Блаженны нищие духом…
Мф. 5:3
1
Ночь. Тихо тикают часы. В комнате тепло и душно. Я подхожу к окну, открываю форточку шире, вдыхаю свежий морозный воздух. Штору можно отодвинуть — теперь новолуние, и тьму за окном лишь слегка рассеивает фонарь за углом.
Я вдруг вспоминаю: остановитель! Невероятно, фантастически, уму непостижимо! Я чувствую, как начинает сильнее стучать сердце, и не сразу подхожу к полке, где лежит оно — необъяснимое, нереальное, бесценное приобретение!
Не знаю, кто, как и когда мог вложить в посылку вместе с часами этот предмет, не понимаю, почему в тот момент, когда мы его увидели, никто не испугался — наверное, потому, что он выглядел, как старый знакомый, как пришелец из детских снов или фантазий, которыми тешатся многие маленькие мальчики и девочки, когда долго не хотят спать или когда им не с кем гулять на улице. Мы просто нажали на кнопку и направили вышедший лучик на стену…
Остановитель лежит у меня в руке, такой приятный на ощупь — он весь из металла, похож на часы: под стеклом — циферблат, часовая, минутная и секундная стрелки, сверху — кнопка, как у секундомера.
Я вдруг почувствовала, что не хочу спать, и одновременно с этим вспыхнуло желание вернуться снова к арии из «Бразильской бахианы» Вила-Лобоса, которую я разучивала много лет назад. Я услышала звуки этого произведения сейчас очень явно, почти громко, как будто всё, что звучало днем, теперь уснуло и уступило сцену незримому, неслышимому, непроизносимому — снам, мечтам, воспоминаниям… Звучавшую в голове «Бахиану» исполняли виолончели в сопровождении оркестра, но я знаю, что мои руки способны, вдохновляясь трепещущим желанием, извлечь из любимого черного пианино живые, восхитительные звуки, воссоздающие все тот же узнаваемый музыкальный образ.
2
Я вспомнила ту комнату за стеной…
Там много света и воздуха. В открытое окно врывается симфония птичьих голосов. Ветер развевает тонкую бежевую штору, словно парус. Я представила, как подхожу к окну посмотреть — все ли в порядке с моими растениями и богомолом? А, ты жив, курилка! Мой питомец смотрит на меня, поворачивая вслед свою человекоподобную мордочку. Прости, я подойду к тебе позже. Сейчас — пианино. Мое пианино, черное, огромное, волнующее, слегка потертое и тем более живое и значительное, тоже ждет встречи со мной — оно похоже на огромного человека, старого и мудрого, всегда расположенного к беседе.
Скорее, к нему!
Сжав остановитель в руке, боясь разбудить спящих, я тихо подхожу к стене и направляю в ее середину лучик. Сначала яркий, остренький, он быстро начинает расширяться и весь переходит в большое, выше меня ростом, бледно-изумрудное пятно на стене, уходя куда-то далеко вглубь. Я немного волнуюсь, как всегда, но решительно ступаю в это зеленоватое сияние и, зажмурив глаза от света, переступаю порог…
3
Я стою какое-то время, не сразу открывая глаза. Вот свет уже не так ярок, становится тише стук бьющегося сердца, и я снова слышу тиканье часов — других часов. Я слышу новый запах — это оставшийся после моего прошлого посещения запах ароматической палочки. Она, видно, все еще тлеет. Открываю глаза — да, так и есть! Как замечательно, здесь день!
Моя милая, любимая комната! Вот и мое пианино. Оно черного цвета, пятьдесят шестого года выпуска — очень старое, но идеально настроено и прекрасно звучит. Это черное пианино я не променяю ни на что, это — душа моя. На его верхней крышке разместились: стопка нот, метроном и компания мягких игрушек.
Этот чудесный остановитель исполняет все желания, которые можно было бы объединить словами «дом моей мечты». Когда мы направляем лучик на стену, каждый из нас получает воплощенный образ места, где ему хочется отдохнуть, заняться чем-то своим — тем, на что вечно не хватает времени и сил. Каждый из нас создал свое обиталище таким, каким ему хотелось его видеть, наполнив жилище теми вещами, которые всегда хотелось иметь или теми, что когда-то были дороги, вызвав все эти вещи из воображения или из памяти — так, что, глядя на эти комнаты, легко можно было сложить представление о внутреннем мире их хозяев, об их настоящих потребностях, о которых даже самые близкие не всегда догадывались.
Мой старший сын был бы не прочь поселиться в загородном домике, похожем на нашу дачу. Но без людей ему показалось не очень уютно, и тогда он «выстроил» грот — вроде того, в котором жил Ондатр из книги про Муми-тролля. Впрочем, сын уходит туда редко и ненадолго — если обидится на кого-то или не хватает времени на компьютерную игру. Гораздо больше ему хотелось бы найти какое-нибудь общество мальчишек, дружелюбных и увлеченных, как и он, игрой в «войнушку» — но, увы, остановитель не исполняет такие желания.
Младший сын вызвал к бытию большую комнату, где он проводит часы, строя города и макеты. Вся его комната уставлена коробками с «Лего», наборами для моделирования, бумагой, картоном, банками с краской и клеем, обрезками пластика, пакетиками с искусственным мохом, маленькими человечками, разными детальками и вообще всем тем, что еще необходимо для его занятий. В углу стоит деревянный столик с заварным чайником, графином, наполненным водой до половины, тарелочкой с конфетами и сахаром. Больше пока ему ничего не нужно.
Надо сказать, что то время, которое мы проводим в наших комнатах, идет совершенно независимо от нашей обычной жизни — пока мы здесь, там не проходит и минуты, и, по нашему желанию, здесь может быть любое время суток или года. Мы также можем ходить друг к другу в гости, что мы часто и делаем. В общем-то, с тех пор, как у нас появился остановитель, наша жизнь, конечно, сильно поменялась.
Особенно это почувствовали мы с мужем. Нам всегда не хватало времени на все. Бывало, только я возьмусь за рукоделие, посижу, как кажется, совсем немного, а проходит на самом деле уже три часа, и день близится к концу, и спать уже пора. И так досадно, что ничегошеньки, как мне кажется, не сделала сегодня! А на другой день — другие дела, и нет никакой возможности присесть еще целую неделю, а когда найдется, наконец, минутка, опять не успеешь сделать ничего. А ведь столько желаний! И что прекрасно — эта чудесная штука, наш остановитель, решает и денежный вопрос. Ну вот когда бы я смогла приобрести новое пианино? И не только пианино, но и клавесин. А муж смог устроить для себя даже два помещения — отличную мастерскую с лучшими инструментами и досками и кабинет с компьютером. Дети, да и я сама, очень любим заходить в мастерскую — посмотреть на папину работу, подышать свежим запахом древесных стружек, самим что-то постругать.
В своей комнате я бываю довольно часто — у меня много планов, и в этом месте я могу спокойно работать, не боясь, что чего-то не успею или кто-то мне помешает. Здесь у меня стоит письменный стол и рабочее кресло — я много читаю, пишу или изучаю науки. В углу напротив — небольшая софа, на которой я, уютно устроившись, люблю иногда отдавать душу вязальному хобби — пытаюсь создать какие-то милые, «кавайные» игрушки, набирая ряд за рядом, ошибаясь, сбиваясь со счета, распуская и снова набирая то же самое. Иногда я достигаю цели, и тогда пианино украшает новый постоялец, тут же становясь центром внимания игрушечной пестрой компании.
Мебели, в общем-то, мало — чтобы пианино звучало, нужно пространство. Поэтому и комната довольно большая, а потолок высокий. Кроме пианино, письменного стола с креслом и софы, здесь есть еще маленький клавесин. Несмотря на свои относительно небольшие размеры, этот уникум никак не хотел вписываться в общее пространство, и мне пришлось просто поставить его возле пианино, скрасив неудобство, незаурядность его формы, излишнюю витиеватость узоров и рельефов бежевым цветом, который гармонирует с основным цветом моей комнаты. Вы, может, спросите, зачем мне клавесин? Понимаете, это моя мечта. Мне всегда хотелось хотя бы прикоснуться к его крышке. Звук клавесина — хрустальный, холодноватый, в нем нет объема, но в звучании этого инструмента есть особая прелесть, правильность и утонченность, которая вместе с паричками, чулками и рюшами вызывает в моем воображении образ не просто Галантного века, а живой и очень манящий образ русского Просвещения. Иногда мне кажется, что я вышла оттуда, родилась в нем, детство же пришлось на эпоху романтизма, а за детством последовали юность и зрелость точно так же, как за романтизмом последовал реализм, а за реализмом — дальнейшие искания…
4
Какие искания могут быть у зрелого человека, перешедшего рубежи и юношеского романтизма, ждущего от жизни самых ярких впечатлений, и горячности молодости, ее стремления к самому высокому и безупречному? Какие еще могут быть искания, когда понято, что высокое — в близком, а счастье — это общение и труд, когда пришло уже спокойное осознание своего места и ценности бытия?
Однако какая-то мысль не дает мне покоя — мысль подспудная, невыраженная, пока мною не уясненная. Мне очень хочется ее понять, уловить — что-то очень важное, волнующее, что подступало ко мне не раз и заставляло спрашивать саму себя: «что?.. Что?». От внутреннего напряжения я начинаю чувствовать жар и недостаток воздуха, подхожу к окну и смотрю — не закрыто ли оно?
Окно оказалось закрытым. Я вспоминаю, как в прошлый раз в какой-то момент я устала от шума леса и летающей шторы. Однако сейчас мне захотелось именно этого. Я открываю окно настежь, но легкую, из тафты, штору не отодвигаю. Ветер тут же врывается в комнату, внося гомон птичьих голосов и приклеивая тонкую ткань к моему лицу.
Звуки внешнего мира моментально наполняют комнату, вызывая у меня невольную улыбку: сколько же неугомонных птиц! — и почему они так много и непрестанно говорят? Этот крик, писк, щебет и всевозможные трели напоминают мне гигантский живой шумный комок, переплетенный с лесом и людьми, переполненный порханьем, кипучей работой, криками, спорами, песнями, радостью жизни и птичьего общения.
Долго не могу найти богомола — оказывается, он сидит перед самыми моими глазами, слившись с суккулентом. Прости, я не принесла тебе еды — невзначай пришла сегодня. Впрочем, вы, богомолы, на удивление редко едите! Я беру это чудо на руки и всматриваюсь в маленькие умные глазки. Может, ты инопланетянин, Богомол? Может быть, ты даже читаешь мысли людей и все о них знаешь? Знаешь ли ты, о чем я думаю? Знаешь ли ты ответ на вопрос: «Что самое важное в жизни?» И почему это меня так волнует? Богомол медленно поднимает лапку, как будто хочет меня погладить по щеке. Мне очень хочется, чтобы он прошелся по моей руке и залез на плечо. Мысленно я прошу его об этом, но богомол медлит и все смотрит в мои глаза. Я вспоминаю, как смешно, будто пирожок, он ест таракана, и, развеселившись, говорю ему вслух: «Нет, ты не инопланетянин, ты — наш человек, только насекомое». Богомол, цепляясь своими маленькими коготками, начинает довольно быстро передвигаться по моей руке к плечу, и, пока путешественник не добрался до моего лица, я снимаю любимца и сажаю его на одно из растений. «Но ответ на мой вопрос ты, может быть, и знаешь — очень уж мудрый и загадочный у тебя вид… Только никогда не скажешь».
Почему-то мне уже не хочется играть на пианино, и я задумчиво оглядываю комнату и все предметы, имеющиеся в ней и дающие мне занятия и душевный отдых. Подхожу ближе и разглядываю фото на стенах — я собрала тут всех, кто дорог мне. Вот моя милая бабушка, красавец-дед, вот мои молодые мама и папа, маленькая сестренка, дяди и тети, двоюродные сестры и братья — все они тут, юные, улыбающиеся и даже смеющиеся. Сюда я поместила и звездную пару, Катю Максимову и Володю Васильева — стремительный прекрасный танец, остановившийся на мгновение и пойманный навеки камерой, черно-белое фото из старого журнала.
В моей комнате есть и картины. Их четыре: одна из них, изображающая букет цветов на дачном столике, какого-то неизвестного мне художника, чем-то настолько мне однажды понравилась и запомнилась, что я даже написала этому художнику письмо. И он мне ответил. Вторая — восходящее солнце над покрытой снегом Арктикой. Эту картину я когда-то так хотела купить, что всерьез рассчитывала — смогу ли не есть целый месяц, но так и не решилась. Третья картина — Сальвадора Дали, «Девушка у окна», четвертая — вышитая моей мамой. На этой картине — березовая рощица, пшеничное поле, освещенное ярким солнцем, и деревенька вдали.
5
Я снова почувствовала, как что-то внутри шевельнулось. Это что-то связано с одной из картин? Я поочередно смотрю на каждую из них, сверяя беспокоящий меня вопрос с внутренним чувством — «это оно»? И останавливаю взгляд на маминой работе. Разной фактуры нитки, цвета не по схеме, а только те, что нашлись дома — но как живо передали они этот радостный свет, который заливает пшеничное поле, деревеньку вдали, показали контраст между тенью леса и солнечным светом, золото поля, солнечные блики, теплоту людских далеких жилищ!
Зерно! Я сосредоточиваюсь мыслью на этом образе, пытаясь пойти в откровении дальше, невольно поднимаю руку и раскрываю ладонь, чувствуя в ней что-то новое. Там нет остановителя! Вместо него — то, о чем я сейчас думала. Зерно. Я понимаю, что это — для меня, и это — что-то очень важное. Может быть, самое важное.
Но другая мысль не дает уйти тревожному чувству — как же я вернусь домой? От страха и волнения становится холодно, в сердце и тотчас в подошвы вонзаются десятки тонких игл, и вслед за этим — бешеный пульс и шум в ушах.
Каждый, кто переживал даже миг испуга, знает, насколько неприятно это чувство. Однако очень скоро и совершенно неожиданно для меня в моих ощущениях что-то значительно, очень осязаемо и бесповоротно поменялось. Мне вдруг стало уютно и спокойно, словно кто-то очень большой накрыл меня теплым и сухим одеялом — так, как это делала бабушка, когда я была еще маленькая и сидела у нее на коленях. Я снова смотрю на ладонь. До этого потная и дрожащая, теперь она держит язычок голубого, не обжигающего пламени. От него мне становится весело, бодро, радостно, он растет и полыхает и вскоре охватывает уже меня всю, вызывая ощущение присутствия чего-то большого, великого, сильного, отеческого и царственного одновременно.
Тысячами, десятками тысяч начинают стремительно проноситься образы. Я чувствую, что мои глаза широко раскрыты, но комнаты уже почти не вижу. Передо мной возникает огромный шар из беспрерывно движущейся массы, свет, как восходящее солнце, — по всему ореолу этого шара. Свет увеличивается, и шар начинает движение вокруг этого света, одновременно вращаясь вокруг своего центра. Я как будто лечу вниз, и ко мне стремительно приближаются, вырастая в размерах, прекраснейшие места Земли, ее водопады, бегущие стада косуль, степи и широколиственные леса, морской прибой, восход и закат — все это проносится быстро, но настолько живо, что я чувствую тепло солнечных лучей и земли, дуновение ветра, запах травы и соленого моря. Я вижу двоих — мужчину и женщину. Никогда я не видела таких гармоничных и естественно красивых людей. Я узнала своих прародителей. Он, первый человек, широк в плечах и груди, в лице — сила и мудрость. Праматерь — воплощение нежности и грации. Они почти не расстаются друг с другом, ежеминутно нуждаясь во взаимном общении или молчаливом присутствии. Но вот Ева одна, и она срывает плод. Глаза ее сужены и подбородок гордо приподнят. Бежит Адам, он в ужасе и отчаянии сжимает руками свою голову. Ева, улыбаясь и смеясь, обнимает его и что-то ему говорит не переставая.
Вот двое сидят, не глядя друг на друга, ни вокруг себя. Я чувствую то, что чувствует Ева — разочарование, горечь и чувство стыда, униженность от сознания своей обнаженности. Ее лицо приближается ко мне, в нем нет уже прежней нежности и беспечности, на нем появляются горькие складки и даже морщины. И вот я уже узнаю черты обычных женщин — бабушек, матерей, селянок, тружениц, сестер милосердия, санитарок, девушек — обещавших и дождавшихся своих воинов.
Я вижу первую кровь, шумящие города, пресыщенные богатством и властью. Войны, лязг металла, десятки падающих молодых тел, искаженные от боли лица. Затем — пустая земля, покрытая блестящей от влаги зеленью, и восемь человек, с надеждой в глазах, смотрят на радугу. Но вот снова — разгул и веселье, шумные улицы и дома, праздники и жертвоприношения. Картины эти сменяет видение битв, я слышу победные крики, смешанные со звоном оружия и стоном побежденных.
И вот — мирные людские голоса, смех — люди строят высокую башню, уходящую в облака. Башню, которая не будет достроена.
Долины и холмы, покой и мир, неторопливый шаг — впереди небольшой толпы идет человек и рядом с ним — его жена. Она немолода, но невероятно красива. Лица людей запылены, движения — усталые. Голоса детей и скрип колес.
Ягненок, принесенный в жертву, и слезы нежданного освобождения…
Вот волны моря смыкаются над войском фараона, сметают коней, тяжелые пики, крушат колесницы и снова расходятся, оставляя на поверхности лишь кучи деревянных обломков. Толпа мужчин и женщин на суше, не ждавшая спасения, теперь шумит — кто вздевает руки, кто плачет, кто смеется — пришедшие в себя обнимают и трясут тех, кто еще не очнулся от пережитого страха.
Вот те же идут по пустыне, уставшие и запыленные. Их седобородый вождь — впереди, и он велит поднять и нести перед всеми высокий шест с медным змеем, чтобы люди глядели на него, и тот, кто будет ужален, останется живым.
Затем этот шест превращается в два бруса, сложенные крестом. На них — Человек, и грубые, толстые гвозди вбиваются в плоть. Человек кричит, и Его поднимают над землей, и Он висит на этих брусьях, ежесекундно умирая от муки и оживая с каждым тяжко дающимся вздохом, чтобы вновь испытать непереносимые боль и стесненность в груди. Люди смотрят на Него, и кто-то испытывает разрывающее сердце страдание, жгучую жалость, а кто-то — иронию и ненависть.
Картина меняется — я вижу внутреннюю комнату жилища, где собрались мужчины и немного женщин. Они держат совет или ожидают вестей, но вот приходит Тот, Кто умирал недавно на древе, и люди потрясены и не смеют верить. Но Пришедший протягивает им руки и говорит: «Не бойтесь и не смущайтесь, посмотрите на руки Мои и ноги Мои и коснитесь меня — это Я Сам». «Се, дана мне власть на небе и на земле, но царство Мое не от мира сего».
Я вижу теперь бесчисленные события последних двух тысячелетий. Вот римляне, врывающиеся в Иерусалим и разрушающие великий храм. Вот варвары, сдвигающие мраморные статуи и с хохотом отскакивающие от падающих мраморных богинь и героев, от разбивающихся их рук и лиц. Варвары, носящиеся по улицам с факелами, бьющие своими короткими мечами всех, кто попадется — вооруженных и безоружных, мужчин, женщин, детей.
Но вот все спокойно, и снова — цветущие города, торговые ряды, мастерские, дворцы и сады, храмы и университеты. Я вижу лица людей — они разные. Заплывшие от сытости и осознания превосходства и изможденные от непосильного труда, жестокие и милосердные, с прилипшей навеки маской и простодушные, самодовольные и плачущие. Проносятся, как живые, образы знакомых литературных героев — Наташа Ростова, князь Андрей, большой Пьер, мерящий разбитыми ногами пыльные километры среди таких же, как он, мучеников, однако не страдающий, а напротив, радующийся новым открытиям; несчастный студент с червоточащей думой на лице и его признание Соне: «Я себя убил, а не старушонку!»; их создатели — и не только они, но целая вереница прозаиков и поэтов — и Пушкин, и Лермонтов, Державин, Ломоносов, Гончаров и Карамзин… — все, кого я знаю.
На смену их лицам пришли лица воинов, конных и пеших дружинников — они срываются с места, устремив вперед пики и мечи, и мчатся на Золотую орду. Завязывается жестокая сеча, падают молодые воины, падают седовласые воины — поле усеяно богатырями, не будут они уже играть-поигрывать ни своими мечами, ни булавами, ни луками со стрелами. Не будут девицы любоваться их русыми кудрями, не пахать им и не тешить своих деток малых, не качать их на коленях, не дарить им пряничков. И слышу слова: «Нет больше той любви, если кто умрет за други своя».
Вижу и капитана Тушина, метающего, как некий великан огромной рукой, ядра, потчуя ими врага. Вижу наших ребят-солдат в белых рубахах, с крестами на шапках, раненых, дивящихся на шляпу Пьера. Вижу обвязавших свои лица тряпьем и бинтами солдат, хрипло кричащих «ура» и кашляющих сгустками крови, прорывающихся сквозь серо-желтый туман и вызывающих панический ужас у немца.
Я чувствую, что уже устаю от множества впечатляющих картин, но мне хочется понять все до конца, и одним мгновением мой внутренний взгляд охватывает все происшедшее на Земле. Ошеломленная, я стою и смотрю на свою руку, в которой лежит пшеничное зернышко. Память еще хранит впечатления и обрывки картин, волнение еще не улеглось, и мне хочется удержать откровение еще хоть на несколько минут. Но нет уже теплого одеяла, чувства постепенно становятся более обыденными, я лишь продолжаю плакать и сдерживать рыдания. Все громче тикают часы.
Оглянувшись по сторонам, я вижу себя в нашей комнате, в которой я была до того, как взяла в руки остановитель. За окном уже занялся рассвет, но фонарь еще светит, все больше освещая и без того посветлевшую комнату. Я прислушиваюсь к дыханию спящих, подхожу и смотрю на них. Как они красивы!
