«Новый мир» № 2: О цветах и птицах
Февральский номер «Нового мира» открывается началом нового романа Александра Мелихова «И нет им воздаяния».
Этот роман – продолжение «каценеленбогенского цикла» («Исповедь еврея» и т. д.): повествователь Каценеленбоген пытается выявить судьбу родственников своего фамильного врага – следователя Волчека, давным-давно (в тридцатые годы) состряпавшего дело Каценеленбогена-старшего (отца повествователя), отправившего его в лагерь (выкинувшего из утопии на задворки бытия) и в свой черёд сгинувшего в сталинской мясорубке. Выясняется, что родню гада-следака разбросало по всему земному шару: в Казахстан, Германию, Израиль. Более того, как оказывается, среди сей родни есть и известные люди: сын Волчека – журналист-диссидент Радий Воробьёв, брат Волчека – инженер-орденоносец, три сына брата (племянники Волчека) – литератор-постмодернист, философ и художник; в волчековском роду обнаруживаются и московские медийные персоны, и казахстанский предприниматель (хозяин ресторанного заведения). Каценеленбоген желает знать, не выросли ли волчековские родичи такими же подонками, как сам Волчек, и, коль скоро они не подонки, насколько им стыдно за родственничка. Впрочем, он успевает узнать немногое, поскольку беспрестанно отвлекается на всякоразные личные воспоминания, рефлексии и хобби. Что будет дальше, покажет окончание романа Мелихова; пока делать выводы рано.
Замечу только, что некоторые мелиховские персонажи списаны с прототипов: например, незадачливый «Радий Воробьёв» – несомненный Гелий Снегирёв; также вполне узнаются-определяются другие прототипы. Не знаю, в какой родственной связи находятся все эти реальные люди, – в той, какая показана Мелиховым, в иной или ни в какой вообще. В любом случае пойдут протесты – избежать их будет невозможно: сам непафосно-скептический кислый тон мелиховского письма гарантирует скандалы.
Ещё одна семейная сага – повесть Елены Бочоришвили «Волшебная мазь»; в отличие от въедливого расследования Мелихова, она суперпафосна и выполнена по всем канонам «магического реализма» (не то «по Маркесу», не то «по Павичу»). История старинного рода целителей (в декорациях страшного ХХ века) сопровождена подобающими ей чудесами, знамениями, удивительными совпадениями, любовными победами, рыцарскими поступками, страстями, тостами, восклицаниями и придыханиями. Вот только некоторые мифологемы «Волшебной мази» подозрительно знакомы мне по грузинскому кинематографу. Впрочем, бродячие сюжеты – всеобщее достояние. Особенно в Грузии.
Также проза февральского «Нового мира» представлена психологическими миниатюрами Евгения Шкловского («Грибница») и рассказом Ильи Оганджанова «Дамба» (скорее не рассказом, а вольным очерком-эссе о былом и настоящем Соловков).
Хорошие писатели Александр Мелихов и Евгений Шкловский, за творчеством которых я давно слежу, повторяют, перепевают, разбавляют себя, и это сказывается на читательском восприятии их текстов. Когда-то мои знакомые признавались, что плакали над страницами мелиховской «Исповеди еврея» (добавлю: то были нееврейские знакомые). Заплачут ли они над романом «И нет им воздаяния»? Ох, сомневаюсь.
Под стать прозе поэзия «Нового мира». Если подборка Валерия Лобанова «В чистом поле» – простая (иногда слишком простая), но искренняя – ход маятника в одну сторону; если барочно-архитектурные питерско-итальянские этюды Александра Леонтьева («Молочный брат») с их изысканной тяжеловесностью – взмах в противоположном направлении, то засим маятник останавливается посерёдке, и отличить Евгения Сливкина («Замороженный сигнал») от Вадима Рабиновича («Запятая») – невозможно. Тут и там немного самоиронии, чуточку трогательности, горсть цитат, малость занимательных исторических фактов; всё мило, профессионально… и обыкновенно. Выручает классик старояпонской поэзии Фудзивара-но Тэйка со своими «Стихами о цветах и птицах» (перевод, вступление и комментарии Виктора Сановича): экскурс в непривычную культуру – праздник для моей души.
Далее в «Новом мире» – записи Юрия Кублановского («Ноль девять»), своим настроем напомнившие мне дневники Бунина (впрочем, Бунин был гораздо эмоциональнее), заметка Михаила Горелика «Кто виноват в смерти Скоби?» (Скоби – герой романа Грэма Грина, самоубийца; а в его смерти виноват переводчик, недостаточно точно переведший стихотворение Рильке на английский; передай он чуть получше смыслы Рильке – самоубийства бы не случилось). Ещё во втором номере «Нового мира» есть статья Александра Чанцева о Саше Соколове. Статья называется «Слово с Берега Одинокого Козодоя», и это название – единственное, что осталось от неё в моей памяти.
Кстати, о птичках: ненавижу модно-летучую теорию «приращения смысла в поэзии», считаю её порочной и вредительской. Вот подтверждение тому: Льва Оборина, автора обзора «Современная поэзия и космологическая метафора», сия теория поставила в нелепое положение. Есть стихи, в которых смысл прирастает, но эти стихи невозможно ни полюбить, ни понять (по крайней мере мне, да и Оборину, думаю, тоже). Есть, напротив, такие стихи, которые легко полюбить и понять, но в них, увы, смысл не прирастает. Куда податься Льву Оборину? Если он похвалит Кублановского, ему достанется от неистовых ревнителей смыслоприращений (уже досталось), а если превознесёт модную чепуху Драгомощенко – рискует схлопотать от меня. Такова судьба соглашателей – получать с обеих сторон. Оборин находит выход – он говорит, что современная поэзия типа разбегающаяся вселенная; Кублановского несёт в одну сторону, а Драгомощенко – в другую, противоположную. Это плохо – или это никак? Согласно Оборину, вроде плохо. Однако неисправимо. Или исправимо – но не сейчас. В общем, чувак сам себя запутал…
Таков февральский «Новый мир»: начался с мелиховских поисков причин произрастания цветов зла, завершился же птичьим самозапутыванием.
«Знамя» № 2: Звуколюб и Ермолов
Закончился роман Георгия Давыдова «Крысолов». Белоэмигрант-диверсант Буленбейцер благоразумно укрылся от треволнений Второй мировой в нейтральной Швейцарии, вволю налюбовался глетчерами, после войны перебрался в Америку, в пору «оттепели» познакомился с участником советской культурной делегации, поэтом-шестидесятником Трофимовским, попытался через него отследить участь репрессированного друга – генетика Ильи Полежаева – вотще. Вот ведь какая вышла штука: Полежаев, заскочив в Швейцарию, передал Буленбейцеру волшебный препарат-порошок из лаборатории Тимофеева-Ресовского, и сей порошок то ли активизировал память, то ли омолаживал, то ли даровал бессмертие, – впрочем, на поверку порошочек оказался бесполезной фруктозой. Чи он был (но его подменили), чи его не было – дело тёмное, смутное. Символ это такой – Мнемозины, тоски по Родине, неубиваемой дворянской культуры и неизбывной борьбы всего хорошего против всего советского.
Как странно: Георгий Давыдов, постоянно обращаясь к благодатнейшим историческим темам, к ценнейшим социокультурным материалам, всякий раз их обнуляет, гробит. Причина – плоское мышление автора, не вмещающее в себя ни единой мысли, помимо навязчиво-утробного: «Загубили, гады, загубили…». Антикоммунизм может быть разным, он может быть сложным, продуманным, мудрым; антикоммунизм Георгия Давыдова – самого примитивного извода, он однокрасочно-одноклеточный, злобно-животный и удивительно, что не с уклоном в коллаборационизм. Впрочем, с уклоном: автор не жалеет сладких комплиментов учёному-невозвращенцу Илье Полежаеву и его шефу Тимофееву-Ресовскому. Между тем дело Тимофеева-Ресовского перестало быть секретом, и чем именно занимался «зубр» в гитлеровской Германии, уж давно известно, – радиационными экспериментами на живых людях. От давыдовского «Крысолова» попахивает немецкими ядами, и этот лютый душок не перешибают ни швейцарские сирени, ни светские рауты, ни постмодернистские игры-угадайки, ни мадригалы, ни старательно вымышленные пёстрые набоковизмы.
Прочая проза февральского «Знамени» посимпатичнее. Это эпистолярно-гришковецкая повестушка Даниила Смолева «Письма для ДАМ» – славная, местами забавная, местами сентиментальная, но при этом – ни к чему не приложимая (герой повести шлёт послания Дмитрию Анатольевичу Медведеву, а мог бы – кому угодно). Ещё это умелый рассказ Дениса Гуцко «Мужчины не плачут» – о медсестре Лилечке и её мужиках (от Лилечки ушёл Егор, она полюбила Андрея, а тот – женатый, иногородний и не смеет покинуть жену, но тут как раз Егор вернулся). Мои поздравления Виктории Токаревой, нашёлся молодой напарник, не уступающий ей в мастерстве; есть кому творить мягко ироничные новеллы про «непредсказуемое женское счастье». Плюс это – рассказик Евгения Новикова «Любовница белого облака» – тоже «про женское счастье», но с мифятинкой (жена военного беременеет от являющегося во снах облака).
Поэзия во втором номере «Знамени» – если исключить ностальгическое стихотворение Игоря Шкляревского «Воспоминание о славгородской пыли» и обрывочную подборку Дмитрия Веденяпина «Зал “Стравинский”» – подобралась однотипная. Эдакое расслабленно-дурашливое недообэриутство с комнатным градусом чувств – сразу в трёх авторских вариантах. У Владимира Гандельсмана («Техника расставания») – всенепременная виртуозность синкопированной ритмики и неравносложной рифмовки, у Николая Байтова («Шуршанье искр») – привлекательные странности-загадки слога (но в обильных количествах и Гандельсман, и Байтов наводят тоску). У Олега Дозморова же («Казнь звуколюба») нет ни того, ни другого. Дозморов мог бы влиться в армию безлико-ординарных, но сносных элегиков; к несчастью, Дозморову слон на ухо наступил; он не слышит звучания слов – безнадёжно, напрочь, вообще. Когда мне повстречалось омерзительное дозморовское словцо «парчок» (в смысле – «маленький парк»), меня вдруг осенило: бедолага «звуколюб», над коим свершается казнь, – это же я.
Четверть журнала занимает историческое расследование Якова Гордина «Персия. Потомок Чингисхана», посвящённое Алексею Петровичу Ермолову и его посольству в Персии. Яков Гордин тщательно и увлекательно вскрывает рискованнейшую политико-дипломатическую игру, которую вёл честолюбивый полководец в Персии, выдавая себя за Чингисида. Кстати сказать, чуть позже сходно будет действовать на Кавказе другой знаменитый честолюбец – Александр Грибоедов (разве что, в отличие от Ермолова, не прибегая к прямому самозванству). Ермолову Персия обрушит карьеру, а Грибоедова Персия убьёт. Воистину сия древняя страна – могила «русских Наполеонов».
Вслед за этим идут другие материалы «Знамени» – мемуарный текст Вадима Баевского «Штрихи к портрету. Из писем Михаила Леоновича Гаспарова» (Гаспарова я обожаю; любое свидетельство о нём – в кайф мне), глава из книги Ольги Егошиной «Эпический театр Льва Додина» (глава называется «Орёл или решка», и повествует она о работе режиссёра над инсценировками прозы Фёдора Абрамова), краеведческо-путевой очерк Андрея Пермякова «Верховские. Таруса». Тема русской глубинки подхватывается в другом очерке – в «Тупиковой ветви развития» Елены Холоповой. Интеллигентная горожанка Елена Холопова ужасается, глядя на семью сельских алкашей. В контраст сему следуют беззаботно-щебечущие «Записки тусовщицы» от Татьяны Кондаковой.
Во втором «Знамени» – две большие литературно-критические публикации. Обзорная статья Инны Булкиной «Всегда я рад заметить разность: украинская литература в “московском зеркале”» читается с интересом – но всё ж отстранённо, без «личной вовлечённости». Зато дискуссия в Конференц-зале «Знамени» на тему «Поэзия XXI века: жизнь без читателей» подняла во мне бурю чувств.
Восемь экспертов пытаются понять, отчего современная русскоязычная поэзия теряет читателя, высказывают объяснения на этот счёт. Отмечу два экспертных мнения; с одним из них я категорически не согласен, а со вторым, наоборот, согласен. Данила Давыдов считает, что нынешняя поэзия, усложняясь, требует специально подготовленного восприятия – подобно некоторым сферам науки. Может, оно и так; но ничего хорошего поэзии это не сулит: всякая корпоративная ограниченность поэтики обрекает её на ущербность. Иван Мятлев, будучи аристократом, писал стихи исключительно для светского салона, а Лермонтов, также будучи аристократом, писал стихи для всех – и потому Лермонтов выше Мятлева (а Борис Рыжий и Виктор Цой – неизмеримо выше Александра Скидана и Михаила Ерёмина). Поэзия включает в себя три уровня-этажа: первый, самый низкий, – корпоративный, второй – социальный (общеполитический), а третий, наивысший, – экзистенциальный (метафизический). Насильственно герметизируя поэзию, мы рискуем навсегда запереть-заточить её на первом этаже (в подвале). Другое знаменательное суждение – реплика Андрея Василевского, полагающего, что поэзия передала часть своих социокультурных функций смежным «синкретическим жанрам» (рок-поэзии, поп-поэзии, бард-поэзии и т. д.). Да, это так. Василевский – умница!
«Октябрь» № 6: Тинейджер – сбоку пейджер
Роман Николая Климонтовича «Степанов и Князь» не вполне типичен для этого автора; Климонтович – реалист, иронический бытовик, застольный рассказчик; он силён не играми фантазии, а остро подмеченными и мастерски сервированными подробностями вкусного городского быта. Поначалу автор не скупится на них, живописуя колоритную парочку героев – московских художников – плебея Семёна Степанова («Степана») и аристократа Мишку Шишова («Князя»). Степан с Князем пускаются в автомобильное странствие по Руси, через сорок километров застревают, оказываются в старинной усадьбе (её нынешний хозяин – генерал Поперёков – сел за растрату, и друзья коротают время со сторожем Андрюхой), затем – в гостях у интеллигентной селянки Майи, потом – в милицейском участке, из которого Князя доставляют в психушку. Мало-помалу сюжет романа съезжает куда-то не туда, в мерцающую постмодернистскую фантасмагорию с аллюзиями, говорящими мертвецами и философствующими бомжами, – легкокрылую и остроумную, но вяловатую, бесцельную и малооригинальную – смахивающую то на Пьецуха, то на Владимира Березина, то на Владимира Сорокина. Кажется, Климонтович занялся не своим делом. Впрочем, вреда от этого нет (и пользы – тоже нет).
Текст Климонтовича невелик, зато следующий за ним роман Андрея Дмитриева «Крестьянин и тинейджер» растянулся аж на половину журнального номера – притом «окончание следует».
…Одинокий фермер Панюков, бывший участник Афганской войны, застрял в сельской глуши (он сохнет-воздыхает по жене местного ветеринара Санюшке). Его напарник Вовчик (тоже афганец) в 1991 году сбежал в Москву, стал там бизнесменом. Вдруг Панюков получает электронное послание от него. Сын Вовчикова покровителя – девятнадцатилетний Герасим (Гера) – исключён из института, парню грозит армия, ему надо укрыться от военкомов. Панюков встречает Геру, поселяет его у себя; далее следуют психологические взаимопритирки «крестьянина» (Панюкова) и «тинейджера» (Геры). Московский парнишка не привык к деревенской жизни, он страстно влюблён в москвичку Татьяну и никак не может дозвониться до неё – связь в селе не ловится; вдобавок ветхая панюковская розетка не подходит для зарядки Гериного ноутбука. Вот и страдает наш тинейджер – сбоку пейджер (то бишь ноутбук).
Кстати сказать, возлюбленная Геры Татьяна – ходячий эталон толерантности и высокой духовности: запрещает Гере не чтить гастарбайтеров, принципиально не смотрит телевизор-зомбоящик. Панюков в телик глядит (иного досуга у него, увы, нет); зато он не курит, не пьёт и иногда разражается монологами о вреде пьянства. Даже Гера, хоть паренёк импульсивный и неопытный, но тоже, по сути, правильный. В школу он не ходил потому, что одноклассники хотели всучить ему наркотики (а взрослые-то не ведали об этом); из окончания романа, наверное, мы узнаем, что и из института Геру попёрли за хорошее (по всем правилам плохой советской беллетристики «для молодёжи»). К тому же Гера – начинающий литератор; он пишет книгу, и не о ком-нибудь, а о Суворове. Страшно подумать, что породят две такие светлые личности, Татьяна и Гера, когда соединятся, – наверное, благотворительную прокламацию или учебно-методическое пособие.
Роман Андрея Дмитриева – ханжеская интеллигентская агитка, совмещающая в себе две разнонаправленные натужные фальши – почвенническую фальшь и фальшь либеральную (как если бы Василий Белов не только клеймил «развратный мегаполис», но вдобавок требовал славить таджикских дворников). К тому же всё это изложено показательным «языком маститого писателя» – демонстративно наблюдательным, вязким, тягучим, обилующим никчёмными подробностями, – один лишь проход Панюкова через улицу занял полторы страницы. Добавлю: Дмитриев, щеголяя «пристальной пейзажностью-интерьерностью», совсем не ловит психофизику пространств. В результате у него выходит следующее…
«Он никого не видел из людей, впечатанных друг в друга, лишь изредка, когда мимо “газели” проплывал редкий фонарь или по ней скользили отсветы придорожных окон, на миг врываясь под брезент сквозь щель над задним бортом, перед глазами Геры вспыхивали, прежде чем погаснуть, золотой зуб, глазной белок, канитель на тюбетейке, цепочка на тёмной шее, улыбка на смуглом лице».
А ведь эта трижды фальшивая «канитель на тюбетейке» войдёт в шорт-листы двух-трёх престижных литпремий – наверняка.
После неё радуешься желанному продолжению чудесного литературоведческо-философско-исторически-психологически-географически-путевого эссе Андрея Балдина «Лёвушка и чудо» – о Льве Толстом и Ясной Поляне. Полагаю, что этот текст – благая весть о грядущем дискурсе, в котором объективная наука, художественная литература и эмоциональная публицистика сольются воедино.
И вновь контраст – явление философствующего пустомели Владимира Елистратова, повторное: Елистратов есть и в февральском «Знамени», но о его «знаменском» опыте с говорящим названием «Трендинг-брендинг-балалайкинг» я умолчал; обойти молчанием «октябрьский» экзерсис Елистратова не могу…
Вот она – елистратовская «Интернет-нирвана Стива Джобса», а вот – её цитатный синопсис, составленный мной. «Стив Джобс… был, как известно, буддистом». «Джобс решил, что он тоже Бог». «…Интернет – это… “культурная нирвана” человечества. Это глубоко буддийский… по духу цивилизационный проект». «…Интернет – это и есть Будда». «Ленин… имел уникальное чутьё и хватку. Так же как и Джобс – феноменальную предпринимательскую жилку». «Стив Джобс… тот же Владимир Ильич. Кстати, и характерами они были похожи…». «Конец, довольно чуши, спасите наши уши» (последняя цитата – не из Елистратова, а из Агнии Барто).
Далее во втором «Октябре» всё как обычно. «Заметки о новой публицистике» Юрия Корнейчука «Попытка гипноза» (Корнейчук справедливо ругает Михаила Елизарова за постмодернистскую безответственность аналитических концепций, а Германа Садулаева – за левацкую риторику). Статья Анны Орлицкой «Микроистория великих событий» (о поэзии Сергея Стратановского). Нескончаемый проект Дмитрия Бака «Сто поэтов начала столетия» – теперь Бак характеризует Светлану Кекову, Веру Павлову и Аркадия Драгомощенко; и вновь он верен привычке совмещать несовместимое. Кекова – хорошая религиозная поэтесса, Вера Павлова – неплохая эстрадница, а Драгомощенко – производитель бессмыслицы. Что между ними общего?
…Февраль. Достать чернил и квакать, журналов выгрызая мякоть. Там, где князья и крысоловы заджобсить Ленина готовы. Явился к фермеру юнец, а я примолкну наконец…
