(продолжение. Начало в №5/2020)
Глава 2: Университет. Ученье
Можно было пересдать экзамен через год, но чем заняться пока? И снова на выручку приходит директор школы Смайлс. Он приносит Фреду прошлогодние экзаменационные вопросы Кембриджского университета по физике, химии и математике, чтобы тот мог проверить уровень своей подготовки и где надо подтянуться. Вопросы обескураживают Фреда — на некоторые он мог ответить легко, над другими нужно было крепко подумать, а кое-где он вообще не понимал, чего от него хотят. Было очевидно, что к студентам Кембриджа предъявляют весьма высокие требования. По крайней мере к тем, кто хочет получить университетскую стипендию. Именно для этого и надо было сдавать экзамен. Дети состоятельных родителей, которые могли внести годовую плату примерно в 200 фунтов и не нуждались в стипендии, обходились без этого экзамена. Сумма по тем временам была очень немалая — даже чуть больше среднего годового заработка по стране.
От Смайлса Фред узнал, что следующий такой экзамен будет проходить в Кембридже в декабре. Он решил за оставшиеся три месяца штурмом заполнить пробелы и попробовать сдать экзамен. Он ничем не рисковал. Получится сдать — прекрасно, не получится — ничего страшного, снова попытается на следующий год.
Готовиться самому было, конечно, трудно, ведь столько всего непонятного, надо у кого-то спрашивать, консультироваться, особенно по математике. Выпускник Кембриджа математик Смайлс хотел помочь, но в школе он был завален работой — во времена жёсткой экономии у него не было секретарши и он сам вёл всю переписку, журналы посещения и успеваемости и бог знает что ещё. Тем не менее, дважды в неделю у себя дома он консультировал Фреда и его приятеля, который тоже готовился к такому же экзамену. И делал это бесплатно.
С химией тоже устроилось. Во-первых, Фред и так знал её неплохо и проделал массу доморощенных опытов, а во-вторых, школьный учитель химии на свои деньги купил нужные Фреду учебники и занимался с ним отдельно, опять-таки бесплатно. Хойл сохранил благодарность к этим двум учителям на всю жизнь (портрет Алена Смайлса в академическом облачении занимает почётное место в автобиографии Хойла). Он прекрасно сознавал, что без их помощи и поддержки ему никогда бы не видать Кембриджа. Всё-таки мир не без добрых людей…
* * * * *
И вот, в декабре, с чемоданчиком, несколько раз пересев с поезда на автобус и с автобуса на поезд, Фред вместе с приятелем прибывает в Кембридж. Великолепие университета его потрясает. Древние здания, ухоженные парки, торжественный холод гулких залов — всё это производит на мальчика из провинции, никогда до того не покидавшего отчего дома, сильнейшее впечатление.
Претендентов на стипендии расселили по свободным комнатам — в декабре Кембридж был почти пуст, ибо большинство студентов разъехались на рождественские каникулы по домам — и кормили в общем зале. Те, кто видел фильмы о Гарри Поттере, легко составят себе представление о такой столовой, как в школе Хогвартса, где за длиннющими столами сидели оробевшие мальчики. Кое-кто из студентов оставался на время каникул и столовался вместе с абитуриентами. Фреда поразило, что те, кто сидел на скамье, придвинутой к самой стенке, закончив трапезу, вскакивали на стол и шагали прямо к выходу. Лишь наиболее деликатные из них приподнимали мантии, чтобы не попасть подолом в тарелки ещё обедающих.
Обеденный зал колледжа Эмманюэл
Экзамены продолжались несколько дней. Сначала был письменный экзамен по химии, где Фред чувствовал себя уверенно. Письменная физика оказалась потруднее, а по математике он решил лишь несколько задач. Потом пошли практические задания в химической и физической лабораториях, где Фред тоже выступил не очень удачно, поскольку привык действовать самостоятельно, а не следуя указаниям. В какой-то момент выяснилось, что Кембридж даёт также стипендию по химии в размере 40 фунтов в год, но что это за стипендия Фред не понял, хотя и прошёл собеседование на её получение.
Через неделю по возвращении домой он получил результаты своих экзаменов. Ему сообщили, что он чуть-чуть не дотянул до «приемлемого стандарта». Что это за «стандарт» в письме не указывалось, а говорилось лишь, что это тот минимальный уровень, после которого может предоставляться стипендия. Письменная работа по химии была выше минимального уровня, но лабораторная работа ниже; физика в целом оказалась всё же выше «стандарта», зато математика потянула общую оценку далеко вниз.
Фред не особо расстроился, заключив, что ему всего лишь не досталась химическая стипендия, которой всё равно не хватило бы на оплату обучения, но на всякий случай показал результаты Смайлсу. Тот очень огорчился и объяснил Фреду, что дело не в химической стипендии. Если бы Фред превысил «стандарт» и если бы к тому же он успешно сдал в следующем году проваленный из-за свинки местный экзамен, то его обучение в Кембридже оплатили бы органы образования Йоркшира. Судьба снова больно ударила Хойла.
Конечно, у него опустились руки, но Смайлс решил не сдаваться. Через своих знакомых он узнал, что в марте следующего года в Кембридже будет ещё одна экзаменационная сессия и велел Фреду продолжать усиленную подготовку.
Хойл пишет, что вторую попытку он помнит плохо, за исключением устного экзамена по физике, где вспыльчивый экзаменатор прикрикнул на него: «Да хоть что-то вы знаете по физике?». Такого рода замечания действовали на Фреда как пощёчина, он тут же бросился в бой, совершенно забыв, что перед ним экзаменатор.
Ответ из Кембриджа и тут не заставил себя ждать, но вместо детального анализа его работ в письме кратко сообщалось, что стипендия Фреду не присуждена. Смайлс написал в Кембридж с просьбой сообщить, а как обстоит дело со стандартом. Ответ гласил, что стандарт превзойдён, но не все, кто его превысил получают стипендию. Позже Хойл объяснял это тем, что добрый экзаменатор дал Смайлсу ответ, которого тот ждал, тем более, что университету это ничего не стоило. Зато это значило очень много для Фреда — добрый экзаменатор фактически открывал ему дорогу в Кембридж. Оставалось лишь сдать летом местный экзамен, что он с успехом и сделал.
* * * * *
В начале октября 1933 года Фред отправился в Кембридж уже в качестве студента. Снова знакомая дорога с массой пересадок, но на этот раз он ехал не налегке, а с весьма солидным чемоданом. Фред потащился со своей ношей в город пешком — взять такси ему не пришло в голову, не по карману.
Ну как тут не отвлечься и не процитировать снова ехидного Ивлина Во из Возвращения в Брайдсхед. Молодого человека, отправляющегося в университет, напутствует отец (дело происходит в начале 1930-х годов, когда, напомню, средняя годовая зарплата по стране составляла примерно 200 фунтов).
«Я спросил ректора, какое содержание тебе назначить. Он ответил: “Три сотни в год, и ни в коем случае не давайте ему ничего сверх этого. Столько получает большинство”. Но я подумал, что его совет едва ли хорош. Я в своё время получал больше, чем многие, и, насколько помню, нигде и никогда эта разница в несколько сотен фунтов не имела такого уж значения для популярности и веса в обществе. У меня была сначала мысль определить тебе шестьсот фунтов, — сказал мой отец, слегка посапывая, как он делал всегда, когда что-то казалось ему забавным, — но я подумал, что если ректор случайно об этом узнает, он может усмотреть здесь нарочитую невежливость. Поэтому даю тебе пятьсот пятьдесят».
И чуть дальше:
«Вообрази себе, летом перед моим поступлением в университет твой дядя Элфрид специально приехал, чтобы дать мне совет. И знаешь, что это был за совет? “Нед, — сказал он мне, — об одном я тебя настоятельно прошу. Всегда носи по воскресеньям цилиндр. Именно по цилиндру судят о человеке”. И ты знаешь, — продолжал мой отец, всё явственнее сопя носом, — я так и делал. Одни носили цилиндры, другие нет. И я никогда не замечал, чтобы между теми и этими существовала разница. Но сам я всегда носил по воскресеньям цилиндр. Это показывает, какую пользу может принести разумный совет, умело и вовремя преподанный».[1]
Раз уж я отвлёкся, то отвлекусь и дальше, и расскажу немного о Кембриджском университете. Это старейшее и, пожалуй, самое знаменитое учебное заведение Великобритании, основанное около 1209 года и получившее свой устав из рук короля Генриха III в 1231 году. За почти восемь столетий там накопилась масса ритуалов, предрассудков и традиций, которые так обожают англичане.
Кембриджский университет мало похож на университет в нашем понимании. У нас университет — это, как правило, расположенное в одном здании учебное заведение с единым управлением, во главе которого стоит ректор, с факультетами, кафедрами и лабораториями. Университет Кембриджа — весьма аморфный конгломерат колледжей, каждый из которых имеет своё управление, штат и бюджет. Сейчас этих колледжей 31, а во времена учёбы Хойла их было чуть меньше. Некоторые из них специализируются на точных науках, некоторые на гуманитарных, некоторые принимают всех, и юношей и девушек, некоторые только девушек, некоторые принимают только аспирантов, а другие принимают только выпускников школ и т.д. и т.п. Колледжи имеют факультеты, кафедры и лаборатории.
Кембриджский университет
Многие кафедры именные — они существуют на сделанные меценатами пожертвования и носят их имя. Самих жервователей теперь уже никто не помнит, но их имена вошли в историю. Взять хотя бы кафедру Лукаса — дар члена британского парламента 1663 года. Кто бы сейчас помнил Генри Лукаса, если бы не этот дар! Теперь это самая знаменитая кафедра математики в мире. Исаак Барроу, первым занявший кафедру, добровольно уступил её другому, более выдающемуся Исааку — Ньютону. В начале XIX века её занял Чарльз Бэббидж, создатель недостроенной аналитической машины — предшественника современного компьютера (сейчас восстановленная по его чертежам действующая машина демонстрируется в Музее естествознания в Лондоне). С 1932 по 1969 годы кафедру занимал великий Поль Дирак — один из отцов квантовой механики (и несостоявшийся руководитель несостоявшейся диссертации Хойла, но об этом позже). О Дираке написано множество книг, о нём ходила масса анекдотов, недаром одна из его недавних биографий называется Страннейший из людей. Дирака сменил всемирно известный физик-теоретик, прикованный к инвалидной коляске и общавшийся с миром при помощи синтезатора речи Стивен Хокинг (скончался в марте 2018 года), автор бестселлера Краткая история времени (он недолго трудился в основанном Хойлом в Кембридже Институте теоретической астрономии), а сейчас эту кафедру занимает Майкл Грин — один из ведущих струнных теоретиков мира.
В 1704 году выпускник Кембриджа архиепископ Рочестерский Томас Плюм основал там кафедру «для возведения обсерватории и содержания при ней прилежного и высокоучёного профессора астрономии и экспериментальной философии, и для приобретения ему и его преемникам приспособлений и приборов, таких как астролябии, телескопы и пр.». Нужно ли говорить, что в конце концов таким «прилежным и высокоучёным» оказался Фред Хойл. Любопытно, что одним из его предшественников был Джордж Дарвин, второй сын Чарльза Дарвина.
* * * * *
Но пора возвращаться к Фреду. Студенты тогда находились почти на казарменном положении. Им предписывалось жить или на территории университета, или на частных квартирах, одобренных руководством колледжей. Хозяева квартир должны были следить за поведением своих постояльцев и доносить на них, если они слишком поздно, то есть после 10 вечера, возвращались домой. Пять дней в неделю студенты должны были ужинать за общим столом в колледже, и поскольку за это было заплачено, Фред ужинов не пропускал, хотя качество еды оставляло желать лучшего. На занятиях и на улице студенты были обязаны носить мантии; появление в общественном месте без мантии считалось нарушением дисциплины, за чем следили университетские надзиратели. По крайней мере однажды на этом попался и Хойл. Нет сомнений, что жёсткая дисциплина была ему не по нраву, но он, видимо, решил терпеть. Уж слишком больших трудов стоило ему попасть в Кембридж, чтобы вылететь из-за какой-то глупости.
Анатоль Абрагам писал, что так же обстояло тогда дело и в Оксфорде:
«В мое время студенты (кроме старшекурсников) были обязаны носить мантию на улице после захода солнца, и вход в бары (pubs) им был закрыт в любой час. Два дона, так называемые прокторы, были предоставлены колледжами в распоряжение университета в качестве блюстителей порядка. Вечером они ходили дозором по улицам в сопровождении подручных, которых звали “бульдогами”, и ловили нарушителей. Во время трапезы в общем зале (Hall) колледжа доны (члены колледжа) сидели отдельно от студентов и слегка выше, за так называемым Высоким Столом (High Table), на который подавали вполне приличную пищу, не имеющую ничего общего с тем, чем кормили студентов».[2]
Фред был студентом колледжа Эмманюэл, того же, где учился его благодетель Смайлс. Принадлежность к какому-то колледжу отнюдь не означала, что все лекции и семинарские занятия проходили в нём. Каждый студент, в зависимости от специализации, должен быть посещать определённые лекции, которые могли читаться в совершенно другом колледже, часто расположенном довольно далеко. Поэтому днём Кембридж представлял собой мешанину из мчащихся в разных направлениях на велосипедах студентов в развевающихся по ветру мантиях. Автомобилей тогда было немного, так что как правило гонки обходились без серьёзных инцидентов.
Студенты в академических мантиях
Каждому студенту полагался «тьютор», то есть наставник или опекун из числа преподавателей университета. Специальность тьютора могла не совпадать со специализацией студента; так, студента-физика мог опекать преподаватель истории или философии. Как с иронией заметил Хойл, в обязанности тьютора входило, например, выручать подопечного из полиции, если тот попадал туда за какую-то провинность.
Тьютором Фреда оказался математик П.У. Вуд, по мнению Хойла, один из лучших геометров своего времени. Фред собирался изучать физику и химию, поэтому назначение в тьюторы математика показалось ему довольно странным. Хойлу очень повезло, что он был не в курсе одного из напутствий, процитированных Ивлином Во: «Не обращайся с тьюторами, как с учителями, держись с ними, как дома с приходским священником», хотя вряд ли он мог знать, как высший класс держался дома с приходским священником. Поэтому он внимательно выслушал Вуда, который, просмотрев результаты экзаменов, прямо сказал Фреду: «С математикой плохо. Значит, в науке делать нечего», и порекомендовал сначала пройти курс математики, а потом уже заняться физикой и химией. Тут было над чем задуматься — играючи пройти курс физики и химии, или замахнуться на математику уровня Кембриджа. Фред думал два дня, и… принял совет Вуда. Тот выслушал Хойла и кивнул, заметив лишь, что это был не совет, а фактическое изложение состояния дел. Как позже вспоминал Хойл, ни он, ни Вуд не придали этому решению особого значения, однако оно в значительной мере определило дальнейшую научную судьбу Хойла.
Курс математики, который ему предстояло прослушать и сдать, представлял собой первый этап знаменитого кембриджского «трайпоса»— «треноги» или «трезубца», трёхлетнего курса возрастающей сложности. Сдавшие трайпос могли считать себя состоявшимися математиками; это был как бы знак качества на всю жизнь. Со всех концов света съезжались желающие попробовать сдать этот экзамен. Не все, однако, считали его таким уж важным и полезным. Например, выдающийся кембриджский математик того времени Годфри Харди, если верить другому видному математику Станиславу Уламу,
«считал абсурдом сдачу кембриджских экзаменов “трайпос” по математике. Чтобы доказать это, он подговорил Дьёрдя Пойа[3] (который был великим специалистом по вычислениям и применению классического анализа) попробовать сдать этот экзамен без подготовки. Как уверяют, Пойа с треском провалился».[4]
Сам Харди, тем не менее, сдал «трайпос», когда ему не было ещё и 22-х лет.
Хойл провалиться не хотел и рьяно взялся за учёбу. Обучение математике было разбито в Кембридже на два потока — обычный и ускоренный. Учитывая свою слабую подготовку, Фред выбрал обычный курс, надеясь за год подтянуться до приемлемого уровня, а второй и третий год посвятить физике. Похоже, что химия им уже не рассматривалась. По итогам майского экзамена 1934 года Хойл показал неплохой результат — он был среди лучших студентов, в их верхней четверти.
Окрылённый успехом, он задумался, не заниматься ли математикой и дальше. Если бы кембриджская математика была такой же, как в других европейских странах, он скорее всего не стал бы этого делать, но в Кембридже курс математики включал в себя дисциплины, которые обычно относились к теоретической физике. Таким образом, проблема сводилась к следующему — какой физикой он хочет заниматься, теоретической или экспериментальной. Если экспериментальной, то нужно сейчас же уходить в лабораторию, если же теоретической, то вполне можно ещё год посвятить математике. Особо раздумывать тут не пришлось, поскольку все физики, которыми он восхищался — Ньютон, Максвелл, Кельвин, Эддингтон, Дирак — пришли из математики, значит, и ему нужно идти по тому же пути.
И тут Фред принял ещё одно важное решение — перейти на ускоренный поток. Он прекрасно сознавал, что окажется в невыгодном положении, очутившись в самом низу когорты молодых людей с блестящими математическими способностями, отличной школьной подготовкой и за первый год ушедших далеко вперёд. Но Фред чувствовал себя в силах проделать «путь наверх». Он убедился, что когда он чего-то очень хотел и много работал, то добивался успеха. Свою роль играло и то, что он опять-таки ничего не терял, если бы затея с ускоренным курсом провалилась.
На итоговом экзамене в мае 1935 года он выступил неудачно. Хойл к тому времени стал страдать от мигреней, и один из приступов пришёлся как раз на день экзамена, поэтому он не сильно расстроился и поставил себе цель быть в первой десятке по итогам следующего, 1936 года. Этой цели он достиг. Фред сдал итоговый экзамен, получив высший балл с отличием, и более того, удостоился премии в размере 25 фунтов за лучшую студенческую работу. Правда, премию пришлось разделить с ещё одним лауреатом, что сильно огорчило безденежного Хойла.
Официально студентов не ранжировали, так что кто был первым, а кто десятым, можно было только догадываться. Из того, что ему дали премию Фред заключил, что он должен был закончить третьим или четвёртым. И это при том, что он перескочил на ускоренный курс и начинал с самого низа! Было чем гордиться. Фред убедился сам и убедил других, что его способности гораздо выше среднего уровня.
Любопытно, что Хойл задумывался над тем, был ли он вундеркиндом, и как бы сложилась его жизнь, если бы к такому выводу пришли его родители. В лихорадочной гонке за место среди лучших из лучших он мог наблюдать тех, чьи способности оценивал выше своих. Одним из таких блестящих студентов-математиков был Морис Прайс, впоследствии занимавший высокие посты в английской науке и работавший в атомной промышленности. Хойл писал, что его повергала в уныние скорость, с которой Морис расправлялся с заданиями. В конце концов Фред пришёл к выводу, что ему было легче, чем Прайсу, от которого постоянно ждали выдающихся результатов, а Прайс потом признался, что это он завидовал Фреду, потому как на того не давил груз ожиданий.
О том, как тяжко приходится ребёнку, рано признанному вундеркиндом, ярко написал отец кибернетики Норберт Винер в книге Бывший вундеркинд.[5] «Я чересчур много работал под давлением, хотя и порождённым любовью, но всё же чересчур жёстким. Я очень хорошо осознавал свои недостатки, а также огромные требования, предъявляемые ко мне. Это порождало во мне ощущение, что я не такой, как все, и мешало поверить в собственный успех». Хойл же, нераспознанный вундеркинд, полагал, что трагедией всей его жизни было отсутствие в возрасте от 12 до 18 лет учителя, который заставлял бы его добиваться бóльших результатов. Вот так, одному не хватало давления, а другой от него страдал.
С успешной сдачей экзамена формально кончался срок предоставленной властями Йоркшира стипендии. Фред, конечно, хотел остаться в университете, чтобы заняться собственными исследованиями, то есть стать чем-то вроде нашего аспиранта, но для того нужно было найти дополнительные средства. Обычно студенты в его положении обращались с просьбой о финансировании в правительственный Департамент научных и промышленных исследований, и особенно успешно сдавшие экзамены вполне могли рассчитывать на получение финансовой поддержки. Однако, обращаться за такой стипендией нужно было заранее, не позднее марта-апреля, то есть за пару-тройку месяцев до экзаменов. То ли Фред не был до конца уверен, что достаточно хорошо сдаст экзамены, то ли, как он пишет, из суеверия решил не искушать судьбу, но за этой стипендией он не обратился.
И тут ему на помощь снова пришёл родной Йоркшир. Первоначально назначенная стипендия предоставлялась на три года, но могла быть продлена ещё на год «в исключительных обстоятельствах». Полученная им премия за лучшую студенческую работу была сочтена таким исключительным обстоятельством, и Фред получил деньги ещё на год. Власти Йоркшира были настолько горды своим питомцем, что опубликовали в местной газете небольшую заметку о его успехах. Хойл хранил вырезку из этой газеты всю жизнь. Вот что там было написано.
Наш земляк, ныне студент Кембриджа, получил высшее академическое отличие по математике. Это Фред Хойл, сын супругов Хойл, проживающих в Милнерфилд Виллас в Гилстеде. Он недавно с отличием сдал все экзамены математического трайпоса Кембриджского университета и был удостоен премии Мейхью. С 1926 по 1933 год Фред Хойл учился в средней школе Бингли, а затем по стипендии графства продолжил образование в колледже Эмманюэл в Кембридже.
Хойл позже считал большим везением, что не обратился за стипендией в правительственный департамент. «Мои сверстники, получившие стипендии от Департамента научных и промышленных исследований, должны были постоянно писать отчёты о ходе своей работы, чего и следовало ожидать от правительственной бюрократии. Благодаря более аристократической финансовой поддержке я был от этого избавлен. Я мог заняться тем, чем хотел, а поскольку самому решать что делать было для меня идеальной ситуацией, я, наконец, был полностью свободен. Бюрократия никогда не позволила бы мне идти своим путём, потому как это не принято, не по правилам. Бюрократов надо постоянно ублажать и следовать их указаниям, вот почему теперешняя наука, почти полностью управляемая бюрократами, практически перестала приносить плоды». Хойл написал это уже в зрелые годы, но очевидно, что такое отношение к чиновникам и к правительству вообще сформировалось у него весьма рано и, как мы дальше увидим, оставалось таким всю жизнь.
Итак, деньги получены, пусть хотя бы и всего на год, так что можно заняться самостоятельной научной работой. Но чем конкретно? Математикой Фред овладел, но математиком не стал. Как выразился гениальный француз Анри Пуанкаре, пожалуй, последний из тех, кто знал всю математику своего времени: «Математиками не становятся, математиками рождаются». В экспериментальную физику подаваться было уже поздно, хотя, возможно, соблазн был велик. Ведь Кембридж, с его Кавендишской лабораторией, был тогда самым знаменитым физическим исследовательским центром не только в Европе, но и во всём мире. Там царил громовержец сэр Эрнст Резерфорд, там делались великие открытия — установлено, что у атома есть массивное ядро, открыт нейтрон, Петром Леонидовичем Капицей получены мощнейшие в мире магнитные поля. Со всего света туда съезжались светлейшие физические умы, чтобы обсудить животрепещущие проблемы. Но если такой соблазн и был, Фред ему не поддался.
И снова ему, можно сказать, повезло. В 1937 году после не очень серьёзной операции внезапно скончается Резерфорд, в лабораторию придут новые люди. Соратники и ученики сэра Эрнста разъедутся по другим университетам и лабораториям. Потом грянет война. Кавендиш станет совершенно другим.
Как вспоминал позднее один из молодых тогда английских физиков Фримен Дайсон:
«[Новый руководитель] Брэгг не предпринимал ни малейших усилий, чтобы восстановить былую славу Кембриджа. Он не очень интересовался постройкой новых ускорителей. Брэгг был не слишком общителен; он восседал в своем кабинете в Кавендише и любил повторять: “Мы здорово обучили весь мир, как надо заниматься ядерной физикой. Давайте теперь покажем им, как нужно заниматься чем-то новеньким”.
Люди, которых поддерживал Брэгг, составляли довольно странную компанию; они делали такие вещи, о которых приверженцы физики высоких энергий едва ли могли бы сказать, что это физика. Среди этой компании был Мартин Райл, который прихватил с войны целую платформу различного хлама — всякой электроники и батарей — и пытался использовать его, чтобы обнаружить небесные радиоисточники. Среди них был также Макс Перутц, который к тому времени посвятил уже десять лет рентгеновскому анализу структуры молекулы гемоглобина; он, между прочим, довольно бодро заявлял, что в ближайшие пятнадцать лет он эту структуру раскроет. Был там также совсем ненормальный человек по имени Фрэнсис Крик, который, как всем казалось, и вовсе утерял всякий интерес к физике. Как и большинство моих друзей-теоретиков, я решил, что мне нечему учиться у этой цирковой труппы и отправился в Америку, чтобы быть в том самом месте, где всё еще продолжают заниматься настоящей физикой».[6]
В этом полном самоиронии пассаже Дайсон (сам по себе замечательный персонаж и крупный физик; его недавно опубликованная в США биография называется Нестандартный гений[7]) описывает Кавендиш конца 1940-х годов, но начало намечавшегося «упадка» было заметно уже со второй половины 30-х годов. Хотя «упадок» был весьма относительным. Эта «странная компания» оставила в науке очень заметный след. Макс Перутц получил в 1962 году Нобелевскую премию по химии как раз за исследования структуры гемоглобина; Фрэнсис Крик вместе с Джеймсом Уотсоном навсегда вошли в историю как первооткрыватели структуры ДНК — молекулы жизни, за что и получили Нобелевскую премию по биологии или медицине в том же 1962 году, а Мартин Райл (с ним мы будем встречаться очень часто, поскольку он стал одним из наиболее закоренелых научных противников, если не личным врагом Хойла) всё-таки умудрился сделать из «различного хлама» радиотелескоп и составил карту радиоисточников, за что тоже удостоился Нобелевской премии по физике за 1974 год — первой премии, присвоенной за работы в области астрономии.
Директор лаборатории Уильям Лоуренс Брэгг, терпевший эту «цирковую труппу», и сам был не из последних в науке — ещё в 1915 году он получил вместе с отцом Нобелевскую премию по физике за открытие фундаментальных законов дифракции рентгеновских лучей. Брэггу тогда было 25 лет, и по сей день он остаётся самым молодым нобелевским лауреатом. (Не могу удержаться, чтобы не рассказать анекдот о Брэгге. Помимо физики у него была ещё одна страсть — садоводство. Ближе к концу жизни ему пришлось переехать в Лондон, где у него уже не было большого сада, и он, в нашем понимании академик, стал анонимно наниматься к богатым аристократам в качестве приходящего садовника, где и был однажды случайно опознан коллегой по Королевскому обществу. Кто был больше смущён — неизвестно.)
Итак, Фреду стало ясно, что сферой приложения его мысли и энергии должна стать теоретическая физика. Требовалось найти тему и руководителя. Наступал 1937 год, скоро ему стукнет 22. Вряд ли он слышал ехидную фразу, которую любил повторять острый на язык Лев Давидович Ландау: «Как, такой молодой и уже такой неизвестный!», но прекрасно понимал, что от успешного начала зависит очень многое. Его научная карьера начиналась в трудное время — надвигалась война, мир только-только выбирался из глубокой депрессии, а в физике Кембриджа наступило какое-то непонятное время. Его точно охарактеризоввввал тот же Дирак: «В 1926 году даже второразрядный физик мог сделать первоклассную работу, а теперь и первоклассный физик не может найти интересную задачу».
Фред воспринял это горькое замечание всерьёз. Вот как он оценивал правоту Дирака в 1986 году, когда ему было уже за семьдесят:
«Это было совершенно ясным пониманием того, что теоретическая физика 1938–1939 годов выдыхалась. Его предупреждение оказалось верным, и я никогда не сожалел, что прислушался к нему. Теперь ясно, в чём была проблема. В 1939 году мы все считали, что понять ядерные силы можно на основе довольно простых лабораторных экспериментов, то есть, как мы теперь понимаем, речь шла об очень низких энергиях. В последующие годы многие сотни исследователей пошли по этому ложному пути. Лишь в 1960-е годы стало понятно, какие гигантские установки нужно строить, чтобы двигать вперёд ядерную физику. Если поначалу они были под силу университетам, то потом потребовались усилия целых государств, а потом и консорциумов государств».[8]
Теперь в физике высоких энергий работают огромные коллективы, и никого уже не удивляет, что авторами одной статьи, например, о поисках бозона Хиггса, являются три с лишним тысячи человек.
Итак, Дирак оказался прав, но что же конкретно привело его к такому мрачному выводу?
* * * * *
Тихо и незаметно для внешнего мира, но с колоссальными для него последствиями, за какие-то четверть века, начиная с 1905 года, в физике произошла настоящая революция. Вообще-то, она началась раньше, с небольших проблем, связанных со светом, с распространением, излучением и поглощением электромагнитных волн. В конце XIX века никто не мог предвидеть, что эти небольшие проблемы приведут к полному пересмотру физической картины мира, созданной великим Ньютоном и развитой его последователями. Эта картина была проста, понятна и величественна. В абсолютном пространстве, в бесстрастном абсолютном времени протекали полностью детерминированные процессы, подчиняющиеся трём законам механики Ньютона и его же закону всемирного тяготения.
«Его [Ньютона] труд останется в анналах не только одной науки или одной державы, а впишет ярчайшую страницу в анналы всего человеческого разума; его труд будут с наслаждением читать не только на нашей планете, но и во всей Вселенной. В распоряжении его гения была лишь одна Земля с её приливами; была лишь одна Луна, возмущения движения которой он мог изучать; всего одно Солнце, силу притяжения и видимые движения которого он мог рассчитать и предсказать; одна планетная система, на постижение которой направил он мощь своего разума; одна система комет, чьи эксцентрические пути он мог изучать и постигать; и одна полная звёзд Вселенная, на взаимные движения которых он распространил свой закон всемирного тяготения. Быть избранным мудрецом, призванным постичь эту Землю, другие системы и всю Вселенную, быть избранным законодателем неисчислимых миров, быть верховным жрецом в храме бесконечного пространства — вот привилегия, которой мог удостоиться лишь один из всего рода человеческого, а мерой его величия послужат бесконечность пространства и бесконечность времени, в котором будут славиться его труды».
Так выразился в 1860 году в Жизнеописании сэра Исаака Ньютона шотландский физик Дэвид Брюстер.[9] Как жаль, что теперь так уже никто не пишет…
Потом появился Максвелл с его уравнениями электромагнитного поля. Казалось, почти всё уже сделано, а потому один из классиков физики XIX века не советовал молодому коллеге заниматься этой наукой — ничего крупного уже не создать, а мелочами заниматься не стоит.
И вдруг как будто прорвало плотину. Солидный профессор самых консервативных взглядов был вынужден в 1900 году предложить несуразную гипотезу, будто свет может излучаться и поглощаться только «кусочками», которые он назвал «квантами». До него это слово употребляли только врачи, когда писали в рецептах что-то вроде: «Пять гран того-то, шесть гран того-то и добавить воды quantum satis», т.е. сколько потребуется. Позднее он говорил, что это был «акт отчаяния», но иначе проблемы со светом решить никак не получалось. Профессор, которого звали Максом Планком, считал свои кванты чисто математическим трюком, а никак не реальным физическим объектом.
Никому неизвестный молодой патентный клерк по имени Альберт Эйнштейн полагал иначе. В одной из своих великих статей 1905 года он предложил считать эти кванты реальными частицами света, столь же реальными, как и атомы, о которых он тогда же написал ещё одну работу. В начале XX века реальность существования атомов была вовсе не очевидна, её приходилось доказывать, и молодой клерк это с успехом проделал. С атомами все вскоре согласились, а квантам света сопротивлялись долго — даже в 1914 году их создатель Планк безуспешно пытался «загнать джинна обратно в бутылку», чуть ли не раскаиваясь в сделанном им раньше. Но было уже поздно.
После открытия Резерфордом в 1911 году атомного ядра Нильс Бор спустя два года построил первую теоретическую модель простейшего атома — атома водорода, состоящего из протона в центре и вращающегося вокруг него электрона. По законам классической физики (уравнениям Максвелла) движущийся по окружности заряженный шарик, каким тогда представлялся электрон, должен был постоянно испускать излучение, терять энергию и очень быстро упасть на ядро, тем самым погубив атом. На самом же деле, ничего такого не происходило — атомы преспокойно существовали и, похоже, могли существовать вечно! Бору ничего не оставалось, как предположить, точнее, постулировать, что на определённых орбитах, которые он назвал «стационарными», электрон не излучает, а испускает энергию только при переходе с одной разрешённой орбиты на другую. Первые же расчёты показали, что модель Бора соответствует реальности — она правильно описывала спектр излучения атома водорода. Это была огромная победа, но попытки подобным образом рассчитать спектры более сложных атомов приводили к абсурдным результатам. Для физиков открылось необъятное поле деятельности.
Совместными усилиями в основном очень молодых, 20–25-летних физиков к 1926 году была в целом создана новая наука — квантовая механика. Она объясняла не только тонкости строения атомов, но и молекулярные связи, природу магнетизма, электропроводности, излучения и многие другие области физики и химии. А вскоре Дираку удалось объединить квантовую механику и специальную теорию относительности. В 1930 году он написал свою знаменитую книгу Принципы квантовой механики,[10] ставшую классическим изложением этой теории и используемую как прекрасный учебник до сих пор. Всё это дало Дираку основание заявить: «Основополагающие физические законы, необходимые для математического описания значительного числа разделов физики и всей химии, таким образом, полностью установлены. Трудности заключаются лишь в том, что применение этих законов приводит к уравнениям, слишком сложным для получения решений». Отсюда и приведенный выше его меланхолический комментарий об отсутствии интересных задач, заставивший Хойла столь глубоко задуматься над сферой приложения своих сил.
Наиболее очевидным решением было заняться квантовой механикой, тем более, что рядом находился один из «отцов-основателей» Рудольф Пайерлс, крупный немецкий учёный, как и многие другие эмигрировавший из Германии после прихода к власти Гитлера. Он охотно взял Фреда в аспиранты и поручил ему заняться одной из задач квантовой механики. Фред принялся за работу, но тут Пайерлс получил предложение занять пост профессора в Бирмингеме, а Хойл, хотя и подумывал, не последовать ли за ним, всё же решил остаться в Кембридже.
Пайерлс впоследствии так описывал их сотрудничество.
«Фред приезжал ко мне, когда требовалось что-то обсудить. Обычно он добирался из Кембриджа автостопом [расстояние между городами примерно 140 км]. Он знал дороги и движение на них так хорошо, что если мы договаривались встретиться, скажем, в 2:15, то минута в минуту стучал в дверь. Темой его диссертации был бета-распад. Фундаментальная статья Ферми 1934 года, в которой он теоретически обосновал предложенную Паули идею существования нейтрино, стала основой для интерпретации результатов экспериментов. Имелись, однако, несколько типов взаимодействий, и Хойл разобрался в том, на каких предположениях следовало основываться и какие из них вытекают следствия. Он увлекался скалолазанием и часто карабкался по стенам кембриджских колледжей. Этот вид спорта развился потому, что студентам надо было как-то проникать в колледж после того, как ворота запирали на ключ. Конечно же просто перелезать через забор скоро стало неинтересно, вот и стали карабкаться по фасадам. Фред практиковался дома, где старался передвигаться по комнате, не касаясь ногами пола, так что домохозяйка скоро перестала удивляться, заставая его висящим на карнизе».[11]
Сотрудничество с Пайерлсом не заладилось, и Хойл решил поискать себе другого руководителя. Он обратился к Морису Прайсу, математическим талантам которого так завидовал, и тот согласился взять Фреда аспирантом. Хотя Прайс был всего на два года старше Фреда, его пост в университете позволял ему руководить аспирантами. Это сотрудничество тоже продлилось недолго, потому что Прайс перешёл работать в другое место, и Хойл снова остался без руководства. Вообще-то говоря, руководитель ему был не нужен, он предпочитал сам выбирать себе темы и работать над ними самостоятельно, но, будучи, как всякий йоркширец, бережливым (при столь скудных средствах приходилось считать каждый фунт), он выяснил, что статус аспиранта позволяет ему не платить подоходный налог, так почему было не сэкономить. Да и докторская степень ему была не нужна. В те времена наличие степени не было обязательным или хотя бы желательным требованием для занятий наукой, и многие выдающиеся учёные тогда её не имели и нисколько из-за этого не страдали. Это уже позже, после проникновения в мировую науку американских образовательных стандартов, получение степени стало фактически обязательным.
Фред отправился к Дираку. Тот уже немного знал Хойла, который, будучи ещё студентом, обратился к нему с просьбой выступить с лекцией в научном кружке. Просьба была высказана по телефону, и Фреда поразила реакция Дирака. В отличие от любого другого, который в ответ сказал бы что-то вроде: «Извините, но я занят» или «С удовольствием», Дирак произнёс: «Я отложу трубку в сторону, подумаю минуту и отвечу». Через минуту он взял трубку и дал согласие.
Дирак мог запомнить Фреда и по одной из лекций, в ходе которой Хойл задал ему вопрос. Дирак выслушал и сказал, что ему нужно подумать и он даст ответ на следующей лекции. Следующую лекцию он начал именно с ответа на вопрос Хойла, которому посвятил минут двадцать. Фред был очень горд — видно не так уж он глуп, если задал вопрос, над которым сам великий Дирак должен был долго думать, а потом так долго отвечать.
Лекции Дирак читал своеобразно, то есть читал он их очень хорошо, ясно и логично, так же как писал, но свежих людей поражала его манера чтения. Он поднимался на кафедру и начинал говорить так громко, по сути, кричать, что в задних рядах вздрагивали, а в передних затыкали уши. Но постепенно он снижал громкость и, дойдя до какого-то уровня, на нём останавливался. Позже, когда Хойл познакомился с Дираком поближе, он спросил, откуда такая странная манера начинать лекции. Дирак невозмутимо ответил, что в разных аудиториях разная акустика, а он хочет, чтобы его услышали все. Поэтому он начинает очень громко, а потом говорит всё тише, но так, чтобы его отчётливо слышали в задних рядах. Совершенно логично, как всё, что делал Дирак.
Дирак не любил брать аспирантов, но Хойл объяснил, что это идеальная для обоих ситуация: есть аспирант, которому не нужен руководитель, и есть руководитель, которому не нужен аспирант, а потому они прекрасно сработаются. Железная логика убедила Дирака и он согласился. Диссертацию Хойл не защитил и степень, соответственно, не получил. Но его работа не пропала даром — она получила премию на конкурсе и закрепила репутацию начинающего учёного.
* * * * *
В Кембридже для Фреда всё складывалось вроде бы благополучно, но его, как и многих других, тревожило положение дел в Европе. Он был довольно аполитичен, не участвовал в политических сборищах и спорах, не примкнул к какой-либо партии или группе, которых в то время в Кембридже было великое множество. Многие из них были весьма левых взглядов, и их участники благосклонно относились к молодой советской державе, в которой был поставлен невиданный по масштабам социальный эксперимент. Из того времени произросла знаменитая «кембриджская пятёрка», одним из членов которой был Ким Филби, добровольно работавшая на советскую разведку до конца 50-х годов, пока трое из её участников, чувствуя скорое разоблачение, не бежали в СССР.[12]
Вот что писал по этому поводу Хойл в автобиографии: «Мне много раз задавали вопрос: “Замечал ли я что-либо в Кембридже 1933–1939 годов, свидетельствующее о том, что это было гнездо шпионов, полностью преданных Советскому Союзу?” Отвечаю на это категорическим “нет”. Конечно, тогда было очень много советской пропаганды. В ежедневной газете Daily Worker её были тонны, но я совершенно убеждён, что вся эта муть никого не могла превратить в предателя».
Фреда марксизм не привлекал, он придерживался скорее консервативных взглядов. Не знаю, насколько это верно, но мне кажется, что в то время в Англии Советскому Союзу больше симпатизировали интеллектуалы и некоторые молодые представители высших кругов, как тот же Филби, а рабочий класс и крестьяне не очень-то стремились свергать старый мир. К таким интеллектуалам и аристократам высшего света принадлежал Джон Холдейн, уже тогда бывший одним из родоначальников того, что потом стали называть популяционной генетикой, и с которым Хойл будет переписываться на биологические темы после войны, а тогда Фред с удовольствием читал Daily Worker, в которой член её редколлегии коммунист Холдейн печатал прекрасные научно-популярные статьи; всего он написал их более 350. Лекция же Холдейна в Кембридже не произвела на Хойла впечатления. Она была настолько напичкана марксистским жаргоном, вспоминал он позднее, что её невозможно было слушать.
Джон Холдейн
Фреда можно понять. Одна из статей Холдейна начиналась так:
«Всякий раз, когда я гляжу на Луну, я думаю о Советском Союзе и, следовательно, о Ленине. Подвиг этого великого человека заставил многих ученых ознакомиться с его трудами и с сочинениями его учителей — Маркса и Энгельса».[13]
Позднее Холдейн, как и Джордж Оруэлл, автор знаменитых 1984 и Скотный двор, совершенно разочаровались в марксизме и в Советском Союзе. После войны Холдейн вышел из числа иностранных членов Академии наук СССР, объяснив это тем, что никак не может в ней оставаться, когда все его русские друзья-биологи лишились своих постов, а некоторые и вообще исчезли.
Совсем иное впечатление произвела на Хойла лекция другого аристократа — Бертрана Рассела, прославившегося в начале XX века работами по математической логике. Впечатление лекция произвела сильное, но с её выводами Хойл был не согласен — он не считал, что взаимное устрашение сможет предотвратить вооружённый конфликт. Рассел принадлежал к древнейшему роду и обладал изысканной патрицианской внешностью, которой Фред, возможно, немного позавидовал, сравнивая его облик со своей физиономией с носом картошкой. «Вот что значит порода», — сказал о нём Хойл. Позже Рассел написал великолепную Историю западной философии, подготовил и опубликовал пацифистский манифест Эйнштейна-Рассела, и в конце концов в 1950 году получил Нобелевскую премию по литературе. Дожил Бертран Рассел до весьма почтенного возраста — 97 лет и скончался в 1970 году.
Бертран Рассел
Все это хорошо известно. Менее известна эволюция взглядов Рассела на ядерное оружие. Будущий соратник Хойла и соавтор модели стационарной вселенной, известный математик Герман Бонди писал:
«После окончания Второй мировой войны Рассел полагал, что избежать атомной войны можно только, если ядерным оружием обладает единственная страна в мире. Как ни мерзко было бы напасть на страну, которая так ужасно пострадала в ходе войны [имеется в виду СССР], его это, похоже, не волновало. Как только выяснилось, что США больше не обладают монополией ядерного оружия, он сменил позицию на противоположную, и стал его ярым противником. Теперь его помнят именно таким. Любопытно, что он считал такой вольтфас совершенно логичным, но большинству его логика осталась совершенно непонятной.»[14]
Но вернёмся к политической обстановке в Европе 1936 года и к её восприятию в Англии. В нашей стране предвоенный период в школьных учебниках освещался довольно слабо, да и сама война для нас началась 22 июня 1941 года. О том, что происходило к западу от наших границ в середине 30-х годов у моего поколения, кажется, вообще не было никакого представления, разве что кто-то всерьёз интересовался историей и сам мог что-то прочитать. Поэтому вкратце напомню, как тогда обстояли дела.
* * * * *
У любого исторического события есть свои корни, а у тех корней свои корни и так до бесконечности, но для наших целей достаточно вернуться в год 1871-й. В том году закончилась франко-прусская война и закончилась она поражением Франции. По заключённому мирному соглашению прусские войска были выведены из Франции (а они даже успели пару дней провести в Париже), и французы должны были выплатить репарации на сумму 5 миллиардов франков (примерно 10 миллиардов современных евро), сумму по тем временам весьма ощутимую. Главным итогом войны стало публичное унижение Франции и возвышение Северогерманского союза, который вскоре превратился в единую германскую империю, включив в себя разрозненные до того земли.
Перепрыгнем теперь в год 1920-й. Германия побеждена в Первой мировой войне. В Версале подписан мирный договор на жестоких и унизительных для Германии условиях. У неё отобраны все колонии, территория страны уменьшилась почти на 70 тыс. кв. км., а там проживали пять с половиной миллионов человек. Франции вернули потерянную в ходе войны 1870–1871 годов Эльзас-Лотарингию, Польше достались Познань (тогда Позен), часть Померании и часть Западной Пруссии, а Данциг (теперь Гданьск) был объявлен вольным городом. Небольшие куски территории отошли к Бельгии, Дании, Литве и Чехословакии. Германии было запрещено иметь армию численностью более 100 тыс. человек, причём армия должна была быть только сухопутной и без механизированных войск, запрещалось иметь военную авиацию, флот был резко сокращён, а на строительство новых боевых кораблей накладывались ограничения. Вдоль Рейна была создана демилитаризованная зона — она простиралась от всего левого берега Рейна до границы Германии и на 50 км от правого берега. Зона была поделена на участки, которые занимали войска государств-победителей — Бельгии, Великобритании, Франции и США. Они должны были быть выведены оттуда в 1935 году, но на самом деле ушли раньше — в 1930 году. Версальским договором создавалась Лига Наций, под управление которой переходила территория Саара, где была сконцентрирована угледобывающая промышленность, а все тамошние шахты были переданы в собственность Франции.
Германию обязали выплатить огромные репарации. Сначала речь шла о сумме в 226 миллиардов марок, потом её снизили до 132 миллиардов, что соответствует 442 миллиардам долларов 2012 года. Бытовало мнение, что на таких жёстких условиях настаивали французы, которые хотели отомстить за унижение 1871 года, за жестокие потери на фронтах Первой мировой войны и гарантировать, что Германия никогда больше не будет в состоянии развязать новую войну. Это выглядит вполне правдоподобным, потому как молодые лейтенанты, сорок лет назад воевавшие против пруссаков, к 1914–1918 годам вполне могли дорасти до пожилых генералов, ничего не забывших и ничего не простивших.
Франция выплатила свои репарации в 5 млрд франков к 1875 году, всего за три года. Германии для уплаты понадобилось значительно больше времени. Очень тихо, без шума и огласки последняя выплата в размере 70 миллионов евро была сделана… когда бы вы думали? Не знаете? Подскажу — 3 октября 2010 года, в 20-ю годовщину объединения Западной и Восточной Германий, разделённых уже после Второй мировой войны, которую условия Версальского договора должны были сделать невозможной.
Ленин писал о Версальском договоре:
«Это неслыханный, грабительский мир, который десятки миллионов людей, и в том числе самых цивилизованных, ставит в положение рабов. Это не мир, а условия, продиктованные разбойниками с ножом в руках беззащитной жертве».
Уж если Ленин, который сам незадолго до того был вынужден подписать унизительный Брестский мир с ещё не побеждённой тогда Германией, высказывался таким образом, то что говорить о самих немцах. Вся страна была возмущена, все обвиняли правительство в продаже национальных интересов. Экономика пошатнулась, началась гиперинфляция, пошло полное обнищание населения, страна катилась в пропасть. Всё это прекрасно описано в замечательном романе Э.М. Ремарка Три товарища. Западные историки дружно соглашаются в том, что кабальные условия Версальского договора в значительной степени способствовали внезапному возвышению Адольфа Гитлера, который законным путём пришёл к власти в начале 1933 года.
Сталин, будучи верным ленинцем, свято выполнял заветы вождя и решил помочь «беззащитной жертве», потихоньку, секретно начав обучать немецких лётчиков и танкистов в Стране Советов. Отец моего тестя был одним из инструкторов в лётной школе Липецка с середины 1920-х годов. В конце 30-х годов он погиб в ходе военных действий в Китае, так что ему не довелось столкнуться в бою со своими подшефными в небе над Москвой. Танкистов готовили в Казани. Теперь у нас об этом довольно много написано.
В Великобритании к Германии относились менее кровожадно, чем во Франции. Общей границы не было, а Ла-Манш считался естественной водной преградой, надёжно защищавшей от агрессии. Кроме того, традиционно сильны были родственные связи аристократов и королевской семьи, да и торговые и финансовые интересы тоже имели определённое значение. Конечно, никто не хотел новой войны, слишком свежа была память о жертвах Первой мировой, в которой Великобритания потеряла убитыми и ранеными более 2 миллионов человек, а потому укрепление позиций Гитлера вызывало тревогу. Британское руководство, видимо, полагало, что определённое сближение с Германией позволит ему оказывать большее влияние и как-то управлять агрессивностью Гитлера. Германское руководство тоже было не против улучшить отношения с англичанами. Одним из результатов политических и дипломатических манёвров стал англо-германский договор 1936 года о военно-морском флоте. По этому договору (который Гитлер разорвал уже через три года) Германии предписывалось иметь численность флота не превышающую 35% от численности британского флота. Соглашение очень активно обсуждалось всеми в Англии, и как обычно, мнения разделились. Вскоре всем стало ясно, что новая война практически неизбежна.
В Англию потянулись беженцы из Германии и среди них многие физики. «Еврейская физика», то есть теория относительности, на территории рейха была запрещена. Учёных с мировым именем изгоняли из университетов и многие из них оказались в Великобритании, в том числе в Кембридже. Это не могло не создавать проблем. Физикой тогда занималось не так много людей, количество профессорских постов и кафедр было невелико. Было, конечно, соблазнительно резко повысить уровень научной работы в университетах за счёт всемирно известных учёных-беженцев, но как быть со своими, с теми, кто уже дозрел до профессорского поста и годами ожидал подходящей вакансии? Кое-кому из эмигрантов удалось закрепиться в Великобритании, как, например, Рудольфу Пайерлсу в Бирмингеме или Максу Борну в Эдинбурге. Великий Эрвин Шрёдингер, помотавшись по Европе, в конце концов осел в Ирландии, в Дублине. Созданному под патронажем лорда Резерфорда Совету академической помощи удалось пристроить или финансово поддержать ни много ни мало 324 учёных-беженцев (не только физиков; 37 из них либо уже были Нобелевскими лауреатами, либо стали ими впоследствии), но большинству пришлось отправляться дальше — как правило, искать счастья в США.
* * * * *
Во всех биографиях и статьях о Хойле упоминается, что после окончания университета, в самом начале научной карьеры он решил всерьёз заняться астрономией и астрофизикой. Тому приводится ряд причин: кто говорит, что он с детства увлекался астрономией, не мог оторваться от любительского телескопа, купленного ему отцом (этот телескоп он хранил всю жизнь), что на него большое впечатление в детстве произвели научно-популярные книги Эддингтона о Вселенной, и всё это, конечно, правда. Другие полагают, что под влиянием высказываний Дирака он решил, будто в квантовой теории всё главное уже сделано и ему негде будет развернуться; возможно, что и это в целом так. Третьи намекают, что он мог убояться наплыва знаменитых физиков-эмигрантов, которые превосходили его по всем параметрам, и он вряд ли мог рассчитывать на быструю успешную карьеру; возможно, и в этом есть доля истины, но всё же… Должна была быть какая-то серьёзная причина для столь радикальной смены курса. И вот что я нашёл в одной из, пожалуй, самых неординарных, откровенных и дерзких по содержанию статей Хойла. Она была написана в 1982 году, когда он приближался к своему 70-летию. Вот довольно большая выдержка из неё:
«В годы студенчества со мной дважды случались приступы “затмения”, и я их прекрасно помню. Первый произошёл в конце мая 1936 года, когда я готовился к последнему экзамену. Я всегда предпочитал заучивать наизусть, и мог свободно воспроизвести, как куски из Макбета или Короля Лира чуть ли не всё содержание книги Эддингтона Математические основы теории относительности. Как-то, размышляя над связью между некоторыми математическими символами и реальными физическими измерениями пространства и времени, я пришёл к выводу, что моего понимания смысла слов “часы” и “измерительные стержни” недостаточно. Я натолкнулся на эту трудность в общей теории относительности, но вскоре осознал, что она возникает и в специальной теории, которая до того представлялась мне детской игрой. Я с ужасом ощутил, что не понимаю и эту, казавшуюся такой простой теорию. Как же я мог сдавать экзамен по гораздо более сложной общей теории относительности? Я всерьёз подумывал над тем, не перенести ли экзамен на следующий год (такая возможность у меня была), но сумел преодолеть кризис ещё до конца месяца.
Второй кризис случился весной 1938 года, но с ним я не смог справиться ни за месяц, ни за год, ни за всю жизнь. Свалился он на меня, когда я сидел на берегу речки Кем. Я только что выкупался и дожидался послеполуденного открытия паба “Красный Лев”, чтобы выпить там чаю. До того момента я полагал, будто понимаю квантовую механику. К тому времени я уже получил вожделенную премию за свою научную работу, а она была как раз из области квантовой механики. Кроме того, я должен был вот-вот стать аспирантом великого Дирака. Что же ужасного могла таить в себе квантовая механика? Очень многое. Ожидая свой чай, я внезапно осознал, что совершенно её не понимаю.
Паб “Красный Лев”
Ранее я без раздумий принимал объяснение квантовомеханического принципа неопределённости, предложенное Вернером Гейзенбергом и Нильсом Бором — копенгагенскую интерпретацию, как она стала позднее называться,— согласно которому неопределённость в квантовой системе считалась результатом вмешательства в систему наблюдателя. Теперь я ясно увидел, что такая интерпретация неполна и, вполне вероятно, вообще неверна. Я тогда не знал, что и Эрвин Шрёдингер пришёл к тому же выводу, расстроившему его настолько, что он воскликнул: “Она (квантовая механика) мне не нравится, и я очень сожалею, что приложил к ней руку!”
Наверное, мне нужно было поговорить с Дираком, но, как и большинство студентов, я ещё не мог связно излагать свои мысли, а при общении с Дираком надо было изъясняться очень чётко. Тогда я попытался поделиться своими сомнениями с приятелями-студентами, но они не могли понять в чём проблема. Из-за этого я через год бросил теоретическую физику и переключился на астрономию. В моём мозгу произошли какие-то завихрения и я не знал что поделать, чтобы от них избавиться. Я признал своё поражение и прибег к военной тактике — отступил в надежде выиграть сражение в другой раз».[15]
В этом отрывке поражает честность, даже беспощадность к себе. Крупный учёный на склоне лет открыто рассказывает о том, как в молодости у него произошёл «заворот мозгов», от которого он не смог избавиться всю жизнь. Немногие способны на такое, разве что йоркширцы…
Правда, проблема, из-за которой случился этот кризис, похоже, удовлетворительно не разрешена до сих пор. В мои намерения не входило обсуждать какие-либо аспекты квантовой механики, раз Хойл в ней активно работал мало, но когда, уже начав писать эту книгу, я наткнулся на процитированную выше статью, понял, что без этого не обойтись.
Четыре титана, которых упоминает в этом отрывке Хойл, создали квантовую механику ценой совместных героических усилий. Конечно, в её разработке участвовали и другие, но основная заслуга принадлежит им. Теория была создана, она работала, выполненные на её основе расчёты прекрасно согласовывались с опытными данными, но она была очень непривычна, совершенно не походила на столь понятные и наглядные классические теории. Даже теории относительности, и специальная и общая, несмотря на отход от классических представлений всё же сохраняли определённую наглядность, были «привязаны» к объектам, с которыми привыкли работать физики. Да, пришлось радикально пересмотреть понятия пространства и времени, пришлось выйти за пределы знакомых трёх измерений, но сделано это было с помощью обычных часов и твёрдых стержней, как в специальной теории относительности, или с помощью воображаемого свободно падающего лифта, в котором незадачливый пассажир не ощущает силы тяжести. Пусть даже и у выдающихся умов, к которым принадлежал Хойл, попытки по-настоящему глубоко проникнуть в суть этих теорий вызывали трудности, но, как сказал Хойл, эти трудности были преодолимы.
В квантовой же теории приходилось иметь дело с векторными операторами в абстрактных пространствах, в ней появились числа, результат произведения которых зависел от того, в каком порядке они стояли — это как если бы при умножении трёх на два получалось шесть, а при умножении двух на три — семь. В ней были матрицы, но не было частиц и их траекторий, вместо определённостей всюду были вероятности, была масса и других странностей. Одной из самых странных странностей был принцип неопределённости, введённый Гейзенбергом. Из него следовало, что чем точнее экспериментатор пытается определить скорость частицы, тем неопределённее становится её положение. Шрёдингер попытался привести всё это в «божеский вид», введя волновую функцию, до того безотказно служившую физикам десятки лет и, казалось бы, возвращавшую теорию в привычное русло, но проблемы всё равно оставались. Проблемы интерпретации.
Получалось, что можно иметь дело только с наблюдаемыми величинами, с тем, что реально измеряется в эксперименте. А до наблюдения над, скажем, электроном его вроде бы и не было. «Реальность» его существованию придавал экспериментатор, так, по крайней мере, предлагали считать Бор и Гейзенберг. Такое толкование очень многим не понравилось. Весьма решительно возражал Эйнштейн,[16] он постоянно спорил по этому поводу с Бором, выдвигал хитроумные возражения, предлагал мысленные эксперименты, которые должны были показать внутреннюю противоречивость квантовой механики, но Бор раз за разом опровергал возражения и выходил триумфатором. Спор этот, длившийся годами, вошёл в историю науки, как один из ярчайших примеров борьбы непримиримых взглядов двух гениев, каждый из которых стремился докопаться до истины.[17]
Шрёдингер тоже бился как лев. Во время одного из своих приездов к Бору в Копенгаген он не выдержал бесконечных дискуссий и от изнеможения заболел. Бор поместил его в комнату над своей квартирой, чтобы тот мог отлежаться и отдохнуть, но не вытерпел и тут же поднялся к Шрёдингеру, чтобы продолжить обсуждение. Деликатнейший Бор настолько допёк своего гостя, что тот сбежал, опасаясь за своё здоровье, а может быть и за жизнь.
Мудрый Макс Планк, тот самый, который в 1900 году в порыве отчаяния был вынужден ввести понятие кванта, с чего и началась разработка квантовой теории, в научной автобиографии уже на склоне лет писал:
«… я смог установить один, по моему мнению, замечательный факт. Обычно новые научные истины побеждают не так, что их противников убеждают и они признают свою неправоту, а большей частью так, что противники эти постепенно вымирают, а подрастающее поколение усваивает истину сразу».[18]
Похоже, что в случае квантовой механики это не совсем так. То есть, подрастающее поколение, и не одно, усвоило истину — что квантовая теория работает безотказно (иначе вокруг нас не было бы такого количества электроники, на которой она построена, а теперь говорят о квантовой телепортации, квантовой криптографии, квантовых компьютерах), но как она работает, что стоит за математическими символами ясно далеко не всем. Подавляющее большинство физиков, рутинно работающих с квантовой механикой, придерживаются простого принципа — «Заткнись и вычисляй». Они, как и сокурсники Хойла, не видят в чём проблема. Но проблема интерпретации квантовой механики, проблема понимания того, что же стоит за формулами всё же есть, раз на эту тему написаны десятки, если не сотни книг, если проходят специализированные научные конференции, если ломают копья философы.[19] В статье 2012 года известные теоретики, прежде чем изложить собственную «космологическую» интерпретацию, перечисляют прочие известные им интерпретации. Помимо «стандартной» копенгагенской они упоминают «ансамблевую», «гидродинамическую», «инструментальную», «включающую сознание», «интерпретацию Бома», «квантово-логическую», «многомировую», «стохастико-механическую», «множественных сознаний», «совместных историй», «объективного коллапса», «транзакциональную», «модальную», «экзистенциальную», «реляционную» и «монтевидейскую».[20] А популярная книга французского автора так и называется: В самом ли деле мы понимаем квантовую механику?[21] Ясно, что несмотря на почти столетние коллективные усилия прийти к общепринятой интерпретации квантовой механики пока так и не удалось.
В марте 2002 года в Принстоне, том самом американском городке, где провёл последние годы жизни Эйнштейн, проходил симпозиум, посвященный 90-летию одного из крупнейших физиков XX века Джона Арчибальда Уилера. Он работал со многими великими, в том числе с Эйнштейном и Бором, и немало сделал в квантовой теории. По итогам симпозиума был выпущен солидный сборник с докладами его участников.[22] Предисловие к нему написал уже упоминавшийся раньше Фримен Дайсон. Он же написал и статью для раздела «Квантовая реальность: теория», в которой, в частности, говорит следующее.
«Изучая и преподавая квантовую механику, я заметил, что её освоение можно разбить на три этапа. Студенты начинают с азов ремесла. Они учатся, как делать вычисления, чтобы получать правильные результаты, как рассчитывать рассеяние нейтронов на протонах или спектр вращающейся молекулы. На то, чтобы освоить нужную математику и научиться ей пользоваться, уходит около шести месяцев. Это первая стадия освоения квантовой механики, и она проходит довольно безболезненно. Вторая стадия наступает, когда студенты начинают беспокоиться, поскольку не понимают, что же они делают. Их беспокойство вызвано тем, что в их головах нет чёткой физической картины. Они теряются, пытаясь найти физическое объяснение математическим приемам, которым их обучили. Они очень стараются и отчаиваются оттого, что не могут мыслить ясно. Вторая стадия тоже длится месяцев шесть или больше. Она трудна и малоприятна. А потом неожиданно наступает третья стадия. Внезапно студенты говорят себе: “Я понимаю квантовую механику”, или скорее “Я теперь понимаю, что там нечего понимать”. Трудности, казавшиеся им непреодолимыми, исчезают. Происходит следующее: они научились непосредственно и подсознательно мыслить на квантовомеханическом языке.
В последнее время, продолжительность и трудности второго этапа всё сокращаются. Каждое новое поколение студентов осваивает квантовую механику с меньшими трудностями, чем их учителя. Новые идеи, позволяющие свободно овладеть квантовой механикой, наталкиваются на всё меньшее сопротивление. В конце концов, вторая стадия исчезнет. Квантовая механика будет восприниматься студентами с самого начала, как простой и естественный способ мышления, потому что оно будет привычно нам с детства. Я считаю, что процесс привыкания к квантовой механике будет проще и быстрее, если студенты будут знать, что квантовая механика имеет пределы применимости. Бóльшая часть трудностей второго этапа была связана с неверными попытками найти квантовомеханические описания ситуаций, к которым квантовая механика неприменима.
К сожалению, по мере того, как студенты умнели, некоторые старшие физики моего поколения глупели. Некоторые из нас в своём умственном развитии вернулись ко второму этапу, который должен был бы быть лишь болезнью роста. Тогда на втором этапе и застревают. Если вы ещё растёте, то можете поболтаться месяцев шесть во втором этапе, перерасти его и перейти в третий. Если же вы ветеран, впадающий в отрочество, то вырасти уже невозможно».
Неужели Хойл просто на всю жизнь застрял на втором этапе? Вот что ответил мне на этот вопрос сам Фримен Дайсон (цитирую с его любезного согласия):
«К сожалению, я никогда не обсуждал квантовую механику с Фредом Хойлом, а потому не знаю, что он думал о ней. Может быть, он и застрял на втором этапе, но более вероятно, что он перешёл на третий. Насколько я знаю, он без проблем пользовался квантовой механикой, как практическим инструментом, и не рассуждал о философских интерпретациях. Однако, та цитата из его воспоминаний, похоже, свидетельствует о том, что он всё-таки застрял на втором этапе. Но я, пожалуй, не могу ответить на ваш вопрос ни утвердительно, ни отрицательно, поскольку у меня нет достаточной информации».[23]
(С прискорбием сообщаю, что Фримен Дайсон скончался 28 февраля 2020 года в возрасте 96 лет. В.М.)
Скорее всего, Хойл не мог поставить знак равенства между состоянием «я понимаю квантовую механику» и состоянием «я понимаю, что там нечего понимать». Понимание было для него важнее всего.
Он мог бы, конечно, продолжать заниматься теоретической физикой, в том числе ядерной, проигнорировав слова Дирака, тем более, что его первые шаги в этой области под руководством Пайерлса были весьма успешными. Но в январе 1939 года Отто Ган в Германии обнаружил, что при бомбардировке нейтронами ядро урана разваливается на более лёгкие элементы с выделением значительного количества энергии. Ещё через два месяца супруги Жолио-Кюри установили, что при распаде ядра урана помимо выделения энергии выбрасываются ещё и нейтроны. Всем квалифицированным физикам, в том числе Хойлу, стало ясно, что тем самым можно осуществить цепную реакцию — каждое распадающееся ядро урана будет бомбардировать нейтронами как минимум два соседних, каждое из которых воздействует так же на два других и так далее и пойдет бурная реакция, в ходе которой масса превращается в энергию в полном соответствии со знаменитым уравнением Эйнштейна. В химии цепные реакции были известны давно — ещё в 1913 году немецкий химик Макс Боденштайн указал на их возможность, а в 1934 году видный советский химик Н.Н. Семёнов описал их теоретически, за что с некоторым опозданием, в 1956 году, получил Нобелевскую премию. Теперь стала очевидной возможность таких реакций и в физике, причём с самыми далеко идущими и потенциально печальными последствиями.
В 1968 году в книге Встречи с будущим Хойл писал:
«Я тут же понял, что так можно сделать оружие. Я вышел из библиотеки и в раздумье побрёл к воротам Кавендишской лаборатории, где уже стояла группка людей, оживлённо что-то обсуждавших. Они тоже прочли сообщение Жолио-Кюри и поняли, что из него следует. Но я размышлял, как избежать осуществления ядерной цепной реакции на практике, а они обсуждали, как её запустить. Я подумал, что если бомбу вообще можно сделать, то эти идиоты её сделают. Уже тогда я ясно видел, что это приведёт к Хиросиме, и под влиянием детских воспоминаний о рассказах отца решил бросить ядерную физику».[24]
Фред помнил рассказы отца о том, как ему, пулемётчику-смертнику, всё же удалось выжить. Пулемёты тогда были весьма примитивны, ствол охлаждался водой и стрелять длинными очередями было нельзя, так как вода скоро закипала и ленту заклинивало. Поэтому командование приказало стрелять только короткими очередями, но каждые 10 минут, даже если противника не видно, для острастки. Такая тактика позволяла немцам точно устанавливать позиции пулемётных расчётов и уничтожать их артиллерией. Бен Хойл проклинал тупость командиров, и вопреки приказу велел своему расчёту стрелять только в самом крайнем случае. Так он сохранил и себя, и своих людей. Сохранил он презрение и недоверие и к армейской верхушке, и к политикам, развязавшим войну. Сын отлично запомнил его слова.
* * * * *
Опасность новой войны всё возрастала. Многим стало ясно, что она почти неизбежна, когда 7 марта 1936 года Гитлер отдал приказ части немецких войск войти в ранее демилитаризованную зону Рейна, где не встретил никакого отпора, хотя это было явным нарушением условий Версальского договора и открытой провокацией. Вошедшие туда силы были невелики — всего 19 пехотных батальонов и несколько самолётов. Достаточно было бы продемонстрировать решимость со стороны французов или англичан, показать, что они не потерпят присутствия там немецких войск, и всё могло бы пойти по-другому; так, по крайней мере, считают некоторые западные историки. При этом они ссылаются на Гитлера, который позднее признался:
«Сорок восемь часов после вторжения в демилитаризованную зону были самыми напряжёнными в моей жизни. Если бы туда вошли французские войска, нам пришлось бы убраться, поджав хвост, потому как наши ресурсы не позволяли оказать даже незначительное сопротивление».[25]
В том же духе после войны высказывался и генерал Гудериан, тот самый, танки которого вскоре пропашут всю Европу:
«Если бы вы, французы, тогда, в 1936 году, вмешались у Рейна, нам настал бы конец и Гитлер был бы свергнут».[26]
Немецкие войска входят в Рейнскую демилитаризованную зону
Французы не вмешались. Страна стояла на грани экономического краха. Один из высокопоставленных деятелей министерства финансов информировал правительство, что Франция практически банкрот. Объявлять всеобщую мобилизацию в таких условиях правительство сочло безумием, а справиться меньшими силами они считали нереальным. Многие англичане полагали, что должна вмешаться их страна, так думал и Хойл, но высшие круги считали иначе. Один из лордов не увидел в немецком демарше ничего особенного, заявив, что они просто вошли в собственный дворик. Тогдашний премьер-министр Стэнли Болдуин (тот самый, что формировал кабинет из однокашников) со слезами на глазах заверял, что в стране нет средств, чтобы обеспечить выполнение положений Версальского договора, а британские доминионы, в частности Канада и Южная Африка, заявили, что они не поддержат Великобританию, если та решит восстановить демиталиризованный статус Рейнской области военными средствами. Германские войска остались на Рейне, начали усиленно укреплять Рур, а что последовало дальше, хорошо известно — присоединение Австрии, Судетской области в Чехословакии, а затем и оккупация всей Чехословакии, Мюнхенское соглашение (которое в нашей стране справедливо назвали «мюнхенским сговором»), пакт Молотова-Риббентропа и, наконец, вторжение в Польшу 1 сентября 1939 года. Через два дня, 3 сентября, Франция и Великобритания объявили войну Германии, а уже 4 сентября Фреда и его будущую жену, в доме которой он остановился, разбудил вой сирен воздушной тревоги. Так для Фреда Хойла началась его война.
* * * * *
Но прежде, чем перейти к военному периоду жизни Хойла, перескажу историю его женитьбы. В мае 1939 года Фред договорился о встрече со своим приятелем, преподавателем колледжа, который ненадолго приехал в Кембридж. Они встретились в кафе, куда приятель явился в сопровождении двух сестёр, готовившихся к поступлению в университет. Взглянув на младшую, Барбару, Хойл понял, что «внезапно и совершенно неожиданно на сцене его жизни появился новый персонаж». К тому времени у Фреда уже была машина (он выложил за неё 125 фунтов, хотя вполне мог купить машину и за 20, но родители внушили ему, что нужно либо покупать что-нибудь стоящее, либо не тратить денег вообще), и отправился на встречу с «новым персонажем». Барбара была поражена, обнаружив дыры в подмётках его туфель, на что Фред с детства привык не обращать внимания, но всё же согласилась провести с ним вторую половину августа в Озёрном крае. Договорившись об этой поездке, 30 июля Хойл пишет своей избраннице:
«Дорогая Барбара,
Я забыл спросить твой почтовый адрес. Не удивляйся, я всегда всё делаю не так. Посылаю это письмо на адрес школы, а когда получу твой, то сообщу о своих приготовлениях.
Фред»
Свадебная церемония состоялась 28 декабря 1939 года. Барбара хотела венчаться в церкви и атеисту Фреду пришлось согласиться. Но он предупредил священника о своих взглядах на религию, и тот свёл ритуалы к минимуму. Затем молодые сели в автомобиль и отправились в заранее заказанную гостиницу в одном из йоркширских городишек.
«Гостиница принадлежала семейной паре средних лет. Проведённые там десять дней были последним напоминанием о прежнем довоенном мире. Лет через двадцать мы снова остановились в той же гостинице; управляло уже молодое поколение, но там же был и старик. Однажды он сурово поглядел на нас и сказал: “Я вас узнал, вы провели здесь медовый месяц вскоре после начала войны”. Мы тогда очень старались скрыть, что мы молодожёны, а потому я спросил, как он догадался. Старик ничего не ответил, он повернулся и зашаркал к выходу, покачивая головой и что-то бормоча себе под нос».
(продолжение следует)
Литература
[1] И. Во, «Возвращение в Брайдсхед», пер. И. Бернштейн, М. АСТ, 2009.
[2] А. Абрагам, «Время вспять, или Физик, физик, где ты был.», М., Наука, Гл. ред. физ-мат литературы, 1991.
[3] На русский язык переведено несколько книг Д. Пойа (G. Polya); см., например, «Математика и правдоподобные рассуждения», М. Наука, 1975; «Математическое открытие», М. Наука, 1970.
[4] С. Улам, «Приключения математика», Ижевск, НИЦ РХД, 2001.
[5] Н. Винер «Бывший вундеркинд. Детство и юность», РХД, Москва-Ижевск, 2001.
[6] Freeman J. Dyson, «The Future of Physics», Phys. Today, 23 (9) (1970), перевод см. в УФН, март 1971 г.
[7] P.F. Schewe, «Maverick Genius: The Pioneering Odyssey of Freeman Dyson», Thomas Dunne Books, 2013.
[8] F. Hoyle, «Personal Comments on the History of Nuclear Astrophysics», Q. Jl. R. astr. Soc. (1986) 27, p. 445.
[9] D. Brewster, «Life of Sir Isaac Newton», vol. 1, London, 1860.
[10] P.A.M. Dirac, «The Principles of Quantum Mechanics», Oxford University Press, 1930, и множество переизданий. Перевод: П.А.М. Дирак, «Принципы квантовой механики», М. Наука, 1979.
[11] R. Peierls, «Bird of Passage: Recollections of a Physicist», Princeton University Press, 1985.
[12] К. Филби, «Моя тайная война», М. Изд-во Минобороны, 1980.
[13] Дж.Б.С. Холдейн, «Великий подвиг», Природа, 1960, 4.
[14] H. Bondi, «Science, Churchill and me», Pergamon Press, 1990.
[15] F. Hoyle, «The Universe: Past and Present Reflections», Ann. Rev. Astron. Astrophys., 1982, 20: 1-35.
[16] Einstein A., Podolsky B., Rosen N., Can Quantum-Mechanical Description of Physical Reality Be Considered Complete?» Phys. Rev., 1935, 47, p 777, Можно ли считать квантовомеханическое описание физической реальности полным?» А. Эйнштейн, Собрание научных трудов, том 3, с. 604, М. Наука, 1966.
[17] Бор Н., «Дискуссии с Эйнштейном о проблемах теории познания в атомной физике», УФН, том 64, выпуск 4, 1958.
[18] Планк М., «Научная автобиография», УФН, том 64, выпуск 4, 1958.
[19] См., например, Менский М.Б. Квантовая механика: новые эксперименты, новые приложения и новые формулировки старых вопросов», УФН, 170, 6, 2000; Марков М.А. «О трёх интерпретациях квантовой механики», М. Либроком, 2010; Гриб А.А., К вопросу об интерпретации квантовой физики, УФН, 183, 12, 2013.
[20] Aguirre A., Tegmark M., «Born in an Infinite Universe: a Cosmological Interpretation of Quantum Mechanics», arXiv:1008.1066v2.
[21] Laloё F., «Do We Really Understand Quantum Mechanics?», Cambridge U. Press, N.Y., 2012.
[22] «Наука и предельная реальность: квантовая теория, космология и сложность», ИКИ, 2013.
[23] F. Dyson, частное сообщение электронной почтой, 25 февраля 2013 года.
[24] Hoyle F., «Encounters with the Future», N.Y., Simon and Schuster, 1968.
[25] Bullock A., «Hitler: A Study in Tyranny», London, Odhams, 1952.
[26] Tournoux J.R., «Petain et de Gaulle», Paris, Plon, 1964.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer6/macarsky/
