Наука и нравственность в школе Л.И. Мандельштама и в школе им. К. Маркса0

Часть 1

Содержание
1. Предисловие
2. Три богатыря
3. «Сплоченная группа» против школы Мандельштама
4. Наука и нравственность
5. Диамат супротив спецфизики
6. Приложение. В.Л. Гинзбург. Наука и нравственность

Предисловие

Статья Т. Шавровой «Философско-идеологическая борьба вокруг лекций Л.И. Мандельштама» своим названием может ввести в заблуждение неподготовленного читателя, поскольку обещает столкновение идей и философских систем. А читатель, знакомый с последними годами сталинского социализма, вспомнит фразу «Бывали хуже времена, но не было подлей», сказанную о времени несравненно более светлом.

В центре статьи — обсуждения в Физическом институте АН СССР (ФИАН) в Москве, начатые 28 января 1952 года докладом ленинградского математика А.Д. Александрова «О субъективно-идеалистических ошибках некоторых советских физиков» и продолженные в феврале 1953-го. Читая невооруженным глазом стенограммы тех как-бы-научно-философских обсуждений и не вникая в их суть, можно и осудить «выходку» М.А. Леонтовича, который, чтобы не выйти из себя, вышел из зала, не желая слушать выступающего. В.А. Фок в подобных случаях просто, не таясь, выключал свой слуховой аппарат и погружался в собственные мысли. Но ведь даже если им казалось, что доводы выступающего не убедительны, почему бы не взять слово и толком объяснить аудитории, в чем именно неправ выступавший? Не так ли?

Чтобы понять, что не всегда так, следует представить себе обстоятельства времени и места, тексты стенограмм переводить с тогдашнего газетно-советского языка на нынешний русский и помнить, что в феврале 1953 года не знали о грядущем через пару недель знаменитом Чейн-Стоксовом дыхании и были готовы к новым затеям Вождя после недавно загремевшего «Дела врачей».

Начнем с образа человека, попавшего в центр «философской борьбы» спустя почти десять лет после смерти. Восторженные отзывы об академике Леониде Мандельштаме его сотрудников и учеников могут звучать не очень убедительно в наше скептическое время. Даже не склонный к восторгам нобелевский лауреат В.Л. Гинзбург завершил свои воспоминания фразой:

«Бесспорно, Леонид Исаакович Мандельштам был подлинным светочем».

Более убедительны мнения не-сотрудников, не-учеников и не совсем физиков. Это — Владимир Иванович Вернадский и Алексей Николаевич Крылов, избранные в Академию наук еще в царское время. Первый — геолог в широком смысле, применявший все науки, необходимые для исследования Земли, второй — инженер-кораблестроитель в широком смысле, применявший все надобные для его дела науки. Ровесники, люди широкого кругозора, очень разные и неблизкие, они были старше Мандельштама на полтора десятилетия и особенно сблизились с ним в годы войны, проведенные в курортном месте Боровое в Казахстане, куда эвакуировали слабых здоровьем академиков.

Три богатыря

Когда-то, впервые собрав свидетельства об этих трех академиках и представляя себе, как они беседовали, прогуливаясь в живописных окрестностях озера, или в гостях друг у друга, я почему-то вспомнил трех богатырей Васнецова. Мои герои вряд ли гуляли втроем и внешне не очень напоминали былинных русских богатырей, но их способ жизни в первой стране социализма предполагал богатырский дух. Царскому генералу Крылову, члену Временного правительства Вернадскому и Мандельштаму с его профессорством в Страсбурге полагалось бы жить очень осторожно, «выбирая выражения», но они жили иначе и выражали свое мнение, подчиняясь лишь совести и разуму.

Вернадский вел дневник, которому в 1938 году доверил, например, такие слова: «Конечно, и гитлеризм и сталинизм — преходящая стадия, и едва ли жизнь пойдет без взрывов». Газету «Правда» назвал «Кривдой», а о съезде партии написал: «Газеты переполнены бездарной болтовней… Собрались чиновники — боящиеся сказать правду…. Ни одной почти живой мысли… Жизнь идет — сколько это возможно при диктатуре — вне их».

А вот некоторые записи о Мандельштаме:

29.4.38. «Вечером [вчера] в Академии — интересный и блестящий доклад Мандельштама. Я слушал его, как редко приходилось слушать. Отчего-то вспомнился слышанный мной в молодости в Мюнхене доклад Герца о его основном открытии. Мне кажется, это было в 1889.

Работа очень важная и методика его имеет большое будущее. Мандельштам сейчас под подозрением — его главная работа пострадала. Я раз как-то в вагоне — вместе ехал в Москву или из Москвы — имел очень интересный разговор. Он поразил меня тогда четкостью и ясностью мысли. Я увидел, что он яснее меня своей логикой, иногда формальной. Большой сангвиник, глубокий экспериментатор и аналитик. Благородный еврейский тип древней еврейской культуры, философски образованный».

4.7.44. «Вчера вечером у Мандельштама — разговор о деятельности НКВД — может привести к катастрофе — как только случайно это не случилось после назначения сейчас же после Ягоды — еще худшего, чем Ягода, Ежова….

… Разговор с Мандельштамом о религии и научной морали, как — по-моему — неизбежное создание научной морали. …»

Запись под наклеенным в тетрадь некрологом из «Известий» от 30.11.1944:

6.12.1944 «Я близко познакомился с Леонидом Исааковичем в 1930-х годах, когда Академия была переведена в Москву — до тех пор у меня было шапочное знакомство… В 1930-х годах (1934–1935) мы ехали в общем спальном вагоне, и я помню, у нас завязался живой разговор, и я почувствовал интересного человека. Затем в 1941 году (ему было 62, а мне 78) — мы ехали в Боровое вместе с семьей Мандельштамов… во время переезда мы мило сошлись».

И последняя дневниковая запись, сделанная рукой секретаря под диктовку Вернадского, за две недели до его смерти:

24.12.1944 «Вчера 23-го в Доме Ученых состоялось заседание, посвященное памяти Леон. Исаак. Мандельштама. Говорят, наиболее прочувствованную речь произнес его большой друг Папалекси (Н.Д.)… Леон. Ис. рассказывал мне, что ему предлагали принять христианство и остаться в Германии, но он предпочел вернуться в Москву. Оба эти физика являются крупными и оригинальными, широко образованными мыслителями. Лично мне разговоры с обоими дали очень много. Я считаю, что эти оба — одни из самых интересных идейных ученых, с которыми мне пришлось в последние годы встретиться и их почувствовать».

Почему Вернадский в своих поминальных словах отметил нежелание Мандельштама креститься во имя… профессорской жизни в Европе? Быть может, потому что неявно сопоставил с другим физиком-академиком — А.Ф. Иоффе, о котором в дневнике весьма нелестные слова. Было известно, что Иоффе до революции (в 1911 г.) принял христианство, чтобы вступить в брак с нееврейкой, а заодно сильно облегчить себе жизнь в царской России с ее квотами и запретами. Поскольку подозревать 30-летнего физика Иоффе в религиозном прозрении оснований не было, его крещение понимали как готовность уступить общественному укладу для достижения личных целей. Та же готовность в 1940 году подвигла 60-летнего Иоффе вступить в партию.

На упомянутом траурном заседании в Доме Ученых поминальное слово произнес и академик Крылов. Свою речь он начал, совсем не по-советски, с того, что «Леонид Исаакович был из богатой высокообразованной еврейской семьи» и, кратко описав его научный путь, продолжил еще более не по-советски:

«Леонид Исаакович был еврей. Есть много евреев, которые следуют буквально железному правилу Ветхого завета Моисея и пророков: “Око за око, зуб за зуб”, выкованному тысячелетиями преследований, исходивших от государственных властей, от рабства, от инквизиции, от герцогов, от феодалов. Две тысячи лет тому назад раздался голос великого идеалиста, провозгласившего Новый завет: “Любите врагов ваших; если тебя ударят по левой щеке, подставь и правую”. Все читают эти слова, никто им не следует; не следовал им и Леонид Исаакович, но во многом к этому идеалу приближался. Конечно, он не любил врагов своих, но по высоте и чистоте его характера у него их почти и не было.

Леонид Исаакович отличался прямотою, честностью, полным отсутствием искательства и лукавства и заслужил особенное уважение лучшей части профессоров Московского университета; но в последние два года сплоченная группа физиков причинила Леониду Исааковичу много огорчений на научной почве.

Как ученый, как академик и профессор Леонид Исаакович стоял в первом ряду. Мне приходилось во время моего пребывания в Боровом почти ежедневно видеться с ним и беседовать о многих вопросах кораблестроения, которыми он интересовался.

У меня случайно был с собой курс моих лекций о качке корабля, а также лекций об успокоении качки и ее расчете по таблицам Мильна.

Леонид Исаакович заинтересовался этими книгами, ему не надо было их изучать, он сопоставил качку корабля с теми явлениями, которые ему так хорошо были известны по его исследованиям радио и света.

В блестящем реферате он доложил о них с общефизической точки зрения на общем собрании Академии наук 25 – 30 сентября 1943 г. в Москве. Эта его речь охватывает общее учение о качке, ее успокоении, влиянии на качку скорости хода и курса корабля относительно волны. Всему этому Леонид Исаакович нашел параллели в общей физике колебательного движения. Эта речь его без единой формулы показывает общность явлений качки корабля в системе колебательных движений и представляет блестящий пример введения в отдел о качке в курсе теории корабля.

Приходилось мне беседовать с ним о работах Рэлея, шесть томов которого он глубоко и основательнейшим образом изучил. Само собою разумеется, что он изучил также работы Фарадея, Максвелла, работы Герца, теорию света Уильяма Томсона — лорда Кельвина и мог в любой момент пояснить любое темное место в этих сочинениях.

Скончался Леонид Исаакович, можно сказать, внезапно, от припадка грудной жабы. В воскресенье 26 ноября казалось, что ему лучше. Он заснул и не проснулся.

Да будет земля ему пухом, ибо праведник он был!»

Что означают слова академика Крылова в Доме (советских) ученых в конце 1944 года о евреях, о Ветхом и Новом заветах? В 1992 году я задал этот вопрос Анне Алексеевне Капице, урожденной Крыловой. И она объяснила, что ее отец

«Алексей Николаевич очень хорошо знал Библию, он постоянно ее цитировал. Он совсем не был верующим, но то, что он знал с детства, он знал всю жизнь. В детстве он учил Закон Божий, все молитвы, которые он слышал в церкви, он все это помнил. Абсолютно всю службу Алексей Николаевич мог вам проговорить. Он не мог ее пропеть, потому что у него не было ни голоса, ни слуха, но остальное он все совершенно знал, поэтому он с удовольствием всегда цитировал Библию. Здесь, я думаю, он просто хотел сказать, что будьте осторожны: это всегда есть, это всегда существует, это такой национализм, который очень тяжел для всех».

Думаю, после этих характеристик легче поверить в глубинy чувств сотрудников и учеников академика Мандельштама.

Леонид Исаакович Мандельштам (1879-1944)

Вернемся в советскую Россию, земля которой не стала пухом для его праха в конце 1944 года. Академик Крылов тогда уже знал, что в страну вернулся государственный антисемитизм и что произносить слово «еврей» стало почти неприлично. А он произнес публично назло новой государственной непогоде, которой предстояло превратиться в грозу.

Напомню, что первое документальное свидетельство поворота в советско—еврейском «вопросе» — докладная записка Управления пропаганды и агитации ЦК от 17 августа 1942 года «О подборе и выдвижении кадров в искусстве». Документ обличал «вопиющие извращения национальной политики»: во многих учреждениях русского искусства в слишком большом количестве «оказались нерусские люди (преимущественно евреи)», прежде всего, в Большом театре и в Консерватории. Идея убрать «излишних музыкантов-евреев» пришла в ЦК, можно сказать, от Гитлера. В пропаганде, которую гитлеровцы вели по разложению Красной армии, один мотив был особенно прост: «Русский солдат, знаешь ли ты, кто управляет Россией? Жиды!» — и следовал перечень имен. Действовали ли эти листовки на солдат, сказать трудно, но попав — по инстанциям, — в ЦК, они определенно сработали. Сталинский террор за несколько лет до того изрядно очистил партийные кадры от поколения дореволюционных революционеров-интернационалистов. Новые кадры — выходцы из других слоев, ускоренно обученные и не обремененные культурным багажом, — в канун войны уже несколько лет шли в строю сталинского патриотизма. Надо было выбить антисемитское оружие из рук врага. И выбили, взяв это оружие в свои руки и убирая евреев с общественно значимых мест. Началось с музыкального искусства и пошло-поехало по законам вертикальной власти. По пути обогатилось синонимом «космополит», что, по свидетельству Андрея Сахарова, народ объяснял: «Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом».

Осталось понять, что собой представляла «сплоченная группа физиков» в МГУ, которая «причинила Леониду Исааковичу много огорчений». Кого-то из этих физиков Крылов мог видеть в зале, поскольку то было объединенное собрании Академии Наук и МГУ.

«Сплоченная группа» против школы Мандельштама

Т. Шаврова говорит о «противостоянии между академической и университетской физикой», как о чем-то естественном и понятном, не беря эпитеты в кавычки и не объясняя, что их придумали в «сплоченной группе». Кто-то там, подкованный в марксизме-сталинизме, разглядел классовую сущность школы Мандельштама в стенах ФИАНа, чтобы разоблачать ее в ходе обостряющейся классовой борьбы, обещанной т. Сталиным. Таким марксистом-сталинистом был, например, активист «сплоченной группы» — В.Н. Кессених, который рядом с ученой степенью и званием профессора указывал свое воинское звание — инженер-подполковник. В начале 1949 года, выступая в оргкомитете (несостоявшегося) Всесоюзного совещания физиков, он демонстрировал «обострение классово-идеологической борьбы в современной физике» на примере ситуации в МГУ, где прогрессивным университетским ученым удалось выдавить школу Мандельштама, но после этого реакционные академики (включая А.Н. Крылова) добились снятия декана физфака.

Зная это, легче понять, почему в феврале 1953-го перед выступлением Кессениха, покинул зал Леонтович. А то услышал бы ценное указание:

«Для развития подлинной науки есть только один путь. Этот путь указан В.И. Лениным и Сталиным. Говоря о творческом применении законов природы и объективности экономических законов, товарищ СТАЛИН указывает: «Следовательно, когда говорят о «покорении» сил природы или экономических сил, о «господстве» над ними, то этим вовсе не хотят сказать, что люди могут «уничтожить» законы науки или «сформировать» их. Наоборот, этим хотят сказать лишь то, что люди могут открыть законы, познать их, овладеть ими, научиться применять их с полным знанием дела, использовать их в интересах общества и таким образом покорить их, добиться господства над ними».

Покорение было сильной фишкой т. Сталина, и созданный им механизм господства охватывал все сферы общественной жизни, включая науку, однако не равномерно. В последнюю пятилетку жизни Вождя в стране прошли несколько Всесоюзных «научных дискуссий», но только первая — в биологии — с его прямым участием и с гибельными последствиями; буржуазная биология мешала Вождю вывести новую породу человека. Другие «дискуссии» организовывались на более низком уровне сталинской вертикали по инициативам людей с научного низа, желающих подняться административно, по примеру Лысенко. Инициаторы использовали арсенал бранных и хвалебных слов «Краткого курса ВКП(б)», чтобы убедить партийных функционеров в необходимости и другие науки «оздоровить» («лысенковать», как говорили в ФИАНе). На вооружении были философские ярлыки идеализмов и материализмов разного сорта, но в основном действовал простой бытовой материализм — демонстрацией «преданности делу Ленина-Сталина», как выражались тогда, улучшить свое социально-материальное положение.

Административный потенциал «сплоченной группы» проявился в том, что, спустя лишь пару месяцев после наведения порядка в биологии, именно в физике начало готовиться нечто подобное. Подготовка «Всесоюзного совещания» длилась несколько месяцев, от чего остались тысячи страниц докладов, стенограмм и даже текст пригласительного билета. Была уже назначена дата открытия — 21 марта 1949, но… совещание отменили за несколько дней до этой даты. Административная мощь «университетской» физики наткнулась на непреодолимое препятствие — ядерное (точнее, термоядерное) оружие. К весне 1949-го Берия, главный руководитель ядерного проекта, уже знал, что в ФИАНе, в группе под руководством И.Е. Тамма Андрей Сахаров и Виталий Гинзбург изобрели новый тип водородной бомбы. Тем самым, школа Мандельштама — главная мишень «сплоченной группы» — оказалась стратегически защищенной. От физиков Сталин ждал чисто конкретного стратегического оружия, и Берия отвечал за это головой. Других случаев отмены столь мощно подготовленной «научной дискуссии» не было.

Отмена, однако, вовсе не прекратила деятельность «сплоченной группы». В МГУ ее положение даже упрочилось. Партийное руководство ФИАНа вынуждено было представителей этой группы ввести в свой Ученый совет, что объясняет их участие ФИАНовских обсуждениях 1953 года. Поэтому стоит приглядеться к самой «сплоченной группе».

Прежде всего, никакой особой «университетской» физики не было — ни в Ленинградском университете, ни в каких других. Это было чисто локальное явление — на физическом факультете МГУ, и там отнюдь не все встали в строй борцов с «академической» наукой. Некоторые, как посетовал Кессених, даже пытались защищать наследие Мандельштама.

Участников «сплоченной группы» трудно назвать единомышленниками, слишком они разные: теоретик — и экспериментатор; застрявший в XIX веке — и думающий о физике будущего; образцовый член партии — и тайный «антисоветчик»; с именем, известным за границей — и безо всякого имени, зоологический юдофоб— и почти что юдофил. Многих можно назвать настоящими учеными в том, узком смысле, что наука для них была важнейшей частью жизни. Некоторые обладали квалификацией и даже талантами. По-настоящему общим у них были неудовлетворенные претензии на высокую оценку их научного уровня и на соответствующий почет. И у этой общности были совершенно конкретные исторические корни.

Чтобы разглядеть эти корни, нырнем в прошлое — к началу школы Мандельштама в МГУ — к письму, которое летом 1924 года он, тогда консультант Радиолаборатории Электротехнического треста заводов слабого тока в Ленинграде, получил из Москвы:

«Глубокоуважаемый Леонид Исаакович!

Я уже давно хотел обратиться к Вам с этим письмом, но некоторая неясность положения удерживала меня. Сегодня, наконец, оно выяснилось настолько, что я имею возможность писать Вам. Речь идет о Вашей кандидатуре на кафедру теоретической физики в Московском Университете. Вы, вероятно, так или иначе знаете, что Ваша кандидатура была выдвинута нами, после смерти С.А.Богуславского, наряду с кандидатурами Epstein’а и Ehrenfest’а. Однако до сих пор не удавалось добиться объявления конкурса: правление, якобы из соображений экономии, отказывалось возбудить перед ГУСом ходатайство об открытии конкурса. Сегодня, наконец, в заседании предметной комиссии было заявлено, со слов ректора, что если Вы, Ehrenfest или Epstein выразите согласие занять эту кафедру, то возражений против замещения кафедры правление не представит. Совершенно очевидно, что ни Epstein, ни Ehrenfest сюда не пойдут. Так что все дело сводится лишь к Вашему согласию. Вероятно, Вы на днях получите официальный запрос по этому поводу. Я же, выражая собственное мнение и мнение многих из моих товарищей по Университету, решил обратиться к Вам дополнительно с этим письмом.

Вы, конечно, знаете ситуацию в Московском Университете и знаете тех людей, которые играют там первые роли. Поэтому отрицательная сторона Москвы Вам хорошо известна. Другая сторона дела в следующем: по глубокому убеждению многих из нас, Вы являетесь последней надеждой на оздоровление Физического Института Московского Университета. Только появление такого лица, как Вы, может положить начало формированию кружка людей, желающих и могущих работать, положит конец бесконечным интригам, совершенно пропитавшим всю почву института. Есть немалая группа студентов, жаждущих настоящего научного руководства и несмотря на свою молодость уже разочаровавшихся в теперешних руководителях института.

По мысли С.А. Богуславского кафедра теоретической физики была учреждена в качестве «Кабинета теоретической физики с лабораторией» — так что у Вас открывается возможность поставить ряд экспериментальных работ. В настоящее время в распоряжении кабинета теоретической физики лишь две комнаты. Но если бы с Вашим появлением потребовалось бы увеличение площади, то я не сомневаюсь в возможности этого. Итак, я думаю, что Вы найдете в Москве ряд людей, которые горячо ждут Вашего приезда и из них сможете создать вокруг себя кружок работающих.

К отрицательным сторонам дела относится, как Вам, конечно, хорошо известно, низкая оплата. Вероятно, Вы могли бы рассчитывать также и на иные источники, в частности, на Госиздат. Что касается квартиры, то мне кажется, Вы могли бы поставить условием предоставление Вам квартиры, и я думаю, что у Университета нашлась бы возможность Вам ее предоставить. Извините, что я беру на себя смелость писать обо всем этом: мне очень страшно, что Вы сразу и решительно откажетесь.

Всего хорошего.

Искренне уважающий Вас
Гр. Ландсберг»

В Московском университете Мандельштам начал работать осенью 1925 года. Именно тогда и там началась школа Мандельштама.

Из «товарищей по Университету», которых упоминает в письме Григорий Ландсберг, первым следует назвать Сергея Вавилова. Оба они закончили Московский университет (Ландсберг в 1913 году, Вавилов в 1914-м), застали еще П.Н. Лебедева, который покинул университет в 1911 году вместе с группой профессоров, в знак протеста против жандармских манер царского правительства в университетских делах. Как писал в 1947 году Вавилов в очерке «Тридцать лет советской науки»,

«Московский университет на долгие годы, до революции, остался без своей коренной профессуры. Вместо выдающихся ученых были приглашены случайные люди«.

Революция сама по себе не помогла, — в Университет первым вернулся и воцарился на физико-математическом факультете Аркадий Тимирязев, сын выдающегося биолога, заурядный физик с незаурядными амбициями. Скорее из-за отцовского имени, чем за собственные заслуги, его в 1921 году ЦК, специальным решением, принял в партию и ввел в редколлегию журнала «Под знаменем марксизма». Не жалел усилий, чтобы «отменить» теорию относительности и квантовую теорию…

Поэтому Ландсберг и Вавилов — не ученики Мандельштама в прямом смысле, видя в нем сочетание научного масштаба и высокой морали, так настойчиво добивались его приглашения в Московский университет. А упомянутая в письме «группа студентов, жаждущих настоящего научного руководства», — это А.А. Андронов, А.А. Витт, М.А. Леонтович, С.Э. Хайкин, С.П. Шубин (двое из них стали академиками, а двое не успели, погибли в 37-м).

Ландсберг, когда писал свое письмо, вряд ли знал, что упомянутый им Эренфест, до того, как занял кафедру великого Лоренца в Голландии, писал Мандельштаму в Страсбург:

«Если бы я попал в Страсбург, то охотно занялся бы под Вашим руководством какой-либо экспериментальной работой«.

Или что в 1913 году открытку в Страсбургский университет отправил Эйнштейн:

«Дорогой г-н Мандельштам! Я только что рассказал на коллоквиуме о Вашей красивой работе по флуктуациям поверхности, о которой мне сообщил Эренфест. Жаль, что Вас самого тут нет«.

Открытка, отправленная в 1913 году Эйнштейном из Цюриха Мандельштаму в Страсбург. Рядом с подписью Эйнштейна расписались участники его семинара.

Однако Ландсберг, живя в физике, безо всяких архивных свидетельств понимал, что консультант Электротреста — ученый европейского масштаба. Только такой мог вытащить физику Московского Университета из трясины научной посредственности и административных интриг.

Лишь один из первых сотрудников Мандельштама в МГУ был его учеником в обычном смысле слова — Игорь Тамм. Биография Тамма настолько не благоприятствовала научным успехам, что только действительно замечательный учитель мог скомпенсировать жизненные обстоятельства. Тамм окончил Московский университет в 1918 году, когда физика там, по словам Вавилова, «замерла и захирела». Вихри гражданской войны занесли его в Киев, затем в Крым. И только осенью 1920 года он — по совету знакомого — отправился в Одессу к Мандельштаму. «В Л.И. Мандельштаме я нашел учителя, которому я обязан всем своим научным развитием«, напишет два десятилетия спустя И.Е. Тамм — первый русский физик-теоретик, получивший Нобелевскую премию, учитель В.Л. Гинзбурга и А.Д. Сахарова, также получивших нобелевские премии: первый — за достижения в науке, второй — за «бесстрашную личную приверженность к отстаиванию фундаментальных принципов мира между людьми» и «убедительность, с которой провозгласил, что нерушимые права человека дают единственный надежный фундамент для подлинного и устойчивого международного сотрудничества».

Когда Сахаров в 1945 году впервые пришел к Тамму, он увидел над его письменным столом фотографию покойного Мандельштама, «которого Игорь Евгеньевич считал своим учителем в науке и жизни».

Наука и нравственность

Вернадский и Крылов говорили о высшей квалификации Мандельштама — научной и нравственной. Сочетание это было ключевым для школы Мандельштама. Доклад о его научных работах Ландсберг завершил фразой о его нравственной роли:

«Я был уже не мальчиком, когда впервые встретился с Л.И. Теперь я уже пожилой человек. Но я не стыжусь признаться, что на протяжении двух десятилетий моей близости с Л.И. я, принимая то или иное ответственное решение или оценивая свои поступки и намерения, задавал себе вопрос — как отнесется к ним Л.И. … Я мог не соглашаться с Л.И., особенно когда речь шла о тех или иных практических шагах, но никогда у меня не было сомнения в правильности морального суждения Л.И. о людях и поступках. И я надеюсь, что воспоминание о Л.И. будет сопровождать меня в оставшиеся на мою долю годы и будет служить источником моральной силы, как в предшествующие счастливые годы этим источником мне служили встречи и беседы с ним. «

С.И. Вавилов записал в дневнике:

«Л.И. Мандельштам — пожалуй, самый замечательный человек среди ученых, которых я в России знал. Сверхчеловеческая тонкость физического мышления. Редчайшая моральная честность в самых тяжелых условиях с добротой и добродушием и общая культура настоящего homo sapiens. Еще пустыннее стало».

Наука и нравственность находятся в непростых отношениях. Даже если гений и злодейство — несовместны, то талант и злонамеренность вполне совместимы. А уж просто способный человек может быть способным на черт знает что.

В.Л. Гинзбург, отвечая в 70-е годы на вопрос анкеты «Наука и общество», сказал:

«К сожалению, в пределах имеющихся у меня сведений нет никаких оснований утверждать, что занятие наукой способствует воспитанию высоких нравственных качеств. Вместе с тем такой вывод меня самого удивляет» (см. приложение).

Удивление его можно понять так, что «обучаясь» в научной школе Мандельштама-Тамма, он привык к ее моральным устоям и счел их естественными, неизбежными. И лишь выйдя во «взрослую» научную жизнь, обнаружил совсем иные научно-нравственные комбинации.

Конечно, не все, поступившие в школу Мандельштама, ограничились здоровым честолюбием и преодолели страх перед власть имущими, но поразительно большая доля его учеников совмещали научную и нравственную квалификации.

О сочетании в Мандельштаме свойств, обычно исключающих друг друга, говорил Тамм:

«…непередаваемая доброта и чуткость, любовная мягкость в обращении с людьми сочетались в Л. И. с непреклонной твердостью во всех вопросах, которым он придавал принципиальное значение, с полной непримиримостью к компромиссам и соглашательству«.

С подобным душевным складом нелегко жить даже в условиях цивилизованных. А Мандельштаму довелось жить в условиях совсем иных. Удивляться надо, скорее, тому, что его школа состоялась. Объясняется это прежде всего тем, что личность Мандельштама притягивала и людей практического склада, готовых в реальной советской жизни обеспечивать крышу… и стены для его школы.

В сентябре 1930 года директором Института физики МГУ, а затем и первым деканом физического факультета стал Борис Гессен — философ и историк науки, но еще и гимназический друг Игоря Тамма, вместе с ним изучавший физику в Эдинбургском университете. Шесть лет дала советская история Гессену для заботы о школе Мандельштама, и с этого начался ее расцвет.

Стоит отметить, что в близком научном окружении Мандельштама были люди с весьма различными социально-политическими взглядами. Тамм мечтал о социализме еще подростком в царской России, его ученики Андронов и Шубин готовы были участвовать в осуществлении этой мечты, другим для полноты жизни хватало науки, а Ландсберг, по мнению бдительного наблюдателя, был «право настроен«.

События революции и гражданской войны «выправляли» социалистическую ориентацию. Меньшевик-интернационалист Тамм летом 1917-го

«воочию дважды убедился, что большевизм в массе существует только как демагогический анархизм и разнузданность. Конечно, это не относится к его вождям, которые просто ослепленные фанатики, ослепленные той истиной, действительно большой истиной, которую они защищают, но которая мешает им видеть что бы то ни было помимо ее».

А в декабре 1922-го писал жене, что

«отвращение ко всему большевицкому… стало у Леонида Исааковича совсем болезненным, включительно до того, что необходимость сидеть за столом (в разных концах и не разговаривая) с коммунистом на ужине — причем этот единственный коммунист вел себя, по его же словам, весьма прилично — вызывает у него мигрень страшнейшую на всю ночь.»

Написано это было вскоре после высылки из страны группы несоветских деятелей культуры. Десять лет спустя Мандельштам знал по меньшей мере одного коммуниста, с должным уважением относившегося к культуре, — Гессена. За что тому, впрочем, доставалось от его партийных товарищей:

«В статьях [Гессена] большевистским духом и не пахнет… . У т. Гессена мы видим во всех его работах одну линию — преклонение перед буржуазными учеными, как перед иконами».

В 1934 году правительство переместило Академию Наук из Ленинграда в Москву. При этом в Москву переехал и незадолго до того возникший Физический институт АН СССР — ФИАН. Директор института Сергей Вавилов научной основой своего института хотел сделать школу Мандельштама. И сделал. В этом ему помогла советская история. В августе 1936 года арестовали Бориса Гессена, и сразу же началось «выдавливание» мандельштамовцев из МГУ. К счастью, им было куда идти — в ФИАН. В апреле 1937 года на собрании в ФИАНе С. Вавилов взял на себя ответственность за приглашение Б. Гессену стать своим заместителем (назвав по имени-отчеству арестованного — и уже расстрелянного) и заявил о своем стремлении, чтобы Л.И. Мандельштам сосредоточил свою работу в ФИАНе.

Именно в 1937-м, «после разгрома троцкистов на физическом факультете МГУ», как это назвал новый декан — А.С. Предводителев, начала «сплачиваться» та самая группа, которой было неуютно в присутствии физиков школы Мандельштама. Проще всего это описать старой одесской пословицей: «Если ты в Николаеве — умник, то в Одессе — еле-еле дурак». Раздельная эвакуация МГУ и ФИАНа во время войны помогла «сплоченным» окончательно вытеснить умников из МГУ. Но «сплоченным» этого было мало: они хотели включиться в Атомный проект, который давал возможности улучшить бытовые условия, но в который Курчатов их почему-то не брал. А некоторые не возражали бы и против их избрания в Академию, куда их тоже почему-то не выбирали. И они пошли в атаку, пользуясь арсеналом, который давала советская жизнь первых лет холодной войны и последних сталинских лет. Цель оправдывала средства: обвинения включали идеализм, троцкизм, низкопоклонство, космополитизм, сионизм, и даже шпионаж.

Размышляя над тем, насколько разношерстными и неразборчивыми в средствах были «сплоченные», я вспомнил замечательную характеристику, выражаемую дробью, в числителе которой — оценка человека теми, чье мнение для него важно, а в знаменателе — самооценка. В научном сообществе такого рода количественная характеристика особенно уместна. Величина этой дроби объединяет разношерстных «сплоченных» с одной стороны нравственного водораздела и отделяет их от «мандельштамовцев».

Один лишь пример для иллюстрации. Осенью 1946 года для выборов в Академию была выдвинута кандидатура Игоря Тамма — главного теоретика ФИАНа, членкора с 1933 года. Его избрание в академики казалось совершенно неизбежным и по его положению в науке и в силу того, что новый президент — С.И. Вавилов — отлично знал его. Однако еще лучше всё знали в секретариате ЦК, где кандидатуры рассматривались перед выборами и Тамма не одобрили. Вавилову пришлось выдвинуть другого кандидата, другого фиановского теоретика — Михаила Леонтовича. Больше всех с этим был не согласен сам Леонтович, и это, видимо, единственный случай в истории Академии, когда кандидат решительно сопротивлялся своему избранию. Он написал письмо Президенту Академии (и директору ФИАНа):

«Обращаюсь к Вам с просьбой использовать Ваше положение в Академии и авторитет и принять меры, которые гарантировали бы меня от избрания в действительные члены АН».

А в письме, по его просьбе зачитанном на собрании в Академии, объяснил:

«имеются уже два кандидата физика-теоретика, которые на мой взгляд являются несомненно достойными избрания в действительные члены АН — это профессора И.Е. Тамм и Л.Д. Ландау. Поэтому, не желая конкурировать с этими кандидатами, я и считаю нужным свою кандидатуру снять».

Свобода академических выборов направлялась так, что мнение ЦК заранее, перед тайным голосованием, доводилось до партийных академиков, которым надлежало позаботиться, чтобы это мнение не было тайной для академиков беспартийных. В результате Леонтовича оставили в списке кандидатов и выбрали его большинством голосов.

Леонтович был не только беспартийным. Он, по словам близко знавшего его М.Л. Левина,

«испытывал полнейшее безразличие к философии, а из философов уважал только Спинозу за умение шлифовать оптические стекла. Даже когда в конце 50-х годов нашлась рукопись его учителя — академика Л.И. Мандельштама, посвященная теории познания, Михаил Александрович не проявил к ней никакого интереса. Со спокойным не­доумением относился он к вынужденным или добровольным философским упраж­нениям своих коллег, а их публикации в соответствующих изданиях никак не отражались на отношениях с Леонтовичем».

Виталий Гинзбург в 1940-е годы

Мандельштам от своих сотрудников и учеников ожидал прежде всего честности в науке и в жизни, а не какой-либо определенной философской ориентации. Об этом В.Л. Гинзбург рассказал в воспоминаниях, озаглавленных «Один совет Леонида Исааковича Мандельштама»:

«Я уже прощался и стоял, но по какому-то поводу сделал замечание на философскую тему, сослался на одно философское сочинение. И тут Леонид Исаакович, не вступая в дискуссию, как-то мягко, но вполне определенно дал такой совет: “Знаете, пока вы молоды, занимайтесь физикой, конкретными задачами. А вот лет в 60-65 придет время для философии, истории физики и т.п.”. Кажется, он прибавил еще, что с возрастом становится трудно и (или) менее интересно решать задачи. За это уже не поручусь, как и за конкретные слова, взятые в кавычки. Но за смысл ручаюсь, он оказался значительно выше упомянутого порога моей памяти, причем это произошло как-то интуитивно, ибо тогда всей правоты Леонида Исааковича я понять не мог. Одно необходимо добавить. Сам Леонид Исаакович, как известно из его биографии, интересовался философией смолоду и не мог, конечно, считать занятия философией и методологией физики уделом лишь пожилого возраста. Но он знал и понимал, что «physics is the game of the young» (физика — игра молодых) и что физикой может с успехом заниматься и человек, не обладающий широким общим кругозором, высокой культурой. Занятия же философией и гуманитарными науками вряд ли могут быть плодотворными при отсутствии этих качеств. В благоприятных условиях пройти нужный путь можно, конечно, и не к 60 годам, а значительно раньше. Но ни в семье, ни в школе, ни в университете таких условий у меня не было. Школы, собственно, почти вообще не было (я проучился лишь четыре года в школе-семилетке). В университете же философия нам преподавалась весьма неглубоко, односторонне и, если говорить о современности, с упором лишь на резкую критику различных «извращений». И, несомненно, Леонид Исаакович это понял и давал не только общий совет, справедливый по своей тенденции, но и специально полностью применимый ко мне. Теперь могу сказать, что он был глубоко прав — жизнь в этом убедила». 

Диамат супротив спецфизики

А.Д. Александров принадлежал к тому же поколению, что и В.Л. Гинзбург, но, возможно, подобного совета не получал. А еще более возможно, что он и не принял бы такой совет. Так я думаю под впечатлением беседы с ним в самом начале 1990-х — обстоятельной беседы в доме его сына, историка науки. Александру Данилычу было тогда около 80, но яркость личности, открытость и мощный темперамент были ясно видны.

Вот вехи его научно-общественной биографии в окрестности доклада в ФИАНе в январе 1952-го:

1942 — Сталинская премия за работы по математике; 1946 — избран в членкоры АН СССР; 1951 — публикует в журнале «Природа» большие статьи «Ленинская диалектика и математика» и «Об идеализме в математике», цитируя новейшее сочинение Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» и важнейший источник марксизма-сталинизма «Краткий курс истории ВКП(б)»; 1951 — вступает в Партию; 1952, январь — доклад в ФИАНе «О субъективно-идеалистических ошибках некоторых советских физиков»; 1952, апрель — ректор Ленинградского университета.

Глядя на указанные вехи «применительно к подлости» времени и учитывая, что ректор ЛГУ — номенклатура высокого уровня, легко заподозрить циничный обмен демонстративной лояльности на высокую должность. Однако подлость и цинизм в портрет А.Д. Александрова не вписываются. В 1949-м он стал мастером спорта по альпинизму, а те, кто ходили в горы, знают, что подлым там очень неуютно. И циник не сообщил бы аудитории в ФИАНе ненаучную подоплеку своего доклада: «Я был вынужден по данному мне одной организацией поручению заняться несколько исследованием некоторых книг по физике…». Циник сказал бы что-то о партийном долге, о совести коммуниста…

В нашей беседе Александр Данилыч говорил, что привержен диалектическому материализму, но тут же добавил, что «диаматчиков», как он выразился, он лично расстрелял бы из автомата. Подразумевались деятели, которые, ничего не смысля в науке, стреляли по ней из диамата.

Самым высокопоставленным из таких был А.А. Максимов, членкор АН СССР c 1943 г. Вполне возможно, что этот диаматчик и подсказал «одной организации» — отделу науки ЦК — поручить 40-летнему новобранцу партии разобраться с идеалистами в физике, как тот разобрался с идеализмом в математике. А после доклада А.Д. Александрова в ФИАНе и сам решил подбавить жару — написал большую статью «Против реакционного эйнштейнианства в физике», целясь в главного отечественного эйнштейнианца — Л.И. Мандельштама (уже восемь лет как покойного). Максимов вполне мог думать, что раз Александрова вскоре после доклада назначили ректором ЛГУ, то, значит, партийную поддержку получила и философская критика «мандельштамства».

Максимов рассчитывал на публикацию в центральном органе партии — в «Правде», но в редакции решили посоветоваться с секретно-главным физиком страны И.В. Курчатовым, и узнали, что все ядерное оружие основано на «эйнштейнианстве». (Один из заместителей Курчатова — Исаак Кикоин — присутствовал при этом телефонном разговоре и сорок лет спустя рассказал мне.) Пришлось Максимову искать другое средство массовой (дез)информации, и он не нашел ничего приличнее газеты «Красный флот», органа Военно-морского министерства, где 13 июня 1952 года и явилась миру его статья.

Это явление навлекло на себя ответную статью, уничтожавшую Максимова уже своим названием «Против невежественной критики современных физических теорий». Можно понять, почему автор этой статьи, один из крупнейших советских физиков-теоретиков, академик Владимир Фок защищал честь «покойного академика Л.И. Мандельштама, крупнейшего советского ученого». За восемь лет до того он послал телеграмму вдове Мандельштама: «Потрясен смертью моего горячо любимого старшего друга». Помимо того, что Фок был бесстрашным человеком, он был привержен тому, что он считал диалектическим материализмом, и его особенно задело, что Максимов, «будучи не в состоянии разобраться в предмете, огульно охаивает нашего замечательного ученого» от имени этой философии. Наконец, Фок мог чувствовать дополнительную ответственность от того, что А.Д. Александров считался его учеником, даже если и не ведал, что творил своим “методологическим” докладом в ФИАНе.

Сорок лет, до закрытия ЦК и открытия его архивов, непонятно было место и время публикации разгромной статьи Фока. Место — главный философский журнал страны «Вопросы философии», где сам Максимов был членом редколлегии. А время — последние месяцы сталинской эпохи, когда в стране гремело «дело врачей», бушевал государственный антисемитизм, и укором выглядела всякая фамилия «еврейской внешности», такая как Мандельштам.

Объяснение, найденное в архивах, состоит в том, что Фок, написав статью, 7 июля 1952 г. обратился к Г.М. Маленкову (секретарю ЦК, ведавшему идеологией) с письмом, в котором заявил, что статья Максимова «может нанести серьезный вред развитию советской науки и техники и воспитанию нашей молодежи, так как совершенно искажает и даже отрицает ту физическую теорию, на базе которой развивается вся современная физика, в том числе ядерная и атомная физика», возмутился тем, что «антинаучные рассуждения А.А. Максимова выдаются им за диалектический материализм» и попросил «содействовать опубликованию [своей критической статьи] в одном из авторитетных органов советской печати». [1]

Не дождавшись быстрого ответа Фок применил «ядерное оружие»: 24 июля двенадцать виднейших физиков, занятых в Ядерном проекте, направили письмо его руководителю — Берии в поддержку публикации статьи Фока.

Два дня спустя завотделом науки ЦК в своей записке Маленкову сообщил, что «о характере философских взглядов академика Мандельштама среди ученых также имеются разногласия. Наряду с Максимовым ряд других видных ученых (например, член-корреспондент АН СССР Александров А.Д….) также отмечают наличие в трудах Мандельштама серьезных идеалистических ошибок». И предложил рекомендовать Фоку «переработать статью и выступить с изложением своей точки зрения на философские проблемы теории относительности в порядке участия в дискуссии на страницах журнала “Вопросы философии”». В итоге вопрос философии был решен в пользу… бомбы. Или, словами героя Чехова, диамат супротив спецфизики оказался всё равно, что плотник супротив столяра.

Архивы хранят последний аккорд этой истории — письмо т. Максимова от 5 февраля 1953 г. :

«Многоуважаемый Лаврентий Павлович!

Некоторое время тому назад акад. В. А. Фоком была представлена в редакцию журнала “Вопросы философии” статья под названием “Против невежественной критики современных физических теорий”. В беседе с главным редактором журнала, проф. Ф. В. Константиновым проф. Фок заявил о том, что его статья одобрена Вами. На днях, выступая с докладом в Физическом институте Академии наук СССР (ФИАН), акад. В. А. Фок снова повторил свое утверждение.

Упоминание Вашего имени акад. В. А. Фоком не только является необычным и не встречавшимся в редакционной практике (автор настоящих строк уже 30 лет работает в марксистских журналах) случаем, но противоречит основной линии нашей научной жизни, покоящейся на борьбе мнений и свободе критики. Поэтому имеются все основания полагать, что акад. В.А. Фок просто злоупотребляет Вашим именем в целях поддержания своей, в корне ошибочной и вредной идеологической линии. …»

Это письмо марксиста-свободолюба Берия переслал Маленкову, а статья Фока появилась в ближайшем номере «Вопросов философии».

Вернемся на год назад, к докладу в ФИАНе математика и марксиста А.Д. Александрова. Его обличительно-философские оценки несомненно омрачали атмосферу, но главные «оргвыводы» партком ФИАНа сделал еще за два года то того.

Доклад 1952 года — одинокое загадочно темное пятно в научной биографии Александрова. По свидетельству его ученика и соавтора В.А. Залгаллера, «А.Д. позже говорил, что его подставили». В это можно поверить, но следует учесть, что он и сам подставился: его статьи 1951 года о диалектике и о «кризисе буржуазной математики» содержат идеологические формулировки, чрезмерные для настоящего математика даже в то сталинское время. Еще необычнее его открытая, ярко выраженная приверженность идеям марксизма в статьях послесталинских времен, когда подобные проявления уже не были обязательны для людей его профессии и уровня.

Когда и как именно Александр Данилыч принял марксизм за основу своего миропонимания, истории науки не известно, но одну из причин загадочной устойчивости этой его основы я вижу в том, что он был математиком «до мозга костей». Этой загадке посвящена вторая часть статьи.

Приложение.
В.Л. Гинзбург. Наука и нравственность

(Заключительный параграф статьи «Как и кто создал теорию относительности?». В кн.: В. Л. Гинзбург. О физике и астрофизике. М.: Бюро Квантум, 1995, с. 202-204.)

В.Л. Гинзбург

Помимо физики и ее истории настоящая статья оказалась посвященной и многому другому. Поэтому те читатели, которые вообще не прекратили ее чтения еще раньше, не удивятся и теме этого последнего параграфа комментариев. Да и чему удивляться: и наука, и вопросы нравственности, морали тесно переплетаются, когда речь идет не о самом содержании науки, а об ее истории и истории ее создателей. Непосредственным же поводом написать этот параграф послужила анкета «ХХ век. Наука и общество», на которую «Литературная газета» просила ответить целый ряд советских и зарубежных ученых. Вопрос № 11 этой анкеты гласил: «Способствует ли само по себе занятие наукой воспитанию высоких нравственных качеств?».

Анкета проводилась в течение примерно двух лет, но мои ответы появились в первой же подборке (3 сентября 1971 г.) и были даны независимо от каких-либо других и, так сказать, «с хода», без длительных размышлений. Ответ на вопрос № 11 был таков:

«К сожалению, в пределах имеющихся у меня сведений нет никаких оснований утверждать, что занятие наукой способствует воспитанию высоких нравственных качеств. Вместе с тем такой вывод меня самого удивляет. Видимо, многие другие факторы значительно сильнее и раньше влияют на формирование личности, чем облагораживающее воздействие занятий наукой».

Некоторые другие ответы на тот же вопрос поражали своей разноречивостью. Вот часть одного из них:

«… не могу вспомнить ни одного действительно выдающегося ученого, который бы отличался низким уровнем моральных качеств».

А вот часть другого ответа:

«…крупный негодяй тоже может быть ученым, он может обладать волей, работоспособностью, интересом к познанию».

Вообще вопрос № 11 оказался самым интересным, и я, во всяком случае, следил именно за ответами на этот вопрос. В номере ЛГ от 19 сентября 1973 г. был опубликован анализ ответов на анкету, проведенный тремя секторами Института истории естествознания и техники АН СССР. И с некоторым удивлением я увидел, что мой ответ на вопрос № 11 был целиком перепечатан с таким резюме:

«Ученый приходит к выводу, который во всех отношениях представляется более достоверным. Да, положитель­ное влияние занятий наукой на нравственность ученого кажется весьма вероятным. Однако оно не может быть решающим. Научная работа — это лишь составляющая часть большого комплекса социальных условий, в которых существует человек. Именно этот комплекс, взятый как целое, и определяет нравственное лицо ученого».

Да, комплекс определяет нравственное лицо. Гений и злодейство совместимы. Но все-таки… Все-таки собственный ответ меня не удовлетворяет. Он справедлив только «в среднем», для массы научных работников. Но в науке среднее далеко не всегда характерно, ведь еще Галилей подчеркивал, что в вопросах науки мнение одного бывает дороже мнения тысячи. Поэтому о связи науки с нравственностью тоже можно и нужно судить не только (и, быть может, не столько) по средним «показателям», сколько на примере самых выдающихся представителей. А здесь картина изменяется. Дж. Максвелл, Г. Лоренц, М. Планк, А. Эйнштейн и Н. Бор — крупнейшие представители физики за целое столетие — были людьми с самыми высокими нравственными качествами. Одна из их характерных черт была выражена Эйнштейном с присущей ему афористичностью словами:

«Честного человека надо уважать, даже если он разделяет другие взгляды».

Должен добавить, что назвал лишь имена людей, о которых знаю достаточно много. Несомненно, список следовало бы расширить, и из физиков высшего ранга в него не попала бы, видимо, лишь сравнительно малая доля.

Таким образом, связь, и притом связь положительная, между занятием наукой и воспитанием нравственных качеств все же сущес­твует, но в прошлом она пробивала себе дорогу с большим трудом и поэтому проявлялась только статистически и в основном только тогда, когда занятия наукой было подлинным делом жизни, было высоким, всепоглощающим призванием. То же можно сказать и о настоящем.

А что ждет наших потомков в будущем, какой ответ они дадут на вопрос № 11 через сто лет?

Разумеется, на этот счет можно только гадать. Генетические изменения в человеческой породе за такое время, в течение трех — пяти поколений, не произойдут, если не думать об искусственном вмеша­тельстве, допустимость которого вызывает самые серьезные возраже­ния. Речь идет поэтому об изменении социальных условий, существен­ная роль которых в данном случае несомненна. Обсуждать здесь эту большую проблему в целом нет возможности, да я и не считаю себя на это способным. Хотелось бы тем не менее указать на три частных, быть может, второстепенных момента, связанных с развитием науки.

Во-первых, общепризнанное быстрое повышение удельного веса науки в современном мире (несомненно, этот процесс будет продол­жаться) должно, вероятно, укрепить и усилить облагораживающее воздействие занятия наукой или, если угодно, ослабить противопо­ложное воздействие многих других факторов. Во-вторых, положительную роль может сыграть улучшение средств информации, их быстрота, практически не знающая барьеров, их всеобщность. В-третьих, существенно увеличение продолжительности человеческой жизни. Талант в физике и математике, да и во многих других областях проявляется рано. Совсем молодой человек способен быстро впитать уже известное и добиться самых выдающихся научных успехов. Напротив, социальный, жизненный опыт накап­ливается медленно, иногда слишком медленно. Человек многого не сделает повторно, если уж раз обжегся, заплатил за свой опыт дорогой ценой. Поэтому, как можно думать, удлинение жизни, повышение среднего возраста должно прямо или косвенно способ­ствовать укреплению нравственности, причем это особенно резко проявится в научной среде.

Я далеко не уверен в своей правоте; быть может, отмеченное выше является лишь частностью и окажется несущественным на фоне других социальных процессов нашей бурной эпохи. Но каждый имеет право высказать свои предположения, особенно если они помогают ему верить в прогресс человечества.

(продолжение следует)

Примечания

[1] Докладная записка завотделом науки ЦК Ю.А. Жданова Г.М. Маленкову о статье академика В.А. Фока https://www.alexanderyakovlev.org/fond/issues-doc/69957

 

Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer6/ggorelik/