Змея приползла под утро. Видимо, ей стало холодно в стылых и влажных майских травах и она отправилась искать местечко потеплее.
Алёшка спал счастливо и крепко, как спят только в семнадцать лет. Разметавшись на старом овчинном кожухе, небрежно брошенном возле остывшего за ночь костра, он лежал, склонив голову набок, и из полуоткрытых, по-детски припухлых, губ стекала безвольная, медленная слюнка. И вот именно здесь, на его груди, пожелала устроиться змея.
Это была толстая, почти в метр длины, гадюка, с обновлённой лоснящейся чешуей, будто вычерненной в знаменитом Кубачинском ауле. В предутреннем свете эта свернувшаяся чернь казалась нежной и ласковой. А ведь именно от её укуса умер в прошлом году Звончик — добрый работящий мерин, вынянчивший на своей спине не одно поколение станичных мальчишек.
Змея ужалила его в бабку. Яд был матерелым, наваристым. Однако молодой ветеринар лечил коня от какой-то другой болезни, неопытно приписав его гибель одряхлению и нестойкому организму. Правда, об этом сейчас уже никто не помнил. Как не помнила и сама змея, сумевшая за долгую зиму всё заспать и забыть.
Теперь она жила как бы заново, жируя в раздольной, полной сусликов и полёвок степи и копя в себе запас густого, прозрачного яда, похожего на свежий липовый мёд, что выкачивают в начале лета со своих пасек прилежные пчеловоды.
С осторожным шипением змея вползла на грудь человека и замерла, вглядываясь ему в лицо остервенелыми зауженными зрачками.
Но Серёга дышал глубоко и размеренно, и под это беззаботное укачивание гадюка согрелась, разнежилась и сонно свернулась в клубок.
А земля летела навстречу дню. Солнце вырастало на глазах, разгоняя туманную дымку, внося в мир оживление и суету.
Табун, сгрудившийся на ночь возле костра, разбредался, растягивался, расходился кругами. Длинноногие жеребята теребили маток, а те, подставляя им крутые спелые сосцы, грациозно тянулись к траве, мягко пощипывая её нежными велюровыми губами.
Вожак — старый дончак Баязет, сын Балета и Звездочки, беспокойно следил за подругами. Самолюбивый и бешеный, он готов был надрать холку любой из них, особенно молодой каурой вертихвостке, норовисто показывающей, как тягостна и ненавистна ей его опека.
Где-то, километрах в четырёх отсюда, пасся другой табун. Там верховодил удалой орловский рысак Север, по которому сохли все тамошние кобылицы, в том числе и эта непокорная, с тёмной чёлкой на лбу и влажными фиолетовыми глазами. Чужой волей была она перегнана оттуда сюда для продолжения породы, — но память о любимом жила и тревога, волнения и печаль не утихли.
Баязет, по-видимому, знал об этом и как всякий самец ревновал, зверея от хмельных, мучительных чувств. Мечтая укротить строптивицу, он то сумасшедше преследовал её, то смиренно стоял рядом, пытаясь потереться мордой о её круп. А она, раздражённо прижимая уши, отбрыкивалась от него, и с её по-звериному жутко оскаленных зубов опадала на землю изумрудная пышная пена.
Защищая кобылицу, Серёга отгонял жеребца. Баязет бесился, вставал на дыбы, противясь и угрожая. Но свистящая жила кнута всякий раз приводила его в чувство.
Кобылы глядели на метания «султана» равнодушно. И только каурая, казалось, неподдельно радовалась его мукам. Так молодая, разлучённая с милым женщина глядит на опостылевшего супруга, которым, вопреки мечтам и надеждам, наградила её судьба.
Степь просыпалась, прихорашивалась, наполняясь свистом и щебетом. Роса высыхала на глазах, и лёгкий, едва заметный парок курился над землёй.
Однако Серёга очнулся не от солнца. Что-то холодное и гадкое давило на грудь. Оно будто проникало в самую кровь, и казалось, что кровь от этого леденеет и останавливается. Непонятный ужас, предвещающий смертельную опасность, удержал парня от резких движений. Затаив дыхание, он приоткрыл глаза и скосил их на грудь.
Недовольно приподняв головку, гадюка угрожающе закачалась, сверкая раздвоенным запугивающим язычком.
Серёга хотел закричать, но крик застрял в горле под её гипнотическим взглядом. Понимая, что любой неосторожный жест обернётся против него, Серёга зажмурился. Он надеялся, что змея оценит его миролюбие, однако подлая тварь не думала покидать насиженное место. Не нападая, но и не уходя, она всё так же раскачивалась, сладострастно ощущая под собой трепет заходящегося от ужаса человеческого сердца.
Полежав немного, Серёга снова посмотрел на неё.
Гадюка смеялась. Так, во всяком случае, показалось ему.
Он отвёл глаза и с трудом перевёл дыхание. Правая рука его, откинутая в сторону, затекла, и он испугался, что в нужный момент она ему откажет. Нужно было во что бы то ни стало восстановить кровообращение.
Серёга подвигал пальцами, и это движение не укрылось от змеи. Она тут же подобралась, насторожилась и слегка отклонилась назад, словно предупреждая о последствиях.
Понимая опасность, устав от неё, Серёга медленно сжимал тугой, неотразимый кулак.
«Только бы не промахнуться... Только бы успеть», — думал он, следя из-под полуприкрытых век за рептилией, сосредоточившей всё свое внимание на этой грозно вздымающейся человеческой руке.
Инстинкт не подвёл змею.
Удар был мгновенным и страшным.
Но гадюка на какую-то долю секунды опередила противника. Как сорвавшаяся пружина, она выпрямилась и вонзилась зубами в ожесточенную податливую плоть.
Серёга взвыл, вскочил на ноги и ударил повисшую на руке гадюку о землю. Змея содрогнулась, но сознания не потеряла, а торопливо поползла прочь, ввинчиваясь извивающимся резким телом в раздвигаемую спасительную траву.
Не упуская её из вида, Серёга схватил валяющуюся возле костра заржавевшую дедовскую шашку, которой обычно рубил ивняк, и бросился за ней. Глянув на руку, он увидел, что из большого пальца сочится густая, черная на вид кровь, и, не раздумывая, полоснул по нему острием клинка.
Боли он не почувствовал. Только легкое головокружение и страх, что «операция» окажется напрасной. Но это уже было не столь важно. Бесконечная, доселе неведомая жажда мести заглушила мысли и чувства. Поливая кровью траву и одежду, он настиг уползающую дрянь и с придыханием опустил шашку...
Перерубленная гадюка забилась в траве. А он всё кромсал и кромсал её на мелкие подпрыгивающие куски, захлебываясь слезами и слюной отвращения. Затем каблуком сапога вдавил в землю оскаленную головку и занялся собой.
Кровь продолжала струиться, алая и пугающая. Возможно, яд уже вытек с нею, однако надеяться на полную безопасность не приходилось.
Стянув с себя свитер, Серёга обмотал им руку и кликнул Данаю. Стреноженная умная лошадка подняла голову и покорно подставила спину, на которую он с трудом закинул лёгкое казацкое седло.
— Извини, милая, — простонал Серёга. — Надо... надо!
Он зубами подтянул подпругу, развязал путы и повторил: — Надо! Иначе кранты!
От этой мысли его бросило в жар, уши заложило, как на глубине, и он решил, что уже помирает...
В станичной амбулатории царила тишина. Фельдшер Константин Ильич и медсестра Надежда Яковлевна пили чай, вскипяченный в блестящей хирургической кастрюльке.
Серёга соскочил с лошади и, привязав её к плетню, прогрохотал сапогами по коридору.
— Что-о? — почти одновременно вскрикнули Надежда Яковлевна и Константин Ильич. — Сеноко...
— Гадюка, — сипло сказал Серёга, разматывая свитер. — Ужалила... А я, чтобы от яда уберечься... тесаком полоснул.
— Силён! — округлил глаза Константин Ильич. — Прямо как в легенде... А тесак-то, поди, грязный?
— Ещё бы, — усмехнулся Серёга. — Деда Никифора шашка. Я ею сушняк для костра рублю, бурьяны...
— И об заражении, конечно, не подумал, — процедил фельдшер, глядя, как торопливо и ловко Надежда Яковлевна обрабатывает руку парня перекисью водорода. — Ведь я вам на всех лекциях твержу, что в земле споры столбняка. И к тому же — сепсис!
Константин Ильич явно наслаждался своими медицинскими познаниями. Он потёр рукой чистую морщинистую щеку и, оглядев рану, причмокнул языком.
— Тут шить и клепать надо. Поэтому тебя в районку отправим. А пока антигадючника прими...
Колючая игла с противозмеиной сывороткой заставила парня дернуться.
— Не дрейфь! — подбодрил его фельдшер. — Змея что? Тьфу! Если сразу спохватиться. А вот столбняк... — Он глубокомысленно поднял руку с новым заправленным шприцем. — Столбняк чреват... А ну, подставляй спину!
Укол под лопатку оказался еще болезненнее, и Серёга снова дернулся.
— Ну-ну! — прикрикнул Константин Ильич. — Иглу сломаешь!
Бросив шприц на сверкающий эмалью лоток, он промыл руки и вытер их куском марли.
— Как тебя угораздило? Баловался, поди?
— Какое, — буркнул Серёга, ощущая под лопаткой огонь, а в обработанной, залитой йодом руке нарастающую тягучую боль. — Сама приползла...
Он вздохнул, мысленно переживая случившееся с ним. Затем с надеждой посмотрел на заполненные медикаментами стерильные шкафчики.
— Вы бы мне чего-нибудь такого... нейтрализующего...
— Спирту, что ли? — усмехнулся Константин Ильич.
— Нет, я не пью, — Серёга покраснел. — Анальгину, валидолу...
— Ишь! — Константин Ильич тряхнул седым ворошиловским чубчиком. — Грамотный! Шкипидару бы вам всем, молодым. Вот в пользу б и пошло. Да ладно, ладно, поможем... Сымай портки, герой!
— Снимать?
Серёга растерялся. Мысль о том, что придется обнажиться перед женщиной, смутила его. Он с опаской покосился на медсестру.
— Да нет, уже не надо... я и так обойдусь...
— Сымай! — рассердился Константин Ильич, нервный от постоянного общения со станичными бабками, донимающими его своими ревматизмами, запорами и старческой беспамятливостью. — В кои веки дело приспело, а он... Сымай! Тут тебе не театр, а медицина!
— Ну зачем вы так? — укорила Надежда Яковлевна. — Сделайте сами, а я отвернусь. Ведь он ещё мальчик... стесняется.
— И-их! — покачал головой фельдшер. — Молодо-зелено, и смотреть на вас тошно. Помню, у нас на фронте один такой объявился. Ему ногу покалечило, чистить рану надо, а он галифе снимать не даёт. Девок, понимаете ли, стесняется. Кровь ручьем, сам зелёный от боли, а в портки вцепился и ни в какую. «Хошь стреляйте, хошь под трибунал отдавайте, а я не позволю...» Еле-еле управились. И смех, и грех!
Константин Ильич величественно, насколько позволял ему небольшой росточек, выпрямился, вкатил в ягодицу Сереге еще одну ампулу и взялся за телефон.
— Сейчас «скорую» вызовем...
— Давайте, — согласился Серёга. — Только сначала на конезавод позвоните. Скажите, что косяк остался без присмотра. Пусть уж дирекция пришлет кого-то на смену...
К полудню ветер подул напористее. И внизу под обрывом Дон заиграл, заплескался волнами в крутосклонный берег.
Аромат чужого табуна нарастал. И каурая совсем потеряла голову. Всё тоскливей и пристальней оглядывала она степь, бугрящуюся то там, то здесь невысокими холмами и курганами. За одним из них могло ждать её счастье. И она наконец решилась.
Сторожко прядая ушами, кобыла поискала взглядом табунщика, но он как в воду канул. Это ободрило её. С независимым видом прошествовала она мимо Баязета, ненароком задев его внезапно повлажневшим лоснящимся крупом.
Баязет скосил огненный глаз, довольно фыркнул и, не переставая жевать, уставился на неё. Но она, как всегда, выразила ему привычное недовольство, и жеребец тут же остыл, расслабился и вновь потянулся мордой к хрустящей сочной траве.
Каурая только этого и ждала. Усыпив бдительность тирана, она неторопливо и решительно стала отдаляться от табуна. Запах влекущего пота становился всё сладостнее. И внезапно, освободившись от страха, всей душой ощущая свободу, она запрокинула голову и заржала легко и заливисто. Звонкий зов её был тут же услышан.
Из-за бугра, распустив гриву, вынесся высокий в яблоках жеребец. Горделивые, похожие на выточенные из черного мрамора, ноздри раздувались надменно и страстно. Косматый хвост был приподнят и бился на ветру. Увидев каурую, рысак застонал и, пританцовывая на легких точеных ногах, направился к ней.
Баязет же заметил всё это слишком поздно. Понимая, что каурая провела его, он задохнулся от бешенства. Свирепый его храп ударил по нервам кобылиц, разбежавшихся в разные стороны. Позабыв обо всём, с налитыми кровью глазами, жеребец рванулся за обидчицей.
Рысак, уже успевший обнюхать подругу, вызывающе ждал его. Но Баязет схитрил. Осадив себя на полном скаку, он круто развернулся и всем телом жестоко и мощно ударил изменницу.
Каурая всхлипнула и, не удержавшись, упала на подломившиеся передние ноги.
Баязет вновь занёс над ней подкованные копыта, но на этот раз Север опередил его.
Две могучих взметнувшихся туши ударились грудь о грудь.
Выскочивший из-за кургана седовласый табунщик Петрович напряженно наблюдал за поединком. Это была схватка зверей. И в ней должен был победить сильнейший.
Табунщик был стар и опытен. Он прекрасно понимал вечный закон жизни. И потому, побелевшими пальцами вцепившись в луку седла, ожидал трагического исхода. Не отрывая глаз от гривастых «гладиаторов», он с ожесточением вспомнил о Серёге.
«Иде ж той паразит? Заснул, али с девкой балуется? А может, убит?»
Последнее предположение чуть не вышибло его из седла. В степи всякое бывает. Одичавшие жеребцы порой страшнее взбесившихся быков, и чем черт не шутит...
Петрович захлебнулся воздухом, схватился за сердце.
«Надо разогнать их, надо вмешаться... Вон они уже устали, уже выдыхаются...»
Выхватив из-за пояса нагайку, он с гиканьем направил своего меринка к беснующимся в пыли противникам.
— Пшли-и!.. Пшли-и-и! Вот я вас! — отчаянно закричал он, чувствуя, как голос его против воли срывается на какой-то испуганный жалобный визг. — По-о-шли-и!..
Его появление оказалось как нельзя кстати.
Когда-то не уступавший никому Баязет понимал свое поражение. Да, он честно сражался, но проклятый рысак оказался моложе, и в этом было его единственное преимущество. Поэтому, демонстрируя показную покорность и уважение к человеку, дающему возможность с достоинством отступить, Баязет нехотя разжал зубы на холке соперника.
Петрович воспользовался этим и тут же ожег рысака беспощадным кнутом. Север взбрыкнул и метнулся в сторону. Чувственно покачивая бедрами, каурая устремилась за ним.
Слезы залили глаза дончака. Он посмотрел ей вслед и тоскливо заржал.
Каурая не оглянулась.
Он снова позвал её, но обернулся лишь Север. Избитый и искусанный, он на секунду застыл, глядя на врага, затем тряхнул гривой и скрылся вместе с кобылой за зеленым курганом.
Петрович не решился их разлучить. Он понимал, что произошло чепе: смешение чистокровок грозило неприятностями. Но изменить события не мог, так как были они сейчас не в его власти. Подобное не раз случалось на его веку. И среди людей, и среди животных. Вздохнув, он смачно выругался и, подъехав к Баязету, пожалел его, увидев глаза жеребца.
— Ты что, ты что, — обратился он к коню, уверенный в том, что тот его понимает. — Нельзя же так... И из-за кого? Из-за бабы! И-эх, милый, со мной тоже такое бывало, и ничего — выжил... Давай-ка, иди к своим. А я твоего хозяина поищу. Куда вы его девали, чертяки? Иди, иди, сердешный! — Он дернул за узду меринка и концом кнутовища осторожно коснулся Баязета. — Пошли, нечего из-за неё переживать!
Жеребец понуро и медленно двинулся за ним...
...Через несколько дней Серёга вернулся в степь. Палец ему сохранили, укрепив железными скобами, но бинты не сняли, приказав каждые трое суток ходить на перевязку. Почти неделю Серёга корпел дома над книжками, а затем, устав и от них, и от тётки, неустанно пичкающей его разносолами, вернулся к коням, по которым соскучился.
Это было лето его первой свободы. Десятилетка окончена, впереди маячил Университет — исторические аудитории на Моховой, семинары Гудзия, Бонди, Щербины... Жизнь раскрывалась широко, как весенняя степь, и не было еще ни одной болевой зарубки — ни на душе, ни на сердце.
Снова круглые сутки проводил он в степи. Ласкал жеребят, баловал сахарком маток и время от времени поучал Баязета, дабы тот не наглел и помнил, кто был и остаётся подлинным хозяином табуна.
Поскольку загонов и домиков на пастбищах не было, Серёга по-прежнему спал в степи, окружая пространство вокруг себя длинным волосяным арканом, какими пользуются в пустынях чабаны и караванщики.
Работал он теперь не один. С центральной усадьбы прислали помощника. Это был проштрафившийся ученик жокея Митька Мигуля, шалопут и деляга, готовый на словах на любые подвиги, а на деле оказавшийся болтуном и трусишкой.
Митька был ленив и задирист, и Серёга с первого же дня взял его в оборот, как Баязета. Бывший жокеёнок заартачился и кинулся в драку. Схватив Серёгу за грудки, он рванул его на себя.
— Ты, сурчонок! Это тебе не Москва. Я те быстро желваки повыщёлкиваю!
Серёга молча оторвал его руки, подобрал с земли отлетевшую от рубахи пуговицу и вдруг резким и точным ударом саданул парня в челюсть.
Митька взвыл и брякнулся наземь. Глаза его забегали, замельтешили.
— А-а-а, ты так, — растерянно забормотал он, поднимаясь на ноги. — Ну, погоди... Я сейчас милицию приведу, начальству пожалуюсь. Сволочь!
Он вскочил на коня и поскакал в контору за помощью. А назавтра вернулся тихий и перевоспитанный.
— Твоя взяла, — нехотя пробурчал он, скидывая с седла мешок с продуктами. — Только ты мне всё равно не указ. И вообще скоро я со всеми распрощаюсь. Обучусь джигитовке и в цирк устроюсь наездником! На всех афишах буду сверкать, не то что тут...
Он вздохнул. В его непонятного цвета широко расставленных глазах таилась надежда.
А Серёгу интересовало другое. Если раньше он сутками не вылезал из седла, то теперь с утра до вечера бродил по степи. Это лето было змеиным. Гадюки, ужи, медянки попадались на каждом шагу. И немало их полегло в те дни от Серёгиной шашки.
Взяв в библиотеке книгу по герпетологии, Серёга внимательно изучил её. И хотя, скрепя сердце, признал медицинскую и природную полезность змей, на мировую с ними не пошёл, продолжая преследовать и губить окаянное ползучее племя. Найдя очередную жертву, прижимал её к земле длинной рогатинкой так, чтобы зубцы приходились поближе к голове, а затем казнил.
Митька, старательно делающий вид, что между ними ничего не произошло, наблюдая за этими процедурами, балдел. Сам он змей сторонился, даже к пойманным не подходил, но Серёгины выходки его привлекали и тешили.
— Так её, так! — сладострастно постанывал он, втихомолку мечтая, чтобы хоть одна из этих зараз вырвалась и отомстила за себя. — Ишь, как корчится, пасть разевает! А мы ей туда махры, а мы её туда цигаркой!.. Держи, Серёга, не то, не дай Бог, изловчится, — истошно фальцетил он, готовый в любой момент пришпорить своего Удалого и рвануть наутёк. — Слушай! — однажды прокричал он. — А что если этих тварей на рынок пустить?
— Как это? — не понял Серёга.
— А так... — Митька даже покраснел от удовольствия. — Я у одного хмыря в Зимовниках видел. Шкура змеиная — на палку натянута. Получилась трость — конец света! Любой фраер за пятерку с руками оттяпает. Только дай!
— Ну да? — удивился Серёга и протянул ему шашку. — Твоя добыча — дарю!
— Нет, нет, — Митька благородно отказался от смертельной чести. — Живую ни в жись... А вот если безголовую... приму.
— Ну, прими!
Серёга отсек извивающейся медянке голову, подцепил рогатинкой и бросил её трепещущее тело Митьке.
Мигуля ахнул и бросился бежать. Только через час подошёл он к добыче. Преодолевая страх и брезгливость, вывернул её наизнанку, как чулок, и натянул сырую кожу на заблаговременно вырезанный ивовый прут. Чешуя облепила дерево красиво и плотно, словно лайковая перчатка руку. Митька захлебнулся от восторга.
— Видал? Шедевра отличная!
Серёга придирчиво оглядел сторон.
— Ну, что ж, — раздумчиво произнес он. — Кто-то крокодилов на портфели изводит, а мы с тобой змей на сувениры пустим. Только торговать не смей! — жестко предупредил он.— Иначе живую тебе за шиворот спроворю!
— За что?— изумился помощник. — Ведь это ж абсолютный доход! Я их и на пристань, и на станцию к поездам таскать буду, а ты только лови. Разбогатеем, «Победы» купим...
— «Победы»?
Серёга иронически оглядел его. Рыжекудрый, приземистый Митька был нелеп в своей затасканной телогрейке и замызганных кирзачах со щегольски отвернутыми и приспущенными голенищами. Серёга представил его — такого — за рулём собственного автомобиля, со змеиным стеком в руке.
— Продавать не смей, — повторил он. — А задаром — кому хочешь. Ферштейн?
Митька надулся. Но спорить не стал, так как был уверен, что рано или поздно сумеет уломать этого дуралея.
...В воскресенье они закатились в клуб. Вечер был малиновый, душный. Радиола пела о чём-то знакомом, и было так хорошо, так радостно на душе.
Танцы ещё не начались. Девчата прихорашивались перед зеркалами, таинственно шушукались, поглядывая на парней. А те, залихватски распустив чубы, с неприступными лицами сорили семечками, делая вид, что прекрасные представительницы человечества их не интересуют.
Шла узаконенная, освященная веками игра. А на самом деле сердца тех и других трепетали и таяли, кровь бурлила в жилах, и каждый с нетерпением ожидал начала веселья. Кто-то должен был первым выйти в круг. И тогда за ним потянулись бы все остальные. И девчата, раскрасневшиеся, взволнованные, словно нехотя подали бы руки кавалерам и позволили бы им увлечь себя, обмирая в вальсах и фокстротах.
Поскольку танцы ещё не начались, Серега с Митькой прошествовали через зал и встали возле сцены на виду у всех, молодецки поигрывая тросточками. Молодежь тотчас же окружила их. О том, что Серёгу укусила змея, все давно уже знали. А небрежное сообщение Митьки об объявленной гадюкам войне привело присутствующих в восторг. Атрибуты геройства были налицо и тут же пошли по рукам. Серёгу расспрашивали, но он скромно отмалчивался. Зато Митька расковался и — живописал. Бесподобная змеиная чешуя ласкала ладони, и невозможно было отвести глаз от её прихотливых зловещих узоров.
— Мить, сделай и мне такую?.. И мне! И мне! — раздавались голоса.
Митька гордо и многообещающе кивал головой, презрительно косясь на парней и победоносно улыбаясь девчатам.
Только Нинка Морозова, дочь заведующего третьим отделением конезавода, черноглазая, тоненькая, Серёгина мечта, не включилась в игру. Брезгливо оттолкнув протянутую ей тросточку, она произнесла громко, так, что все услышали:
— Ненавижу живодёров! Палачество какое-то!
И вызывающе усмехнулась Серёге в лицо. Он взглянул на неё и, ничего не ответив, вышел из зала.
Звезды наливались тяжелым золотом. Терпко пахли сады. Шелестели деревья. С Дона тянуло рыбьим запахом свежей воды, пережженной солярки и еще чем-то необъяснимым, сладковато оседающим в горле.
Расстегнув на груди рубаху, Серёга долго сидел на обрыве, глядя в темную воду. Вот и заканчиваются его последние послешкольные каникулы. Скоро надо будет возвращаться в Москву, где ждет его мать, и Университет, в который он наметил держать экзамен. Через пару недель он уедет отсюда, оставив вдовую тётку совсем одну. И кто знает, вернётся ли вновь, чтобы так же беспечно провести ещё одно лето.
Но эта ночь, и эта печаль, и эти звезды, отражённые в волнах вместе с красными огоньками бакенов, навсегда останутся с ним. И может быть, через тысячу лет, когда он будет готов закончить свой жизненный путь, всё это вспомнится и озарит напоследок ту таинственную пустоту, которая откроется перед гаснущим взором.
В отдаленье, на станции играло радио. Серёга пошарил по карманам в поисках папирос, но их не оказалось. Вспомнив, что на вокзале буфет торгует круглосуточно, он направился туда.
В зале ожидания толпился народ. Вот-вот из Ростова должен был прибыть московский скорый и немало станичников по давней, заведенной еще дедами традиции пришли сюда на людей поглядеть и себя показать. Кто-то уезжал, кого-то встречали. Но в основном публика была праздная, находящая удовольствие в созерцании чужой, проносящейся мимо жизни, такой интересной и недоступной для многих из них.
У буфетной стойки, заставленной стаканами и кружками с пивом, толковали о чём-то Митька и двое незнакомых парней. Митька явно «крутил динаму», обещая подбиваемым на змеиный бизнес одногодкам безвозбранный фарт и фирменное процветание.
— Я вам по рублю за шкурку буду платить! Через год миллионерами станете! Чем не жись? И завод можно бросить, и деньгою сорить! Ну, чего, мужики? По рукам?
— Не-а, — отнекивались парни. — Незаконно всё это, да и жизнь дорога. Чего ею за рупь рисковать?
— Да вы что? — ерепенился Митька. — Чалдоны! Я же вас обучу! И технике безопасности, и змейским повадкам... Ну, пока сезон? Пока спрос на их имеется!
Он случайно оглянулся, увидел Серёгу и заюлил, засуетился, протягивая ему свою еще полную кружку с пивом. Но Серёга отказался и вышел на перрон.
Первыми, кого он увидел, была Нина с невысоким гражданским лётчиком. Летчик бережно поддерживал её под руку и наклонялся так близко, что густые волнистые волосы девушки касались его щеки. Вероятно, он рассказывал нечто героическое, потому что Нина, неотрывно глядя на него, то и дело ахала и всплескивала руками.
Словно бы случайно Серёга закашлялся. Нина оглянулась, увидела его и, пренебрежительно дернув плечиком, снова повернулась к пилоту. Жестокая ревность сжала сердце Серёги. Ему захотелось подойти к ним и как-то задеть, обидеть, нарушив их показную идиллию. Но вместо этого он повернул налево и побрёл по перрону, заставляя себя не торопиться и не оглядываться на них.
Московский скорый накатывался тяжело и значительно. Огромный локомотив надменно прогрохотал мимо, окатив людей жаром лоснящегося тела, завораживая и подавляя видом равнодушно катящихся колёс. Промелькнули вагоны — почтовый, багажный, «столыпин» зарешеченный, со стоящими в открытых дверях охранниками. Затем медленно поплыли цельнометаллические, в которых тоже кое-где стояли и смотрели на перрон неизвестные сонные люди.
Невыразимая тоска захлестнула Серёгу. Захотелось вскочить в первый тамбур и помчаться в ночь и туман, не жалея, не думая ни о чём, зная, что через сутки ты выйдешь дома, в Москве, на Киевском, а оттуда на метро до Бутырского вала рукой подать.
Но ударил колокол. Поезд тронулся. А Сергей еще долго смотрел ему вслед, один на опустевшем перроне. Он не подозревал, что эта ночь, и вокзал, и замирающий огонёк на последнем вагоне когда-то будут вспоминаться ему как ни с чем не сравнимое счастье. Счастье, которое однажды приходит к любому из нас, но не всегда мы привечаем его по незнанию, по наивности, по бездумной и легкой молодости наших легких семнадцати лет...
...Утро застало его в степи. Ночь прошла беспокойно, томительно, но спать не хотелось. Непонятная слабость томила душу, и Серёга вдруг понял, что он, в сущности, одинок в этом праздничном мире. Мать с братишкой не в счёт. Они любят его, ждут, тревожатся. А остальные... Какое дело остальным до его маленькой жизни, его чувств и переживаний, любви и надежд? Кто оплачет его, если что-то случится с ним в этой древней ковыльной степи, где кроме пасущихся отар и табунов на многие километры нет ни одной живой души?
А девчонки? Все они одинаковы. И разве можно понять, о чём они думают, когда глядят на тебя отчаянными глазами и легкая усмешка играет в уголках их неумело подкрашенных губ? Ну, Клавдия, ну, Настенька, — эти попроще, у них всё на лице — и мечты, и терзания. А такие, как Нина?
Серёга вспомнил вчерашний вечер. Напряженный презрительный голос Нины:
— Ненавижу живодёров! Палачество какое-то!..
«Палачество? Не нравится вам? А когда меня та подлюга ни за что ни про что на тот свет отправляла, это не палачество было? Да, бездумная тварь, да, ползучая, не ведающая, что творит... Но вы её пожалели, а меня, человека, нет. Так плевать мне на ваши эмоции! Я буду губить их сотнями, тысячами! Я заставлю Мигулю оплести ваш забор змеиными шкурами, и по почте бандеролями буду присылать их вам, безголовых и безопасных! До тех пор, пока какая-то дрянь вновь не ужалит меня...»
— ...ужалит... — Он услышал свой хрипловатый далёкий голос и понял, что думает вслух. — Не ужалит... А почему бы ей меня не ужалить?
Эта мысль ужаснула его. Вспомнились шрапнельные зрачки гадюки, боль, испуг, ожесточение… Повторить всё это? Добровольно подставить руку безумной гибели? И ради чего? Минутной растерянности? Позы? Геройства?
Он представил, как везут его, мертвого, на директорской красной бидарке. Везут по поселку, такого молодого, не пожившего, и лицо его, бледное и печальное, покачивается в такт торопкому ходу коней. И еще он представил, как из своего дома выбегает Нина и, заливаясь слезами, бежит вослед, кусая тонкие пальцы от тоски и раскаяния.
— Будь как будет, — решительно сказал Серега, задыхаясь от любви и жалости к себе.
И побрёл по степи…
Ветер, набежавший с утра, подул напористее. Молодые душистые травы клонились к земле. И внизу под обрывом Дон играл, пенился, колотил волнами в высокий обрывистый берег.
Серёга шёл, оглядывая бугорки и кочки, раздвигая шашкой густые заросли колышущегося ковыля. Однако, как назло, ни одной змеи не попадалось. Видимо, по какому-то неведомому коду они сообщали друг другу об опасности и заблаговременно убирались отсюда, не желая искушать свою отравную змеиную судьбу. И все-таки удача не изменила ему.
Молодая, расписанная по спине причудливыми ромбами гадюка осторожно прошуршала вблизи. На ее плоской стреловидной головке красовался изогнутый по краям черный череп, похожий на зловещую эмблему на щите ливонского рыцаря.
— Здра-а-астье вам! — нараспев протянул Серёга и, изловчившись, быстро наступил змее на хвост.
Гадюка дернулась, пытаясь вырваться, но Серёга держал её крепко. Острием шашки он отвёл её прицельную головку в сторону, и змеюка оскалилась и зашипела опасно и угрожающе.
— Ну-ну, — бестрепетно наклонился к ней Серёга.— Грозишь... А я тебя надвое...
Он занес над ней тусклый клинок, но тут же опустил его. Крови не хотелось. И чужая, пусть даже змеиная жизнь показалась значительной и весомой.
— Черт с тобой, — прошептал Серёга. — Давай на равных, один на один...
Он отбросил шашку и, чувствуя, как по спине поползла ледяная изморозь, протянул руку к змее.
— Защищайся!
Это было безумие. Он отлично сознавал всю нелепость своего поступка. Но какое-то отчаянное упрямство заставляло его толкать ослабевшие влажные пальцы к раскаленной пасти змеи.
Однако укуса не последовало. Сопротивляясь, упорствуя, змея уклонялась от тянущейся к ней руки. Серёга растерялся.
— Не хочешь?
Он машинально стёр с лица выступившие капли пота и еще больнее прижал хвост змеи сапогом.
Рептилия забилась в судорогах. Затем железные челюсти ударили в толстую резиновую подошву, выплеснув в неё капли медно-купоросного лютого яда.
— Ну вот, — сказал Серёга и тут же отскочил в сторону. — Теперь ты в своём амплуа. А то не хочу, не буду... Значит, не ты моя смерть... не судьба. Ну так живи! Живите все вы, чёрт с вами!
Он проводил взглядом исчезающую в траве гадюку и облегченно вздохнул.
— Ну и как? — раздался за спиной знакомый скрипучий голос.
Серёга обернулся. Перед ним стоял Митька, прижимая к груди бутылку обернутого в серебристую фольгу шампанского.
— Вмажем, шеф, за успех предприятия! Да и за работу возьмёмся. Я краснотала приволок... на сто тросточек хватит.
Он отвинтил проволоку и, придерживая пробку, откупорил бутылку без шума и пены.
— Жаль, кружек нет. Но мы так... — Он протянул бутылку Серёге. — Глотни за упокой душ ползучих и мученических!
— Спасибо... — Серёга недобро прищурился. — За успех, говоришь? Ну, что ж... Наше дело правое, победа будет за нами!
Он осторожно положил саблю на два выпирающих из земли бугорка и изо всех сил ударил по ней сапогом. Стальная плоская полоса хрустнула и переломилась.
— Всё! — сказал Серёга. — Всё-ё!
Митька глядел на него, наливаясь синюшной кровью.
— Тю! — наконец воскликнул он. — Тю, скаженный! Я к нему с подходом... Думал, человек, добытчик... — Он аккуратно заткнул пробкой шампанское и вновь окрутил горлышко проволокой. — А он... тьфу! Лягнутый! Чокнутый! Балда московская!..
Серёга шёл к табуну. Кони мирно паслись, мелко подрагивая гривами и отмахиваясь от надоевших слепней, не подозревая, что творилось в душе их табунщика.
Небо трепетало. Дон голубел широко и раздольно, лебедино раскачивая на легких волнах проплывающие ялики и теплоходы. И жаворонок пел, то взмывая к солнцу, то возвращаясь к земле, разгоряченной, разнеженной, пышно украшенной цветами и травами.
Серега шёл. А Митька смотрел ему вслед, крича что-то оскорбительное о столичных охламонах. Подобрав обломок шашки, Митька вытер его о штанину и сунул за голенище.
«Отволоку кузнецу, финяк отточит. Пригодится когда-нибудь», — мрачно подумал он.
И вдруг сплюнул, выругался и, широко размахнувшись, отшвырнул от себя бутылку и подбежал к Удалому. Вскочив в седло, ударил коня плетью и, бестолково размахивая руками, поскакал вдоль берега за уходящим вверх по течению теплоходом. Желтая пыль торопливо вздымалась за ним, отмечая тяжелый галоп. Удаляясь, всадник с конём делались всё меньше и меньше, пока не исчезли совсем за покато выгнутой чертой горизонта.
А Серёга шагал и шагал мимо табуна, мимо древнего половецкого кургана, над которым кружился, словно бы распластанный, стрепет, мимо многочисленных норок, возле которых стояли на задних лапках похожие на толстые меховые колышки любопытные суслики.
Всё было легко и возможно. И верилось, что стоит только взмахнуть руками и ты воспаришь в необъятное юное небо, становясь одним из тех свободных белых кучевых облаков, что плывут над этим вечным мятущимся миром неизвестно куда и зачем...
