Когда я вышла из собора, уже стемнело, моросил тот похожий на туман дождь, который пропитывает тебя в считанные минуты. Я шла торопливо, опустив голову. На площади в полном разгаре была пятничная вечеринка, девушки в облегающих платьях на головокружительных шпильках балансировали посреди шумных компаний под взглядами подростков, претворявшихся безразличными и обсуждавших их со смешком. И как только ходят на этих штуковинах? Я едва справлялась с менее высокими. Обычно не хожу на каблуках. Джинсы, кроссовки — это моё. Только в тот день снова сделала попытку, наблюдая, как развешивают мои картины в Гэлили Чапел*. Моя первая персональная выставка.
Свернув на Сильвер-Стрит, едва замечая, что меня окружает, всё ещё прокручивала в голове выставочные залы. Новые работы — на тему метаморфоз. Женщины, обращённые в зайцев, лис, ворон, коров, в рыб, тюленей, в деревья. Так долго смотрела на них, что больше не могла их видеть. Картина, впервые покинувшая мастерскую, выглядит болезненной, упирающейся, — быстрее бы домой, — эти же вели себя по-другому. Уверенные, независимые, чуть надменные. «Ну и что мы с вами будем делать?» — будто спрашивали они, чопорно сидя в своих чёрных лакированных рамах. Неплохо, правда? Краем глаза уловила движение, но это всего лишь моя тень, порхнувшая по пустым окнам Marks&Spencer.
Не знаю, не там ли я подцепила эту вторую тень?
До дома я добралась, насквозь промокнув и замёрзшая. Сбросила мучительную обувь, скинула юбку, свитер, запахнулась в халат. Опустилась на колени, зажгла огонь, задёрнула шторы, огляделась и подумала: чай. И затем, протестуя: какой к чёрту чай — вино! Быть художником — в лучшем случае рискованное, неблагодарное дело, и одна из редких отдушин — праздновать каждую удачу, пусть и маленькую. А выставка, верно, удача совсем не маленькая.
На кухне стояли четыре или пять пластиковых мешка. Надо было утром отнести их в мусорку, но в спешке — не опоздать бы в собор — забыла. Подождали бы и до завтра, не выгляди так неприглядно, что захотелось начать следующий день с чувством новой чистоты. Я приоткрыла дверь, высунула руку. Лил дождь, но это ведь минутное дело. Взяв мешки, толкнула дверь локтём и вышла в ночь.
Стояла кромешная тьма, расшитая блеском кошачьих глаз, но затем, когда я отошла от дома, зажглось уличное освещение. Косые струи хлестали по гравию. За калиткой начинался переулок. Как обычно, полные под завязку контейнеры забросаны яичной скорлупой, коржами пиццы, поддонами из фольги со слизью карри по каёмке. Кто-то разодрал крышку бака — крыса, лиса, может быть, кошка. Дождь приутих, блестя на сгибах чёрного пластика. Подняв крышку, выпустившую острый запах помойки, я затолкала мешки внутрь. И затем, из какого-то абсурдного чувства гражданского долга, собрала пиццу, поддоны и запихнула их туда же. Снова хлынул дождь, стянувший голову струями волос, и, Боже, как я устремилась к ожидавшему меня вину! Всю дорогу назад я проделала бегом, проскочила мимо открытой двери и вот уже достигла бутылки с вином, когда услышала звук за спиной — едва ли громче, чем дыхание — и обернулась.
И там был он.
Раньше никогда не видела его: бледно-голубые глаза, грязно-соломенные волосы, вялые, полные губы. От шока перед незнакомцем я потерялась, но потом поняла: это, должно быть, один из студентов из сорок восьмого дома через дорогу. Я брала посылку для них несколько дней назад, её до сих пор не взяли. «Вы за посылкой?» — спросила я.
Он не ответил. Придавливая меня взглядом, нашарил ногой дверь и захлопнул её.
Боже правый! Конечно, он не из тех студентов, они никогда не зашли бы в дом. Мне бы бежать, но он загораживал дверь. Посмотрев на ящик с ножами, я бочком двинулась к нему, но чужак опередил меня. И когда внезапно нож оказался в его руке, это изменило всё. Как будто в комнате стоял уже другой человек. Я видела, как он смотрел на лезвие и блики, вспыхнувшие на зазубренной кромке; его вялый, толстый язык высунулся и облизал губы. Возбуждённый и радостный, словно молодой пёсик, зажавший в челюстях крольчонка, не зная, что с ним делать. Но он сделает это. Он сделает.
Скажи что-нибудь.
— Я — Эрин. — Выдели себя, заставь видеть в себе человека, начни диалог. Откуда-то — яркое стёклышко, летящее сквозь годы из дремотного воскресного полудня — пришли эти скупые, спасительные советы. — А тебя как зовут?
— Те зачем эт знать?
— Ну, не знаю, так должно быть немного…
«Приветливее», — хотела я сказать, но слово замерло на губах.
— Стив.
Он словно теребил своё имя, примериваясь, как его произнести.
— Стив. — Я выдавила улыбку. — Давай пройдём туда. У меня бутылка вина.
Я подумала, если смогу попасть в прихожую, побегу к входной двери. Пока он молчал, я схватила два бокала, бутылку и стала, дюйм за дюймом, пятиться от него вокруг стола, — очень медленно, чтобы не испугать его, — к коридору. Сжимая нож, он следовал за мной. Бессознательно я запоминала приметы. Невысокий — на три или четыре дюйма ниже меня — но широкий в груди и плечах. Тренированный. Рубашка на размер меньше, обхватывает мышцы, — и ещё он закатал рукава. Тату на выпуклом бицепсе — скрещенные мечи? факел? Целиком не видно. Правша, указательный палец испачкан оранжевым, воняет куревом. Ещё запахи: влажных волос, мяты, пота. Осталось полпути до прихожей — пока всё в порядке, я уже почти там, — и улыбайся, улыбайся. Как только поравняюсь с дверью гостиной, побегу. Ещё шаг, ещё…
И тут я споткнулась. Чёртова посылка для сорок седьмого номера, упала на спину, у меня перехватило дыхание, бутылка покатилась по полу, один стакан вдребезги, другой — неизвестно где, и это падение, казалось, что-то высвободило в нём. Он тут же навалился на меня, распахнул халат, стал рыться в передке своих джинсов, придавив меня своим весом, вдавливая лопатки в пол. Но это было не то, это было не то, это был нож. Он всё ещё держал его — я видела краем глаза. Сжимая его так сильно, что костяшки пальцев побелели, он просунул колено между моих бёдер и стал разводить их.
Теперь я не боялась. Сознание прояснилось, стало ледяным. Когда он закончит со мной — вот тогда будет опасно. Если что-то пойдёт не так, он затрясётся от страха, представив, как я звоню в полицию, описываю его в подробностях, тогда он запаникует и пустит в ход нож. Его колотьба на мне достигла кульминации — и он замер. Я попыталась сдвинуться под ним на дюйм, но он поднял нож. Я стала лепетать, что живу здесь недавно, почти никого не знаю, только соседку по квартире, Дженну, что жду выходных, когда родители и братья приедут на мой день рождения.
— Джек нашёл работу в Лондоне, а Джордж всё время в Абердине, это где-то на полпути.
Ничего из этого не было правдой. Дженна была моей лучшей подругой, но она не жила со мной. Отец умер. Братьев не было. Я отчаянно старалась, чтобы голос звучал не так одиноко, не так беззащитно, чтобы он не догадался, как было на самом деле.
Наконец стал подниматься, но я не рискнула и шелохнуться. Всё думала про нож: что тот способен сделать с мои лицом, с телом. Он выглядел неуверенным, нервничал, — это могло означать, что угодно. Мы смотрели друг на друга; он сглотнул, адамово яблоко дёрнулось. Пятнышки на шее, ни одного на лице. Затем, снаружи — шаги, голоса, смех, пение — подвыпившие студенты возвращались из паба. Подождать, когда они приблизятся, и закричать о помощи? Заставить его паниковать?
Голоса стали громче.
— Это Дженна, — сказала я. Один из голосов точно был мужским. — Похоже, она привела с собой Майка.
Он резко вскочил, реагируя на голоса; нож в руке задрожал. Посмотрел на меня, потом на дверь. Проходившие были как раз напротив, ещё несколько секунд и уйдут. Я закричала: «Дженна!» на пределе связок — он обернулся и побежал. Инстинкт подсказывал, что надо бежать за ним на кухню, чтобы знать, что его там больше нет, но я бросилась к двери, закричала: «Дженна! Майк!» Студенты поднимались по холму. Удивительно, почему я не просила о помощи — в тот момент это попросту не пришло в голову. Знала только одно: надо запереть дверь. Бегом в кухню — пусто — но он мог слиться с темнотой, наблюдать. Дверь — на замок, на засов, ринулась по лестнице, проверяя окна, расстёгивая шторы, заглядывая в шкафы. Знала, наверху его нет, но трижды обшарила комнаты, пока не успокоилась. Внизу в гостиной отдёрнула шторы, секунду спустя снова завесила. Закрыть — чувствовать ужас, открыть — обнажённую беззащитность. Всё было неправильно. И всё время говорила с собой. Кричала. И откуда он пришёл — этот ужасный, угрожающий голос, приказывающий, диктовавший, что делать? Ненавидящий, безжалостный. ЗВОНИ В ПОЛИЦИЮ. Почему я должна? ЗВОНИ В ПОЛИЦИЮ. Нет, не должна. ТЫ ДОЛЖНА. ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ДОЛЖНА. БЕЗ ВАРИАНТОВ. Конечно, она права, эта упрямая, бешеная корова. Если ему сойдёт с рук, он сделает это снова. По моей глупости, у него теперь нож.
НЕ ПРИНИМАЙ ДУШ. Над принять душ. НЕ ПРИНИМАЙ ДУШ. Нет, не дам себя запугать. Да, я выжила, но мысль, что теперь в меня будут тыкать, что будут ощупывать, скрести, допрашивать, ещё допрашивать, заставляя переживать каждую деталь заново, — этого я уже не могла вынести. Я приняла душ. Сбросила халат, замуровалась в постель и лежала, бездыханная, наблюдая, как в щель занавесок годы и годы спустя приходит рассвет.
Кому-нибудь рассказать? Нет, никому. Только матери и Дженне. В следующий понедельник, как обычно, пошла на работу — художественный колледж три раза в неделю — и сделала вид, что ничего не произошло. Всё как обычно. Пообещала матери приехать как можно скорее, сразу, как закончится семестр. Опустив чемодан в багажник авто, вернулась в дом, поднялась в спальню, где была моя мастерская. Я больше не рисовала после того случая, постояла там немного, вдыхая запах масляной краски и скипидара, пробежала пальцами по кистям, лежавшим на изготовку и произнесла: «Я вернусь».
Мама ожидала, стоя в палисаднике. Я видела, как она помахала, когда я подъезжала, и когда подъехала, её бойфренд, Дерек, подошёл к машине. После объятий и приветствий казалось совершенно непонятным, что со мной делать, и я, безразличная, тоже не понимала.
— Хочешь прилечь? — робко спросила мама.
— Нет, — ответила я после секундной паузы.
Мы смотрели какое-то дурное шоу, которое никто не хотел смотреть, я пошла прогуляться, но тропинка вдоль канала была безлюдной, а улицы возле площади слишком шумными, так что я вернулась, посмотрела ещё немного телевизор и отправилась спать.
— Сходи к психологу, — сказала мама. К психологу. Так что я пошла к психологу, потому что ничего другого не могла сделать, чтобы заставить её замолчать. Всё это начинало раздражать меня.
— Кажется, вы вините себя, — сказала психолог.
— Нет. Но я знаю, кто виноват. Это не отменяет того факта, что я вела себя как идиотка. Вышла и оставила дверь открытой. Боже мой! Вы знаете, я раздевалась, не зашторив окно!
— Эрин, — сказала психолог в конце следующего сеанса. — Ты должна решить: ты жертва или ты — выжившая.
— Я — художница, — ответила я, вымучивая из себя это слово.
Наконец я не выдержала, когда она назвала напавшего «твоим насильником».
— Мой? — спросила я. — Что вы имеете в виду: мой насильник? Он — не мой. Это было преступление, а не грёбаные отношения.
— Может, она права? — сказала мама. — Кажется, ты во всём винишь себя.
— Нет.
— Но ты ведь не злишься на него?
— Потому что тут не на что злиться. Просто маленький, жалкий… ублюдок.
Это было папино слово, он бы так сказал. Пока не произнесла, даже не знала, что помню это слово. Годы после его смерти сжались в ничто. Я села перед огнём.
— Я скучаю по отцу.
Все мазки и анализы крови, которые я сдала в венерологической клинике на следующий день, дали отрицательный результат. Я пришла из клиники, позвонила слесарю и превратила своё убежище в Форт Нокс (хотя никакие замки не помогут, если оставлять дверь открытой!). Я стала гипербдительной. Больше никаких прогулок, уткнувшись в телефон или в мечтах, что бы нарисовать в следующий раз. Пусть теперь появится хоть призрак тени, я тотчас же её замечу.
Я нечасто выходила. Да, это произошло дома, но всё-таки он был единственным местом, где я чувствовала себя в безопасности. Я отказалась от всех приглашений. Никуда не выходила с наступлением темноты. Мусорные мешки просто бросала во двор, где они тут же превращались в шведский стол для крыс. С тех пор, как это произошло, одна и та же мантра циркулировала в моей голове: больше меня не тронут. Больше меня не тронут. Не сразу я поняла, что меня тронули.
— Тебе нужно чаще выходить, — сказала Дженна.
Я стала гулять, а потом бегать, и начав, уже не могла остановиться. Я превратилась в Форреста Гампа местного парка, наматывая круги возле аккуратно подстриженных лужаек и цветочных клумб, мимо игровых площадок, где матери катали детей на качелях. Я ненавидела их. Я не хотела здесь быть. Я полюбила глухие места, побережье и заброшенные железнодорожные пути, зеленевшие летом туннелями, я полюбила ближние пляжи Нортумберленда, где можно гулять долгими милями и не встретить ни души. Но я боялась этих мест. Раздражённая собой, снова бегала вокруг парков с маленькими детьми, собаками, пенсионерами, и моя собственная тень встречала меня.
Я не узнавала себя. Волосы, собранные под шапочкой, низко натянутой на самые брови. Рот и подбородок обмотаны шарфом, скрывающая фигуру куртка, мешковатые штаны, кроссовки, что-нибудь бурчала в ответ, если спрашивали. Не раз выгуливавшие собак мужчины обращались ко мне: «Эй, приятель». «Приятель» — не «подруга». Что ж, меня это устраивало.
Не хочу сказать, что всё было так безысходно. Не было. Однажды я проснулась и сказала себе: «В чём дело? Разве я больна, ранена?» На спине мелкий ожог, порез от разбитого бокала — и всё, ничего серьёзного. Я же не девочка, чтобы один идиот мог испортить оставшуюся жизнь. У меня была неплохая жизнь, разве нет? Было много хорошего. На выставке я продала восемь картин. Восемь. Я была бы счастлива и с двумя. Иногда я спрашивала себя: «Эй, что не так? Что с тобой?» Ответ вел в мастерскую, к кистям, разбросанным веером по столу, и уже три месяца не использованным. Не могу вспомнить время, чтобы я не рисовала: с тех самых пор, как мне исполнилось три и пухлые пальчики обхватили кисть. Я зашла в комнату, отстранившуюся от меня, в нерешительности встала в дверях, как незваный гость, вдыхая знакомый запах красок и скипидара. Призрачный запах.
— Думаю, мне надо уехать, — сказала я Дженне как-то вечером, после работы мы решили пропустить по бокалу вина в студенческом баре.
— В мае мы собираемся в Нью-Йорк.
— Я знаю, с нетерпением этого жду, но, думаю, мне надо уехать раньше.
Дженна была частью того, от чего надо было уехать. Она предлагала помощь ненавязчиво, я сама слишком сильно тянулась к ней.
— Я должна уехать одна.
Я отправилась во Флоренцию. Две недели в студенчестве и мечты вернуться, так и не воплощённые. Тогда это было супербюджетно, дёшево и сердито: уличные перекусы хлеб-сыр, крепкое красное, переходящее из уст в уста. Теперь я жила возле Пьяцца делла Синьориа и столовалась в ресторанах. Но это был всё тот же ошеломляющий опыт: опустошающий, захватывающий, пугающий, удручающий, стимулирующий, вдохновляющий, опустошающий, захватывающий. Каждый день был под завязку. Едва успевала отдохнуть, массируя огромный волдырь на правой пятке, натёртый ремешком сандалии, а потом дохрамывала до следующей галереи, до следующего зала, до церкви, до фрески, пока наконец насыщалась так, что больше ничего не могла взять. Но поездка того стоила. Вернулось то самое чувство в правой руке — физическая нужда держать кисть. Хотя и во Флоренции я была начеку, никогда не поглощённая событием настолько, чтобы не замечать, кто меня окружает. Его здесь не могло быть, но я всё ещё не могла расслабиться.
Была одна встреча, которую я откладывала. В последний день после обеда отправилась в Лоджия деи Ланци, блуждала там от скульптуры к скульптуре: похищение сабинянок, Менелай с телом Патрокла, Ахиллес с обнажённым мечом нападает на троянку. Д.Г. Лоуренс описал Флоренцию как самый фаллический город. Интересно, эта мысль пришла ему в этом же месте? Я долго стояла перед Ахиллесом и его жертвой, прежде чем перейти к Персею — тоже с мечом, держит отрубленную голову Медузы. Её тело простёрто у его ног. Я вспомнила, что, будучи девятнадцатилетней студенткой, восхищалась этой скульптурой. Сегодня реакция была более сложной. Во-первых, я знала эту историю, или, по крайней мере, одну из версий. Медуза была изнасилована Посейдоном в храме Афины, и чтобы наказать её (именно её), Афина обратила её прекрасные волосы в шипящих ядовитых змей. Любой, взглянув на неё, буквально каменел. Для убийства Персей использовал щит как зеркало. Дождался подходящего момента — и напал. Лицо, в кольцах извивающихся змей, было прекрасно, даже мёртвое. Я стояла и смотрела. Наверное, надо было задуматься, почему здесь, в одном из центров европейской культуры, праздновали изнасилование женщины, но нет, я не думала об этом, впервые за несколько месяцев перестав следить за своим окружением, полностью поглощённая созерцанием.
Потеряв чувство времени, — десять минут или полчаса — вдруг осознала, что на меня смотрят. Это было словно прикосновение к лицу. Повернувшись направо, увидала высокого, широкоплечего мужчину с копной курчавых волос, смотревшего с любопытством и удивлением. Меня словно вытолкнуло из ощущения безопасности — он уже несколько минут так смотрел.
— Ну, — съязвила я, — по крайней мере, она не превратит вас в камень.
— И вас.
— Вряд ли она это делала с женщинами.
— О, наверняка делала. Судя по одной версии, так и было. Увидав своё отражение в щите, она превратилась в камень.
— Хотите сказать, она убила себя?
Он пожал плечами:
— Возможно.
— Но зато это так типично для мужчин, присваивать всю славу себе.
— Ого! — подняв руки, он отступил назад.
Неожиданно для себя я улыбнулась.
— В любом случае, — сказал он, — я подготовился.
Он показал солнцезащитные очки.
О, Боже, я терпима к любым недостаткам, но всему есть предел. Людей в солнцезащитных очках надо немедленно удалять из генофонда.
Кажется, он прочитал мои мысли:
— Это не мои. Нашёл их на скамейке.
День клонился к вечеру. Толпы начинали редеть. Мы вышли из Лоджия, остановившись, наблюдая залитую солнцем пьяццу. По камням плясали остроконечные тени, более оживлённые, чем ослабшие, изнурённые туристы, их хозяева. Немного похоже на собор в Валлетте, где скелеты, скачущие по полу, всегда выглядят веселее, чем взирающие на них люди. Собиралась уточнить, был ли он в Валлетте, но передумала.
— Хотите кофе? — спросил он.
Я замешкалась, только на мгновение. Людное кафе, рядом мой номер в отеле. Почему нет? Я и так была сыта по горло одиночеством.
Спустя двадцать минут мы сидели за столиком возле Арно, и тут я в первый раз рассмотрела его по-настоящему. Скроенный, будто кирпичный сортир, как сказал бы отец. Своеобразная северная унылость в произношении добавляла впечатление массивности. Он точно не был красавчиком, только сейчас пришло в голову, что последние шесть дней находилась в окружении образцовых мужских лиц. Нос сломан более чем в двух местах. Пожелтевший синяк вокруг глаза и ещё один на скуле. Кто-то его неплохо приложил, и совсем недавно. Волосы не просто курчавые, а жёсткие, как в паху, — но не заглядывать же туда. О, определённо не здесь. Между нами нарастало напряжение — сексуальное напряжение. Темнело, а кофе только принесли.
Не могла заставиться себя не смотреть на его синяки.
— Она была крупной девочкой. — Он увидел, как изменилось моё лицо. — Я имею в виду потасовку в очереди за такси.
Смутило, что мои реакции читаются так точно. Чтобы разговор не перешёл в плоскость личного, переключилась на недавние скульптуры: Персей и Медуза, Ахиллес и пленница, сабинянки.
— Боюсь, я не разбираюсь в искусстве, — сказал он. — Только в историях.
— В наши дни это редкость.
— Я имею в виду классику.
— Преподаёте?
— Уже нет.
— Почему?
— Не знаю — не моё.
Подумалось, жизнь его потрепала, возможно, он моложе, чем выглядит, должно быть, с ним что-то произошло несколько лет назад.
— Так чем вы занимаетесь? — спросила я, ожидая рассказ про туристические вылазки.
— Служил в армии.
— Правда? Почему?
— Почему бы и нет?
Он засмеялся, но как-то резко. Небольшое противоречие грозило вырасти: он не боялся усугублять.
— Просто. Просто раньше я не встречала солдат. — Если не считать того Ублюдка. Я уткнулась в чашку, чертя на поверхности узоры. — Значит, Ирак?
— Афганистан.
— Ах, Афганистан, — я посочувствовала.
Он засмеялся.
— Знаете, в детстве зачитывался Конан Дойлом. Каждую историю перечитывал пять-шесть раз.
— Но уже не служите?
— Да, уже два месяца.
— Знаете, чем будете заниматься?
Он надул щёки.
— Понятия не имею.
— Ну а чем занимались в армии?
Глупый вопрос. Конечно, воевал.
— Допрашивал людей.
— О.
— О! — он засмеялся. — Не беспокойтесь, не пытки водой. Более утончённо.
Он спросил, где я остановилась.
— Отель «Лоренцо», — ответила я, не имея понятия, существует ли он на самом деле. Последовала пауза, которую он должен был заполнить своим отелем. Но нет. Я посмотрела на габариты его рюкзака, подозревая, не ночует ли он на улице. Всё не могла составить его части воедино.
А затем он попытаться меня разговорить. Я хорошо знакома с сайтами знакомств, где каждую твою реплику мужчина превращает в ступеньку к дальнейшему диалогу, но он не был таким. Я рассказывала, что рисую, о выставке в соборе, о следующем шаге, приблизившим меня к тьме, которую я встретила, вернувшись домой.
— Что было потом?
— Думаю, тени.
Не предполагала, что вспомню об этом.
— Хотите что-нибудь съесть? — спросил он. — Умираю от голода.
Предложение застало меня врасплох, хотя я с утра ничего не ела. В моём положении оставалась только перспектива обедать в отеле в одиночестве, а потом сидеть в гостиной, вести вежливые разговоры с пожилыми парами и слушать, как седой старик играет Тосканини на пианино.
— Да, пожалуй.
Я заказала лосося, он — стейк. Официант положил ему нож, более острый, чем мой, и более тонкий.
— Плохой знак, — сказал он, беря его. Блики сверкнули на зазубренном лезвии.
Я встала.
— Я на минуту.
В тёмном баре я наталкивалась на столы, пока официант не показал, где служебная дверь. Слава Богу, никого. Смочила водой запястья, сполоснула лицо, затылок и, вся мокрая, осмотрелась в зеркале. Так вот оно как, да? Каждый раз, когда мужчина в ресторане возьмёт нож для стейка, ты будешь устраивать истерики? И как долго? Всю жизнь?
Она стояла сзади, упрямая, бешеная корова, ходившая следом с той самой ночи, снова убеждая, как тогда, что всё это моя вина. Нет. Не позволю. Я подняла руку и освободила волосы из тугой ленты. Расплетясь, они обвили плечи толстыми пружинистыми кольцами, змеясь до середины спины. Запустила в них пальцы, тряхнула головой. Посмотрела в зеркало. Надо было увидеть лицо. Как оно изменилось. Больше никаких вежливых, удобных, услужливых улыбок. Взамен: вот это. Искажённые яростью черты. Это была не я. И всё же я. Долго вглядываюсь в отражение, запечатлеваю его в памяти, медленно расслабляю лицо, плечи, опускаю голову. Последний раз провела влажными пальцами по волосам и вернулась на место.
— Вы в порядке? — спросил он.
На столе бутылка вина и два бокала. Я подняла налитый для меня.
— Я в порядке, — сказала я. — В полном порядке.
И посмотрела на него, на мужчину, который в моей прошлой жизни мог бы мне нравиться или даже быть возлюбленным, — и превратила его в камень.
Примечание
* Часовня в Даремском соборе (Великобритания) — прим. переводчика.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer6/barker/
