1.
Автобус закончил витиеватые маневры по улицам города и выехал на автостраду. С этого места начинался долгий подъем. Публика затихла, кое-кто задремал. Все было продумано до мелочей: экскурсия по старому Инсбруку, обед и лишь после этого снова в путь. Старый город малюсенький, но Вадим специально долго водил экскурсантов, обращая внимание на особенности домов, заботливо укрывающих уютными галереями тротуары, а уж про «Золотую крышу» столько рассказал, покуда к ней приближались, что когда увидели маленькую, скромную и довольно-таки тусклую, — удивились немало. Погода теплая, день ясный, но воздух влажный, будто крохотные капельки насыщали его, притупляя солнечный свет. Несмотря на это, Вадиму сегодня дышалось на удивление легко. Город ютился в долине, которую река долго и терпеливо прокладывала среди гор, покрытыx снегом на вершинах. Снизу они казались далекими, будто ненастоящими, нарисованными. Экскурсанты устали, вопросов не задавали. Оживились при словах, что настало время обеда.
Публика сегодня как и всегда, в основном, старшего возраста. В группе оказалось несколько пожилых пар, неугомонная дамская компания, явно путешествующая вместе уже не впервые, мать с меланхоличным великовозрастным сыном, по адресу которого иногда вполголоса отпускались не самые лестные шуточки упомянутыми подругами. Особняком держался ухоженный хорошо одетый мужчина лет пятидесяти пяти, безупречно вежливый, с перманентной улыбкой. Он сразу занял место возле окна, а рядом с ним каждый раз норовила оказаться какая-нибудь дама из той компании. Ему время от времени звонили на хенди, как назвали немцы мобильный телефон. Hовая игрушка появилась еще далеко не у всех. Господин отвечал как по-русски, так и на немецком свободно, это добавляло уважения. Почему-то всегда именно во время телефонного разговора дамы испрашивали разрешения сесть рядом, потому что: «солнце, тень, дует, кондиционер слишком или он же недостаточно, шумят…» Все это произносилось, покуда джентльмен занят был разговором. Не прерываясь он поднимал взгляд, кивал, изображал улыбку и возвращался к своему собеседнику. Попытки разговорить его после делались многократно. Он отвечал на вопросы, снова улыбался и кивал, изредка высказывал свое мнение, но всякий раз беседа затухала быстро.
Можно было сразу разделить всю публику на две категории: одни жили в Германии хотя бы уже несколько лет, другие приехали в гости и заказали экскурсию. Они даже одеваются чаще всего по-разному. Первые — в светлом, женщины нередко в белых брюках, в гардеробе вторых преобладают темные тона. Светлые щебетали громче, смеялись в голос, уподобляясь коренному населению, вопросы гиду задавали по любому поводу и не всегда выслушивали до конца ответ. А темные слушали внимательно, спрашивали о чем-нибудь реже, зато их вопросы могли оказаться непредсказуемыми. Среди последних сразу обратил на себя внимание один серьезный человек. Где бы ни появились, он всегда становился прямо перед экскурсоводом, внимал сосредоточенно и кивал головой после каждой фразы; похоже, выражал согласие. Это в какой-то момент начало раздражать, но избавиться от его постоянного присутствия у себя перед носом Вадим не мог. Мало того, однажды в самый неподходящий момент, когда пригласил всех войти в собор, последовал вопрос серьезного человека:
«С какой целью?»
Вадим не сразу нашел ответ. Сосчитал про себя до пяти и тихо произнес:
«Ознакомления».
Ответ был принят многозначительным кивком. Потом уже пару раз после оглашения планов не мог отказать себе в удовольствии, добавляя указание целей и задач для особо любознательных.
Пообедали вкусно. В автобусе те, кто не задремал, прильнули к окнам, провожая остающийся позади и внизу Инсбрук. Продолжался многокилометровый подъем. Мотор автобуса рычал громче обычного, но при этом звучал ровно, стремясь не выдать ни особого напряжения, ни усталости, ни одышки. Вадим еще раз оглядел салон. Народ сидел тихо, даже между собой перестали болтать. Значит, и ему можно отдохнуть. Свои лекарства Вадим принял после обеда. Получилось как раз по расписанию. Предстоящий путь на перевал не зря тревожил его. Он проезжал здесь далеко не впервые, можно сказать, помнил каждый поворот шоссе. Пару раз на высоте начинало сжимать за грудиной, трудно было дышать. На этот случай всегда при себе нужное средство, оно помогало, но нельзя, чтобы заметили другие. Шесть лет назад назад Вадим перенес операцию на сердце. K пятидесяти оно износилось не по годам. После переезда в Дюссельдорф его обследовали. Эскулапы в один голос сказали, что нужно оперировать безотлагательно. Так и сделали, но все прошло очень тяжело: и срочно заново в операционную, и долго потом в реанимации. Невесело получилось, но зато живой. Да, лекарств вынужден был принимать много, на проверки ходить часто, но Вадим и мысли не допускал, чтобы замкнуть свою жизнь в кругу такого рода забот.
Кто-то ему подбросил идею, что можно освоить профессию гида. И непонятно было, в шутку сказано или всерьез. Странно, но мысль эта оказалась подобна зерну, что упало на почву влажную, хорошую, не просто плодородную, но прямо-таки томившуюся в ожидании семени. Тому советчику Вадим, конечно же, отшутился, но про себя заметил честно: жеманничает и тем самым как бы дополняет ритуал удачного сватовства.
Он начал учиться. Самостоятельно. Жадно. Европа, история, страны, столицы, города, маршруты, живописные уголки, как общеизвестные, так и мало кому знакомые. Читал, перелопачивая книгу за книгой, и ездил. Ходил по маршруту и читал раз, другой, третий, а потом рассказывал сам себе. Сразу не получалось. Тогда он выстраивал все иначе, слушал себя, заново вышагивая от начала до конца. Похоже, что становилось лучше, но все равно он оставался недоволен.
Однажды впервые случилось вот что: в Париже проходил по набережной Сены, искал нить своего рассказа, отвергая версию за версией, и вдруг услышал подсказку, после чего все мгновенно сложилось. Кто подсказал? Mост, химеры из-под крыши Нотр-Дам, уличный музыкант, солнечный блик, отразившийся от раскрываемого окна, склонившееся над водой дерево — неизвестно. Получалось, что сделал это их устами сам Париж, больше некому. С того дня любой рассказ о французской столице складывался легко.
С Италией получилось по-другому. Ее полюбил сразу. Даже показалось, что прежде, сам о том не ведая, с этим чувством рос, жил всегда, хотя оно почему-то таилось до поры глубоко внутри. Возможно, родной Петербург, построенный итальянцами, заложил такую внутреннюю близость и понимание.
Вадим осваивал город за городом, изумляясь их непохожести. Каждый являл характер, в каждом преобладали свои цвета, и даже синее небо над каждым обретало свой неповторимый оттенок. Предваряя рассказ, он нередко заставлял гостей прежде всего увидеть палитру цветов неба, камня мостовой на площади, городских стен, фасадов палаццо, куполов соборов. По лицам видел, что многие его понимают и тогда слушают совсем по-иному.
Автобус поднимался на перевал Бреннер, проходя сквозь облако, без стыда рассевшееся прямо на дорогe. Дышалось хорошо, в груди не болело, а сердце постукивало в радостном предвкушении. Уже скоро граница, а за ней — Италия. Да, конечно же, сперва Южный Тироль, та же Австрия, те же Альпы, такие же долины, аккуратные домики на склонах и городки, все вывески на немецком. Но впереди — итальянские неповторимые пейзажи, туманные цепочки Аппенинских гор, самые любимые места в Тоскане и Умбрии. Завтра — Флоренция, а за ней Сиена, Пиза, Лукка, Перуджа. Двух месяцев не прошло, а уже соскучился.
2.
Младший брат всегда писал небрежно. Размашисто бежали строчки, буквы то сжимались, то растягивались, иногда соприкасаясь, в конце слов нередко вырастали малопонятные хвосты, переходившие в точку, запятую или просто указывавшие, что здесь им следует быть. Читать его письма — занятие не из легких, оно занимало много времени. У брата всякий раз что-нибудь происходило новое: либо куда-то переезжал из-за новой работы, либо очередная женщина (по его утверждению на этот раз все очень серьезно). И прежде он еще умудрялся в письмах вставлять свои насмешки по любому поводу.
Мария сидела за шатким столом. Письмо — рядом с керосиновой лампой. Фитилек оставила маленький, свет получился слабый. Драгоценного керосина осталось мало. Хозяйка напоминала об этом каждый день, слушать ее ворчание по любому поводу осточертело. Почта приходила редко. От Давида давно ничего не было. Мария хотела прочесть побыстрее, но никак не получалось, темно в комнате, и почерк его совсем испортился. Явно писал в спешке, видимо, случилась оказия, кто-то ехал на Урал, а если письмо бросить в ящик уже здесь, оно наверняка дойдет и даже быстро. Рассмотреть штемпель на конверте она не смогла. Ничего похожего на прежние письма брата на сей раз не было. Он почти не написал о себе, только сообщил, где он сейчас и что делает. Cовсем далеко отсюда. Зато он живой, этот младший.
«Маша, умоляю, спаси моего сына!» — первая строка, так еще он не писал никогда. А потом — город и номер больницы. Это в Свердловске и не очень далеко. Мальчик пока еще там. Оказывается, мать умерла в дороге на Урал. Если не заберут родные — отправят в детприемник, а оттуда — в детдом, где найдется место. Его метрика сохранилась, отец там записан. Брат сейчас на заводе в Казани. Они работают как мобилизованные, покидать территорию нельзя. И все же письмо о сыне его нашло, он переслал им данные Маши, чтобы ребенка передали ей.
В армию брата не взяли, медкомиссия забраковала. Он — самый младший в семье. В Гражданскую болел страшно, чудом выходили в голодуху. Мама тогда сама сдавала на глазах, вся в отеках, задыхалась. Маша и сестры всех выхаживали. Мама умерла через несколько лет, а брат все-таки выкарабкался. Болезни оставили хвост осложнений. А так и не скажешь. Вечно ему на месте не сидится. Не выучился толком, закончил техникум, работает то тут, то там, но это пустяки. Женщины — вот истинный кошмар. Одна за другой, и все ненадолго. И скандалы из-за них уже случались, и приходилось не раз после очередного удирать в другие города. А за пару лет до войны женился. Никто поверить не мог. Неужели образумился? Он уверял, что так и есть. Потом сын родился. Маша видела его один раз совсем малышом. И что же? Брат куда-то уезжал, вечно у него дела, а тут война. Маше не до брата было. Ее с сыном из Ленинграда эвакуировали, муж остался в осажденном городе на своем заводе. От него пока ни разу не получили весточки.
У Марии большая семья. Трое братьев и две сестры. Старший брат на фронте. Давно не приходило писем. Средний брат пока здесь с ними, работает дни и ночи на эвакуированном заводе. Тоже комисcия поначалу не пропустила, но похоже, что скоро все-таки призовут. Старшая сестра на фронте, она — врач в госпитале. Мария понимала, что и там может случиться налет, бомбежка, артобстрел, но всякую мысль такого рода гнала от себя. Вторая сестра осталась в Ленинграде. Их большая семья выдержала столько испытаний за много лет! Казалось, худшему уже не бывать. Кто знал, что самое страшное ждало их позже? А что с отцом? Он ведь жил недалеко от Брянска. Успел уехать или нет? Вряд ли. Уже старик, кто ему бы помог? И узнать ничего нельзя. Зато жена среднего брата с сыном сейчас рядом с ней. Вместе все-таки легче. У Марии ни минуты свободной не оставалось. Работала, готовила, стирала, карточки ходила отоваривать, а там — очереди на холоде нужно выстаивать.
Сын у Марии уже не маленький. Девять лет парню. Это много. Боря — умница, толковый, спокойный, помогает. Учится хорошо, но школу не любит. С учительницей вздумал спорить, обидеть ее умудрился. Здесь как-то все оказались обидчивыми не в меру, будто ждали упрека в каждом слове. На все у них: «Конечно, мы люди простые, не из Москвы…» При чем здесь Москва? Oттуда одна семья на всю округу, остальные из Ленинграда. Когда доехали наконец до места назначения, от станции взял их возница на телеге. Дорога заняла время, а тот разговорчивый попался, ни о чем не спрашивал, только сам говорил без умолку, поучал. Втолковал тогда, что от знающих людей услышал: вся война случилась из-за жидов, есть такие, сам не видел, тут не живут, но рассказывали, будто они — самые зловредные, потому что богатые, все у них есть, только своим всегда помогают. Спросил еще, не приходилось ли там в большом городе таких встретить? Маша тогда ответила, что про зловредных этих даже не слыхала. И не поняла, смеяться теперь или бояться. Давно ничего подобного не встречалось, думала, что исчезло навсегда. Увы, не исчезло.
У старшей невестки сыну еще только три годика. За ним глаз да глаз. Драчун растет. Сверстники уже боятся, даже некоторые, что постарше. А ругаться как научился! Однажды Маша по улице шла, услышала его голосок из-за забора, тот ее видеть не мог, и выдал такой виртуозный пассаж, не хуже местных мужиков. Маша не выдержала и расхохоталась почти в голос, но тут же устыдилась, взяла себя в руки, решила с невесткой серьезно поговорить, надо же что-то с этим делать. Подумала и снова засмеялась.
Собрать заново, сохранить большую семью, кто остался — это становилось для Маши самым важным. Да, Боря растет, о нем заботы каждый день, от мужа ни весточки, трудно всем, но сейчас спасти маленького племянника важнее всего. Имя малышу наверняка выбрала его мама. Вадим. С женой брата толком и познакомиться не успели. Говорили, что она из мира артистического, красавица, поет. Жили не рядом. Как у них было дома, Маша почти не знала. А теперь Гали нет, брат перепугался, что на него ребенок свалится, отсюда и тон такой появился: «спаси моего сына!» А где ты раньше был, тоже мне отец? Она снова вспомнила папу. Вот уж кто отец настоящий! А теперь нужно срочно Вадика к себе забрать. На сборы день, завтра в дорогу. За Борей присмотрят, есть кому.
3.
Боря вернулся из школы, наспех поел, вытащил из портфеля тетради и учебник. Делать домашнее задание не хотелось, но и повода отложить тоже не нашлось. Дома он сейчас один, даже хозяйка куда-то ушла, не слышно ее ворчания, стука клюкой в пол за стенкой. Мама уехала в город, должна вернуться сегодня.
Казалось, что со дня их приезда на Урал прошло времени много, хотя всего-то несколько месяцев. И многое изменилось. От папы никаких вестей нет, и их даже не ждут. По радио о Ленинграде не говорят ни слова. Немцы в последние недели приблизились к Волге. И что-то почти сразу изменилось на улице и в школе. Боря хорошо учился и не мог понять, отчего же вдруг учительница стала именно к нему придираться, откуда появилось «ну раз уж ты такой умный, объясни нам…» В классе эвакуированных («выковырянных», как услышали с первых дней) — каждый третий, но только в него теперь летели злобные реплики. Проходившие по улице мимо дома, где они жили, смотрели нехорошо и отводили взгляд, сплевывая какие-то слова. Боря хотел поговорить с мамой, но она только попросила не отвечать ничего ни учительнице, ни детям.
В один день мама сказала, что сегодня в школу он не пойдет. «Напишу, что ты болел». Боря понял: обсуждать она с ним ничего не станет. И тетка со своим малышом тоже с самого утра у них. По улицам ходили вдоль забора неизвестные люди, прежде их здесь не видели. Мама закрыла дверь на засов, в какой-то момент велела спрятать маленького под лавку. Вдруг за окнами начался гул, и кто-то крикнул «Бей…!». В ту же секунду мама с теткой не сговариваясь молнией подскочили к печи, вытянули два противня, и каждая бросилась к окну, закрывать. А Боре скомандовали, чтобы с малышом — в подвал, что он и сделал. Тогда обошлось. Только камнем стекло разбили, в дом не ворвались. Милиционер появился почти сразу, с улицы погромщики мигом разбежались. Боря лишь гораздо позже сам понял, что же такое случилось. Мама с ним об этом и после говорить не хотела, но ребенок запомнил.
Боря делал домашнее задание, выглянул в окно и увидел маму. День был сырой, грязный. Она подходила к калитке, шла медленно, держа в одной руке большой сверток, а в другой — тяжелую сумку. Сын быстро набросил пальтишко, выскочил во двор, побежал открывать калитку. Взял у мамы сумку. Маша еле слышно сказала:
— Осторожно, не урони, не задень, разобьешь.
Боря только сейчас заметил: на маме платок теплый есть, но она вернулась без пальто. Сверток у нее в руках — из большого одеяла. Она ускорила шаг, вошла в дом и сразу села, прислонившись спиной к теплой печи. Молчала с минуту. Боря изумленно глядел на нее. Тишину нарушил детский плач.
— Мама, кто это?
— Это Вадик, твой брат.
Маша не могла сейчас говорить, закрыла глаза, чуть покачала ребенка. Спиной она чувствовала первое тепло от печки, и не было сил пока ни на что. Только еще немножко согреться, а потом уже все дела начать делать. Разуться пока нельзя. Она не может наклониться, и руки занемели. Но ничего, главное — добралась. Еще минутку, две, пожалуйста.
Прошедшие два дня — будто страшный сон. Она долго добиралась до этой детской больницы. Жили они в пригороде Свердловска, нужна попутка или можно добраться на поезде. Выбрала поезд. От вокзала путь тоже не близкий. Город Маша еще толком не узнала. Все, добралась. Разыскала. Хорошо, что вспомнила и взяла с собой документы, заодно письмо брата. Сначала там не поняли, о каком ребенке речь идет. Мария догадалась, назвала фамилию покойной невестки, и оказалось, что мальчикa так и записали. Уточнила, да, мать умерла, ребенок здесь, ему два с половиной года. Извлекли его карту, болезней целый список назвали, Маша не все услышала. Скорее, к нему, к Вадику.
То, что она увидела, запомнилось навсегда, нередко потом снилось ей и заставляло среди ночи просыпаться в ужасе. Маленькое тельце (неужели два с половиной?), вымазанное зеленкой, покрыто сплошь струпьями и гнойниками. Руки грязными коготочками ненасытно расчесывали до крови места, куда могли дотянуться. Ребенок посмотрел на Машу, и она узнала взгляд брата, когда Давид в голодном двадцатом году лежал больной. Oна склонилась над ним тогда, брат не плакал, жар дал передышку, он только не отводил от нее глаз.
— Это он. Что с ним? — спросила Маша сестру, показывая на страшное тельце.
— А, чесотка. Тут у всех. Забираете?
— Да. Только с врачом хочу поговорить. А у него одежда есть?
— В чем привезли, то и отдадим. Но вы же видите, такого лучше не одевать. Я дам простыню чистую и одеяло из прожарки.
— Спасибо, я все верну, — проговорила Маша, не очень даже представляя себе, как это сделает.
— Ладно, куда вам, спишем, не убудет, — шепотом сказала сестра.
Старый доктор, усталый человек явно после бессонной ночи, осмотрел Вадика бегло. Не глядя на Машу, уверенный в бесполезности своих рекомендаций, перечислил чем мыть, чем мазать, сколько раз в день. А потом сделал паузу, все-таки посмотрел в глаза, вздохнул и добавил:
— Яйца нужны ему куриные. Белком кормить, желтком мазать, — и снова виновато отвернулся от нее, понимая, что говорит o вещах нереальных.
Маша слушала внимательно, повторяя про себя раз за разом, пока они уходили оттуда, только усомнилась насчет белка-желтка, чего и куда. Решение пришло сразу: на рынке свое пальто она выменяла на свежие яйца. Себя замотала пуховым платком. В сумку отправила мази, с помощью скудных детских шмоток уложила драгоценную покупку, чтобы ни одно яйцо не разбилось, взяла на руки Вадика, завернутого в простыню, а сверху укутанного в большое одеяло — и в путь. Когда Боре было два с половиной года — он таким легким не был. Ничего, это лишь сейчас. Его вылечат, он будет есть, и все у него будет в порядке, наберет он свой вес как положено. Ей показалось, что добралась домой быстро. В дороге старалась с Вадиком говорить, повторяя ему каждый раз: «я — мама, мы едем домой, все хорошо». А когда мальчик засыпал, она вспоминала довоенную жизнь, Ленинград, мужа, рождение Бори. Они всегда хотели второго ребенка, но не удавалось. Зато получилось сейчас. Зелик будет очень рад. Брат? Он все поймет. Она же не отбирает у него сына. Пусть свою жизнь устроит.
Еще почти два года предстояло им прожить на Урале. Вадик окреп, подрос, в нем проявился упрямый характер. Пока сам не решит — ничего не сделает, уговорами не поможешь. Маша сетовала на его упрямство, но на самом деле уважала за это. Мужчина растет, а их так мало осталось. Пришла похоронка на старшего брата, от которого долго не было весточки. Как и ожидалось, второго брата, что был до последнего момента рядом с ними, тоже призвали в армию, и он погиб почти сразу. У Маши остался только Давид, продолжал работать на своем заводе в Казани. После прорыва блокады пришло долгожданное письмо от мужа. Жив, работает, завод скоро даст ему жилье в ведомственном доме. Наладилась переписка. Маша сообщила о прибавлении, послала фотографии детей. В начале сорок четвертого, сразу после снятия блокады, Зелик сообщил, что подготовит документы, чтобы семья вернулась в Ленинград, на это потребуется специальное разрешение.
4.
Они должны были сегодня выиграть. Да, пропустили два гола в самом начале. Обидно, конечно. Но в какой-то момент почувствовали, что соперники настроились на легкую победу: замедлили темп, мяч передавали друг другу вяло, показывали всячески, что дальше играть с такими уже не интересно. Вадик сегодня оказался в защите на правом фланге. Да, снова атаковали, он бросился наперерез нападающему, а тот cделал вид, что даже не замечает, вроде бы легко обошел, не теряя мяч, нацелился на ворота. Но удар не получился. Вратарь легко поймал и увидел: правый защитник быстро рванул вперед, немедленно выбросил мяч ему на ход. Вадим не оглядывался, знал, что мяч окажется перед ним. Соперники даже не успели заметить, как их очередная атака захлебнулась, и не перестроились. Вадик мчался вперед с мячом, навстречу устремился здоровенный защитник, но уже ясно было, как того обвести. На скорости проделал простейший финт, и этот амбал остался позади. Вадик продолжал рывок по флангу, увидел в центре своего полузащитника, пас, снова вперед, получил тут же мяч обратно, и — к воротам. Логика игры требовала отдать снова пас налево, куда набегали сразу двое. Вадик повернул на мгновение голову, понял, что вратарь и защитники готовы к такому продолжению. Неожиданно для себя он сделал по-другому — пробил по воротам под углом, но получилось точно. «Я сам!» — такая команда умела вспыхнуть всякий раз неожиданно и никогда его не подводила. Вратарь только вздрогнул, было поздно. Гол. И с того момента игра переломилась. Они снова шли в атаку, сравняли счет. Вадик оставался в защите, больше в прорыв не уходил. Матч ко всеобщему разочарованию пришлось закончить раньше времени. Ничья. На свою тренировку вышли студенты Института Физкультуры. По неписанному уговору мальчики должны уйти, иначе потом их сюда не пустят. Вадик быстро переоделся возле скамейки, забрал портфель, с которым прибежал на стадион из школы, и отправился домой, сокращая путь в лабиринте проходных дворов.
Дома ничего хорошего не ожидалось. В дневнике красовались двойка и кол вместе с очередным вызовом родителей в школу. И все за один день. Pазговор Вадик мог предсказать дословно, потому что подобное случалось слишком регулярно. Мама снова расстроится. Он видел заранее, как она будет сидеть за столом на кухне, подпирая голову руками. Голова ее окажется меж ладоней, мама будет смотреть куда-то в сторону своими карими глазами и поначалу ничего не скажет. Недавно он тоже вернулся с таким же уловом двоек, мама так сидела, а Вадик вдруг почувствовал, будто его током ударило. Сквозь окно пробился в кухню редкий гость во дворе-колодце — лучик солнца, осветил мамино лицо, и мальчик по-новому услышал знакомое слово: «КРАСИВАЯ». И это уже оказалось больше, чем слово, оно проникло внутрь, словно порывом ветра всколыхнуло все в нем до мурашек. И стало важнее всего остального. Он на мгновение забыл, отчего она снова в печали. А после этого мама повторила то, что он слышал всегда: сил больше нет, совсем не учится, не слушается, без конца колы и двойки, футбол каждый день, все, хватит, она заставит его заниматься, не понимает по-хорошему — будет по-плохому, позор, постыдись…
Он выслушивал молча, а сам раздумывал, не все ли равно, двойка или кол, где между ними граница? И знал, что все так и останется, потому что в школе надоело, ничего там интересного нет. Надо будет — сам справится. Некстати, что дневник ему учительница разукрасила сегодня. На ближайшее воскресенье кое-что намечено. Ожидаемое наказание могло сорвать план. Оставалось три дня. Придется делать уроки и повременить с футболом до следующей недели.
В свои одиннадцать лет Вадик успел создать особый мир, грани которого сияли самыми разными цветами и оттенками. Пожалуй, никто из окружавших не мог знать всех сторон, его на первый взгляд, нехитрой мальчишеской жизни. А если бы узнал, то не поверил бы, потому что картина не укладывалась ни в какие привычные представления. Сам он оберегал свой мир неуклонно, не желая посвящать в него не только посторонних, но даже самых близких. Он не хотел, чтобы кто-то менял свое о нем представление. Казалось, это правильно. Для учителей в школе он — один из двоечников, но не хулиган, семья нормальная. Захочет взяться за ум — возьмется. Для хулиганов из соседних дворов он — тот, который никого не боится, в драку бросается отчаянно и драться умеет. Для тех, с кем вместе играл в футбол — защитник, надежный, хладнокровный, умеющий затеять в нужный момент атаку. Друзья у Вадима настоящие, их немного, для них он — друг навсегда, и все этим сказано. Кстати, потом так и оказалось — навсегда, на всю жизнь, кое-кто с детского сада. Когда еще были в эвакуации на Урале, пытались там отдать его в детский сад — ни за что. Не пошел и все, ничего не помогло, ни уговоры, ни посулы. Приехали в Ленинград, и пошел ребенок в детский сад спокойно, видимо, для себя решил, что теперь пойдет — и все. Он вообще всегда все решал сам. Папа с мамой, старший брат Боря поняли это сразу.
О том, куда он собирался пойти в воскресенье, не знал никто. А если бы проведали, то наверняка бы не поверили. Вадик тайком собирался в театр. Пару месяцев назад, тоже в выходной, Мария и оба сына пошли на дневной спектакль в Мариинский. Уже совсем повзрослевший Боря бывал там много раз, все затеяли ради младшего. Вадик проявил неожиданную покорность, хотя насупился и отпустил пару дежурных реплик, что ему этого не надо. Но если бы действительно не захотел — не пошел бы. Они жили неподалеку от театра, день оказался погожий, решили пойти пешком. В дороге Боря стал рассказывать что-то брату, но тот шел молча, не слушая. «Борис Годунов» — прочитал Вадим, а с афиши прямо на него смотрел бородатый человек со страшными глазами. Уже в гардеробе Вадим все-таки спросил, кто же это, Боря рассказал. А потом случилось чудо: все четыре действия Вадик просидел тихо. Мама и брат украдкой поглядывали на него. Вадик не смотрел на сцену все время, они заметили, что мальчик будто застывает, склонив голову, глядит куда-то вниз, иногда хмурит брови. Когда зрители аплодировали, он возвращался, тоже бил в ладоши. В антракте Маша предложила пойти в буфет, Боря обрадовался (сладкоежка известный), а Вадик отправился нехотя. Разговорить его было невозможно.
В тот памятный день Вадик понял, что в театр при первой возможности вернется обязательно. Нет, он ни с кем не пожелал ничего обсуждать, даже с братом. Скромную программку после спектакля Вадик забрал себе. Он наизусть выучил все, что там было написано. Мог назвать любому не только композитора, автора либретто (ему предстояло выяснить значение слова), но и дирижера, постановщика, мастера сцены, главного осветителя, костюмера. Все они представлялись обитателями таинственной горы Олимп совсем как в зачитанной им до дыр книжке «Мифы древней Греции». Были отмечены карандашом сегодняшние исполнители, запомнил каждого. Даже название типографии, где эту программку напечатали, зачем-то врезалось в память. У Вадима появилась новая привычка: после стадиона он теперь частенько шагал домой не кратчайшим путем, а непременно делал крюк через Театральную площадь. Афишу Мариинского на весь остаток сезона выучил назубок. Прошло два месяца, и снова в воскресенье днем — «Борис Годунов». Он должен пойти, на этот раз сам, один, пропустить нельзя. Просить маму купить билет Вадим не собирался. Билет ему не нужен.
У одноклассника Гены отец работал в театре электриком. С Геной Вадик не то чтобы дружил, но приятельствовал. Гена — парень добрый, тихий. Вадик относился к нему тепло, но по темпераменту они не совпадали. Гена с сестрой и их родители жили на Мастерской, ютились в комнатушке. Как-то Вадик с приятелем отправились вдвоем после школы в кино, а по пути Гена решил заглянуть к отцу на работу. Ребята зашли через неприметный вход со стороны Крюкова канала, оттуда лестница вела в кафетерий, не дойдя до которого, свернули в сторону. В закутке лестничной площадки пряталась почти незаметная дверь. Гена открыл ее, они оказались в комнате, где светила неяркая лампочка. Hа стеллажах лежали свернутые провода, разные детали, инструменты. Стояли на треногах прожекторы. Двое в черных спецовках колдовали, склонившись над одним из них. Гена поздоровался, ему ответили, сказали, что отец вернется минут через десять. А пока приятель повел Вадика еще куда-то по лестнице наверх, через коридор, из которого они они вышли в совсем странное место. Гена покровительственно сообщил: здесь — осветительская ложа. Разные прожекторы спереди стояли рядышком, устремленные на сцену, что находилась внизу, остальные в несколько рядов были подвешены на рамах. В ложе оставалось небольшое пространство сзади, там стоял какой-то малопонятный приземистый шкаф с полочками, а за ним — пустое место. В зале было почти темно. Слегка освещалась сцена, где расставляли декорации. Они пошли обратно, отец Гены как раз вернулся. А Вадим запомнил все входы и выходы до мелочей.
Три дня ребенок не играл в футбол, три дня приходил домой после занятий и делал уроки. Он даже спрашивал, если чего-то не понимал. За эти три дня в дневнике не появилось ни кола, ни двойки. Родители изумлялись, строили догадки, но решили подождать, вопросов не задавали. Когда заговорили о планах на воскресенье, Вадик отверг предложение насчет ЦПКиО и невразумительно сообщил, что его где-то ждут. Влюбился? Вряд ли. Рановато, и никаких сопутствующих симптомов. А в воскресенье около полудня он умчался куда-то, бросив с порога, что вернется еще до вечера. И проделал давно продуманный до мелочей маршрут: по улице Союза Печатников до Крюкова канала, неприметный вход, лестница к кафетерию, та самая потайная дверь, комната заставленная большими и малыми прожекторами («киловаттники», «клопики-бебики», «пушка», пара «пистолетов» — приятель успел просветить). В комнате никого нет. Вадик проскользнул дальше. Словно ночной охотник, крадучись благополучно миновал коридор, оказался в знакомой осветительской ложе. На невысокий шкаф умудрились поставить еще какой-то ящик, от этого образовавшийся в ложе позади него пустой уголок сделался еще более надежным укрытием. Вадик не раздумывая забрался прямо туда, уселся на пол. Еще c минуту стояла тишина, а вскоре он услышал, как в залe собирается публика. Сквозь прореху возле ящика Вадик увидел пришедшего осветителя, который взял в руки стопочку светофильтров, рассматривая каждый, и после некоторого раздумья стал заправлять их в прожекторы. При этом всякий раз цветные стеклышки издавали приятный щелчок. В закутке, куда забрался маленький партизан, не стояло ни одного штатива. Судя по всему, осветитель не зайдет к нему, останется на своем месте. Так что главное — сидеть тихо.
Вадик так хорошо все запомнил в первый раз, что сегодня лишь прислушивался и по одним звукам мысленно видел происходящее. Вот дали третий звонок, зал немного затих, прошла первая короткая волна аплодисментов, медленно начал таять свет. Зал оживился снова, публика зааплодировала, значит, дирижер поклонился и занял свое место у пульта. И зазвучала музыка. А потом он знал, когда откроется занавес, и почувствовал этот момент безошибочно. Шло первое действие. Кого-то из исполнителей Вадик узнавал по голосам. Были те, кто пел в прошлый раз, были и другие. Он ждал появления царя Бориса. Вот, наконец, и он на сцене. Услышал. Да, сегодня тот же голос. «Лаврентий Ярошенко» — вспомнил Вадик имя из выученной программки, и будто воочию увидел его. Так хорошо запомнил тогда, а потом царь в своем облачении приснился однажды ночью.
Весь первый акт Вадик просидел в укрытии, полностью растворившись в действии. То, что он слышал, не укладывалось в привычное представление о музыке. Она не пыталась красоваться, она звучала как сама жизнь, жестокая и печальная со всеми ее неожиданными поворотами. В каждом звуке дышала страшная драма, которую ему было еще трудно понять, но она захватывала и не отпускала.
Осветитель ни разу даже близко не подошел. Можно сказать, Вадику повезло, потому что он забывал в какие-то моменты о своей безопасности. За минуту до антракта осветитель ушел. Мальчик осторожно вылез наружу, потянулся и аккуратно покинул ложу. Удивительно, но в коридоре снова никого не встретил, нашел то, что было ему сейчас нужно, облегчился и по-кошачьи тихо вернулся в свое тайное логово. Больше его до конца спектакля не покидал.
Потом Вадим вышел на улицу и долго заново привыкал к свету дня. Он помимо своей воли мысленно пропевал отрывки арий, и сам изумлялся тому, что все запомнил. День стоял майский, погожий. Вадим чувствовал себя победителем. Да, он вернется снова и снова. Это было совершенно ясно. Так и получилось. Позже, когда он стал постарше, к «Борису Годунову» прибавилась «Кармен», и верность им он сохранил навсегда. Своим умением проникать Вадим не злоупотреблял, но и не растерял его даже когда повзрослел. Однажды разведанный маршрут оказался далеко не единственным. Своим наивысшим достижением в таком деле он потом назовет попадание в Большой зал Филармонии через крышу и верхнее окно, что удалось лишь один раз.
5.
— Иди сюда быстро, дело есть, — раздался клич из соседней комнаты.
Сережа, шестилетний племянник, оставил свою книжку и отправился на зов. Вадим, его дядя, сидевший за столом, сделал знак подойти поближе. Рядом с собой к стене кнопками он прикрепил чертеж. На столе — бумаги, открытые и закрытые книжки, линейки, одна из них со стеклянным бегунком, племянник давно просил дать с ней поиграть — не дали. Вадик смотрел на ребенка очень серьезно, в руке держал отточенный карандаш, делая им странные движения.
— Поможешь мне? — спросил строго.
— Помогу, а как? — Сережа не посмел бы ответить иначе.
— Слушай, как будет правильно? — и он сказал что-то совсем непонятное. — Или так? — снова непонятное, но другими словами.
Мальчик зачем-то решил спросить, о чем идет речь.
— Неважно, все равно не знаешь, ты мне скажи, так или так? Как скажешь — так и напишу, давай, быстро!
Сережа выбрал. Он написал. И поблагодарил.
Ребенок любил оставаться дома со своим дядей. С ним весело. Вадик — папин младший брат. Сережа это понимал, но порой ему казалось, что он — его старший брат. В те дни он снова болел, точнее, догуливал дома дни после болезни. Мама просидела с ним, пока температура не упала. Бабушки в тот день дома почему-то не было. А Вадик «писал диплом». Ему и поручили сидеть с ребенком. Сережу только очень попросили не мешать. Если бы он понимал, что это за слово! Вадик действительно сидел и писал целый день, либо авторучкой с чернилами, либо карандашом, но никаким не «диплом», а то Сережа бы заметил. Поэтому получалось, что не чем, а что. Стало быть «диплом» — это то, чтo он пишет, и представлялось чем-то очень значительным. Получается, теперь они его вместе написали. Вадим учился в Горном Институте, учеба подходила к завершению.
Племянник любил дядину комнату, узкую, вытянутую. Bозле окна расположился письменный стол, многоэтажный книжный шкаф почти до потолка встал слева, два невысоких книжных шкафа — у стены справа на почтительном расстоянии друг от друга, а между ними длинным мостом перекинута здоровенная книжная полка, заполненная черными томами энциклопедии. Под ее сенью уютно вписалась кушетка, на которой дядя спал. Со стенок книжных шкафов на спящего смотрели два маленьких портретика строгих мужчин. Одного Сережа знал. Это был Бетховен. Волосы всклокочены, взгляд суровый, смотрит тебе в глаза, чуть щурится. А второй — худой, скуластый, светлоглазый, губы сжаты, маленькая бородка окаймляет сильный подбородок. Что здесь делает Бетховен — понятно. Он — самый главный композитор. Такое представление зародилось у мальчика изначально и с тех пор особо сильно не изменилось. Второго он не знал и долго не спрашивал. Почему-то понимал, что суровый мужик как-то связан и с дядей, и с Бетховеном, может быть, привык их видеть вместе. Все трое в глазах Сережи дополняли друг друга. Третий выглядел сильным, спокойным, внушал доверие, наверняка говорил мало. Однажды мальчик наконец спросил о нем и получил ответ: Линкольн. До тех пор пока не выяснил, кто он и откуда, чем занимался, продолжал считать Линкольна человеком из круга дядиных друзей. Они явно друг другу подходили.
Племяннику было скучно. Да, обещал не мешать и честно продержался до сей минуты, но теперь, после того, как оказал неоценимую помощь, мог же он рассчитывать на поблажки. Дядя легко согласился с ним поиграть. Наверняка и ему этот самый «диплом» тоже надоел до чертиков. Игр было у них много, но с Вадиком нравилось либо резаться в шахматы, либо слушать патефон. В шахматы оба играли хуже некуда, много «зевали», поэтому партии завершались быстро. Самое интересное происходило потом. Доска и фигуры были старые, побитые, щербатые. Из макушек королей когда-то торчали подобия корон, а теперь лишь оставались маленькие отверстия. Такой изъян и породил священную традицию сжигания короля. В то самое отверстие на макушке проигравшего короля вставлялась спичка, ее поджигали, ждали немного, задували, вынимали огарок, и расставляли фигуры заново. А если выбирался патефон, то его извлекали из шкафа, обтирали тряпочкой пыль, заводили ручкой, выдвигали набок блестящую угловую коробочку, оттуда доставали иголку, вставляли, закрепляли. Пластинки лежали в чемоданчике, старые, хрупкие, по некоторым бежали трещинки, но еще можно было их слушать. Каждая лежала в своем пожелтевшем бумажном конверте. Загадочные названия фирм «Polydor», «His master’s voice». Эмблема последней, с сидящей у граммофонного рупора преданной собачкой, умиляла. Сережа всегда выбирал одно и то же: Шаляпина, «Половецкие пляски», увертюру «Эгмонт». Последнюю они слушали чаще других. Музыка казалась воплощением истинного мужества, автор с портрета хоть и смотрел тревожно, но явно поощрял, и Линкольн наверняка тоже не возражал.
Когда бабушка вернулась домой, Вадик тут же умчался на стадион поиграть в футбол. Внук доложил, что сегодня очень ему помог, но похвалы не последовало.
А через пару месяцев вообще что-то странное произошло: сказали, что Вадик сначала «диплом защитил», а потом «диплом получил». Почему так сложно? Он же его дома писал, прямо за этим столом? Правильно. Так зачем его из дома уносить, от кого-то там защищать, чтобы только потом получить обратно? Взрослые вечно сами себе все усложняют.
6.
Поселок на берегу уютного залива нежился под сенью высоких разлапистых сосен. Две основные улицы — Морская и Лесная. Первая — самая главная, она же продолжала собой шоссе, на ней магазины, почта, автобусная станция. А вторая — самая изысканная, лежит параллельно первой за речкой на горке, там тихо, и жить на ней считалось особой роскошью. Остальные улочки либо соединяли эти две, либо вели к морскому берегу. Летом всегда наезжала в изобилии многочисленная дачная публика, отличавшаяся верностью месту, а в другие сезоны, как представлялось, поселок просто отдыхал от летнего сумасшествия, набираясь сил и погружаясь в размеренную эстонскую жизнь. Тогда снимали комнату и веранду на улочке меж двух главных. У хозяев дом большой. Сдавали комнаты летом трем-четырем семьям одновременно, и всем, как правило, уже много лет подряд.
Под высокой яблоней возле двух разросшихся кустов красной смородины поставили круглый деревянный стол и стулья вокруг. Вечерами за ним разворачивались картежные баталии. А сейчас — день, чуть после полудня, недавно вернулись с пляжа. Сережа со своим другом и соседом Васькой сидели вдвоем. Друг лепил из пластилина рыцарей, а Сережа из картона пытался соорудить крепостные стены. Доверить ему кого-то лепить Васька не мог и стены тоже потом сам доделывал. Он умел. А Сережа с удовольствием рассматривал все, что выходило из-под Васькиных рук. К ним подошел Сережин отец. Он стоял, улыбался, а в руке держал толстый конверт. Помахал им так, чтобы на веранде увидели. Мама и бабушка вскоре подошли к ним. Пришлось сдвинуть рыцарское войско в сторонку, все расселись за столом. Папа распечатал конверт. Письмо от Вадика. Он уже который месяц пропадал в среднеазиатской командировке, где строили горно-обогатительный комбинат. В последние годы Вадика семья видела редко. Командировки без конца, каждая — надолго. Кавказ, потом Норильск несколько раз, теперь — Средняя Азия. Писал он нечасто, зато его письма получались длинными, интересными, живописными. Их сперва зачитывали вслух, потом еще бабушка перечитывала сама по нескольку раз. Вадим рассказывал о своем житье-бытье, не упуская всяких колких подробностей, о которых умел поведать весело и едко. Эта командировка вскоре должна была закончиться. Работал он много, устал, надоело, все книги, что с собой взял, перечитал по три раза, библиотеки нет. Рассказал, как с тоски пошел в кино. Туда изредка наезжал киномеханик, в большом сарае поднимали экран, собиралась местная публика. Механик «крутил» кино и тут же сам громко переводил на родной язык.
«Фильм про войну. Ставка фюрера. Входит какой-то большой генерал, вскидывает руку:
— Ассаляму алейкум, Гитлер-ака!»
А в конце дядя сообщил о главном: как только оттуда вернется — сразу нагрянет в гости. Получалось, что это уже совсем скоро. Племянник повел отсчет дней.
И через две недели он приехал! Похудевший, с запеченными от степного загара лицом и шеей, вышел из автобуса да прямо в объятия родных. Сережа дал ему день на отдых. А назавтра утром он уже играл с ребятами в футбол. Затем племянник потащил в фойе летнего кинотеатра, где стояли столы и с утра до вечера состязались любители игры в пинг-понг. Публика всех возрастов это занятие любила. Устраивали турниры. Были свои непререкаемые авторитеты, которые играли редкими тогда ракетками «Стига» и «Баттерфляй». Они обыгрывали салажат быстро и легко, умели запустить белый шарик крученым ударом по немыслимой траектории. А какие подачи! У Сережи теплилась надежда, что приведет он своего дядю, и тот внесет коррективы в пинг-понговой (а заодно и общей) табели о рангах.
Случившееся превзошло все ожидания. Народ собрался, организовали турнирчик, Вадик пожелал принять участие. Как гость он попросил ракетку. Предложили фирменную, он вежливо отказался и взял самую простую жесткую, в обиходе называвшуюся «сухарем». Шарик от нее отскакивал с противным звенящим звуком, летел прямо, никаких тебе крученых ударов. Первого соперника дядя победил очень быстро, а потом и второго. Третий уже считался серьезным, который состязался почти с «самыми-самыми». Вадик играл просто и убедительно, атаковал легко, никакие кручения не могли его смутить, своим «сухарем» он отбивал всякий раз точно и «резал» при первой возможности. Снова выиграл. Теперь уже настала очередь самых-самых чемпионистых. Когда он разгромил и их тоже, больше с ним сразиться осталось некому. Он всех поблагодарил, вернул гордому хозяину его, теперь овеянную славой, ракетку, и они с племянником ушли. Мальчик заодно слегка искупался в отблесках лучей дядиной славы.
А вечером примерно то же самое Вадик проделал с компанией заядлых преферансистов. Тут Сережа засвидетельствовать подробно сам не мог, допущен к столу не был, но знающие люди поведали с восхищением. Помнится, сказали: «он их раздел». Мальчик пытался представить сидящих за столом голыми в одних очках лысого соседа-музыканта, седого профессора-химика с неизменной трубкой в зубах, известного адвоката (доселе непобедимого) и своего молодого дядю среди них единственного одетого, a рядом кучка чужих одежек. Xор болельщиков вокруг слагает гимны триумфатору.
Все это повторилось и назавтра, и через день. Для новой игры выбрали иное поле битвы: не у них саду, а в доме профессора на улице Лесной. За тот стол садились лучшие. Играли допоздна. Все местные картежные виртуозы были разбиты наголову. Это вам не настольный теннис и не футбол, здесь все серьезно. Вадик крепко всколыхнул местное дачное болото. Прошелся победно, произвел фурор, подобно юному Бонапарту, взявшему Тулон. О нем заговорили, его обсуждали.
Женский совет вынес вердикт: «Женить!» Как проигравшие, так и непричастные к конфузии мужчины согласились. А потом бабушке еще доверительно добавили — «Срочно!» Ничего оригинального. Об этом и так говорили уже давно, но мер не предпринимали. Никаких легенд о дядиных победах на «женском фронте» не ходило. Или племянник ничего не знал. Вадик же никогда не пускал посторонних в свою жизнь. Вспоминали только, что участковая врачиха, похожая на актрису Быстрицкую, очень была к нему неравнодушна, потому и окружила бабушку невероятным вниманием и заботой. Но не более того.
Однако на этот раз болтали не просто так. Кое-кто поставленную задачу принял к сведению и даже исполнению. Не все ж тебе уважаемых людей раздевать до нитки! Лето закончилось, вернулись по домам, но не прошло и месяца, как дядю дорогого «совершенно случайно» познакомили, и получилось по-задуманному, да так легко и замечательно, что Вадик и все семейство опомниться не успели. Дело было так. Решили собраться дома той же компанией, вспомнить лето. Та, которая приняла на себя сватовскую миссию, привела подругу. Сереже она сразу запомнилась: худенькая, невесомая, смеется так заразительно! И оказалось, что она — учитель математики. И так смеется! Ничего себе, неужели так бывает? Повезло кому-то. Да им бы в школу такую математичку! Размечтался племянник. Так в начале октября появилась Бэлла, и всем стало все понятно. Сереже почти десять лет. Какие-то представления о жизни уже появились, книжки читал, кино смотрел, влюблялся некоторое количество раз. То, что произошло у него на глазах в кратчайший срок, не влезало ни в какие нормальные понятия. Вот, дядюшка его драгоценный, будто в одночасье что-то в нем переключили: прежде был всегда один (и вполне всем доволен), а теперь они только вместе с Бэллой, и сияют оба. А Бэлла смеется еще более заразительно. Нет для приличия хотя бы поухаживал какое-то время, под окнами бы постоял, что там еще делается? Наверняка племянник просто многого не знал и немножко переживал расставание с прежним дядюшкой.
Бабушка Маша вскоре очень серьезно заболела, но успела детей благословить прежде, чем покинула этот мир в декабре.
В первый день весны состоялась свадьба. Бэлла выросла на Кавказе в большой семье. Они все приехали. Неделю или полторы продолжалась круговерть знакомств, приемов, застолий, речей и веселья. A следующим летом в знойной казахской степи, Вадим по-прежнему работал на строительстве того же комбината, томился как никогда, отсчитывая дни до возвращения. Через несколько месяцев предстояло ему стать папой.
7.
К полудню пригрело солнце. Если до сих пор только комары мешали, то теперь и слепни норовили налететь и закусать. Кирпич привезли еще накануне, а раствор — утром. Времени в обрез. Бригаду сегодня бросили на кладку. Все были рады, потому что с фундаментом как-то неприлично затянулось. На постройку коровника времени отвели мало. Сначала копали неглубокий, но вытянутый вдоль котлован, потом сколачивали опалубки, ждали бетон, получали, заливали его, заботливо добиваясь правильного формования с помощью вибратора. Работали допоздна. В этих краях в июле до ночи светло. Уставали, особенно когда привозили бетон, тут успеть надо. Ожидалось, что потом поднимать кирпичные стены будет легче и приятнее. Дождались. Тоже работенка оказалась авральная, особенно если раствора сразу много привозили.
Три года назад переехали они из коммуналки в свою квартиру. Счастье великое. И затраты — лучше не вспоминать. Вадим ловко орудовал мастерком, укладывая за кирпичом кирпич. Он уже приспособился к однообразной работе, нашел от нее противоядие. Спасала музыка. Вадим выбирал каждый раз произведение и молча про себя пел его. Главное — чтобы ритм подошел. Природа наградила Вадима редчайшим даром: у него была уникальная музыкальная память. Мог пропеть целиком любимые симфонии, концерты от и до, не говоря уже об операх. Если на русском — со словами. А сейчас плюхнул раствор, размазал, взял кирпич, уложил, пристукнул сверху, подобрал серые затеки по краям, и все заново. Кирпича много, раствора — залейся, работа надолго. Что подойдет? Правильно, Второй Рахманинова. Мастерок даже как будто превращается в дирижерскую палочку. А какая стенка получается, заглядение! Еще бы слепни отвязались!
В бригаде тринадцать рабочих. Все они такие же инженеры или младшие научные сотрудники. Деньги всем нужны, для этого и дан интеллигентному человеку отпуск. Над «чертовой дюжиной» алчущих заработка умников стоит бригадир и он же командир, толковый мужик, он всю шабашку организовал, со всеми договорился. А еще с собой привезли повариху. Готовила она хреновато, шумела много, но худо-бедно дело свое делала и остальных от бытовых забот избaвляла. Уже второй год подряд они вместе отправились на халтуру. В прошлом году работали под Вологдой, понравилось. Они сработались. И денег привезли даже сверх ожидаемого. Вадим тогда поставил задачу купить мебель. И действительно, как вернулись — хватило и на стенку, и на гарнитур. А в этом году оказались в Коми, снова в июле месяце. Бригадир договорился, что они своими силами построят коровник. Если будут подвозить стройматериалы вовремя, они уложатся в сроки. Заплатить обещали неплохо. До сего дня работа шла по графику.
Вадик в этот раз решил купить пианино. Дочке Маше пять лет. Пора. Слух у ребенка есть, руки на месте, и на каждой, что характерно, — по пять пальцев. А если она не захочет? Такого быть не может, никогда. Захочет и еще как. Точка. Если они в сроки уложатся, свое получат, до выхода на работу останется несколько дней. И тогда он самолетом прямиком нагрянет в Сухуми, где сейчас Бэлла с Машей. И эта загорелая обезьянка как увидит его, да как выбежит, как обнимет…
Первую часть отыграл. Небольшая пауза. Вадим уже знал, какой инструмент он купит, все просмотрел, цены запомнил. Лишь бы не сорвалось! Он начал вторую часть, в какой-то момент оглянулся на соседей, заметили смену темпа или нет? Сейчас нужно не акцентировать каждое движение, а вести все на сплошном легато: превращаешься почти в мима или в восточного танцора. Aдажио. Вести одну сплошную линию, ни единого лишнего движения, даже дыхание спрятать, чтобы ничего не выплеснулось, не оборвало бы. Pаствор взял-размазал-тут же в левой руке уже кирпич подходит-ложится-пристукнул три раза тихо-тихо, почти что погладил-сразу нежно подобрал затеки снаружи и изнутри. Присмотрелся к стенке. Запомнил, на каком кирпиче закончилась первая часть. Нет, кладка осталась такой же, видимой границы нет. Может быть, потом коровы ее почувствуют и замычат группой фаготов, а бык-контрафагот прогнусавит что-нибудь в ответ из-за стенки. Но не расскажут никому.
Он довел адажио до конца, устал от напряжения, словно канатоходец, завершивший свой рискованный переход над пропастью. В третьей части наступила свобода. Кирпичи радостно взлетали один за другим и ложились идеально ровно. Казалось, они сами это делают, сама растет стена. Вадим даже забыл, что мешают назойливые мухи. Он вел оркестр и солиста. Финала хватило аккурат до донышка бадьи с раствором. Завершающая тоника сдиссонировала скребущему звуку мастерком по бадейному дну. Перекур, ждем раствор. Если бы еще спина не болела, да насекомые отвязались!
8.
Тепло, дождя нет, солнышко пригревает, очень легкий ветерок. Ленинградская погода решила проявить милосердие, что сегодня оказалось очень кстати. Субботний полдень, и на этих улочках прохожих совсем немного. В Матвеевом переулке возле массивного серого дома стоят или, нервно иллюстрируя броуновское движение, прохаживаются туда-сюда неспокойные, нередко растрепанные взрослые люди. На каждое открывание входной двери они вздрагивают, поворачивают головы и продолжают свои бессмысленные шаги туда-обратно. Это родители. В большущем сером доме соседствуют знаменитая музыкальная школа-десятилетка при Консерватории и училище имени Римского-Корсакова при ней же.
Сегодня — приемные экзамены в училище. Родители страдают. Если посмотреть внимательно на эту сцену в переулке, то можно заметить: четверо мужчин рядком проходят ровной поступью, стараясь обойти не касаясь броуновскую братию. Они тихо вышагивают по тротуару в сторону Мойки, поворачивают налево и продолжают путь по набережной. Внимательный зритель замечает, что есть фигура центральная — невысокая, приземистая, она всегда посередине, а остальные сопровождают, иногда оказываясь то по правую, то по левую руку. Трое — люди совсем взрослые, а четвертый — гораздо моложе.
У Маши сегодня вступительный экзамен по специальности. Фортепиано. Вадик и группа поддержки в виде брата Бори, друга Игоря и племянника Сережи не в состоянии просто стоять и ждать в переулке, и без того осененном дурной славой. Это нынче он Матвеев, а раньше-то звался Тюремным (напротив училища стоял страшный Литовский Замок). Вот они и ходят кругами. Боря молча идет, привычно склонив голову набок. Он всегда рядом, когда нужно. Не успела Маша родиться, Вадима срочно в очередную командировку отправили. Брат тогда каждый вечер мчался после работы к Бэлле, гулял с ними, помогал дома. Сегодня они решили на одном месте не стоять, ходить вокруг, говорить о чем угодно, но только не о том, что творится в стенах массивного серого дома. Игорь взял инициативу на себя. Рассказал свежие анекдоты, потом стал шпарить наизусть новое из Жванецкого. Смеялся больше всех племянник. Вадик однако лицом светлел, улыбался. Он всегда смеялся сдержанно.
Четверка миновала арку Новой Голландии на другой стороне реки. Все вопросительно посмотрели на Вадима: пойдем большим кругом или через дворы Института Лесгафта? Вадик решил что через дворы. То ли боялся отойти далеко, то ли хотел, чтобы родной стадион, где свершались футбольные баталии детства, снова подарил ему (нет, Маше) кураж и удачу. Они прошли один за другим все дворы, вышли на Декабристов, повернули налево. И опять к Тюремному-Матвееву. Там — те же папы-мамы. Дети еще не выходили. Что ж, на новый круг, вперед марш! Сережа вспомнил, что лишь однажды сам побывал в стенах массивного серого дома в переулке. Еще был первоклашкой, с папой пошли на концерт юных музыкантов, среди которых играл и тогда уже лауреат Гриша Соколов. А через много лет, когда Маша победила в городском конкурсе, награду ей вручал знаменитый пианист Григорий Соколов.
Сколько кругов так нарезали? Никто не считал. Запомнилась выскочившая на улицу Машка. Бледная, но смотрела победно. Только очень проголодалась. Накормили, напоили. Все было приготовлено. Расспрашивали осторожно, но этой девочке всегда море по колено. Жевала бутерброд и отвечала лаконично. А старшим оставалось дождаться результатов. Можно было погулять уже впятером.
Кстати, ее же тогда приняли!
9.
Вадим уже не помнил, сказал ли ему кто-то давно или он где-то прочитал, что если человек назовет любимым сочетанием цветов желтый с фиолетовым, он наверняка сумасшедший. А в городe, к которому приближался автбус, такое сочетание очень любили, оно почти входило в символику. Флоренция уже совсем близко. Вдали возвышается рыжее творение Брунеллески. Предместья перешли незаметно в городские улицы. На стенах тут и там афиши предстоящего футбольного матча местной «Фиорентины», желто-фиолетовые баннеры. Футбол любят все, тут ничего удивительного нет. Но здесь веками живет особенная местная забава — кальчо, «флорентийский футбол». Зрелище не для слабонервных. Здоровенные мужики в средневековых штанах и с голыми торсами гоняют мяч и попутно мутузят друг друга по полной программе. Неважно, с мячом ты или нет, атакуешь или защищаешься, будь готов, что повалят, поколотят, фингалов понаставят. Можно все! Любимая и бережно хранимая традиция великого города. Как это совместить с Боттичелли? Для Вадима здесь загадки не было. В его картине гармонии мира умение сотворить чудо и при необходимости набить кому-то морду стояли вместе с самого раннего детства.
Похоже, это действительно город безумцев. А если разобраться, так оно и есть. Только им могла прийти в голову мысль построить город на непредсказуемой в своих гневных выходках реке Арно. Сколько раз пришлось за это поплатиться, когда случались страшные наводнения, но город зализывал раны и оставался на месте. А если вспоминать персоналии? Наберется на большой сумасшедший дом и, пожалуй, не один. Семейство Медичи? Всех в буйное отделение! Данте Алигьери — серьезный пациент. А что говорить про всю художественную братию! Боттичелли, Леонардо, Микеланджело, прочие. А Америго Веспуччи, который раз за разом отправлялся в Новый Свет? Всех не перечислишь. Получилось, однако, что наш нынешний мир вырос отсюда, и ничего с этим не поделаешь. Впрочем, как тут не вспомнить родной Петербург, построенный не меньшими безумцами в устье коварной Невы? И этому городу суждено было от роду переламывать ход истории и порождать гениальных людей. А если копнуть еще глубже, от этого грациозного Аппенинского полуострова выросла когда-то немыслимая Римская Империя, и история почти двух последних тысячелетий творилась по линиям ее разделения и распада.
Об империях думать не хотелось, а Италия радовала Вадима всегда. Он иногда для интереса спрашивал своих слушателей еще до того, как посещали страну, как каждый представляет себе Италию, что связано с ней? Конечно же и вчера прямо в автобусе он затеял такой разговор. Особенно интересно было слушать тех, кто попадал сюда впервые. Ответы получал самые разные. Но всегда на лице улыбка возникала прежде слов. У всех! А потом уже говорили.
Дамская компания защебетала: «Кино-Висконти-Феллини-Мастрояни-Софи Лорен-Джина Лоллобриджида …»
Мужские голоса: «Футбол-Милан-Ювентус-Паоло Росси-Роберто Бадджио…»
Серьезный господин с хенди: «Маккиавелли».
И остальные молча посмотрели на него.
Особо любознательный мужчина: «Муссолини».
Сказал и сам смутился, а остальные захохотали.
Мама великовозрастного сына: «Pенессанс, Леонардо-Боттичелли-Рафаэль.»
Молчаливый сын своей мамы вдруг изрек томно: «Караваджо.»
Мама тревожно оглянулась вокруг.
И тут стоило кому-то бросить слово «музыка», как полетело невпопад со всех сторон: «Вивальди-Россини-Верди-Пуччини-Нино Рота-Карузо-Паваротти…» и еще, и еще, пока одна из дам не поставила точку — «Челентано.»
А потом говорили, что в Италии легко дышится, там радостно, красиво и вкусно. А еще вместе смеялись, соглашаясь друг с другом, и добавляли про Рим-Неаполь-Венецию-Верону, про моря и острова, про Этну и Везувий, про Ватикан и Папу Римского, про фестиваль в Сан-Ремо.
Вадим слушал их, соглашался. Все правы, но есть помимо этого еще некая ускользающая тайная грань. Он никак не мог найти ей правильное слово. Да. Здесь всегда легко. Публика теплая, неизменно все приветливы. Герои итальянского кино почему-то оказываются тебе близки, хотя нередко кажутся просто большими детьми, и жизнь их — немножко игра. Что-то всегда с ними роднит, хотя понятно, люди совсем другие. Вадим мог сравнить это с грузинским кино, там возникало то же чувство. Но в Италии он всякий раз обращал внимание на иное. Давно превратилось в привычку рассматривать в городах стены, двери, лестницы в домах, непременно заглядывать во дворики-патио. Сколько мрамора, изящных решеток, какая композиция! Стены, окна величавы. А более массивных дверей просто больше нигде нет. Но это никогда не давит на тебя сверху. Наоборот, поднимает ввысь. Под такими стенами надежно, прочно, тепло зимой и прохладно летом, здесь уютно, черт возьми! Да, итальянцы как бы играют во всем, что делают, но в итоге делают-то как надо. Строят — так на века. Они любят и умеют посмеяться и особенно над собой, от этого только здоровья прибавляется. А за смехом всегда таится полнейшая серьезность, не наигранная, не напыщенно-фальшивая. Настоящая.
10.
Это началось еще вчера, пока ходили по Галерее Уффици, а потом флорентийскими улочками, по Старому мосту, по набережной и снова по переулкам. После всех размышлений об Италии в голове настойчиво зазвучал Третий Концерт Бетховена, первая часть. До — ми — соль — фа-ми-ре-до — соль-до — соль-до! Вадим рассказывал, следя за реакцией своих слушателей, чувствуя, когда нужно что-нибудь дoбавить, уточнить, а когда — напротив, сократить, избегая лишних деталей. И продолжал слышать музыку. Оркестр играл сдержанно, умно, достойно, а солист поражал своим звуком. Вадим узнал Гилельса. Так звучал только он. Бетховен будто бы услышал размышления Вадима об итальянских загадках и парадоксах, а теперь ответил ему прямо языком простых истин, ясных чувств. И город становился обрамлением великого концерта, и музыка оказывалась неотделима от города. А еще зародилось не то пожелание, не то предчувствие… Но Вадим боялся поначалу признаться себе в этом. Однако Бетховен посмотрел строго и повелел высказать себе, раз уж появилось в душе. Да, у многих было звучание! И нынче у многих есть. Одну пианистку он уж точно знает. Сказал себе и сам испугался. А Бетховен усмехнулся, но возражать не стал.
Переезд в Сиену занял времени меньше, чем ожидалось. Вадим уговорил водителя отправиться туда пораньше, но не по главному шоссе, а через долину Кьянти. Знакомое ласкающее слово на всех подействовало гипнотически, и согласились легко. В пути Вадим рассказывал о местных виноделах, люди только и успевали головами вертеть туда-сюда, любуясь волшебными видами. Конечно же, по пути остановились отдохнуть в одной уютной деревне. Зашли в лавочку, где среди разнообразных вин лежал и источал аромат свежевыпеченный хлеб, а сверху свисали рядами окорока прошутто, сначала крупные, а потом — помельче. Вадику почудилось, что попал сейчас в мастерскую к самому Страдивари, и перед ним висят почти готовые альты и скрипки, высыхают после покрытия лаком в ожидании струн.
Отдохнули и снова в путь. В живописной пасторальной долине настигла Вадима вторая часть. Остаток пути Вадик молчал, слушая медленную часть концерта и настраиваясь на новый рассказ о Сиене, готовил себя к его краскам. Он украдкой поглядывал на своих спутников. Кто-то завороженно смотрел в окно на склоны с виноградниками, уютные домики, увитые плющом. Строгий джентльмен, судя по всему, отключил свой телефон, давно не слышно было ни звонков, ни разговоров, он сидел ровно, исчезла его вечная улыбка, смотрел трепетно и печально, а на плечо ему положила голову задремавшая соседка. Мама взрослого сына не сидела рядом с ним, а оказалась возле любознательного человека и о чем-то ему шепотом увлеченно рассказывала. Тот слушал и вопросов не задавал. Оставшийся в одиночестве великовозрастный сын медленно перелистывал глянцевый журнал.
Вадим любил Сиену, пожалуй, не меньше чем Флоренцию. Они разные, но темпераментом наделены, да еще каким! В каждом городе есть Кафедральный собор. Вадим очень любил творение с куполом Брунеллески, но лишь снаружи, вместе с площадью и колокольней. А собор в Сиене изумлял тщательно проработанными деталями в любом ракурсе. Площадь перед ним казалась воплощением Возрождения, отзвуки которого доносятся из прошлого, она дышала им сейчас. Невесомый фасад, летящий в небо, внутри каждый уголок хранит неповторимые сокровища. Вадим ни тому ни другому городу предпочтений не делал, они продолжали у него в голове соперничать друг с другом, что и делали на протяжении многих веков существования.
Вадим долго водил своих подопечных вокруг cобора, потом внутри; рассказывал, останавливался, давал возможность самим полюбоваться молча. А затем они вышли на свет, снова оглянулись и направились через улочки на Пьяцца дель Кампо, в самое сердце Сиены. Вадим привык считать его таковым, а сегодня вдруг задумался: сердце ли? Эта вытянутая площадь лежит не на ровном месте, имеет скос. Скорее, она напоминает пологий амфитеатр. У сиенцев своя особая страсть: дважды в год устраивают Palio — скачки вокруг площади. Отчаянные всадники на неоседланных лошадях мчатся круг за кругом. К финишу нередко приходят только взмыленные кони, потерявшие в пути своих лихих наездников. Представишь себе такую гонку, и покажется брутальный флорентийский футбол кальчо занятием менее опасным.
Вадим рассказывал обо всем этом, пытаясь вызвать в воображении топот, всадников вплотную друг к другу, вцепившихся в гривы коней, вихрь от песчаной дорожки, шум зрителей. Снова он оглядел площадь и подумалось, что вовсе здесь не «сердце». Площадь лежала огромной ушной раковиной, которая подобно локатору улавливала из Вселенной нечто самое важное. Он улыбнулся от такого сравнения, и тут же откуда-то сверху радостно и пока осторожно начала выплескиваться на него финальная часть концерта. Pондо. Тема возвращалась, совершая круг, и будто поворачивался калейдоскоп, а изумленный Вадим смотрел, как складывались цветные стеклышки в новые и новые картинки грядущего. Они давали ясный ответ, что все сбудется, впереди — еще столько замечательного, столько интересного! У Маши — новые концерты, ее уже очень скоро ждет большой успех. А еще предстоит ему стать дедушкой, и это, пожалуй, перспектива самая многообещающая. Вадим завороженно представил, как появится девочка, красивая, похожая на Машу, на одну и на другую. Он продолжит показывать гостям Европу и вместе с Бэллой побывает во многих уголках огромного мира. Если бы прежде сказали — ни за что бы не поверил. А сейчас даже не сомневается. Все для этого сделает сам, и тогда непременно сбудется даже сверх того.
На этом месте после обманчивой паузы игриво налетела кода: картинки калейдоскопа мелькали все быстрей, дразня удивительными видами тех мест, которые суждено ему увидеть. Как еще много нового впереди! Не все Вадим успевал запомнить и далеко не все узнавал, но ясно промелькнул Запретный Город императора Поднебесной. А в финальном аккорде увидел он себя на трибунe знаменитого стадиона «Маракана» в Рио де Жанейро, откуда смотрел настоящий бразильский футбол.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer6/serglevin/
