Ткань жизни. Продолжение0

Предисловие

На протяжении жизни меня неоднократно посещало намерение делать хроникальные записи происходящих событий. Я даже несколько раз начинал вести повседневные заметки, но с этими дневниками произошло то, что обычно с ними и происходит — они были утрачены, скорее всего, уничтожены мною — при обстоятельствах, которые я даже не могу вспомнить. Между тем, после выхода на пенсию у меня вновь появилось желание сохранить память о прожитой жизни, и я решил написать воспоминания, воскресить в памяти подробности тех событий, которые выпали на нашу долю, описать детали нашего бытия. Свободного времени для размышлений у меня сейчас предостаточно, часто проплывает в памяти панорама прошедшей жизни, возникают в голове эпизоды — иногда яркие и значительные, иногда мелкие и обыденные, мелькают образы людей, близких мне и случайно встреченных. Желание изложить эти свои размышления на бумаге появилось в значительной мере под воздействием воспоминаний моего отца Самуила Ортенберга «Ткань жизни». События, описываемые в книге отца, обрываются в начале тридцатых годов прошлого века, и я хочу хронологически продолжить рассказ о жизни нашей семьи, доведя повествование до наших дней. После выхода на пенсию я уточнил и дополнил генеалогическое древо нашего семейства, которое отец представил в своей книге. Новая версия древа, которая охватывает период с средины позапрошлого века по сегодняшний день, будет показана в приложении к моим воспоминаниям.

Мои отец и мать родились в начале прошлого века в небольших местечках на Украине. Они воспитывались в традиционных еврейских семьях. Их родители содержали лавки с розничными товарами. Моя мать — Сигал Зинаида Савельевна — родилась в 1907 году. Мама провела детство в местечке Фельштин Подольской губернии. Здесь же прошла начальное обучение. После окончания Винницкого педагогического техникума работала учителем первых классов. Мой отец —  Ортенберг Самуил Петрович — родился в 1903 году в местечке Погребище (Бердичевский уезд Киевской губернии). Начальное образование мой отец получил в хедере, а затем в гимназии. В начале 20-х годов жил и работал в Виннице. Потом учился в Киеве на “Высших еврейских трехлетних педагогических курсах”. После окончания этого вуза в 1925 году, получив две специальности — учителя естествознания и математико-природоведческих знаний — Самуил вернулся в Винницу. Работал на курсах переподготовки еврейских учителей Подолья и в педагогическом техникуме. Участвовал в работе Первого и Второго Всесоюзных съездов деятелей еврейской культуры и просвещения в Москве.

Среди множества увлечений моего отца была страсть к писательству. Он выполнил значительное число литературно-критических работ, оставил после себя несколько книг, включая уже упомянутые воспоминания «Ткань жизни». Воспоминания охватывают двадцатилетний период его жизни (1910-1930 годы) и состоят из двух частей. В первой части действие происходит в местечке Погребище, где прошло его детство. Детально показана жизнь еврейской общины в царской, досоветской России, представлены драматические события, произошедшие в местечке во время мировой войны, революции, гражданской войны, погромов. Во второй части описаны юношеские годы, которые он прожил в Виннице, Киеве и Одессе. В воспоминаниях Самуил описал свои встречи с Давидом Гофштейном, Перецем Маркишем, Морисом Винчевским, С. Михоэлсом и В. Зускиным. Эта часть посвящена годам учёбы, службы в армии, началу педагогической и литературной деятельности. На этом воспоминания завершаются. В заключительном эпизоде мои папа и мама, недавно связавшие свои судьбы, покидают Винницу, где они проживали. Их мысли и чувства во время переезда на поезде в город Днепропетровск наполнены ожиданием больших перемен. Что толкнуло их на это непростое решение? По свидетельству отца, он не мог больше мириться с формализмом в обучении студентов, который практиковался в Винницком педтехникуме, где он преподавал, и очень рассчитывал получить на новом месте более перспективную работу.

Я попытаюсь кратко рассказать, как сложилась их жизнь в новых условиях, точнее, как сложилась наша совместная жизнь, так как вскоре после переезда родился я. Статистика свидетельствует, что большинство еврейских семей в Советском Союзе в эти годы ограничивалось одним ребенком. Мои родители не составляли исключения — я был единственным ребенком в нашей семье, а, следовательно, являюсь главным свидетелем на жизненном пути моих родителей и сейчас собираюсь стать летописцем событий их последующей жизни. Отмечу, что мои детские воспоминания не являются самостоятельными, а основаны на личных наблюдениях и, в значительной степени, на оценках и суждениях моих родителей. Приступая к работе, поделюсь сомнениями относительно моих писательских способностей. Хотя ранее я и написал несколько книжек на русском языке, изданных в России, но последние 25 лет я постоянно проживаю в Израиле, редко выезжаю в Россию, мало читаю русские книги. Думаю, что мой былой русский, увы, утрачен или, уж точно, обеднен. Позволит ли это мне достойно представить в воспоминаниях события моей жизни? Я не знаю. Мне сейчас 86 лет. В таком зрелом возрасте при восстановлении прошлого существует опасность появления сбоев — некоторые имена, отдельные события забываются, другие истории предстают в искаженном виде. Как говорил армянский поэт Амо Сагиян:

Я память не сравню с женою.
Ах, память, память! Мне она
Не изменяла молодою,
Теперь — старуха — не верна

Мой отец до конца своих дней сохранил ясность мыслей и превосходную память. Надеюсь, она меня тоже не подведет, по крайней мере, до завершения написания этой рукописи. Готовясь к предстоящей работе, пробегая мысленно свой жизненный путь, я все чаще задумываюсь над тем, как же долго я живу. Множество эпохальных событий свершилось на территории стран, где проживали я и мои родственники. Бесчисленное число жизненных коллизий произошло с нами. Сумею ли я сделать достойную выборку событий, чтобы изобразить путь, пройденный за этот промежуток времени моей родней? И успею ли? Надеюсь, что сказание о нашем семействе, написанное мной, будет интересно читать потомкам. Пусть сага о предках поможет им решать человеческие проблемы и успешно продвигаться вперед.

Написано в праздник Суккот 26.09.2018, Иерусалим, Писгат Зеев Цафон.

Глава 1

Детство

Днепропетровск — город чугуна, стали и проката. Так гласили плакаты, установленные на въездах в город, и это была абсолютная правда. Город был крупнейшим индустриальным гигантом черной металлургии не только СССР, но и всей Европы.

При этом Днепропетровск представлял собой образовательный и культурный центр с множеством высших учебных заведений, театров, дворцов культуры, кинотеатров. Присмотревшись, мои родители увидели, что поселились они в прекрасном городе, утопающем в зелени и расположенном по обе стороны красивейшей реки. Посещение парков, кафе и других мест для отдыха и прогулок окончательно убедило их в правильности сделанного выбора. Сразу же по приезде родителям пришлось решать бытовые проблемы, в первую очередь — квартирный вопрос. Первые годы жизни в Днепропетровске они снимали квартиру. В начале это была небольшая комната, а потом две комнатенки в одноэтажном доме на окраине города. Проживать приходилось, как правило, вместе с хозяевами, общественные удобства располагались во дворе. Воду брали из уличной колонки и вёдрами приносили домой, пищу готовили на электрической плитке. Подобным нехитрым сервисом в то время пользовалось большинство жителей города.

В таком домике я родился и провел несколько первых лет моей жизни. Разумеется, я этого не помню, но иногда в воображении возникают три деревянные ступеньки, ведущие от входных дверей квартиры, по которым я спускаюсь во двор, а мама держит меня за ручку и ведет по тропинке к калитке. Дали мне имя Фридрих. Такой выбор имени для еврейского мальчика сейчас вызывает у меня лишь недоумение, но в свое время имя больно ударило по моей судьбе. Например, в годы войны с немцами мои ровесники присвоили мне уничижительную кличку Фриц. Имея такую «кликуху», я постоянно подвергался остракизму и унижениям. В русской среде даже характерные еврейские имена не вызывали такого неприятия, как мое типично немецкое имя. Поэтому, много позже, уже во время учебы в университете, когда один из моих друзей почему-то начал называть меня так, как Маркс называл Энгельса — Фредом, я тотчас же ухватился за эту подсказку, предложил это имя для обращения ко мне всем моим друзьям, вместо тяжеловесного — Фридрих. Имя прижилось, и я с удовольствием пользуюсь им до сего дня во всех видах деятельности, в том числе — это имя автора опубликованных мною книг. Что заставило моих родителей наградить меня таким именем? Они утверждали, что сделали это в честь выдающегося мыслителя Ф. Энгельса, который, также, как и я, родился в ноябре месяце. Действительно, в эти годы приметой времени в советской стране стало стремление многих родителей дать своим детям имена, связанные с событиями или героями Октябрьской революции 1917 года. Например, Нинель (перевертыш Ленина), Сталина, Революция, Идея и тому подобные. Со мной в школе учился тщедушный, вечно сопливый и трусливый мальчишка по фамилии Каценеленбоген, имя которого было Дамирр — аббревиатура от популярного лозунга «Даешь Мировую Революцию!». Как ему там живется в России, в особенности после перестройки? Интересно бы посмотреть.

Возвращаясь к моему имени, можно сказать, что его выбор мог быть данью упомянутой моде на идеологизированные имена. Мои родители не были гражданами, беспредельно преданными властям и её социальным идеалам. Они были людьми критического ума и хорошо видели пороки создаваемого общества. Повседневная жизнь постоянно подкрепляла неудовлетворенность новыми фактами. В начале 30-х годов свирепствовал Голодомор, города снабжались продуктами на минимально допустимом уровне. Не представляю, как уж они в это время существовали, да ещё вместе со мной. Могу сказать, что позднее, когда положение немного улучшилось и обеспечение товарами стабилизировалось, они тоже не жили в роскоши, а еле-еле сводили концы с концами. Вскоре я уже сам мог оценить материальный достаток нашей семьи и хорошо запомнил, что зарплаты регулярно не хватало до конца месяца. Так что для восторгов и поклонения одному из авторов коммунистического манифеста оснований было немного. Поэтому предложу другую версию для объяснения того, почему меня не назвали при рождении просто Ильей, Яковом или Сеней. В 1932 году в СССР были введены внутренние паспорта со знаменитой «пятой графой». Это дало толчок к тому, что многие евреи сменили свои фамилии и имена на славянские, а родившимся детям старались давать имена без национальной окраски. В смешанных семьях предпочитали указывать свою национальность по национальности родителя не еврея. Тем самым для облегчения существования в антисемитской российской среде некоторые евреи шли на полный отказ от национальной идентичности. Могло ли подобное поведение стать для моих родителей примером для подражания при выборе моего имени? Думаю, что — нет. И мой отец, и моя мама всегда гордились своим еврейством, много сделали для развития и распространения еврейской культуры, отказ от своих корней был для них неприемлем. Подводя итог, можно сказать, что не было серьезных мотивов для присвоения мне столь амбициозного имени, но некоторое давление обоих вышеописанных факторов на принятие решения ощущалось, вследствие чего родители в мое свидетельство о рождении вписали имя Фридрих. Поэтому я на вопрос, откуда у меня такое имя, обычно отвечаю, что причиной является отсутствие чувства юмора у моих родителей и романтическая революционная блажь, поселившаяся в те годы в их головах.

Вскоре после приезда в город родители устроились на работу. Маму взяли учителем в младшие классы общеобразовательной школы почти сразу же на полную ставку. Она быстро освоилась со своими обязанностями, подружилась с педагогическим коллективом. У детей она всегда пользовалась авторитетом. Но самое главное, что преподавательская работа ей очень нравилась. Вскоре она решила повысить свою квалификацию и уже через несколько лет поступила на заочное отделение Запорожского педагогического института. Такая форма обучения позволяла получить высшее образование без отрыва от основной работы. В течение года студенты занимались самостоятельно по месту жительства, а экзаменационная проверка проводилась в институте во время летней и зимней сессий. Случилось как-то, что меня не с кем было оставить дома, и мама вынуждена была взять меня с собой в Запорожье. Так начались наши поездки с мамой на сессии, которые я хорошо запомнил. Жили мы в общежитии: мама, её подруга и я в одной комнате. Они по очереди передавали меня друг другу или оставляли студентам, которые были свободны в данный момент от занятий. Все они любили меня, играли со мной, баловали и мне это нравилось. Они тоже радовались возможности общения с болтливым симпатичным малышом. Часто они брали меня с собой в институт, иногда запускали безобидного карапуза в аудиторию, где проходили экзамены, в качестве почтового голубя. Я передавал шпаргалку или подсказку тому, кто в этом нуждался, и убегал. Преподаватели относились к моему присутствию с пониманием, а беготню рассматривали, как детскую шалость. Иногда кому-нибудь из студентов удавалось таким образом избежать провала. Вечером происшествие весело обсуждалось в общежитии, а я чувствовал себя героем дня. Годы пролетели быстро, мама успешно окончила институт и в дальнейшем преподавала русский язык и литературу в старших классах средней школы.

Как я уже говорил, мой отец переехал в Днепропетровск по приглашению для работы в Еврейском машиностроительном техникуме. Техникум относился к системе Народного комиссариата местной промышленности Украинской ССР, а предложение работы в нем было инициировано, я предполагаю, другом отца Борисом Яковлевичем Каганом — в прошлом революционером и авторитетным партийным функционером, которому отец в своих воспоминаниях посвятил целую главу. Располагался техникум в центре города, в здании рядом с почтамтом, теперь здесь находится музей «Литературное Приднепровье» (проспект Карла Маркса, ныне проспект Дмитрия Яворницкого № 64). В 1936 году в статье, посвященной 5-летию техникума, было написано: «В двухэтажном здании и прилегающих к нему пристройках расположены аудитории, лаборатории, механический и литейный цехи и прочее. 350 студентов, приехавших из дальних сел и местечек, получают здесь высокую квалификацию по холодной обработке металлов и другим специальностям. Техникум проводит также культурно-воспитательную работу среди учащихся. В техникуме имеется большая библиотека, помещения общежития — радиофицированы. Для студентов, окончивших 7 классов, обучение проводится на механическом, электромеханическом и вечернем отделениях. На вечернее отделение принимаются исключительно работники предприятий. Продолжительность обучения в техникуме четыре года. В 1934 году при техникуме было организовано производство точных измерительных приборов.»

По приезде отец включился в работу техникума и сразу же возглавил учебную часть. Много времени он уделял организации учебного процесса, индивидуальной работе с учащимися. Задерживался в кабинете после завершения занятий допоздна, за что получал замечания от мамы. Значительные усилия он прилагал для повышения уровня преподавания, уделял большое внимание подбору педагогических кадров. Дома он иногда обсуждал с мамой и с гостями свои отношения с сотрудниками, рассказывал об их преподавательском опыте, искал методы совершенствования учебного процесса. Если бы отец продлил свои воспоминания на годы работы в техникуме, то смог бы со свойственным ему мастерством воссоздать, образно и с юмором, кипучую жизнь всего коллектива. Я же могу ограничиться только сухой справкой. Фамилии некоторых коллег отца остались у меня в памяти и фигурируют в различных документах, я приведу их в случайном порядке, никого не выделяя, так как отец всегда отзывался лестно обо всех преподавателях техникума.

Итак, математику вели Каминецкий и Лапидус, украинский язык преподавал Бутенко, русский –Б.Я. Каган, историю ВКП(б) — О. Д. Медник, военное дело — Рабинович, черчение — Гинзбург, теоретическую механику Л.Л. Горбовицкий; электротехнику преподавали О.М. Рыбак и Бородовский. Курс допуски и посадки вел Цимерман, грузоподъемные устройства — А.Г. Яворский. На выпускных фотографиях техникума присутствует ещё ряд преподавателей: Д. О. Юдилевич, И. М. Вассерман, Я. С. Лемберский, Я. А. Капельянов, П. К. Полонский, С. Л. Баскинд, А.Г. Яворский. Предметы, которые они вели, мне неизвестны. Отец практиковал привлечение к обучению ведущих специалистов города. Например, большим успехом пользовались у студентов лекции преподавателя из строительного института Михаила Григорьевича Мазо. Курсы черчения и механики в техникуме по совместительству преподавал Вениамин Александрович Гальперин. Он работал главным механиком металлургического комбината и принадлежал к первой тройке заводских светил. К слову, не могу не рассказать об одной замечательной истории в биографии Гальперина: в 1920 году, будучи в командировке в Феодосии, он познакомился с писателем Ильей Эренбургом и вместе с ним готовил побег из оккупированного Врангелем Крыма. И, наконец, закончу знакомство с сотрудниками списком директоров, которые руководили техникумом в разное время: Рабинович, Каминецкий, Ханин. Последним директором техникума в 1940 году стал И.М. Миналов, а его замом — С.Г. Шпецер.

Помимо административной, у отца в техникуме была и педагогическая нагрузка. Он преподавал студентам гуманитарные дисциплины, связанные с еврейской историей и культурой. Напомню, что преподавание многих предметов проводилось на языке идиш. Поэтому техникум был очень привлекательным местом для евреев, в особенности для учащихся, получивших начальное образование на еврейском языке. Таких было немало — только в Днепропетровске евреи составляли около 20% населения (около 100 тысяч человек по данным 1939 года). С учетом прилегающих к городу многочисленных районов и местечек с преимущественно еврейским населением количество желающих получить техническую специальность, обучаясь на родном еврейском языке, было огромным. В известной мере, техникум отвечал этому запросу, являясь одновременно некоторым национальным центром для молодежи. Просветительскую работу со студентами по еврейской тематике отец считал одной из главных задач своей миссии. Встречи с еврейскими знаменитостями, — артистами, певцами, писателями (как, например, описанная в воспоминаниях отца встреча с Соломоном Михоэлсом и Вениамином Зускиным) стали нормой жизни студенческой молодежи и способствовали повышению их успеваемости.

После окончания техникума выпускники распределялись на работу на предприятия металлургической промышленности. От руководства заводов систематически поступали только хорошие и даже хвалебные отзывы о квалификации выпускников техникума. Техникум успешно решал важную для страны задачу насыщения нарождающейся металлургической индустрии кадрами специалистов. На первых порах деятельность техникума поддерживалась и поощрялась местной властью. Однако со временем отношение начало меняться в худшую сторону. С 1937 года техникум назывался уже Еврейским металлообрабатывающим. Работа техникума, методы подготовки специалистов начали подвергаться критике и чувствовалось, что негативное отношение к техникуму вызвано указаниями высшего руководства. Окончательно всё прояснилось в 1938 году, когда было принято постановление ЦК КП(б)У, по которому существование национальных школ было признано нецелесообразным и вредным, так как они якобы были очагами буржуазно-националистического влияния. В соответствии с этим решением практически все еврейские учебные заведения были переведены на русский и украинский языки обучения. В 1938 году техникум был переименован в Днепропетровский механический техникум, сохранив свое подчинение Наркомату местной промышленности. Находился он теперь в отдельном многоэтажном здании на улице Железной (ныне Миронова, 5). Еврейских учебных дисциплин в техникуме уже не было. Обновилось и руководство техникума, учебную часть возглавила женщина, член партии, русская, её фамилию я не знаю. У отца в техникуме осталась только учебная нагрузка, он преподавал на русском языке политэкономию. Кстати, к 1940 году в стране была также завершена ликвидация еврейских учреждений и организаций.

Отец был очень рад, когда вскоре после приезда в Днепропетровск получил авторские экземпляры монографии о жизни и творчестве известного еврейского писателя XIX века Ицхока Йоэля Линецкого. Книга была написана отцом на идиш по заказу Академии Наук Украины и опубликована в 1931 году тиражом свыше 1000 экземпляров. На титульном листе художник изобразил старый еврейский квартал Винницы — былую Иерусалимку, представлявшую собой нагромождение бедных деревянных лачуг. Книга была издательским дебютом отца, и он всегда очень гордился ею. Занятия литературой отец продолжил на новом месте параллельно с работой в техникуме. В последующие годы им были выполнены работы, посвященные творчеству русских и еврейских писателей Толстого, Короленко, Горького, Бялика, Шолом-Алейхема, Бергельсона, Альбертона и др. Результаты этих исследований в разные годы были опубликованы в журналах и газетах на русском, украинском языках и на идиш.

В процессе своей литературно-критической деятельности отец сблизился и подружился с днепропетровскими писателями и поэтами. У нас дома часто бывал популярные в городе писатели Меир Альбертон (писал на идиш) и Александр Бейлинов, впоследствии сменивший фамилию на Былинов. Я запомнил одну короткую дискуссию во время их встречи. Отец упрекнул Бейлинова в прямом заимствовании фрагмента из романа Анатоля Франса для характеристики героя своей повести, на что автор возразил, что считает такую практику приемлемой в творчестве. Все эти годы отец был активным членом писательского сообщества. Он был организатором и непременным участником большинства мероприятий, проводимых литераторами.

Я напомню наиболее значительные из них. В 1931 году в Доме Красной Армии прошел I Общегородской слет ударников-литераторов, на котором отмечались успехи днепропетровских еврейских писателей Копеловского, Каминера, Шермана, Гельберта. В 1934 году состоялось следующее совещание литераторов города, на котором М. Альбертон рассказал о прошедшем недавно Всесоюзном съезде писателей, делегатом которого он являлся. На общегородском собрании по итогам съезда писателей выступали поэты Ицик Фефер, романист Юрий Яновский, поэт Яков Городской, прозаик Леонид Юхвид и другие. Авторитет писателей города вырос: Марк Шехтер был принят в Союз писателей Украины, А. Бейлинов — кандидатом в члены Союза. В 1934 году состоялся вечер поэзии, на котором вместе с Николаем Асеевым, Семеном Кирсановым выступал Иосиф Уткин, прочитавший «Повесть о рыжем Мотэле». В 1935 году вышел первый номер журнала «Штурм», который стал официальным печатным органом Днепропетровской областной организации Союза писателей Украины. Мне этот журнал запомнился дружеским шаржем и карикатурой, которые были опубликованы в одном из выпусков. Карикатура поразила меня исключительным сходством лица персонажа картинки с реальным лицом отца, а текст показался мне таким смешным, что я помню его даже сейчас:

Расписав тетрадь, как декорацию,
В ход пустив высокий штиль и тон,
Критик Ортенберг закончил диссертацию —
Некий Л.Толстой и Меир Альбертон.

В этом же году состоялось совещание литераторов области, которое открыли секретарь комитета партии Мендель Хатаевич и гость из Москвы замечательный советский поэт Михаил Голодный, который начал свою речь с объяснений в любви: «Я днепропетровец. Я патриот этого города». Затем выступили редактор американского журнала Кюнитц, писатель из Киева Адельгейм, профессор С.П. Циммерман и мой отец. Зачитали приветственные телеграммы от известнейших украинских лириков Павла Тычины и Павла Усенко. Это было яркое, запоминающееся событие для литературной общественности Днепропетровской области, и мне было очень приятно, что мой отец был в центре этого праздника.

В писательской среде всегда отмечалось восторженное отношение к своему городу, его живописным окрестностям, а в особенности, к такому красивейшему творению природы, как река Днепр. Каждый писатель пытался прикоснуться к этой теме. Когда в 1936 году Марк Шехтер опубликовал стихотворение «Обращение к Днепропетровску», то оно было воспринято, как гимн величавой реке:

Взбежавшим легко на пригорок
От синей, от громкой воды,
Мой город, таким постоянно
Мне снишься и видишься ты…

До постройки Днепрогэса в районе Днепропетровска находились каменные пороги, препятствующие течению, которые река с грохотом преодолевала. Один из них, называвшийся «Будило», шумел особенно громко. Видимо его и имел в виду поэт, когда говорил о громкой воде. Образы бешеных порогов, беснующейся реки, воды, закованной в бетон телом плотины, часто появлялись в произведениях, где речь идет о полной свободе и об её ограничении. Я приведу лишь один пример. В воспоминаниях моего отца отдельная глава посвящена посещению Днепровских порогов, и заканчивается она словами сожаления по поводу того, что маленькое еврейское местечко Кичкас в результате возведения плотины оказалось под водой.

Если рассматривать условия нашей жизни в этот период с таких общечеловеческих позиций, то картина будет выглядеть пессимистично. Вот её основные черты — бытовая неустроенность, невысокие заработки, но, главное, невозможность реализовать собственный потенциал. Попытки отца создать для еврейской молодежи возможность получить образование на родном языке провалились из-за антисемитской, националистической политики властей. Мечтам о писательской карьере также не дано было сбыться. Для литературного творчества необходима свобода. В Советском Союзе деятельность писателей, художников, музыкантов строго контролировалась и направлялась партийными органами. Идеологическая установка была направлена на снижение всех видов активности на еврейском языке. При таких обстоятельствах отцу пришлось постепенно свернуть свою литературно-критическую деятельность. Отец любил делиться своими обширнейшими знаниями с людьми: выступал с лекциями, устраивал встречи, проводил беседы с любыми группами населения, на любых площадках: — в клубах, домах культуры, в красных уголках — по вопросам еврейской истории, культуры, текущего момента, всевозможных праздничных и юбилейных дат. Это был тот род деятельности, который официально назывался распространение знаний. Вначале его такая пропагандистская активность приветствовалась, но со временем партийные идеологи взяли эту сферу человеческого общения под свой жесткий контроль, отменяя или не рекомендуя мероприятия по темам, которые были близки отцу: например, была сорвана лекция, посвященная жизни и творчеству писателя Шолом-Алейхема. В запретах просматривалась шовинистическая направленность, противостоять этим указаниям было невозможно и опасно, пришлось свести просветительскую деятельность на нет.

Картина будет неполной, если я не расскажу о той ужасной обстановке, которая сложилась в стране в эти годы, о страхе, который охватил все слои общества. Родители не говорили со мной на эту тему никогда, но я чувствовал своим детским сердечком, что какая-то тревога за мою жизнь, за благополучие нашей семьи постоянно гложет их. Я говорю о большом терроре, развязанном сталинской правящей верхушкой для укрепления своей власти. С начала 1930-х годов репрессии приобрели массовый характер. В июле 1937 года ЦК ВКП(б) разослал местным партийным комитетам, органам НКВД и прокуратуры секретную инструкцию, подписанную Сталиным, Ежовым и Вышинским, о проведении акции «по изъятию остатков враждебных классов». В инструкции конкретно для каждой республики давалась норма (в процентах) арестов, которые предстояло произвести. Пик сталинских репрессий на Днепропетровщине пришелся на 1937 год — первое полугодие 1938 года. За это время в области было арестовано 29521 человек. В 1937 году приговорён к смертной казни и расстрелян по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации первый секретарь Днепропетровского обкома М.М.Хатаевич. При этом органам НКВД «удалось раскрыть» в городе «троцкистско-меньшевистскую группу», «инженерную группу», некий «партийный центр» и даже «троцкистско-молодежную группу». Сотни тысяч людей, проживавших в области, попали под жернова репрессий. Среди них были и известные деятели, и обыкновенные жители, вообще непричастные к какой-либо политической деятельности, В последнее время. появились разоблачительные материалы, в которых представлены методы работы сотрудников следственных органов в те годы. Палачи пытками выбивали показания из несчастных людей, измываясь над ними и их женами. И люди, живущие рядом с этим адом и ожидающие, что их в любой момент тоже может постигнуть та же участь, жили в постоянном страхе.

Подводя итог, можно сказать, что основными чертами советского общества были низкий уровень жизни, государственный антисемитизм, ограничение всех свобод, сталинские репрессии. Вот такая неприглядная картина. К счастью, как мы знаем, не только в таком тоталитарном обществе, каким был советский строй, но и при более иезуитских правлениях, жизнь шла своим чередом: люди появлялись на свет, влюблялись, развлекались, трудились, рожали и умирали. Точно также и наша семья, я считаю, успешно вписалась в днепропетровскую действительность. Родители преуспевали на работе, с любовью и вниманием относились друг другу, обзавелись друзьями и знакомыми, на летние каникулы могли позволить себе поездку на курорт, как правило, к морю. Очень много внимания они уделяли моему развитию и воспитанию. Я был достаточно послушным и сообразительным мальчиком небольшого росточка, но с большими, небесной голубизны глазами, и поэтому вызывал всеобщее умиление. Родителям это импонировало, но отставание в росте вызывало их беспокойство, да что скрывать, и моё — тоже. К сожалению, в то время никаких методов ускорения роста не было, кроме спортивных упражнений. Приходилось ждать, и я за время учебы в школе получил от своих друзей прозвища: «коротышка» и «кроха». К моей радости, в конце формирования своей фигуры я великаном не стал, но догнал своих ровесников по росту, а некоторых даже перегнал. Разумеется, у родителей, помимо роста, было множество других проблем, связанных со мной. Их безумная любовь особенно наглядно проявлялось во время решения вопросов, связанных с здоровьем. Когда моё самочувствие было нормальным, отец не проявлял особой близости в наших отношениях, мама наблюдала за моим режимом дня, питанием и достаточно сдержанно проявляла свои чувства. Когда же я заболевал, ситуация резко менялась. Лица моих родителей становились серьезными и озабоченными. Отец не отходил от меня ни на минуту, мама становилась необыкновенно ласковой, постоянно обнимала и целовала, Все их силы были направлены на поиски врачей высочайшей квалификации, получение необходимых лекарств и уход за мной. Каждое моё заболевание было для них катастрофой. В такие моменты они не стеснялись выражать свои чувства, любыми способами стремились облегчить мое состояние и приблизить выздоровление. Помню, как в дошкольные годы родители тщательно следили, чтобы я был вовремя и сытно накормлен и опрятно одет.

С некоторого момента времени в моём воспитании им начала помогать домработница Фрося. Практика найма домработниц в тридцатые годы — это советское изобретение, появившееся в результате бесчеловечной политики властей в отношении сельского населения. Жители деревень и колхозов в двадцатые-тридцатые годы страдали от голода и непосильного труда, и бегство в город было для них последней надеждой на спасение. По всей стране миллионы женщин, девушек, девочек бежали в города, и для этой категории людей государство установило законный статус их трудоустройства и прописки в семьях. Новые хозяева таких беженцев давали им хлеб, крышу над головой, какие-то мизерные деньги. Няня ребенку и работница по дому стали вполне стандартной ситуацией для советские служащих всех рангов, даже для малообеспеченных семей учителей, врачей, инженеров. Жили домработницы в одном доме с нанимателем, порой ютились на кухне, в чулане. Тесные условия и скромные заработки были для них лучше, чем голод в отчем селе. Таким образом в средине тридцатых годов у нас дома появилась Фрося — девушка примерно 18 лет из деревни, которая находилась недалеко от Днепропетровска и называлась Пятихатки. Фрося прожила с нами несколько лет и все это время нянчилась со мной. Разумеется, она не была похожа на гувернантку принца Уэльского, но с задачами по уходу за ребенком справлялась замечательно. Образование у неё было не высшее — один, возможно, два класса сельской школы, представления о мироустройстве были совершенно дикими, но в остальном она была очень милым и добрым человеком. Мама была горда тем, что у её ребенка появилась няня, а вопросами уборки квартиры, готовки занимается работница по дому. Мама почувствовала себя хозяйкой и всячески демонстрировала свою власть, делая Фросе замечания и отдавая указания. Фрося безропотно выслушивала и исполняла все наставления потому, что не знала многих правил домоводства и воспитания детей, а также потому, что была полностью бесправна, как и другие деревенские женщины, попавшие в услужение к частным лицам. Я думаю, что если поискать информацию о судьбах подобных женщин, то можно будет найти много историй несправедливого отношения к ним, так называемых, нанимателей на работу по дому. Что касается Фроси, то, насколько я помню, её судьба сложилась нормально, поскольку она, работая у нас, имела возможность решать проблемы личной жизни. Она вышла замуж и переехала от нас к своему избраннику в родную деревню.

За время её пребывания у нас я превратился в холеного избалованного еврейского ребенка, маминого сынка, и когда пошел в школу, то получил от своих сверстников характеристику «барчонок», против которой не возражала даже учительница. Думаю, что нелестное и несправедливое прозвище мне дали за благополучный, сытый и уверенный вид, а не за внутренние качества, которые, как мне казалась, никак не соответствовали такой обидной оценке. В любом случае, обилие прозвищ, которыми награждали меня в детстве сверстники, свидетельствует о том, что был я личностью необычной и привлекающей к себе внимание. Отмечу, что мои воспоминания, относящиеся к раннему детству, очень туманны и расплывчаты, в них отсутствуют конкретные события или образы. Быть может, это последствия спокойного, бесконфликтного существования, которое мне обеспечили заботливые родители, оберегая от ненужных волнений. Иногда где-то в глубине моей души звучат колыбельные песни, которые мама пела мне на языке идиш нежным ласковым голосом. Иной раз возникает голова красивой женщины, склонившейся над моей кроваткой; на голове — коричневая шляпка, украшенная загадочной легкой вуалью, закрывающей мамин лоб. Кто знает, действительно ли это младенческие видения или это более поздние образы, навеянные фотографиями из семейного альбома?

 Я помню странную привычку отца утром после пробуждения громко ни к кому не обращаясь произносить, глядя в потолок, латинские крылатые выражения: Memento mori! (Помни о смерти), Sic transit gloria mundi (Так проходит мирская слава), O tempora, o mores! (О времена, о нравы!), Mens sana in corpore sano (В здоровом теле — здоровый дух), In vino veritas (Истина в вине), Vita brevis est, ars longa (Жизнь коротка, искусство вечно), Homo homini lupus est (Человек человеку волк) и тому подобные. Возгласы продолжались несколько минут, во время умывания, чистки зубов и прекращались перед завтраком. Позволю себе высказать предположение, каким образом у отца появилась подобная манера поведения. Дело в том, что после окончания хедера произнесение утренней молитвы стало для него обязательным ритуалом. Последующие события, включая пятнадцать лет проживания в государстве с идеологией принудительного атеизма с строгими запретами на все отправления религиозного культа, не смогли отменить потребность в произнесении утренней молитвы. В результате в подсознании произошла замена разговора с Богом обращением к человеческой мудрости — громогласному цитированию крылатых выражений Отец относился к этой своей слабости с юмором, с усмешкой, шутил, что мне полезно изучать латынь на слух в таком раннем возрасте. Правда, позже он в утренней риторике заменил латинские выражения на спряжение немецких глаголов. Поэтому можно также предположить, что ежедневное по утрам освежение в памяти латинских выражений и спряжений немецких глаголов возвращало отца в те славные годы, когда он учился в гимназии. Громкие возгласы по утрам я слышал только в тридцатые годы, в дальнейшем эта причуда у отца пропала. Но в своей практике он очень умело пользовался знанием латыни, используя мудрые изречения и в своих произведениях, и в публичных выступлениях, и в процессе общения с людьми. В связи с описанным курьёзным воспоминанием, я хотел лишь напомнить, что, помимо упомянутых языков — латыни и немецкого, отец свободно, как и родным языком идиш, владел русским, украинским и ивритом. Я с удивлением наблюдал, как он без затруднений переходит с одного языка на другой и в беседе, и при написании текстов. Не только в языках, но и во многих других областях знаний отец был энциклопедически образованным человеком.

Свободное от работы время родители проводили вместе: занимались домашними делами, принимали гостей, ходили в гости, гуляли, играли со мной. Конечно же, я помню посещение детских представлений, праздничные утренники, демонстрации, на которые отец всегда брал меня с собой, и мы шли в колонне людей, взявшись за руки, и я размахивал флажком или надувным шариком. По выходным мы часто отправлялись все вместе в парк отдыха. Папа покупал билеты, и мы садились с ним, обнявшись, в кресло на карусели и долго кружились, и это было совсем не страшно, не то, что на качелях, которые я обходил стороной. Иногда мы отправлялись за город на природу и устраивали пикник. Обычно мы располагались на берегу какой-нибудь маленькой речушки. Выбирали заводь с медленным течением, купались на мелководье. Родители не умели плавать и меня оберегали от любых неожиданностей. Поэтому дозволенная зона для купания была размером с ванну. Отец заходил в воду первым, поеживаясь при любой температуре от холода. Затем он закрывал пальцами рук ноздри, глаза, уши, приседал и быстро погружал голову под воду. Через секунду он выскакивал из воды, громко фыркая и энергично мотая головой, как будто он только что прошел экстремальные подводные испытания. На этом его часть программы заканчивалась, и он, довольный, возвращался на берег. Надо полагать, что такого стиля плавания, купаясь в речке Рось, придерживалась значительная часть еврейского населения папиного родного местечка Погребище. Мама же, наоборот, заходила в речку медленно и важно, тщательно прощупывала дно ногами на протяжении нескольких метров, а затем ложилась на поверхность воды и размахивая руками имитировала плавание, ноги при этом, я думаю, она ото дна не отрывала. Проплыв таким образом метра два, она поворачивалась и плыла в обратном направлении. Проделав два-три подобных заплыва, она удовлетворенная выходила из воды. Когда же наступала моя пора идти купаться, меры безопасности становились беспрецедентными. Либо родители с двух сторон держали меня за руки, и мы вместе входили в дозволенную для плавания зону, либо они стояли в этой зоне, ограждая меня от реки, и я мог самостоятельно под их присмотром бултыхаться в неглубокой лужице у самого берега. Мои попытки отвоевать дополнительное пространство для купания пресекались незамедлительно. Сам пикник проходил здесь же на берегу и не отличался размахом: на одно из полотенец выкладывался нехитрый набор из бутербродов и куриных яиц. После купания и солнечных процедур аппетит был отличным, и запасы провизии уплетались моментально. Разумеется, наш отдых выглядел аскетичным на фоне современных возможностей для отдыха, но нашу прогулку на природу отличали огромная любовь друг к другу, восторг от общения с тихой речушкой, утопающей в прибрежных кустарниках, восхищение от дурманящих запахов травы и полевых цветов.

Собираясь в отпуск, мы всегда при выборе места для отдыха оценивали предстоящие затраты и учитывали достаток семьи. К концу тридцатых годов оказалось, что мы уже в состоянии оплатить летний отдых на море, и в 1939 или в 1940 году, точно не помню, мама, я и подруга мамы выехали на отдых в Ялту. Остановились мы, конечно, не в апартаментах гостиницы «Ореанда», а на частном секторе в сарайчике на хозяйском дворе. Зато расстояние до моря было одинаковым, что от отеля, что от моей раскладушки во дворе. Но Черное море было великолепным! Оно поразило меня и потом постоянно притягивало к себе настолько, что Крым в мои юношеские годы стал излюбленным местом для путешествий и отдыха. В этот же первый приезд я был потрясен катанием на одновесельной лодке. Дело было так. Однажды вечером мама сказала, что завтра меня ждет сюрприз, и, действительно, утром, когда мы подошли к новому пляжу, то на берегу я увидел несколько лодок с лодочниками, предлагавшими развлекательную прогулку в море за плату, которая зависела от продолжительности катания. Как выяснилось, этот бизнес на свой страх обеспечивала бригада бывших моряков, и катание на лодке было популярным развлечением у отдыхающих. С одним из лодочников мама была знакома, она представила ему свою подругу и меня, а нам сказала, что лодочник — грек. Это был ладно скроенный, мускулистый, лет сорока мужчина, загорелый настолько, что походил на негра. Я сначала подумал, что грек — это имя лодочника и даже обратился к нему, назвав Греком, но мне объяснили, что греки — это национальность, как русские и украинцы, и что большая колония греков проживает в Крыму. Это было мое первое знакомство с национальным вопросом и первое катание на лодке. Море было спокойным, грек (имени его я не запомнил), балагуря и улыбаясь, усадил нас в лодку, сел за весла, и мы поплыли вдоль берега, любуясь со стороны моря городом Ялта в течение часа. В этот приезд мы еще раз воспользовались услугами грека, проплыв вдоль береговой линии уже в вечернее время и восхищаясь ночными панорамами города.

Глава 2

Предвоенные годы

Мои родители, вышедшие из еврейской, мещанской среды и пробившиеся в общественную прослойку интеллигентных людей, имели высокие духовные устремления. Днепропетровск был городом, способным удовлетворить разнообразные культурные запросы современного человека. И мои родители с жадностью набросились на любые городские события, связанные с искусством, посещали музеи, выставки, фестивали, использовали все возможности для подъема собственного культурного уровня. В городе на постоянной основе работали профессиональные театры: Русский драматический им. М. Горького, Украинский драматический им. Т.Г. Шевченко, Оперный театр. В репертуаре каждого из них было не менее 5-7 классических и современных постановок. В их коллективах проходила творческая жизнь многих выдающихся театральных деятелей, впоследствии сделавших карьеру и гремевших на столичной сцене. Так, например, сложилась судьба оперного и эстрадного певца Владимира Бунчикова, известного баса Юрия Сабинина, народного артиста СССР дирижера Исидора Зака, режиссера, автора пьес-сказок для детей Владимира Гольдфельда, впоследствии одного из создателей Театра им. Н.В. Гоголя в Москве, и других. В концертных залах выступали известные коллективы, гастролировавшие по стране. В описываемый период состоялись концерты джаза под управлением и при участии Леонида Утесова, много раз звучала скрипка Давида Ойстраха, с большим успехом прошли концерты пианиста Генриха Нейгауза, народного артиста СССР Марка Рейзена (бас) и лауреата всесоюзных и международных конкурсов Буси Гольдштейна (скрипка). Как правило, в летние месяцы помещения театров занимали приезжающие на гастроли театральные коллективы из других городов страны. Частыми гостями были прославленные театры столицы, несколько раз приезжал на гастроли МХАТ. В 1937 году со своими новыми спектаклями театралов города познакомил театр Всеволода Мейерхольда, а в самые последние мирные дни 19 и 20 июня1941 года в городе блистал юморист Аркадий Райкин в спектакле Ленинградского государственного театра миниатюр — «Не проходите мимо». Родители были неизменными зрителями на премьерных и рядовых театральных постановках, на гастрольных представлениях перечисленных звезд и на других культурных мероприятиях. Отец принимал активное участие в обсуждении, в дискуссионных встречах, печатал в газетах рецензии на театральные постановки и концертные выступления. Его критические материалы, посвященные событиям в культурной жизни города, нравились читателям. В это время появился новый формат организации культурного мероприятия, при котором перед началом выступления артиста или перед концертом на сцене появлялся лектор, который представлял артистов, кратко рассказывал об их творчестве. Когда отцу предлагали такую роль, он в большинстве случаев не отказывался. Вспоминаю с каким волнением и тщательностью он готовился к презентации спектаклей Московского ГОСЕТа, в которых были заняты такие гиганты, как Соломон Михоэлс и Вениамин Зускин. Вообще, когда речь шла о пропаганде и процветании еврейского искусства, отец не жалел ни времени, ни душевных сил. В разное время в тридцатые годы в городе гастролировало несколько Еврейских государственных театров: Киевский, Харьковский, Одесский ГОСЕТы, Еврейский государственный театр Украинской ССР, Днепропетровский областной еврейский театр и другие. Все эти театры из-за экономических проблем, чиновничьего произвола, конкурентной борьбы, творческих разногласий в театральных коллективах то создавались, то ликвидировались, то сливались. Но, несмотря на трудности, благодаря таланту и целеустремленности актеров за это время зрителям был представлен богатейший спектр драматических произведений на еврейском языке. Вот перечень лишь нескольких пьес, показанных на сцене этих театров: «Уриэль Акоста» К.Гуцкова, «Миреле Эфрос» реформатора еврейского театра Яакова Гордина, «Тевье — молочник», «Стемпеню», «Мазл тов», «Семья Овадис» Переца Маркиша и другие. Например, Одесский ГОСЕТ однажды привез на суд днепропетровчан вот такое разнообразие спектаклей: «Блуждающие звезды» Шолом-Алейхема, «Колдунью», «Девушку из Москвы», «Миреле Эфрос», «Вторые пути», «Стемпенюс либе», «Сендер Бланк» и «Кто смеется последним». В еврейских театрах работала плеяда выдающихся мастеров сцены. Я упомяну лишь одну актрису — подругу нашей семьи Аду Сонц. Она блестяще сыграла огромное число ролей еврейского репертуара, а в те годы, когда были закрыты все еврейские театры, играла на русском языке в Днепропетровском драматическом театре им. М. Горького. Позже она была удостоена звания заслуженного деятеля искусств Украины. Упомяну два следующих культурных события по еврейской тематике, случившихся в городе в этот период: демонстрацию в 1937 году на экранах кинотеатров фильма «Блуждающие звезды», по роману Шолом-Алейхема, и радиотрансляцию в 1939 году спектакля «Король Лир», шедшего на идиш.

Отдельно хочу рассказать об эстрадных гастролерах. Лауреат первого Всесоюзного конкурса артистов эстрады Анна Гузик на концерте в Днепропетровске успешно представила одноактные еврейские оперетты, а на следующих гастролях зрители увидели её в шоу «А хасене он клезмер», «Ба мир бист ду шейн», «Бейлке». Анна Гузик была великой еврейской актрисой, непревзойдённым мастером перевоплощения. Залы, в которых она выступала, всегда были переполнены. В репертуаре актрисы —народные песни и танцы, эстрадные фельетоны. В 1932-1935 годах она выступала на русской сцене в театрах музыкальной комедии, но никогда не забывала родной «маме лошн». Во время гастролей в Днепропетровске отец встречался с ней, и она по секрету рассказала ему о том, как в Репертуарном Комитете противились включению в программу выступлений произведения на идиш и каких огорчений и усилий ей стоило сохранение национального содержания репертуара её концертов. Разумеется, отец не мог мне поведать об этом, потому что тогда я был слишком мал. Думаю, что он не поделился этой информацией даже с мамой для её же безопасности. Узнал я об этом через много лет при обсуждении с отцом судьбы актрисы уже после её репатриации в Израиль в 1973 году. Кстати говорили, что эта фантастическая женщина танцевала чечетку в 75 лет. У нас дома хранилась большая коллекция пластинок Анны Гузик с её песнями на идиш, мы множество раз прослушивали их и получали колоссальное удовольствие.

Блистательная эстрадная актриса Клара Юнг в один из приездов дала сразу 5 концертов в Театре им. Т.Г.Шевченко. Она долгое время жила в Америке, гражданство СССР приняла только в 1934 году. Играла она фрагменты еврейских оперетт, музыкальных комедий, скетчей. Её исполнение привлекало провинциального зрителя неповторимым зарубежным флёром. Она пела, танцевала, легко и органично переходила от одного номера к другому. Одним словом — выдающаяся еврейская артистка. Часто вместе с ней выступал певец Михаил Эпельбаум, впоследствии народный артист РСФСР. В Днепропетровск артист обычно приезжал с сольной программой, включающей исполнение еврейских народных песен. Сильный голос певца (драматический баритон) позволял ему петь оперные арии. Однако славу певцу принесло исполнение еврейских песен на эстраде. За высокое исполнительское мастерство его в народе называли «еврейским Шаляпиным». Репертуар Михаила Эпельбаума был богатым и включал песни и баллады, записанные им в ходе этнографических экспедиций. Однажды во время гастролей в нашем городе певец по приглашению отца был у нас дома в гостях, и мы все вместе поужинали. Родители о чем-то с ним оживленно беседовали, но, уходя, он исполнил для меня громко в полный голос короткий отрывок какой-то популярной еврейской песни. Творчество Михаила Эпельбаума оказало большое влияние на исполнительскую манеру других еврейских певцов, в частности певца Зиновия Шульмана.

Тенор Зиновий Шульман являлся одним из ярких представителей семьи еврейских деятелей культуры и искусства — семьи Шульманов. Он прославился исполнением на эстраде еврейских песен и романсов. Родные для еврейской души песни: «Нохемке, мой сын», «Колыбельная» Моцарта на еврейском языке, застольная песня «А лехаим», «Дем ребнс вундер» и другие в исполнении Зиновия Шульмана часто можно было услышать также в филармонии Днепропетровска. В концертах Зиновия Шульмана звучали песни на слова еврейских поэтов, в том числе П. Маркиша, И. Фефера, Ш Галкина на музыку еврейских композиторов. В свои программы он включал также оперные арии, которые исполнял на идиш. Ловлю себя на том, что рассказываю сейчас об эстрадных певцах тридцатых годов с восторгом, поклонением и любовью не только потому, что они одаренные артисты, но и потому, что они духовно красивые люди. Это была плеяда кумиров нескольких поколений евреев, живших в СССР. Будучи прославленными исполнителями, они оставались скромными, нравственно чистыми личностями и могут быть образцами высокой культуры и достоинства для зрителей или слушателей России двадцать первого века. Мне кажется, что кумиры тех лет существенно отличались от современных российских звезд. В наше время новости шоу-бизнеса знакомят зрителей с фактами, демонстрирующими исключительно низкий моральный уровень отношений артистов с коллегами, родственниками, друзьями; экраны телевизоров заполнены грязными сплетнями, сюжетами об изменах, разводах. Модно сейчас также вспоминать песенные достижения прошлых лет, на телевидении показывают отдельные выпуски, посвященные, например, звездам восьмидесятых годов. Это уже история эстрады. Думаю, следовало бы обратить внимание на тридцатые годы и создать передачи, посвященные выдающимся, родным для меня, еврейским артистам. И для того, чтобы привлечь к ним интерес, приведу ниже по одной ремарке на каждого из представленных мною исполнителей той поры.

Анна Гузик родилась в семье актеров передвижного еврейского театра Янкла Гузика и Розалии Фрейлих. Жизнь Анны, начиная с рождения, окутана легендами. По одной из них она родилась в театральном фургоне, чуть ли не на сцене театра, во время спектакля. С первым её криком будущую звезду запеленали в театральную афишу — под рукой ничего подходящего не оказалось. А прожить Анне было суждено больше 80 лет.

Клара Юнг была актрисой мирового масштаба: долгие годы она блистала на американской сцене, гастролировала по Европе, а затем обворожила советскую публику и служила ей до конца свих дней. Рассказывают, что влиятельный царедворец Григорий Распутин, обращаясь к юной Кларе, произнес тост «за малые нации». А Нарком просвещения СССР Анатолий Луначарский написал восторженную статью о ее творчестве для отдельной брошюры о Кларе Юнг, выход которой был приурочен к 50-летию еврейского профессионального театра. Скончалась Клара Юнг в 1951 году в мрачные годы уничтожения еврейской культуры в СССР. На достойные почести рассчитывать не приходилось. Из бывших коллег в последний путь ее провожали только Леонид Утесов и эстрадный артист Борис Хенкин.

В 1927–33 годах во время гастролей в странах Европы, Америки, Африки концертную программу Михаил Эпельбаум определял сам. Репертуар же еврейских песен, с которым певец выступал в СССР подвергался жесткой цензуре; зачастую выступать только с «еврейской»» программой ему не разрешали, предписывая в первом отделении концерта исполнять русские песни. В 1949 году, в ходе разгрома еврейской культуры, певец был арестован и приговорен к десяти годам лишения свободы. Была осуждена также его жена Розалия Эпельбаум. Зиновий Шульман также был арестован в 1949 году сразу после концерта в Кисловодске. На закрытом судебном заседании в Киеве его обвинили в еврейском национализме и осудили на десять лет лишения свободы. А в 1997 году в Израиле ему было посмертно присвоено звание узник Сиона — «асир Цион».

Я так подробно рассказываю о культурной жизни города, потому что родители были заядлыми театралами, не пропускали ни одного сколь-нибудь значимого представления. На некоторые театральные постановки и концерты они умудрялись брать меня с собой. Я присутствовал не только в зрительном зале, но и при встречах с знакомыми отцу артистами за кулисами, у нас дома, когда они приходили к нам в гости. Отец был, как говорят, активным энтузиастом в деле продвижения различных искусств в массы. Когда вопрос касался еврейского населения, то он становился культурным лидером и пропагандистом. Его осведомленность о жизни и творчестве еврейских исполнителей, об их гастрольных планах, о репертуаре артистов, об авторах представляемых произведений поражали собеседников. Его критические статьи и рецензии на еврейские гастрольные представления, публикуемые в местной прессе, вызывали интерес и обсуждались читателями. Поэтому его культуртрегерская активность до определенного момента времени поддерживались даже городскими властями. Сейчас мне кажется, что главную цель своего личного участия он видел в создании преемственности еврейской культуры — из одного поколения в следующее. Для этого в события еврейской культурной жизни необходимо было вовлечь как можно более широкие слои населения, особенно молодежи. Затем включить наиболее одаренных в творческий процесс сохранения и развития еврейского искусства, обеспечивая тем самым непрерывную эволюцию национальной культуры от поколения к поколению. Выполняя такую миссию, отец много раз советовался с Михоэлсом, используя различные способы для контакта с артистом. Проблемы будущего еврейской культуры постоянно затрагивались на его встречах с Михоэлсом во время гастролей в Днепропетровске. К сожалению, в уже упоминавшихся воспоминаниях моего отца описаны только две таких встречи, о других беседах с артистом отец почему-то ничего не написал.

О привязанности великого артиста и Московского ГОСЕТа к городу, говорят две коротких цитаты из статей самого Соломона Михоэлса: «Гастроли ГОСЕТа в Днепропетровске уже давно потеряли свой случайный, «гастрольный» характер.» и » Днепропетровск наш театр любит особой любовью. Из года в год мы приезжаем сюда, встречая чуткого, внимательного, активно реагирующего зрителя. Новая встреча с этим зрителем 1936 года дала нам такую же радость и такое же удовлетворение, как и в прошлые годы». В последний раз Московский ГОСЕТ гастролировал в Днепропетровске летом 1939 года, в свой юбилейный, двадцатый сезон. В связи с юбилеем С. Михоэлсу было присвоено звание народного артиста СССР, В. Зускину — народного артиста РСФСР. Были показаны новые спектакли: «Тевье-молочник» Шолом-Алейхема, «Суламифь» А.Гольдфадена и «Гершеле Острополер» о похождениях еврейского народного шута. В этот приезд встреча отца с Михоэлсом была непродолжительной, формальной и, к сожалению, последней. В своих воспоминаниях отец назвал уход артиста из жизни в 1948 году — «трагической гибелью», потому что в годы, когда писались воспоминания, для публикации, была разрешена лишь лживая официальная версия смерти артиста — в результате автокатастрофы. Сейчас имеется документальное подтверждение того, что убийство Михоэлса в Минске было организовано по прямому указанию Сталина. Михоэлс был убит, раздавлен грузовой автомашиной, а затем его труп отвезли и бросили на одной из глухих улиц города. А перед этим в 1943 году Сталин использовал международный авторитет и популярность Михоэлса, командировал его для сбора средств и вооружений для Красной Армии среди населения ряда зарубежных стран. Михоэлс с блеском выполнил поручение и внес весомый вклад в победу в Великой Отечественной войне. Теперь, когда снят покров с вранья, очевидно, что советская власть совершила гнусное преступление, человечество потеряло гениального актера, выдающегося общественного деятеля, председателя Антифашистского комитета и нашего большого друга Самуила Михоэлса. На его похоронах писатель Илья Эренбург сказал: «Еврейский народ в войне потерял шесть миллионов человек, Михоэлс — седьмой миллион». Подробнее о расправе над Антифашистским комитетом я расскажу в следующей главе, а сейчас в рамках театральной темы с прискорбием обязан добавить, что великого актера Вениамина Зускина, возглавившего ГОСЕТ после убийства Михоэлса, также арестовали в декабре 1948 года и расстреляли в 1952 году вместе с другими еврейскими деятелями искусств. Вот такой драматический поворот произошел в судьбе процветающего театрального коллектива, хотя до этого, долгий предшествующий промежуток времени, сохранялось ощущение возрождения и процветания еврейской культуры, как оказалось, иллюзорное.

В нашей семье, разумеется, никто не предполагал подобного развития событий. Мы продолжали с увлеченностью отца помогать ему в его культуртрегерских начинаниях. Мама посещала большинство представлений, участвовала в творческих встречах с артистами, присутствовала на общественных обсуждениях событий культурной жизни, была в центре внимания, принимая исполнителей у нас дома. Она была очень красивой, уверенной в себе женщиной с природным тактом и живым умом. В той мере, в какой я мог понимать происходящее, вовлеченность родителей в культурную жизнь города очень занимала меня. Помимо детских представлений, я успел просмотреть много классических спектаклей, на которые они брали меня с собой. Присутствуя на беседах, на встречах я невольно приобщался к знаниям в области культуры, наблюдал манеры поведения в обществе. Думаю, что наша семейная культурная активность заразила и маму, и меня тягой к прекрасному, пробудила интерес к театральному искусству. Помню, как в дальнейшем мама, работая в школе учителем, создавала драматические кружки из учеников и ставила серьезные пьесы, например, «Разгром» по роману Александра Фадеева. Я даже помню, как исполнитель роли бородатого партизана — небольшого росточка мальчик — по ходу сцены в лесу для придания значимости своему монологу забирался на табуретку. Как говорится, социалистический реализм и система К. Станиславского — в одном флаконе. Что касается меня, то я тоже возомнил себя актером и уже позже, учась в университете, сыграл в студенческом театре две эпизодические роли в популярных в те годы пьесах «Машенька» драматурга А. Афиногенова и «Старые друзья» Л. Малюгина. На этом мои артистические потуги, слава Богу, завершились. А вот любовь к искусствам, которую родители мне привили, осталась, потому что с того времен и до сих пор я слыву театралом и меломаном. Спасибо им за всё и за это тоже. Отмечу, что после описываемых событий у родителей постепенно пропал интерес к культурной жизни, а число носителей еврейской культуры резко пошло на спад: вместо неба, заполненного яркими звездами, — редкие вспышки звездочек не первой величины.

Я представил наш в общем-то привлекательный образ жизни: приемы гостей, развлекательные программы, обслуживание домработницы, поездки на курорт. Однако следует понимать, что такой она, наша жизнь, стала только в предвоенные годы, а точнее, после переезда в отдельную благоустроенную квартиру. До этого были мы, как герои Михаила Булгакова, цитирую, «обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их.» Во взаимоотношениях с хозяевами, соседями в тот период, по-моему, присутствовало всё, как у классика: «мольбы, угрозы, кляузы, доносы, обещания произвести ремонт на свой счет, указания на несносную тесноту и невозможность жить в одной квартире с бандитами». С переездом в собственную квартиру ситуация существенно изменилась — исчезла значительная часть неприятностей, возникавших ранее при проживании в съемной квартире. Конечно, остались мелкие разногласия с соседями и внутрисемейные противоречия, но получение квартиры существенно улучшило качество нашего бытия. Поэтому я обязан рассказать, что собой представляло наше жилище и как нам удалось его получить. Система жилищного строительства в стране была неэффективной, и каждому гражданину приходилось искать лазейки и выкручиваться, чтобы решить свою жилищную проблему. Поэтому, когда власти разрешили строительство домов для собственного проживания, отец ухватился за эту возможность. Застройщикам — так назывались лица, вступившие на этот путь — разрешалось проводить реконструкцию недвижимого имущества группой лиц. Необходимо было найти подходящий строительный объект и сколотить коллектив для реализации проекта.

Такой строительный объект нашелся, когда в 1937 году техникум, в котором работал отец, переехал на новое место по улице Железной. Главное четырехэтажное здание использовалось для учебной работы. Позади него располагался большой прямоугольный двор. В постройках, размещенных по периметру двора, располагались вспомогательные службы. Вытянутое одноэтажное строение, образующее одну из боковых сторон двора, было предназначено для гаражей, мастерских, складов, пищеблока и т.п. и представляло собой единую линейку боксов, примыкающих друг к другу, каждый со своими воротами и дверями. Глухие задние стенки боксов по всей длине образовывали сплошную стену, эта стена определяла границу двора смежного с двором техникума. Двор по размеру был такой же большой, как техникумовский, но его остальные две стороны представляли сплошную жилую застройку, состоящую из плотно примыкающих друг к другу маленьких одно- или двухэтажных домиков. Застраивался этот архитектурный шедевр, я полагаю, не менее 100 лет, и состоял поэтому из очень разношерстных структур. Был среди них маленький домик, построенный из добротного красного кирпича; домик с претензией с миниатюрным балкончиком на втором этаже; несколько строений, напоминающих желтую коробку, построенные неизвестно из какого строительного материала; была даже одна мазанка. Предметом гордости был кирпичный общественный туалет в глубине двора, рассчитанный на трех посетителей и оборудованный сливной канализацией и кранами с водой для мытья рук. Во дворе было не менее 30 квартирок, и не во всех из них была канализация. Проживало же во дворе около 100 человек. Как читатель уже догадался, я так детально описываю соседний с техникумом двор потому, что здесь прошли мое детство и юность. Отсюда я через много лет ушел в люди, поехал завоевывать Москву.

Итак, повторюсь, на момент освоения техникумом новой территории границей между техникумовским двором и соседним двором служило вытянутое в одну линию одноэтажное строение, начинающееся у главного корпуса и оканчивающееся в глубине двора. На длинной стороне строения, обращенной во двор техникума, располагались двери секций, на которые было разбито строение. Противоположная сторона строения, смотрящая на двор жильцов, была единой глухой стеной. Это одноэтажное строение и стало строительным объектом для будущей реконструкции. Предлагалось на всем его протяжении достроить второй этаж, состоящий из четырех однотипных двухкомнатных квартир. Выход каждой из квартир в жилой двор обеспечивался лестницей, закрепленной на внешней стене строения. Проектировалось создать единую систему коммуникаций (электричество, вода, канализация) для первого и второго этажа получившегося двухэтажного дома. В коллектив для долевого участия должны были войти лица влиятельные и способные обеспечить успех стройки. После согласований, как говорят, в соответствующих инстанциях в список застройщиков вошли три сотрудника техникума, которому принадлежало строение, подлежащее переделке: заместитель директора по хозяйственной части Шпицер, парторг техникума Медник и, наконец, мой отец — заместитель директора по учебной части. Четвертым участником стал прораб строительного управления Литвин. У всех четверых были семьи с детьми и «квартирный вопрос» портил их жизнь. Шпицер обеспечивал материально-техническую и финансовую поддержку строительства, Медник — партийное обоснование необходимости проведения реконструкции; отец, думаю, реальной власти не имел и нужен был группе как вывеска, как символ законности и престижа проекта. У Литвина в руках были действующие строительные возможности. Если говорить в терминах нашего 21 века, все они могли использовать «административный ресурс», т.е. могли привлекать потенциал своих учреждений для решения личных задач.

Как бы там ни было, проект достаточно быстро прошел все стадии согласования, и в течение года здание было достроено. В соответствии с действующим в те годы законодательством, в судьбоносную для нашей семьи квартиру мы въехали как застройщики, на законных основаниях, хотя никаких прав собственности на построенную квартиру нам не дали. В квартире было две достаточно просторных комнаты, соединённых между собой дверным проемом; каждая комната имела вход из общего большого коридора, в котором вдоль стены стояла ванная. Кухня с электрическими розетками и журчащий туалет завершали сказочную картину. Большую комнату тогда использовали, как гостиную и спальню родителей, маленькую — как детскую. Из большой комнаты открывался вид на двор техникума, а из маленькой комнаты можно было увидеть весь наш двор от ворот до туалета. В центре двора росла его достопримечательность — огромная шелковица. К сожалению, я не помню каких-либо деталей, связанных с нашим переездом на новую квартиру, более того, я не помню никаких событий, связанных с нашим проживанием в первые годы после вселения. Утверждают, что люди обычно не помнят своего детства до 3− 5 лет, но я совершенно не помню своих сверстников из описываемого периода, т.е. почти до 8 лет. Интересно, что сейчас я отмечаю восстановление в памяти многих событий из первой половины моей жизни. События, произошедшие со мной в юношеские и зрелые годы, выглядят ярче и подробнее, нежели воспоминания из второй половины жизни. Например, имена друзей из моей юности я помню безошибочно, а людей из моего окружения в последние 10-15 лет узнаю и вспоминаю с трудом. Подобная деформация памяти отмечается и признается многими. А вот отсутствие у меня воспоминаний в раннем детском возрасте кажется мне странным на фоне заявлений некоторых людей, что они помнят своих друзей и подружек по яслям, садикам и другим дошкольным заведениям.

Я прожил в новой квартире до начала войны несколько важных для моего развития лет, поступил в школу, с отличием окончил первые два класса. Похвальные грамоты сохранились у меня, как, впрочем, и похвальные грамоты за учебу во всех десяти классах средней школы. Но вот что странно: воспоминания о первом звонке, о друзьях по парте, о том, в какой школе я учился в начале пути, отсутствуют. Говорили, что я восприимчивый и трудолюбивый ребенок. И действительно, я легко и с удовольствием схватывал новый материал и свободно применял его в дальнейшем. Какой-то настойчивости или усидчивости не требовалось, мне просто нравилось учиться. Без напряжения я получал отличные оценки, но если возникала трудность, то я концентрировался и не успокаивался до тех пор, пока не получал нужный результат. Трудно преодолимыми для меня были физкультура и украинский язык. Я был физически хорошо развитым ребенком, но по росту отставал от своих сверстников, и поэтому иногда не укладывался в нормативы. Физкультурник понимал мои возможности, относился ко мне по-человечески и в некоторых случаях опускал планку до уровня, соответствующего моему росту. Украинский язык мне очень нравился, я считал его красивым и мелодичным, владел им, как родным, русским языком. Я бегло читал, свободно разговаривал, писал без ошибок, но, главное, знал наизусть массу стихотворений и больших отрывков из поэм классиков украинской литературы. Однако, моя учительница украинского почему-то считала, что я, как не украинец, не в состоянии овладеть языком на высоком уровне, и мне приходилось затрачивать много усилий, чтобы доказать ей обратное. Я несколько отклонился от темы, увлекшись воспоминаниями о моем школьном образовании. Так вот, чтобы завершить, сообщу, что среднюю школу я окончил с золотой медалью. Но это произошло со мной через десять лет, в 1950 году, в самый разгар антисемитской компании, развязанной властями.

А теперь вернемся назад в мое раннее детство, когда смутные и фрагментарные воспоминания не позволяют еще описать происходящие события. В моей памяти первые устойчивые и цельные образы, объединенные в сюжет, связаны с попыткой родителей приобщить меня к музыке. Известно, что судьбы музыкально одаренных детей всегда были привлекательным примером для подражания для родителей, желающих своим малышам успехов. Еврейские мамы в особенности восторгались выступлениями скрипачей-вундеркиндов Давида Ойстраха, Буси Гольдштейна, Иегуди Менухина и мечтали о подобной карьере для своих детей. Моя мама не была исключением и, приняв однажды решение сделать из меня музыканта, приступила к его реализации со свойственной ей настойчивостью. Поскольку вундеркинда можно сделать только из маленького мальчика, а мне к тому времени было уже восемь лет, действовать следовало незамедлительно. Музыкальное училище находилось за углом нашего нового дома на улице имени композитора Глинки. Для моего обучения маме порекомендовали студента выпускного курса, она договорилась с ним об условиях, привела к нам домой и познакомила меня с ним. Учитель оказался приветливым юношей, долговязым и длинноносым. Он пропел несколько коротких мелодий, постучал рукой по столу какой-то ритм и попросил меня все это повторить. На этом вступительный экзамен окончился, и он сказал, что можно приступить к учебе, но необходима скрипка. Вскоре мне купили скрипку-восьмушку, она была мне великовата, но меньшей не существовало. Заниматься мама предложила на открытом воздухе. Входная дверь нашей квартиры выходила на балкон, к которому примыкала лестница, спускающаяся во двор. На этом балконе на втором этаже и проходили наши уроки. Воспоминания об этих уроках игры на скрипке живут во мне по сей день, также, как и воспоминания о событиях, которые последовали примерно через два месяца учебы.

Должен сказать, что занятия мне не понравились с первого урока. Я быстро уставал от стояния, рукам тяжело было держать скрипку и смычок, звуки, получающиеся при пиликании, раздражали меня. В результате трудно было разобраться в нотах и понимать замечания моего наставника, а необходимость выполнять домашние задания бесила меня. Учитель был требовательный, но как помочь мне справиться с трудностями, видимо, не знал. Возможно, я был еще слишком мал и слаб, возможно, отсутствовали музыкальные способности. Наше противостояние с учителем нарастало. На втором месяце учебы хождение на занятия превратилось в каторгу. Так больше продолжаться не могло. Моя голова начала напряженно работать в поисках выхода из создавшейся ситуации. Виделся только один выход — прекратить занятия. Но как это сделать, я просто не представлял. Подойти к маме, объяснить, что мне не дается игра на скрипке, попросить её отменить занятия я не мог, потому что видел, какое счастье доставляет ей моя учеба. Тогда я решил имитировать обморок на уроке, разжалобить маму болезненным состоянием и попросить освободить меня от музыки. Зная, как она трепетно реагирует на любое мое заболевание, можно было надеяться на успех моего замысла. Я хорошо представлял себе, как падают в обморок, потому что ранее посмотрел несколько кинокартин, тогда еще немых и чёрно-белых. На экране очаровательные барышни в кринолинных платьях, предварительно подготовившись, чтобы не помять их и не повредить прическу, совершенно естественно падали в обморок по любому поводу и без повода по много раз в течение одного фильма. Заранее потренировавшись на нашем деревянном балконе, я на ближайшем уроке изобразил головокружение, положил скрипку на стол, закрыл глаза и осторожно, как бы в обмороке, улегся на облюбованное место на полу балкона. Пока я лежал с зажмуренными глазами, появилась мама, покудахтала надо мной, плеснула в лицо водичкой, и я решил, что пора приходить в сознание, открыл глаза, изобразил удивление, делая вид, что не понимаю, что со мной происходило все это время, и встал на ноги. Мама спросила, как я себя чувствую, я её успокоил и добавил, что причиной обморочного состояния является переутомление, вызванное занятиями музыкой. Не думаю, что я сыграл этот театральный этюд настолько убедительно, что родители поверили мне и приняли решение прекратить учебу на скрипке. Вероятнее, что их поразил сам факт того, что я мог пойти на такую мистификацию, чтобы избавиться от занятий по музыке. Как бы там ни было, на этом завершилось моё музыкальное образование.

Погрузившись в детские воспоминания, я вдруг с необыкновенными подробностями вспомнил еще один эпизод, предшествовавший только что рассказанной истории о моей скрипичной игре. В первые годы после въезда в квартиру я любил стоять в большой комнате, у окна, обращенного в техникумовский двор, и наблюдать за всем, что там происходит. А жизнь во дворе била ключом, ничего подобного я ранее не видел. Под нами был гараж, в котором стояли и ремонтировались три машины, днем они часто въезжали, выезжали, грузились и разгружались. Рядом с гаражом находился техникумовский склад, следом за ним находилась кухня, или, как говорили, пищеблок для студентов. Когда ворота кухни открывались, то аппетитные запахи через форточку в окне проникали в нашу квартиру. Последними в ряду были мастерские с металлообрабатывающими станками, на которых студенты учились работать. Противоположную сторону двора использовали для занятий спортом. Здесь студенты делали зарядку, бегали, играли в футбол, тренировались и соревновались. Когда я был маленьким, то воспринимал этот калейдоскоп механически, как отдельные образы и не запоминал их.

В память мне врезалось событие, произошедшее первого Мая 39-го или 40-го годов. Я наблюдал из окна за построением студентов, которые должны была принимать участие в праздничной демонстрации. Организатор шествия поставил их во дворе один курс за другим курсом по восемь человек в ряд, раздал знамена, портреты вождей, плакаты с лозунгами и провёл инструктаж, как следует себя вести, следуя в колонне демонстрантов. «Гвоздём» программы техникумовской колонны должен был стать летающий вождь. Портрет Сталина привязанный к связке шариков, наполненных гелием, должен был взлететь на праздничной площади в момент прохождения колонны техникума мимо правительственной трибуны. У меня на глазах, немного вдали от строящейся колонны, группа людей наполняла шарики гелием и уже начала подвязывать подготовленную связку шаров к портрету вождя. Совершенно неожиданно хвостик веревки выскользнул из рук студентов и медленно пополз вверх. Один из студентов подпрыгнул, пытаясь схватить уплывающую веревку, но налетевший порыв ветра дернул шарики в сторону, веревка тоже поменяла направление, студент не успел её схватить, и связка шариков, увлекаемая ветром, быстро помчалась вверх навстречу свободе. Не буду описывать состояние группы, надувавшей шарики и оставшейся с портретом вождя в руках, испуг и панику среди лиц, ответственных за прохождение колонны. Меня же в тот момент терзала одна мысль: вернутся шарики назад во двор и, если нет, то что же они будут на небе делать?

Описанные в моих детских воспоминаниях события приходятся на мирные годы, предшествовавшие войне. В моем сознании эти несколько лет отмечены каким-то светлым ощущением, полосой просветления между двумя тяжелыми жизненными периодами. Предшествующий период — трудные годы становления нашей семьи на новом месте, последующий период –война. А между ними узкий временной зазор, когда мы вселились в новую квартиру, появился какой-никакой достаток, стабильность в работе и учебе и, наконец, как казалось, немного снизился уровень репрессий. Появилось дополнительное свободное время, которое мы проводили вместе, всей семьей. Помню посещение фотосалона, где мне предложили на выбор сфотографироваться на детском велосипеде или верхом на игрушечном медвежонке на колесиках. Потом сделали групповые снимки: папа, мама и я. В салон папа пришел из парикмахерской постриженный, побритый и надушенный дорогим одеколоном «Шипр». На маме был модный атласный жакет, приобретенный в «Торгсине». От неё исходил запах духов «Красная Москва» — эти духи ей часто дарили на день рождения. Помню один такой праздничный день: за столом вся наша семья, родственники и несколько гостей, мама наливает каждому в тарелку половником из большой супницы с ручками прозрачный куриный бульон. Семья у нас непьющая, но по поводу праздника каждому поставили на стол рюмку вина. После застолья папа в свойственной ему манере, совершенно неожиданно, громко прочитал полюбившееся ему хулиганское стихотворение поэта Александра Безыменского:

Гоцай, мама, да берби цюци,
Жизнь катилась на всех парусах.
Было время, и я был куцый.

Цитата была, что называется, не в тему, ошарашила всех и разрядила скованную обстановку среди гостей. Один из них, юркий человечек с остроконечной коротенькой бороденкой, начал умело показывать карточные фокусы, затем другой — крупный актер русской драмы — рассказал несколько анекдотов, изображая персонажей в лицах, и все от души смеялись. Было очень весело. Хотя, как я теперь понимаю, не было никаких оснований для радости. Великие державы сцепились в смертельной схватке. Подписанные миролюбивые договоренности были насквозь фальшивыми и коварными. Не стоили они больше стоимости бумаги, на которой были написаны. По существу, война уже шла, но территории СССР она ещё не достигла. Оптимисты надеялись на мудрость своих вождей и прогнозировали бескровное завершение конфликта. Люди более прагматичные или более осведомленные предрекали мировую войну.

Глава 3

Война

Привычное течение мирной жизни нарушила война. Её ждали, но она всё же пришла внезапно. Приближался отпуск, у родителей и у меня школьные каникулы совпадали и составляли два месяца. Мы обдумывали самые невероятные планы предстоящего летнего отдыха, когда пришло сообщение о начале военных действий. Безмятежное состояние сменилось на беспокойное. Через два дня после начала войны было создано Советское Информационное Бюро (Совинформбюро). Передаваемые им сводки о ходе войны с каждым днем вызывали все большую тревогу. Немецкие войска на протяжении всей линии фронта стремительно продвигались в глубь территории Советского Союза. Можно было ожидать, что Днепропетровск будет захвачен через несколько месяцев. Страшила перспектива оказаться на оккупированной территории. Помимо сводок, скудных, не очень достоверных газетных сообщений и слухов не было информации, которая позволила бы оценить надвигающуюся опасность. И уж никто в то время не мог предполагать, какую угрозу жизни несет фашистское нашествие для еврейского населения.

Насколько я помню, вопрос: «ехать или не ехать?» в нашей семье не стоял, но сам отъезд в первые две недели сводился к беспредметной болтовне. Надо отдать должное маминой интуиции и деловитости. Она сразу же почувствовала смертельную опасность, приняла решение о необходимости немедленного отъезда в глубь страны. Мама подключила все связи, всех своих друзей для поиска реального пути для быстрейшего выезда из города, приступила к сбору вещей и нашей экипировке в дорогу. Между тем в стране уже полным ходом шло крупномасштабное перемещение промышленных предприятий и населения из угрожаемых зон в восточные регионы. Из Днепропетровска ежедневно отправлялось по несколько поездов с оборудованием и людьми. Выезжали специалисты предприятий, жены военнослужащих, детские заведения, сотрудники культурных и научных учреждений. Короче говоря, эвакуацией были охвачены все слои населения города. Формированием эшелонов с людьми занимались городские власти, переезжающие предприятия, общественные организации. Мама промчалась по всей этой чиновничьей цепочке, получила для нашей семьи эвакуационное направление на очередной отъезжающий поезд, и в первой половине июля 1941 года (точной даты я не помню) мы прибыли на сортировочную железнодорожную станцию, нашли эшелон, стоящий на путях, и погрузились в указанный в направлении вагон. А на следующий день к составу подали паровоз, и вскоре мы покинули город.

Я рассказываю о последних событиях таким сухим языком потому, что у меня нет нужных слов, чтобы выразить тот эмоциональный стресс, который мне пришлось перенести, начиная от прощания с родным домом, соседями, друзьями и кончая погрузкой в товарняк. На российских железных дорогах крытые товарные вагоны обычно использовались для перевозки различных грузов. Однако вагон имел конструктивную возможность его быстрого приспособления под перевозку людей, для чего внутри устанавливались двухъярусные нары и вагон утеплялся. Подобные вагоны в народе назывались «теплушками». Некоторые вагоны переоборудовались частично из-за  недостатка времени или материалов.

Именно в таком вагоне, где нары были закреплены только с одной стороны, мы и поселились. Нам досталось место на полу в углу на необорудованной стороне вагона. Это место в вагоне было наименее проветриваемым, и поэтому днем, пока погода была теплой, мы изнывали от жары. Зато, когда мы в конце пути перевалили за Урал и ночи стали прохладными, на нашем месте условия были комфортнее, чем в продуваемых частях вагона. Всего в нашем вагоне было прописано около сорока человек, половина из них составляли дети.

Когда прошел шок после столь радикального изменения жизненного уклада, мы оглянулись вокруг и начали знакомство с нашими попутчиками. Оказалось, что половина вагона занята женами офицеров с детьми, вторая половина — семьями служащих, работников культуры и учителей. Среди них были мужчины всех возрастов: несколько стариков, несколько человек среднего возраста, два инвалида и двое юношей. У папы была сильная близорукость и он был признан ограниченно годным к воинской службе, в мирное время получил младшее офицерское звание по интендантской линии. В самом начале войны он пошел в военкомат с просьбой призвать его, но его отправили домой и попросили не путаться пока под ногами. Думаю, что и у остальных мужчин были причины, по которым они оказались с нами в одном вагоне, а не воевали на фронте. Что касается детей, то с возрастным их составом мне не повезло: группа подростков 12-14 лет смотрела на меня свысока и не принимала в свою компанию, а остальные детишки были сущей мелюзгой от одного до пяти лет, с которыми мне неинтересно было играть. Я не был особо огорчен отсутствием ровесников, потому что путешествие все больше и больше увлекало меня, я получал массу новых впечатлений и знаний. Сам вагон с его жильцами теперь уже напоминал мне мой родной двор, а к бытовым неудобствам я скоро привык.

Наш поезд, как и другие эвакопоезда, двигался рывками: пробежав быстро расстояние между двумя станциями, он обычно останавливался на свободном пути, или на запасных путях, или на сортировке, где он мог застрять надолго. По основной колее мимо нас проезжали во встречном западном направлении военные эшелоны с танками, орудиями, машинами на открытых платформах, с военнослужащими, которых также перевозили в товарных вагонах, а также пассажирские поезда, следующие по расписанию. В обратном, восточном направлении прежде всего пропускали составы с ранеными, с оборудованием передислоцируемых военных заводов, а затем уже наступал черед для эшелонов с эвакуируемыми людьми. Стоянки затягивались на много часов, а на одной очень загруженной узловой станции мы простояли почти сутки. Самым неприятным в этих вынужденных простоях было то, что продолжительность стоянки была неизвестна. Приходилось все время находиться в вагоне или в непосредственной близости от него. Об отъезде состава со станции сообщалось за несколько минут до начала движения. Залезть без посторонней помощи в раздвижную дверь товарного вагона, находящуюся на высоте не менее одного метра от земли, даже для взрослого мужчины было не простой задачей, а для женщины и ребенка необходима была поддержка и изнутри вагона, и с земли. Посадка в вагон занимала много времени. Поэтому удаляться далеко от состава было опасно, риск отстать от поезда был слишком велик. Драматические истории о детях и даже о взрослых людях, которые пренебрегли этими предостережениями и потерялись в многомиллионном потоке беженцев, передавались из уст в уста. Когда на стоянках мы выходили на прогулку, то мои родители настороженно следили за мной и за другими детьми из нашего вагона.

Все пассажиры вагона уже познакомились и помогали друг другу, чем могли. Мама сблизилась с нашей соседкой — женой полковника. Это была яркая, я бы сказал, броская женщина и любительница поговорить. С ней были два сына и дочка, Мальчики были постарше и очень спокойные, а вот малышка была своеобразным ребенком — непоседливым и капризным, за ней нужен был глаз да глаз. Она плохо ела в мирное время, война ничего в ней не изменила — в условиях нашего весьма ограниченного рациона питания маме приходилось заставлять её хоть что-нибудь съесть в течение дня. Для большинства детей в нашем вагоне бутерброд с тоненьким слоем сливочного масла считался деликатесом. Когда её мама пыталась её накормить подобным бутербродом, то девочка по своей прежней привычке слизывала или сгрызала верхний слой хлеба с масляной стороны, а оставшийся хлеб во время игры незаметно выбрасывала. Чтобы как-то решить проблему, её мама однажды отрезала хлеб тонюсеньким прозрачным ломтиком и намазала его маслом с обеих сторон. Благодаря такому ухищрению девочка вынуждена была съесть бутерброд целиком. Мама девочки была довольна и сказала всем, что она напишет папе на фронт, какая у него умная дочка. Думаю, что она не шутила, потому что отправляла весточки мужу каждый день.

После нашего отъезда в июле месяце 1941 года поток эвакуируемых достиг своего максимума. Объём эвакуации был настолько велик, что для её проведения использовалась почти половина всего вагонного парка страны. Через приоткрытую дверь и через небольшие отверстия в обшивке вагона я видел эшелоны с эвакуируемыми и впереди нас, и позади, и на параллельных путях, справа и слева. Для того чтобы обеспечить движение такого большого числа составов по трассе, расстояние между ними сокращали до минимально допустимого. Железнодорожник, сопровождавший наш состав, рассказывал, что на железных дорогах, прилегающих к линии фронта, поезда действительно иногда двигались друг за другом, соблюдая дистанцию, равную тормозному пути. В прифронтовой зоне нормальной работе транспорта очень мешали налеты немецкой авиации, по мере удаления от фронта вероятность бомбардировок уменьшалась, на завершающих участках эвакуационного пути налеты были редкими. За все время путешествия в Западную Сибирь наш эшелон дважды попадал под бомбежки. Один раз это было ночью в самом начале пути. Мы услышали звук самолетов, пролетающих на большой высоте и вслед за этим услышали разрывы бомб, упавших справа и слева от нашего состава, не причинив нам вреда. Поезд проезжал по лесистой местности, машинист немного снизил скорость, чтобы продлить время скрытого движения в лесном массиве, но вскоре мы услышали, что самолеты удаляются, и вздохнули с облегчением. На ближайшей продолжительной стоянке состава все эвакуанты, как нас теперь называли, высыпали из вагонов и принялись бурно обсуждать происшествие, пытаясь понять, в какой инцидент мы ночью влипли и почему нам так повезло, но так и не пришли к единому мнению.

Под вторую бомбежку мы попали через день в дневное время, проезжая по равнинному, совершенно открытому участку дороги, попали в передрягу не в качестве жертвы нападения, а как зрители. Рев самолетов и звуки разрывов мы услышали за несколько минут до того, как увидели место трагедии. Стоящие у приоткрытой двери нашего вагона мужчины могли лишь разглядеть и сообщить всем, что впереди на нашем пути стоит состав на расстоянии в несколько километров. В это время мы уже почувствовали, что наш эшелон резко затормозил движение. После полной остановки из первого вагона мгновенно, видимо по команде, начали высаживаться пассажиры и быстро убегать от железнодорожного полотна в обе стороны. Люди из остальных вагонов немедленно последовали их примеру и, отбежав на сотню метров от вагона, сели или легли на землю. Впереди отчетливо был виден неподвижный состав, у которого при попадании бомб были разрушены два вагона: один в начале состава, другой — посредине. Люди из этого поезда также разбежались во все стороны и лежали на земле, потому что спрятаться было негде. Людей было вдвое меньше, чем в нашем эшелоне. Можно было предположить, что среди них были раненые и, наверное, убитые — рассмотреть детально было невозможно. Состав, по-видимому, был смешанный — часть вагонов была загружена оборудованием. Немецкие самолеты (их было пять или шесть) продолжали бомбежку состава. Они взлетали вверх, пикировали, сбрасывали бомбы, расстреливали лежащих людей. Все это продолжалось не более трех минут, затем они пролетели над нашим составом, не обращая на нас внимания, и вскоре исчезли из поля зрения. У пассажиров нашего эшелона создалось впечатление, что мы наблюдали конец операции, проводимой немецкой эскадрильей по специальному заданию, направленному на уничтожение конкретного поезда. Удивил нас также тот факт, что, несмотря на значительную продолжительность бомбежки состава, никакого отпора или сопротивления со стороны советских воздушных сил мы не отметили. На том месте, где мы экстренно остановились, наш поезд простоял до вечера, пока в составе, подвергшемся нападению, отцепляли разбитые вагоны и ремонтировали поврежденные участки пути.

Конечно, график движения поездов на нашем направлении был нарушен, но к чести Наркомата Путей Сообщения надо сказать, что его службы умело справлялись с такими помехами и быстро восстанавливали порядок продвижения эвакуационных поездов. При крупных железнодорожных узлах были организованы эвакопункты и пункты питания. Так что, когда наш эшелон прибыл на следующую станцию, нас ждал горячий суп, каша и буханка хлеба на семью. Для нас — полуголодных эвакуантов — это означало, что жизнь продолжается. Когда мы подъезжали к Уралу, эвакопункты были уже доукомплектованы, и поезда с эвакуированными не только встречали и провожали, но и оказывали врачебную помощь, осматривали вагон и его санитарное состояние. Через несколько дней наш эшелон въехал на землю Западной Сибири, представлявшую собой конечную цель нашего путешествия. Более миллиона человек приняла Западная Сибирь, обеспечив беженцам спасение от фашистского порабощения. В местах, из которых эвакограждане (иногда так называли эвакуируемых людей) выезжали, им выдавали документы, в которых были точно указаны пункты назначения. Предлагалось строго выполнять предписание, поскольку эти пункты были заранее согласованы и местные власти были обязаны трудоустроить прибывших по профессии и помочь с жильём. В направлении, полученном мамой при нашем отъезде, конечным пунктом приема значился районный центр Курганской области Белозёрское — небольшая деревня севернее города Курган. Здесь нам предстояла сложная психологическая и климатическая адаптация к нелегким новым жизненным условиям.

В нашем вагоне вместе с нами эвакуировалась ближайшая родственница — жена родного младшего брата моей мамы, который был призван в армию и служил солдатом в действующей на фронте части. Звали её Лиза, вместе со своим трехлетним сыном Леней она получила направление в то же село Белозёрское, что и мы. Наблюдая за нашими соседями по вагону, я обратил внимание, что с некоторыми их них отец изредка перебрасывался фразами на идиш. Познакомившись с членами их семей, я подсчитал, что в нашем вагоне едет примерно 12-14 евреев. Намного позднее из данных статистического управления я узнал, что в потоке эвакуированных людей доля русских составляла 52,9%, евреев — 24,8%. Иными словами, четверть эвакуантов из оккупированных или опасных районов были евреями. Такой относительно очень высокий процент евреев обусловлен тем, что нацизм нес им не унижения, порабощение, рабство — нацизм нес евреям гибель. Тем временем наш эшелон, преодолев примерно за 20 дней расстояние в 2200 километров, въехал на железнодорожный вокзал областного города Курган. Здесь нас уже встречал представитель эвакопункта. Неуклюже пошутив: «С вещами на выход!», он, доброжелательно улыбнувшись, помог сложить наш нехитрый скарб на самодельную тележку и вывел нашу группу из станционного здания на привокзальную площадь.

По сравнению с заасфальтированной архитектурно оформленной днепропетровской площадью, площадка перед курганским вокзалом выглядела маленькой и старомодной. С одной стороны пятачка, вытоптанного перед зданием вокзала, находилась торговая палатка и несколько столов, на которых женщины в фартуках разложили товары на продажу; с другой стороны — привязь для лошадей и водяная колонка. Наш сопровождающий сразу же повел нас в направлении привязи, где в ряд стояло несколько лошадей, запряженных в телеги. Извозчики стояли рядом со своими лошадьми и выражали готовность отправиться в путь вместе с грузом и людьми. Сопровождающий быстро разобрался, из какого хозяйства прибыла та или иная телега и, проверив документы всех членов шедшей с ним группы, развел нас по телегам.

 Наша семья, а также тетя Лиза и Леня оказались вместе в четырехколесной одноконной безрессорной повозке. Дно телеги было устлано толстым слоем соломы и покрыто сверху брезентом. Мы сложили свои вещи в заднюю часть телеги, а сами сели на дно спиной к боковым стенкам телеги, извозчик взобрался на переднее сиденье, взмахнул кнутом, и наш экипаж тронулся в путь. Четыре человека из группы остались без транспорта на лошадиной стоянке. Однако, когда мы уже выезжали на дорогу, повозка, такая же как наша, завернула на площадь в направлении стоянки. Я заметил, как извозчик повернул голову в сторону нашего сопровождающего и помахал ему рукой, и я отметил про себя, как слаженно работает в Сибири железнодорожный и гужевой транспорт. Лошадка нам досталась сильная, с нагрузкой справлялась легко и в черте города бежала очень проворно. Когда же мы выехали за город на дорогу, накатанную колесами других телег, скорость немного снизилась. Взглянув на небо, закрытое сплошными облаками, я вспомнил солнечный жаркий июльский день двадцать дней тому назад, когда мы покидали Днепропетровск, и подумал, что здесь таких ярких дней, наверное, не бывает никогда. Погода была безветренная, но достаточно прохладная, и я порадовался, что мама перед выходом из поезда заставила нас надеть на себя теплую одежду. Телега раскачивалась на ухабах, и я под цокот копыт вскоре задремал, а когда часа через три проснулся, то увидел, что наша телега проезжает мимо столба, на котором закреплен указатель с надписью: «д. Белозёрское».

Подуставшая лошадка не спеша тащила нашу телегу по главной улице деревушки. Справа и слева вдоль дороги на большом расстоянии друг от друга стояли одноэтажные индивидуальные домики, построенные из толстых подогнанных бревен. По конструкции дома были очень схожи между собой, крыши у всех домов были покрыты одной и той же черепицей и даже     наличники окон и дверей были покрашены одним цветом. Людей на улице не было видно, пока мы не выехали на центральную площадь. Здесь же, наоборот, наблюдалось оживление, в особенности возле магазина. На противоположной стороне улицы сразу же бросалось в глаза двухэтажное здание административного типа с тремя фасадными дверями. Над правой дверью висела надпись: милиция. У центрального входа стояла привязь для лошадей точно такая, какую мы утром видели на привокзальной площади. Наш извозчик сразу же подъехал к ней, привязал лошадь, прошел в здание и, через минуту вернувшись, пригласил нас пройти на прием к председателю сельсовета. Это был мужчина среднего роста в военной гимнастерке, слегка прихрамывающий. Он приветливо поздравил нас с приездом и после рукопожатий и знакомства сообщил, что папе и маме предоставлена работа учителями в сельской школе, а тете Лизе — работа воспитательницы в детском саду. Он сказал, что, кроме этого, нам выделят жилье и окажут первую помощь, как эвакуированным. Выслушав нашу благодарность, председатель предложил пройти к секретарше за получением направлений на работу, временных удостоверений и продовольственных карточек. Провожая нас из кабинета, он добавил, что извозчик ждет нас и довезет до места.

Эвакуационная система работала без сбоев, и ночевали мы уже в отдельном домике. Домик находился на окраине деревни рядом со школой, как потом оказалось, он располагался на территории школы и принадлежал ей. Дом представлял собой бревенчатую избу, разделенную внутри на три помещения: сени, светлая горница с русской печью и еще одна небольшая комнатка. Домик, в который заселили тетю Лизу с Леней, находился на той же улице, что и наш; был он поменьше нашего, и вместе с ними проживала одинокая эвакуантка, приехавшая неделей раньше. Проведя несколько недель на полу грузового вагона, мы уже привыкли к тяготам, выпадающим на долю перемещаемых лиц, но надеялись, что после прибытия к месту назначения наши жизненные условия улучшатся. Однако, оглядевшись, мы поняли, что на новом месте нас ожидают тяжелые испытания. Изба, в которую нас заселили, была пустой. Правда, в центре горницы стоял самодельный стол: на двух сбитых попарно крест-накрест опорах, называемых строительными козлами, сверху были прибиты несколько настроганных досок, образовавших столешницу. Это была единственная мебель в избе, если не считать деревянный настил, устроенный под потолком между стеной избы и русской печью. Называется это сооружение полати, и на полатях отлично спится ночью, так как печь долго сохраняет тепло.

Продолжив осмотр нашего жилища, мы обнаружили много необычного и совершенно нам незнакомого. Недалеко от входной двери в полу находилась деревянная крышка с кольцом, подняв которую мы увидели лаз с лесенкой, ведущей в подпол. Обойдя избу, мы нашли, что она по всему периметру в нижней части стены охвачена завалинкой, представляющей пристройку к цоколю, наполненную, по-видимому, каким-то теплоизоляционным материалом, напоминающем опилки. С тыльной стороны избы находился небольшой сарайчик; как выяснилось по запаху, это был свинарник с загонами для поросят и стойлами с кормушками для отдельных свиней. Во всех уголках этого хозяйства видны были следы разрухи и запустения. Приусадебный огород, расположенный за домом, порос многолетним высоким бурьяном. Сменив среду обитания — городскую на сельскую — мы должны были сменить и образ существования: начать жить на земле так же, как все сельские жители. Местные жители, в основном колхозники, получали за труд оплату чисто символическую виртуальными трудоднями-палочками, а выживало сельское население исключительно за счёт подсобного хозяйства. Сейчас как раз наступила уборочная пора, и все были заняты заготовкой продуктов на зиму. Дрова для отопления у большинства жителей также были запасены.

Что касается нашего материального благосостояния, то единственным его гарантом были продовольственные карточки на пайку хлеба, соль и сахар на каждого члена семьи. Продукты по карточкам продавались по так называемым пайковым ценам, которые были ниже, чем цены в коммерческой торговле.

Самая низкая норма для иждивенцев и детей до 12 лет доходила до 300 грамм хлеба в день. Относительно этой нормы уже в конце войны появился такой анекдот. На Ялтинской конференции, когда решалась судьба Гитлера, то каждый из руководителей трех стран США. Англии, СССР предложил свое наказание. Рузвельт — казнить на электрическом стуле, Черчилль — повесить, Сталин — посадить на иждивенческую карточку. Узнав, что это такое, Рузвельт и Черчилль согласились, что более страшной казни придумать невозможно.

Нам предстояло пережить суровую сибирскую зиму без реальных источников пропитания, потому что зарплата в военное время потеряла свою покупательную способность. Вот с такими невеселыми мыслями наша семейка на следующий день после заселения пошла устраиваться на работу к директору Белозерской школы. Кабинет директора располагался в отдельном бревенчатом домике рядом с двухэтажным кирпичным школьным зданием. От нашего дома до учебного здания было не более 300 метров. Несмотря на школьные каникулы, директор был на месте. Принял нас он очень радушно, сказал, что о нашем прибытии осведомлен и ждал нас. Сообщил, что во многих сельских школах Сибири наблюдается дефицит учителей-профессионалов, и его школа не является исключением. Поэтому с учебной нагрузкой проблем не будет, и он может предложить моим родителям количество часов, в полтора раза превышающее нормативное, а также предложил взять на себя классное руководство.

Звали его Василий Пантелеевич, говорил он очень быстро, громко и чрезмерно жестикулировал. Он мне очень напомнил нашего знакомого днепропетровского артиста, у того тоже был такой же голос, и такой же острый большой нос. Позже, присмотревшись к Василию Пантелеевичу, я заметил его сходство с Наполеоном и в дальнейшем у себя в голове всегда отождествлял его с Бонапартом.

— Ну, а ты, дружище, не собираешься ли продолжить образование в нашем учебном заведении? — обратился он ко мне.

— Собираюсь — ответил я, а папа протянул ему мою похвальную грамоту за второй класс.

Вот, и ладненько, — нам отличники нужны. Считай себя зачисленным в третий класс Белозерской средней школы. Поздравляю! — произнёс он, пожал мне руку и сразу же обратился к родителям:

— Давайте покончим с формальностями — пишите заявления, а я подготовлю приказ о приеме вас на работу с сегодняшнего числа. Все вопросы вашей занятости в учебном процессе решите с завучем, он во время каникул приходит на работу с утра по вторникам. А теперь извините меня, я на несколько минут отлучусь, а потом расскажу вам кое-что о нашей школе.

Вернувшись, он действительно рассказал нам о школе много нового. Мне особенно запомнилось описание подсобного хозяйства, которое было создано при школе несколько лет тому назад. Он назвал общую площадь сельскохозяйственных угодий, перечислил выращиваемые культуры: картошка, морковка, лук, брюква и другие. Оказалось, что в хозяйстве имеется даже небольшая животноводческая ферма, производящая свинину и молоко для школьной столовой. Столовая была предметом особой гордости директора. Здесь ежедневно кормили обедом учеников бесплатно, а учителей — за умеренную плату. В хозяйстве значительная часть работ, в особенности в поле и в хранилище, выполнялась учителями и школьниками, хотя, конечно, техникой, семенами, молодняком школьному хозяйству помогал шефствующий колхоз, а на ответственных участках работало несколько наемных работников. Папа поблагодарил Василия Пантелеевича за впечатляющий рассказ о школе, напомнил, что первую ночь мы провели в абсолютно пустой избе, и поинтересовался, не предусмотрена ли какая-либо помощь беженцам, не имеющим средств на первичное обустройство. Директор живо откликнулся на просьбу, сказал, что он минуту назад разговаривал с завхозом школы, что мы сейчас вместе пройдем к нему на склад, и директор даст поручение подобрать на складе комплект посуды, инструментов и предметов быта из имеющихся в наличии.

 — Петрович, познакомься. Это товарищи с Украины. Бежали от фашистов в чем были. — обратился директор с ходу к завхозу, как только мы зашли на склад, и продолжил, — Работают у нас учителями. Заселились в пятый дом, а в нем, сам знаешь, — голо. Там уж сколько лет никто не живет. Чем можешь — помоги. Оформишь в книге на отдельном листе, пусть распишутся в получении, а я завизирую, как помощь беженцам. Мы, сибиряки, не можем оставаться равнодушными к страданиям наших сограждан! — артистично и с пафосом закончил он.

 — Да, и вот еще что, — подумав, добавил он, — оставьте Петровичу заявление на дрова с завозом в августе. Нам доставляют дрова прямо из лесхоза — домой. Сотрудникам школы положена дотация, поэтому цена самая низкая. Можете оплатить дрова бухгалтеру с первой зарплаты. И на сём я откланиваюсь. Приходите в начале следующей недели и составим график вашей работы на этот месяц.

Василий Пантелеевич исчез, оставив нас наедине с Петровичем, который оказался доброжелательным старичком и исполнительным сотрудником. Он повел нас по складу между стеллажами, снимая с полок те вещи, которые казались ему предметами первой необходимости, занес эти предметы в амбарную книгу и попросил папу расписаться на каждой строчке. На складе хранились инструменты и материалы, необходимые для работы столовой и для работы в поле. Со склада мы уходили груженные бесценными наборами алюминиевых тарелок, ложек, вилок, двумя лопатами, граблями и тяпками, двумя ведрами — оцинкованным и эмалированным, тремя ватными подушками, ухватом, чугунным горшком, двумя алюминиевыми кастрюльками и таким же чайником, тремя вениками и половыми тряпками, тремя металлическими кружками и пятью гранеными стаканами, метлой, двумя совками, кочергой и деревянной лопатой для уборки снега. Петрович компактно упаковал все это богатство, так что мы без особого напряжения смогли доставить вещи домой. Нашему счастью не было предела! День задался, настроение было приподнятым, но очень хотелось есть, и мы без промедления помчались искать магазин, в котором можно было отоварить наши продовольственные карточки.

Так началась наша, как теперь принято говорить, абсорбция в сибирскую действительность. Голод и холод — вот те главные проблемы, которые нам предстояло преодолеть. Наша дальнейшая жизнь в Белозерке — это борьба за выживание в достаточно трудных условиях. Часто, укладываясь спать с не проходящим ощущением голода, я задумывался о том, почему не могла продолжиться наша прежняя сытая и устроенная жизнь, зачем нам нужны такие испытания? И не находил ответа. Много лет позже я познакомился с формулой замечательного русского поэта Александра Кушнера:

Времена не выбирают
в них живут и умирают
…время  —это испытанье.
Не завидуй никому.

Думаю, что эти стихотворные строки дают ответ на мой вопрос. Следует просто смириться с тем, что судьба моего поколения сложилась так, что нам в детском возрасте пришлось пережить невзгоды, приносимые большой войной. Все три года нашего пребывания вдали от линии фронта, как говорят, в глубоком тылу представляли собой вереницу трудных испытаний. Самым тяжким периодом в нашей эвакуации стала зима сорок первого и весна сорок второго. Чтобы выжить, мы с самого начала всеми силами стремились приспособиться к существующим обстоятельствам. Привели в порядок жилье, расчистили пространство вокруг избы, разложили привезенные вещи, приучились пользоваться посудными принадлежностями и инструментами, которыми нас снабдил Петрович, в сельмаге подкупили недостающие бытовые вещи, например, три матраса набитых соломой и деревянную табуретку. Через две недели нам действительно, как и обещали, завезли два куба готовых к употреблению дров, которые мы аккуратно сложили у задней стены избы на специально отведенное для дров место. В это время у нас уже появился консультант по среде обитания. Это был мужчина пожилого возраста, поджарый и достаточно бодрый, который ежедневно утром и вечером проходил по дорожке перед нашим домом. Мы с мамой выяснили, что он наш сосед, решили познакомиться с ним и однажды утром, когда он шел на работу, подошли к нему, представились и попросили его помочь нам первый раз разжечь русскую печь в нашей избе. Он отнесся к просьбе со всей серьезностью, по-деловому выяснил, вычищена ли печка и имеются ли дрова, и пообещал после возвращения с работы зайти к нам. Вечером он появился, держа в руках рюкзачок с инструментом.

— Василий Николаевич, землемер, — представился он и добавил, — Живу в девятом доме с женой и дочкой. Сын живет в центре деревни, у него уже своя семья.

Первым делом он осмотрел дымоход и даже умудрился заглянуть в дымовую трубу. Потом достал из рюкзака маленький топорик, выбрал сухое полено и позвал нас посмотреть, как готовят лучины для растопки печи. Ловко манипулируя топориком, он отсекал от полена тонкие длинные щепки, так что через несколько минут на полу образовалась гора щепы.

— Нам потребуется половина от того, что я нащепил, — сказал Василий Николаевич, набирая в руки пучок лучин. — Остальные используете при следующей растопке.

В центре нашей избы стояла большая русская печь из кирпича, которая занимала примерно треть горницы. Такие печи используют и для отопления, и для приготовления пищи. Положив на дно несколько поленьев, Василий Николаевич поверх них соорудил из лучин шалашик, обложил все это газетной бумагой и поджег её спичкой. Огонь быстро охватил пучок лучин и перекинулся на поленья, а Василий Николаевич начал быстро забрасывать внутрь печи дрова. Через несколько минут мы уже стояли у полыхающей печки. Наш сосед объяснил нам, как с помощью дверец, вьюшки и задвижки можно управлять скоростью горения дров в печи, каким образом следует закрывать заслонку после сгорания дров, чтобы сохранить тепло в печи и не угореть самим. Он удивился, что мы уже приготовили новенькие ухват и кочергу. Мы ответили, что вещи нам подарили, но как ими пользоваться — не знаем. Он лихо показал, как с ними обращаться и для чего они необходимы: прочистил колосники кочергой, и подхватив горшок на ухват, несколько раз вставил и вынул его из горнила печи. Затем мама поблагодарили нашего гостя за доброту, на что он ответил, что был рад помочь нам и что при необходимости мы можем к нему обращаться. Уже уходя, он оглядел комнату, обратил внимание на её скудную меблировку, задумался на минуту и сказал, что у него на чердаке лежит ненужная старенькая, но достаточно крепкая лежанка, которую он может безвозмездно отдать нам. Папа сразу же ответил, что лежанка очень нужна нам, так как нам просто не на чем спать, и мы с благодарностью примем подарок. Василий Николаевич обещал, что завтра по дороге на работу он занесет её и оставит у нас во дворе.

Мы вышли вместе с ним и проводили его до калитки, а когда вернулись в избу, то были приятно поражены теплом, которое уже успело от печки распространиться по всей комнате. Еще примерно полчаса я крутился вокруг печки, любуясь языками пламени, перебегающими по догорающим дровам. Потом я забрался на полати, развалился на печной лежанке, почувствовал благодатное тепло кирпичей, приятный запах соломы в мягком матрасе и мгновенно заснул. Наутро обнаружилось, что в избе — тепло, и вода в чугунке, оставленном в печи, тоже сохранила тепло. Выяснилось, что нет необходимости кутаться во все наше тряпьё, чтобы согреться, а умыться и почистить зубы можно было теплой водой. Комфорт обалденный!

Но главное достижение отопления было не в этом, а в том, что в избе поменялся воздух. Когда мы въехали в избу, то тщательно почистили и протерли пол, стены, потолок, но избавиться от затхлости, присущей нежилому помещению, устранить запах плесени, не смогли. После того, как избу начали протапливать, атмосфера в ней совершенно изменилась — запахло жильем. Василий Николаевич, как и обещал, принес прочный лежак. Когда мы набросили на него красочное покрывало, привезенное из Днепропетровска, лежак превратился в диван. Мы прислонили его к стене напротив печки. На этой стене мы уже давно заметили розетку и проверили, что она подключена к сети проводного радиовещания. Такие розетки к этому времени были установили в стране во всех городских квартирах и в большинстве домов в деревнях. В такую радиоточку вставлялась вилка громкоговорителя, который стал главным инструментом массовой информации. В народе громкоговоритель называли репродуктор или радиотарелка, потому что основной элемент громкоговорителя представлял конический рупор из плотной черной бумаги. Такую тарелку в тот же день мы купили за небольшие деньги в магазине, закрепили на стене, подключили к розетке и услышали последние новости с фронта. А вечером, когда мы впервые самостоятельно разожгли печь, и в избе стало тепло и уютно, мы включили радио и из репродуктора полилась знакомая музыка. Уставшие за день, мы взобрались на импровизированный диван, уселись рядышком близко-близко друг к другу и почувствовали, что наша семья обрела домашний очаг.

(продолжение следует)

 

Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2020/nomer2/fortenberg/