отметка о получении. Вдруг к нам подошел сосед по вагону (фамилия его была Жук) и сказал, что он занял очередь к другому окошку, что, может быть, она пойдет быстрее, чем наша. Поэтому он попросил все наши удостоверения и сказал, что, если его очередь подойдет раньше нашей, он нас позовет с паспортами. Я согласилась и отдала ему все удостоверения. Вдруг немного погодя по репродуктору сообщили, что наш эшелон, стоящий на шестом пути, отправляется. Все выскочили из помещения и увидели только хвост нашего эшелона. Мы бросились к начальнику вокзала. Он нас успокоил, сказал, что произошла ошибка, что, он уже сообщил, чтобы наш поезд был остановлен на следующей станции. А нас, оставшихся 30—40 человек, заберет прибывающий пассажирский поезд и довезет до нашего эшелона. Среди оставшихся нашего Жука не было. По распоряжению начальника вокзала нам выдали хлеб без удостоверений, просто по паспортам.
Когда мы возвратились в свой вагон, я стала раздавать всем хлеб и паспорта, протянула и Жуку с семьей. Я потребовала вернуть мне все эвакоудостоверения. Все возмутились, сказали, что Жук получил хлеб на всю свою семью еще перед отправкой эшелона. На всех наших удостоверениях стояла отметка о выдаче хлеба. Мы пригласили в вагон коменданта эшелона, который убедился в том, что Жук присвоил наш хлеб. Мы потребовали высадить эту семью. Их высадили, и больше мы эту семью не встречали.
Пока мы занимались этим скандалом, тихо, незаметно умер наш кораблестроитель. Эшелон готовился к отправке. Вдоль всего поезда, от вагона к вагону, проходили санитары с носилками и забирали умерших. Анечка подозвала их к нашему вагону, спешно обшарила карманы своего мужа, забрала документы, часы, деньги. Вместе с помощницей сняли с него меховую шапку, меховое пальто, валенки и передали его санитарам. Санитары забрали и умершего накануне грудничка.
Эшелон отправился дальше. Ехали очень медленно, часами стояли где-то на перегоне, пропуская военные эшелоны. Хлеб можно было получить на больших станциях. Опять мы сутками голодали, в вагоне стало холоднее. После высадки семьи Жуков и смерти инженера нас осталось всего шесть человек. Подавленные всем случившимся, все лежали, укутавшись чем могли, только строго следили за топкой печи. Наконец мы доехали до Иваново, где нам сообщили, что наш эшелон отправят в Кольчугино. Там до войны был крупный металлургический завод, а после его эвакуации на его территории открыли госпиталь для ленинградцев. Все приуныли: хотелось уехать как можно дальше от войны. Я обратилась к начальнику вокзала с просьбой отправить меня с каким-нибудь поездом на мою родину в Абдулино, к папе. Начальник мне сказал: «Посмотри на себя в зеркало. К папе ты живой не доедешь. Тебе нужно лечиться. В Кольчугино есть госпиталь, созданный для таких, как ты, вывезенных из Ленинграда. Там вас будут лечить хорошие врачи. Вот когда тебя подлечат, тогда и поедешь к папе». Я посмотрела в зеркало и не узнала себя.
В Кольчугино эшелон прибыл поздно вечером. Несмотря на поздний час, жители города приняли нас с любовью и заботой. Буквально на руках вынесли из вагонов, привели в теплое светлое помещение заводской столовой, рассадили за столиками и дали по стакану горячего молока с белой булочкой. Сказали, что сейчас нас сразу повезут в баню, а потом дадут еще молока с булочкой. В бане к каждой из нас прикрепили помощниц, чтобы нас раздеть, помыть и одеть, так как сами мы были без сил. Нашу одежду отправили в вошебойку, так как у нас была повальная вшивость. Некоторых остригли наголо. Каждую искупали, одели, дали молоко с булкой и отвезли в госпиталь. Впервые за прошедшие восемь месяцев войны я попала в нормальные условия: светло, тепло, чисто, трехразовое диетическое питание, ежедневный врачебный осмотр. Спасибо всем врачам и кольчугинцам! Я до сих пор не могу вспоминать об этом без слез.
Если в голодном и холодном Ленинграде никто из нас не болел ни гриппом, ни воспалением легких, то теперь, очутившись в таких хороших условиях, на нас напали всякие хвори: воспаление легких, расстройство желудка, нервные и сердечные заболевания, чесотка, бессонница и головные боли. По ночам начались слезы, стали оплакивать умерших от голода и погибших в боях родных и друзей. Стала плакать и Анечка, жена кораблестроителя, жалела, что очень быстро отдала мужа санитарам, что не послушала его сердце. Стала плакать и мать грудничка о том, что в спешке не распеленала его и не убедилась еще раз в его смерти. Я часто теряла сознание, определили, что у меня вегетоневроз в выраженной степени. К тому же – дистрофия.
Но молодость и хорошее лечение победили. В марте меня выписали из госпиталя, и я поехала к папе. Мне дали проездной суточный паек. Ехать пришлось окружным путем, так как в Москву гражданские поезда не пропускали. Ехала через Гусь-Хрустальный и Ульяновск в Уфу. В Уфе по эвакоудостоверению и паспорту получила в привокзальной столовой обед и суточную норму хлеба, вечером отправилась в Абдулино. Общий вагон был переполнен, с трудом нашла место, чтобы сесть. В вагоне было темно и холодно. Кое-как промучилась ночь и утром приехала в Абдулино уставшая, голодная и продрогшая. Решила зайти на папино место работы в купалку для машинистов и там отогреться. К моему счастью, папа как раз был там, и мы с ним отправились домой. Мать сразу же затопила печь, чтобы накормить меня блинами. А я, как только вошла, села у кухонного стола и увидела на нижней полке горшок с вареным картофелем. Мама сказала, что картошка сварена была еще вчера для поросенка. Я не вытерпела и, не дожидаясь блинов, съела одну вместе с кожурой.
О моем возвращении быстро узнали соседи, знакомые, родственники. Все они считали меня погибшей. Прибежали родные моих школьных друзей, дети которых тоже учились в Ленинграде, расспрашивали о своих детях. Но я о них ничего не знала, считала, что они эвакуировались в июне или июле, когда я была на оборонных работах. Мишина жена Галя расспрашивала про мужа. Папа рассказал о своем зяте Андрее Ивановиче, которого в сентябре мобилизовали в армию, и сейчас он служит в воинской части, готовившейся к отправке на фронт. Его жена Нина стала вместо него директором средней школы, дома остались трое малолетних детей.
На другой день неожиданно забежал Андрей Иванович, чтобы проститься с папой, о моем возвращении он не знал. Сказал, что их уже разместили по вагонам, через час эшелон отправится на фронт. Его отпустили на полчаса проститься и узнать о своей семье. Увидев меня, он очень обрадовался и сразу стал просить меня поехать к его жене и малолетним дочкам, чтобы помочь им. Выглядел он очень уставшим, похудевшим, измученным заботой об оставленной семье. Взял с меня слово, что я сразу же поеду жить к ним и помогать сестре. Я уверила его, что обязательно выполню его просьбу. Он торопился, даже не присел, чтобы выпить чашку чая, – боялся опоздать. В длинной шинели он казался еще выше, таким он и остался в моей памяти.
На второй день я выполнила его просьбу и поехала к сестре. Через четыре месяца она получила извещение о том, что 12 июля 1942 года ее муж, Сорин Андрей Иванович, погиб смертью храбрых в боях под Воронежем.
Моя переписка с братом и отцом велась постоянно. Миша писал, что наши войска очищают от немцев пригороды Ленинграда, что фронт быстро продвигается на север. В июне 1944 года он написал, что идут ожесточенные бои за Выборг, что там находится их часть. Наши дальнобойные орудия, установленные на бронеплощадках, которые возит его бронепаровоз, ведут постоянную перестрелку с немецкими дальнобойными орудиями. Поэтому ему постоянно приходится маневрировать, писать часто некогда. Затем переписка прекратилась. Папа мне написал, что он получил извещение о гибели сына, Попова Михаила Григорьевича, погибшего смертью храбрых при прямом попадании вражеского снаряда в бронепаровоз при освобождении Выборга.
Чем старше я становлюсь, тем ярче всплывают в памяти картины прошлого. Особенно весной, в преддверии празднования Дня Победы. Вспоминается все пережитое, особенно в бессонные ночи. Кажется, что все это было не 70 лет тому назад, а совсем недавно. Вспоминается довоенный Ленинград, который мы с Мишей полюбили сразу, как попали туда. За мою долгую жизнь мне пришлось много кочевать по России, пожить во многих городах, но таких, как Ленинград, я не встречала: красивый, величественный, гордый, культурный, честный, добрый и трудолюбивый. Я до сих пор люблю этот город, скучаю по нему – городу моей юности, счастья и горя. Я люблю ленинградцев, отличающихся своей интеллигентностью, смелостью и доброжелательностью. Я рада, что сейчас в моем любимом городе живет Наталья, внучка моего брата Михаила, погибшего в боях за оборону Ленинграда. Рада, что и я внесла небольшой вклад в оборону любимого города, о котором так хорошо написала Ольга Берггольц:
Не ради славы, доблести, геройства
Я здесь жила и все могла снести.
Медаль за оборону Ленинграда
Со мной как память моего пути.
