Былое и годы0

 

Абрам Палей

Былое и годы

 

Память... Как же важна она в жизни каждого из нас!

Память ума, сердца, мыслей, чувств, душ людей, живущих на этой земле, и уже ушедших в иной мир. Память о них жива, и рядом с нами всегда, и должна переходить из поколения в поколение.

Мы не можем никогда уйти от наших корней, сколько бы времени не прошло.

Мне бы очень хотелось, чтобы воспоминания моего отца, неординарного, смелого, честного, ищущего, думающего, гуманного, всегда идущего вперёд человека, его большого жизненного пути, были бы кредо нашей жизни. Мне бы очень хотелось, чтобы новое поколение нашей семьи впитало бы в себя дух цельности, устремлённости, глубокого патриотизма, жизнелюбия, высочайшей интеллигентности, верности долгу, дружбе, умению не сгибаться под влиянием обстоятельств и бед.

Восхищает его необыкновенное жизненное упорство, самоотдача и воля к победе в сложных жизненных ситуациях!

Жизнь моего отца - это большой исторический период, который мы должны знать и не забывать. Ибо наше настоящее - неразрывная часть прошлого и будущего. И какими людьми станут его внуки и правнуки, какие пути предпочтут, зависит от нас, от нашего мировоззрения и сознания, которое мы должны формировать в них как можно раньше, чтобы сутолока дней не смогла захлестнуть их.

Прочитав воспоминания, я поразилась: «Какой светлый ум и память!». Отец помнил все: имена, фамилии, события с необыкновенной точностью, знанием и пониманием этих времён. Это подтверждает, что он был особым человеком.

И мне бы хотелось, чтобы его узнало молодое поколение нашей семьи, а так же, я думаю, что жизнь, прожитая моим отцом, будет служить руководством к действию и для всех нас.

Ибо, жизнь прожить - не поле перейти.

И прожить её надо достойно.

Медсестра Нина, ухаживавшая за моим отцом в Америке, когда он был тяжело болен, писала: «Абрам (так звали моего отца) начал новую жизнь в Америке с двумя чемоданчиками наиболее важных и значимых для памяти вещей, так же как 50 лет назад после Второй мировой войны. В 90 лет это невозможно. Но далеко не каждый может быть неуязвимым, страдая тяжёлой болезнью, бороться, не сдаваться, быть неутомимым в духовном отношении, и ненасытным в приобретении знаний. Он продолжал бороться с тяжёлым заболеванием, писал поэмы, успешно изучал английский, и с наслаждением решал математические задачи. Он не выглядел старым человеком; скорее молодым, полным желаний, энергии, сражаясь за жизнь в старом теле».

Рима Марон

Мне уже за 60. У меня есть дети, внуки. Но всегда во мне живёт память о моих родителях.

Маме - доброй, отзывчивой, заботливой, такой она была, пока болезнь не отняла у неё память.

Отце - всегда ясно мыслящем, с неутомимой жаждой к знаниям, исключительно трудолюбивом, несгибаемом при любых обстоятельствах человеке.

Я благодарна им обоим давшим мне жизнь и направивших меня по правильному пути.

Если бы не помощь папы, я бы наверно не закончила институт. Ведь я училась заочно.

Он вникал во все мною изучаемые дисциплины, разбирался в абсолютно незнакомых ему предметах таких как электротехника, теория машин и механизмов, специальных экономических дисциплинах и вопросах программирования. Его знания были настолько обширны, что отработав предмет, он занимался со мной, замечательно доходчиво объясняя непонятные места, помогал выполнять контрольные работы.

Папа ездил со мной на сдачу сессии в Ленинград, где находился мой институт, когда я была беременна Анечкой. Он боялся отпустить меня одну.

Я ощущала помощь папы постоянно. Его влияние на моих детей, его внуков Аню и Мишу, было огромно. Они сумели стать теми, кем они стали, во многом благодаря дедушке. Он привил им трудолюбие и, самое главное, умение и желание учиться, упорство в достижении поставленной цели. Эти качества были присущи ему самому.

Светлая память о моём дорогом отце, будет всегда жива в моей семье.

Ася Рошаль

Перед вами книга воспоминаний удивительнейшего человека. Это был Человек с большой буквы, это был Педагог, вернее сказать Учитель с большой буквы. Он был Учителем в самом высоком смысле этого слова. Абрам Моисеевич Палей прожил долгую и нелегкую жизнь, и на всём её протяжении, он всегда отдавал своё сердце людям. С самой ранней юности, когда вопреки воле родителей он поступил в Университет, и до последнего дыхания, он старался жить для людей, делясь с ними своей добротой, своими знаниями, своею щедрой душой. Это был очень талантливый и мужественный человек. Абрам Моисеевич прошёл всё войну, был ранен, участвовал в обороне Москвы, он дошёл до Берлина. Абрам Моисеевич был отмечен орденом Отечественной войны, медалью “За оборону Москвы”, “За взятие Кенигсберга”. Он был великий труженик, его отличала неуёмная жажда знаний, он был награждён знаком “Изобретатель СССР” за разработку новой логарифмической линейки. Он написал книгу «Практические задачи по алгебре на прогрессии и логарифмы», писал статьи в журналы «Математика в школе» и «Физика в школе». Он успел очень много, построил дом, вырастил детей, посадил и вырастил множество деревьев, ибо каждого ученика своего, он растил как молоденькое деревце. Он обладал совершенно уникальной способностью учиться, так например, когда потребовалось Абрам Моисеевич овладел институтским курсом Электротехники и Технологии металлов, и это было, когда ему уже было за 60!

Среди множества добрых дел, которые сделал за свою долгую жизнь этот человек, есть наверное самое важное для его детей и внуков, он привил им способность и желание учиться и трудиться, и, наверно, поэтому среди его внуков есть врач, учёный, музыкант и программист.

Уже в возрасте за 90 лет, он решил сдать экзамен на Американское гражданство, а для более глубокого изучения материал усидчиво и скрупулезного занимался переводом текста с английского на русский, считая, что этот перевод поможет и Злате Иосифовне сдать экзамен. Он смог сдать экзамен на гражданство на английском языке и чиновник, принимавший экзамен удивлялся глубине его знаний. И это не смотря на то, что он был уже тяжело болен.

Если попытаться кратко сказать о жизни Абрама Моисеевича, то можно сказать так: ЖИЗНЬ ОТДАННАЯ ЛЮДЯМ! И эта жизнь перед Вами, прочтите эту книгу.

Зиновий Рошаль

Детство

Я родился в Минске 10 Мая 1907 в еврейском квартале на Ново-Мясницкой улице.

Вокруг нас жили одни евреи, которые разговаривали между собой только на языке «идиш», являющимися видоизменением немецкого языка с примесью древнееврейских слов, взятых из книг Торы и Талмуда. Русского языка на этих улицах почти нельзя было услышать, если не считать разговора евреев с дворником, который обязательно не был по национальности евреем.

Наш дом, имел чердачное помещение, большая часть которого была превращена в квартиры, куда со второго этажа дома вела деревянная лестница. Наша семья жила на втором этаже этого дома в трёхкомнатной квартире с кухней, причём, при подъёме по лестнице, ведущей к нашей квартире, надо было подняться по деревянной пристройке к дому. В отличие от соседних домов, в этом доме существовал водопровод, но канализации не было, и все нечистоты из квартир направлялись в выкопанную во дворе яму, которая должна была периодически вёдрами разгружаться (после периодического переполнения) в длинные, расположенные на подводах, бочки. Эти бочки подлежали разгрузке на полях. Уборная, общая для всех жильцов дома, всегда была грязная. Во дворе были сараи для складирования дров. Чтобы уменьшить расходы по дому, хозяин дома, Смусь, поручал дворнику ночью выливать вёдрами нечистоты в канавки, ведущие из двора на улицу, распространяя вонь и антисанитарию на всю улицу, причём дворник потом метлой направлял содержимое канавок в близлежащую речку Немигу, имевшую над собой деревянный настил. В конце квартала нашу улицу пересекал Рыбный базар, а немного дальше Нижний рынок, где шла бойкая торговля, и торговки переругивались в борьбе за покупателя. Там же рядом был и Крытый рынок.

Помню отца моей матери. Во время моих ранних детских лет дедушка всегда болел, часто к нему вызывались фельдшер и врач, раз был даже консилиум врачей. Он почти всегда лежал больным в кровати в самой большой комнате, от которой открывался балкон. Мой дедушка раньше учил детей, был «меламедом» и очень религиозным человеком. Бабушка вынуждена была теперь торговать на рынке старыми газетами, используемыми покупателями для заворачивания продуктов. Моя мать сначала ей помогала, а после замужества заимела рядом и свою лавчонку, шириной не больше метра, где продавала отдельные кусочки мыла и другую мелочь. Отец занимался всякой случайной работой, а иногда помогал маме в торговле. Жили мы бедно, мясо ели только по субботам и варили накануне в русской печке, где и помещали запеканку «Кугол». Даже летом мы редко употребляли фрукты и ягоды.

Мой второй дедушка, имя которого было «авромиче» был портным. Он умер ещё до моего рождения и в память о нём меня назвали именем - Абрам. Мне дома рассказывали, что этот мой второй дедушка также был чрезвычайно религиозен, и в этом же духе воспитывал моего отца. Отец некоторое время ему помогал, выполняя разные поручения.

Сёстры отца, Липка и Эшка, также стали портнихами на всю свою жизнь, работая на дому. Все они жили по Торговой улице в развалившихся деревянных домиках, принадлежавших одному польскому пану. Целый ряд его домиков простирался от этой улицы до реки Свислочь, где жители стирали часто своё бельё. Беднота царила там вовсю. Мой отец решительно отвергал эту нищенскую жизнь портного.

Учитывая это, дедушка направил после хедера моего отца в религиозную школу «ешиве», где ученики получали материальную помощь. Отец в результате получил особое звание «смихес» на право быть резником («шейхетом»). Но фактически, он не занимался этой профессией, так как, по его словам, был не в состоянии вытерпеть и вида крови живых существ. Отец также посещал рабочие кружки по изучению арифметики и русского языка. После женитьбы он сам стал давать уроки детям у них на дому, работал и рабочим на мельнице, а в свободное время помогал моей матери в торговле.

Я в семье был первенцем и был особенно любим своим отцом. На мою сестрицу Лизу (Лею), родившуюся через полтора года после моего рождения, он обращал гораздо меньше внимания. Помню, я как-то заболел коклюшем. С целью излечения болезни люди советовали пройти со мной в один день семь мостов через реку. Я с отцом долго ходил по городу, а семь мостов мы так и не нашли. Я особенно это запомнил, так как мне ещё никогда не приходилось увидеть поля и луга. Всё же вскоре я вылечился. Потом у меня на лице появился лишай, а нам сказали, что есть знахарка, которая лечит от этой болезни за один сеанс. У меня, как у мамы, росли светлые волосы. Не зная, что я еврей, знахарка после проведенного лечения меня перекрестила. Когда моя мать, вернувшись домой, об этом рассказала, мои сверстники стали меня дразнить словом «крещённый», а папа за это злился на маму, несмотря на то, что я вскоре вылечился.

Отец рано стал меня учить чтению древнееврейских текстов, и я скоро научился переводить их на язык «идиш».

У нас дома были частые разговоры с темой об Америке, так как за несколько лет до моего рождения туда эмигрировали мамины братья - Давид и Яков. Мой дядя - Давид Гурвич сумел лучше Якова там устроиться и приспособиться к новой жизни в Америке. Дома я часто слышал разговоры о жизни в далёкой Америке, столь богатой стране. И вот из окна нашей квартиры, наблюдая за большим пустырём, за которым стоял на горке двухэтажный красный дом, я высказал мысль о том, что это Америка. В результате я вызвал всеобщий смех. Вот таково было моё первое детское представление об Америке. Дома мне об этом часто напоминали.

Мне ещё не было пяти лет, как дома решили меня направить учиться в хедер.

Может быть, это было связано с тем, что дома ещё оставалась моя сестричка Лея, требовавшая особого внимания, так как она была моложе меня. Тут же решили направить меня в более современный хедер, где вместо общего стола, у которого сидели дети и меламед, стояли красивые окрашенные скамейки. Я только помню первый день моей учёбы, когда, сопровождавшая меня мать, раздавала всем детям конфеты. Ведь дома я их редко употреблял, это я помню, но всё же не помню ничего о моём первом учителе. Всё же из тех лет помню страх, связанный со словами «процесс Дрейфуса».

Зато я лучше помню своего второго меламеда Нотке, к которому меня направили через год. Он был требовательный и бил детей даже за мелкие проступки. Среди наших мальчиков был ученик из местечка. Он был передан для проживания у Нотке в квартире. Однажды, когда мальчик провинился, Нотке спустил с него штаны и в присутствии всех детей бил его ремнём по голому телу. Со мной, правда, это никогда не случалось. Я учился лучше других, так как одновременно главным моим учителем был мой отец. Я уже тогда понимал не только тексты из религиозных книг, но и уже читал рассказы, написанные на древнееврейском языке.

Вскоре папа сам стал учить меня русскому языку. Незаметно для себя я стал понимать и русскую речь, стал часто разговаривать с дворником нашего двора - Иваном. Я радовался, когда он давал мне попилить дрова или колоть лёд на улице ранней весной.

Когда мне шёл седьмой год у меня родился брат Хаим. Я рос в городской пыли и совершенно не выходил побывать на лоно природы. Поэтому родители решили меня послать к дяде Ошеру, брату моей матери, который жил в местечке недалеко от Минска. В Острошидском Городке после женитьбы жила его семья. У них там был большой огород, они имели корову и часто привозили продукты в город. Меня привезли туда на подводе. Я счастливо провёл там с моими двоюродными сёстрами первый хороший общий вечер на их огороде, где играли и веселились допоздна.

Но вслед за этим ранним утром нас разбудила общая тревога. Всё еврейское население местечка закрывало ставни окон. Причиной была вдруг объявленная война. Началась Первая мировая война. Решили немедленно отправить меня обратно домой. Так окончилось для меня первое моё пребывание на «даче».

Вскоре дядя Ошер переехал со всей своей семьёй в Минск, а старший сын его - Берл эмигрировал в Америку, чтобы там работать у дяди Давида. Тогда же моя бабушка передала свою лавчонку дяде Ошеру, а сама стала хозяйничать у себя дома. Она хорошо и экономно умела распоряжаться средствами на пропитание нашей семьи. Учитывая новые обстоятельства, дядя Давид стал чаще посылать для бабушки посылки, благодаря чему нам всем стало легче жить.

Вскоре после длительной болезни умер мой дедушка Нафтоли. Он перед смертью предсказывал, что предстоят в будущем тяжёлые дни. Когда дедушку положили на пол, а вокруг него горели свечи, дядя Ошер произнёс траурную речь, которая и до сих пор не изгладилась из моей памяти. Дядя Ошер сравнивал нашу большую родню с кучей камешков, собравшихся вокруг одного большого камня. Большой камень растрескался и распался вдруг, а сломавшись, вызвал окончательное рассеивание в пространстве всех маленьких камешков. Мы все стояли вокруг и плакали. Так оно потом оно и было. Наша большая родня рассеялась постепенно по разным странам.

Началось с того, что младший мамин брат Лёва, в связи с приближением линии фронта к Минску, переехал в Кутаиси по поводу эвакуации маленькой обувной фабрики, где он работал. Это был уже третий мамин брат, покинувший родной город.

Мой отец в тяжёлые времена войны неуклонно оставался религиозным человеком.

Он соблюдал все религиозные предначертания, каждый день ходил молиться в синагогу, дома ели всё кошерное, точно соблюдали требуемый перерыв в еде между мясной и молочной пищей, к празднику «сукес» занимался оборудованием шалаша на балконе квартиры, свободное время отводил на изучение Торы и Талмуда и т.д. Меня приучал к соблюдению всех религиозных обычаев и заповедей. Кроме посещения хедера, я обязан был отдельно с ним заниматься, и он часто брал меня в синагогу помолиться. Отец даже попробовал читать со мной книгу Талмуда под названием «Отобе Мецие». Первую её страницу я скоро знал наизусть и точно помнил, что написано в каждой строчке. Когда к нам приходили гости, отец бывало, перевёртывал лист этой страницы, прокалывал иголкой произвольное место листа, а я угадывал слово, которое было напечатано на обратной его стороне в проколотой иголкой точке. Я любил петь мамины песни и часто повторял перед гостями пение молитв, распеваемых кантором и хором в синагоге. Я записался в библиотеку имени Пушкина, чтобы читать и брать книги на древнееврейском языке. Я любил читать книжки, где описывалась жизнь знаменитых евреев. Отец также стал учить меня читать и по-русски и передавал мне свои познания по русской грамматике, которые он приобрёл в своё время на кружковых занятиях. Но направить меня на учёбу в школу он и не думал.

Рост моего сознания в период Февральской революции

Наступил 1917 год и мне скоро стукнет 10 лет. Я с любопытством стал следить за разговорами людей о войне. Случилось, что у нас дома жили два квартиранта, беженцы из Польши, прибывшие в Минск в связи с оккупацией Польши немецкими войсками и поражениями русских армий. Дома можно было услышать разные споры на политические темы. Один из квартирантов, Шнеер, которого мать называла « Рыжий чёрт», был очень расположен ко мне. Однажды, он принёс для меня шахматы и стал учить меня правилам шахматной игры. Хотя я стал его часто обыгрывать, он за это не обижался, а только хвалил меня. Всё же шахматная игра не привлекала меня, тем более что отец не терпел частого отвлечения меня от учёбы.

Как-то в начале марта к нам прибежала моя двоюродная сестра Хана (старшая дочь дяди Ошера), которая работала модисткой в шляпочной мастерской. В руках у неё была купленная ею с большим трудом газета, где были описаны подробности об отречении царя Николая от престола. У нас собралась целая толпа соседей, которые внимательно слушали интересные сообщения газеты. Радости соседей не описать. Я стал прислушиваться к каждому слову собравшихся у нас людей. Если до этого дня я газет не читал, то теперь появился у меня интерес к чтению газет.

Впоследствии, я часто бегал к стенду в сквере, где приклеивались газеты с целью чтения их большой массой людей. Я был не единственный такой читатель.

На улице в эти дни царило праздничное настроение. У стен длинных складов Рыбного базара были вывешены красные флаги. Палочки для флажков выточил токарь по дереву, живший на противоположной от нас стороне улицы. Я побежал вместе с другими мальчишками смотреть, как висят эти флажки. Там раздавались слова: « Да здравствует революция». Кое- кто захотел побить нелюбимого полицейского, его искали, но не нашли. Зато Вовка Смусь, сын владельца нашего дома, живший в домике на нашем дворе, пошёл служить в милицию. Потом накануне выборов, когда происходила предвыборная борьба, синагогальный двор наполнялся людьми, там шли митинги, где выступали представители разных партий. Там стояла трибуна, на которую поднимались сторонники Бунда, сионистов и других. Был какой-то особенный подъём.

В то время отец стал заниматься со мной по арифметике. Я увлёкся решением арифметических задач по задачнику (сборнику) Верещагина. Когда не получалась какая-нибудь задача по ответу, я заставлял себя сидеть до поздней ночи у керосиновой лампы, когда уже все дома спали. Отец, видя мои успехи, стал мечтать о том, что стану ещё «рабинером», т.е. человеком не только религиозным, но и знающим хорошо светские науки. Он стал это высказывать вслух.

О моей жизни во время возникновения Советской Власти

Кроме пяти братьев у мамы были две сестры. Мамина сестра – Малка имела четырёх сыновей. В то время более старшие, двое из них, помогали их родителям в торговле бакалейными товарами. Им иногда поручали ездить на Украину, чтобы доставить в магазин сезонные товары с целью розничной их продажи в магазине. Во дворе магазина был склад, где хранились купленные продукты. Их сын Давид был на два года старше меня, а Яков был моего возраста. Но дружил я особенно с Давидом. Летом Давид брал меня купаться в речке и научил меня плавать. Раз он потянул меня на спектакль, проводившийся на еврейском языке. Это было первое моё знакомство с театральным искусством. Когда в Белоруссии установилась советская власть, ожидался приезд в Минск Л.Д. Троцкого. В ожидании встречи с ним все центральные улицы были запружены народом. Когда появилась его машина, меня чуть не задавила толпа перемещающихся людей. А Троцкого так и не удалось повидать.

В конце 1917 года мы узнали, что в военном госпитале, который помещался тогда рядом с еврейской хоральной синагогой, лежит, раненный на фронте, наш далёкий родственник Велвел Гурвич. Линия фронта уже находилась недалеко от Минска. Я и Давид в сопровождении взрослых навестили Велвла, передав ему посылку с продуктами. После выхода из госпиталя, Велвел освободился от службы и стал чаще у нас бывать. Между нами возникли дружеские отношения, несмотря на то, что он по возрасту был гораздо старше меня. Он почему-то говорил, что я понимаю не хуже взрослого.

Немцы в Минске. 1918 год

Советской власти в Минске не стало, когда в начале 1918 года немцы начали наступление, а в феврале этого года они вступили в Минск.

Я хорошо помню, что город был занят ими без всякого боя. Я стоял на улице Немиге, когда вдруг, сидя на множестве крестьянских телег, из ближайших деревень появились немцы. Все магазины, которые были открыты в то время, так и остались открытыми. Население мирно относилось к немцам и никакие эксцессы не замечались. Они так и дошли до Орши. Я любил слушать частую игру немецкого военного оркестра на площади города.

Сын Малки - Давид в противоположность мне пренебрежительно относился к изучению религиозных книг. Поэтому его отец - Исроел-Велвл попросил моего отца, чтобы он разрешил мне приходить вместе с Давидом по пятницам к раввину ближайшей синагоги для совместного чтения Талмуда. Но Давид невнимательно относился к занятиям и раввин в жаркие летние погоды отпускал нас покупаться в ближайшей закрытой купальне у речки. Время было летнее. Вскоре эти занятия прекратились.

У второй маминой сестры Песи - не было детей, а в их квартире жила сестра её мужа (Бенче) - Мина со своим сыном Толей. Мина была вдовой, а Толя воспитывался у тёти Песи, как сын. Бенче был членом религиозной секты Хасидов.

Мне нравились песни хасидов, особенно распеваемые во время религиозного праздника «Симхат Тора».

Дядя Бенче знал, что я люблю петь и всегда приглашал меня, когда хасиды из синагоги приходили к нему домой отмечать этот праздник. Ко мне там присоединялся Толя.

Уже в первые месяцы после революции, я тайно стал завидовать Филе, жившему в соседней квартире, который учился в гимназии. Филя был на четыре года старше меня. Я дружил с его сестрой Шифрой, которая часто бывала у нас дома, а я иногда у них. Я наблюдал, как Филя готовит уроки по разным предметам, и он мне одалживал некоторые его старые учебники, в которые я стал заглядывать. У меня появилась большая тяга к светским знаниям. Правда, я не был ещё в состоянии самостоятельно работать над ними. К тому же я ещё учился в хедере. К тому времени приехал в Минск мой двоюродный брат - Хаим Кугель (сын сестры моего отца). Хаим был сионистом. Получив материальную поддержку от сионистской организации, он уехал в Палестину, где в городе Яффе учился в основанной там еврейской гимназии, где занятия проводились на древнееврейском языке. Хаим познакомился с двумя братьями Пескиными, отец которых был учителем математики. Старший Пескин был студентом, имени его я не помню.

Видя мою тягу к знаниям, Хаим уговорил моего отца нанять для меня учителя. Старший Пескин согласился заниматься со мной по курсу гимназии у меня дома за умеренную плату два раза в неделю. Я задания по математике, русскому языку, истории перевыполнял. Тогда мой учитель задумал за краткий срок дать мне знания в объёме трёх классов гимназии так, чтобы я мог получить из выбранной им гимназии справку о сдаче мной экзаменов за три класса гимназии. Перед отъездом Пескина из Минска, я в гимназии Фальковича сдал математику на 5, остальные на четыре, но по природоведению я не успел целиком подготовиться так скоро. Поэтому я получил только справку, что я сдал все экзамены, кроме природоведения. После отъезда старшего Пескина я по одному разу в неделю стал заниматься с его братом у него дома. Я делал хорошие успехи. Кроме того отец решил меня вместо хедера направить в подготовительную для «Ешиве» группу так называемую «Мехинэ», что я и выполнил. После заключения Брестского мира прекратилась немецкая оккупация и в Минске установилась Советская власть.

После ухода немцев и восстановление Советской власти

При советской власти усилилась антирелигиозная пропаганда. Это оказывало воздействие и на меня. Хотя я верил в Бога, но мне стало казаться, что в Торе и Талмуде есть многие несуразицы.

Преследовались люди, занимавшиеся торговлей. Мой дядя Бенче был арестован, хотя он был совсем аполитичным человеком. Его под конвоем отправили в город Рославль. Ему помог Велвл, который стал работать в ЧК. Велвл поехал в Рославль и помог освободить дядю. В откровенном разговоре со мной Велвел сказал, что хотел бы бросить такую работу, где расстреливают невинных. Через некоторое время Велвел исчез без всяких следов о нём.

Отец дома критически отзывался о советской власти. Он говорил, что нужна «свободная торговля», без этого будет только голод, а без религии не будет спокойной жизни людей, люди должны бояться бога и выполнять его заветы. Религия не опиум для народа.

С учителем шли мои нормальные занятия. Я увлёкся русской литературой, знал наизусть много известных стихотворений Пушкина, Лермонтова и других. По математике стал изучать алгебру и геометрию. Однажды я пошёл заниматься с учителем к нему домой, не смотря на то, что время было опять тревожное. Не хотелось мне пропускать занятия. Вдруг во время этих занятий до нас стали доноситься взрывы снарядов. Это стреляли польские войска, подошедшие к Минску. Мне пришлось бросить всё и побежать домой с быстротой молнии. Я бежал со страхом по пустынным улицам. Меня с большой тревогой ожидали дома. Началась польская оккупация.

Моя сестра Лея (Лиза) училась в школе. К нам часто приходили, живущие в нашем доме девочки, Шифра и Ася Требник. Мы играли у нас дома в разные игры. Часто диктовали друг другу русские диктанты и соревновались, считали ошибки каждого.

Из моей жизни во время польской оккупации

Отношение польских солдат к евреям отражали существующие антисемитские настроения польского населения в возродившимся польском государстве.

Были случаи, когда польские солдаты резали бороды у старых евреев. Однажды у моего отца снял с головы меховую шапку солдат, одетый в познанскую форму. С большим трудом моей матери удалось упросить солдата вернуть шапку. Как-то решили однажды мои родители сходить в гости к дяде Ошеру, и по пути их догнала группа солдат, нёсшие гроб. Тогда они заставили моего отца нести крышку гроба. Никакие мольбы родителей о том, что в субботу по предписанию еврейской религии нельзя переносить тяжести, не помогли.

Ещё до немецкой оккупации Минска, вернувшийся из Кутаиси дядя Лёва, женился на девушке из города Вильно, отец которой работал служащим в еврейской виленской больнице. По рекомендации Лёвы туда же переехала семья дяди Арчи (Арона). В первые же дни польской оккупации дядя Арче приехал в Минск, чтобы забрать некоторые из оставленных в Минске вещей. Вернуться в Минск он не захотел, так как считал, что Минск может ещё стать в будущем советским городом, и он будет ещё подвергаться преследованиям, как торговец.

Вскоре уехала за границу вся семья моего учителя Пескина, после чего я долго оставался без учителя. Я всё же часто ходил в свободное время в библиотеку Пушкина. Мой двоюродный брат Хаим уехал ещё раньше Пескиных, думая продолжать учёбу за границей. Уехали в Вильно также сыновья тёти Малки.

Ещё до прихода поляков я, по предложению отца, перешёл учиться в «Мехине», которое помещалось в женской части помещения синагоги, которая обычно помещалась на балконе основной мужской её части. Продолжались эти занятия с меньшей охотой для меня. Отец почему-то стал рассматривать со мной книгу Талмуда «Гиты», что совсем не подходило для моего возраста. Выражение «гойша никнейс биштар, вексиф убебиэ» не полностью было мне понятно. Я также подумал, какое неподобающее выражение первых двух слов, означающее по смыслу « женщина покупается». Ведь женщина такой же человек, как и мужчина. Меня это возмущало. Моё критическое отношение ко многим высказываниям Талмуда возрастало со временем. У нас там был воспитатель «Машшах», который следил за нашим поведением и за нашими высказываниями. Я вслух не стал высказывать о своих мыслях и суждениях. Мне даже казалось, что многие ушли бы из «Мехине», если бы не пили здесь каждый день тёплое какао с печеньем, которое получали благодаря частичной помощи из-за границы. Постепенно дисциплина в «Мехине» всё больше нарушалась, особенно со времени наступления праздника «Пурим». Дело в том, что накануне этого праздника дети приобретали юлы, центральную часть которой составлял отлитый кубик, где на боковых гранях были выгравированы последовательно четыре буквы еврейского алфавита: нун, гимл, гей, шин – начальные буквы древнееврейских слов, означающих в переводе на русский язык: «чудо, великое, было, там». Причём, если после окончания вращения юлы, на верхней грани, лежащего кубика, оказывались «нун» или «шин», то это означало проигрыш (нист, шлехт), а в остальных случаях – выигрыш. Сначала началась игра на выигрыш бумажек от конфет, а потом на деньги. Потом стали играть и в миниатюрные карты. Наличие карт в «стендерах» скрывали от глаз надзирателя. Возникло настоящее разложение дисциплины у части ребят.

Через некоторое время я решил бросить «Ешиве». Такого же мнения был и мой друг Хаим Брискер, который занимался там вместе со мной.

Семья Хаима приехала в Минск как беженцы решила вернуться обратно в Брест. Я провожал своего друга до вокзала вместе с их скудным скарбом, который они поместили на нанятой телеге. После этого я чувствовал ужасную скуку. Меня мучило чувство одиночества, связанное с тем, что я «от одного берега отстал, а к другому не пристал».

Вот и приближается день моего тринадцатилетия. Обычно день моего рождения дома не отмечался. Но я ведь согласно традициям еврейской религии «Бар Мицве», а отец считает, что надо отметить вместе со всеми оставшимися родственниками этот день, причём надо мне приготовить доклад «Дроше». Он мне посоветовал подойти домой к указанному им раввину, который мне одолжит соответствующую религиозную книгу. Я ответил отцу, что вообще решил целиком уделить в дальнейшем внимание исключительно светским наукам, и хочу усиленно заниматься самообразованием и только, но всё же просьбу отца о «Дроше» выполню. Отец согласился со мной и совершенно не противоречил, когда я ему сказал, что я хоть верю в Бога и достаточно уделял время вопросам религии, но хочу быть таким как почти все другие. Я выучил «дроше» наизусть и накануне праздника Швуэс (Шавуот) собралась вся наша родня за общий стол с угощениями.

Пригласили также раввина. Свой доклад я сделал удачно, но затем сразу удалился в коридор, где меня ожидали соседские ребята. Свою шапку я демонстративно оставил дома, желая этим выразить, что я в дальнейшем не намерен выполнять абсолютно все религиозные обычаи.

Отец купил заранее «тфилы», одеваемые евреями во время молитв после достижения 13-летнего возраста. Он пытался научить меня практически как их по традиции положено одевать, но я от этого отказался. Отец как будто примирился с этим и не стал особенно настаивать.

Частые еврейские погромы во время гражданской войны способствовали росту сионистского движения. В Минске, во время польской оккупации, существовал клуб «Бейс ам ци ейн» (Дом народа Сиона), где собиралась еврейская молодёжь. Хотя этот клуб находился недалеко от нашей квартиры (на Революционной улице), я его не посещал, так как у меня не было хороших знакомых, посещающих этот клуб. Кроме того, не являясь противником этого движения, я не являлся активным его сторонником. Можно сказать, что я был нейтрален в этом отношении. Мне казалось не гуманным мнения некоторых о создании в Палестине еврейского государства с вытеснением оттуда арабов. Вспоминаю, что я как-то зашёл к соседу гимназисту – Фоле спросить о чём-то по алгебре. Я знал, что он сионист непримиримый. Высказываю ему свои мысли, а он показал мне открытку с картинкою, где крупными буквами были написаны слова «Европейская Россия», а евреи вытаскивают из этих слов буквы О и П, являющимися начальными буквами слов «отечество» и «патриотизм», напечатанных сбоку на открытке. Получились слова Еврейская Россия вместо слов Европейская Россия. Его агитация на меня не подействовала, несмотря на то, что мои двоюродные братья, сыновья тёти Малки, были сионистами, а Хаим Кугель раньше учился в Палестине в еврейской школе. Одного мнения со мной был уже уехавший обратно из Минска в Брест мой друг, которого мы звали Хаим Брискер.

Кстати, впоследствии оказалось, что Фоля уехал за границу, но не в Палестину, а во Францию. Об этом мне сообщила его сестра Шифра.

Вообще активна была жизнь разных еврейских организаций в Минске во время польской оккупации. Вспоминаю, как хорошо было организовано уличное шествие еврейских детей в день праздника «Лигбееймер». Они шли по центральным улицам города с флажками и цветами, направляясь в парк. Однажды был приглашён из-за границы знаменитый кантор для выступления в хоральной синагоге. Туда даже приехал польский комендант города, чтобы послушать пение кантора, а я же стоял перед забором синагоги и грустил, не имея билета.

Воспоминания о моей жизни после восстановления Советской власти в Минске после ухода поляков

После договора о мире с Польшей в Минске была восстановлена Советская власть, а Минск стал городом очень близким к польской границе. Моя мать стала уже классово чуждым элементом, так как занималась мелкой торговлей. На складе у тёти Малки стояла мамина бочка с патокой, которую она намеривалась продавать в мелкой посуде в розницу покупателям. Отец работал у одного раввина, отказавшегося заниматься своей профессией, чтобы вслед варить «холодное» мыло на продажу. Помещение, где они вдвоём работали, находилось близко от пустого склада тёти, где и стояла указанная бочка с патокой. Случилось, что на двор склада явилось несколько человек, потребовавшие найти ключ от замка, висевшего на складе. Когда появился с работы отец с ключом, посетители пошли выгружать эту бочку, а отец за это время скрылся, побоявшись серьёзных последствий. Тогда было принято решение о необходимости немедленного отъезда папы в Вильно к родственникам, что он и сделал. После этого оказалось, что это была ложная тревога, так как на самом деле отца никто не искал. Возможно, что это были мошеники. Моя мать была в это время беременна. Несколько позже, тётя Малка решила также уехать к своей семье в Вильно. Она предложила взять меня с собой в Польшу к папе. Моя мать с этим согласилась. Чтобы проехать через границу, тётя Малка договорилась об этом с человеком, который обязался это организовать. Её вещи были в нескольких мешках погружены на телегу, и мы уехали к границе с Польшей, где хозяйка одной хаты поместила нас в своём сарае на сеновале, чтобы не показаться нежелательным пограничникам. Переход через границу несколько раз откладывался, и мы отправились в дальнейший путь только через несколько дней. На самой границе советские пограничники стали выбрасывать тётины вещи из мешков и все лучшие оттуда забрали, несмотря на мольбы и протесты тёти. Польская охрана всё это, конечно, видела и беспрепятственно нас пропустила в ближайшее местечко. После нашего сообщения за нами приехал Ейсеф-Мордхе, старший сын тёти Малки, и мы оттуда поездом приехали в Вильно. Наша квартира помещалась там почти рядом с вокзалом на старенькой узенькой еврейской улице. В том же доме помещался мануфактурный магазин с малым выбором тканей, принадлежащий моему двоюродному брату Ейсеф-Мордхе. Во время нашего приезда в магазине находилась продавщица, владеющая польским языком. Дела в магазине шли неважно, а квартира не была обставлена мебелью, если не считать несколько железных кроватей.

Я вынужден был спать в одной кровати с одним незнакомым мне человеком, который собирался ехать в Палестину. Он мне сказал, что другой сын тёти, Давид, его друг уже находится в Палестине в городе Тель-Авиве. Ейсеф-Мордхе хлопотал перед властями, чтобы его в Вильнюсе не относили к «чужим». В еврейской газете даже появилась статья о его мытарствах.

Дядя Арче жил поблизости на Рудницкой улице. Там же и был его магазин, торгующий такими же товарами, что у тёти Малки.

Я часто посещал помещение еврейского общества «По распространению научных знаний» называвшееся «Хевра мефеще гасколо». Там я любознательно читал учебную литературу на русском и еврейском языке. Там же занимались группы детей. Я, стоя в коридоре, часто прислушивался к их пению на « идиш». Как я сожалел, что я не нахожусь вместе с ними, что я в своей жизни сидел только в вечно угрюмом хедере и ешиботе. Из письма моей матери я узнал, что у меня уже родилась сестричка Голда. В письме был вложен пучок волос самого молодого нового члена нашей семьи. Из письма мы узнали, что никто не искал папу после его отъезда из Минска и нечего бояться его возвращения домой. Вскоре мы уехали из Вильно в местечко Раков, расположенное у границы. Там мы пробыли около недели. С собой у нас не было никаких вещей. Только в моём пальто был вшит отрез ткани на пальто для папы. Единственная дочь хозяйки в Ракове была моего возраста и к ней каждый вечер приходили её подруги. Мы дружно играли в разные игры. Особенно мне нравилась игра флирт, где на карточках помещались готовые вопросы и ответы, напечатанные на этих карточках. Хозяйка дома мне рассказала, что когда-то её познакомили с моим отцом в Минске, но сватовство не состоялось, т.е. окончилось неудачно. Через границу мы прошли без всяких помех. Советские пограничники отнеслись к нам благосклонно, и через несколько часов мы на санках благополучно вернулись домой в Минск. Дома я первым делом рассматривал свою новую сестричку. Мама нас встретила очень тепло. Меня с любопытством встретили новые квартирантки. Они уже оканчивали школу. Я обрадовался наличием у них большого количества книг, и я изучал их содержание. Они с интересом слушали моё чтение вслух рассказов Шолом-Алейхема на языке «идиш». Вечерами у нас бывали прежние мои друзья Шифра и Ася. Ася стала мне особенно нравиться. Я тайно любил её, и мы старались всегда сидеть рядом. Я её жалел, потому что она от нас узнала, что в Польше умер её отец, который думал оттуда уехать в Америку. Он был весьма квалифицированным скорняком, а умер от малярии. Её брат Мотке дружил со мной, а её мать жалела, что у её сына нет такого влечения к учёбе, как у меня, и часто ставила меня ему в пример.

С ребёнком дома остаётся бабушка, а заработки мамы малы. У неё патент 3-го разряда. Это значит, что лавчонка так «велика», что она способна вместить одну только маму. Хорошо, что бабушка получает посылки, а иногда и деньги от дяди Давида из Америки через АРА (ARA – American Relief Administration – Администрация Американской Помощи – Ред.).

От многочисленной нашей родни в Минске, остались только сестра Песя и брат Ошер с семьёй. У тёти Песи, кроме мужа, живёт его племянник подросток Толя, который не хотел жить вместе со своим отчимом, и вернулся из Польши обратно в Минск, где и поступил в школу.

У дяди Ошера остались, кроме жены Фрумы, дочерей Хайки и Суламифь, сын Юдя с женой. Жена работала секретарём в школе бывшей гимназии. Она, зная моё стремление к учёбе, порекомендовала мне сначала преподавателя математики, который хорошо разберётся в степени моих знаний. За мою учёбу бабушка решила уплатить. Учитель Файнберг задавал мне домашние задания, а их в несколько раз больше выполнял. Я решал по задачникам почти все задачи подряд. Кроме того я стал посещать платные лекции на интересующие меня темы.

Поскольку тогда были ликвидированы гимназии и реальные училища, а вместо них стали существовать единые семилетние школы, то в Минске с целью завершения полного среднего образования были открыты одногодичные общеобразовательные курсы. Узнав у Файнберга о степени моих знаний, жена Юдла посоветовала мне поступить на эти курсы. С заведующим этих курсов Сиепуржинским она была знакома по работе. В результате после собеседования со мной директора и ряда учителей, я был принят без документов на эти курсы. На эти же курсы были зачислены после окончания школы, жившие на квартире у Аси квартиранты, Михлин и Кантарович. Мы были зачислены в один и тот же класс.

Ещё раньше я от дяди Давида, жившего в Америке, получил вызов для поездки туда на постоянное жительство. Теперь же этот вариант пришлось отбросить.

С Михлиным и Канторовичем я подружился, мы вместе делали уроки, вместе ходили всегда в школу. Благодаря им я легче приспособился к новой обстановке, несмотря на то, что я никогда не учился в нормальной современной школе. То, что я оказался самым молодым на курсах и не отставал от других по учёбе, повышало моё настроение и усиливало мою надежду на лучшее будущее.

Университет

После окончания общеобразовательных курсов, я и Михлин подали заявление для приёма нас на физико-математическое отделение педагогического факультета, а Кантарович на факультет общественных наук. Когда были вывешены списки лиц, допущенных к вступительным экзаменам, меня там не оказалось. Я считал это потому, что в числе представленных документов, не было удостоверения об окончании единой школы, хотя это было необязательно.

К тому времени существовал период НЭПа. Группа людей, среди которых был и дядя Бенче, взяли сообща в аренду махорочную фабрику. Среди них был и инженер Левин, который был знаком с Герциком, (зятем знаменитого в Минске врача Лунца) читавшим в университете курс политэкономии. Левин рассказал Герцику обо мне и просил его поговорить с председателем приёмной комиссии профессором Никольским обо мне. Дело это затянулось так, что приблизился день окончания срока приёма вступительных экзаменов. По просьбе дяди, Левин пошёл уже вместе со мной на дом к Герцику, а после срочного разговора с Никольским, мне выдали экзаменационный лист тогда, когда в моём распоряжении остался один только день. С утра этого дня я явился написать сочинение по русской литературе. В аудитории был тогда экзаменатор без абитуриентов. Я в единственном числе написал сочинение, а преподаватель тут же его проверил, а вслед за этим, ввиду отсутствия очередей, я легко успел сдать экзамены по всем остальным устным предметам.

На физмат отделении, кроме меня, были зачислены Михлин и Ляндрес (будущий муж моей сестры Лизы). Начался учебный год и мы слушали лекции по мат. анализу и аналитической геометрии, а учебников по этим предметам не достать в связи с тем, что университет существует только два года. Узнав о существовании математического кабинета, я обнаружил там только один экземпляр учебника Млодзивского. Несколько дней я просиживал в этом кабинете в свободное от лекций время, вёл записи в тетради и решал задачи. Когда часть студентов нашей группы договорилась о том, чтобы собраться вечерами в аудитории для проработки, требуемого учебного материала, я на первом нашем сборе вызвался объяснить присутствующим пройденные главы по аналитической геометрии. Я сам оказался там в роли учителя. Такие занятия продолжались неоднократно. Нашлись и другие студенты, которые участвовали в таком виде взаимопомощи.

Михлину я уже у меня дома объяснял всё то, в чём успел уже разобраться. Мы оба стали хорошо успевать, и всегда были в курсе дела всех изучаемых нами предметов.

Однажды самый старший по возрасту в нашей группе, послуживший уже в армии, Беренштейн привёл с собой на наши вечерние занятия парня, оказавшегося моим знакомым. Это был Минц, который учился вместе со мной в «Мехине». Несколько раньше я встретился с ним в библиотеке имени Пушкина, где он читал книгу о философии Спинозы. Мне тогда казалось, что наши биографии схожи. Он присутствовал теперь, когда я, стоя у доски, показывал решение некоторых задач. В разговоре со мной Минц меня похвалил, сказав, что из меня выйдет хороший учитель, так как хоть он в математике не очень силён, но он хорошо понял все мои пояснения. Эти его слова сильнее обнадёжили меня в том, что я правильно выбрал дальнейший свой путь - путь обучения молодёжи наукам.

Чистка

Приближался конец учебного года. Я и Михлин выполнили все лабораторные работы. Нам были зачтены все практические работы, семинары, в чём имелись все записи в наших зачётных книжках, благодаря чему мы могли быть допущены к сдаче всех экзаменов за первый курс. Мы были уверены, что подготовлены к экзаменам хоть сейчас, даже без использования отпускаемого времени для подготовки к ним.

Как гром с неба на нас свалилось сообщение о предстоящем общем студенческом собрании. Для нас ново было это сообщение, но ряд комсомольцев среди студентов были заранее к этому собранию подготовлены и тайно посвящены в приготовляемых мероприятиях. На собрании выступил от партийной организации преподаватель физики, он же председатель Главпрофобра Белоруссии, Успенский.

Он говорил о том, что студенческий состав засорён классово чуждыми элементами, которые к тому даже не успевают в учёбе, что требуется проверка его состава, для чего создаётся комиссия для проверки состава студентов. Когда он стал отвечать на вопросы, в том числе на некоторые письменно, он вдруг с пафосом сказал «вот какая записка» и стал громко её читать: « Не вызовет ль такое мероприятие рост антисоветских настроений?». Тут же он артистически воскликнул, размахивая широко руками: « Это значит, что мы бьём по цели». Тут же в зале разразились бурные аплодисменты большей части студентов, так и остальные в страхе стали их поддерживать. У многих создалось впечатление, что записка была изготовлена заранее, и тут была выполнена простая инсценировка.

Было объявлено, что студентам выделяется время для подготовки к экзаменам и что к будущему заседанию комиссии, все студенты по расписанию должны являться с зачётными книжками, чтобы по записям можно был судить об успеваемости каждого студента. Мы с Михлиным, хоть и были уверены, что нас не могут причислить к неуспевающим, но почувствовали беду. Мы бросились искать преподавателей, чтобы сдать им экзамены, так как давно были готовы для этого. Но напрасно мы на это потратили два дня и даже ходили к некоторым с этой целью домой. Но преподаватели вынуждены были нам отказать, боясь наказания. Для нас стало ясно, что список студентов, подлежащих исключению, был уже заранее подготовлен. После заседания комиссии был вывешен большой список исключённых «за неуспеваемость» студентов. В этом списке оказались я, Михлин, Канторович, Ляндрес и другие «неуспевающие». Так и окончился искусно прорепетированный спектакль. Я чувствовал себя униженным и оскорблённым тем, что меня «вычистили» из университета. На моём лице долго не было следов бодрости. Мне было стыдно даже рассказать о том, что со мною случилось. У нас дома в течение последнего года жила квартирантка Метлицкая, учившаяся, как и я в прошлом, на общеобразовательных курсах. Её комната часто наполнялась девчонками, которым я помогал в учёбе. Она сочувственно отнеслась к моей беде и утешала. Моя соседка Шифра зашла к нам, когда я уже спал в кровати, и положила около меня цветы для утешения. Когда моя мать потом указала на принесённые цветы, у меня на глазах появились слёзы.

Мои товарищи разъехались. Михлин и Канторович уехали в своё местечко Узду. Я остался один в городе, без друзей. Летом я написал заявление в Главпрофобр, где подробно сообщал о себе и просил о восстановлении в число студентов. Меня вскоре вызвали. В кабинете меня принял тот же председатель Главпрофобра и с ним представитель студентов от партийной организации. Я видел по лицу студента, что он отнёсся ко мне сочувственно, но уже знакомый мне по его речи на собрании Успенский был твёрд и неумолим. В моей просьбе они отказали. Отвечая на письмо Михлина, я ему сообщил о ситуации и сообщил ему, что объявлено о предстоящем открытии платных промышленно-экономических курсов. Когда Михлин приехал в Минск для поступления на эти курсы, то моя бабушка, услышав наш разговор, сказала, что она готова уплатить сама за обучение там, поскольку её сын как раз выслал ей деньги из Америки, по которым можно было получить товары из Торгсина. Таким образом, я вновь оказался с Михлиным на одной скамье по учёбе. К нам потом присоединился Ляндрес.

Промышленно- экономические курсы, мои первые заработки и восстановление в число студентов.

На курсах учились многие из исключённых студентов. На одном из первых наших занятий на курсах преподаватель спросил, правда ли, что среди нас имеются исключённые бывшие студенты. Никто в ответ не отозвался. Вот какой был страх, а возможно и стыд признаться в том, что находимся среди отверженных из низшего класса людей в нашей стране.

Хотя меня не привлекали особенно дисциплины экономического характера, но двойной бухгалтерией увлёкся, считая что в её построении есть элементы математического мышления. Вокруг меня и Михлина образовалась группа, вторая часть которой были женщины, одна из которых была раньше уже замужем, и за ней ухаживал Михлин. Я же каким аскетом был, таким и остался. У меня чувство дружбы и мораль стояли на первом месте. Михлин же всегда был эгоистом. Об этом давно мне говорил Канторович, живший долго с ним в прошлом в одной комнатке, где помещалась только одна кровать. После окончания курсов трудно было устроиться на работу, так как существовала безработица, и трудно было устроиться на работу тем, которые не состояли членами профсоюза.

Вот например, мой приятель, также окончивший курсы, вынужден был устроиться счетоводом в совхозе. Он меня также звал туда на вакантное место. Но вот мне встретился Гольдберг, друг моего дяди Лёвы, с которым он во время мировой войны выехал вместе в Кутаиси. Гольдберг был директором большого магазина на центральной улице города. Этот магазин принадлежал обществу «Красного Креста» и особенно хорошо снабжался товарами. Серьёзно заболел тогда бухгалтер магазина. Работать там кассиром я отказался. Поэтому он только сумел взять меня на работу счетоводом, чтобы по чекам проверять выручку, т.е. деньги, выплачиваемые кассирам магазина.

Я охотно согласился, хотя работа была временная. Хотелось мне хотя бы стать членом профсоюза, после чего я мог бы зарегистрироваться на существующей тогда бирже труда с целью получения постоянной работы.

Я проработал уже почти всё лето, когда я узнал, что решено восстановить на учёбу всех исключённых весной 1924 года студентов. Я стал тогда посещать канцелярию университета, следя там за объявлениями. Наконец, я узнал, что я и Михлин восстановлены на 2-й курс при условии сдачи экзаменов за 1-й курс, к которым искусственно нас год назад не допустили. Ляндрес же был восстановлен только на 1-й курс.

Но мой праздник был вскоре омрачён после того, как ко мне на квартиру явился с плохим сообщением старший брат Ляндреса, так как Лазарь сам не решился об этом сообщить.

Оказывается, Лазарь Ляндрес, желая, чтобы его также допустили, как нас, учиться на 2-й курс, а не на 1-й и, получив на это отказ, стал жаловаться, утверждая, что с ним неправильно поступили, указав, что меня, например, зачислили на 2-й курс, а не на 1-й. В канцелярии ректора взяли моё личное дело и в присутствии Ляндреса изменили приказ с указанием, что я тоже зачисляюсь на 1-й курс. Ляндрес, чувствуя угрызения совести, явился к старшему брату и рассказал указанную историю. Сам он побоялся придти к нам домой с этим сообщением и снарядил для этого своего брата. Пойти в университет, и указать на Михлина я, конечно, не имел никакого морального права, хотя записи в моей зачётной были идентичны с записями в зачётной книжке Михлина. Мы ведь всегда одновременно сдавали зачёты, а возможно, я мог тогда причинить Михлину неисправимое зло без пользы, возможно, для себя, а строить своё счастье на несчастье других считал недопустимым. Занимаясь с начала учебного года на 2-м курсе, Михлин успел одновременно сдать все требуемые экзамены. Я бы тем более с этим справился. Таким образом, для окончания университета я потерял не один год, а два.

Но нет худа без добра. Поскольку план учебный за 1-й курс коренным образом изменился. Пока не изучают высшую математику на 1-ом курсе, а идёт повторение курса средней школы. Я мог позволить себе пропускать занятия и продолжать работать в Красном Кресте. Наконец, состоялось профсоюзное собрание, и я был принят не без помощи Гольдберга в профсоюз и через некоторое время получил долгожданный профсоюзный билет. Я с этим билетом сразу побежал обрадовать маму, которая тогда стояла возле своей лавчонки. Папа был тогда на работе. Он работал тогда на тяжёлой работе в артели по производству пуговиц.

Так как уже выздоровел заболевший бухгалтер, я перестал работать в Красном Кресте и меня записали на биржу труда без всяких задержек, как члена профсоюза. По направлению от биржи труда я часто работал в разных учреждениях города параллельно с учёбой, т. е. на своё содержание я уже сам зарабатывал.

То, что мама вынуждена была, как и все другие мелкие торговки, закрыть окончательно свою торговлю меня радовало, считая, что возможно нас перестанут ограничивать в правах, а вообще и материально тут толку мало.

Мои занятия в Университете после восстановления; дружба с Гольдбергом; отъезд Бабушки в Америку. Наиболее важные моменты учёбы в Университете

После нового зачисления меня на 1-й курс в 1925 году, я стал регулярно посещать занятия только со второго полугодия. Только тогда я успел познакомиться со своими однокурсниками. Давно я уже знаком с Абрамом Мазельсоном, с которым учился на общеобразовательных курсах, а потом нас обоих исключили из 1-го курса. Его исключили наверное потому, что его отец зубной врач, занимающийся лишь частной практикой. В одной группе со мной оказался незнакомый мне ещё Абрам Гольдберг. Так как я обратил внимание на то, что он очень похож на известного мне Григория Гольдберга, я вскоре убедился, что мой сверстник - его сын. Когда я появился у них на квартире, меня очень хорошо приняли, говоря, что я второй Лёва, их друг. У них я себя чувствовал как дома. Если мать Абрама во время выполнения наших работ выпекала знаком картофельные оладьи, то обязан это кушать и я, так как это любил мой дядя Лёва. Иногда к нам присоединялся Абрам Мазельсон, а в группе нас называли трио Абрамов, хотя в нашей группе было ещё три Абрама. Все от нашего трио были некомсомольского племени, в противоположность другим трём. У нас в группе совершенно не чувствовалось национальной вражды. У нас существовала еврейская секция для тех, которые желали работать и в еврейских школах. Я и Мазельсон записались в еврейскую секцию, а Гольдберг нет, поскольку он не был знаком с языком «идиш». Отсюда методика преподавания преподавалась мне на еврейском языке, а педагогическую практику я провёл в еврейской школе города Минска. Еврейские школы в большом количестве существовали для учеников-евреев, а в большинстве школ преподавание в школах шло на белорусском языке. Хотя преподавание в университете шло на русском языке, установилось требование отвечать на белорусском. Помню, когда на занятиях по физике, я решал у доски задачу и начал её объяснять по-русски, профессор физики Сиротин меня прервал, сказав мне «на мове», хотя сам белорусского языка не знал. Ректор университета профессор Пичета, выходец из Югославии, выступал хоть на ломанном, но белорусском языке. Штампы на бланках, таблички на улицах печатали в Белоруссии на четырёх языках: белорусском, русском, еврейском и польском. То же самое можно сказать о школьном преподавании.

Любил я посещать концерты, спектакли. В Минске в помещении бывшей хоральной синагоги расположился еврейский театр во главе с художественным руководителем Рафальским, туда и приезжал на гастроли и Московский еврейский театр во главе с Михоэлсом.

Я был членом математического кружка, которым руководил преподаватель Дыдырко, в скором времени репрессированный вместе с рядом других преподавателей университета.

Однажды, когда я делал доклад на кружке, вместе с Дыдырко пришёл и Домбровский, который на следующем за этим занятием принёс мне список, рекомендуемой им литературы по теме, сделанного мною раньше доклада. У меня и теперь сохранилось фото этого кружка вместе с Дыдырко и Домбровским. Оно было подарено мне моим другом Гольдбергом. Так у меня довоенные фото и сохранились. Эта карточка особенно дорога мне как память о моём уважаемом преподавателе Дыдырко В.К., безвременно погибшего при сталинских репрессиях. Светлая ему память. Но не все преподаватели мне нравились. Помню, как к нам пришёл читать лекции по специальным главам физики уже упомянутый мною преподаватель Успенский, этот прекрасный проводник беззакония. Он читал нам лекции, непрерывно засматривая в блокнот, выписывая на доске формулы Гейзенберга, которые он переписал после командировки в Германию.

Никто из нас не понимал ничего в этих лекциях. Среди студентов шла молва, что Успенский сам не понимает смысл записанных на доске формул. Мне же было неприятно слушать его речь, так как вид этого человека напоминало мне время этой ужасной чистки.

Успенский привёз с собой из Германии двух преподавателей Громера и Бурстына, которые плохо умели объясняться по-русски.

Профессор Громер нам был рекомендован как ученик Эйнштейна и поэтому во время его первой лекции аудитория была переполнена студентами из разных факультетов. Но после этой лекции число его слушателей постепенно понижалось до нуля, так как он говорил совершенно невнятно с заплетающимся языком. Нам пришлось назначать дежурных слушателей на его лекции. Механику он читал по неизвестной нам программе. Учебников по читаемой им программе не было. Перед тем как сдавать Громеру экзамен он, отвечая на вопрос о рекомендуемой литературе, назвал только книжку Планка, существовавшая в магазине в продаже. В конце учебного года наше трио успело сдать все экзамены, кроме громерского. Поскольку экзаменатор не дал нам программы по своему предмету, то у нас остался один путь, проработать указанную Громером книгу Планка. Мы посчитали, что во время приёма экзамена нам станет яснее, что надо дополнительно проработать для окончательной сдачи экзамена. Громер для сдачи экзамена пригласил нас троих к себе домой, поскольку больше желающих сдавать ему не было. Он дома ставил нам вопросы, на которые, признаюсь, отвечали слабо, а сам объяснял гораздо больше того, что мы сумели рассказать. Но тут же Громер взял у нас зачётные книжки, где к нашему изумлению поставил нам зачёт. Ожидавшим нас студентам нашей группы мы рассказали всю правду. Поэтому, если мы всё-таки готовились к экзамену, остальные студенты стали приходить к Громеру, совершенно не готовившись, и всё равно получали требуемый зачёт.

Громер был хорош как учёный, но совершенно плох как педагог, что мы уже увидели на первой его лекции.

Моя педагогическая практика прошла в еврейской школе и, сверх моих ожиданий, я получил о ней похвальные отзывы.

В 1929 году состоялся наш выпуск из университета. Я с нетерпением ожидал скорого направления меня на работу, после естественной разлуке со своими друзьями и однокурсниками.

Отъезд моей бабушки в Америку

Весной 1926 года случилась для нас большая неожиданность. Приехал к нам в гости из Нью-Йорка мой дядя Давид вместе со своей 14-летней дочерью Лилией (Лилиан). Давид уехал в Америку из Минска ещё до моего рождения. От него мы получили из Америки значительную материальную помощь в тяжёлые для нас годы. По приезде дядя заявил, что намерен забрать из Минска бабушку, чтобы отправиться с ней для постоянного проживания в Америке, для чего он получил соответствующее разрешение. Бабушка была стара, ей было уже за 90 лет, и она сомневалась, стоит ли ей предпринять такую дальнюю поездку.

В Минске дядю неотлучно сопровождал его старый друг Берл Шапиро, который торговал аптекарскими товарами. Он жил недалеко от больницы рядом с Шарской улицей. Берл Шапиро, кажется, приходился нам каким-то родственником. У нас дома все его хорошо знали. Моя двоюродная сестра Лилия свободно говорила с нами по-еврейски, несмотря на то, что родившись в Америке, хорошо говорила и по-английски. Она жила у тёти Песи. К идеям коммунизма дядя относился резко отрицательно. Однажды, я в его присутствии просматривал, напечатанный на машинке, конспект по политэкономии. Дядя, прочитав на титульном листе заглавие, сердито посмотрел на меня и спросил: «Коммунист?». Когда я ответил, что я просто готовлюсь к экзамену в университете по обязательному для всех студентов предмету, дядя рассмеялся, что ошибочно принял меня за комсомольца. Мой отец заметил, что таких как я исключают из университета, и в комсомол не допускают. Когда разговор зашёл о бабушке, она заявила, что в Америку она не согласна ехать. Когда гости уехали из Минска, бабушка загрустила, а особенно, прочитав написанное по-еврейски письмо Лилии со словами: «Бабушка, приезжайте к нам, новая откроется перед вами жизнь». Бабушка просила сообщить Давиду, что она уже согласна ехать. Узнав об этом, дядя послал, работающего у него Берла, сына дяди Ошера, чтобы сопровождал бабушку при её отъезде в США. Через некоторое время дядя Ошер поехал с бабушкой из Минска до границы с Латвией, где ожидал её Берл. В Америке бабушка вскоре умерла, а через некоторое время умер и мой дядя. Переписка с Америкой прекратилась, а затем наступили времена, при которых боялись переписки с людьми, проживающими за границей. С тех пор прошло уже почти 50 лет. Никакие попытки возобновления почтовой связи с потомками родственников успеха не принесли. Возможно, что судя по возрасту, жива ещё Лилия. Её фото с памятной надписью, я хранил до самого начала Второй мировой войны. После этого оно сгорело в Минске со всем нашим имуществом при бомбардировках, разрушивших весь город. А может быть удастся ещё встретиться, если она жива? Дай Бог.

Начало моей педагогической деятельности

В Минске мне дали назначение для работы в город Червень (бывший и теперь и настоящий город Игумен) Минской области в качестве учителя математики и физики. Червень- это был бывший уездный город Минской губернии, удалённый от станции железной дороги. Для приезда туда следовало ехать по железной дороге до станции Пуховичи, а оттуда пересесть на телегу, где ожидавший у станции еврейский «балагола» повезёт пассажира в течение ночи до районного центра Червеня. Автобусного движения прямо в Червень ещё тогда не было. Прибыв в Червень за 15 дней до начала учебного года, я сразу встретился с директором еврейской семилетней школы, который также туда прибыл после окончания педагогического института в Москве. Мы условились нанять общую квартиру. На районной учительской конференции я был представлен учителям, прибывшим из разных сёл, и был выбран в президиум. Я был польщён почётом, оказанным мне, новоприбывшему беспартийному учителю, а после окончания работы конференции энергично взялся за подготовку к будущем занятиям. Подружился я с самым старым учителем моей школы Голубом Моисеем, а особенно с его сыном Ильёй, окончившем за год до меня тот же физмат и работавшим в рядом расположенной белорусской школе только учителем математики. Привёл в порядок наглядные пособия по физике и математике.

Работа в школе меня увлекла, и я не знал ни минуты покоя. Незаметно прошли два месяца моей работы в школе, в течение которых у меня не было даже времени съездить на выходной день в Минск, как обещал. Я ограничился только письмом. Вдруг, я в ответ на моё письмо, получаю из дому письмо, что для меня давно лежит повестка из военкомата с вызовом о явке туда. Отец в этом письме также сообщает, что среди выведанного списка лиц, лишённых избирательных прав, включена из членов нашей семьи моя мать, очевидно за то, что занималась когда-то торговлей по третьему (самому низшему) разряду несколько лет тому назад, а теперь находится на его иждивении. Я взял два дня отпуска и уехал в Минск. В военкомате сначала меня освидетельствовал врач. Военному комиссару я объяснил причину моей несвоевременной явки на вызов. Военком с руганью на меня напал, стал напоминать, что моя мать лишена права голоса, а «яблоко от яблони недалеко подает», стал угрожать, что напишет в Червень, чтобы меня зачислили в тыловое ополчение, а также лишили права голоса. Я молчал, мне казалось, что военком пьян и не придал его словам никакого значения.

Я становлюсь «лишенцем»

После возвращения из Минска, я продолжал спокойно работать. Через несколько дней, пришёл в школу руководитель военной подготовки учащихся школы, он же начальник Червенского районного военкомата Шкарин и заявляет о получении им предписания обо мне из Минска, которое он обязан выполнить, т.е. зачислить меня в тыловое ополчение, а что касается вопроса о праве голоса, то это является делом горсовета или райисполкома.

Председатель горсовета Фурман не решалась сама выполнить это несуразное указание и обратилась по этому поводу к председателю райисполкома Баранчику.

После этого Баранчик рекомендует Фурман созвать президиум Горсовета в его присутствии. Он сам председательствует на заседании, на которое я и был вызван. Я рассказал об отце, рабочем артели, о матери, которая уже столько лет не занимается мелкой торговлей, что я пять лет член профсоюза, показал около десятка справок о моей работе, что я фактически много лет живу от применения собственного труда, параллельно с учёбой в университете. Но это всё не помогло. Баранчик был непреклонен. Уже тогда боязнь и страх овладевали людьми, и поэтому под давлением Баранчика было, постепенным поднятием рук, принято решение о лишении меня избирательных прав. Потом по отношению ко мне я чувствовал, что все учителя, хоть мне сочувствуют, но молчат и боятся открыто заявить протест против издевательства над вместе с ними работающему учителю. Страшно, но факт. Я всё же сначала подумал, что не посмеют на открытом месте города указать, что я тоже причислен к списку «лишенцев». Но это оказалось не так. Директор школы звонил в Минск, спрашивал, подлежу ли я снятию с работы, если я хорошо работаю, а оттуда ответили «пусть работает». В школе я ничего плохого от школьников не чувствовал, хотя они обо мне всё это знали. Наоборот, дисциплина в школе у меня на уроках ещё больше увеличилась. Один только учитель Маневич, член райкома партии, при разговоре со мной, открыто отрицательно отзывался о случившемся.

Домой я ничего не хотел сообщать обо всём указанном, не желая огорчать. Но через несколько месяцев, я получил из дома письмо, где лежало также извещение Минского Горсовета о том, что мать восстановлена в избирательных правах. Маневич, читая его, торжествовал, сказав, что Баранчик остался в дураках и вынужден был отменить прежнее решение. Но сколько я проявлял мужества, не показывая другим вида, что я волнуюсь и нервничаю. А ведь произошло всё это в часы начатых тяжёлых репрессий и принудительной коллективизации.

В течение этого времени неожиданно для меня к Рашалу приехала жена. Когда мы наняли общую квартиру, Рашал об этом не сказал мне ни слова. Теперь же я заявил о том, что было бы для нас желательно, чтобы я перешёл поблизости на другую квартиру. Но они решительно запротестовали, заявив, что только следует мой диванчик перенести в переднюю комнату, а они останутся сами в другой комнате. Они так убедительно и искренне это сказали, что мне пришлось согласиться, намекая, что я остаюсь только временно.

Рая была красива и стройна. Она меня поддерживала во время моих тяжёлых испытаний своим сердечным и дружеским отношением ко мне. Она устроилась работать в городской библиотеке, где работала в основном вечерами.

Опять скажу, что нет худа без добра. Когда началась коллективизация, стали срывать учителей с работы в школе с целью разъяснения в деревнях преимущества ведения коллективного сельского хозяйства. Хорошо то, что меня на помощь для проведения коллективизации уже, конечно, не посылали по понятным причинам.

Особенно много времени проводил в деревнях преподаватель белорусского языка Бирило. От него почти не отставал мой друг Илья Голуб и другие. Крестьяне отчаянно сопротивлялись, и началась « ликвидация кулачества, как класса».

В это время вдруг был арестован пожилой преподаватель математики белорусской школы Марон. Это хороший, весёлый человек, любивший часто шутить со знакомыми и учениками. Он бесследно исчез. Почему он был репрессирован, люди даже узнавать боялись. Боялся расспрашивать о Мароне его близкий друг – червенский врач, с которым почти всё своё свободное время проводил игрой в шахматы. Мне пришлось взять в белорусской школе часть его нагрузки по математике. На меня также были возложены занятия с комсоставом полка, готовящимся для поступления в военную академию.

Однажды хозяйка новой квартиры прибегает ко мне с плачем и рассказывает, что церковь переполнена людьми, привезенными насильно из деревень. Там с ними старики, женщины и дети. Это семьи раскулаченных и выселяемых крестьян. Некоторых она знает. Жутко стало на душе, но мне надо молчать, как и молчали все знавшие о моих мытарствах. Люди. Может быть, и меня могли бы репрессировать. Хозяйке я даже не высказывал своих мыслей, так как я ещё плохо был с ней знаком, поскольку я недавно переселился в другую квартиру уже вместе с Маневичем. О себе мне Маневич рассказал, что был членом легальной коммунистической сионистской партии «Поалей Цион», которая потом самоликвидировалась и слилась с компартией в связи с образованием Биробиджанской еврейской автономной области. В Червене он был членом еврейской секции при райкоме КПБ. По его просьбе я иногда переводил его доклады о проведенной им работе на белорусский язык. Мы иногда и питались вместе у хозяйки.

Когда я только приехал на работу в Червень, почти все учителя, и приезжие служащие питались в столовой, принадлежащей частному лицу Виленскому. У него работал родственник- повар и официантка. Обеды у него готовились весьма вкусные из хороших свежих продуктов. Во время нашей еды Виленский обходил все столики, записывая по меню заказы каждого в блокноте. Немедленной оплаты на месте он не требовал, а два раза в месяц он предъявлял каждому счёт. Он всем клиентам доверял, а клиенты доверяли ему, зная его честность. Так продолжалось для меня несколько месяцев. Но вот, закончилось скоро оборудование государственной столовой, и власти закрыли столовую Виленского. В результате качество обедов резко ухудшилось, появились очереди. Все обедающие стали сожалеть об этой перемене. Зато частник был побеждён окончательно и бесповоротно. Слава Богу, что хозяйка квартиры иногда нам помогала и варила для нас в своей русской печке.

Окончился учебный год, и я уехал в отпуск на время школьных каникул в Минск. Я решил и в дальнейшем не рассказывать о постигших меня неприятностях в Червене. В Минске у меня не осталось почти старых друзей. Я решил немного отвлечься. Узнав от Фани Голуб, что организуется экскурсия учителей в Ленинград, я тоже присоединился к этой экскурсии. После возвращения из Ленинграда в Минск, у меня бывал Илья Голуб, приехавший к семье его брата Давида, работавшего на кафедре анатомии медицинского факультета. У меня не исчезала обида за то, что в Червене так легко и просто было допущено такое издевательство надо мной. У меня даже возникала мысль о переводе в другое место. С другой стороны, я и понимал общую обстановку в стране, заставляющую людей только молчать, а если даже говорить, то только открыто поддерживать произвол и беззаконие. Узнав, что в городе Гомеле намечается открытие пединститута и что требуются работники на кафедре физики, я и Голуб решили подать туда заявление.

Продолжение моей работы в Червене

К новому учебному году я всё же вернулся в Червень. Вернулся на работу и к себе домой также Илья Голуб. Сначала я работал в основном в еврейской школе, но имел часы также и в белорусской. Вскоре Илья мне говорит, что собирается уехать в Гомель на работу и советует мне работать хотя бы в одном из его классов по математике, причём, он мне сообщит из Гомеля, когда и я могу перейти туда работать. Через месяц после этого, Илья прислал для меня несколько телеграмм с вызовом для перехода на работу в педагогический институт Гомеля. Но учителя математики для замены не присылали из центра, уехать в Гомель мне не было возможности. У меня не хватило духа об этом даже претендовать. Так и сорвалась у меня эта моя мечта.

В начальных классах еврейской школы работал, окончивший еврейское педучилище, Катарович, который интересовался возможностью работать впоследствии по физике. Поэтому я систематически знакомил его с приборами моего физического кабинета. Он часто бывал на моих уроках по физике и математике.

Руководя производственным сектором профсоюза, я оказывал методическую помощь учителям, иногда выезжал для этого в деревенские школы района, содействовал изготовлению наглядных пособий и др. Среди коллектива учителей белорусской школы я себя хорошо чувствовал. На больших переменах в учительской мы часто вместе пели. В Червене существовал домик учителя, в одной из комнат которого стояла фисгармония, на которой я подбирал песни на слух. Нот я совершенно не знал. Однажды зашедшая учительница пения Загоровская предложила мне принять участие в самодеятельном концерте во время намечающейся районной учительской конференции. Она подобрала в журнале некоторые песни. Тогда в Германии активизировались гитлеровские фашисты. Нам понравились слова:

«Народы вставайте, шеренги смыкайте

На битву шагайте, шагайте, шагайте,

Не страшен нам белый фашистский террор...»

Я на сцене хорошо спел эту песню. Загоровская аккомпанировала на пианино, а учитель Булавко играл на скрипке. Успех был полный.

Ещё в детстве я любил распевать мамины песни. Вспоминаю, как я в детские годы, стоя в коридоре, прислушивался к репетиции синагогального хора, проходившего в женском отделении « Большой синагоги». Мальчишки поднимались туда по лестнице и передразнивали пение участников хора. Я подпевал эту молитву, в то время как кантор вышел выгонять мальчишек. Услышав это, кантор завёл меня в помещение. После того, как мальчик из хора запел соло, кантор попросил меня повторить это пение, что я и выполнил. После этого кантор предложил мне остаться в хоре для постоянного пения. Но я не согласился. Кантор пытался обратиться с просьбой об этом к моему отцу, но я настоял на своём.

Также вспоминается, что проходя в прошлом мимо костёла, когда пел хор в сопровождении органа, я заходил в костёл послушать это пение.

Однажды, в Червень приехала бригада из Минского еврейского театра, которая поставила для жителей пьесу, после чего несколько артистов остались у нас с целью организации спектакля силами учащихся еврейской школы. Это мероприятие увлекло и меня, и приятно было слушать весёлое пение девочек. Тогда же и приезжало несколько минских еврейских писателей. Вообще, произведения таких писателей, как минчанина Изи Харика изучались в еврейских школах. Во время каникул я часто бывал в Минском «Гросер клубе». Там часто выступали со своими произведениями еврейские писатели в присутствии большой аудитории. Вспоминаю приезд еврейского писателя из Америки в Минск. Его фамилия была Надир. Завклубом Агурский выступил перед ним с речью, пользуясь тем, что « надир» означает на идиш «вот тебе». Обращаясь к Надиру, он ему говорил: «Надир (вот тебе) еврейские школы, Надир еврейские театры, еврейские техникумы, надир еврейская печать» и т.д. Но это продолжалось уже недолго...

Три года я проработал в Червене. Здесь в городе-местечке моменты горести и печали менялись моментами радости и удовлетворения для меня.

Зубоврачебная школа

После увольнения из Червеня, я был принят на работу в Минский медицинский техникум, где существовали группы разных профилей, в том числе и группа, готовящая зубных врачей. Но, поскольку в то время ощущался большой недостаток зубных врачей, то по ходатайству нового директора, техникум был преобразован в Белорусскую республиканскую зубоврачебную школу. Все зачисленные уже учащиеся, были довольны этой переменой, поскольку после окончания они будут называться не сёстрами, а зубными врачами со средним образованием. Чувствовался недостаток в учебных классах, так как часть помещения было отдано студентам под общежитие, где иногда проводились учебные занятия. Работать в этой школе было очень приятно, так как состав студентов оказался хорошим, в основном укомплектованный из сельских жителей.

Основными преподавателями школы составляли лишь преподаватели общеобразовательных предметов, а общемедицинские и специальные предметы преподавали нештатные преподаватели, работники медицинского института. Но они уделяли достаточное внимание школе, бывали на организуемых студенческих вечерах, где демонстрировалась работа самодеятельных кружков, как хорового, струнного, драматического. Чувствовалось, что студенты и преподаватели живут единой семьёй.

Моя сестра Сарра, которая была студенткой медицинского института, пожелала перевестись на учёбу в Зубоврачебную школу. Я ей в этом оказал содействие. Ей, как и другим студентам, особенно понравилась практика в поликлиниках по выбранной специальности, а после окончания школы, она работала зубным врачом на платном приёме в артели зубных техников.

Всё же тихая, спокойная жизнь в школе нарушалась в такт с бурными и страшными событиями в Стране. В связи с убийством Кирова, студент Сидоренко, родом из глухой деревни, никогда до того даже не слышавший имени Кирова, при разговоре с другими студентами школы, удивился почему такой шум подняли при этом убийстве. « Киров - это же не Сталин или Ворошилов» - говорил он. На собранном собрании тотчас же раздули его высказывание, как призыв к убийству Сталина. Его исключили из комсомола и из школы, а вслед за этим арестовали органами НКВД.

Во время сталинских репрессий был арестован и завхоз школы, а также бухгалтер. Через некоторое время был арестован преподаватель школы - родственник репрессированного студента Сидоренко.

Зубоврачебная школа проектировалась быть преобразованной в стоматологический институт. В связи с этим, с сентября 1940 года перестроилась и учебная программа. По физике, химии и др. были организованы лабораторные занятия.

Отдельные моменты из моей жизни и жизни близких родных за 10 лет до войны

Моя сестра Лиза, вышедшая замуж за Ляндреса, жила в городе Речице по месту работы мужа. У неё там родился ребёнок, и поэтому моя мать уехала к ней на помощь. Вместе с мамой уехал и я туда, т. к. это было во время моего летнего отпуска. В это же время заболел дядя Бенче, у которого оказался рак пищевода. После его смерти Лиза переехала с семьёй к тёте Песе. Толя, окончивший среднюю школу, поступил в медицинский институт и окончил его в 1939 году. Почти сразу после того он был репрессирован тогда, когда он ещё не приступил к работе врача. Очевидно за то, что будучи ещё подростком, он вернулся к тёте Песе из Польши.

Однажды, придя с работы домой, мать меня встречает вся побледневшая. По секрету она рассказала, что тётя Песя забрала у нас фотокарточки родственников из Польши, переехавших туда когда-то из Минска. Оказывается, у тёти Песи требовали эти карточки органы НКВД-ГПУ. Мы после этого боялись вести даже переписки с ними во избежание репрессий.

Моя будущая жена, после окончания института в Москве, была направлена на работу в Минскую типографию и жила на квартире Загорчика, который ранее эмигрировал из Польши, в связи с сочувствием идеям коммунизма. Загорчик, как выходец из Польши, был репрессирован, а в их квартире остались жить его жена и двое детей: Моисейчик и Розочка. Когда я женился, то, боясь потери квартиры, Загорчики переписали одну комнату на нас, зная нашу честность. Фактически, мы платили за квартиру по прежней ещё договорённости. Интересно, что Розочка, до ареста отца, брала уроки музыки у жены Арцимовича, читавшего лекции в университете (академик Арцимович - их сын). После ареста Загорчика, Арцимович отказалась брать деньги за свои услуги. Возможно, что прах Загорчика, как и прах Толи покоится около Минска в Курапатах, где проводились систематические расстрелы « врагов народа».

По моему настоянию мой брат Хаим (Фима) поступил учиться на строительный факультет Политехнического института. Он работал инженером по строительству, а во время войны с Финляндией служил в действующей армии, а после окончания войны, был оставлен служить в армии на полуострове Ханко, близко от Хельсинки, куда поехала и его семья. Оттуда они впоследствии вместе уехали обратно в Минск.

Моя самая младшая сестра Голда (Геня) окончила вечерний медицинский рабфак, где я по совместительству преподавал, после чего она была студенткой медицинского института.

В августе 1940 года я проводил свою жену в родильный дом, который помещался как раз против здания Зубоврачебной школы. Ещё до родов она получила следующее моё письмо, написанное в стихотворной форме: 

Дорогая Наточка!

 

Вот скоро потомок,

Наш первый ребёнок

Уж должен на свет появиться,

Ведь нежное тело

Его давно смело

В неведомый мир всё стучится.

 

Хочу я всецело

Душою и телом,

Прекрасным чтоб был наш ребёнок,

И чтобы за это

Во все свои лета

Был всеми любим он с пелёнок.

 

И чистым душою,

Как был я с тобою,

Останется пусть он навеки,

Пусть любит искусство,

И знает все чувства,

Что лучшее у человека.

 

Пусть любит все годы

И честь, и свободу,

И крепким пусть будет он телом.

Пусть счастье и радость,

Веселье и сладость

Всегда его будут уделом.

 

И пусть в своей жизни

Не знает болезни,

Страданья, несчастья и муки,

Он пусть любит книгу,

Чтоб скоро достиг уж

Вершины труда и науки

 

Так пусть же потомок,

Наш первый ребёнок,

На счастье для нас появится,

И нежное тело

Пусть бойко, и смело

В неведомый мир постучится.

 Это письмо окрылило Нату и помогло легче рожать. Девочку решили назвать Ревекой (Ривой).

О свершившемся мне из роддома позвонили домой, а я в свою очередь позвонил об этом родителям Наты в Пуховичах, а также ранним утром ещё разбудил своих родителей и сестёр, сделав это радостное сообщение.

Ривочка (Рима) часто болела после рождения. Загорчики часто помогали советами, а порой сами ухаживали за ребёнком. Вдруг ребёнок заболел кожной болезнью, а время декретного отпуска кончилось. Тогда вышли жестокие законы, по которым неявка на работу наказывалась тюрьмой, а на работе отказывались продлить жене отпуск, или совсем освободить её от работы. Вдоволь хватало хлопот, и Натой пролито было много слёз. Только после вмешательства женотдела, Нате удалось освободиться от работы, и она с ребёнком в начале лета 1941 года уехала в Пуховичи к родителям, где их застала война...

Ещё занимаясь в университете, я прошёл там курс высшей допризывной подготовки, практически закреплённой в лагерном сборе. Впоследствии, когда я уже работал учителем в школах Червеня, я был незаконно лишён права голоса в связи с тем, что моя мать в прошлом занималась торговлей по патенту 3-го разряда. Тогда я был зачислен военкоматом в число отверженных классово чуждых элементов, т.е. в число лиц, зачисленных в « тыловое ополчение». После того, как мою мать восстановили в праве голоса, я был зачислен в число лиц, проходящих «вневойсковое обучение», но фактически никакого обучения не проходил, как учитель школы. Теперь же, незадолго до войны, Минский военкомат вместо военного билета выдал мне справку, на обороте которой был штамп с записью « техник- интендант 2-го ранга». Но меня даже страшила обязанность служить интендантом, я считал себя неподготовленным.

Когда я вскоре смотрел кинокартину « Если завтра война», я опять об этом подумал. Теперь я понимаю, что постановщики картины знали ещё раньше Сталина, что война вот-вот настанет.

Начало войны в Минске и в армии

Мы жили на самом конце улицы Кирова почти у самого вокзала, а моя сестра Лиза с семьёй из трёх малолетних детей (один ребёнок - грудной) жили на той же улице рядом со мной. Муж сестры Лазарь Ляндрес, согласно уже известному ему предписанию, уехал в воинскую часть в первый день войны. Не было смысла оставаться ей одной с детьми рядом с вокзалом. Поэтому она сразу ушла с детьми к родителям, где меньше можно было оказаться под бомбардировкой немецкой авиации.

Вечером 22 июня 1941 года прямо с вокзала ко мне зашёл брат Фима (Хаим) из Пухович, где находились наши жёны с нашими грудными детьми. Этой же ночью воздушные тревоги заставили нас вместе с хозяйкой нашей квартиры пойти к Арцимовичам, проживающими на подвальном этаже соседнего каменного многоэтажного дома для профессуры, так как посчитали, что там побыть безопаснее, чем в нашем деревянном доме. Мы там провели бессонную ночь.

Утром мы заполнили чемоданы одеждой и отнесли их к родителям.

Если сначала до нас ещё доносились звуки от стреляющих наших зениток, то чуть попозже немецкие самолёты уже летали свободно в небе, бросая зажигательные бомбы на город, а вечером и ночью всё небо стало красным от зарева пожаров, а улицы были ночью освещены сильнее, чем днём в солнечный день.

Будучи у родителей, мы опять всю ночь не спали, так как пришлось уйти из нашей, расположенной на втором этаже квартиры, в подвальное помещение, стоящего на дворе, двухэтажного домика, поскольку его второй этаж находился на уровне первого этажа домов, стоящих на параллельной Завальной улице.

Ряд жителей нашего дома стали убегать за город, боясь попасть под бомбёжку. Наши ближайшие соседи ушли всей семьёй. Наша Голдочка оделась, захотев убежать вместе с ними. Но отец её удержал, считая, что надо держаться всем вместе. Получилось, что все Мельцеры остались после войны в живых, а Голдочка погибла в гетто.

Говорили, что военнообязанным следует явиться в военкомат. Я с Фимой подошли туда, но там сказали, что каждому в отдельности следует явиться в пригород Уручье.

Узнав, что горит каменный дом на улице Энгельса, где жил Фима, мы подошли к этому дому. Он был весь в дыму и огне. Несмотря на мои предупреждения, Фима поднялся по лестнице в свою комнату и вытащил из-под кровати чемодан, который мы по пути передали тёте Рейзал с целью передачи его нашим родителям, а сами побежали по направлению к Уручью. Мы шли туда окружным путём, так как на шоссе Минск- Москва нас могли застигнуть дежурившие фашистские самолёты. Побыв сутки в Уручье, нам начальство только предложило без всякой команды направиться лично лесами по направлению к местечку Смиловичи. Когда мы успели добраться до железнодорожной станции Смиловичи, нам там заявили, что последний поезд по направлению на Москву уже ушёл, а больше их не будет, так как приближаются немецкие войска. На шоссе увидели несколько подозрительных лиц, которые, как мне казалось, говорят не по-русски. Когда я подошёл с вопросом к незнакомцу, он силой бросил меня на асфальт шоссе. Не знаю, что он выхватил пистолет или ракетницу, но он выстрелил, держа свою руку вблизи моего правого уха. Фима, шедший несколько сзади меня, заметил огонь и отошедшего диверсанта. Я остался лежать на спине на асфальте, считая себя почти убитым, хоть и не чувствовал боли в области головы. Видимо, диверсант хотел меня только напугать, и не стремился попасть мне в голову. Фима подбежал ко мне, посчитав меня убитым, он помог мне подняться, но на лице у меня не было никаких следов крови. Вслед за этим началась стрельба поперёк шоссе трассирующими пулями. Уже стемнело и мы спустились в кювет и ползли по указанию брата, который уже был на фронте во время финской войны. Проползя значительное расстояние, мы бросились в расположенный у шоссе лес. Стало уже совсем темно. Вдруг услышали гул самолётов. Одновременно редковатый лес стал освещаться лучами прожекторов. Мы старались проходить мимо них, так как иначе вслед раздавалась стрельба. Мой брат предположил, что высадился здесь немецкий десант. Мы пошли вдоль вырытой длинной канавы, служащей видимо мелиоративным целям, и достигли каких-то строений. Шедший по дороге мужчина, в ответ на наши расспросы, предложил нам войти к нему домой. Нам это показалось подозрительным и от его предложения мы отказались, и пошли в противоположную сторону. Заметив вдруг стрельбу, мы бросились к расположенному здесь ржаному полю. Мы проползли между высокими колосьями ржи до конца поля. Чтобы пойти дальше, надо было выйти направо на дорогу через мостик, за которым находились строения. Но мы, чрезмерно уставшие, легли на землю отдохнуть и вскоре уснули. Увидев потом после рассвета движение людей, мы прошли через мостик в дом, который оказался строением совхоза. Там дали нам покушать из остатков пищи, а мы, проголодавшиеся, проглотили все остатки.

Дальнейший наш путь лежал только обходными дорогами, так как мы давно убедились, что шоссе Москва- Минск жестоко обстреливается фашистскими самолётами. Оказалось, что и побочные дороги обстреливались. Дороги были полны беженцами. Однажды нас обстреливал на бреющем полёте самолёт, и одна пуля проникла через бок одетого на меня пиджака, не затронув моего тела. Следы пули были ясно видны. Их рассматривали наши попутчики и предлагали благодарить Бога за моё спасение от ранения или даже смерти. Да, Бога я и в дальнейшем продолжал вспоминать и возлагать на него свои надежды.

Наконец, после дальнего пути, мы попали в Бобр, где переночевали у Ляндреса, а потом сели на поезд с беженцами. Но стоило нам немного отъехать, поезд остановился, поскольку появился немецкий самолёт. Мы, как и все беженцы, выскочили из вагонов. Бомбардировщик выбросил бомбы, которые попали только рядом с поездом на той же самой стороне, где мы высадились. Меня засыпало землёй, отброшенной от образовавшейся бомбой ямы, но ранен не был. Я подумал «Слава Богу». Думая, что самолёт сделает скоро очередной заход для очередной бомбёжки, я и Фима перебежали через линию железной дороги в ближайший лес, с целью получения там лучшего укрытия. Но оказалось, что самолёт вообще удалился, а поезд тронулся дальше, а мы не успели добежать до него. Тогда нам пришлось идти дальше пешком до станции Толочино, откуда мы очередным поездом добрались до Орши.

После того, как нам удалось переночевать в частной квартире, мы отправились в военкомат, где собралось большое количество военнообязанных. Нас там накормили, разделили по взводам, а вечером направили под команду на железнодорожный вокзал, где посадили всех в товарные вагоны. Мы не успели там «очухаться», как была объявлена воздушная тревога. Появившиеся немецкие самолёты, осветили пространство вокруг вокзала, как днём. Заработала противовоздушная оборона. Сброшенные бомбы, не достигли заметного успеха. Мы, все оставшиеся во время налёта в вагонах, внезапно обрадовались, когда почувствовали, что налёт прекратился. Хоть в Орше нам говорили, что едем в Калинин, но нас высадили в Смоленске. Смоленск чувствовался, как фронтовой город. Мы шли мимо рынка, а он был почти пустой. Нас поместили за городом в пустом уже военном городке. Там мы пробыли несколько дней. Днём было там сравнительно спокойно, а ночью мы не могли спать из-за непрекращающихся воздушных налётов. Там ещё не выдали нам военного обмундирования. К нам стали приезжать военные с целью комплектования их частей. У меня была справка от Минского военкомата о том, что она была выдана взамен взятого у меня военного билета, где был штампик с надписью «переаттестован», с последующей записью «Техник – интендант 2-го ранга». И вот, когда появился представитель какой-то части в форме танкиста, я, порядком уже утомлённый от ряда бессонных ночей, предъявил ему свою справку, думая, что он из танковой части. Он сразу мне сказал, что берёт меня с собой. Я с Фимой распрощался. После разговора с ним, он нашей группе сказал, что он представитель автобатальона, который намечен для преобразования в бригаду, после ожидаемого дополнительного числа машин.

После приезда в часть я узнал, что она после начала войны перебазировалась из района города Борисова Минской области. Нас поставили на довольствие и сказали, что мы отдельно должны оставаться в лесу, ожидая вызова. Мы вдвоём в лесу ожидали, лёжа на траве в гражданской ещё одежде, и приходили только в штаб к полевой кухне для получения питания. Наконец, в последний день, выдавая нам военное обмундирование, нам сказали, что получен приказ о передислокации батальона. Оказалось, что он был дан в связи с тем, что врагом прорван фронт в районе Смоленска. Мы, не видя начальства, попросили одного командира, чтобы он разрешил нам поместиться в пустой его машине с ящиками и вещами. Получив разрешение, мы узнали, что этот офицер был раньше командиром батальона, а в ящиках лежало что-то из имущества батальона. В нашу же машину сел потом и второй офицер.

Когда мы выехали из леса на шоссе, оказалось, что шоссе было запружено машинами с отступающими войсками. С большим трудом нам удалось добраться до переправы через Днепр. Она называлась Соловьёвой переправой. У переправы образовалась огромная пробка из машин разных отступающих частей. К несчастью тогда над районом переправы появился пикирующий бомбардировщик, совершавший непрерывные пикирующие заходы на почти надвигавшиеся из-за пробки машины. Беда ещё была в том, что из-за паники во время ожидаемого очередного захода самолёта на пикирование, часть военных, в том числе и водители машин, отбегали от машин, стоящих в параллельных рядах при минимальных промежутках между ними. Я и два наших офицера стояли у машины, а водитель всё отбегал от машины подальше. Мой напарник вообще далеко отбежал от машины и даже не вернулся. Скоро оказалось, когда перед нами образовалась небольшая свободная щель, через которую машину удалось бы немного продвинуть к переправе, водителя на месте не было. Тогда начальник вынул револьвер и сказал, что застрелит на месте водителя, если он снова попытается отбегать от машины. Эта угроза действительно подействовала, и мы через короткое время оказались на другом берегу. В это же время загорелся от бомбы, стоящий у берега реки, домик. Паника ещё больше увеличилась.

На другом берегу находился генерал, который задерживал любых военных, независимо от каких они частей. Кто-то говорил, что это генерал Рокоссовский. Может быть и так. Нашей же машине удалось проскочить дальше. По какой причине я не знаю: начальник нам говорил, что у него здесь важные документы.

Вскоре мы на машине прибыли в район, кажется близкий, к Вязьме. При этом оказалось, что удалось собрать только небольшую часть машин батальона, а об образовании на его основе бригады уже не могло быть и речи. Меня отправили в резерв.

Я в резерве, а потом в штабе 30-й армии

Я оказался несколько дней в резерве, когда приехал представитель какой- то части и взял меня вместе с большим числом других лиц в какую-то часть, мне было даже страшновато. Оказалось, что мы попали в штаб 30-й армии. Я был направлен служить в отдел АБТ (автобронетанковых войск). Начальником этого отдела был полковник Райкин, по национальности еврей. Он выразил своё согласие о зачислении меня зав. делопроизводством секретной части отдела АБТ. Райкин до начала войны был преподавателем военной академии. Он был человеком дисциплинированным и очень скромным, и не очень требовательным к подчинённым. Ко мне он относился снисходительно. Руководства по ведению своих дел у меня не было, но я получил некоторый устный инструктаж от других военных. В состав войск армии входила танковая дивизия, которая несла большие потери в людях и в технике. Райкин был человеком преклонного возраста и через несколько месяцев он был заменён другим офицером, подполковником Зиминым. Зимин в беседах с другими офицерами подсмеивался над Райкиным, утверждая, что он боялся перед сном в палатке снимать свои сапоги. Я высказал кому-то мнение, что Райкин хоть пожилой, но очень дисциплинированный. Когда все уже спали, он вызывался на ночь к командующему армией, а чтобы явиться вовремя, он иногда предпочитал не отдыхая ожидать этого вызова. Узнав об этом, Зимин меня, я думаю, не возлюбил.

Я очень тревожился о жизни моих близких родных, от которых не было никаких известий. Огорчало непрерывное отступление наших войск, что вызывало частое изменение места дислокации штаба.

Когда враг продвинулся на самое близкое расстояние от Москвы, мы оказались уже за Москвой в городе Кимры. Проходя по улицам города, я вдруг услышал нервозный зов с другой стороны улицы. Это был голос, служившего в армии, Лазаря Ляндреса, мужа моей сестры Лизы. Я рассказал ему о ситуации в Минске до моего отправления в Уручье. Узнав о том, что его жена с тремя его детьми остались в Минске под немецкой оккупацией, он расплакался. Тогда я ему сказал, что у меня тоже такая же ситуация, но всё же я не теряю веры в хорошем исходе... При расставании мы обменялись адресами наших частей.

Когда началась подготовка к нашему наступлению под Москвой, был от АБТ направлен лейтенант Кудряшов для получения ожидаемых свежих танков. Я помнил только, что тётя Бейля (сестра матери Наты) жила в подвальном этаже где-то в Козыхинском переулке города Москвы, а номера дома я не знал. Я попросил Кудряшова с помощью расспросов у жителей этого переулка, узнать точно адрес этой квартиры. После прибытия Кудряшова из командировки, он мне сказал, что нашёл искомую квартиру, что застал на этой квартире двоюродную сестру моей жены, которая и сообщила ему, что моя жена со своей матерью и дочерью эвакуировались из Белоруссии на станцию Кочетовка Тамбовской области. Она и дала для меня точный адрес моей жены.

Какая тогда была моя радость нельзя выразить словами. То, что мои родители, сёстры, и другие близкие родственники остались под немецкой оккупацией в Минске, я не сомневался, а об отношении немецких фашистов к евреям мне было хорошо известно ещё до войны, хотя бы из рассказов еврейских беженцев из Польши. И вот получилась моя первая радость, почти неожиданная для меня. Первым делом, я немедленно отправил жене письмо, и вслед за этим денежный аттестат. Из письма двоюродной сестры моей жены Наты, переданного мне через побывавшего в Москве Кудряшова, я узнал о тяжёлом материальном положении моей семьи, оказавшейся снова в поле действия немецкой авиации, не говоря уже о том, что они прибыли в Кочетовку без личных вещей. И даже без личного чемоданчика.

Тяжёлое было для нас время нашего отступления к Москве, приходилось часто менять места нашей дислокации. Одно время часть нашего отдела находилась отдельно от нас на станции (кажется) Канютино.

Когда наша машина во время передислокации остановилась в доме деревни для небольшого отдыха, женщины этого дома смеясь показали нам сброшенные им немецкие листочки, где было написано: «Дамочки не копайте ямочки, приедут наши таночки и закопают ваши ямочки».

Тут догнал нас капитан Князев, офицер нашего отдела. Мне он рассказал, что после того как немцы прорвали фронт и они услышали их голоса, они убежали, а скрываясь в кустах, они услышали голос отставшего от них писаря Когана, убежавшего с документами за ними, говорившего со схватившими его немцами. Я ужаснулся, понимая, какова его еврея судьба, попавшего в плен к немцам. Было мне жутко.

Отношения мои со старшими офицерами были нормальные. Всё же при переездах вместе с ними в случае остановок в какой-либо воинской части или военном предприятии, то в случае предстоящей выпивки, они меня не приглашали.

Совсем хорошо относился ко мне начальник первого отделения капитан Левтеев. Он выражал сожаления о том, что мои самые близкие родные возможно не успели эвакуироваться. Он, в отличие от других офицеров, непосредственно до войны в армии не служил.

Мы ожидали наступления холодной зимы. Нам выдали хорошее зимнее обмундирование. Я в частности получил валенки и меховую телогрейку для носки под шинелью.

Победа под Москвой нас всех окрылила. Мы зачитывались статьями Ильи Эренбурга. Действительно зимние холода были нашими хорошими союзниками.

Наступил канун Нового года. Новый 1942 год всем хотелось отметить, тем более после такой важнейшей победы. Приехали, командированные в разные части, офицеры нашего отдела. После них приехал и Зимин, который сразу предлагает мне срочно уехать в одну из частей армии узнать о направлении к ним нового офицера. Была очень холодная зимняя ночь. Ввиду дальности расстояния до требуемой части, он приказывает выделить мне мотоциклиста, знающего место расположения части. Левтеев отзывает меня в сторону и даёт мне свой тёплый башлык. Ехали мы туда в предновогоднюю ночь почти два часа и прибыли туда уже после наступления Нового года. Требуемой части штаб находился в небольшом доме. Когда мы прибыли туда, начальство всё спало в основном на полу, и пришлось шагать через тела лежащих друг от друга людей, спящих мёртвым сном, а мы их невольно разбудили. Когда я рассказал начальнику штаба дивизии о причине моего появления в эту Новогоднюю ночь, он только выругался, сказав, что ему никто уже не требуется. Он был даже возмущён по поводу моего появления. Я вынужден был немедленно отправиться назад на мотоцикле. Когда я вернулся назад, некоторые у нас уже спали, а Зимин, услышав моё сообщение, только зло усмехнулся. Я конечно понял, что этой «командировкой» я был своевременно удалён от новогодней попойки, где моё присутствие было нежелательно. Я был весьма благодарен капитану Левтееву за то, что он меня избавил от обморожения, благодаря предоставлению мне башлыка. Вообще всегда, к нему были обращены мои самые тёплые чувства.

Моя очередная трагическая история в жизни

Из штаба округа была получена шифровка с предложением о предоставлении сведений о работе иностранных танков « Матильда» и «Валентина», применявшихся в прошлом в нашей армии. В момент получения шифровки все военнослужащие нашего отдела, кроме меня и Левтеева, находились в отъезде, в том числе и начальник Зимин. Начальник 1-го отделения, т. е. секретного, Левтеев, прочитав шифровку, выписал для себя вопросы телеграммы, и немедленно отправился в необходимые части армии для получения ответов. Зимин же несколько дней продолжал отсутствовать. Обычно в шифровальный отдел ходил Левтеев, получая оттуда, например, оперативные сводки по армии и другие. Он же их туда и возвращал. Когда Левтеев приехал, я посчитал, что он ввиду отсутствия Зимина дал ответ на вопросы шифровки, и вернул её по требованию шифровального отдела. Но оказалось, Левтеев не отправил ответа в округ. Получилось, что ответ был потом направлен с опозданием. При разбирательстве дела, я не захотел переложить часть вины на Левтеева, а взял всю вину на себя. Я был наказан тем, что меня перевели служить в танковую бригаду. Правда, мне тогда сказали, что если будучи в бригаде, мне придётся пролить хоть каплю крови, то я уже искуплю этим свою вину. Мне пришлось получить в финансовом отделе армии денежный аттестат, и я ушёл в бригаду.

За время зимнего наступления под Москвой, бригада потеряла почти все свои танки. Зимин же, приехав в бригаду по делам, распорядился о направлении меня в мотострелковый батальон бригады. В этом батальоне отсутствовало автоматическое стрелковое оружие, без которого готовились к предстоящим боям у верховьев Волги. С винтовкой в руках, я участвовал в наступательном бою против немцев, причём, накануне боя, я пролежал всю ночь на снегу в секрете вместе с моим напарником сибирским мужиком Иерусалимским.

Немцы нас встретили сильным огнём из автоматов, миномётов. Пули свистели, пролетев мимо нас. Я стрелял из винтовки, лёжа на снегу, в лесочке. Вдруг я почувствовал, что меня как будто ударили хлыстом по плечу. Лежащий рядом со мной Иерусалимский, боясь поднять выше голову, сначала не осмеливался посмотреть, что у меня на маскхалате в области левой лопатки. Наконец, когда он всё же решился посмотреть, он сказал «Там дырка». Я тотчас обратился к близко лежащему санинструктору. Он разрезал мою шинель, сделал перевязку. Начальство мне указало уйти в тыл. В состоянии возбуждения я вышел из лесочка, направляясь во весь рост, даже не наклоняясь, в тыл. На моём пути стоял заградотряд, откуда стали предупреждать об опасности. Начальник отряда, убедившись, что я ранен, указал мне на путь к эвакогоспиталю. В эвакопункте я выпил предложенную мне рюмку, после которой я уснул, особенно ещё в связи с бессонной ночью, проведённой накануне в « секрете». Из этого пункта меня перевозили в другие эвакогоспитали, а затем в помещение какого-то совхоза, где раненые лежали на двухэтажных нарах.

Там находился несколько дней, а после врачебного осмотра меня увезли на железнодорожную станцию, откуда поездом в товарном вагоне прибыл в Москву. В Москве я был помещён в военном госпитале, который находился в здании сельхозакадемии. К счастью, принимавший меня врач, оказался моим земляком, он до войны работал в Минске. Его фамилии я к сожалению не запомнил. Мне кажется, что этим мне повезло, так как навряд ли кто-то другой столько возился бы с обработкой моей раны. Дело в том, что во время моего ранения на меня под шинелью была одета меховая телогрейка- безрукавка, в результате чего оказалось, что проникший в область левой лопатки осколок, успел захватить с собой волоски от телогрейки, которые и застряли у меня в теле. Врачу пришлось вытаскивать многократно отдельные волоски пинцетом. Этот процесс был закончен только тогда, когда врач заявил, что пинцет по своей длине дальше уже не дойдёт. После окончания обработки раны, врач показал мне экран, на котором был виден осколок, в виде тени после пропуска рентгеновских лучей. Благодаря тщательной обработке раны, дальнейшее лечение шло без всяких осложнений, и вскоре меня отправили поездом из Москвы в город Владимир для дальнейшего лечения.

Госпиталь во Владимире был перегружен ранеными, а также ранеными, прибывшими из осаждённого Ленинграда. После краткого лечения, меня переправили в госпиталь для выздоравливающих, который находился в Пенкино в помещении бывшего дома отдыха.

Во время моего пребывания в последнем госпитале, туда приехала группа эвакуированных артистов из Минска. После окончания концерта, я беседовал с ними. Они мне сказали, что по рассказам лётчиков им известно, что деревянный дом по улице Кирова, где я жил, сгорел.

Когда мне сообщили о предстоящей выписке в часть, я написал об этом жене:

«14 апреля 1942 г.

Дорогая Наточка!

Меня уже несколько дней, как выписали из госпиталя, но так как машина, которая должна отвезти меня во Владимир, всё ещё не прибыла, я всё ещё нахожусь в госпитале. Говорят, что сегодня машина будет, и если сегодня я уеду, то следующее моё письмо из Владимира наверное получишь раньше этого. Из Владимира я направляюсь в Москву, откуда я получу дальнейшее направление. Чувствую себя хорошо и в госпитале хорошо поправился и прилично отдохнул. На просьбу дать заметку в стенгазету, я вчера написал стихотворение, которое для тебя переписываю.

Целую крепко тебя, Ривочку и маму

Твой Абрам

Чудесный госпиталь прощай

 

Сегодня мне сказать придется

Чудесный госпиталь прощай,

Уж по-иному сердце бьется,

И скоро за родной мой край,

За счастье родины родной

Иду здоровым снова в бой

 

Скажу сегодня на прощанье

Всем няням, сестрам и врачам

Спасибо всем вам за старанье,

За ваш уход и помощь нам,

За вашу чуткость и любовь

Что дал мне этот милый кров

 

За прекрасное леченье,

За опрятность, чистоту,

За то, что для души забвенье

Я смог найти так часто тут,

За тихий отдых и покой,

Уж тат давно забытый мной.

 

Вот скоро новый мне на смену

Другой боец сюда явится

Нуждаться будет несомненно

Успешно также здесь лечиться,

Как рану я лечил свою,

Что получил в бою.

 

 

Тогда скорей вы за работу

Своих усилий не щадя

Пусть вашу чувствует заботу

Он как от матери дитя,

Здоровым скоро, чтоб мог стать

И вам, чтоб также мог сказать:

 

Сегодня говорить придется

Чудесный госпиталь прощай,

Уж по-иному сердце бьется

И скоро за любимый край,

За счастье родины родной

Иду здоровым снова в бой.

Мой начальный путь в новой армии после ранения

В последнем госпитале я получил направление в Резерв Западного фронта, расположенного в пригороде Москвы, Кунцево. Там я прожил несколько дней. Предъявив мой денежный аттестат, полученный мною ещё до ранения, мне выдали такой же аттестат на 1942 год, который я сразу отправил семье в Кочетовку. Потом мне и ещё двум из резерва дали направление в стоящую на линии фронта часть. На своём пути нам пришлось переночевать в городе Можайске. Узнав, что я еврей, хозяйка квартиры мне рассказала, что при немецкой оккупации Можайска в её квартире жил немецкий офицер, с которым вместе жила одна еврейка. Жили они в мире и согласии, и он носил ей в дом много продуктов, причём всё время никто их не беспокоил. Видимо, эта еврейка думала так спастись от смерти, поступая таким образом. Когда мы, после ночлежки, прибыли в отдел кадров, указанной нам части, там от нас отказались, и нам пришлось вернуться обратно в Кунцево.

Через два дня вместе с другим офицером направили на службу в распоряжение отдела кадров тыла 16 армии. Между прочим, читая мемуары бывшего командующего этой армии Рокоссовского, я узнал, что я и он были ранены в один и тот же день 8 марта 1942 года, а также потом лежали в одном и том же госпитале. Это, конечно, простое совпадение.

Я вместе со своим спутником поехал из Москвы поездом до г. Сухиничи, где находился штаб этой армии. По пути от станции Сухиничи до города мы разговорились. Я рассказал о своём ранении и о свершившемся чуде, когда секунды до ранения чуть повернулся, лёжа на снегу, вследствие чего осколок двигался уже не точно к сердцу, и я остался всё же живым. Я сказал ему о том, как не впервые, находясь в критическом положении, Бог меня милует и спасает, когда я думаю о его существовании. Мой спутник, вполне согласившись с моими мыслями, спросил, как меня зовут. Когда я ответил, что моё имя - Абрам, он ответил так: «Ты Абрам, а я Арам, очень похоже - ты еврей, а я армянин - Арам Асламазян. Держись со мной и ты не пропадешь». Я почувствовал, что человек он бывалый. По прибытии в город Сухиничи, мы по его инициативе сразу поместились там в частном доме у одной хозяйки. После этого он немедленно побежал в отдел кадров. Через короткое время Арам радостно прибежал ко мне и сказал, что нас немедленно требуют в Отдел кадров. Когда я предъявил справку о ранении, меня направили на временную службу в Продотдел армии. Там я встретил постоянно работавшего там знакомого, который до войны работал также учителем в Зубоврачебной школе в Минске. Он познакомил меня с другими служившими там людьми и хорошо меня отрекомендовал. Мне предложили временно выполнять отдельные поручения несмотря на то, что я еще немного чувствовал последствия ранения, я решил немедленно браться за дело.

Справившись сначала о моём здоровье, начальник отделения рассказал мне, что в состав армии должна прибыть кавалерийская часть, которой, конечно, потребуется сено. Поэтому армия получила разнарядку для получения сена из города Кинешма, который стоит у берега Волги. Сено должно быть направлено баржей от Кинешмы до Калуги. Мне было выдано чековое требование, которое я должен предъявить в Кинешме, причём, если там потребуют, то надо будет расписаться на чековом требовании о получении сена. При моём прибытии в Кинешму мне посоветовали, что для ускорения отправки сена мне следует расписаться в чековом требовании. Действительно, через несколько дней, прибыла баржа, и сено было погружено и отправлено в моём присутствии. После этого я тотчас вернулся в Сухиничи. По прибытии в продотделе мне сказали, что поскольку я расписался, мне надо будет лично сдать это сено соответственной воинской части. Но поскольку на это потребуется дополнительное время, то мне надо будет продолжать выполнять ещё другие поручения. Мне приходилось, например, принимать от Сухиничской конторы заготзерно муку и отправлять её на другие станции, где находился склад Продотдела. Иногда приходилось эту работу выполнять во время бомбёжки авиации.

Однажды оказалось, что в армейской дивизии не хватило десятичных весов. Но на одном совещании было доложено, что у самой передовой видели разбросанные детали десятичных весов. Мне тогда дали машину, на которой отправился в Думиничи для отыскания и доставки в Сухиничи этих деталей. Городок Думиничи оказался на самой линии фронта. Через окно, находившегося там завода, я наблюдал немецкие позиции. Мне вместе с водителем машины пришлось вытаскивать названные детали под свист вражеских пуль, погрузив их затем в грузовик, на котором отправились обратно в Сухиничи. На нашем пути нас преследовал и обстреливал немецкий самолёт. В ожидании очередного обстрела пришлось несколько раз оставлять машину во избежание опасности. Всё же нам удалось благополучно добраться до Сухиничи. Задание было выполнено успешно.

После этого пришлось побывать в Калуге, где я передал сено воинской части. Неожиданно я второй раз встретился там с Лазарем Ляндресом, которому я передал адрес моей жены. После окончания службы в Продотделе, где прослужил около семи месяцев, отдел кадров оставил меня на некоторое время у себя для помощи в учёте офицерских кадров.

Работа в отделе кадров армии и миномётном полку

Начальником отдела кадров тыла армии был майор Мотузко, бывший учитель начальной школы. Сам он был человеком недалёким, а фактически заворачивал делами его помощник, капитан Григорьев. В отделе работала вольнонаёмная машинистка Настя, живущая в отгороженной части комнаты вместе с другой девушкой, отец которой работал в штабе как вольнонаёмный. Но скоро отец вместе со своей дочерью куда-то уехали из Сухинич.

Питался я в столовой для комсостава армии. Учитывая военное время, можно сказать, что еды хватало и по количеству и по качеству. Работы также хватало, она правда была в основном техническая. Ночью спал тоже по-военному, шинель служила подстилкой и одеялом.

В конце 1942 года в деревне под Сухиничами формировался новый миномётный полк. После трёхмесячной работы в отделе кадров, меня направили в этот полк завотделом хозчасти полка. Я предварительно получил инструктаж по составлению отчётов в штаб армии, о нормах замены одних продуктов другими такой же калорийности, допустимыми для питания личного состава полка и т. д. Некоторые офицеры полка стали заводить себе «подруг» и стали бесконтрольно получать продукты из склада у безвольного кладовщика. Об этом говорил замкомандира полка по хозчасти. Случилось, что на вопросы об этом представителя штаба армии, я подтвердил, что такие факты имеют место. Этот представитель потом и обратил на это внимание командира полка, что вызвало ко мне неприязнь ряда лиц из личного состава полка.

Когда наш полк закончил укомплектование и занял место у передовой линии фронта, контора хозчасти переместилась в землянку. Когда я находился один в землянке, на землянку была «случайно» брошена граната, которая кстати не причинила вреда, и когда были введены новые воинские звания, мне Отделом артиллерии армии было по представлению командования полк, присвоено звание младшего лейтенанта, вместо лейтенанта. Зам. командира полка рассказал об этом в Отделе кадров тыла армии. Оттуда тогда решили отозвать меня из полка и снова перевели временно работать у них, а в конце 1943 года мне по приказу было присвоено звание лейтенанта. На бумаге я считался лицом, состоящем в резерве, хотя работал фактически в штабе. После того, как я успел там проработать три месяца, то в связи с большой длительностью срока пребывания в резерве, я был по приказу назначен техником-дефектовщиком отдельной трофейной роты, но по согласованию с командованием армии, продолжал работать в штабе армии. Со штабом армии я и переехал из Сухинич в Козельск, откуда участвовал в наступлении на северную часть Курской дуги с освобождением города Корачёва.

Работал я после ухода из миномётного полка в отделе кадров, где служил фактически ещё целый год. Во время моей работы там, я был награждён медалью «За боевые заслуги», а также «За оборону Москвы».

По ходатайству нашего командования военкомат, в связи с частой бомбардировкой станции Кочетовка, снабдил мою семью продуктами для переезда из Кочетовки в Сибирь. Моя семья переехала в Курган, где моя жена работала на военном заводе, а дочь посещала детский сад.

В связи с получением мною награды, я написал дочери следующее стихотворение для декламации в саду:

 

Мой папа получил медаль

За заслуги боевые

Ему для Родины не жаль

Отдать все силы молодые.

 

Наступит час конца войны,

Отец с победою вернётся,

Народ со всех концов страны

На общий праздник соберётся.

 

Тогда медаль себе на грудь

Я попрошу одеть на время,

Вокруг весь люд увидит пусть,

Что не отстало наше племя.

 

Я гордо папу обниму

Нежней, чем обнимал кто-либо,

И, прикрепив медаль ему

Скажу сердечное спасибо.

            1943 год.

 Кроме того послал ей и вторую открытку с более детским содержанием:

Я целый день играю,

И часто я пою,

Люблю и обожаю

Я мамочку свою.

 

Я прыгаю, танцую,

Уже пришла весна,

И маму я целую,

Как хороша она!

 

С работы маму жду я

Вечернею порой,

Вернётся, я ликуя,

Бегу скорей домой.

 

И если маме скучно,

Ей не даю скучать,

Как поцелую звучно,

То улыбнётся мать.

 

За чемодан она берётся,

Где карточки отца с войны,

И тут сильнее сердце бьётся,

Тревогой нервы все полны.

 

Узнав, что моя сестра Сарра успела эвакуироваться, я стал с ней переписываться. Переписывался и с братом. Он даже сумел навестить мою семью, когда она ещё была в Кочетовке, поскольку его воинская часть находилась поблизости оттуда.

После того, как моя семья переехала в Курган, Сарра перекочевала к ним, а потом пошла служить в военный госпиталь.

Служба в трофейной армейской роте

После победы у Курской дуги и последующим отдыхом в районе Брянска, наша армия перебазировалась в район, близкий к северу Белоруссии. Как я уже писал, работая в отделе кадров армии, я числился в армейской трофейной роте техником-дефектовщиком. Но на освобождённой, разорённой земле, не было почти никаких трофеев, кроме разбитой техники, которой и занималась рота. Дело в том, что работавшая в этой роте завдел-казначей женщина-лейтенант ушла в декретный отпуск, а мне пришлось занять её место. В этой роте было около десятка офицеров. Кроме того существовал ещё отдельный демонтажный взвод, состоящий целиком из офицеров, которых я обязан был обеспечить денежным довольствием. К тому ещё надо было обеспечить учёт продовольствия и обмундирования всего личного состава роты. Меня в роте ещё называли начальником штаба, так как должен вести и учёт личного состава роты. У меня ещё работало два писаря. Командиром роты был капитан Сальников. Он старался угождать начальству из трофейного отдела армии. В роте был даже один старик Николаев, который только тем и занимался, что, как бывший портной, обшивал всякое начальство. В связи с тем, что опираясь на начальство из штаба, Сальников был несколько своеволен, но он считался по вопросам работы с моим мнением. Тогда наши взаимоотношения были исключительно деловые. Был, например, случай, что Сальникову захотелось добавить мне в качестве писаря девушку, привезенную им из другой части армии. Я от этого наотрез отказался, несмотря на то, что она накануне проспала ночь в его крытой машине, которая служила ему кабинетом и спальней. Сальников вынужден был пойти на уступки, и отправил девушку назад в часть.

Однажды он решил взять на довольствие одну роту из трофейного батальона армии. Это было в его интересах, и согласовал этот вопрос с начальником трофейного отдела армии. Я тогда пошёл к этому начальнику, который выслушав мои возражения, отменил своё прежнее решение.

Правда, наградами через отдел кадров он меня не жаловал. Но они меня вовсе не интересовали, и я их не добивался. Меня целиком интересовали интересы семьи и благополучное возвращение домой после окончания войны. Когда наша рота стояла в городе Невеле (вблизи от севера Белоруссии), война далеко ещё не оканчивалась, а наступление на городок Витебской области успехом не увенчался.

Но приближался период борьбы за полное освобождение Белоруссии. Наша армия перебазировалась в район шоссейной магистрали Москва-Минск. Наша рота стояла на границе с Белоруссией у станции Красное Смоленской области. Когда началось наступление наших войск, я стоял на вершине холма, и воочию видел, как наши самолёты бомбят позиции противника, и тут же группами возвращаются назад после сброса бомб. С большим волнением мы смотрели на это зрелище, стоя во весь рост, не боясь обстрела со стороны фашистов. Вскоре фронт был прорван нашими войсками, и мы очутились в пределах Белоруссии, поблизости от Орши. Мы двигались на машинах. Была даже стычка бойцов одной из наших машин с машиной удирающих немцев. Вот и Орша, откуда я с Фимой в самом начале войны были поездом отправлены на восток в сторону Смоленска. Этот путь теперь уже повторился, но зато в обратном направлении. Вот и Толочин, и знакомый мне Бобр. Мы двигались, почти не встречая сопротивления. Только перед Борисовым над нами появился немецкий самолёт, который был тут же отогнан прочь. Захватывала дыхание мысль о том, что скоро вместе со своей частью буду в родном Минске. К сожалению, оказалось немного не так, так как был получен приказ повернуть в обход Минска в сторону села Красное, а затем города Молодечно. Я был весьма огорчён тем, что нет рядом моего начальства, чтобы выпросить разрешение посетить родной город и узнать там точнее о судьбе близких родных. Ведь всё ещё теплилась надежда, что найду кого-нибудь из них в живых.

Тогда я набрался храбрости и пересел на машину, направляющуюся в сторону Минска, в который успели вступить войска соседнего фронта.

Прошли минуты, и я очутился у наведённого моста через реку Свислочь (так как старый мост был взорван). Я почти бегом направился по улицам почти целиком разрушенного города в сторону Ново-Мясницкой улицы, где жили оставшиеся в городе родители, поскольку я твёрдо знал, что дом на улице Кирова, где я до начала войны проживал, полностью сгорел. Каменный дом, где я родился, а в начале войны оставались родители, двое моих сестер и трое детей старшей моей сестры Лизы, был взорван и от него осталось только пустое, трудно узнаваемое место. Я спрашиваю у каждого редко встречаемого встречного, могут ли они мне указать есть ли поблизости оставшиеся в живых евреи. От них я получаю только отрицательный ответ.

Наконец, я встретил женщину, которая сообщила мне, что на улице Флакса несколько евреев вышли из «малейсы», где им удалось скрыться от глаз надолго, и остались ещё в живых. Она согласилась сопроводить меня туда, где они сейчас находились.

Зайдя в деревянный дом, я застал около десятка евреев, сидящих там на полу. Почти все они не были в состоянии ходить. Я им отдал все имевшиеся в моём вещевом мешке продукты и, называя имена своих родных, спрашивал, знали ли они их. Среди них оказался человек, который хорошо знал сестру моего отца, тётю Липку и её детей. Он мне рассказал, что после организации немцами еврейского гетто, они решили накануне Октябрьских праздников сократить число улиц первоначально созданного гетто, убив с этой целью всех схваченных ими там евреев. С этой целью они окружили ряд улиц (Ново-Мясницкую, Заваленную, Замковую и др.) и силой выводили под конвоем всех обнаруженных там людей, которых и повели на расстрел. Этот человек (фамилию его я не помню) видел в этой колонне мою тётю со всей её семьёй. Тётя Липка жила до войны на улице Садовой, откуда всех евреев обязали переселиться в район, отведённый для гетто, откуда их потом повели на расстрел. Кроме того от него я узнал, что Соня, дочь другой сестры моего отца, ушла из города в еврейский партизанский отряд. Впоследствии, я уже от Сони узнал о трагической судьбе моих родителей и сестёр.

Во время нашей беседы, на легковой машине появился майор, который стал записывать показания этих спасшихся людей. Он мне показался военным корреспондентом. Ему рассказали о том, что убедившись в ожидавшую их смерть, группа евреев забралась в подвал деревянного дома, а один из них, будучи каменщиком, замуровал вход в подвал, оставив только тайный закрывающийся вход и выход. В этом подвале жили, а некоторые умирали и там же их хоронили. Среди них была одна девушка блондинка, которая и выходила тайком из убежища, чтобы менять вещи на продукты питания, или набрать воду для питья. Однажды мальчик, приметив эту девушку, стал кричать: «Смотрите, идёт жидовка», после чего она с трудом скрылась. Этот каменщик рассказал, что однажды он вышел через тайный выход с ведром для воды, и его заметил рядом стоящий человек, вызвавший у него страх в связи с открытием их убежища. На заданный каменщиком вопрос: «В Бога веруешь?» - незнакомец ответил, что верит, а поэтому, понимая, кто здесь прячется, он будет охотно часто им помогать. С тех пор он стал носить им часто воду и продукты питания.

Когда майор уехал, я вслед за ним покинул этих страдальцев, торопясь догнать свою часть.

По пути я неожиданно встретил, работавшего вместе со мной в Зубоврачебной школе, учителя белорусского языка Скалабана. Мы расцеловались, а потом, рассматривая прикреплённые к моей груди медали, он стал приглашать меня на свою квартиру. Когда же я узнал от него, что он работал во время оккупации директором школы, мне стало не по себе. Я торопливо ответил, что тороплюсь вернуться в свою часть, которую я обязан догнать. На шоссе мне удалось остановить машину, которая к счастью направлялась в сторону села Красное. По дороге нам встречались немцы, шедшие с поднятыми вверх руками, без всякого конвоя, для добровольной сдачи в плен.

В Красном я нашёл место расположения нашей части. Хозяйка с плачем рассказала мне о еврейской девочке Ривочке, которая у них батрачила, а немцы, узнав, что она еврейка, вывели её в поле и расстреляли.

При нашей остановке в Молодечно, я написал своей семье подробное письмо обо всём увиденном мною во время отлучки из части.

Продвинувшись быстро через территорию Белоруссии, мы перешли в Литву, где сделали остановку в районе города Кальвария. Оттуда мне пришлось съездить, с целью выплаты денег офицерам демонтажного взвода, в город Молодечно. Воспользовавшись тем, что Молодечно находится на расстоянии 70 км от Минска, я направился в Минск. Узнав, что моя двоюродная сестра Соня вернулась уже из партизанского отряда в Минск, и что сохранился её собственный домик, я встретился с ней. Застав Соню дома, я от неё узнал, что её муж Лазарь, служивший в лётной части, жив. Она ждала скорого его возвращения после демобилизации. Её сына и мать немцы убили в гетто, когда она находилась на работе на войлочной фабрике, куда обязана была ходить ежедневно в составе колонны. Она мне также рассказала, при каких обстоятельствах был в гетто убит мой отец, накануне Октябрьских праздников в 1941 году. Когда немцы тогда окружили ряд улиц и уводили всех обнаруженных там евреев на расстрел, мой отец решил спрятать родных в чулане нашей квартиры, находившемся под лестницей, ведущей на чердачный этаж нашего дома. Отец пропустил через щель в чулан мою мать, мою сестру Голду (студентку мединститута ), сестру Лизу с тремя её детьми, прикрыл щель досками, придвинув к ним затем платяной шкаф. Услышав шум шагов, отец спрятался за дверь комнаты. Немцы, обнаружив отца, стали его избивать и вывели его на улицу, присоединив его к группе конвоируемых евреев. После того как всю колонну увели за город на расстрел, всем спрятавшимся моим родным удалось перебраться на ещё сохранившуюся часть гетто, оставив почти всё оставшееся в квартире имущество на разграбление. Жили они потом в тесноте, бедности и страхе в районе Юбилейного рынка. В день, когда Соне удалось убежать из Минска в партизанский отряд, они ещё были живые.

Само собой разумеется, какова была их дальнейшая судьба...

На литовской земле мы временно отдыхали без особых забот около литовских хуторов. Было тёплое лето, и я жил в палатке на лоне прекрасной природы.

Лейтенант Дьяков принёс, обнаруженный им радиоприёмник Филипс, а в нашей части был движок. Мы часто включали приёмник, слушая музыку. Правда, недолго нам пришлось наслаждаться музыкой, поскольку из штаба армии пришло распоряжение о сдаче приёмника в политотдел армии.

Я познакомился с одним пожилым литовцем, хозяином ближайшего хутора. Он хорошо говорил по-русски. Он мне рассказывал про их жизнь на хуторе до коллективизации, что после каждой трудовой недели хуторяне собирались вместе и хорошо проводили время. Мы пришли с ним к согласию, что после окончания тяжёлых страданий и испытаний, народ сам без принуждения должен выбрать путь развития, что народ заслужил жить в большей свободе, не зная репрессий со стороны властей.

Через некоторое время мы переместились совсем близко от границы с Восточной Пруссией.

Мы в Восточной Пруссии

Находясь поблизости на границе с Германией, мы были уверены в том, что возможно скоро война будет перенесена на территорию нашего врага.

Действительно, вскоре после начала очередного наступления, мы очутились в немецком городе Шталупинен, а потом и Велау. Население этих районов бежало, оставив много рогатого скота. Захваченный скот, гнали на территорию СССР. Вот мы живём в одной из деревень Восточной Пруссии, где немцы оставили свои чистенькие домики с удобными печками, около которых в сараях аккуратно сложены брикеты торфа. В деревнях много сельхозмашин.

Мы перебрались вскоре на другое место и заняли пустой, хорошо обставленный мебелью дом. Как давно я не спал на мягкой перине, в чистенькой комнате, где в шкафу много книг. Сразу перед моими глазами бросилась книга Гитлера « Майн Кампф» и, как ни странно, рядом книжка с избранными стихами Гейне. Поневоле удивляюсь, как мог хозяин квартиры позволить себе держать в шкафу книгу этого знаменитого немецкого поэта, еврея по происхождению. Перелистываю сначала книгу Гитлера и с возмущением читаю его бредовые высказывания. Затем бросаю эту книгу в туалет. Открываю книгу Гейне, с трудом разбираю некоторые его стихи, останавливаюсь на стихотворении «К матери», и решаю в память о моей матери выполнить перевод его на русский язык. Из этой, оставленной хозяином квартиры, забираю с собой перину и книгу Гейне. Я думаю, пусть перина до конца войны будет использована мною, а потом передам её своей семье, взамен разграбленных и сожжённых наших вещей.

С переводом этого стихотворения я, хоть и с трудом, но справился. Жалко, что текст перевода у меня не сохранился. Книга потом тоже пропала.

У меня укрепляется надежда остаться в живых после этой ужасной войны. Хоть и были у меня во время войны неприятные моменты, но мне в основном везло. Правда, именно везло. Я никого не просил оставить меня потом работать в продотделе, в отделе кадров, в трофейной роте, так я не прилагал для этого никакого особого труда. Я просто подчинялся исходящим свыше приказам.

Дочери я пишу тогда следующий стих: 

Моя дочурка дорогая,

Уж близок день конца войны,

Когда наступит жизнь другая

В начале дней твоей весны.

 

О нашем горе и страданье

Ты узнаешь лишь со слов,

Увидишь счастье в детстве раннем,

А я узнаю счастье вновь. 

Да, я всегда считал, что счастье наступает, когда после преодоления трудностей, осуществляются не только сугубо личные мечты, но и пожелания счастья для родных и окружающих людей. Я видел счастье в обучении других людей, чтобы содействовать их счастливому будущему. Я мечтал и верил, что такое же счастье увижу и узнаю вновь в скором будущем, замечая плоды своего труда.

И вот, когда уже проходит первая половина декабря, а я сижу у камина около тлеющего торфа, обдумывая передать для семьи свои новогодние поздравления и пожелания так, чтобы они были получены ими своевременно. Тогда и решил свои мысли выразить следующим стихотворением: 

Из Германии далёкой

Вам новогодний шлю привет,

У вас надеюсь эти строки

На Новый Год увидят свет.

 

Хоть декабрь не на исходе,

Когда письмо я вам пишу.

Не считайте, что не в моде,

Что с приветом к вам спешу.

 

Из мест Восточной Пруссии

Оно пройдёт границы вал,

Литву и Белоруссию,

Москву и Волгу, и Урал.

 

И если, может быть, прибудет

Письмо как раз на Новый год,

То совсем прекрасным будет

Такой удачный к вам приход.

 

Я буду в мыслях с вами рядом,

Как будто все вы тут со мной,

Здесь, где слышен гул снарядов

Столь близко от передовой.

 

Но если раньше издалёка

К вам прибудет мой привет,

И немножечко до срока

Моё письмо увидит свет

 

Всё равно, я понимаю,

Вы рады будите ему,

А в Новый год, я твёрдо знаю,

Вернётесь к моему письму.

 

Тогда поймёте очень скоро,

В семье читая его вновь,

Мои к вам чувства в эту пору,

Мою привязанность, любовь.

 На самом деле оказалось, что поздравительная открытка была получена на два дня раньше Нового года. Новый год в Восточной Пруссии мы отметили радостно. Чувствовалась уже близость нашей окончательной победы. На встречу праздника к нам прибыли гости из штаба армии. Старшина позаботился о приготовлении богатого стола с выпивкой и закуской. Провозглашались тосты, из которых выделялся особо тост « за скорое взятие Кенигсберга».

Действительно, через несколько месяцев был хорошо организован штурм Кенигсберга и его крепости. Я был в составе части нашей роты при взятии города. Мы разместились там в отдельном, плохо отапливаемом домике. Не обошлось тут без особых приключений, когда ко мне подбежал старший сержант Селиванов, предлагая побывать в недалёком от нас месте... Оказалось, что прибыли к бункеру, внутри которого сидело много немцев в гражданской одежде, среди них было и много женщин. Я стал у входных дверей бункера и наблюдал, как туда заходят наши военные из разных частей, а когда кто-либо из них подходит к женщине, чтобы потащить её за собой, то в ответ сразу поднимается общий раздирающий крик всех сидящих там немцев, заставляющий насильников отступить. Меня такие поступки возмущали, и поэтому я поторопил Селиванова немедленно удалиться оттуда, так как мне было больно наблюдать такие поступки. Селиванов мне тогда признался, что он за это время уже был в расположенной у дверей бункера сторожке, где находился старик-сторож и несколько, лежащих на полу женщин, одну из которых он изнасиловал, не обращая внимания на мольбы старика. Когда я его стал ругать за этот поступок, он сказал, что он знал заранее, что там были и другие военные. Он оправдывался тем, что так же поступали немцы при занятии наших городов и деревень. Я ему сказал, что он достоин наказания, и я не одобряю такие действия военнослужащих, отбирающих у мирных немцев- беженцев на дорогах их личные вещи.

Через некоторое время уже вся наша рота разместилась в одном из пригородов Кенигсберга, Розенау. Однажды, один из солдат привёл в мою комнату одну немолодую женщину. Вид её просто ужасал, лицо было сплошь морщинистым, и она отрекомендовалась еврейкой. Я убедился в правдивости её слов после того, как она мне по-древнееврейски говорила слова, связанные с еврейскими праздниками. Кроме того, она мне показала своё немецкое удостоверение, где было записано её имя, за которым после тире было слово - Сарра, что являлось признаком того, что она еврейка. Она просила накормить её. Я отдал ей кусок, лежащей у меня в комнате, жирной рыбы и повёл её на кухню, где её накормили. Как она оказалась в живых, я толком не понял, так как она говорила по-немецки слишком быстро. Я пригласил её ещё зайти ко мне, но больше она не появилась.

Я попросился отпустить меня в отпуск к семье, но мне отказали, а взамен предложили ехать в командировку в Витебск, чтобы я мог побыть и в Минске. В Витебском ГАИ мне надо было поставить печать на справках, выданных нашим водителям о том, что им присвоены звания водителей высшего класса. Дело в том, что к нам приехал представитель ГАИ с просьбой о выдаче для них трофейной машины, а взамен он предложил выдать некоторым водителям указанные справки. Для отвода глаз, он даже экзаменовал водителей, а потом выдал им удостоверения, на которых не было печати. При приезде в Витебск в ГАИ приложить печать категорически отказались, и я вернулся ни с чем, так как это был только обман. Находясь в Минск, я побыл у жены моего брата и её родных, вернувшихся в Минск после эвакуации в Россию. Они своевременно поселились в свободной от жильцов квартире, которую нашли в разрушенном городе.

Когда я приехал из Витебска обратно в свою часть, я передал Сальникову записку от «представителя» о том, что начальство ГАИ не признаёт действительным такой «экзамен». Не удалось Сальникову задобрить водителей, которые знали про его незаконные делишки. Моему писарю рассказал один из водителей, знавший, что Сальников, вместе с работником трофейного отдела армии, закопали в землю несколько рулонов трофейной ткани, а ведь это надо было сдать в пользу государства.

После взятия Кенигсберга, мы почти перестали чувствовать себя, как на фронте. Чувствовалось, что через пару месяцев война окончится при полной нашей победе. Однажды я зашёл в отдел кадров и спросил у замначальника отдела о возможности моей демобилизации раньше начала учебного года в случае достижения окончательной победы. Григорьев обещал оказать мне содействие. Увидев, что в киоске военторга продаётся вино, я купил там бутылку вина, вспомнив, что скоро наступит день моего рождения. Не сказав об этом никому, я спрятал бутылку в свой чемодан.

Неутомимый лейтенант Дьяков притащил радиоприёмник и отнёс его к нам в штаб. Я запретил им пользоваться, желая сдать в политотдел армии.

Окончание войны

Прошли считанные недели и вдруг объявили о том, что надо утречком ждать официального сообщения. Я ещё спал, а ко мне пришло много народу из нашей части. Мы включили приёмник и вскоре услышали уже ожидаемою новость о том, что война окончилась безоговорочной капитуляцией Германии. Солдаты от радости выбежали стрелять вверх из винтовок, а некоторые из ракетниц. Я вынул наскоро бутылку вина из чемодана и сказал, выпьем за новый праздник, а также и день моего рождения. Оставшиеся в комнате люди, выхватывают из моих рук бутылку и выпивают вино, почти для меня ничего не оставляя, а меня самого качают. Радостно прошло начало этого действительно ясного солнечного дня.

Этот наш праздничный день был к вечеру сильно омрачён. Это было связано с тем, что командиром части Сальниковым была направлена группа людей с толом в залив для добычи рыбы. Находясь в лодке, от взрыва тола сержанту нашей части оторвало руку, а солдат Николаев был на месте убит. Капитану Сальникову, конечно, было легко замять это дело при помощи своих друзей. Я даже не узнал, кому готовилась эта рыба.

После окончания войны я с нетерпением ждал демобилизации. Я до войны работал в Зубоврачебной школе и я знал, что занятия в этой школе возобновились. В последний раз моего посещения Минска, я встретился с директором школы и рядом учителей. Они мне говорили, что они меня ожидают к новому учебному году, и что пока на моё место принят новый учитель, который и стал завучем школы. Я ещё раз зашёл в отдел кадров с просьбой посодействовать скорейшей моей демобилизации, учитывая, кроме уже написанного выше и плохое положение семьи, которая живёт в холодной и дымной комнате в Сибири, и которую мне необходимо переселить обратно в Минск. Но оказалось на деле совсем не так. Учебный год уже начался, а приказа всё ещё нет. Неожиданно оказалось, что наша трофейная рота должна влиться в состав трофейной бригады, штаб которой находился в городе Ландсберге (по-польски стал называться Гошув) недалеко от Познани. Трофейный отдел 11 гвардейской армии переводится в Берлин и берёт туда командира нашей роты Сальникова.

Нашу роту направили в Ландсберг поездом, который часами стоял почти на каждой станции, вследствие громадного числа составов с перемещёнными лицами. Мне с писарями выделили отдельный товарный вагон, а потом присоединили к нам фельдшера рты, очень несимпатичного типа и пьяницу. В середине ночи, когда я в вагоне спал, вдруг чувствую, что меня будят. Смотрю около меня на ящике сидит фельдшер с наганом в руках, нацеленном на меня. Писари лежали с бледными, испуганными лицами. А мерзавец говорит им: «Он еврей, у него есть деньги, моего отца за растрату осудили, а его выдал еврей». Я лежал, не двигаясь, не обращая внимания на его слова, повторяемые многократно. Мой наган лежал рядом со мной, но моя рука не должна была тянуться к оружию в это время, ведь он мог бы раньше выстрелить мне в голову. Около часа он повторял все эти слова, но ни один из писарей не отважился тронуться мне на помощь, боясь не только за свою, но и за мою жизнь. Наконец, он отложил наган, отойдя от меня. Вскоре он уснул, но я совершенно не спал остальную часть ночи, думая, что я правильно себя держал.

Трофейная бригада

Когда на следующее утро поезд прибыл в Ландсберг, я с этим пьянчугой не вымолвил ни одного слова, хоть он на меня смотрел виновато, опустив голову. Хотя может быть, можно было доложить начальству бригады о случившемся, я решил обо всём пока молчать. Этого фельдшера я больше не видел. Возможно, что его направили подальше от Ландсберга в какой-нибудь батальон.

После проверки личного состава, прибывшей в бригаду роты, ко мне явился солдат, который сообщил, что меня вызывает к себе командир бригады. Я сначала подумал, что этот вызов возможен по поводу происшествия с фельдшером. Но оказалось совсем не так. Подполковник Кириченко, командир бригады, держал моё личное дело и спросил знаком ли я с его женой. Оказалось, что я в одно и то же время учился в университете вместе с его женой на физмате. Когда он назвал её девичью фамилию, я вспомнил о ней. Подполковник сказал, что возможно она к нему приедет. Спросив меня сначала, какую должность я хотел бы занять, он сказал, что хотел бы назначить в финансовый отдел казначеем бригады. В ответ я стал рассказывать о себе, а он меня внимательно выслушивал. Я ему сказал, что надеюсь демобилизоваться, но поскольку это пока невозможно, то поскольку я имею опыт работы в отделе кадров армии, то не хотел бы быть материально ответственным, а лучше хотел бы работать в отделе кадров бригады. Поскольку там все штатные должности были заняты, мы пришли к соглашению, что по приказу меня назначат казначеем, но фактически буду работать в отделе кадров.

В моём положении я посчитал это большой удачей для себя. Молил Бога, что мне опять повезло.

Город Ландсберг после войны уже вошёл в состав Польши. Город был заселён поляками, прибывшими в основном из тех областей бывшей Польши, которые входили потом в состав СССР. Сюда приехало много поляков, у которых жилища были разрушены во время войны, так как Ландсберг после войны остался совсем не разрушенным, многие дома опустели, так как почти все немцы отсюда бежали, или были выселены. Когда я приехал в город, я сам наблюдал, что поляки продолжали ещё выселять немцев, оставшихся жить в этом городе. Приезжим полякам достались жилища, оставшиеся от немцев, а также имущество от наших воинских частей, постепенно уезжающих из города. Они открывали множество кафе и ресторанчиков с музыкой и танцами, улицы пестрели объявлениями, зовущими на «Забава Танечна».

Вывоз имущества отсюда в виде трофеев прекратился, в связи с хорошими отношениями с новым режимом в Польше. Поэтому для трофейной бригады особой работы тут не было, и мы ожидали её скорой ликвидации. Но это всё же затянулось по неизвестным мне причинам.

Сначала я сидел в кабинете начальника отдела, а вскоре он ушёл из этого отдела, а потом Дик стал вместо него. Это был человек, любивший выпить и погулять. Я жил с ним в одной квартире, занимая разные комнаты, но я старался держаться подальше от него. Начальник финансового отдела бригады несколько раз просил меня идти к нему работать, но я отмалчивался, зная установку, данную ему командиром бригады.

Накануне нового 1946 года вызывает меня начальник Продотдела бригады и говорит мне, что я по приказу назначен представителем бригады в комиссию по проведению инвентаризации имущества одного из батальонов бригады, который размещался у берега Одера, т. е. на границе Польши и Германии. Он меня также предупредил о необходимости выявления неучтённого в батальоне имущества. Принимая эти его указания, он тут же, перед моим уходом из кабинета, говорит мне о просьбе штаба бригады переслать тёлку к Новому году. Тут же я на него удивлённо посмотрел, сказав хоть трудно сочетать оба противоречивых требования, но всё же я там разберусь в обстановке. У меня глубоко в памяти сохранился случай в миномётном полку. Вспомнил также случай во время первой моей поездки вместе со старшиной роты на работу, когда я спросил его есть ли у него неучтённые продукты для использования в случае получения недостаточно удовлетворительного пайка. Тогда Сальников вызвал меня и в присутствии всех офицеров роты распекал меня за то, что я интересуюсь такими вопросами уже в первые дни приезда на работу.

Приехав в батальон, я проехал с заместителем командира батальона по хозчасти почти всю территорию, занимаемую батальоном, и убедился, что там всё, как в настоящем советском совхозе. Там и лошади и коровы и свиньи, и обработанные солдатами поля и т. д. С их хозяйством ни один приезжий чёрт не разберёт. Что касается вопроса, заданного мной по поводу пересылки тёлки, Зам. командира меня заверил, что это будет немедленно выполнено. Он меня пригласил жить у него на квартире, в отдельном, только им занимаемом доме. Сам он (кажется Дорофеев) был уже пожилым человеком, а с ним жила одна женщина, видимо из числа перемещённых лиц. Узнав, что группа офицеров батальона собирается переправиться на лодке на противоположный берег Одера, чтобы 1 января поехать в Берлин, я попросил и меня взять с собой. Они, конечно, охотно согласились.

Новый год я отметил вместе с замкомандира и его «женой» у них на квартире. У них оказался чистый спирт, к которому во время встречи чуть дотронулся, запивая спирт водой. Закуска была восхитительной. На рассвете мы, переправившись на лодке через Одер, сели в ожидавшую нас машину, которая быстро доставила нас в Берлин. Там мы сначала заехали в магазин Военторга. Потом, по моему желанию, меня доставили к Бранденбургским воротам и Рейхстагу, показав мне ещё до этого наиболее достопримечательные места в городе. Я с большим трудом нашёл узенькую щель на стене рейхстага, чтобы мелким шрифтом расписаться. Я был предупреждён не отходить за здание рейхстага, во избежание неприятностей, так как можно попасть в другую зону оккупации Берлина. На площади у рейхстага стояло много торгашей, говорящих по-русски. У одного из них я купил открытку с фотографией Бранденбургских ворот.

Сразу, после возвращения в Ландсберг, я сочинил стих, который я переписал мелким шрифтом на купленную открытку. Эта открытка, посланная семье в Курган, сохранилась в семье и поныне. Вот содержание стихотворения:

Привезла меня машина

К центру города Берлина.

Велика была охота

На Бранденбургские ворота,

И Рейхстаг, что рядом,

Посмотреть победным взглядом.

 

Здесь, ликуя на просторе,

Видя кровь, и наше горе,

Раньше немцы без устали-

О победе всё кричали.

 

А сейчас, где те убийцы?

Чистокровные арийцы.

Те же люди здесь на диво

Нас встречают преучтиво.

 

Может в первом пешеходе

Скрыт убийца на свободе?

Иль прохожий у рейхстага

Рубил детей невинных шпагой?

 

 

Смысла нет спросить их снова-

Нам в ответ не скажут слова,

Или скажут - мы невинны,

Гитлер дал нам лишь руины,

И покажут на разруху,

И на своё пустое брюхо.

 

И тогда берёт охота

На Бранденбургские ворота.

И Рейхстаг, что рядом

Вновь посмотреть победным взглядом.

 В бригаде я узнал, что Новый год был там хорошо отмечен. Присланная тёлка тоже содействовала этому.

Прошло ещё два месяца и, наконец, из бригады я был направлен в штаб Северной группы войск для получения там приказа маршала Рокоссовского о моей демобилизации. Вскоре я со своими вещами уехал в Лигницу, где я сдал личное оружие. Там же получил денежное пособие и продукты питания. С большим трудом мне удалось сесть на поезд, направляющийся в Брест.

 Преодоление моих первых трудностей после демобилизации

 Из Бреста я в переполненном вагоне доехал до Минска. С вокзала мои вещи увезли на тележке на квартиру к Фиме. Фима демобилизовался задолго до меня. Он уже работал. Его семья жила в небольшой части квартиры вместе со всеми родственниками его жены в очень большой тесноте. Наша квартира после войны не сохранилась, а квартиру нанять было почти невозможно. Я всё же решил забрать мою семью из Кургана в Минск, после получения мною в Минске паспорта. Вдруг на адрес Фимы получилось письмо от Сарры. Она сообщала, что находится в госпитале в Рязанской области, откуда она демобилизуется. Поэтому она просит приехать к ней и помочь ей приехать с вещами в Минск. Тогда я вместе с Фимой немедленно уехали в Москву, а оттуда к Сарре в госпиталь, откуда перевезли её вещи в Москву к Бейле (родной сестре матери моей жены). Вслед за этим я из Москвы направился в Курган, куда я прибыл поздней ночью. Постучав в окно, я всех разбудил, и состоялась наша долгожданная встреча.

Поскольку в Минске было очень трудно с жильём, нам многие советовали остаться жить в Кургане, но я не поддался этим уговорам. Там организовали вечер встречи со мной, он же и был вечером прощания нашей всей семьи с Курганом. Мы уехали вместе с нашим скудным скарбом сначала в Москву, где погостили несколько дней у родственников Наты, а затем уехали в Минск.

После приезда в Минск, нам удалось нанять на окраине города комнату сроком на один год, за что отдал всё денежное пособие, полученное мной при демобилизации.

Так как я приехал с семьёй в Минск в апреле 1946, то появилась забота об устройстве на работу почти в конце учебного года. Когда я появился на место довоенной работы в Зубоврачебной школе, оказалось, что по моему предмету ускоренно были прочитаны учителем все лекции. Новичихин - он учитель, он же и завуч, сам о себе так позаботился. В школе были возмущены поступком Новичихина, знавшего уже раньше о моём прибытии после армии. Он внезапно уехал из Минска, боясь преследования за свои другие неблаговидные поступки в школе. Я был восстановлен по закону на работе в Зубоврачебной школе.

Летом я работал, благодаря содействию Мельцерзона, в Минском педагогическом училище, где занимался с заочниками этого училища, а чуть позже принимал экзамены у поступающих в Зубоврачебную школу, т. е. без работы не оставался.

Случайно встретился с офицером, служившим в одной армии со мной. Рассказав мне, что он работает в одном из управлений Белорусского военного округа, я его спросил, может ли моя жена устроиться там же экономистом. Оказалось, что у них было такое вакантное место. По его рекомендации мою жену зачислили на работу экономистом в Управлении строительными предприятиями БВО. Там же она получила и продовольственную карточку, дающую возможность получить ряд дефицитных продуктов. Кроме того в Москве были получены посылки с одеждой от родственников жены из Америки, где так же были выделены вещи и для Наты. Потом получили уже в Минске посылки за плату от тех же родственников, что улучшило наше материальное положение в это ещё тяжелое время. 

Дальнейшее улучшение нашего материального положения в 1946/1947 учебном году

Лазарь Ляндрес, бывший муж моей погибшей сестры Лизы, порекомендовал мне взять дополнительную работу в физкультурном техникуме, а также немного и в 23-й школе, поскольку он там тоже работал. Меня там приняли. Работа была дневная.

Кроме того я имел полную нагрузку в Зубоврачебной школе, где работа была только вечерняя, по причине отсутствия после войны собственного помещения. Учебная нагрузка стала большой, но я учитывал, что Нате придется взять отпуск по беременности. Вечерняя работа стала утомительной, так как приходилось приходить с работы домой поздней ночью, и ходить далеко домой по пустынным незастроенным тогда улицам, по которым ночью и ходить было опасно. Приходилось мне тогда работать и по физике, и по математике.

В марте 1947 года родилась у меня вторая дочка Ася. Теснота в комнате увеличилась. К тому ещё хозяйка дома нам заявила, что нам следует освободить квартиру к окончанию года проживания нашего в её домике. Кроме того она заявила, что выходит замуж. Об этом она сказала ещё задолго до рождения Аси. Правда, это нас не огорчило, так как Фима предложил мне совместно восстановить под жильё помещение склада по улице Островского. По ходатайству с места его работы, ему дали на это разрешение, а поэтому он предлагал мне использовать 1/3 восстановленной площади, а ему 2/3 с тем, чтобы соответственно этому расходовать деньги на ремонт и восстановление. Ната, ещё до ухода в декретный отпуск, подала заявление в Управление по месту работы и нам разрешили на предприятии БВО выполнить по строительству дома всю столярку, а также изготовить гонт для крыши, что и было выполнено. Перебравшись потом после восстановления на новую квартиру, мы жили уже в меньшей тесноте. Тут же я купил новую мебель, и мы стали совсем довольны своей судьбой, хотя пришлось спать мне с женой в одной общей односпальной кровати, а мать Наты спала в детской кровати.

Рима готовилась к поступлению в 1 класс школы.

Повышение интереса к работе в средней школе. Рождение сына

Несмотря на то, что преподавал после войны и физику, и математику, я уделял особое внимание на усовершенствование моего преподавания математики в средней школе. Я стал уделять особое внимание применению математики на практике. Тогда было в моде выполнение с учениками измерений на местности, на что я и закупил и изготовил приборы. По программе по алгебре требовалось умение пользоваться логарифмической линейкой, так как тогда у нас ещё не производились электронные калькуляторы. Для объяснения правил пользования логарифмической линейкой в условиях класса требовалась большая линейка, которую можно повесить на классной доске, а таких в продаже не было. Тогда я нарисовал на бумаге логарифмическую шкалу, пользуясь таблицей логарифмов, и наклеил её на изготовленную школьным столяром доску, по которой перемещается движок. Изготовленную линейку я демонстрировал учителям города. Потом многие учителя последовали моему примеру. Много наглядных пособий ученики изготовили мне по стереометрии и т. д.

Работал я очень много, так как жена из-за малого ребёнка не могла работать. Я работал в средней школе, в Зубоврачебной школе, и на постоянно действующих курсах, причём, во всех местах работал, имея полную нагрузку. Тут моя жена вновь забеременела. На работу ей пока уже не ходить, так что пока от чрезмерно большой нагрузки отказываться никак нельзя.

В 23-й школе работал вместе со мной и Лазарь Ляндрес. Работал там также и Голуб Моисей, отец моего друга Ильи, умершего вскоре после демобилизации из армии. О том, что жив мой самый лучший друг Абрам Гольдберг, я узнал уже в 1942 году, когда я после ранения побывал в Москве в Представительстве Белоруссии. Там я встретился со служившем в представительстве от Белоруссии родственником Гольдберга, рассказавшим мне, что Абрам получил на фронте тяжёлое ранение в голову и был освобождён от дальнейшей службы в армии. После войны мы часто переписывались. Он проживал в Ленинграде.

После войны я встретился в Минске с Ф.С. Барканом и его женой Менитой. Баркан выдал себя крестьянином из-под Смоленска и во время войны работал на шахте в Германии, скрывая своё еврейское происхождение. Моя дружба с ними продолжалась по-прежнему. После демобилизации в Минск приехал и Гурвич. Он почти всю войну прослужил в Иране в расположившейся там советской воинской части. Возобновилась моя дружба со старыми работниками Зубоврачебной школы, с которыми я много лет совместно работал.

Зная наши неудовлетворительные жилищные условия, некоторые родные и соседи советовали жене сделать аборт, который в то время был законом запрещён. От меня эти советы скрывали. Однажды, когда я пришёл домой пообедать, в одной из комнат брата я заметил присутствие незнакомой мне женщины, рядом с которой стояли жена, тёща, и жена брата. Это мне показалось подозрительным, и поэтому я поднял шум. В результате прибывшая для выполнения аборта женщина испугалась и немедленно исчезла. Таким образом, в мае 1949 года, у нас появился долгожданный сын. Тёща была религиозной женщиной и настойчиво предлагала выполнить обряд обрезания над новорожденным. Мне это могло грозить большими неприятностями, как это случилось с другим знакомым мне учителем Бернштейном. Всё же я не препятствовал её желанию. Обряд был выполнен тайно и в моём отсутствии у меня дома. Об этом никто из посторонних и не узнал. Я же счёл возможным не отходить от старых традиций и заповедей, совершённых и надо мной после моего рождения. Я вспомнил, что всегда в прошлом часто обращался к Богу в трудные минуты жизни.

Мои послевоенные переживания, огорчения, новые встречи и быт

Продолжал я работать честно. В школе был председателем секции преподавателей физики и математики и часто делал доклады для городских учителей математики на методические темы. В своём классе организовывал диспуты по обсуждению произведения И. Мележа «Минское направление» в присутствии самого писателя.

Я сильно переживал, когда в последние годы жизни Сталина было свыше организована травля евреев с предшествующим этому явлению провокационным «делом врачей». Словно по команде властей печатались статьи в газетах, где фигурировали лица исключительно с еврейскими именами и фамилиями, об их злодеяниях, совершённых против советских людей. Создавалось впечатление, что только одни евреи - преступники. Во многих местах евреи увольнялись с работы. Слава Богу, что в Минске это не так ощущалось во время работы в Минске первого секретаря ЦК КПБ Патоличева.

В школе мы в своём кругу втихомолку обсуждали эти события, отметив, что в то время не нашлись такие органы печати, которые с возмущением отвергали бы эти незаконные действия. После смерти Сталина нам стало легче на душе, когда официально было признано нелепым «дело врачей», а травля евреев в газетах была прекращена.

В 1954 году я стал уже получать пенсию за выслугу лет, в связи с 25-летием моей педагогической деятельности. В связи с этим я решил эти дополнительные деньги использовать на пристройку ещё одной комнаты к нашей квартире. Пристройка оказалась неудачной, т. к. она была выполнена из двух слоёв досок, внутри которых был насыпан угольный шлак. Зимой там было холодно. Печку мы топили тогда к вечеру, чтобы не было нам холодно ночью спать, в перенесенной из старой комнаты нашей кровати. Так или иначе, но нам и детям просторнее стало жить, и значительно улучшились условия для работы и учёбы.

Отметив мою хорошую работу в качестве учителя математики, мне выдали бесплатную туристическую путёвку по Кавказу. Побывал в Баку, Кутаиси, Тбилиси, Батуми, а в конце путешествия отдыхал несколько дней на Черноморском побережье Кавказа. Это был мой первый летний отдых во время каникул за время после войны. Во время путешествия я убедился, что разговоры о дружбе между народами в Советском Союзе существуют только на бумаге. Например, переезжая с экскурсией из Баку на территории Грузии, экскурсовод-азербайджанец нам открыто со злостью заявил, что на самом деле мы едем ещё по отнятой у нас азербайджанской территории. Во время моего пребывания в Кутаиси, где тогда строился автомобильный завод, экскурсовод-грузин нам заявил о нежелательности этой стройки, поскольку тогда в Кутаиси понаедут русские и т. д. И здесь я почувствовал, что официальные сообщения в печати и по радио не соответствуют действительности. Редко люди говорили о том, как они сами думали. Органы под руководством Берия продолжали «действовать» и после войны. А как они действовали до войны, многим было известно, а некоторые люди даже не побоялись письменно об этом рассказать. Вспоминаю, что в 1947 году по рукам шли воспоминания одного репрессированного генерала (его фамилию не помню). Он сидел вместе с Наталевичем - последним довоенным председателем Верховного Совета Белоруссии. Тетрадка этого генерала была у меня в течение одного вечера.

Вскоре, как неожиданный гром, прозвучало известие о гибели в Минске Соломона Михоэлса, председателя антифашистского комитета в СССР, известнейшего артиста еврейского театра, погибшего в автомобильной катастрофе, инсценированной НКВД. Я, как и другие люди в моём окружении, считали гибель Михоэлса, как задуманное сверху убийство. Это и подтвердили дальнейшие события, казни аресты, борьба с « космополитизмом», и « дело врачей».

Большие огорчения принесли мне встречи с людьми, хорошо знакомыми с моими близкими и родными во время их пребывания в гетто. Меня встретил человек, в квартире которого жили мои близкие родные (мать, сёстры, племянники), спасшиеся после погрома в ноябре 1941 года, когда увели на расстрел моего отца, тёток и их детей и внуков. Он мне рассказал, что мою младшую сестру Голду (Геню) немцы заставили работать по переборке одежды евреев, расстрелянных в гетто. Какое кощунство! Он меня «утешил» только тем, что иногда ей удавалось вынести домой кое- что из обнаруженного ею в карманах. Страшно об этом подумать. Хозяину квартиры удалось уцелеть благодаря тому, что ему удалось убежать в партизанский отряд. Был также в партизанском отряде Давид Зибицкер, который будучи также в гетто, как врач навещал мою больную мать. После войны я помог Зибицкеру в устройстве на учёбу в Зубоврачебную школу его жены.

Радостной была моя встреча с Ириной Емельяновой Яхновецкой - учительницей химии в Зубоврачебной школе. Перед самой войной она проживала по соседству с домом, где проживали мои родители. Как нееврейка, она была обязана вместе с семьёй уйти из района гетто. Перед тем, как убраться из этого района, она зашла к моим родителям, надеясь что-то сделать для моего спасения, но узнала, что я ушёл в армию. Я вполне этому верю, так как мы состояли в большой дружбе. После моей демобилизации из армии, она помогла мне устроиться на работу по совместительству в педагогическое училище с заочниками. Её муж Романович работал тогда директором этого училища. Вскоре я порекомендовал И. Е. в техникум физкультуры, где я по совместительству работал. Оттуда она потом перешла на работу в институт физкультуры, где и защитила кандидатскую диссертацию.

Неожиданная встреча состоялась с Яковом Требником, с которым я и Фима направлялись из горящего Минска в Уручье, где был расположен военный городок. Отметили, что мы вместе ушли в армию, и все мы втроём остались в живых. Яков с женой направлялись в Польшу и видимо оттуда выехали в Америку, где жил его брат Мотке, мой друг детства. После войны осталась в живых семья Мельцеров, которая жила в квартире, расположенной рядом с нашей. Когда они уходили вечером 24 июня из горящего от бомб Минска, то вместе с ними пошла моя младшая сестра Голдочка, но отец её задержал, не захотел пустить её одну. Возможно, она пошла бы к своей подруге Тане Каган, с которой училась вместе на рабфаке, а потом три года в Мединституте. Она в тот же день договорилась вместе с ней уйти из города. Таню я встретил вскоре после войны в поликлинике, где она работала врачом, так как после эвакуации успела окончить мединститут. Таня вспомнила всё, а на глазах слёзы...

Время брало своё. Живым надо жить и нормально существовать. Я делал всё, что было в моих силах для нормального благополучия своей семьи. Жена после войны работала недолго, так как через год после освобождения из армии родилась наша вторая дочь - Ася, а ещё через два года – сын Иосиф. Я работал с утра до поздней ночи, чтобы обеспечить свою семью жилищем и питанием, а число членов семьи увеличилось сначала до пяти, а потом до шести человек. Я даже не имел достаточно времени, чтобы в нужной мере заняться воспитанием и учёбой детей. Эту обязанность принимала на себя жена. Она регулярно ходила на родительские собрания и т. д. Рима была общительной девочкой и имела много подруг. Училась она неплохо. Я старался создавать для неё более сносные условия для учёбы и отдыха. В нашей комнате площадью 15 кв. м было два окна. Она была перегорожена пополам фанерной полуперегородкой. До 1954 года Рима спала одна на диване в одной половине комнаты, а мы все остальные спали в другой половине. Я и жена спали сначала на односпальной кровати вдвоём (полутораспальная кровать закрывала бы вход в нашу половину комнаты), а потом приходилось брать к нам в кровать маленькую Асю. Когда появился Иосиф, стало ещё труднее. Дети часто болели. В 1953 году я сам вдруг тяжело заболел. Температура доходила до 40 градусов С. Врачи не сумели определить диагноз. Вызвали частного врача. То же самое. Тогда из Зубоврачебной школы пришла навестить меня преподаватель терапевтической стоматологии Татьяна Ароновна. Она сразу определила, что у меня стоматит, так как десна вокруг зубов гноились в серьёзной степени. Т. А. приходила лечить мой рот ко мне домой ежедневно в течение целой недели. Так как ряд зубов расшатались, пришлось некоторые зубы удалить, а на некоторые поставить коронки. Сказались годы пребывания на фронте, когда ряд зубов у меня пришлось удалить, не прибегая к обезболиванию. Протезирование выполнили в Зубоврачебной школе бесплатно. Мы с братом купили пианино, общее для наших младших детей. Стоило оно сравнительно недорого, так оно было довольно старое. Поставили пианино в большей комнате у брата (у меня, конечно, места для него не было). Пригласили для занятий преподавательницу музыки. Она приходила к нам домой для занятий с двумя Асями. Рима уже училась в средних классах школы, где на выполнение уроков уже требовалось побольше времени. Занималась дома по музыке только Ася.

У трёх моих детей на нашем дворе было достаточно сверстников, с которыми они проводили свободное время. У нашего двора находился кинотеатр. Туда мы и наши дети ходили часто смотреть кинофильмы. Со всеми многочисленными соседями мы жили дружно. Соседи часто нас навещали. Особенно мы дружили с семьёй Кагана. Каган был учителем русского языка. До войны он работал в еврейском техникуме, где он был учителем еврейского языка (идиш). Он даже написал грамматику по идишу. Он стал работать учителем русского языка после закрытия всех еврейских школ, а также еврейского педтехникума, что произошло ещё до войны.

Приятным человеком был сосед Рубин. Он был дружным и сердечным. Когда мы ремонтировали нашу квартиру, он на своей телеге привёз нам цемент. В том же доме №26 жила портниха Галя, маляры Златковский и Кантарович.

Сарра (моя сестра) после войны вынуждена была работать сестрой, несмотря на то, что она, имея звание лейтенанта, работала во фронтовом госпитале. Вскоре она вышла замуж за нашего соседа в течение довоенного времени - Иосифа Керзнера. Иосиф купил квартиру из двух комнаток с кухней, куда они и поселились. Свадебный вечер мы устроили в большой комнате Фимы, т. е. в нашей общей квартире. В честь новобрачных я написал стихотворение под названием «Дядя Иосиф, тётя Сарра, привет вам молодая пара», которое бодро за столом продекламировала Рима. Через год у них родился сын Яков (Яша).

Дети Фимы - Изя и Ася ходили в школу. Заработки Фимы были меньше, чем у меня. Деньги лишние, что я потратил на ремонт квартиры, я не захотел у него потребовать. Он молчал и я молчал. Молчание фактически означало, что я молчаливо от них отказался. Я об этих деньгах совсем не жалел, так как они пошли на пользу не чужим, а своим родным людям. Жили мы в общей квартире хорошо между собой. Кухня у нас была общая, общая и русская печка и общий погреб, но жили мы в полном согласии.

Лазарь Ляндрес, у которого в гетто погибла вся семья, жена (моя сестра Лиза) и трое детей, женился вторично. Его новая жена Этя нам нравилась. У них вскоре родился сын Давид (Додя). Жили мы дружно. Поскольку Лазарь демобилизовался раньше меня на год, я частично работал в той же школе, что и он. Следует подчеркнуть, что он сам к этому стремился довольно энергично. Я сам в дальнейшем много помогал ему на работе, будучи также учителем математики в школе.

После войны, мы особенно дружили с Лёвой и Брохой Гельфанд, которая как и моя тёща Слава и жена были родом из местечка - Пуховичи. Сестра Лёвы Гельфанда была замужем за дважды героем Сов. Союза - Яковом Смушкевичем, который командовал воздушными силами на войнах при Халхин-Голе и Испании. Незадолго до нападения Германии на СССР, он стал инвалидом после воздушной катастрофы, а затем был репрессирован. Гельфанд беспокоился после войны за судьбу своей сестры и её дочери, которые страдали также от предпринятых против них репрессий и высланных в далёкую местность. При критической для меня обстановке по поводу жилья после войны, когда я перевёз свою семью из Кургана в Минск, Лёва Гельфанд позаботился о нас, договорившись об аренде для нас комнатки сроком на один год на окраине города. Они были единственными гостями - не родственниками, прибывшими на день рождения нашей дочери Римы в 1946 году. Это в честь гостей Рима продекламировала стихотворение, которое начиналось строками: 

Сегодня август месяц

Двадцать пятое число,

И со дня моего рождения

Уже шесть лет прошло.

.......................................

 

Оно оканчивалось следующим образом:

 

Я тост сегодня поднимаю

За здравие милых гостей,

А также от смерти спасённых

Малюток, еврейских детей. 

У Брохи Гельфанд без вести пропал её старший сын, а после войны она всё беспокоилась о втором сыне, служившим солдатом в Германии в составе оккупационных войск. Когда демобилизовали её сына, он поступил учиться в Политехнический институт. Ему очень трудно было там с черчением, где преподавал мой хороший знакомый Сиротин, брат профессора физики в университете. Мне пришлось поговорить с Сиротиным, рассказав о положении его ученика, и добился благосклонного к нему отношения. Гельфанды особенно часто стали нас навещать после нашего переезда на улицу Островского, 26-а. Особенно рада была их приходу моя тёща Слава, которая любила им рассказывать о своей благотворительной деятельности. Был ряд лиц, которым она помогала деньгами и одеждой. Помню, к ней ежемесячно приходила женщина Рохеле, у которой были дети- инвалиды и для которой она собирала деньги у более состоятельных лиц, а если не хватало денег, она добавляла из наших денег. Я этому не препятствовал. Тёща была постоянной посетительницей синагоги, расположенной недалеко от нашей квартиры. К ней приходило в гости много подруг, религиозных как она. Вообще она отличалась гостеприимностью. К нам часто приходили её знакомые из Пухович, Бобруйска и других городов, а она их принимала с большой охотой. В такие моменты она необыкновенно оживала и тут же ставила им всевозможные угощения. Как-то к нам приехал из Ростова повидаться Моисей Рошаль, друживший в молодости с моей женой, проживавшей когда-то с ним по соседству в Пуховичах. Слава же была в хороших отношениях с родителями Моисея. Я и сам был хорошо знаком с ним в Минске, поскольку у нас до войны жили квартиранты, студенты из Пухович. За столом шутя пророчили Зорика и мою младшую дочь Асю как жениха и невесту. Вместе с Моисеем приходила жена его погибшего брата – Рахиль с дочерью Леной. После этого между нашими семьями наладилась и переписка. Рахиль с дочерью иногда приходила к нам в гости. Мы их жалели и были довольны, что получают значительную помощь от Моисея.

Я уже писал, что в пятых классах нашей школы преподавал арифметику Моисей Голуб. Он жил на нижнем этаже этой школы. С ним там жила его жена и незамужняя дочь. Когда я рассказал своей тёще Славе, откуда родом жена М. Голуба, Слава, бывавшая в этом местечке, захотела познакомиться с женой М. Голуба, которая и сама это пожелала. Несмотря на дальность расстояния, Слава хорошо добралась до квартиры Голуба. Я об этом пишу, чтобы показать, как неплохо она себя чувствовала ещё в то время.

Вскоре М. Голубу выделили новую квартиру, а вместо Голуба комнату в школе временно занял Стельман с семьёй, преподаватель математики школы только в классах 5-7. Когда-то Стельман работал учителем еврейского языка и литературы в еврейской школе, а после ликвидации ещё до войны всех еврейских школ, Стельман стал преподавать в школе математику. С работой справлялся он хорошо и имел авторитет среди учеников. Я был председателем математической секции, и на возникающие у него вопросы, я ему охотно отвечал. Он был разумным человеком и в некотором отношении мой единомышленник в оценке многих болезненных явлений в стране.

Вдруг невольно вспомнился один эпизод. Директор школы установил новый порядок об организации физкультурной зарядки учеников школы непосредственно перед первым уроком в самом коридоре школы, причём в конце зарядки обязательно проводились прыжки под командой «раз, два, три, четыре» преподавателя физкультуры. Одним утром, когда проводилась эта процедура, я был дежурным по школе, и я ждал пока последний ученик войдёт в класс на 1-й урок. Когда я направился к двери моего класса, вдруг обвалился весь потолок в коридоре. Я был обсыпан весь обвалившейся штукатуркой, что увидели мои ученики. К счастью, моя голова и тело остались невредимыми, и я наскоро направился домой к Стельману, чтобы очистить мой костюм от грязи. Я и жена Стельмана сносно очистили одежду и обувь и почти к концу урока я зашёл в класс к смертельно бледным ученикам. Всё это было результатом «хорошего» ремонта школы после войны, а также головотяпства директора школы вместе с физкультурником. Это значит также, что «везёт» мне и после войны. Стельману я сказал, что и тут «Бог милостив», рассказав ему, как находясь во время войны под Москвой в кузове грузовой машины, машина перевернулась (при гололёде) на 180 градусов, попав в широкий кювет, а я остался «цел и невредим». Что касается случаев у передовой - так это:

«на войне, как на войне». 

Приезд в Минск Миши - двоюродного брата Наты

Ещё в 1946 году, когда семья ещё жила в Кургане, было письмо от Миши о том, что скоро окончится срок его пребывания в концлагере. После его освобождения он писал, что стал жить в Сибири в шахтёрском городе Прокопьевске Кемеровской области. Он там очень хорошо зарабатывал, занимаясь фотографией. После войны не было ни одного дома, ни одной семьи, родные которых не погибли бы на войне. Миша объезжал деревни и по сохранившимся фотографиям переснимал изображения людей, в основном погибших, на пластмассовые тарелки. Он так хорошо зарабатывал, что купил в Прокопьевске дом. Он стал материально помогать оставшимся без родителей и воспитывавшимся в детском доме племянникам. И вот теперь он приехал в Минск повидаться, а также для закупки материалов, необходимых для его работы.

Когда к нам приехала Броха Гельфанд, она познакомилась с Мишей. Броха выразила готовность познакомить его с Ритой врачом-невропатологом, на что Миша согласился. Они решили пожениться, и Миша остался жить с ней в её комнатке у аэровокзала, где проживало большое число лётчиков. Рита работала врачом в их поликлинике. Большое участие в их сватовстве принимала моя тёща Слава. Рита была несколько старше по возрасту, чем Миша, и знала, что Миша жил с одной женщиной, ожидавшей от него ребёнка, но имевшая ещё других детей.

Он заверил Риту, что он вместе с Ритой будет воспитывать маленького ребёнка, а настоящую мать за это хорошо вознаградит. Рита, которая по своему возрасту не могла уже иметь детей, согласилась переехать впоследствии к Мише в Прокопьевск, после вторичного приезда Миши в Минск.

Миша в концлагере подружился с белорусским писателем Николаем Федоровичем (иначе Чернушевичем). Миша, прибывший в лагерь гораздо раньше Федоровича, часто выручал Федоровича от всяких бед. Можно сказать, что только благодаря Мише Федорович, часто болевший будучи в заключении, остался в живых. После своего освобождения, Миша ожидал скорого освобождения своего друга. В Минске жила Сарра, жена Федоровича, с двумя детьми в большой нужде. Теперь во время его временного приезда в Минск, Миша значительно помог материально этой семье, что он делал и раньше. Сарра ожидала скорого освобождения своего мужа и возвращения его в Минск.

После отъезда Миши обратно в Прокопьевск всё задуманное Мишей осуществилось. К Мише приехала старшая дочь матери его ребёнка. Миша купил даже корову, чтобы кормить ребёнка свежим молоком. К Мише приехала его племянница Вера и её брат Зяма, который стал помогать Мише в его работе. Когда подросла немного Галя, дочь Миши, Миша и Зяма приехали в Минск. Рита уехала в Прокопьевск и воспитывала Галю, заменив ей родную мать. С Мишей у меня существовали братские отношения и дружеские симпатии друг к другу. 

Моя жизнь непосредственно после смерти Сталина

Уже во время войны врачи обнаружили наличие у меня повышенного кровяного давления. Наличие гипертонии заметила у меня врач Кобакова. Одновременно иногда замечались желудочные боли.

Я считал, что это связано с наличием у меня альвеолярной пиореи. Почти все оставшиеся зубы тряслись у меня во рту.

Я задумывался о судьбе моей семьи. Тогда в конце 1953 года я вложил в сберкассу все заработанные мною деньги на срочный вклад, сделав завещание на жену. А заработал я особенно много благодаря знакомому мне ещё в довоенные годы Гантману. Он заведовал постоянно действующими курсами переквалификации работников лёгкой промышленности. Они помещались рядом с моей квартирой в помещении техникума лёгкой промышленности. Я решил этот вклад не использовать, не забирать даже процентных денег. К сожалению, он почти совсем обесценился в начале 90-х годов.

Опишу кратко о школе в день извещения о смерти Сталина.

Наша школа являлась женской школой. Во всех классах тогда сидели девочки и ревели. Когда я зашёл в положенный по расписанию класс, начался сплошной рёв в классе (так было и в других классах). Уроки до окончания учебного часа нигде не проводились. Мне пришлось только посидеть, опустив на руки свою голову у учительского стола...

В то время велико был стремление школьников к поступлению в ВУЗы и техникумы. Учителя школ старались получше подготовить к этому своих учеников. Это была и моя цель.

После ликвидации деления школ на женские и мужские, школы взаимно менялись учениками. Моя дочь была переведена из женской 12-й школы в мужскую 42-ю школу, которая считалась одной из лучших школ города. Требования учителей к учащимся увеличились, и я стал обращать больше внимания на учёбу Римы. Зубоврачебная школа считалась средним учебным заведением, но туда стали принимать только лиц с полным средним образованием. Училась Рима в школе на 4 и 5. Я же там давно преподавал, и после моего разговора с директором Зубоврачебной школы, приём дочки был обеспечен. Поскольку приём её в педагогический институт не состоялся, она была зачислена студенткой этой школы. Ей тогда уже было 17 лет. Рима осталась довольной.

Ася уже училась в школе. В первые годы её учёбы она заболела инфекционной желтухой (болезнь Боткина) и была помещена в больницу недалеко от нашей квартиры. Это был второй раз нахождения её в больнице. Первый раз она попала в больницу, будучи совсем маленьким ребёнком. Тогда мне пришлось носить её на руках без сознания до трамвайной остановки, а жене было разрешено остаться с ней там. Вскоре желтухой заразился ещё и маленький Иосиф. Всё обошлось вскоре благополучно и никаких плохих следов от болезней у детей не осталось.

Так как почти все мои сбережения были помещены в сберкассы, я от денежной реформы совершенно не пострадал. За весь остаток наличных денег я сумел своевременно купить долгожданный радиоприёмник. Во время событий в Венгрии в 1956 году я особенно слушал радиопередачи из западной Европы, так как сочувствовал Имре Надь и его смелым приверженцам. Приёмник стал единственным способом моего общения по поводу указанных событий.

Рима училась в Зубоврачебной школе хорошо. Я ей часто приносил из школы наглядные пособия домой. Это содействовало повышению степени её успеваемости. Содействовал получению ею путёвки в дом отдыха. У неё было много хороших друзей среди учащихся школы. Мои друзья, преподаватели специальных дисциплин, посоветовали мне дать возможность дочери дополнительно практиковаться по зубному протезированию. Я устроил её дополнительно практиковаться сначала в артели зубных техников, а затем в областной стоматологической поликлинике.

Дома меня стали упрекать, что я каждое длинное лето занят работой и никогда почти не отдыхаю, не ездила на отдых и семья. Тогда я один летний сезон отдыхал вместе со всей семьёй в деревне Королевстан, а второй сезон в Городище близко от Минска. В Городище я отдыхал вместе с семьёй Лазаря Ляндреса. Следующий сезон я отдыхал по бесплатной путёвке вместе с Иосифом на озере Нарочь, а в следующем году я отдыхал уже со всей семьёй там же. Там мы купались в чистом ещё озере, загорали на пляже, собирали в лесу ягоды и т. д. Жили мы тогда в помещении начальной школы. Одним летом навестил нашу семью мой давний друг Абрам Гольдберг. Мы вместе отдыхали в окрестностях Минска. Он, наконец стал уже женатым человеком, работая в Ленинграде в институте усовершенствования учителей, имел сына. После отъезда он подарил Асе и Иосифу ряд книг Дюма.

Наши дети подросли, и жене не захотелось больше сидеть дома, а так как она уже долго не работала, ей трудно было устроиться на работу по специальности. Она сначала вынуждена была согласиться работать счетоводом на почтамте. Но после рекомендации моей двоюродной сестры Сони, она устроилась на работу в качестве нормировщицы- экономиста на войлочной фабрике.

В конце 50-х годов я отдыхал на Рижском взморье. Через две недели туда ко мне приехала жена, получив отпуск, и мы вместе отдыхали по путёвкам ещё две недели. Очень хорошо провели там время, купались, ездили на экскурсии на теплоходе, в город Ригу и т. д.

Набрался после отдыха сил и написал для учителей математики статью на тему: «О решении практических задач на геометрическую прогрессию». Статья была напечатана в номере 5 за 1960 год в московском журнале « Математика в школе». Это была единственная статья, написанная за всё послевоенное время в этом журнале учителями города Минска. (в заголовке журнальных статей всегда указывалось место работы автора статьи). После этого я получил предложение Белорусского Института Педагогики написать книгу для учителей, содержащую эту тему. Я дал на это согласие и стал готовить материал, необходимый для будущего печатания книги. После этого была помещена ещё одна моя небольшая статья в этом журнале.

Работая больше десяти лет в школе с преподаванием на белорусском языке, я был в 1957 году награждён значком « Отличника народного просвещения». Тогда такая награда от Министерства была редкой ещё наградой. Следует сказать этот год относится к годам заката в Белоруссии белорусских школ. Если сразу после войны было много белорусских школ, причём все они были с переполненным количеством учащихся, то впоследствии число учащихся из года в год сокращалось. Родители старались отдавать своих детей в русские школы, так как, направляя своих детей в общеобразовательные школы, родители мечтали о том, что их дети после окончания поступят в высшие или средние учебные заведения или техникумы, где преподавание велось на русском языке. Кроме того в Минск приехало много людей из других районов СССР, что отразилось на национальном составе города. Когда я после демобилизации начал работать в 23-й школе, там было, например 5 пятых классов. Теперь же почти не было параллельных классов, и то они были малолюдными. Моя нагрузка в школе уменьшилась, и я подрабатывал в вечерней школе и Зубоврачебной школе. Два учителя математики намеривались уже скоро уйти на пенсию, а я должен был перейти рядом в другую дневную русскую школу, так как был моложе их. Но случилось, что по просьбе директора вечерней школы, где я временно работал, и из-за вмешательства Гущи, инспектора по вечерним школам, меня приказом Гороно оставили работать в той же вечерней школе. Пришлось мне с этим примириться.

Преподавал я в вечерней школе рабочей молодёжи математику в старших классах. В первые годы моей работы в этой школе оказалось среди учащихся много учеников, заинтересованных в учёбе. Многие из них после окончания школы впоследствии поступали в ВУЗы. Учитывая, что при сочетании работы с учёбой многие по уважительным причинам вынуждены были пропускать занятия по расписанию, я ещё добровольно проводил дополнительные консультации по воскресеньям. Эти занятия привлекали большое количество учащихся. Но были также и ученики, халатно относящиеся к учёбе, так как они пошли учиться не добровольно, а под давлением. Существовал лозунг, что вся молодёжь в Советском Союзе должна получить среднее образование. Бедным учителям школы приходилось ходить по домам и месту работы учеников и упрашивать, совершенно не желающих учиться, не бросать учёбу в школе.

Всё же в первые годы моей работы в этой школе в моих классах таких учеников было мало, они терялись среди сознательных учеников. Дисциплина была хорошая, и я имел удовлетворение в своей работе. Среди учеников я пользовался авторитетом. Был председателем школьной секции учителей математики и физики.

Ася училась в школе хорошо. Мы пожелали её определить в музыкальную школу, но её не приняли, так как у неё оказался неважный слух. Всё же ей удалось поступить в одну из групп, существовавших при Доме Профсоюзов, туда она ходила на музыкальные занятия. После окончания каждого семестра там комиссия проверяла на концертах успехи учеников, где она получала хорошие отметки.

По мере накопления денежных сбережений я старался их истратить на дорогостоящие вещи. Я купил, например, 1-й экземпляр белорусского холодильника « Беларусь», стиральную машину, телевизор- комбайн «Беларусь», имевший в то время самый большой экран, вследствие чего некоторые соседи приходили ко мне домой смотреть передачи по этому новому типу телевизора. Я, правда, не любил одалживать, но заработав, покупал все необходимые для семьи вещи. 

Мои квартирные дела в 50-х годах.

Я уже писал о том, как я с братом восстанавливали помещение склада под жилище. Как я жил вместе с семьёй в одной комнате площадью 15 кв. метров и общей кухней. Кроме того на всю ширину дома у нас существовали сколоченные из отрезных досок сени. Там мы установили место для газового баллона для приготовления пищи.

Я решил использовать половину этих сеней, превратив её в жилую комнату. Получив в 1954 году пенсию за выслугу лет, я решил получаемые дополнительные деньги использовать для задуманной пристройки. Получив разрешение на достройку комнаты, я закупил и привёз необходимые материалы. Стены должны были состоять из двух рядов досок, между которыми насыпан шлак. Для печки приобрёл белый кафель. Комната получилась площадью всего 10 кв. метров. Туда я перенёс кровать, поместил также и письменный стол, а после закупки телевизора там стоял телевизор. После окончания пристройки я передал комнату на учёт в домоуправление по их требованию.

К несчастью вскоре в комнате появился грибок на полу. Ремонт мне выполнило домоуправление, так как я за комнату так же вносил квартирную плату. Жить моей семье стало гораздо лучше. Правда, в квартире не было ни ванны, ни туалета. Зимой в комнате было холодно. На ночь поэтому топили печку, а летом совсем было хорошо. Можно было лучше готовиться к занятиям в школе, работать над собой, выполнять статьи для печатанья в журнале, а также потом работать над написанием задуманной книги.

Ещё до выполнения пристройки к нашей квартире случилось, что брата забрали как строителя в армию в 1949 году, причём вскоре туда к нему переехала вся семья. В его комнатах осталась квартирантка. Мы не были уверены, что отпустят брата из армии и поэтому с общего согласия мы решили объединить наши два лицевых счёта на квартиру на один. т. е. на мой счёт. На это потребовались хлопоты и деньги. Через несколько лет, т. е. в 1951 году мой брат с семьёй приехали обратно в Минск, а лицевой счёт на всю квартиру решили уже не менять.

Моя жизнь в 60-х годах, заботы о своих детях, родных

Моя жизнь - это жизнь не только лично моя, но так же жизнь моих детей и внуков. Без них у меня не было бы настоящей жизни.

Рима окончила зубоврачебную школу в 1961 году. Она получила звание зубного врача и она должна была получить соответственно этому направление на работу. Директор школы мне сказала, что школа распределяет на работу только по областям Белоруссии, а на город Минск мест совершенно не дали, так как город насыщен зубными врачами. Единственно, что она могла сделать – это передать Риму в распоряжение отдела здравоохранения Минской области. В Минской же области во многих районах, особенно удалённых от Минска, существовали вакантные места для зубных врачей, окончивших школу. В отделе кадров облздравотдела мне сказали, что зав облздрава взяла направление на работу зубных врачей под свой особый контроль. Мои разговоры с завоблздрава не имели успеха. Она знала, что я работал в зубоврачебной школе много лет, но она заявила, что её же сын, окончивший мединститут, тоже работает в далёком от Минска районе. Потом, не взяв направления, я с Римой поехал в предлагаемые районы узнавать условия жизни там. Когда мы приехали в деревню Игрушки Крупского района нам в здравпункте сказали, что фактически там имеется зубной врач, но он работает в самом районном центре. Тогда я понял, что надо взять направление именно в эту деревню. Вернувшись в Минск, мы взяли направление облздрава в деревню Игрушки. Когда мы пришли к зав Крупским райздравом, он нам заявил, что в этой деревне зубные врачи не требуются. По моей просьбе он написал об этом на заявлении и согласился даже приложить ещё печать. После нашего прибытия к зав облздрава, она смягчилась и дала нам направление в город Червень для работы там в должности зубного врача-протезиста.

Но оказалось, что в Червене уже появился уроженец Червеня для работы врачом - протезистом. Тогда Рима осталась в Червене для работы по протезированию, несмотря на то, что она в своё время не успела получить достаточной квалификации в этой области.

Через некоторое время освободилось место зубного врача в рыбхозе, который располагался ближе к Минску, чем Червень. Рима переехала туда на работу. Она обслуживала три деревни, но осталась довольной, так как часто могла приезжать в Минск. Действительно, с тех пор она часто ездила на выходной день домой, иногда даже привозила нам рыбу. Однажды я с женой приехали к Риме в рыбхоз, чтобы посмотреть, как она живёт в деревне. Она жила там у хозяйки в небольшой комнате. Когда мы прибыли туда, комната была аккуратно убрана, а хозяйка о Риме хорошо отзывалась. Ей приходилось жить не только в рыбхозе, но и на короткое время в каждой из двух деревень, которые она обслуживала. Иногда ей приходилось бывать в городе Червене, где она сначала раньше немного работала и проживала по рекомендации людей знакомых мне с тех лет, когда я сам работал в Червене после окончания мною университета. Вечером мы, довольные дочерью, отправились обратно в Минск автобусом. При частых приездах в Минск, Рима дружила с дочерями знакомой мне преподавательницы математики Цейтлиной, у которых бывала часто группа парней, прибывших в Минск из Бобруйска. Одному из них понравилась Рима. Вся эта компания стала убеждать Риму выйти замуж за Феликса. Мы ничего серьёзного не ожидали, так как это был парень почти совсем неустроенный. Мы сами жили в тесноте, а парень сам не имел постоянного жилья. Видимо родные Феликса не ожидали нашего согласия на такой брак, не ожидали этого и друзья Феликса, тем более что Рима работала и жила не в Минске. Я был ошарашен, когда однажды дверь в моей комнате открылась, зашли Рима с Феликсом, а Рима мне тихонько и несмело говорит: «Папа, мы записались». Всё это было выполнено совершенно без нашего ведома. Я же немного помолчав сказал, что если уже так без нас случилось, я вас должен поздравить. Жить вам у нас, если Риму отпустят с работы, будет негде, как вы знаете о нашей малой жилплощади. Вы поэтому должны будите снять комнату, за что я сам буду платить. Действительно, по заявлению Римы её освободили с работы, а молодые поселились в комнате в частном доме. Риме невозможно было устроиться на работу в Минске по специальности и пришлось устроиться пока на работу в должности медсестры, а Феликс работал на недавно открывшимся заводе холодильников.

В то время в мединституте стали принимать лиц, работавших зубными врачами после окончания зубоврачебной школы. По вопросу устройства Римы на работу по специальности и приёме в институт, я с Римой были на приёме в Министерстве здравоохранения. Там выслушали нас благосклонно, но существенных результатов не чувствовалось. Всё же Рима, выдержав экзамены, поступила на стоматологический факультет мединститута. Училась и одновременно работала в поликлинике. В 1963 году родился у неё сын Олег.

В 1963 году решился квартирный вопрос у моего брата Фимы, так как лицевой счёт был давно на меня, Фима сказал, что фактически он живёт на моей жилплощади и ему дали новую двухкомнатную квартиру. В следующем 1964 году я получил обещанную ранее трёхкомнатную квартиру. Только при получении ордера я в семье рассказал о том, что мы уезжаем в новую квартиру. В старой квартире остались семьи наших детей Римы и Изи (сына Фимы).

Поскольку у Римы родился сын Олег, а я и жена работали, и жили далеко от прежней квартиры, то мать Феликса значительно помогала семье Римы по хозяйству и уходу за ребёнком.

Изя, сын моего брата Фимы, после окончания техникума, стал работать рабочим по производству мебели, захотел продолжить своё образование в институте, но сомневался в получении желательных отметок на вступительных экзаменах, так как эти предметы проходились им давно, только на младших курсах техникума. Экзамен по математике ему удалось сдать благодаря тому, что узнав содержание задач, я сумел передать ему способ решения. Также я помог ему по физике, и он был принят на вечернее отделение технологического института. Он учился и продолжал всё время работать. Он стал общепризнанным специалистом по производству мебели.

Рима, мать малого ребёнка, успешно работала, училась и успешно закончила медицинский институт.

Семьи Римы и Изи, жившие в бывшей нашей общей квартире, жили дружно между собой. Они ждали получения квартир в новых домах со всеми удобствами, так как они стояли на очереди.

Теперь на очереди об Асе. Она закончила в 1961 семилетку, и я стал задумываться о дальнейшем её пути. Хотелось бы, чтобы она получила специальность перспективную. В то время в стране шла речь о механизации учёта. За границей уже получили распространение ЭВМ, а у нас это было только в зачатии, в электронике было вообще большое отставание. Появились только счётно-перфорационные машины, т. е. механические, а не электронные. В Минском финансово-экономическом техникуме существовало отделение по механизации учёта. Мне думалось, что вслед скоро должны практиковаться и применяться электронные машины. Я решил, что Ася должна подать заявление, но указанное отделение, на которое было подано много заявлений. Считал, что после окончания техникума, она сумеет поступить в институт. Ася успешно сдала вступительные экзамены и поступила в техникум. Училась она хорошо и по преобладающему количеству предметов она имела отличные окончательные оценки, получала стипендию. По специальности обращали внимание на механические счётно-перфорационные машины, а об электронных машинах читался маленький курс. Ася научилась быстрой работе на машинах, не требующей большого применения ума. Последний год пребывания в техникуме она занималась только производственной практикой. Я стал подумывать о поступлении её в институт после окончания техникума. Для получения аттестата с отличием Асе следовало по разрешению директора пересдать три предмета с оценкой 4 на оценку 5, что и было выполнено. Но ей ещё предстояло сдать все выпускные экзамены в конце учебного года исключительно на 5.

Ещё до начала последнего года пребывания Аси в техникуме, я попросил директора вечерней школы разрешить Асе посещать школу в выпускном классе, чтобы было легче впоследствии сдать вступительные экзамены в институт. Однако, посещение одним лицом двух учебных заведений было запрещено. Считая это несуразицей, я вспомнил, что в личном деле одной ученицы моего выпускного класса, перешедшей в нашу школу в этом же году, имелась справка с указанием всех пройденных ею до этого года предметов, причём, в этой справке забыли заполнить анкету о ней. Я эту справку принёс домой показать, но подать эту справку в заочную школу я не решился. Вдруг я узнаю, что жена и Ася отнесли заявление с заполненной на этом пустом бланке анкетой на Асю. Я стал беспокоиться, но забрать заявление побоялся, зная, что придут расследовать причину не посещения Асей школы. Ася вынуждена была посещать занятия в школе и сдавать требуемые зачёты с записью отметок в выданной ей зачётной книжке.

Я дома говорил, что раз это так случилось, то пусть Ася учится параллельно и в заочной школе и получит даже аттестат, что важно, если придётся ей в будущем году сдавать по общеобразовательным предметам вступительные экзамены в институт. Но так или иначе аттестат об окончании средней школы мы не используем вообще.

После окончания техникума, Ася была направлена на работу в городской вычислительный центр, который направил её на работу на предприятие по специальности. Поскольку Ася после окончания техникума не могла уже поступить в дневной ВУЗ, мы решили поехать в Ленинград с целью подачи заявления для поступления на заочное отделение какого-нибудь хорошего института с профилем, близким к её специальности. Ася взяла положенный ей отпуск с работы, справку с места работы, диплом об окончании техникума, и мы поехали в Ленинград вдвоём. В Ленинграде мы отправились к моему другу Абраму Гольдбергу. По совету друзей, Ася подала документы в Инженерно-экономический институт, а экзамены, как оказалось, она могла сдавать в Минске в институте народного хозяйства. Ознакомились с достопримечательностями города, посетили ряд музеев, посетили Петергоф и другие места. И теперь сохранилась наша фотография у памятника, а также на фоне действующих Петергофских фонтанов. Ася была в восторге и счастлива. Назад мы поехали через Москву, где пробыли несколько дней у Наты – двоюродной сестры жены. Её гостеприимство было неописуемо. Ознакомившись с достопримечательностями Москвы, мы уехали в Минск, где сразу стали готовиться к экзаменам в институт. Ася сдала экзамены хорошо и лучше, чем я даже ожидал. Мы с нетерпением ждали результата заседания приёмной комиссии из Ленинграда, но я верил, что занятия в заочной школе оправдают мои надежды.

Наконец мы получили из Ленинградского института извещение, что решением приёмной комиссии Ася зачислена студенткой заочного отделения института.

Я уже писал о Моисее Рошаль. Теперь он, его жена и их младший сын Зорик (Зиновий) после их отдыха Рижском взморье заехали в Минск и пришли к нам в гости. Мы были очень рады нашей встрече. Ася и Зорик вновь познакомились. Они встречались раньше, когда они ещё были детьми. Теперь они были рады новой встрече. Зорик сопровождал Асю на вступительный экзамен в институт. Он договорился с Асей о налаживании постоянной переписки между ними, что и осуществилось. Когда в Ростове узнали о зачислении Аси студенткой института, было получено поздравление.

По существующим правилам Асе разрешалось сдавать экзамены по предметам, изучаемым в Ленинградском институте на 1-м, 2-м и частично на третьем курсе преподавателям Минского Политехнического института, а задания для заочников следовало высылать на проверку только в Ленинград. Принимая во внимание занятость Аси на работе, я решил с целью выполнения заданий подбирать в библиотеке необходимую литературу, кратко проконспектировать материал, объяснить ей это дома, устроив вроде очно-заочного обучения. Мне фактически приходилось самому готовиться к правильному выполнению заданий, а также подготовить Асю к экзамену по каждому предмету. Ася в основном легко воспринимала материал и готовилась одновременно к будущим экзаменам

Я уже не говорю о математике или физике, а об иностранном языке. Ася в школе изучала французский язык, а в техникуме совсем не изучала, так как в её группе студенты изучали английский или немецкий. Поскольку в справке, сданной в заочной школе, значилась запись “Немецкий язык'' и поэтому я с азов стал её тогда учить немецкому языку. Переводить с немецкого языка на русский её было легко, так как она понимала (хоть и не разговаривала) на идиш. Теперь в институте я также помогал ей разбирать более сложный текст с помощью словаря. Оценку на экзамене 4-ку она получила вполне заслуженно. Решение задач по математике и физике она понимала хорошо, благодаря моим объяснениям и свободно решала другие задачи подобным им почти всегда.

Но не все предметы давались мне легко. Например, предметы «Детали машин и Сопротивление материалов» я никогда не изучал. Для выполнения присланных по ним заданий мне приходилось обращаться к специалистам по этому предмету. По указанным предметам выполнить задание мне помог преподаватель технической механики, знакомый мне по общей работе. С тех пор экзамены полностью уже перестали приниматься в Минске. Для сдачи всех этих экзаменов приходилось покупать для Аси билеты на самолёт в Ленинград, где организовывались и консультации для заочников. В Ленинграде Ася пользовалась гостеприимством моего друга Гольдберга. Если она подготовится к сдаче экзаменов по одному или двум предметам, она летела в Ленинград для досрочной сдачи, а остальные предметы она сдавала в течение экзаменационной сессии для заочников.

В 20 лет Ася вышла замуж за Зорика, сына Моисея Рошаль. На свадьбу прибыли гости из Ростова, приехал также Миша (мамин двоюродный брат) из Сибири. Молодые жили в нашей квартире в отдельной комнате.

Когда Ася через два года была в декретном отпуске, мне не хотелось, чтобы учёба в институте затянулась на лишний год. Я решил выполнить за неё важную курсовую работу, которую Асе надо было защитить в скором времени. Кроме того хотелось бы, чтобы она сдала досрочно один экзамен. Поскольку в её положении нельзя было отпустить её одну в Ленинград, я решил на этот раз поехать с ней вдвоём. Экзамен Ася досрочно сдала, а относительно курсовой работы удалось уговорить преподавателя института проверить и зачесть, учитывая положение Аси. Мы остались довольны удачной поездкой, и Ася не отстала на год, а продолжила учёбу со старыми друзьями- заочниками.

В сентябре 1969 года Ася родила дочь, которую назвали Аней.

Теперь я хочу перейти к рассказу об Иосифе. В детстве Иосиф очень любил мастерить, вырезал пилочкой на фанере. Увлекаясь плаваньем, он часто участвовал в соревнованиях. После окончания неполной средней школы, Иосиф готовился к поступлению в радиотехнический техникум, но не прошёл по конкурсу. Всё же подготовка к этим экзаменам способствовала хорошему закреплению его знаний и имела большое значение для дальнейшей успешной учёбы в школе. Действительно, после окончания средней школы, в его аттестате значились пятёрки по всем предметам, за исключением русского языка, по которому получил оценку четыре. После окончания средней школы, Иосиф решил подать заявление в радиотехнический институт. Конкурс при поступлении оказался чрезмерно большим, что требовало более тщательную подготовку к вступительным экзаменам. Я посоветовал подать заявление возможно позже, что вызовет сдачу экзаменов на более поздний поток и будет больше времени на подготовку. Так и оказалось. Иосиф благополучно прошёл письменный экзамен и готовился к сдаче второго предмета. Но вдруг в день сдачи физики Иосиф почувствовал себя плохо, но всё же решил пойти на сдачу экзамена. Я решил поехать вместе с ним, чтобы дождаться его выхода из здания института. Он сдал физику на 5, но еле стоял на ногах, вследствие плохого самочувствия. Я вызвал такси. Когда мы приехали домой, то мой термометр показал, что у Иосифа температура около 40С. Вызванный врач установил, что у него корь. Тогда я побежал к ответственному секретарю приёмной комиссии и представил ему справку поликлиники с целью отсрочки ближайшего письменного экзамена по математике на другой день вместе с другой группой. Но оказалось, что более позднего письменного экзамена по математике расписанием не предусмотрено. Когда я добился приёма к директору института, директор мне заявил, что отдельного экзамена для одного абитуриента не будет и если Иосиф не сумеет явиться на экзамен по расписанию, то ему придётся забрать документы. Тогда я с письменным заявлением явился к зав. Министра по высшему образованию. Он вошёл в наше положение и написал резолюцию со словами к директору института: «Прошу разрешить абитуриенту сдать экзамены после выздоровления». Но директор заявил, что он может это сделать в том случае, если вместо слова «прошу» будет слово «приказываю». Зам. Министра резолюцию изменить не захотел, а директор института предложил забрать документы и подать новое заявление для приёма на вечернее отделение института со сдачей всех экзаменов заново. Когда же я попросил директора зачесть Иосифу, сданные уже им в институте экзамены, то директор мне в этом отказал. Я снова к замминистра Ильюшину. Только после резолюции:

«Засчитать сданные уже вступительные экзамены», Ковалёв (директор) указал секретарю приёмной комиссии переложить документы, поместив их среди заявлений, поданных на вечернее отделение. Тут же он «раздобрел» и обещал, что если Иосиф будет принят на вечернее отделение после сдачи всех оставшихся экзаменов и хорошо закончит 1-й курс, то он переведёт его на дневное отделение.

Иосиф вскоре выздоровел, прекрасно сдал оставшиеся экзамены и был принят на вечернее отделение института по специальности ЭВМ.

После этого Иосиф решил устроиться на работу на заводе по производству ЭВМ, на котором Иосиф, занимаясь ещё в школе, проходил производственную практику, так как его школа была прикреплена к этому заводу. Иосифу даже была выдана справка о присвоении ему соответствующей квалификации, связанной с электроникой. В то время евреев на этот завод вообще не принимали. Чтобы отделаться от Иосифа, отдел кадров завода предложил ему место в механическом цехе в качестве ученика слесаря. Иосифу не помогло показанное им извещение института о том, что он принят в институт на факультет» Вычислительные электронные машины», не помогло и ходатайство директора прикреплённой к этому заводу школы, которую Иосиф недавно окончил. Явившийся в отдел кадров директор этой школы получил от отдела кадров отказ. Иосифу пришлось согласиться с предложением о работе на заводе учеником слесаря. Вся эта нервотрёпка с приёмом Иосифа в институт и приёмом на работу вызвали у меня значительное повышение кровяного давления.

Иосиф, работая на заводе, учился вечером в институте, где очень хорошо учился. После окончания им первого курса института, я намеривался просить директора института выполнить обещание и перевести Иосифа на дневное отделение. Иосиф, услышав это, воспротивился, заявив, что он сдружился с ребятами группы и, кроме того, зная о моём плохом здоровье, решил сам зарабатывать себе на жизнь.

Мы продолжали свои попытки перевода Иосифа в цех, связанный с электроникой. Ходатайствовал, работавший давно на заводе, родственник близкого товарища Иосифа, а также зав. одной лаборатории завода. Однако, всё это не принесло успеха. Поэтому Иосиф после года работы решил уйти с завода и устроился в отделе автоматики одного проектного института, где работал мой брат. Иосиф поступил на работу техником, быстро освоил работу, и его перевели на должность инженера.

Но поскольку работа была всё же не связана с электроникой, а муж двоюродной сестры Зорика договорился о приёме Иосифа в отдел электроники Академии наук, Иосиф уволился через год с работы в отделе автоматики. К несчастью оказалось, что отдел кадров Академии наук отказался от приёма Иосифа на работу, вследствие чего мой сын оказался совсем без работы. Выручил Иосифа Наум, который учился с Иосифом в институте в одной и той же группе и работал в НИИ ЭВМ. Там в виде испытания Иосифа зачислили младшим техником, а вскоре техником, а вслед за этим инженером.

Чтобы дать возможность отдохнуть после первого года учёбы в институте и работы на заводе, я купил две путёвки на Браславские озёра для отдыха вместе со мной. По прошествии нескольких дней отдыха у озера, была организована туристская группа на лодках по Браславским озёрам, к которым присоединился и Иосиф. Я остался в помещении турбазы, подружившись с одной семьёй из трёх человек. На следующий день я вместе с ними катался на лодке, и мы удили рыбу. К вечеру, когда лодка приплыла к берегу, меня встретили несколько отдыхающих с заявлением, что моего сына привезли тяжело больным на каком-то автомобиле, что он сидит на улице, тяжело вздыхает и корчится от боли. Один из отдыхающих отвёз меня и Иосифа в Браславскую больницу. Поскольку боли у Иосифа не прекратились, мы улетели самолётом в Минск, где я поместил Иосифа в больницу, не заезжая даже домой. Так наш отдых окончился досрочно...

Я уже писал о моей сестре Сарре о том, что через 2 года после демобилизации, она вышла замуж. После рождения сына Яши у неё родилась ещё дочь Люба. Тат как она после короткого отпуска работала снова медсестрой, мы старались ей помочь, чем могли. Сарре часто приходилось оставлять у нас маленькую Любу. Узнав, что начальник отдела кадров Горздрава Дорофеева работала ещё вечерами учительницей в вечерней школе, я рассказал о положении моей сестры, участницы войны, хорошо знакомому мне инспектору гороно Гуще. Благодаря Гуще, который переговорил с Дорофеевой, Сарра получила работу в поликлинике по специальности. Её сын, Яша дружил с Иосифом, в 1968 году Яша окончил строительный техникум и подал заявление о поступлении в институт (мы с детьми отдыхали тогда в курортном городке Друскенинкай). Но вдруг военкомат забрал его в армию в строительный батальон. Яша был общительным парнем, разговорчивым и весёлым, любил шутить.

Мать жены, Слава, которая в прошлом была доброй, гостеприимной и энергичной женщиной, стала уже сдавать. Когда мы ещё жили на старой квартире. Появились у неё признаки старческого склероза. После переезда на новую квартиру, она лишилась частого посещения её подругами, стала терять память, после выхода из дома не могла найти своей квартиры, не узнавала хорошо знакомых ей ранее людей. Ната, которая пожелала после назначения ей пенсии, продолжать работать, вынуждена была оставить работу. Слава, возможно, имела небольшой инсульт.

В 1968 году она умерла и была похоронена на Московском кладбище в Минске.

Работа в школе рабочей молодёжи. Уход на пенсию. Мысли всерьёз

Школа рабочей молодёжи была посменная, так как много учащихся работали на производстве то в утренней, то в вечерней смене.

Большое внимание уделялось изготовлению учащимися наглядных пособий по математике. Они изготовлялись по моим проектам учащимися школы. По геометрии особенно отличился ученик Стесик. Он по-мастерски изготовил пособие для облегчения решения задач по стереометрии. Гутник изготовил много пособий по тригонометрии. Пособия эти часто показывались на городских выставках в дни учительских конференций.

Директор школы Мария Ивановна преподавала в школе предмет – «История партии». Она входила в состав членов райкома партии, а её муж был секретарём Минского горкома партии. Они принадлежали к кругу номенклатурных работников и пользовались всеми благами жизни, бесплатными курортами, лечением в особых поликлиниках и больницах, частой сменой выделяемых квартир. Раз в неделю по расписанию в каждом классе проводились политзанятия. Этими занятиями ученики были недовольны, утверждая, что их достаточно кормят ими на работе на своих предприятиях. На таких занятиях некоторым учителям говорили: «Вы говорите не так, как вы на самом деле считаете». Я не мог кривить душой и подбирал из газет и журналов материал о спорте, о знаменитых учёных, композиторах, артистах. Я давно в душе считал, что слова учителя не доходят до утомлённых учащихся и называл эти занятия изобретённым мною словом «словесность». Однажды я даже необдуманно сказал одной учительнице русской литературы во время направления на политинформацию « пойдём на словесность». Она испугано на меня посмотрела и потом мне казалось, что это дошло до директора.

Мне рассказали, что присутствуя на заседании месткома, как администратор, директор школы предложила ходатайствовать о выдаче ордера на новую квартиру не мне, а учительнице с малым учительским стажем, но члены месткома единогласно решили о выдаче ордера только мне.

Предложенный мне Институтом Педагогики материал для печатания книги (стр. 45) я передал в редакцию издательства в Минске. После того, как в редакции ознакомились с моей работой, мне было предложено отказаться от печатания последней главы, проектируемой для печатания книги, озаглавленной:

«Ознакомление учащихся с работами Циолковского». Я согласие на это не дал. Поскольку, мы резко разошлись во мнениях, я выслал материал этой главы под тем же названием в редакцию журнала

«Математика в школе» и с нетерпением ждал ответа редакции журнала. Наконец, я получил ответ, что статья принята журналом к печатанию в номере 2 за 1963 год. Когда этот журнал был получен в Минске, мне позвонили из редакции издательства «Народная асвета», чтобы я явился туда, и одновременно сообщили об изменении ими прежнего решения. В этом же 1963 году книжка моя под названием « Практические задачи по алгебре на прогрессии и логарифмы (из опыта работы)» вышла из печати.

Я получил много поздравлений от знакомых и городских учителей. Когда моя книжка появилась в продаже, некоторые мои знакомые при встрече со мной рассматривали это событие, как мой личный триумф. Я же скромно отбрасывал такие похвалы, заявив, что этой работой я захотел просто поделиться с учителями математики опытом моей работы.

Когда в школе мой коллега рассказал мне, что в государственной библиотеке на выставке помещена моя книга, я даже не зашёл в библиотеку проверить этот факт. Да, моральное моё состояние было нормальным, но физическое – нет. Я чувствовал недомогание, связанное то с кровяным давлением, то с плохим перевариванием пищи из-за полного удаления зубов. Я уже отказывался от предлагаемых мне дополнительных заработков и работал только в одном месте, в школе.

Случилось это перед самым началом 1965-66 учебного года. Учительница химии нашей школы собиралась работать в школе последний свой учебный год. Директор школы, Мария Ивановна Толейко, зная об этом, единолично выделяет ей учебную нагрузку всего на 16 часов в неделю, в то время как наименьшая учебная нагрузка-ставка составляла 18 часов в неделю. Обычно штатные учителя имели нагрузку гораздо большую, тем более перед уходом на пенсию, так как размер пенсии зависел от общей суммы заработка за последний год работы до назначения пенсии. Второй учительнице химии, которая работала также и в балетной школе, была выделена большая нагрузка. Никто из учителей школы не посмел возразить директору школы, даже и председатель профсоюзного комитета. Хотя я не имел ничего общего с обиженной учительницей, я решил сам заступиться за неё в присутствии всех учителей и директора, а сама учительница при этом заплакала.

М.И. позвала всех учителей в соседний класс и держала перед ними длинную речь. Я на этой речи присутствовать не пожелал. Выходя из класса в учительскую, директор мне тихо сказала: «А вы думаете при уходе на пенсию получить большую нагрузку?» В начале учебного года, когда после этого события должны были состояться перевыборы месткома профсоюза, я был тайным голосованием выбран впервые членом профессионального комитета единогласно, кроме одного члена.

Через год, когда мне остался только год до назначения мне пенсии по старости, мне действительно директор выделила маленькую нагрузку. Расписание уже было составлено, а оказалось, что два учителя математики нашей школы оставили работу в школе. Директор школы тут же уехала на курорт, а завучу школы указала расписание не менять, а оставшимся учителям заменять ушедших учителей, оплачивая им за замены почасово. При таких заменах иногда срывались уроки математики в школе для «пользы дела», чем был нанесён вред школе, но эти указания завучем Ивановой точно выполнялись, с той целью, чтобы мне была назначена малая пенсия. Инспектор вечерних школ Гороно Гуща предложил мне работу с детьми, лечащимися стационарно в туберкулёзном диспансере, считая, что там почасовая оплата по вредности работы была высока. Я согласился, не рассказав дома о случившемся. О моей дополнительной работе никто в школе не знал. Оплата мне шла по линии минской заочной школы. Когда я посчитал, что полученный мною заработок достаточен для получения самой большой для того времени суммы пенсии, равной 120 руб. в месяц, я сразу уволился из заочной школы, предоставив работу другому учителю, а последние месяцы учебного года работал только в одной своей школе. Подав заявление точно в день, когда мне исполнилось 60 лет и приложив справки о моём заработке, полученных из обеих школ. Мне была назначена максимальная пенсия, т.е. 120 рублей в месяц, что явилось неожиданностью для директора М.И. Коллектив школы отметил мой уход на пенсию в ресторане торжественно, директор в своей речи фальшиво пела обо мне дифирамбы, пожелала не забывать школу, что всегда буду желанным гостем, помогающем школе в её работе.

Я подумал: Сталин умер, Хрущёв его разоблачил, но сталинизм остался, остались методы его управления. Мария Ивановна – человек сталинского типа в миниатюре.

Через год сталинские методы решения проблем повторились в Чехословакии. Мне иногда удавалось поймать передачу, заглушаемого иностранного радио. Мне вспоминались надежды, появившиеся у меня, когда в 23 школе легально читали всем учителям доклад Хрущёва на съезде партии. Я пишу «легально», так как кратко об этом докладе я узнал от нашего учителя истории Сироткина, который за преждевременное разглашение доклада Хрущева о «культе личности Сталина» был исключён из партии (потом он был восстановлен). Всё же « Пражская Весна», стихийно возникшая, была уничтожена.

Первые годы после ухода на пенсию и 70-е годы

В конце 60-х годов Рима уже меня почти не беспокоила. Она имела хорошую специальность, которая ей нравилась, имела высшее образование по этой специальности.

У Римы и Изи, жившими в одной и той же квартире, существовала взаимопомощь и полное согласие.

Другое дело у Аси. Я чувствовал, что без моей помощи она не окончит институт. Поскольку я и Ната уже были на пенсии, которые вполне обеспечивали нас материально, я решил посвятить себя изучению принципов программирования с помощью ЭВМ. В Минске был завод, выпускавший машины Минск-22 и росло число вычислительных центров, применявших эту машину на практике. Программирование было ещё отсталое, языки ещё не применялись почти. Программы для ЭВМ писались только при помощи элементарных команд, каждая из которых имела свой номер. Я решил начать тоже с этого. По книге

«Программирование на Минск-22» разбирал небольшие программы. Позже пробовал составлять более сложные команды. Помню, что, не пользуясь никакой специальной литературой, я составил программу на перевод любого числа из десятичной системы счисления в двоичную.

Асе предстояло выполнение и защита дипломной работы. Я решил, что руководить этой работой должен кроме преподавателя института также работник Вычислительного Центра ЦСУ, применявшие уже ЭВМ, а не городской маш. - счётной станции. Я говорил с начальником Выч. Центра ЦСУ и он направил нас к Асцатуровой, руководившей отделом программирования. Узнав, что в отделе составлена программа для учёта многочисленных материалов «Сельхозники», мы направились и в эту организацию, где нам дали готовый материал, который мог бы являться основой для выполнения дипломной работы. Кроме того Ася получила согласие от Николаевского, читавшего курс бухгалтерского учёта в Ленинградском институте, быть её руководителем в деле выполнения ею дипломной работы. Моя идея была такова: рассказав о неизмеримо широкой номенклатуре применявшихся в сельхозтехнике товаров и о трудностях, возникающих при применении существующих форм их учёта, показать созданную программу для их учёта при помощи ЭВМ и вычислить экономию, получаемую от применения новой формы учёта. Ася, после моих стараний, осталась на производственной практике у Асцатуровой. После того, как Ася принесла домой, составленную уже в вычислительном центре ЦСУ программу, я разобрался хорошо в её содержании, объяснял Асе команды, применяемые для составления программы.

Мне кажется, что уже тогда несколько изменил её так, что сохранив её сущность, программа заняла компактное место в ячейках памяти машины. Помню я даже нашёл ошибку в программе, а Ася сообщила об этом программистке, которая эту ошибку исправила.

Ася улетела с приготовленной дипломной работой в Ленинград. На этот раз дипломникам дали место в общежитии, где она ещё больше подружилась с однокурсниками. Ася успешно защитила дипломную работу, приехала домой с дипломом и осталась работать в Вычислительном центре ЦСУ у Асцатуровой.

Поскольку я уже не работал, я своё свободное время уделил не только Асе, а её маленькой дочечке Анечке, возил её на улицу на колясочке и т. д. Кроме того стал работать над задуманной мною статьёй. В результате в Московском журнале «Физика в школе» в номере 6 за 1970 год появилась моя статья « О решении задач по физике на максимум и минимум».

Бывший инспектор Гороно Гуща в это время перешёл работать завучем той вечерней школы, где я работал до получения пенсии. Я уже писал, что Гуща мне помог получить дополнительную работу в трудную минуту, он же ранее помог Сарре устроиться на работу по специальности. Когда он мне позвонил и попросил замещать заболевшего учителя, я не мог ему отказать. Во время этой очередной работы в школе я получил указанный журнал «Физика в школе» с моей статьёй. Как-то директор, встретив меня в учительской, задала мне вопрос: « Зачем я всё пишу статьи, с какой это целью?» Я ей ответил, что понимаю, что вы бы сами, если бы могли, то сделали бы это исключительно с материальной целью, но я могу ещё раз заключить, что моя мораль с вашей далеко не сходятся. Я к учёным званиям не стремлюсь. Через несколько дней, когда я проводил урок, жена позвонила мне вдруг, чтобы я немедленно вернулся домой, так как Анечка у неё на руках без всякого сознания, и она уже вызвала скорую помощь. Я сразу уехал домой. Скорая помощь доставила меня с Анечкой в больницу. Привести ребёнка в сознание не могли. Не зная, и не сумев поставить диагноз, врачи не решились поместить её в детскую палату, а поместили в бокс с постоянным присутствием сестры, туда вызывали врачей разных специальностей. Асю вызывали по телефону в больницу. Через матовое стекло двери мы заметили в середине палаты Анечку, у которой стояла капельница. Счастье, что сестрой этой особой палаты работала моя бывшая ученица. Она за Анечкой хорошо ухаживала, особенно первые дни, когда Аня оставалась без сознания. Точный диагноз её болезни не могли установить. Слава Богу, она вскоре выздоровела и вернулась домой. После случившегося, я бросил ту временную работу и стал ещё больше уделять внимание внученьке. Она оказалась очень смышленым ребёнком. В играх со мной она рано научилась читать по слогам и считать до десяти. Это всё делалось без всякого умственного напряжения.

Во время учёбы заочно в институте, Ася всё время работала. Заработанные ею деньги мы сохраняли, чтобы использовать их при будущей самостоятельной жизни. После её замужества, она записалась на очередь для приобретения двухкомнатной кооперативной квартиры. Очередь её скоро подошла, и внесли необходимые деньги в банк. Вскоре кто-то отказался от взноса за трёхкомнатную квартиру и кооператив постановил передать эту квартиру Асе, за что пришлось мне выполнить дополнительный взнос. Случилось, что не получив больше отсрочки из-за достижения Зориком предельного для солдата возраста, Зорика забрали в армию на один год, а квартира была готова для вселения. Ася тогда сдала квартиру на это время сослуживцу на работе, а сама ещё оставалась с Анечкой у нас. Анечка научилась понемногу читать и складывать большие числа, показывая этим уже свои хорошие способности.

Когда Зорик окончил срок службы в армии, Ася с семьёй перебралась в свою кооперативную квартиру. Был закуплен немецкий гарнитур, кухонный набор шкафчиков, шторы, дорожки и др. Ася стала жить самостоятельной семейной жизнью, а Аня посещала детский сад, расположенный рядом с их домом. Асе, которая после окончания института осталась на постоянной работе в Вычислительном Центре ЦСУ, никак не удавалось устроиться на работу поближе к дому. Видимо, помешал 5-ый пункт в паспорте.

В 1974 году у Аси родился сын. Его назвали Мишей. Мне это понравилось, так как и моего отца и отца Зорика звали Моисей, а по-еврейски это имя - Мойше. Я часто приходил к Анечке, а теперь прибавился и Мишенька. Однажды, чтобы узнать, как он прибавляет в весе, я принёс напрокат мною взятые весы. Аня читала уже свободно детские сказки, а иногда их читала детям в детском саду. С 1976 года Анечка стала посещать школу. Училась на отлично. Мишенька посещал детские ясли, а потом сад.

Поскольку Ася и Зорик уходили каждый день на работу, я часто посещал детей и заботился о них, следил постоянно за учёбой Ани в школе.

Большое место в моей жизни занимали у меня дела Иосифа. Он интересовался своей работой, любил её, учился хорошо в институте. В 1982 году, будучи на последнем курсе института, он встретился с девушкой Симой, с родственниками которой мы когда-то жили на одном дворе. Мать у Симы умерла, училась она в школе неважно, поступила в медучилище, но бросила. Родственники её сделали всё, чтобы познакомить с Иосифом, которому она понравилась. Я, зная о недостатках Симы, убеждал Иосифа не жениться так легкомысленно, даже плакал перед ним, но он меня не хотел слушать, и они подали заявление в ЗАГС. Приходил к нам отец Симы и убеждал согласиться на их свадьбу. Я позвонил в ЗАГС, чтобы не подписали свидетельства об их бракосочетании, пока невесте не исполнится 18 лет. После этой отсрочки мне пришлось поневоле согласиться. Свадьбу организовали у Симы на квартире, где присутствовала вся моя родня. Сима устроилась работать в швейной мастерской и обещала с нового учебного года учиться в вечерней школе. Иосиф перебрался жить к Симе и там же готовил дипломную работу.

После окончания института Иосифа призвали пройти обязательную военную службу в армии сроком на один год. Он служил в Гомеле. Сима приходила иногда к нам в гости, рассказывала, как она учится в вечерней школе и какие даже сочинения она писала. У нас не было оснований не верить ей. Вскоре у Симы внезапно умер отец. Иосифа отпустили из воинской части на похороны её отца. Иосифу она говорила, что учится и работает. Потом Сима ездила иногда в Гомель, чтобы повидаться с Иосифом. Однажды она приехала в Гомель и объявила, что она беременна. В гостинице, где Сима остановилась, они вместе с товарищами Иосифа по службе отметили это событие. Нам она ещё раньше об этом говорила. Как-то однажды, когда Сима захотела нам рассказать поподробнее о своих занятиях в школе, я заметил, что её рассказы не соответствуют школьной программе. Я решил пойти в школу узнать о её успеваемости. Оказалось, что она в школе совсем не занималась. Она подала заявление о поступлении в школу, учительница приходила убеждать её посещать школу, но ничего из этого не вышло. Я был обескуражен и возмущён таким её поступком. Поскольку я не замечал на Симе никаких признаков беременности, я решил проверить. Работавшая в районе проживания Симы, близкая подруга Римы узнала, что Сима не обращалась в женскую консультацию по поводу беременности. Тогда я направился к месту работы Симы. Оказалось, что она бросила работу.

Узнав и это, я немедленно поехал в воинскую часть к Иосифу. Иосиф попросил начальство, чтобы его отпустили на время в Минск. Его отпустили на несколько дней, так как Иосиф занимал первые места при проверке знаний и имел примерное поведение. Сима призналась, что она не училась в школе и что бросила работу. Её обман по поводу беременности она объясняла тем, что хотела обрадовать Иосифа, учитывая его горячее желание иметь ребёнка. Ей удалось, учитывая добрый характер Иосифа, помириться с ним. Благодаря моим стараниям, Сима была восстановлена на работе, Учитывая, что она была молода, круглая сирота, а муж служил в армии.

Когда окончился срок службы в армии, Иосиф вернулся на работу. Он жил вместе с Симой и готовил её к поступлению в техникум. Одновременно с поступлением Симы на вечернее отделение техникума Сима, благодаря сослуживцу Иосифа по армии, устроилась в Управление машиностроительного завода. Жили они мирно, Иосиф дома помогал Симе в учебе, и она стала хорошо успевать.

В 1975 году у них родилась дочь Лена. Мы на первое время взяли их всех на нашу квартиру, хорошо ухаживали за ребёнком. Меня упрекали даже, что глажу пелёнки обязательно с двух сторон, что это лишняя гигиена. Леночка росла хорошим, живым ребёнком, посещала ясли, которые находились поблизости от их квартиры.

Случилось, что двоюродный брат Симы, после развода с женой, решил вторично жениться. На свадьбу приглашены были Иосиф с Симой. Прибыл в Минск какой-то родственник Симы, отбывавший наказание по делу о коллективном изнасиловании сроком на 10 лет. Он принудительно работал где-то в Смоленской области и не имел право жить в Минске. На свадьбу его отпустили. На свадьбе он всё время танцевал с Симой. Мне родственники Симы рассказывали, что фактически это была Симина свадьба. После приезда в Минск, он нахально стал звонить Симе домой. Иосиф всё это видел, а Сима стала ему говорить о разводе. Иосиф сказал, что она свободна поступать как хочет, но ребёнка он ей не отдаст. На суде по требованию Иосифа и согласия Симы ребёнок был оставлен на воспитание отца, т. е. Иосифа. Иосиф с Леной переехали к нам на квартиру, оставив свою прежнюю. Он поселился с Леной в отдельной свободной комнате, а Сима после получения постановления о разводе, уехала на место пребывания нового мужа. Сима забеременев, вернулась обратно в Минск одна, так как её новый муж не имел ещё права проживания в Минске. Техникум, в котором она училась, так и не закончила. Сима пришла к Иосифу на работу и сказала, что жалеет о своём поступке. Иосиф не встретил её враждебно и позволял ей встречаться с Леной. Такой уж у него характер. Родственники Симы её осуждали. Её единственный брат отказался с ней разговаривать. Иосиф же носил Симе посылки в родильный дом, а в полученных от неё письмах из родильного дома она писала, что не будет жить с новым мужем, что считает, что новый ребёнок безусловно жить не будет. В одном оставленном Иосифом случайно на столе письме она вскоре писала, что с ужасом узнала, что ребёнок жив. Мне Иосиф об этом не рассказывал, и я его письма прочитал, желая узнать хоть что-то о своём сыне. Я даже часть письма решил тогда переписать. Пусть он извинит меня за это.

С большим трудом мне удалось устроить Лену в ясли в доме рядом с моей квартирой, но для этого пришлось прождать всё лето. Лена стала воспитываться у нас. Когда Ася этим летом жила на даче в Ждановичах, Леночка с Иосифом часто туда приезжали.

Иосиф работал в НИИ ЭВМ. Получил должность ведущего инженера, так как действительно стал отличным специалистом в своей области.

Рима жила хорошо. Получила новую квартиру. К концу этого периода её младший сын Слава уже ходил в школу. Почти каждое лето уезжала с семьёй отдыхать. Олег одно лето, перейдя в 9-ый класс, работал с геодезистом. Он получил трудовую книжку. Я его устроил, считая, что надо уже привыкать понемногу к трудовой жизни.

Рима перешла на работу в другую поликлинику, расположенную близко от её новой квартиры. Так что на работу ей не приходилось ехать на городском транспорте. К концу этого периода Олег окончил среднюю школу и поступил в Радиотехнический институт. Я ему много помогал в учёбе, когда он учился в школе, а потом и при сдаче выпускных экзаменов в школе, а для приготовления к вступительным экзаменам в институт и говорить не приходится. Занимаясь в школе, он увлекался борьбой, получая грамоты, но отличался некоторой пугливостью. После окончания Олегом школы получилась большая беда с Римой. Она несколько запустила аппендицит, он стал гнойным. Спасибо врачу-хирургу Александру Захаровичу за его благородный труд, и особенно внимательный уход за Римой в течение более двухмесячного её лечения в больнице.

Моя племянница Лена (дочь Фимы) перешла уже в выпускной класс средней школы и нуждалась в помощи по математике. Я ей систематически помогал, особенно по стереометрии. Я часто консультировал её по телефону, отвечая на более трудные вопросы, а также объясняя решение задач, ей недоступных. Когда она поступила в заочный институт, я с ней дома занимался по математике, помогал выполнять задания для заочников. Она мне рассказывала, что она удачно сама была в состоянии помогать другим заочникам решать задачи других вариантов. Однажды я в её присутствии быстро перевёл для неё английский текст, требуемый для выполнения задания. 

Моя жизнь в 80-х годах 

В 1980 году мне должно было стукнуть 73 года. К тому времени трое моих детей, получив высшее образование, работали, имея хорошие специальности. Теперь наступила очередь за внуками, и об этом хотел бы вспомнить и записать.

В начале этого периода у Римы случилось серьёзное несчастье с Олегом*.

Я во многом ему помогал, когда он учился в школе и когда он поступал в институт. Я прилагал много усилий, чтобы помочь ему, когда он учился на первом курсе института и планировал оказывать ему такую помощь и в дальнейшем, к чему я начал готовиться. Олег после отдыха у моря и потом непосредственно до начала учебного года вместе с другими второкурсниками отправился на уборку картофеля в колхоз. Через несколько дней его привезли обратно в Минск больным. Диагноз врачей - шизофрения. Что случилось с ним в колхозе, мы твёрдо не знаем. Может быть, с ним плохо обращались, или обижали, смеялись? Его взгляд был равнодушным, безразличным и чувствовалась ненормальность его психики. Я знаю что, ещё учась в школе, он чувствовал себя отверженным, как еврей, на переменах он чувствовал себя в изоляции, отсиживался часто в классе не желая быть кем-то обиженным.

Дома он часто гладил младшего брата по голове, говоря ему «жидок». Дома, желая содействовать преодолению Олегом чувства одиночества, всячески одобряли его участие в физкультурных занятиях вне школы по борьбе. Тогда он приобрёл друзей, это способствовало его нормальной, хорошей учёбе. Мне даже известно, что в институте он тяжело и болезненно реагировал на безобидные шутки. Учёбу в институте пришлось ему бросить, и возможно благодаря неправильному лечению его состояние всё ухудшалось.

Зная о существовании в армии дикой « дедовщины» Рима беспокоилась. Тяжёлое несчастье с Олегом усиливало её беспокойство. Она считала, что поскольку в скором будущем её младшему сыну, Славе, придётся служить на срочной службе в армии, то следует ему получить специальность, которая, возможно, оградила бы его от всем известной дедовщины. Эта навязчивая идея ещё усиливалась тем, что у нас не изгладилась память о Яше, сыне Сарры, которого угробили в армии. Яша писал, что он не был в ладах с другими солдатами строительного батальона, где он служил. Мы точно не знаем, но может быть, создавшаяся обстановка способствовала его безвременной смерти в армии. Несмотря на мою помощь в подготовке, Слава из-за плохо написанного им диктанта не поступил в медицинское училище, а потом после окончания средней школы Рима, как и сам Слава, задумали закончить кулинарное училище, о чём я был решительно против. Оказалось, что после окончания этого училища Славе пришлось служить обычным солдатом, а родители были в постоянных хлопотах, часто ездили в воинскую часть и беседовали там с начальством, знавшим о положении сложившимся в их семье.

Совсем по-другому сложились дела у детей Аси. Аня в раннем детстве отличалась необыкновенной внимательностью. Живя в первые годы жизни вместе с нами в одной квартире, она в играх со мной научилась читать и считать. Вскоре, когда Ася с семьёй переехала в свою отдельную квартиру, я часто навещал её в детском саду. Я замечал, что она там читала своим сверстникам детские книжки. Вспоминается случай, когда поехав с ней на рынок, я, постояв там, в очереди, купил ей детскую книжку. Аня стала её читать вслух, а окружающие нас люди удивлялись её быстрому чтению, при этом одна из них заметила, что наверно дети вскоре будут рождаться грамотными с самого первого дня своей жизни. Как-то в середине учебного года её отец настоял, чтобы в школе её допустили заниматься в кружке по художественной гимнастике. Она, кажется, прозанималась там полтора года, фактически на правах «вольнозанимающейся». Будучи уже в 3-м классе в клубе Политехнического института перед началом каникул был организован просмотр детей в присутствии комиссии. Я в зале присутствовал вместе с родителями детей. Аня получила недостаточное количество баллов (не совсем удался шпагат), что неудивительно, учитывая указанные выше условия.

Я считал необходимым часто рассказывать Ане вкратце о самых важных местах в подлежащих в будущем изучению предметов. Она внимательно меня слушала без всякого принуждения. Зато, читая учебники, она умела схватывать главное, но не пренебрегала чем-нибудь второстепенным. Она могла сидеть над уроками до глубокой ночи, пока не выполнит полностью всех заданий. К ней часто приходили домой одноклассники, нуждающиеся в помощи по учёбе. Я был настолько уверен в знаниях Ани, что не считал необходимым заходить в школу для беседы с её учителями, и был даже с ними почти не знаком. За 10 лет учёбы в школе она в конце года получила 10 похвальных грамот. Я был на выпускном вечере. Аня сидела в президиуме, она одна из класса получила золотую медаль. Мне было радостно всё это наблюдать. Следует сказать, что такой вечер – это один из самых лучших моментов в моей жизни.

Аня задолго до окончания школы выбрала себе будущую профессию. Она мечтала стать врачом-педиатром. И шла к этой цели. Ещё задолго до окончания школы, Аня стала посещать занятия, которыми руководили студенты старших курсов мединститута. Кроме лекций, она посещала лаборатории и клиники института. Аня нашла там хороших подруг-медалисток. Из знакомых ей золотых медалистов она одна сумела сдать единственный экзамен на отлично, в связи с чем было ей объявлено в тот же день, что стала студенткой мединститута. После сдачи этого экзамена, она радостная первым делом вместе с родителями и Мишей явилась к нам поделиться этим прекрасным известием. Нашу общую радость невозможно было пером описать. Нам казалось, что лучшего для Ани не следовало бы желать. Её знакомые и многие из её одноклассников её поздравляли, а некоторые завидовали.

Аня продолжала хорошо учиться, приобрела много новых хороших друзей, ездила с ними на юг отдыхать. Но Зорик и Ася подумывали об отъезде в Америку, куда раньше уехала с семьёй его двоюродная сестра Лена. Зорик стал заниматься дома с учительницей английскому языку. Я решительно возражал против его стремления уехать по израильской визе, которая дала бы им возможность ходатайствовать о разрешении по вызову Лены переехать в Америку. Я только предложил Зорику использовать вызов и помощь Лены для поездки в Чикаго к ней в гости, что Зорик и сделал. Зорик провёл свой отпуск в Чикаго у Лены и видел её сравнительно зажиточную жизнь в собственном уже доме и вообще, сравнивая жизнь американцев с жизнью средних людей в Советском Союзе, ещё больше загорелся желанием эмигрировать в Америку. Ася, узнав об удачах по устройству на работу эмигрировавшей в Америку её подруги по работе, присоединилась к желаниям Зорика. Она упрашивала меня уехать вместе с ними. Я же ей открыто говорил, что не считаю достаточной степени их квалификации, чтобы так скоро возможно было зажить ожидаемой счастливой жизнью в Америке. Только под влиянием их слов о том, что при дальнейшей отсрочке путь для их отъезда будет окончательно закрыт, я в 1989 году подписал заверенное нотариусом заявление об отсутствии у меня возражений по поводу их отъезда.

Аня незадолго до этого заявила о своём желании выйти замуж за Лёню. Ася и Зорик решили дать согласие на этот брак только при условии, что новобрачные уедут вместе с ними за границу. После полученного согласия, родители Лёни были на приёме у Аси. Так как при этом присутствовал и я, то я узнал, что мать Лёни была моей ученицей в Зубоврачебной школе. Когда-то я по просьбе Слоущера оказал ей содействие в приёме в эту школу. Это было сразу после моей демобилизации из армии.

Следует сказать, что и моё здоровье не позволило мне покинуть своё местожительство. Кроме гипертонии и почечнокаменной болезни, я ещё страдал язвой 12-перстной кишки. Уже в 1985 году было у меня первое кровотечение, а потом они стали повторяться. В дни, когда должна была состояться свадьба Ани и Лёни, я лежал в хирургическом отделении больницы в связи с очередным кровотечением у меня. В день их свадьбы Аня в свадебном платье вместе с Лёней и двумя свидетелями, нарушив больничный порядок, ворвались ко мне в палату без разрешения. Они спустились в присутствии свидетелей на колени у моей кровати, и я благословил их брак. Удивлённая внезапным их появлением, старшая сестра отделения, не успела даже их удержать, а после того, как они удалились, стала возмущаться таким их нарушением установленного в больнице режима.

В конце 1989 года они вместе уехали поездом в Западную Европу по израильской визе, не будучи уверенными, что, будучи в Италии, получат там разрешение от Американского посольства о выезде в США. Они проживали в Вене, а потом в Италии недалеко от Рима, где Зорик и Лёня выполняли чёрную работу при маленьком пособии. Это позволило им после долгого ожидания разрешения на въезд в США, путешествовать по Италии (Венеция, Ватикан и др.), а по приезде в Рочестер купить старую машину. Лёня, работавший в Минске шофёром, сначала использовал машину для заработка. Когда машина вышла из строя, приехавший из Канады двоюродный брат Наты – Исаак вместе со своим сыном, подарили Асе 500 долларов, из которых 300 ушло на ремонт машины. Ася стала работать кассиром в магазине и одновременно оставалась в чужой квартире с ребёнком. Зорик и Миша выполняли разные чёрные работы.

Этими словами заканчиваются воспоминания Абрама Моисеевича. В 1994 году он, Злата Иосифовна с сыном Иосифом и внучкой Леной приехали на постоянное жительство в США.

Вслед за ними, приехала и Рима с семьёй.

Абрам Моисеевич и в США сохранил ясный ум, неутомимую тягу к знаниям, бодрость и жажду жизни. В преклонном возрасте он овладел английским языком настолько, что перевёл на английский язык «Клятву Гиппократа» и слова песни «День Победы». Примером его потрясающего упорства, силы воли, привычки к постоянному напряжению мысли, и, наконец хорошему знанию английского языка, может служить сделанные им переводы на русский язык «Конституции США» и Истории США. И как в Минске он стремился помочь детям и внукам. Все его дети и внуки нашли свою жизненную дорогу в США.

Он с удивительным мужеством переносил свою тяжёлую болезнь. Скончался Абрам Моисеевич в 1999 году. В возрасте 91 года. Светлая ему память!

Стихи и воспоминания

Некоторые мои воспоминания

В номере 1 Баффало-Рочестерской газеты “Наша жизнь” был помещён рассказ С. Гебелевой “Вышедший из подземелья” о жителе города Баффало, который в 10 летнем возрасте чудом остался в живых после полной ликвидации Минского гетто. Я, Абрам Палей, уроженец города Минска служил в частях 11 Гвардейской Армии 3-го Бел. Фронта освобождавшего Белоруссию от фашистских оккупантов. После освобождения Орши и Борисова мы почти вплотную подошли к Минску, но нас немного опередили части другого Белорусского фронта, вследствие чего был получен приказ, повернуть в обход Минска на село Красное, а затем на город Молодечно. Получив разрешение, я направился в Минск на попутной машине, чтобы узнать о судьбе моих близких родных.

В Минске я останавливал любого редкого встречного с целью получения ответа на мой вопрос о том, знает ли он хоть одного оставшегося в живых еврея. Ответ был только отрицательным, пока не прибыл на Ново-Мясницкую улицу, где постоянно проживали мои родители. Там одна женщина сообщила мне, что недавно на улице Флакса была размещена группа евреев, сумевших успешно скрыться в подземелье. Она же и отвела меня в указанный ею дом. Я застал там 13 оставшихся в живых евреев. Почти все они, не будучи в состоянии нормально двигаться, разместились на полу, а их старший Добин, сидя на табуретке, старался отвечать на волнующие меня вопросы.

Оказалось, что Добин не был знаком с моими родителями и младшей моей сестрой, а также со старшей сестрой с тремя её малолетними детьми, вынужденными переселиться к моим родителям в район гетто. Но хорошо он знал сестру моего отца Липку. Я выслушал его рассказ о том, что в начале ноября 1941 г. фашисты решили особым образом внезапно “сократить” размер площади, отведённой под гетто. С этой целью они окружили Ново-Мясницкую улицу и другие, прилежащие к ней улицы гетто, чтобы схватить там абсолютно всех евреев и увезти их под конвоем на немедленный расстрел. Добин подчеркнул, что среди уведённых тогда на расстрел евреев, он ясно увидел мою тётю Липку вместе с её близкими родными.

Тогда я спросил, знает ли он о судьбе моей двоюродной сестры Сони Рубинштейн (Кац). От Добина я узнал, что Соня сначала входила в состав колонны евреев, направленных для работы на войлочную фабрику. Потом ей удалось убежать из города в еврейский партизанский отряд Зорина. Она вероятно жива и вернётся вскоре в Минск. Нет сомнения, что от неё я многое узнаю.

Но тут же наш разговор был прерван, поскольку у дома остановилась машина, из которой в дом зашёл офицер в форме майора. Несмотря на то что, я торопился, спеша поскорее догнать свою часть, я решил остаться, чтобы записать беседу по примеру майора, который показался мне журналистом. Добин рассказал о том, как он осуществил своё тайное решение о создании убежища, об условиях их жизни там, о смертности и вынужденном захоронении в подземелье. В частности он указал на одну из женщин, которая иногда выходила из убежища доставать продукты, поскольку она была блондинкой и менее похожа на еврейку. Тут же эта женщина рассказала, как однажды, когда она находилась вне убежища, какой-то мальчишка стал за ней гнаться и кричать ''вот жидовка идёт'', так что она еле спаслась.

Потом Добин рассказал, что когда он однажды ночью вышел для набора воды, за ним наблюдал какой - то человек. Добин испугался, чувствуя, что чужим человеком открыто их тайное убежище.

Заметив проницательный взгляд незнакомца, Добин задал этому человеку вопрос ''Вы в Бога верите?” Незнакомец, оказавшийся украинцем, ответил '' Верую, вы меня не бойтесь. Я буду вам помогать''. Он часто стал доставлять для них воду и, тайно, носить продукты питания. Добин подробно рассказал о пережитых погромах и др.

Когда майор уехал, я вслед за ним тоже удалился, предварительно оставив для спасённых евреев весь запас своих продуктов. Кем был этот майор, я конечно не знал. Но после моей демобилизации, т.е. почти через 2 года, в городе говорили, что это был писатель Илья Эренбург.

Вскоре я прибыл на попутных машинах в свою часть, откуда написал письмо обо всём увиденном и услышанном своей семье в Сибирь.

Мысль о необходимости вторичного приезда в Минск меня не покидала. Вскоре, прибыв на один день из Литвы в Минск, я встретился с моей кузиной Соней, дочерью Эшки самой младшей сестры моего отца. Она мне сообщила, что однажды после её возвращения домой после работы на войлочной фабрике, она узнала о том, что во время состоявшегося в тот день погрома были убиты её мать Эшка и её малолетний сын. Это ещё более усилило её стремление убежать из гетто в партизанский отряд. Об обстоятельствах гибели моего отца Соня точно знала, поскольку она тогда ещё жила в гетто. Поступок отца она считала героическим. Когда отец заметил, что вдали под конвоем ведут захваченных в гетто мужчин, женщин и детей, он вспомнил, что в квартире имеется, большой чулан, размещённый под лестницей, ведущей на чердачный этаж. Этот чулан закрывался из спальни тремя неприбитыми досками. Отец быстро разместил всех членов семьи, а также одну из соседок в чулане и придвинул к доскам платяной шкаф. Когда немцы проникли в квартиру, отцу пришлось им сдаться. И довольные лёгкой добычей фашисты быстро удалились вместе с отцом из квартиры. Все захваченные евреи были расстреляны на окраине города. Временно спасённые отцом мои родные, оставшиеся в уже безлюдном районе, успели перейти на улицы ещё оставшейся части гетто, ужасный конец которого всем известен.

После окончания войны мне пришлось ещё служить в Армии недалеко от Берлина. После моего посещения разрушенного войной Берлина, я купил около Рейхстага старую открытку с перспективным видом на Бранденбургские ворота вдали. На обратной стороне которой я записал для семьи сочинённое мною неопубликованное нигде стихотворение. Оно в семье у нас сохранилась как семейная реликвия.

Абрам Палей

Надежда

 

Здесь, в Германии, пока

Ещё осенние дожди

А у вас метут снега,

И до весны тепла не жди.

Дед-мороз придёт гулять,

Метель и вьюга вместе с ним

И до весны их не унять,

Мир устроен уж таким.

Но будет час, придёт пора,

Весной заменится зима,

И крикнем счастливо : ура!

Уж радость к нам пришла в дома!

И точно так, близка пора,

Видать нам как приедет она,

Когда мы крикнем все: ура!

Победой кончилась война!

11 апреля 1944 года.

            Примечание Римы Марон              

* Олег после отдыха у моря и потом непосредственно до начала учебного года вместе с другими второкурсниками отправился на уборку картофеля в колхоз. Через несколько дней его привезли обратно в Минск больным. Что случилось с ним в колхозе, мы твёрдо не знаем. Мы, действительно, точно не знаем, что там произошло, но то, что его там обижали и даже издевались, как над евреем, я знаю точно. Как пишет папа, ещё учась в школе, он чувствовал себя отверженным как еврей. Постоять за себя он не мог и очень переживал, что его обижали. Однако, я знаю, что многие ребята с ним дружили, приходили к нам домой, но в тоже время были случаи, когда ему приходилось терпеть унижения в классе от некоторых учеников. Мне, как матери приходилось приходить в школу и разбираться с учителями. Я знаю точно, что его обижал даже мальчик еврейской национальности, стремясь скрыть своё происхождение. В 80-х годах в Минске был страшный период антисемитизма. Многие уезжали в Израиль и в Америку по этой причине. Я помню, как Олегу не хотелось ехать в колхоз после первого курса, у него был даже страх перед поездкой, он мне об этом говорил. Сейчас, когда я это вспоминаю, у меня разрывается душа, думая, что может быть я могла предотвратить случившиеся, если бы он не поехал бы в колхоз. Какой же был мой ужас, когда мне позвонили из больницы, где находился мой сын, сказав, что нам срочно надо приехать и забрать больного сына. Мы сразу приехали, не помня себя от горя. Сын был с синяками, плакал, говорил, что его избили, слышал посторонние голоса. Мы были убиты горем, разбираться у нас не было сил и времени. Помню, что мы ехали домой автобусом. Я не видела перед собой земли от случившегося. Муж старался меня поддержать. Я от слёз ничего не видела перед собой. После этого я боялась телефонных звонков.

Олег учился превосходно, помогая другим. Обидчиков он обходил, боялся быть с травмированной психикой опять. Стараясь преодолеть обиды, стал заниматься довольно успешно борьбой. Борьба пошла ему на пользу. Он стал более уверенным, даже не хотел идти в 9-й класс. Но мы видели нашего сына с его способностями только в институте, уговорив пойти в 9-ый класс. А, в общем, Олег чувствовал себя ущемлённым из- за своей национальности. Дома он часто гладил младшего брата по голове, говоря ему «жидик». После лечения в больнице, учёбу в институте пришлось бросить. Он работал на заводе холодильников, поехал в Москву сам к другу. Попробовал вернуться в институт, но учиться не смог. К нашему несчастью умер врач – Гуревич Феликс Лазоревич - лечивший Олега первый раз очень успешно. Затем его лечили неправильно и ухудшили его состояние.