В начале пути... (Вступительное слово и публикация Дины Поляковой)*0

Эти книга воспоминаний, написанных моим отцом И.Я. Поляковым. В июле 1990 года мы всей семьей переехали в Израиль, а в феврале 1991 года он начал ее писать. Он успел написать только 2 тома. Это воспоминания о жизни еврейской семьи на юге Украины и в Крыму в период 1916–1930 гг. Отец был очевидцем революции, гражданской войны, организации еврейских поселков и коллективизации, изменивших весь уклад жизни евреев. Его воспоминания могут быть интересны широкому кругу читателей.

Дина Полякова

Предисловие

При всей общности и массовости репатриации евреев, для каждой семьи она специфична, так как это крупнейшее событие в ее истории.

С детских лет я знал слова молитвы, произносимой в Йом Кипур:»לשנה הבא בירושלים» В семье, где я рос, эта молитва определяла образ мыслей и жизни. Однако ни в 20-х годах, ни позже выезд в Палестину для нашей семьи был невозможен. Но нужно было жить и выживать, и мы упорно трудились, приспосабливались к жизни. Мы всегда чувствовали свою неравноправность и незащищенность в обществе, всегда знали, что не можем рассчитывать на положение в нем, соответствующее способностям и даже проводимой полезной деятельности. До 40-х годов сдерживание продвижения евреев в научной и других сферах интеллектуальной деятельности скрывалось и не выглядело как государственная политика. На фоне тех ограничений, которые официально проводились при царском режиме, создавалась иллюзия обретенного равноправия. Однако с 40-х годов и до последнего времени со все возрастающей силой шла откровенная повсеместная политика вытеснения евреев из интеллектуальной сферы. В самые последние годы в связи с расширением гласности к этому добавилась открытая пропаганда ответственности евреев за свершившуюся в России Октябрьскую революцию и за то, что не удалось построить обещанный социализм.

Я работал в новой области науки — фитосанитарная диагностика и прогнозирование в защите растений. Я создал научную школу, получившую широкое признание. В 25 лет я стал кандидатом наук, в 37 — докторам наук, и вскоре профессором, несмотря на перерыв в работе на четыре с половиной года, когда я воевал на Ленинградском фронте во время Второй мировой войны.

С 1952 по 1974 года меня дважды выдвигали в члены-корреспонденты АН СССР и дважды в члены-корреспонденты Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук, но я не был избран, в чем у меня и не было сомнений. В 1974 году мне все же присвоили звание «Заслуженный деятель науки РСФСР». В дипломе было записано: «за заслуги в области сельскохозяйственной науки и подготовки научных кадров.» Мною подготовлено более 50 кандидатов наук, из которых 7 стали докторами наук.

Иначе обстояло положение с учебой и продвижением по работе моих детей: дочерей и их мужей. Вероятно у внуков и правнуков ситуация была бы не лучше. Двух моих дочерей не приняли в университет, старшая и средняя дочери закончили Педагогический институт, младшая — сельскохозяйственный институт, получив диплом с отличием.

В этой обстановке при первой возможности дети единодушно приняли решение репатриироваться в Израиль. В общей сложности готовились к репатриации 9 семейств. Окончательное решение было принято в декабре 1989 года. 30-го июля 1990 года я с женой и семьей младшей дочери вылетел из Ленинграда в Будапешт, преодолев широко известные препоны, учиняемые любым начальником и просто рассчитывающим нажиться на репатриации евреев. 31 июля нас тепло встретили в аэропорту имени Бен Гуриона в Тель Авиве.

 Мы активно врастаем в специфику жизни израильского общества. Хочется стать евреем, а не только числиться им по анкетным данным.

 И.Я. Поляков
 18 февраля 1991 год

****

Свою жизнь и работу я всегда считал интересной. До последнего времени занимаясь активным творчеством в излюбленной на всю жизнь области науки, я был полностью поглощен стремлением увидеть и понять будущее. Сейчас изменения в статусе в связи с переездом из СССР в Израиль обратили все мои помыслы к анализу прошлого.

Давно известна истина, что без полноценного исследования прошлого нельзя понять настоящего, а тем более разобраться в проблемах будущего. Это оправдывает задуманную работу и вселяет надежду, что она станет полезной для многих. Анализ пройденного мною жизненного пути в какой-то мере отражает обстановку целой эпохи со всеми ее коллизиями для евреев, живших в России. Тешу себя надеждой, что мой жизненный путь, если и не станет примером, достойным подражания, то хотя бы убережет читателей от ошибок, подобных моим.

Любой анализ действительности не может быть полноценным без учета обстановки, среды и обстоятельств, в которой она развивалась и складывались. Применительно ко мне — еврею, выросшему и сформировавшемуся в украинской и русской среде, на фоне судьбоносных социальных иэкономических катастроф, это особо важно. Именно поэтому я начинаю с oписания семьи, в которой я появился на свет, рос, развивался, и со среды, в которой семья формировалась и существовала.

Я был последним и неожиданным ребенком в большой семье — девятым по счету. Старшему брату — первенцу в это время уже шел 22-ой год. Между близнецами, родившимися передо мной, и моим появлением на свет прошло почти шесть лет. При рождении я весил 14,5 фунтов, что равно 5.8 килограмма. Как утверждали родные, моэль, производивший обрезание, считал меня трехмесячным, когда мне было всего 8 дней. Его трудно было переубедить, и он даже упрекал отца за допущенное опоздание.

Родился я в селе Верхний Рогачик, входящем ныне в Херсонскую область на юге Украины. Тогда огромная территория, на которой сейчас расположены Херсонская, Днепропетровская, Запорожская и Крымская области, составляли одну Таврическую губернию с центром в Екатеринославле (ныне Днепропетровск).

Село Верхний Рогачик находилось в безлесной и безводной степи. Оно находилось в 37 километрах южнее Никополя и в 110 километрах восточнее Мелитополя. Чтобы попасть из В. Рогачика в Никополь, надо было пересечь довольно полноводный Днепр. Зимой река замерзала и устанавливалась санная дорога по льду. В период ледохода и разлива месяца на три Никополь становился недоступным для рогачан.

Потом, иногда с риском для жизни, налаживалась переправа на «дубах» — крупных лодках, на которых загружали телегу, пару коней или волов, 2-3-тонны груза. С мая по октябрь налаживалась регулярная переправа: три раза за сутки, с 7 часов утра до семи вечера, между Знаменкой и Никополем курсировал один колесный пароходик, который буксировал паром, вмещавший до 10 телег с упряжками.

Евреи Верхнего Рогачика находились на попечении раввината г. Мелитополя. Именно в этом раввинате зарегистрировано мое рождение, и из Мелитополя был привезен моэль для совершения обрезания, как положено по традиции.

Чтобы понять, что собой представлял Верхний Рогачик как среда для жизни евреев в то время, надо коснуться истории образования этого села и других аналогичных поселений юга Украины.

До завоевания Крыма при царице Екатерине Второй вся территория юга Украины, примыкающая к северному побережью Черного и Азовского морей, на запад — до реки Серет, а на север — до реки Донец, называлась «Диким полем». Здесь не было постоянных поселений, так как они уничтожались крымскими татарами. Это была зона постоянных набегов. Татары периодически проникали на западе в Молдавию и Польшу, а на севере — до Подмосковья.

В «Диком поле» паслись многочисленные отары овец, стада крупного рогатого скота, табуны лошадей, принадлежащие крымским татарам. При Турецком владычестве в Крыму жило более шести миллионов людей, и они вымерли бы от голода без ресурсов «Дикого поля». Использование ресурсов «Дикого поля» было экстенсивным — только выпас скота при самой примитивной организации животноводства: табуны лошадей и крупного рогатого скота оставались без присмотра длительное время. По рассказам отца, еще 140-150 лет назад встречались одичалые кони.

После завоевания Крыма Екатерина провела массовое выселение татар в другие регионы России. Одновременно началось организованное заселение «Дикого поля». Сюда переселялись украинцы, жившие в более северных и западных районах, в том числе и запорожские казаки. Среди русских преимущественно были молокане, принудительно переселявшиеся из-за их приверженности к старообрядству. Как и в других регионах России (Поволжье, Закавказье, Крым), создавались крупные немецкие колонии за счет переселенцев из Германии. Это были привилегированные поселения, обычно на лучших землях. Они осваивали природные ресурсы края, а также обучали других переселенцев организации и технологии земледелия. В этой зоне постепенно образовывались крупные помещичьи хозяйства, преимущественно немецкие. Самым крупным из них было имение Фальцфейна, подаренное в 1912 году последним его хозяином царю Николаю Второму к 300-летию дома Романовых. Ныне это крупный заповедник и институт животноводства «Аскания Нова».

Все помещичьи хозяйства пользовались наемной рабочей силой. Крепостных крестьян здесь практически не было. Может быть, именно поэтому и в связи с природными условиями, помещичьи хозяйства края были более интенсивными и рентабельными, чем экономики, основанными на крепостничестве, в более северных и восточных районах России.

Некоторую часть новопереселенцев «Дикого поля» составляли и унтер-офицеры, вышедшие в отставку после 20-тилетней службы в армии. Среди них были и, так называемые, кантонисты. Кантонисты — это евреи, которых похищали или насильно отбирали у родителей в детском возрасте специальными командами, и затем воспитывали в жестких условиях для службы в армии. Фамилии мальчикам-кантонистам присваивали новые, обычно «русские». Многие из них не выживали, но те, кто имел силы и счастье вынести все тяготы «воспитания» и последующей армейской службы, становились закаленными, очень сильными и жизнеспособными людьми. Эти качества, усиленные отбором на выживание, сохранялись и в потомстве, а отчасти и поддерживались сложившимися семейными традициями и общей обстановкой.

Из кантонистов-отставников было создано несколько крупных колоний. Все они удостаивались права заниматься земледелием, которого были лишены в России все другие евреи. Эти колонии жили богато и умели за себя постоять. Ни махновцам, ни петлюровцам, ни другим погромщикам не удалось поживиться за их счет.

Многие кантонисты, получившие привилегии по окончании армейской службы, поселялись в украинских и русских селах. Здесь они занимались организацией почтовой связи, извозом, предпринимательством, торговлей, ремесленничеством, а иногда и сельским хозяйством. Некоторые из них даже становились помещиками. Мой дед по линии отца и прадед по линии матери были кантонистами, поселившимися в украинских селах.

Кантонисты, если они уходили из армии не по ранению (инвалидности), а после полного срока службы, могли жениться не ранее 42-45 лет. Акиву Полякова (отчества не было), своего деда по линии отца, я в живых не застал. Его портрет хранился в семье вплоть до Второй мировой войны. Широкая грудь его распирала сюртук, украшенный восемью медалями. Кроме того, у нас долго хранились еще четыре медали «За спасение казны», полученные им, когда он был почтарем. Он содержал почту на участке Верхний Рогачик — Каменка, Верхний Рогачик — Большая Лепатиха, Верхний Рогачик — Веселое. Радиус действия по каждому направлению 30-50 километров.

Бабушка по отцовской линии была моложе деда примерно на 25 лет. Ее звали Эля, она дожила до 92 лет. В памяти о ней у меня остался замечательный вкус приготавливаемого ею кваса, который «стрелял в нос». У деда было 4 сына и дочь. Отец был старшим сыном. Дочь — тетя Вера — вышла замуж и уехала с мужем в Палестину еще до Первой мировой войны. У нас долго хранилась фотография ее пяти сыновей, выстроившихся по росту один за другим с веселым задором во взгляде.

Прадед по линии матери — Абрам Остромухов, жил в селе Веселом, которое находилось на полпути от Верхнего Рогачика до Мелитополя. Кроме отца матери, деда Завелия, который был самым старшим в семье, я из семьи деда помню только дядю Илью. Мы все звали его дядей, хотя фактически он был двоюродным дедом. Он был младше нашей матери примерно на 6 лет. Двух других братьев деда я помню только по рассказам. Дело в том, что дяди по линии матери отличались саженным ростом (более 2-х метров) и могучим телосложением. Их поочередно призывали в армию, направляли в один и тот же полк имени царицы Екатерины, расквартированный в Варшаве. Об их силе и похождениях у нас в семье всегда рассказывали с восторгом.

Дед Завель был самым старшим в семье, а ростом был наименьшим среди братьев. Его почему-то не взяли в армию, хотя он тоже был рослым и крепким. Дед рано стал «ешиве-бохером», учился в Мелитополе, а семья прадеда продолжала жить в Веселом, где занималась земледелием. Хозяйство было почти помещичье. Дед женился и продолжал жить в Мелитополе. У нас в семье говорили, что он занял видное положение среди евреев города, став «а гутер ид» (хороший еврей). Я не знаю источников его доходов, но он был достаточно состоятельным.

Мне еще придется коснуться судеб родственников по линии отца и матери. Пока же ограничусь фиксацией того, что я являюсь потомком кантонистов и гибридом между коренастыми и крепкими Поляковыми и еще более мощными и рослыми Остромуховыми (мама была выше отца).

Теперь пришло время показать, как складывалась жизнь еврейских семейств, вкрапленных в русские или украинские села. Однако для этого надо представить себе, как формировались такие поселения в южной безводной степи.

Поселения в степи всегда располагались по балкам и пониженным участкам местности, где легче докопаться до воды. Увеличение этих сел всегда шло по продольной оси балок. Постепенно они вытягивались на десяток километров, а то и больше. Образовывалось обычно не более двух продольных улиц, а местами только одна. На улицу смотрели фасады домов, огороженные разнообразными заборами с воротами, отражавшими степень достатка хозяев. Протяженность задней части двора определялась преимущественно рельефом. Иногда она достигала километра и более, вытягиваясь по склону вверх. Там размещались служебные постройки и огороды.

Как следует из самого названия, Верхний Рогачик в своем развитии осваивал балку, промытую ежегодными паводками, и имевшую форму рога, если смотреть с высоты птичьего полета. Протяженность села превышала 16 км. В начале 20-х годов в нем насчитывалось более 2200 дворов и имелось две каменные церкви.

В центре села находилось единственное трехэтажное кирпичное здание волостного управления, резиденция фельдшера и урядника с помощниками. Несколько выше этого здания на довольно ровной местности находилась базарная площадь огромных размеров. Раз в году между рождеством и Новым годом здесь традиционно проходила ярмарка.

Когда я родился, в Рогачике проживало 18 еврейских семей. Дворы евреев были вкраплены в общую структуру села и находились на большом удалении друг от друга, измеряемым километрами. У евреев Верхнего Рогачика и других сел были как еврейские, так и нееврейские фамилии: Корабельников, Бриллиант, Шор, Спивак, Никитенко.

Почти все еврейские семьи В. Рогачика имели основное и дополнительное занятия. Две семьи, в том числе и наша, владели вальцевыми мельницами и маслобойней. Всего В. Рогачике было три вальцевых мельницы, способных производить тонкий размол зерна. В селе было также 50 ветряных мельниц, производящих грубый помол. Если учесть, что в соседних селах вальцевых мельниц не было, станет понятно, что мельницы В. Рогачика были перегружены.

Две семьи были владельцами заводов, производящих строительный кирпич. Одна семья обеспечивала село лесоматериалами. Были владельцы крупных мануфактурных магазинов. Был в В. Рогачике еврей-провизор, владелец аптеки и он же почти врач. Больницы в селе не было и часто к нему обращались не за прописанными земским врачом лекарствами, а средствами от болей: «от головы, от поясницы, от живота» и т.д.

Дополнительным занятием для еврейских семей В. Рогачика была торговля всем необходимым, кроме водки, для крестьян. Практически в каждом еврейском дворе на лицевой его части стоял деревянный или каменный амбар с дверью, выходящей прямо на улицу, а задняя дверь открывалась во двор. В таком магазине в любое время, кроме субботы, можно было купить пряники, дешевые конфеты, сахар, селедку, а также керосин, спички, деготь, обувь, гвозди, керосиновые лампы и т.д. Каждый такой магазинчик имел свою клиентуру, определяемую местоположением его в поселке. Торговля шла за наличные и в кредит. Часто товары доставлялись по заказам покупателей. Если торговля такого типа была главным занятием, то работала вся семья. Если торговля была только дополнением к основной деятельности, то дела вела жена. Так было у нас.

В Верхнем Рогачике была прекрасная по архитектуре кирпичная синагога, которая могла бы соперничать по оформлению с синагогами многих городов. Строили ее местные евреи на свои средства. После революции и гражданской войны она стояла обшарпанная и с разбитыми окнами.

Раввина в Верхнем Рогачике не было, но был шойхет, который блестяще совмещал 4 функции: резал птицу и парнокопытных согласно иудейской традиции, был старостой синагоги и кантором, а также успешно торговал в своей лавке. Единственное, от чего он отказывался — это делать обрезание. Поговаривали, что у него был связанный с этим обрядом несчастный случай, после которого он зарекся проводить эту процедуру. Вот почему в случае необходимости приходилось приглашать моэля из Мелитополя.

Одной из нелегких проблем для евреев на юге России было своевременное замужество и женитьба подрастающей молодежи. Эти сложности возникли из-за сложившегося рассеяния и разобщенности мест проживания и сложностей со «средствами передвижения». Здесь надо с благодарностью вспомнить как-то естественно сложившийся «институт» шадханим (сватов). Даже такие выдающиеся писатели, как Шолом Алейхем, показывали сватов юмористически, не раскрывая всей важности их деятельности для евреев. Шадхены были важным звеном в объединении евреев. Хороший сват знал жизнь еврейских семей в округе. Он не только предопределял заранее наиболее подходящие пары, но и создавал условия для придания процессу знакомства наиболее естественные условия. Важную роль играли сами свадьбы, которые отмечались торжественно и многолюдно. Они завершали тот процесс сближения молодежи и их родителей, который подготавливался мудрой работой сватов. Именно поэтому в еврейских семьях того времени, которые, казалось, формировались по расчету, не было разводов. У меня на всю жизнь осталось в памяти обсуждение в нашей семье одного-единственного развода, который воспринимался как катастрофа. Еврейские семьи при всей «искусственности» их формирования, были большими, спаянными и неизменно дружественными. Я думаю, что и в женитьбе моих родителей не обошлось без помощи шадхена.

Наш двор

Наш двор и примыкающий дворик Спиваков размещался в той части села, где оно разделялось на два «рукава». Здесь основная улица раздваивается и далее на восток Верхний Рогачик продолжается двумя рукавами. Наш двор находился на перекрестке, что и сыграло важную роль в выборе отцом места для поселения.

Общая площадь двора составляла около 4-х десятин (4,5 гектара). Ширина двора на севере составляла около двухсот метров. С этой стороны двор был обнесен забором на каменном основании. Слева от ворот находился большой приземистый глинобитный дом, крытый черепицей. Между забором и домом находился палисадник, где росли шиповник и другие неприхотливые цветы. По другую сторону ворот стояла мельница. За мельницей забор продолжался еще около ста метров и упирался в двор соседей по фамилии Кость. Глава семейства работал машинистом на мельнице.

Перед раздвоением основной улицы на правую и левую линии образовалась небольшая площадь — на нее выходила наша лавка (деревянный амбар). В 15-ти метрах от нашей лавки стояла лавка Спиваков. Напротив дома размещалась зацементированная шахта глубиной 6-7 метров. Она служила для хранения привозной «сладкой» (питьевой) воды. Ее приходилось завозить из колодца на чумацком шляхе в 8-ми километрах от нас. Имевшиеся в нашем дворе два колодца были полноводными, но вода была не очень вкусная.

Мельница была построена из необожженного кирпича и оштукатурена. В ней находился жернов крупного габарита для обычного размола зерна и четыре станка вальцов для тонкого помола. Тут же находился столик с конторской книгой, в которую вносились фамилии клиентов и проведенные операции, даты приема и выдачи продукции. Все было предельно просто и основывалось на взаимном доверии.

Из этого помещения, занимающего примерно треть площади мельницы, шла широкая дверь без порога в вальцовую часть. Вальцевые станки размещались в части помещения, примыкающей к машинному отделению. Зерно перерабатывалось на четыре сорта муки согласно заказам сдатчиков. Здесь же находились весы и шло оформление выдачи муки и отрубей.

Во дворе находился большой сарай шириной примерно 6 метров и длиной около 25 метров, построенный из необтесанного известняка. Его использовали для хранения муки. За ним находилась конюшня, построенная из необожженного кирпича такой же длины и ширины, как и сарай. Продолжением конюшни было такое же здание, которое назывались «подкатом». Оно служило для хранения фуража. Далее шло сооружение для хранения транспортных средств и инвентаря. Сразу за ним нaхoдился большой погреб, который лицевой стороной выходил во двор. Он был огорожен и защищен от случайного попадания в него животных (или людей). За погребом шли разные птичники: для кур, индеек, гусей, уток и даже цесарок. Здания ограждали от соседа всю западную часть двора. Все они были крыты черепицей. На этой стороне двора фасадом к забору, стоял второй дом. Этот дом был меньше основного, но ничем существенным от него не отличался. В первом доме жила наша семья и останавливались гости. Во втором доме жили нанятые служащие, если они не имели жилья поблизости.

Вся эта часть двора временами заполнялась подводами крестьян, привозивших зерно для размола. Часть двора с другой стороны мельницы частично использовалась под огород. Кроме того, на ней устанавливались стога сена, половы и другого грубого фуража, которым могли пользоваться и приезжавшие крестьяне.

Техническое обслуживание мельницы и маслобойни обеспечивали четыре нанятых специалиста: машинист (ему помогал и учился у него его сын), два мельника и мастер маслобойного дела.

Подсобное хозяйство обслуживалось двумя рабочими, один из них, конюх по имени Антон, а птичник и двух коров обслуживала работница Настя. Она же была хозяйкой второго дома и готовила там пищу для работников. В доме помогала одна прислуга.

Все технические работы на мельнице могли успешно выполняться отцом, который по компетенции не уступал нанятым рабочим. В машинном отделении мог работать мой старший брат. Это создавало атмосферу взаимного доверия и уважения между хозяевами и наемными служащими. В подсобном хозяйстве отец и брат наравне с рабочими участвовали в уходе за лошадьми и работе с ними.

Мать была подлинным управителем очень многочисленного птичника и разумного использования обильной молочной продукции, полученной от двух коров.

Семья

В нашей семье было семеро детей. Старшим был брат Саул, которого дома звали Сашей. За ним шла Дина, потом Геня, Хая, далее близнецы Рахиль и Акива. Замыкающим был я. Между Хаей и близнецами было еще двое детей, которые скончались, не дожив до года.

Папа был очень загружен работой на мельнице и по хозяйству. Часто он (и мельница) работал по 16 часов в сутки. Кроме обеспечения приема зерна и выдачи помола, ему приходилось обеспечивать все «внешние» операции — приобретение и доставка угля, ремонт, реализацию продукции и многое другое. Сколько я помню отца, он всегда был уравновешенным, никогда не проявлял суетливости. Мне приходилось наблюдать его в самых экстраординарных ситуациях — и в минуты блаженства, и в периоды смертельной опасности. Помню отца довольным и жизнерадостным, когда светились его большие серые глаза; задумчивым и очень серьезным, когда облик его был суров. Но я никогда не видел его раздраженным, кричащим на кого-либо. То ли поэтому, то ли боясь случайно покалечить ребенка, отец никогда не применял физических приемов воспитания.

Он был человеком большой духовной и физической силы. Строительство мельницы и налаживание ее работы отец вынес буквально на своих плечах. Сын почтаря не располагал никакими средствами для реализации задуманного. Дед Завель своим положением и поручительством помог получить кредит. Мама как-то вспоминала, что один раз отец привез из Мелитополя 10 тысяч рублей золотом, но, вероятно, этой суммой дело не ограничилось. Дело было новое, не было опыта и долго не все ладилось.

Первоначально отец поставил паровую машину. Расчет был на использование соломы для ее разогрева, которая всегда была в селе в избытке. Но у паровой машины часто лопались или просто протекали трубы. Это вызывало простои и подрывало доверие к предприятию. Пришлось, не оплатив старые долги, влезать в новые, так что семья хлебнула много горя, что потом часто вспоминалось. И конечно снова и снова приходилось обращаться к деду за поддержкой, а отец по натуре был человеком честолюбивым и унижаться не умел.

Практически долги выплачивались десятилетиями, только примерно ко времени моего рождения с ними расплатились. Вот с этой поры и жизнь семьи стала полноценной, без роскоши, но достаточно благополучной.

Надо полагать, что длительное, почти 25-летнее бедствование, вызванное неурядицами по строительству и освоению мельницы, а также всего, что с этим было связано, не могли не задеть общественного положения деда Завеля, а может быть даже вынуждало его раскошелиться. Все это определило его пожизненное прохладное отношение не только к отцу, но и ко всей нашей семье. Об этом еще предстоит вспомнить.

Отец, как и все еврейские дети того времени, учился в хедере. Он хорошо знал Танах, все обряды и молитвы. Кроме того, он свободно читал по-русски и обладал каллиграфическим почерком. Будучи сильным и смелым человеком, отец всегда был готов помочь слабому и даже лошадям, если у них не хватало сил вытащить завязшую груженую телегу. Его любимыми литературными героями всегда были сильные и смелые люди. Мне он стремился привить эти же идеалы своими рассказами о библейских персонажах и богатырях, описанных в былинах и народных сказках. А рассказывал он образно и так задушевно, что я плакал от сочувствия, беспомощного гнева или радостного умиления. При всей занятости отец находил возможность увлеченно читать ночами.

Мама, если судить по портрету, предшествующему моему рождению, была рано поседевшей очень представительной женщиной. Глаза у нее были синие, а кожа лица слегка повреждена перенесенной черной оспой. Весь ее облик буквально светился добротой, лаской и благоразумием. И действительно, она быстро располагала к себе людей, все считали ее умной и доброй. Она была трудолюбивой и сноровистой во всем, что ей приходилось делать. Домом и магазином управляла она. Долгие годы, пока мельница не приносила доходов, она обеспечивала существование семьи. Только когда с долгами было покончено, мама постепенно прекратила торговлю. Постепенно — потому, что к нам продолжали постоянно обращаться по своим надобностям люди, привыкшие именно у нас приобретать все необходимое.

Мама была образованной, читала литературу на идиш и по-русски. В отличие от папы, который при всей занятости, мог зачитываться сказками и былинами, она предпочитала классику. Особые усилия мама всегда прилагала для придания дому традиционного еврейского порядка и обеспечению благополучия семьи. Я не сомневаюсь, что у мамы с папой могли быть противоречия и конфликты, однако не только я, но и старшие дети никогда не наблюдали никаких их проявлений. Мама с исключительным тактом всегда утверждала в семье авторитет отца, делая это очень естественно и убедительно во всех ситуациях.

Саша всегда увлеченно занимался техникой и многое умел делать собственноручно. С полным правом впоследствии он говорил, что у него 12 специальностей. Саша не учился в гимназии, но был хорошо обучен, эрудирован, знал еврейскую и русскую литературу. Такие произведения, как «Илиада» и «Одиссея», «Горе от ума», поэмы Пушкина и Лермонтова он цитировал по памяти, а уж пересказывал просто художественно.

Саша увлеченно изучал произведения философов. Он часто цитировал Гегеля. Шекспира он считал не только великим драматургом, но и философом, раскрывающим мотивы поведения людей. Свои знания и эрудицию Саша не «демонстрировал» окружающим, а использовал, как естественную форму разъяснения своих взглядов и решений. По характеру Саша был очень общительным, доверчивым, добрым и предупредительным человеком. У него было много столь же разносторонне образованных друзей, русских и евреев. Если прекрасные издания Танаха и еврейских книг приобретались отцом, то Саше мы обязаны многочисленными классическими и философскими произведениями на русском языке, попавшими в нашу библиотеку.

Саша не курил, не имел и других вредных привычек. Может быть поэтому папа полушутя-полусерьезно звал его «калтермалах» (холодный или бесстрастный ангел). Был он худощавым, жилистым, выносливым в работе. Ростом Саша был выше отца, но уступал ему в силе. При всей доброте он мог быть иногда вспыльчив и задирист. В такие моменты он становился отчаянным, а не просто смелым.

 Внешне Саша был похож на маму — такие же голубые, а порою синие глаза и овал лица. Характером он обладал самобытным. До 1914 года Саша не женился, а дальше началась война, революция, гражданская война и длительная полоса бедствий с ними связанных. Женился он только в 36 лет.

В трудное время, когда осваивалась мельница, Саша активно помогал отцу — было достаточно простора для приложения его способностей. Вероятно, чтобы избавиться от мобилизации на фронт, Саша устроился слесарем на заводе Зафермана в Мелитополе. Завод производил военную продукцию и поэтому рабочих освобождали от мобилизации. В это время я не припомню деятельной помощи Саши отцу. Но он часто приезжал с какими-то людьми, иногда даже на автомобиле. Его приезды вносили оживление в дом и дополнительные хлопоты для мамы.

Когда я появился на свет, сестра Дина училась в гимназии в городе Каховка. Она окончила ее в 1916 году. Дина хотела продолжать учебу в Екатеринославском университете, но сразу это сделать не удалось, потом из-за предреволюционной обстановки ей пришлось отказаться от этого намерения. И для замужества ситуация не складывалась. Так Дина осела в семье с большим зарядом нереализованных желаний и возможностей. Она очень деятельно помогала в эту пору и отцу, и матери. Отцу — с ведением отчетности, а матери — с приготовлением пищи. У Дины проявилась исключительная способность в изготовлении изумительных кондитерских изделий. Она была просто виртуозом. Мама поощряла ее деятельность, оставляя за собой приготовление остальных блюд, где она была вне конкуренции.

Внешне и по характеру Дина была похожа на отца. Она не была красавицей, но правильные черты лица и красивые серо-зеленые глаза придавали ее лицу какую-то особую выразительность. У нее была прекрасная дикция и умение спокойно и точно высказать свои мысли и решения. Вероятно, именно эти качества определили выбор довольно известного режиссера Чепиленко, который активно привлек ее к работе в его труппе. Но об этом позже. У Дины было много друзей в В. Рогачике и Никополе. Дома не ограничивали ее общения — она гостила у друзей, и они гостили у нас. Кроме того, к нам приезжали двоюродные братья и сестры. В эти годы в доме всегда бывала молодежь, устраивались читки и обсуждения художественных произведений, обсуждения, прогулки пешком и в экипаже. Устраивались домашние спектакли.

Геня и Хая достигли переходного возраста, подросли также Рахиль и Кива. Родители подыскали учителя в Никополе, который согласился жить у нас и обучать их всему, чему учили в хедере, а также русской грамоте и арифметике. Учеба продолжалась не менее 3-х лет. Около них в эти годы и я освоил основы грамоты и счета. К пяти годам меня научили читать по-русски, еврейскому алфавиту и счету. Мое обучение было для старших игрой, забавой, а у меня вырабатывалась одна из черт характера — не отставать от других. Детских книг у меня не было, но меня усердно обучали запоминанию стихов. Особенно мне нравилось, если в хрестоматии была какая-нибудь картинка, которая вызывала мой интерес. Так я очень рано выучил стихи Пушкина, Лермонтова.

Геня была складным подростком среднего роста. В очень раннем возрасте при падении она сломала кости носа, что, отразилось на ее внешности. Это ее очень стесняло, и она росла замкнутой и мало общалась со сверстниками. Она была очень работящей и умелой, честной и надежной во всем, пожалуй, самой доброй в семье. Она обладала неплохими способностями к учебе, но считала для себя невозможным продолжение учебы в гимназии. Геня читала много и вдумчиво. По всем вопросам, обсуждавшимся при ней, она имела свое мнение, хотя обычно его не высказывала. Позднее она сообщала его матери. Пожалуй, мама была ее единственной и подлинной подругой.

Хая была мелковата по сравнению с другими сестрами. Черты лица у нее были правильными, но мелкими. В итоге даже при общей миловидности ей недоставало выразительности, да и в характере ее не чувствовалось определенности и упорства. Училась она без энтузиазма, чтением не увлекалась. Хая не была ленивой, но все ее попытки сделать что-либо полезное для дома часто оставались незавершенными или выполненными не лучшим образом.

Рахиль и Кива в 1916 году были определены в гимназию в Никополе. Они жили в еврейском доме на полном обеспечении. Достаток этой семьи был не очень высоким, чем и была вызвана их заинтересованность взять чужих детей. Родители не скупились, помогая продуктами и деньгами.

 Рахиль внешне походила на Дину, а Кива — на Сашу. Рахиль вполне удовлетворительно училась в гимназии, а Кива своими способностями вызвал доброжелательный интерес педагогов.

Вот так сложилась жизнь нашей семьи к первым годам моей жизни.

Быт

Быт любой еврейской семьи в то время прежде всего определялся сложившимися обычаями и традициями, требованиями их обязательного и неукоснительного выполнения. Однако возможности и полнота их соблюдения каждой семьей определялась уровнем материальной обеспеченности. В бедных семьях соблюдались самые основные требования и традиции. Хорошо обеспеченные семьи должны были следить, чтобы не допустить того, что недозволено обычаями, и не навлечь на себя осуждение еврейской общины.

Многое из быта украинцев естественно включалось в быт еврейских семей. Это касалось оформления дворов и жилищ. Оба наши дома были глинобитными, как и дома наших украинских соседей. Каждый год в мае их красили снаружи известкой, а нижний обвод около полуметра — красной охрой. Внутреннее устройство домов отличались. Украинский дом был разделен на две части: «мала хата» с печью, где готовили пищу, ели и спали, и «велика хата», имевшая парадное убранство. Полы были земляные, туалеты во многих домах отсутствовали.

Наши дома были разделены на комнаты разного назначения. Массивная дубовая дверь открывалась в коридор. Первая дверь вела в умывальник, где мылись и стирали белье. В нем стояла деревянная 40-ведерная бочка, еще две бочки для чистой воды и котел для подогрева воды, вмазанный в плиту. Вторая дверь вела в большую кухню с русской печью и стояли шкафы для посуды и продуктов, а также столы и скамьи. Полы в этих комнатах были выложены обожженным кирпичом. Во дворе находилось два туалета, один для семьи, другой для клиентов. Слева была дверь в светлую «переднюю» с несколькими окнами. Из нее двери вели в столовую, далее в гостиную и еще две двери в спальни. Еще две спальни были пристроены уже при мне. Всего в доме было семь комнат и обширная передняя. В этой части дома полы были деревянные.

 В теплое время года переднюю использовали как столовую, по крайней мере для завтраков и ужинов. Из столовой в кухню открывалось окно, через которое подавали пищу.

В передней, столовой и гостиной были подвесные настольные керосиновые лампы с абажуром. Они висели на цепях, позволяющих поднимать и опускать их. В гостиной была и настольная лампа с абажуром нежно-зеленого цвета. В детских и спальнях пользовались переносными лампами.

Комнаты отапливались печами, установленными так, что топки выходили в переднюю и каждая печь обогревала две комнаты.

Все окна в обоих домах закрывались плотными двустворчатыми ставнями с прочными железными засовами. Такие запоры устанавливались во всех еврейских домах. Эта предосторожность всегда была нужной, но особенно она выручала перед революцией и во время нее.

Внутреннее убранство дома было довольно простым. В столовой стоял большой черный буфет, широкий длинный стол со стульями, за которым могло разместиться до 20-ти человек. В столовой стояли кушетка и диван. В гостиной стоял круглый столик, на котором стояла лампа, а также два книжных шкафа, один с русскими, другой — с еврейскими книгами. Там же стояли диван, кресла и стулья. В спальнях стояли довольно простые кровати. Незадолго до революции родители купили никелированные «английские» кровати. Я помню праздничную атмосферу, когда их устанавливали и снимали промасленную бумагу, защищавшую их от ржавчины.

На кухне бойко тикали ходики, в столовой на видном месте висели настенные часы со звоном. А в гостиной между шкафами стояли солидные напольные часы с двухнедельным заводом. Точность хода проверялась по ударам церковного колокола в 12 часов дня и в 9 часов вечера. Как точное время узнавал звонарь, я не знаю.

В украинских семьях в то время было принято есть всей семьей из одной миски, стоящей в центре круглого стола. В еврейских семьях это не прижилось, и во время трапез каждый имел свою тарелку. Это вызывало сочувственное удивление соседей-украинцев: до чего евреи бедно живут — даже борщ и кашу делят между собой.

Посуды у нас было много. Для мясной и рыбной пищи предназначался сервиз на 24 персоны зеленого оттенка. Отец рассказывал, что при покупке торговец в качестве рекламы, ловко бросал тарелки на пол и они не разбивались. Приборы были мельхиоровыми и серебряными. Для молочной пищи пользовались сервизом голубого цвета, а вилки и ножи были с костяными рукоятками. Чайные ложки были серебряными. На чердаке в специальной корзине хранилась пасхальная посуда.

В то время жители южных сел могли существовать исключительно за счет продуктов собственного производства. Крестьяне обычно покупали только сахар, иногда пряники, а во время большого поста еще и сельдь. Все остальное, даже частично одежду и обувь, они производили сами. Для сельских евреев иметь свою птицы и скот было необходимо, чтобы избежать использования некошерных продуктов. Обычно они покупали только рыбу, муку, фураж.

Транспортные средства были очень важны. Все евреи, живущие в селах, имели лошадей для личных разъездов и перевозки грузов. Потребности нашей семьи были несколько больше, чем в остальных семьях, так как требовалось обеспечить не только семью, но и служащих, не имевших своего хозяйства, и часто наезжавших гостей.

Кроме деловых поездок внутри села и за его пределами, требовались перевозки грузов — угля и всякого оборудования из Никополя, вывоз муки и отрубей, регулярная доставка питьевой воды. Все это определило объем и структуру нашего хозяйства.

О птичниках я уже упоминал. Поголовье кур не превышало 20-30, однако много внимания уделялось выращиванию цыплят и использованию их на мясо. Индеек, высиживающих птенцов, тоже было 20-30, как и гусей и уток. Цесарок разводили только как экзотических птиц. Корма и помещения было достаточно, но требовалось правильно использовать эти возможности. Мама всегда обращала внимание на устройство гнезд. Яйца индеек, гусей и уток в пищу мы не использовали, но их надо было правильно хранить и выкладывать в гнезда, когда у птиц обнаруживалась тяга к высиживанию. Птичник меня очень интересовал. Мама и Настя показывали мне гнезда, из которых не выбирали яйца. Каждый раз, когда гусыня или индюшка откладывали новое яйцо, она закрывала все яйца пухом, выщипывая его у себя на брюхе. Закончив яйцекладку, на этих же гнездах птицы высиживали птенцов. Вылуплялись они обычно дружно — в течение суток.

Кормление молодых гусей и индеек проводили три раза в день, засыпая зерна отваренной кукурузы в открытый клюв. Через три недели вес птиц достигал 4-5 килограмм. Мясо было жирным и вкусным. Обычно около 30-ти тушек коптили и подвешивали на стропила на чердаке, что придавало мясу особый вкус и обеспечивало его сохранность. Их использовали для холодных закусок. Из кур готовили бульоны с приправами, а цыплят и голубей «томили» в печи и подавали в горячем или холодном виде. Из уток и гусей делали «жаркое», а к праздникам тушки запекали целиком.

Коров у нас было две: «Русалка» симментальской породы и «Щука» красной степной или немецкой породы. Коровы были крупные, ухоженные и давали много молока. У нас был сепаратор и изготовлялось масло, сметана. На завтрак иногда готовили что-нибудь из молока, а творог использовали преимущественно для откорма птицы.

Летом коров выгоняли в стадо главным образом для отгула. Большую часть времени они были на стойловом содержании. Отец всегда шутил: если хочешь иметь козу — гоняй ее в стадо, если хочешь иметь корову — корми ее дома. Коровы содержались в конюшне. Родившихся телят не подпускали к коровам и содержали там же, но в отдельном загончике. На телят всегда был спрос и их продавали.

Особое внимание традиционно уделялось лошадям. Отчасти потому, что отец, как сын почтаря и сам занимавшийся почтарством до женитьбы, хорошо в них разбирался и любил быструю езду. Кони в наших местах были как бы визитной карточкой хозяина, поэтому в семье всегда уделялось внимания подбору лошадей, уходу за ними и оформлению выезда: сбруе, качеству брички, фаэтона, даже оформлению водовозки. Для выезда предназначались «Арап» и «Дунька». Это были крупные кони «арабских» кровей, как говорил отец, вороной масти, хорошо спарованные, одинакового телосложения и темперамента. Арап к нам попал трехлеткой, и папа его выезжал. Гордая осанка, красивая небольшая голова с всегда широко открытыми крупными горящими глазами. Очень выразительны были у Арапа уши — по ним определялось и настроение, и характер. В упряжке он был строгим, но легко управляемым и не нуждался в понукании. По отношению к другим лошадям он питал неискоренимую злобу. До Дуньки он ходил в паре с прекрасным конем гнедой масти по имени Мальчик. Однажды ночью он оборвал повод и загрыз Мальчика. Отцу стоило больших усилий подобрать для Арапа пару, а расставаться с ним он не хотел. Я помню, как однажды папа и Саша оказались с перевязанными руками после одной попытки спаровать Арапа с таким же жеребцом. Вот и остановились на Дуньке, которая по всем статьям очень подходила Арапу и не вызывала у него звериной злобы.

Арап и Дунька запрягались только в фаэтон — это особый вид тачанки, имеющий сзади вместительный багажник под задним сидением, складную кожаную крышу, прикрываемую спереди кожаным «передником». Внутри мягкие сидения были обиты красным бархатом. Позади сидения кучера была еще дополнительная откидная удобная скамейка, обитая кожей. Снаружи фаэтон, включая колеса, был покрыт черным лаком. Он был прочным, удобным, очень легким на ходу и как-то по-особому изящным.

На лошадей надевали тонкие «московские» хомуты с медной отделкой. Под стать им были уздечки с медными украшениями, наглазниками и пересекающимися медными цепочками, приходящимися на лоб лошади. Вожжи были из теснённой кожи красного цвета. Кони, упряжь и сам фаэтон были олицетворением добротности, надежности, красоты и упорядоченности. В грязь и снег лошадям подвязывали хвосты, что еще больше подчеркивало их складность и стремительность.

Вторая пара крупных коней почему-то называлась «гяндживскими» — происхождения и смысла этой их общей клички я не знаю. Они были гнедой масти со звездочками на лбу, с темными хвостами и гривами. Как говорил отец, они были Скадовской породы, очень похожими по экстерьеру и характеру. По силе они превосходили Арапа и Дуньку, но по резвости и выразительности уступали им. Гяндживские служили для перевоза грузов и они были в разъездах каждый день.

Третьей парой были жеребец «Коршун» и кобыла «Урядничка» — ветераны в возрасте более 10-ти лет. Обе лошади были чисто белой масти, а гривы и хвосты были желтоватыми. По конституции они были лошадьми «каретного» типа, предки их происходили из Германии. Интересна история приобретения этой пары. Коршуна в трехлетнем возрасте отец купил у помещика-немца за 320 рублей. Это были большие деньги. Дело было августе и с отцом за конем поехал дядя Илья. Когда сделка состоялась и, вероятно, была как-то отмечена, все пошли посмотреть, как работает молотилка с четырёхоконным приводом. В то время это была новинка. Дядя посмотрел, как в приводе по кругу ходят две пары коней, на тугой ремень, соединяющий большое колесо привода с барабаном молотилки и заявил, что он остановит весь агрегат, не сходя с места. Помещик заявил, что это невозможно (dasist ‘ummeglich). Тут же почему-то оказался рогачинский урядник, который предложил заключить пари: если дядя остановит лошадей и удержит привод, не сходя с места, пока не слетит ремень с барабана, то Коршуна отец получает бесплатно. Если он не устоит на месте, пока ремень не слетит с барабана, то отец платит двойную цену. Урядник взял на себя также роль арбитра. Пари было заключено с точным указанием всех условий. В частности, погонщики должны были отойти от лошадей в момент, когда на одно из дышел привода набрасывают цепь для торможения всего агрегата. Цепь одевалась так, что она шла через правое плечо до пояса и выходила слева. Впереди петля, набрасываемая на дышло, была удалена от дышла только на сажень, чтобы корпус дяди не останавливал вторую пару лошадей, двигающихся на него.

Дяде, брату отца, было 35 лет. Вес его тренированного тела составлял около 10 пудов — 160 килограммов. Для упора правой ноги он подкопал в земле ступеньку для упора и дал команду отойти погонщикам и набросить цепь на дышло. Кони остановились сразу от первого рывка, выполненного руками, но тяжелый барабан молотилки вращался, делая 1000 оборотов в минуту. Пока с него соскочил ремень дядю буквально согнуло, но с места он не сошел. После отец около получаса разминал и растирал дяде спину, последствия этого пари он чувствовал еще долго.

Пари было выиграно. Естественно, отец не хотел получать обратно деньги, но и помещик был горд и не хотел подобной милости. Тогда урядник и предложил выбрать из табуна помещика вторую лошадь под пару Коршуну. Так была приобретена кобылица, которую у нас прозвали Урядничкой.

Три года эта пара служила для выездов, пока их не сменили «Гяндживские». Ко времени, когда и Гяндживские перестали быть выездными, они использовались только для внутренних разъездов — доставка воды, поездки в пределах Рогачика.

Коршун получил свою кличку, вероятно, по ошибке, правильнее было бы назвать его «Лунь». Он был точной копией коня Вещего Олега, изображенного в «Хрестоматии» в момент прощания князя с ним. Ровная спина, подтянутый живот и великолепные точеные ноги при крупном росте, придавали его облику благородство и красоту. Коршун был очень спокойным и добрым. Это была первая лошадь, на которой я ездил верхом уже в возрасте 4-х лет.

Отец всегда был спокоен, отдавая упряжку с Коршуном Дине, кому-то из младших детей или гостям, зная, что он не испугается, спокойно спустится с любой горы и на любую поднимется, всегда найдет дорогу домой. Все мы очень любили Коршуна и баловали его, подкармливая сахаром, а он это понимал. Хотя отец внушал нам, что коню нельзя доверять, но Коршун всегда пользовался его и нашим доверием.

В паре с Урядничкой Коршун ежедневно доставлял питьевую воду, которую сливали в шахту. На бричке была закреплена 100-ведерная дубовая бочка с небольшим плотно закрывающимся отверстием сверху и сливным краном внизу. Иногда за день совершали по две поездки.

Большое место в заботах семьи занимали заготовки овощей, фруктов, сбор арбузов, дынь, огурцов. Собственной земли мы не имели, но по договоренности с одним из соседей — Силой Васильевичем — нам каждый год выделялась десятина под баштан. С осени земля перепахивалась плугом, сажали арбузы, дыни, по краям — кукурузу. Я не помню, как ухаживали за посадками, но урожай всегда был обильным. Арбузы и дыни начинали поспевать уже ко дню моего рождения. За ними в течение двух месяцев ездили по два раза в неделю и привозили полные брички. Осенью производили массовый сбор арбузов для соления. Меня часто брали при выезде на баштан.

В большом количестве солили огурцы и помидоры, квасили две бочки капусты. Заготавливали также бочку моченых яблок. Свежие арбузы и дыни-зимовки сохраняли свежими до ноября. Помидоры, капусту, яблоки закупали у молокан в Знаменке, заготавливали их в октябре. Все эти заготовки размещались во вместительном погребе и сохранялись в хорошем состоянии до конца весны следующего года. В погребе хранились также запасы картофеля, моркови, свеклы, а в кухне висели огромные «плети» лука и чеснока.

Насколько я помню, осенние заготовки были трудоемким, но веселым занятием. Крошить капусту помогали соседи на взаимных началах и это повторялось ежегодно. Дети объедались кочерыжками, и всем было весело.

Я помню себя с трех лет. Память моя охватывала события особо поразившие детское воображение и многое, связанное с укладом жизни. Первое сильное впечатление, оставшееся в моем сознании — новые ворота. Летом я переболел корью и сидел взаперти в доме неделю. И первое, на что я обратил внимание — это новые ворота, которые в это время красили красной краской. Большие двустворчатые ворота из массивных досок, окованные железными полосами, были навешаны на высокие столбы с перекладиной. Ворота имели прочный внутренний запор, но, как я помню, по большей части они были полностью открыты.

К этому же времени относятся два случая, которые чуть не оборвали мою жизнь, и оба связаны с лошадьми. Конюх Антон вел Гяндживских, а рядом Кива вел Коршуна. Зная добрый нрав Коршуна, я хотел подогнать его сзади прутиком, но подбежал со стороны Гяндживских. И вот один из них, когда я почти коснулся его ног, лягнул меня. Я отлетел, как говорят, на три сажени. Счастье мое было в том, что я был очень близко к ноге, и конь меня не ударил, а отбросил. В общем, все обошлось, но я и сейчас помню мой «полет».

Второе событие произошло в канун моего четырехлетия. До четырех лет меня не стригли. Отец к этому времени очень образно и проникновенно рассказал мне о судьбе богатыря Самсона (Шимшонхагибор) и его коварной подруге. Я восторгался им, он был человеком моей мечты. Сила его заключалась в нестриженных волосах. Я надеялся, что, сохраняя свои волосы, стану таким же сильным, как он. Потребовалось немало усилий и разъяснений, чтобы убедить меня подстричься ко дню рождения. В это время у нас находился пан Кузырский. Этот инженер, поляк по национальности, живший в Никополе, бывал у нас два раза в год, выполняя функции технического надзора и консультанта по мельнице. Это был элегантный молодой человек лет тридцати. Меня повезли в единственную парикмахерскую в центре Рогачика, до нее от нас было около четырех верст. В фаэтон запрягли Арапа и Дуньку, в рундук положили два мешка птицы, которую предстояло зарезать у шойхета, так как ожидали гостей. Со мной поехала Дина, однако, к счастью, пан Кузырский задумал прокатиться с нами. В начале мы поехали в парикмахерскую, где все прошло довольно быстро — помню щекотание и холодное прикосновение машинки к коже головы. Затем мы поехали к шойхету. Вход в его двор находился на широкой, но непроезжей улице, упиравшейся в обрыв 50-ти метровой высоты. Экипаж остановился возле калитки. От этого места до кручи под уклон было не более 200 метров. Антон взял мешки с птицей и пошел к шойхету. Я сидел на козлах, а Дина с паном Кузырским о чем-то увлеченно беседовали на заднем сидении. Я, конечно, теребил вожжи, хотя они были привязаны к боковому поручню переднего сидения. Кони нервничали, Арап даже бил по земле копытом. И вот в этот момент со стороны дороги поднялся вихрь и быстро со свистом двигался в нашу сторону. Кони вздрогнули и пустились с места вскачь вниз по круче. Я опрокинулся внутрь фаэтона. Но пан Кузырский успел подхватить вожжи, и у него хватило сил и мастерства задержать испугавшихся лошадей и остановить их у самого обрыва. Все остались живы и невредимы, но папа сказал Антону: «В следующий раз ставь упряжку конями к верхней дороге, а не к круче».

Дина часто занималась со мной. Однажды она показала мне цифру 7 и подучила меня на все вопросы отвечать «7». На вопросы «сколько будет 3+4, или 2+5, или 1+6» я бойко отвечал «7». Я сидел у Дины на коленях за столиком с зеленой лампой, а рядом сидел отец и после каждого правильного ответа говорил: «хахам» (умница).

Отец по моим тогдашним представлениям очень хорошо рисовал, и я часто просил его нарисовать лошадь, и он рисовал не какого-то коня, а Арапа или Коршуна. И у меня создавалось впечатление полного сходства рисунка с объектом, по фигуре, форме головы, гриве, даже выражению глаз.

С большим удовольствием я участвовал в уходе за птицей. Я рано постиг все стороны интимной жизни птицы, кошек, собак и лошадей. Но особый интерес вызывали у меня физические явления. Я мог часами наблюдать, как начинает замерзать вода в бочках, стоящих во дворе, как на поверхности ее появляются крупинки, потом образуются тонкие стекловидные льдинки. Мне нравилось наблюдать за падающими снежинками, сравнивать их форму. Даже наблюдать за испарением пролитой воды летом было очень занятным.

 Очень ярко помню, как проходили в доме праздники. Нашу семью нельзя назвать ортодоксально религиозной, однако основные традиции и праздники строго соблюдались: соблюдалась суббота, кашрут, строго выдерживались интервалы между приемом мясной и молочной пищей.

К субботе приготавливалась фаршированная рыба. Огромные днепровские сазаны, судаки и лещи доставлялись из Kаменки. Рыбу фаршировали, варили в печи, а затем «томили» на противне. Приготавливалось также много птицы. Хлеб пекли в печах в четверг, а вечером в пятницу мама зажигала свечи, совершала молитву над свечами и халами. Все притихали и проникались торжественностью момента. Папа не имел возможность молиться каждый день, но в пятницу вечером он одевал тфилин и молился. Особой проблемой было посещение семьей синагоги. Она находилась в четырех верстах от дома. В субботу могла быть прекрасная погода, но чаще холод и грязь, и добираться в таких условиях было трудно, да и в каком виде после этого можно было оказаться в синагоге! Поэтому все рогачинские евреи, не сговариваясь, поступали так: на собственном выезде они доезжали до определенного, ближайшего к синагоге, места, а затем шли пешком. К назначенному часу к этому же месту подавался выезд для возвращения домой. Так поступали и в праздники, и даже в Йом Кипур.

Из праздников особенно запомнились Пейсах и Пурим. Подготовка к Пейсаху начиналась заблаговременно. Еще осенью нам привозили две большие корзины черного винограда из Знаменки, и отец собственноручно ставил две пятилитровые бутыли для получения пасхального вина. Ягоды засыпались в бутыли до верха, закупоривались пробками с отводными трубками и шлангом, который опускался в бутыль с водой. Важно было определить, нужно ли добавлять сахар, а также следить, когда закончится процесс брожения и остановить его. Всем этим отец занимался сам. Вино непременно хвалили.

За неделю до Пейсaхa начиналась подготовка к празднику: уборка, подготовка посуды и столовых приборов, покупка и завоз мацы. За два дня до праздника доставлялась рыба и начиналась готовка еды. Отец проводил три седера по всем принятым законам. Было очень торжественно и приятно, интересно и поучительно.

Подготовка к празднику Пурим тоже занимала целую неделю. Самым трудным и важным была подготовка «шeлахмонес» — сласти, предназначенные для подарков знакомым. В Рогачике фактически все семьи обменивались такими подарками. При этом каждая семья стремилась не выглядеть скупой или несостоятельной, а тем более не уступать в умении и сноровке. Большое внимание уделялось оформлению и доставке подношений. Далее шло непосредственное гостеприимство с обильными и разнообразными трапезами и развлечениями, включая карточные игры взрослых и детей.

Весело и интересно проходил праздник Ханука. Кроме разнообразных трапез были игры с волчками (один из атрибутов праздника) для детей.

В то время гостеприимство было особой формой добрососедских отношений. Молодежь собиралась для развлечений то в одном, то в другом доме. Гости могли приехать на весь день, или к обеду, или к ужину — соответственно без особых затруднений менялось меню и количество приготовляемой пищи. Если гости приезжали не в праздничные дни, то на обед добавлялись холодные закуски и дополнительное второе блюдо. Увеличивалось количество десертов. На ужин подавали горячие блюда. Из алкогольных напитков пили вино и водку. Утром пили какао, вечером и иногда в обед пили чай. Летом и осенью ели арбузы, дыни и фрукты.

Еврейские семьи в селе перемежались с украинскими, и евреи не могли игнорировать православные праздники. Это было естественное проявление добрососедства и создавало атмосферу взаимного уважения без нарушения национальных и религиозных догм. В рождественские праздники дети ходили колядовать — стучали в двери, пели песенки и получали подарки. В украинских семьях детям давали колбасу, сало, пышки. У нас детям давали много пряников, конфет, печенье, куски копченой птицы, что вполне заменяло сало.

Новый год всегда отмечался как общий праздник с обильной трапезой. Отмечать его начинали до 12 часов ночи 31 декабря и продолжали весь день 1 января. Пища была кошерной — мясная, рыбная, овощи, фрукты. Нередко в этот праздник нас посещали соседи и знакомые крестьяне.

Если к обеду или ужину приходили гости православного вероисповедания, то в меню учитывали их обычаи, например, в дни поста не подавали мясные блюда, но, конечно, не нарушая кашрут.

Я рос без сверстников, так как в нашей семье и у соседей дети были намного старше меня. Общаться со сверстниками на улице я мог уже после 4-х лет. С гостями иногда приезжали дети, но контакт у меня с ними не устанавливался. Я любил общаться со взрослыми, но только если с их стороны не проявлялось сюсюканье или излишняя фамилиарность. Я убегал от женщин, выражающих свою симпатию излишними лобызаниями, а тем, кто выражал ее щипанием, шлепками или кусанием, я неизменно и чувствительно давал сдачи. Маму я этим ставил в неловкое положение, но отца, как мне кажется, не очень огорчала такая реакция.

Игрушек у меня не было. Лошадок на колесах мне не покупали. Я общался с живыми лошадьми и меня не тянуло к деревяшкам. Мячи у меня бывали большие и малые, дареные и купленные, но жили они у меня недолго. Поиграв, я их прокусывал, и они исчезали. Еще я любил играть с большими рыбьими воздушными пузырями, но тоже недолго.

Со мной подружился дядя Титко, наш мастер маслобойного дела. Я иногда приносил ему много пампушек и свежий хлеб, и мы вместе могли съесть миску горячего, прямо из-под пресса, подсолнечного масла с солью и этим хлебом. Но главное, он делал мне «млынок» — четырехлопастной пропеллер. Мы укрепляли его на флюгер, и он автоматически поворачивался против ветра. Млынок был очень чувствителен и крутился беспрерывно. Это была моя первая техническая игрушка, которой я очень дорожил. Позже я делал такие млынки сам, но они не были такими чувствительными.

Из ранних впечатлений отмечу первую поездку в Никополь. Это был 1916 год, мне шел пятый год, и мама с папой поехали навестить Рахиль и Киву, которые там учились. Мы ехали в фаэтоне, и я сидел рядом с кучером Антоном и следил, как идут Арап и Дунька. Они бежали легко и красиво. Мне казалось, что им эта поездка нравится также, как мне. Мы подъехали к переправе, лошадям завязали глаза и, не выпрягая, въехали на паром. Только здесь их выпрягли, но глаза не развязывали и покрыли и попонами, т.к. было ветрено и прохладно. Мама настаивала, чтобы я с ней шел на паром, но я решительно упирался, и отец уважил мою просьбу. В итоге мы все остались на пароме в фаэтоне. Семь верст мы плыли по Днепру вдоль берегов, поросших лесом. И вдруг показался Никополь на горе. Ничего столь величественного я до той поры не видел.

В Никополе мы пробыли 3 дня. Мы были в цирке, где сильное впечатление на меня произвели звери и клоуны. О зверях я имел некоторое представление по картинкам из «Географии» и рассказам отца. Правда, живые рычащие львы существенно отличались от картинок. Но клоуны были явлением, к восприятию которого я не был подготовлен. Я их воспринимал, как реально существующие персонажи, и у меня их вид — утрированный уродливый грим, необычная одежда — вызывал смешанные чувства страха, брезгливости и любопытства. В Никополе были мостовые и тротуары, о которых в Рогачике мы и не знали. Стояли двух- трехэтажные дома. Меня повели в «Шопу» — огромный крытый рынок. Для меня все это было ново и очень интересно. Мы ездили к кому-то из знакомых в гости, где меня заставили декламировать «Здесь моя деревня, здесь мой дом родной…», «Вещего Олега» и другие стихотворения. А еще мы с отцом и Кивой были в еврейской бане, где был бассейн.

По пятницам и субботам отец начал рассказывать мне библейские истории и сказки. Это делалось не для усыпления — я засыпал без поощрений, а для просвещения и воспитания. Голос у отца был спокойным и ровным, а изложение такое образное, что я, казалось, видел происходящее. Мы садились рядом в гостиной, в полумраке, что тоже придавало рассказам отца особую загадочность и проникновенность. Я думаю, что в свои повествования отец вкладывал и собственное видение, а иногда и свои варианты излагаемого. Библейские сюжеты будоражили мое воображение. Я был потрясен злодейством Каина, заколовшего вилами своего брата Авеля из ревности к его первородству. Я плакал, слушая, как Авраам уже занес нож, чтобы убить своего сына Ицхака и принести его в жертву Богу. У меня текли слезы, но мне было стыдно показать отцу, ведь он не плакал. А отец видел и понимал мое волнение, но не подавал вида, что заметил мои слезы. Меня возмущала эта картина — как вообще возможно, чтобы отец убил своего сына?! Зачем Богу нужно такое испытание? Папа не вдавался в разъяснения, оставив мою душу в смятении. Через неделю-две он в своей сказочной и образной манере рассказал, почему и как Тарас Бульба убил своего сына. И так смутно в моем сознании складывалось, что и такое возможно.

История богатыря Самсона и коварной Далилы рассказывалась несколько раз, но благодаря вносимым отцом все новым разнообразным деталям, интерес к ней не притуплялся, а обострялся. Мне кажется, что через всю жизнь я пронес эти образы и стократно в разных вариантах встречался с ними в действительности.

Смутные чувства вызывали у меня рассказанная отцом история всемирного потопа, причин его вызвавших и та роль, которую Бог отвел Ною и построенному им ковчегу. Я не мог себе представить, каким должен быть ковчег, чтобы вместить такое множество животных. Я его сопоставлял с известными мне пароходом и паром, но моего воображения не хватало. Отец, может быть, и сам сомневался, но говорил, что это для нас, людей, кажется чудом, а для Бога все доступно. Оставалось только верить.

Мою душу смущала жестокость наказания. Конечно, плохо, что неблагодарные люди захотели сравниться с Богом и проникнуть в его обитель, построив башню. Я понимал первую меру наказания — возникновение разных языков, исключивших взаимопонимание и породивших взаимную вражду между людьми. Взаимную вражду людей, говоривших на разных языках, я представлял, так как уже знал о прокатившихся недавно по России погромах, принесших страдания и унижения евреям. Я прислушивался к разговорам родителей с гостями, где неизменно присутствовала эта тема. Однако жестокость, побудившая Бога затопить Землю, меня удручала. Я не допускал, что кроме Ноя, не было на Земле праведников, ведь и сейчас есть плохие люди, но много и хороших, даже больше, чем плохих. И, наконец, гибель животных и птиц, кроме спасенных Ноем — ведь они ничего плохого Богу не сделали, а я и отец любили всех животных. Отец находил ответы на эти вопросы — он утверждал, что современные люди, потомки Ноя, и даже среди них появилось много плохих людей, что сейчас в каждом государстве следят за плохими людьми и не допускают, чтобы они приносили вред хорошим людям и подрывали веру во всемогущество Бога. Однако и сейчас Бог предупреждает людей, и это написано в Торе, что несправедливость и отвергание заветов и законов, данных Им людям, приведет или может привести к самоуничтожению. И это не менее страшно и губительно, чем Потоп. Шла Первая Мировая война, и отцу легко было доказать обоснованность его ответов.

Очень волновали мою фантазию явления рождения и смерти. В какой-то мере я допускал, что рождение — это форма творения, постоянно выполняемая Богом. В то же время то, что мне приходилось наблюдать, усиливало недоверие такому пониманию. Еще более непонятной для меня была смерть. Отец объяснял, что, когда Бог решает, что жизнь человека закончена, он посылает к нему Ангела смерти, который его умерщвляет. Однако оставалось неясным, как это делается. Я видел, как шойхет лишает жизни индеек и кур. Так что же — Ангел тоже так поступает? И тогда остается неясным, как это увязать с убийством людей на войне, грабителями или, когда они сами лишают себя жизни, как молодая солдатка из-за обиды, нанесенной ей свекром? Бабушка Эля умерла спокойно, и здесь можно было допустить, что Бог послал Ангела забрать ее душу, а тело ее похоронили. А вот самый младший брат отца — дядя Илья — погиб из-за того, что его кони понесли, и опрокинувшаяся бричка разбила ему голову. Это не укладывалось в моём понимании. Отец пытался меня убедить, что все формы смерти от Бога, что так определено судьбой человека.

Время, которое я описал, было порой наибольшего благополучия для нашей семьи. Началось даже накопление средств — был открыт счет в банке, строились планы расширения производства. Однако появились и новые житейские проблемы, с которыми ранее не приходилось сталкиваться. Именно тогда, как бы вдруг, оказалось, что в Верхнем Рогачике из всей семьи Поляковых мы остались одни. Брат Аврам переехал в Симферополь и стал там железнодорожным служащим. Когда начали строить железную дорогу в Манчжурии, он переехал в Харбин, правда, его жена, дочь и два сына остались в Симферополе. На присылаемые им деньги они жили благополучно, дети учились в гимназии. Другой брат, самый младший, Моисей, женившись, переехал жить в Севастополь, где бойко занимался маклерством и каким-то предпринимательством. Правда, 16 лет у этой пары не было детей.

После гибели дяди Ильи осталась его вдова, тетя Бася с тремя дочерьми и сыном Акивой. Отмечу, что во всех семьях одного из сыновей называли Акивой в честь деда. Дальнейшее проживание тети Баси с детьми в Рогачике было бесперспективно как с точки зрения материальной, так и устройства детей. После смерти бабушки семья решила, что им целесообразно переехать под покровительство дяди Моисея в Севастополь. Они переехали туда в 1915 году. Семья жила отдельно, но его покровительство ощущалось во всем. Прежде всего, по его настоянию Кива быстро освоил английский язык и начал оказывать большую помощь дяде в его деловых контактах с иностранными партнерами. Правда, несмотря на это и помощь моего отца, тетя Бася с детьми жили очень скромно. Но дети росли в городе и должны были привыкать к городской жизни со всеми ее сложностями и проблемами. Летом 1916 и 1917 года дочери тети Баси — Эда, Фрида и Мирра — приезжали к нам в Рогачик и рассказывали о своей жизни. Несмотря на более, чем скромную их жизнь в городе, для наших детей, особенно Гени и Хаи, она казалась очень интересной и привлекательной по сравнению с нашей жизнью в Рогачике. Еще более привлекательными были рассказы детей дяди Аврама — Кивы, Гриши и Сони, которые тоже проводили у нас лето.

Фото 1912 года. Справа налево сидят дети Геня, Хая; Акива, Фрида и Эда — дети Ильи, брата Якова; 2-ой ряд: Яков Поляков (мой отец), близнецы Кива и Рахиль; я — на руках бабушки Эли Поляковой; брат Якова — Илья, с дочкой Миррой; стоят: мама Феня (Хана)Полякова, брат Якова — Моисей, его жена Вера; Дина, Саша; Бася, жена Ильи

В нашей семье по вечерам стали обсуждать эту новую тему. В Верхнем Рогачике проблемы одной семьи становились известны и другим семьям. Перспективы устройства подрастающих детей были животрепещущей темой для многих. Когда подрастало родительское поколение, обстановка была проще и не возникало тех проблем, с которыми столкнулось поколение их детей. Задачей родителей было выжить, обеспечить определенный уровень благополучия и разумно организованный быт. Но теперь даже поддержание этого уровня требовало другого подхода и других решений. Возникла необходимость менять жизненную ориентацию семьи. Так что, когда революционные потрясения 1917 года принудили к каким-то элементам перестройки жизни, наша семья была к этому внутренне готова. Но, к сожалению, изменения шли не путем продуманных и последовательных мер, а под грохот насильственных разрушений сложившейся жизни.

Революция и гражданская война.
Увертюра

Революция, как катастрофическое социальное явление, в такой огромной стране, как Россия, сходна с землетрясением: в эпицентре трясет радикально, а на периферии сила ударов затухает, и разрушительные последствия имеют несколько преобразованный характер.

К концу 1916 года после серии сражений, проигранных царской армии в войне с Германией, упадка экономики, в стране сформировалось негативное отношение к монархии, причем во всех социальных слоях общества, включая армию и флот. Как и в 1905 году, сложилась революционная ситуация. Эпицентром революционного брожения была столица — Петроград. Именно здесь началось разрушение монархии, которое вылилось в отречение царя Николая Второго от престола.

По другим городам России революционная волна прокатилась уже с меньшей силой. Хаотически, без определенного плана шло «перелицовывание» сложившихся форм власти, ориентированных на служение монарху, на защиту интересов всего общества. На практике это вело прежде всего к разрушению полицейской службы, вследствие чего распадалась система правопорядка и дисциплины, стала прогрессировать анархия и вседозволенность.

Докатившись до сел юга Украины, революционная волна потеряла свой исходный преобразующий импульс. Интересы крестьянских хозяйств эта революция не затрагивала. С разрушением самодержавия не изменилось их назначение, самобытность, структура взаимоотношений. Соответственно не ощущалась необходимость разрушать и радикально перестраивать формы власти, сложившиеся при монархии. Они были представлены волостным управлением, состоящим из нескольких чиновников, которые занимались вопросами землеустройства, консультациями по ведению хозяйства, контролем за соблюдением законов. Пристав и два урядника занимались охраной правопорядка. Назначенный или выбранный на сходках староста выполнял роль посредника между властью и народом. Эти органы сохранялись и после Февральской революции. Не изменилось и самосознание крестьян.

Такая реакция села скорее определялась влиянием инерции. По инерции какая-то масса еще движется в прежнем направлении, хотя уже с нарастающей силой ее тянет в другую сторону. Сложившийся уклад жизни начал постепенно подтачиваться еще до Февральской революции, в 1916 году. К этому времени вернулось с войны много солдат после ранений. Было также немало дезертиров, сбежавших с фронта, прихватив с собой оружие. Все они были обозлены войной, отвергали ограничения, накладываемые на человека правопорядком и религией. Все это привело к возникновению бандитизма. В В. Рогачике образовалась банда под предводительством Балуты. Она занялась грабежами на дорогах, одновременно приступая к экспроприации имущества и накоплений, имевшихся, по их мнению, у рогачинских евреев. Местные власти были не подготовлены для борьбы с бандой, что поощряло бандитов. По слухам, такая же ситуация сложилась и в других крупных селах, где жили евреи. Отец был вынужден приобрести многозарядный маузер и браунинг. Маузер хранился в доме, а браунинг отец носил при себе. Саша был вооружен наганом.

Примерно в конце ноября 1916 года и мы получили письмо, в котором отцу предлагалось в 9 часов вечера следующего дня положить в нишу под мостом по дороге на Никополь, двадцать тысяч рублей. Здесь же содержалась угроза уничтожить семью в случае невыполнения. Отец поехал к приставу посоветоваться и с предложением организации совместных защитных мер. Пристав ознакомился с письмом и откровенно заявил отцу, чтобы он на него не рассчитывал. Раньше ему приходилось в основном бороться с ловкими, но невооруженными конокрадами, иногда усмирять подвыпивших призывников, уходящих на службу в Армию. Бороться с вооруженной бандой он бессилен. Надо дождаться лучших времен, которые может быть наступят после победоносного окончания войны. Он также сказал, что самооборона в этом случае не будет считаться противозаконной. Об этом отец рассказал дома, вернувшись от пристава. Однако ни он, ни пристав тогда даже не могли представить, что бандитизм — это только первые аккорды увертюры к драме, которая развернется в будущем, вместо ожидаемых лучших времен.

Отец был человеком смелым и решительным, однако в одиночку противостоять банде не надеялся, но и отдавать такие деньги считал недопустимым. Он и раньше отмечал, что милость и доброта только усиливают притязания врага, а когда дашь ему по морде — он становится другом. И сейчас было ясно, что если смалодушничать сегодня, то завтра получишь новое письмо с новыми, еще более высокими требованиями. Все эти обстоятельства без паники обсуждались в семье. И надо отдать должное маме — она, при всей своей тревоге за жизнь семьи и отца, которому в первую очередь угрожали расправой, была единодушна с ним в принятых решениях.

А решено было следующее: прежде всего показать Балуте, что напасть на наш дом рискованно. Ровно в 9 часов вечера того дня, когда банда приказала положить деньги, отец трижды выстрелил из маузера во дворе нашего дома. Это служило ответом и на требование денег, и на угрозы. В это время у нас работало трое пленных австрийцев на полном и неплохом довольствии. Они жили в малом доме, а теперь им выделили спальню для гостей в нашем доме. Это был дополнительный резерв обороны. В какой-то мере мешало или могло помешать банде и то, что мельница в это время работала круглосуточно, и во дворе всегда были люди, правда преимущественно женщины.

Обстановка сложилась тревожная и напряженная. Отныне все разъезды приурочивались к дневному времени, а если отец был вынужден уехать за пределы села с ночевкой, то брал с собой маузер и браунинг. В такие дни к нам приходил ночевать знакомый урядник. Это был коренастый пожилой человек, лысый, но с большими усами. Он аппетитно ужинал, неограниченно используя содержимое графина в центре стола, и выпивал много стаканов чая, наливаемого мамой. Ему стелили на диване в столовой. Перед сном он вынимал из ножен саблю (шашку, как он говорил) и клал ее на обеденный стол. Куда он клал револьвер и был ли он у него, я не знаю. Утром он плотно завтракал, опохмелялся, получал за визит 10 рублей и с благодарностью удалялся. Мама, да и дети, не считали, что урядник способен защитить дом от бандитов. К нему относились с уважением как к старому человеку и гостю. В остальном он только символизировал надежду на безопасность.

Здесь уместно сказать о языке, на котором мы общались. Мама и папа говорили на идиш, но по мере подрастания детей в доме начали говорить преимущественно по-русски. К тому времени, которое я описываю, в доме говорили только по-русски. Саша и Дина еще знали идиш в совершенстве, однако младшие уже с самого начала говорили на русском. Отец с мамой изредка перебрасывались фразами на идиш, и у детей сохранилось понимание языка, но он перестал быть языком общения в нашей семье. При разговорах с крестьянами родители и мы пользовались украинским языком, который знали в совершенстве. Интересно, что в русском языке у нас не проявлялся ни акцент, ни интонации из идиша, зато следы украинского ощущались пожизненно, особенно в выговоре звука «г».

Ноябрь и почти весь декабрь 1916 года прошли в тревоге, но без видимых попыток Балуты и всей его банды предпринять какие-либо акции против нашей семьи. Правда, в начале декабря мы получили от Балуты еще одно письмо с требованием уже 30-ти тысяч рублей, а место доставки и угрозы оставались прежними. И на это письмо отец отреагировал также, как и на первое. Жизнь продолжалась, но по-другому: опасения и тревоги вросли в наш быт как основной его элемент. Это было тяжелое время — как пасмурный день дождливой и безрадостной осени. Как-то сама по себе из дома исчезла радость жизни во всех милых сердцу проявлениях.

За неделю до Нового года банда зверски расправилась с семьей Кумыков. Они жили с версту от нас по направлению к центру села. Хозяин дома — здоровый мужчина, вероятно, оказывал сопротивление и был застрелен. Жену и старшего сына они зарезали, дом разграбили. В живых остался только младший сын Шура двенадцати лет.

Бандиты, вероятно, остерегались шуметь, чтобы не привлечь внимание соседей, поэтому, только встретив сопротивление хозяина, прибегли к стрельбе. И, конечно, выстрелы не могли не услышать по крайней мере в трех соседних дворах, где жили взрослые крепкие мужчины. Эти семьи неизменно проявляли доброжелательное отношение к Кумыкам, однако такова была обстановка для еврейских семей — безразличие к их судьбе, беззащитность от всех желающих поживиться за их счет или просто уничтожить без меркантильных побуждений. Это поняли не только евреи, но и бандиты.

Зверская расправа с семьей Кумыков потрясла всех. Ничего подобного раньше в селе не было. Однако если в украинских семьях просто возмущались бесчеловечностью происшедшего, но непосредственно их не затрагивающим событием, то евреи видели в этом прототип своей возможной судьбы. И Балута оценил ситуацию. Эффект безнаказанного разбоя был немедленно использован. Он снова разослал нам и другим семьям письма с последним предупреждением, что если их требования не будут выполнены, то нас ожидает судьба Кумыков.

Все же по традиции было решено отметить Новый год. Ожидался приезд Саши с гостями из Мелитополя, был подготовлен праздничный стол, включая фаршированную рыбу, запечённую индейку, напитки. И вот именно 31 декабря утром мы получили третье письмо с предупреждением, что в случае невыполнения наш дом будет взорван бомбой. Саша задерживался в пути, дни в конце декабря короткие, а ночи непроглядно темные. Днем Дина съездила в центр села, где жила близкая нам семья Литровников. Она договорилась, что мы приедем к ним встречать Новый год и заночуем у них. И вот, не дождавшись Саши, уже в сумерках мы уехали к Литровникам в фаэтоне, а следом на возке, запряженном Коршуном, перевезли всю заготовленную снедь.

Я хорошо помню, как накрывали составленные столы, как рассаживались, помню я и удрученность, даже обреченность, ощущавшуюся всеми. Разговоры сводились к тому, что неизбежно предстоит все бросить на произвол судьбы и уехать в город, где жизнь виделась более спокойной. Однако неясно было, как можно было сельскому жителю, привыкшему обеспечивать семью за счет своего хозяйства, организовать свою жизнь в городе. А тревога разрасталась из-за безвыходности положения: и здесь страшно оставаться, и в город переезжать боязно. Бросить все, нажитое трудом и пережитыми тяготами, — такое не укладывалось в сложившееся десятилетиями представление о смысле существования, о нормальном укладе жизни. Это уже не только полная потеря материального благополучия, какая возможна только при катастрофах, но и невосполнимый моральный урон. Отец именно так и говорил: «Я боролся за то, чтобы добиться всего и стать хозяином. Без боя я не сдамся никакой банде». Это был понятный порыв отчаяния. Он не осуждался, но и не одобрялся. В намечавшейся борьбе отец рисковал не только своей жизнью, но и жизнью семьи. Но и благополучие, которое он намеревался защищать, предназначалось его семье в настоящем и будущем.

Именно в таком настроении и психологической обстановке проходило наше застолье 1 января 1917 года. И вот, когда уже перестали ожидать Сашу, придумав с десяток успокаивающих причин, почему он не приехал и сегодня, раздался требовательный стук в дверь. Все были уверены, что это бандиты. Отец взял в одну руку маузер, в другую — браунинг. Он встал в коридоре у стены, направив стволы на дверь. Литровник должен был прижаться противоположной стене и вести переговоры. Пока договаривались, в дверь постучали второй раз, сильнее прежнего, так как считали, что первый стук не был услышан. Когда, наконец, Литровник приглушенным голосом невнятно спросил: «Кто там?», за дверью тоже растерялись. Произошла заминка, еще более накалившая обстановку. И только когда отец крикнул: «Отвечай, стрелять буду…», послышались вопли: «Свои, свои…».

Может быть, эта сцена сейчас выглядит комичной, но тогда было не до смеха. Дома, куда Саша сначала заехал, ему рассказали о событиях последней недели, включая третье письмо. Так что и он, и приехавшие с ним вооруженные гости были вполне подготовлены к обсуждению нашей животрепещущей проблемы. Конечно, закусили и выпили с дороги, звучали взаимные новогодние пожелания, но вскоре все опять вернулись к волнующей всех теме.

Было решено, что через день Саша, Дина, Геня, Хая и я уедем в Мелитополь, рассчитывая пережить там зиму. Все же существовала надежда, что произойдут изменения к лучшему. Папа и мама должны были остаться в Рогачике. Отец заверял, что он не считает обстановку опасной для себя, тем более, когда детей не будет с ними. Папа предлагал и маме уехать на пару недель в Никополь навестить Рахиль и Киву, но мама категорически отказалась.

Мелитополь был выбран, так как там жили дед Завель и мамина родня. Кроме того, в это время года между Рогачиком и Мелитополем устанавливалась более надежная связь, чем с ближним Никополем. Третьего января мы разместились в фаэтоне и тронулись в путь, а за нами в бричке, груженой продовольствием в подарок родне, ехал Саша.

День был морозный и ясный, дорога была хорошо укатанной. Как и рассчитывали, мы приехали засветло в Веселое, где планировали заночевать у дяди Ильи. В памяти остались разговоры, теплый прием и жарко натопленные печи во всех комнатах. Разговоры, конечно, велись о насущном — о бандитизме. В Веселом это явление пока не ощущалось. А вот в Сираюзах дело обстояло не лучше, чем в Рогачике — были ограбления на дорогах, но пока без убийств.

Топили на ночь с явным желанием хорошо нас обогреть с дороги. Я, по крайней мере в этом в этом не нуждался, так как не ощущал холода в пути. В новом месте и в избыточном тепле я долго не мог уснуть. Это особенно мне запомнилось, так как дома я всегда засыпал едва, коснувшись головой подушки.

Утром мы встали рано и отправились в путь с таким расчетом, чтобы попасть в Мелитополь в полдень, а предстояло проехать около пятидесяти верст. В тот же день после короткой кормежки лошадей оба транспорта должны были выехать обратно и заночевать опять в Веселом. В общем, все так и получилось.

В Мелитополе мы заехали к деду Завелю. Это был сравнительно большой двор, обнесенный кирпичным забором. Во дворе было два каменных одноэтажных дома и большой сарай. В доме, находящемся ближе к улице жил дед с обслуживающим его персоналом. Во втором доме, таком же просторном, расположенным в центре двора, жила тетя Люба, сестра мамы, с семьей. Дед занимал в доме две комнаты помимо кухни и столовой, три большие комнаты пустовали и зимой не отапливались. Мебель в них была покрыта парусиновыми чехлами, а двери были заперты. Дед нас принял без каких-либо проявлений радости и родственного гостеприимства. Но здесь же оказалась тетя Люба, которая после взаимных объятий забрала нас к себе.

У тети Любы и дяди Михаила было два сына, Гриша и Саша, и две дочери, Геня и Рахиль. Они занимали все шесть комнат. Самым младшим из детей был Гриша, но и он был старше меня на семь лет. Здесь мы встретили больше радушия, чем у деда. Была затоплена ванна и все мы успели до обеда помыться. Однако уже в первый день стало ясно, что ни у деда с его пустующими комнатами, ни у тети Любы мы не сможем остаться на 2-3 месяца, хотя изредка мы можем быть желанными гостями в субботний день.

На следующий после приезда день мы переехали в нанятые для нас две комнаты. Они находились в квартире одинокой пожилой симпатичной женщины. Квартира эта помещалась на окраине города в полуподвальном этаже двухэтажного дома, и состояла она из трех комнат и кухни. Водопровода, ванной и прочих удобств здесь не было. Наши комнатки были маленькими, с низкими потолками, без украшений.

Прожили мы в Мелитополе до середины марта. Саша был постоянно в разъездах. Из дома мы получали регулярные известия. Я не припомню, чтобы были беспокойства или переживания из-за длительного отсутствия вестей или их волнующего содержания.

Самым неприятным из нашего быта была постоянно влажная и холодная постель. Именно тогда я узнал из рассказов Дины, что эскимосы и другие жители севера, которым приходится спать на медвежьих шкурах, покрытых инеем, снимают с себя белье. Только это помогает им быстро разогреть постель и самим согреться. Тогда же я усвоил, что не одеяло греет человека, а человек его согревает. Одеяло только сохраняет тепло. Наконец, мне внушили, что если человек на севере может лечь в постель, покрытую инеем, то и я могу лечь в холодную и мокрую постель. Все это привело к тому, что после Мелитополя у меня на всю жизнь сохранилась привычка спать без рубашки.

Приятное впечатление у меня осталось от фруктового магазина, который мы иногда посещали. Запах яблок и других красиво разложенных фруктов никого не мог оставить равнодушным. Я до сих пор равнодушен к шоколаду, конфетам, пирожным и другим сластям, так как с детства к ним не был приучен. А вот фрукты — это моя слабость. В ту зиму я наслаждался в меру возможностей яблоками, грушами, а также финиками, инжиром и мушмулой.

Впервые в Мелитополе я попал в иллюзион — так тогда назывался кинотеатр. Сам факт видения движения, взаимодействия людей, лошадей и всего прочего, ошеломлял, и я не улавливал смысла наблюдаемого. Но так было только в первый раз. Затем с каждым новым посещением я все более вникал в сюжет, и он стал главным объектом моего внимания, и это было подлинным наслаждением.

В это время произошла Февральская революция — свергли царя. Это событие в городе не имело каких-либо проявлений, оставшихся в памяти. Правда, когда мы были в гостях у тети Любы, то за столом высказывались оптимистические надежды в отношении решения еврейского вопроса. Предполагалось, что и с бандитизмом будет покончено. Вероятно, этот настрой и определил наше решение вернуться в Рогачик.

За нами был прислан фаэтон. Мы им воспользовались, чтобы быстро распрощаться с родичами. Наиболее сердечным было прощание с нашей хозяйкой — тетей Катей. Несмотря на неудобства нашего жилья, мы к ней привыкли, а она — к нам. У нас сложились отношения взаимного участия и сочувствия. Саша с нами не возвращался — накануне он уехал с какими-то приятелями в Екатеринославль. Все они были вооружены, но револьверы поместили в мешок, т.к. чемоданов у них не было.

К заходу солнца мы приехали в Веселое и опять ночевали у дяди Ильи. Вся его семья была искренне рада нашему приезду. В настроении чувствовалось какое-то просветление. В дружественной обстановке прошел ужин. Высказывались надежды на получение евреями равноправия и доступа к учёбе в университетах. Эта тема была особо актуальна для Дины и старших детей дяди, двое из которых закончили гимназию.

Домой мы приехали к обеду. Радость у всех была безмерная. Было такое ощущение, что все мы собрались после бесконечной разлуки, из беспросветной обреченности к привычной, насильственно прерванной жизни. Однако те новости, которые мы узнали о событиях, происходивших за время нашего отсутствия, скрытые от нас до приезда, омрачали общую радость. В январе банда уничтожила весьма состоятельную семью Трубниковых, разграбила имущество и сожгла дом. Две еврейские семьи покинули Рогачик, в том числе и наши соседи Спиваки. Дом Спиваков был продан за бесценок крестьянину, который постоянно жил на хуторе. Узнали мы и то, что в наше отсутствие жизнь мамы и папы была очень напряженной. Писем Балута больше не посылал, но воспользовался другими методами психологического воздействия.

  уже упоминал, что у нас много лет служила Настя. На ее попечении был птичник, коровы и второй дом. После нашего отъезда в Мелитополь и в связи с переселением австрийцев в большой дом, Настя тоже перешла жить сюда. У нее был знакомый, вернувшийся с войны с поврежденной ногой, за которого она собиралась выйти замуж. У обоих так сложилась жизнь, что они потеряли свои семьи. Мама и папа знали о намерениях Насти, знали и ее претендента, и одобряли ее намерения. Было решено, что Настя с мужем будут жить во втором доме, если их это устраивает. И вот вдруг претендент на руку Насти, напившись для храбрости, вообразив, что она ему изменяет, вооружившись саблей ночью начал ломиться в дверь с криком: «Зарежу, стерва…» и т.д. В момент начала его яростной атаки все спали. Естественно он всех напугал. Полагали, что за ним притаились бандиты, которые ожидают, когда отопрут дверь. Мельница в эту ночь не работала и нельзя было рассчитывать на постороннюю помощь. А он не утихал, требуя Настю на расправу.

Звали кавалера Костя Терещенко. Отец попытался вступить с ним в переговоры, обещая ему выдать Настю утром, но это не помогло. Наконец, когда были исчерпаны все резоны для мирного урегулирования, отец пригрозил, что пристрелит его как бандита. Видимо, этот аргумент оказался самым сильным. Костя притих, перестал орудовать саблей. До утра никто не ложился спать, двери открыли утром, когда взошло солнце.

Костя пришел во время завтрака и прямо на пороге столовой опустился на колени и со слезами на глазах стал умолять о прощении. Он готов честным трудом отработать причиненный ущерб. Отец встретил его холодно и заметил, что он рисковал попасть под пулю. Только из жалости к нему как солдату, пострадавшему за Родину, отец его не пристрелил и теперь прощает. И Костя поведал, как его бес попутал и как все было.

С ним познакомился какой-то мужик и начал возводить на Настю напраслину. Когда он распалил его воображение, то поставил кварту водки (полтора литра), и они распили ее. Он ему и шашку подсунул. По описанию подстрекателя отец восстановил в памяти, где и при каких обстоятельствах он с ним встречался. Оказывается, когда хоронили семью Кумыков, там слонялся мужик, не то пьяный, не то подвыпивший для храбрости или для отвода глаз. Он выкрикивал: «Всех вас, жидов, это ждет!» — было непонятно, угроза это или сочувствие. Теперь это увязывалось в общую картину психологической подготовки своих жертв к повиновению.

В феврале ночью со стороны улицы было произведено три выстрела в направлении нашего дома. Одна пуля попала в коробку окна гостиной, другая — в стену, третья пробила ставню и разбила стекло. Было это глухой ночью, никто не видел стрелявшего. Люди, которые в это время были возле мельницы, слышали, как после выстрелов в сторону площади галопом пронесся всадник.

Все это подогревало тревогу, не давало возможности расслабиться. На ночь стали закладывать окна подушками, благо их было в доме очень много. Так в сознании укоренялась идея о переезде в Никополь. Это требовало обдуманных и взвешенных решений и, конечно, не устраняло большого риска для отца, и, следовательно, для мамы. Такая ситуация встретила нас дома.

Март прошел в уже привычном ожидании и переживании каждой ночи. Даже Пурим не оставил прежних радостных впечатлений. Приближалась Пасха (Пейсах). Ее решили отметить как это принято с надеждой на более спокойную жизнь.

На праздник Саша приехал со своими друзьями на легковом автомобиле. До этого в нашем селе автомобилей не видели. Я пробрался в подкат через дверь из конюшни и наслаждался обследованием автомобиля без свидетелей. Я испытывал радость постижения таинственного, необычного и торжество неограниченных возможностей делать все то, что было запрещено мне взрослыми. Автомобиль был открытым, защищенным спереди ветровым стеклом, за задним сидением громоздилась складная крыша, как в фаэтоне. Сидения и двери изнутри были обиты черной пахучей кожей. Сигнальный рожок имел форму трубки, сделанной из жести, на которую была надета резиновая груша, как детская клизма. Особый интерес вызвало рулевое колесо. Оно было податливым — поворачивая его вправо, я слышал, как левое колесо ударялось в ворота подката, а при повороте влево — ударяло правое колесо. Это меня увлекало, создавая иллюзию, что я управляю автомобилем. Я был уверен, что мои упражнения повредили машине и это будет обнаружено. Меня покатали на автомобиле в пределах двора, но я был огорчен, что никто не заметил моего в ней длительного пребывания и такую активную работу рулем.

Праздник Пейсах прошел торжественно и благополучно. Папа проводил все три седера согласно традиции. В доме было много гостей, приезжих и местных. Во всех этих доброжелательных общениях ощущалась внутренняя жизненная потребность. Она выражала взаимную поддержку и поддерживала надежду на светлое будущее.

Русскую Пасху мы тоже отмечали приготовлением куличей, пасхи, крашенных яиц и всяких закусок для православных гостей.

Вскоре после Пасхи Дина на несколько дней уехала в Никополь. Вернулась она сияющей от радости, привезла газеты и устные новости. Все основывалось на многообещающих речах Керенского. И война скоро закончиться победой Антанты, и евреи, наконец, получат равноправие, и откроются возможности учиться в Екатеринославском университете. В общем, это доброе возбуждение вносило видимость начала реализации наших надежд. Банда тоже уже более двух месяцев не проявляла своей активности. Все вроде бы стало преображаться к лучшему.

В это же время я сдружился с австрийцами, работавшими у нас. Вечерами после ужина я заходил к ним в комнату, мы кое-как объяснялись. Точками пересечения наших интересов были физические упражнения и курение табака. Они обратили внимание, что я довольно силен для своего возраста и стали помогать мне в укреплении мускулатуры. При этом показ новых упражнений сопровождался поощрением моего честолюбия. В общем они сумели дать мне именно то, что я не мог получить в кругу семьи и чего мне не доставало. Одновременно, воспитывая во мне мужество, они сочли необходимым дать мне покурить. Курили они легкий табак-самосад, который доставали у купца Антона. Первые пробы вызвали у меня обильное слюноотделение, однако курение мне понравилось.

И все же лето быстро прошло, а с ним и чувство успокоенности. Дом как-то опустел: Дина уехала учиться в Екатеринославский университет, Эда вернулась в Севастополь, Рахиль и Кива уехали учиться в Никополь. Пан Кузырский также перебрался в Никополь со своим мотоциклом, Саша был в постоянных разъездах. И наступила осень с дождями, короткими днями. Длинными вечерами снова дома заговорили о складывающейся неустойчивой обстановке. Все наступательные операции Армии при Временном правительстве провалились. Война и бессмысленные жертвы озлобили народ. Солдаты самовольно разбредались по домам с оружием. И в В. Рогачик ежедневно возвращались односельчане с оружием и в полной амуниции. В этой обстановке нельзя было ожидать ничего хорошего. Что же дальше?

Революция

К осени даже в В. Рогачике стало понятным, что ожидаются какие-то перемены и отнюдь не к лучшему. Об этом говорили дома часто, обсуждая слухи, передаваемые приезжими, и газетные сообщения. Кажется, именно в это время мы, хоть и нерегулярно, стали получать две газеты. В конце ноября Дина вернулась из Екатеринославля, где послеОктябрьской революции на неопределенный срок занятия были прерваны. Все это привело к окончательному решению: Рогачик надо покинуть и перебираться в Никополь. Там даже подыскали место для жилья, но тяжело было расставаться со всем, что вросло в нашу жизнь за много лет.

С первых дней революции власть без всякого давления самоустранилась из общественной жизни. И первой реакцией на это стало разграбление спиртоводочного завода. Он был единственным казенным предприятием в нашем селе. Еще выделялась водокачка с ветряным двигателем. Здесь находился единственный в селе артезианский колодец. На флюгере ветряного двигателя было выбитo большими буквами «Натанзон». Это фамилия еврея-конструктора и устроителя водокачки.

Разграбление спиртного завода продолжалось три дня, никто не поощрял и не останавливал этот процесс. Как рассказывали очевидцы, сначала небольшая группа вернувшихся с войны солдат подошла к воротам и нашла способ сорвать их с петель. Затем они устремились к складу, разбили дверь, получив доступ к хранимой там водке. Новость об огромном запасе доступной водки разнеслась по селу со скоростью звука. К заводу потянулись толпы с ведрами и другой посудой. В возникшем ажиотаже не обошлось без драк, количество расхитителей быстро росло — дурной пример заразителен.

На третий день активность переместилась на разгром производственных помещений — здесь тоже можно было поживиться спиртом и водкой. Именно так селяне Рогачика отметили падение Временного правительства и проявили свой революционный порыв.

Через два дня после завершения разгрома спиртово-водочного завода мы получили новое письмо с предложением выплатить контрибуцию (именно так было написано) в сумме 50 тысяч рублей николаевскими, а не Керенскими бумажками, деньгами. Далее указывалось уже известное место доставки и угрозы расплаты за неповиновение. Подписывал письмо не Балута, а «народная власть». Иными словами, намечавшаяся бандитская акция подавалась как узаконенная революционная мера воздействия.

По существу, это было логично. Новых законов, регулирующих взаимоотношение между людьми и государством, еще не было, а существовавшие ранее были дискредитированы и автоматически отпали. В В. Рогачике, как и в других подобных селах, проявлять власть, опираясь на такой безотказный аргумент, как оружие, могла только организованная банда. В то же время она могла наживаться только за счет зажиточной части населения, составлявшей меньшинство, что не противоречило главному принципу революции. Бандитизм, от которого еще можно было как-то защищаться силой оружия, перерастал или мог перерасти в политику новой власти. Ничто этому не мешало, и уже было известно, что в Никополе подобное уже началось.

На этот раз авторы письма давали три дня для выполнения их требования. После обсуждения сложившегося положения, было решено, что никаких контрибуций отец выплачивать бандитам не будет, но нужно незаметно для окружающих перебраться в Никополь. Перевозить предстояло много — уже на следующий день была отправлена одна, а затем и вторая подвода с нашим имуществом. Эти операции проводили не на нашем транспорте, а на подводах надежных крестьян, которые в какой-то мере были посвящены в наши планы. Перевезенное сгружалось в доме и во дворе Варшавских согласно договоренности. Это имущество сопровождали Настя и Костя, которые благополучно поженились и жили у нас во втором доме. Рассчитывалось, что они временно будут находиться в Никополе и этим создавать впечатление, что не мы, а они переезжают в Никополь.

Конечно, отца знали и в Никополе и, может быть, имели несколько преувеличенное представление о его состоятельности, однако не было поводов для враждебного к нам отношения у лиц, представляющих в Никополе новую власть. В В. Рогачике нас знали все. Абсолютное большинство жителей села к отцу и всей нашей семье относились доброжелательно и уважительно. Однако не исключалось, что и сама банда в новой обстановке легализуется как форма власти, а с ней у отца отношения были отнюдь не приятельские. Вот те обстоятельства, которые учитывались при решении переселиться в Никополь.

Дальше события развивались стремительно и радикально. Прошло трое назначенных бандой суток. За это время удалось кое-что перевезти в Никополь, несмотря на трудности переправы через Днепр. Основные домашние вещи — мебель, белье, одежда, посуда — были, в основном, подготовлены к переезду, но, по замыслу, это нужно было сделать на заключительном этапе. В середине четвертой ночи бандиты подожгли деревянную лавку Спиваков со стороны площади — туда же выходили двери и нашей лавки. Их лавка буквально вспыхнула — огонь легко мог перекинуться на нашу лавку и дом. На это и рассчитывали бандиты.

Конечно, испуг был непередаваемый. Сам по себе ночной пожар, да еще такой яростный, всегда у людей вызывает панику и обреченность от бессилия с ним справиться. А тут еще была реальная угроза, что им могут воспользоваться бандиты для расправы над нашей семьей. К счастью, и Саша был дома, и еще какие-то люди с ним, как обычно. Отец поручил Саше вынос имущества из дома и охрану всех нас от непредвиденных акций. На себя он взял главную задачу — отстоять от огня нашу лавку и дом. Кроме австрийцев и нескольких других служащих, быстро сбежались крестьяне из соседних дворов и их становилось все больше, так как в церкви, как всегда при пожаре, гудел набатом главный колокол, а огонь пожара среди ночи был виден издалека.

К счастью, буквально рядом находилась полная шахта питьевой воды, во дворе было два полноводных колодца, а возле машинного отделения — полный бассейн воды. Был под рукой, хоть и не очень мощный, но вполне исправный пожарный насос. Никакой пожарной команды в селе не было и потому рассчитывать можно было только на свои силы.

Я отлично помню все детали пожара и этой ночи. Я сидел на груде вещей, сложенных во дворе. От меня до пожара было менее 50 метров, ощущался идущий от него жар, усиливающийся при каждой новой вспышке. К счастью ветер дул с севера — от нас на пожар, а не на нашу лавку. Из насоса поливали стену, а также фронтон и крышу, потом их затянули брезентом и продолжали обливать водой. Большинство людей было занято тем, что переносили воду от колодцев к шахте, так как там воды становилось все меньше.

Я не знаю, как долго продолжался пожар. Наиболее опасная фаза длилась, вероятно, часа два, потом еще столько же времени растаскивали и тушили подгоревшие бревна, огня уже было мало, но много дыма. Когда пожар закончился, отец благодарил и обнимался с соседями и другими людьми, оказавшими нам помощь.

Мы больше не входили в дом, все вещи погрузили на три телеги. На первой разместились мама с детьми; нас отправили в Никополь, как только рассвело. На остальных ехали отец и Саша.

Дорога была хоть и не грязная, но топкая после ночного заморозка. Телега была груженая, лошади шли с натугой. Перед въездом в Знаменку нам встретилась большая группа солдат-рогачан, возвращавшихся с фронта в военной амуниции и почти все с винтовками. Шли они толпой, но вид имели внушительный. Они нас с любопытством оглядели, но не остановили, хотя могли бы нас выгрузить, а сами, захватив бричку и ехать в Рогачик. Мама уверяла, что некоторых она узнала и, может быть, они ее тоже узнали.

Мы приехали в Никополь во второй половине дня. Нам повезло — мы попали на паром, а вот папа с Сашей переправлялись на дубах и приехали только к вечеру. Заехали мы к Варшавским, где уже находились Настя и Костя.

Двор Варшавских был просторным, но меньше нашего. Одной стороной он примыкал к Преображенской улице, спускавшейся к Днепру, а другая сторона была смежной с другим двором, выходившим фасадом на Екатеринославскую улицу, заканчивающуюся базарной площадью с крытым рынком — Шопой. Во дворе находился вытянутый двухэтажный дом. В верхнем этаже этого дома половину занимали хозяева, а вторую половину, выходящую нависающим балконом на улицу, они уступили нам. В нашем распоряжении была кухня и три комнаты. Кроме того, вдоль всего этажа со стороны двора протянулся коридор с большими окнами. Хозяева и мы пользовались им как столовой. Нижний этаж был заселен наполовину. В ней проживала еврейская семья, использовавшая вторую половину для портняжной мастерской. Под домом находился облицованный камнем большой погреб, дверь которого открывалась во двор. Всего во дворе жило пять еврейских семейств.

Водопровода и канализации, как и во всем Никополе того периода, не было. Туалетом служил недостроенный сарайчик. Было электричество, которое часто отключалось и тогда приходилось пользоваться керосиновыми лампами или свечами.

Лошадей и коров мы в Никополь не брали, а индеек и кур, конечно не всех, все же взяли. Для них нам выделили довольно большой сарай. Корм тоже завезли — и это было все, что «переехало» с нами из нашего налаженного хозяйства.

Наш переезд в Никополь фактически был бегством. Гонимые страхом быть уничтоженными, ошеломленные ночным пожаром, мы не задумывались о том, как сложится наша дальнейшая жизнь и за счет каких средств мы будем существовать. Не говоря уже о мельнице, все хозяйство и имущество было брошено на кратковременное попечение порядочных, но все же чужих людей. Из самого, казалось, необходимого и доступного перевозу все же удалось захватить сравнительно немного. Отец понимал, как опасно ему возвращаться в Рогачик, но остановить его не удалось. Ведь фактически мы остались без средств к существованию. Наличных денег было мало, а на получение средств, хранимых в банке, надежд уже не было. Поэтому он рассчитывал распродать всю движимость, а также накопленные запасы муки, и может быть вывезти еще что-нибудь. Наутро вместе с тремя подводами он отправился в обратный путь.

Вернулся папа в Никополь только в конце декабря. За это время он переслал еще четыре брички, груженые всяким добром, в сопровождении Кости. Папа приехал на чужой бричке совершенно изменившимся человеком, подавленным, поникшим и смирившимся. Отец рассказал, что подлинное страдание он испытал при распродаже лошадей, коров и другого имущества, которое он любил и которым гордился. Он был очень подавлен, а в последней бричке он привез весь комплект упряжи Арапа и Дуньки и хомут Коршуна. Он хранил эти реликвии своего былого благополучия еще десять лет, находя, вероятно, в этом какую-то компенсацию складывавшимся жизненным обстоятельствам, страданиям и горестям.

В В. Рогачике отец ни разу не ночевал в нашем доме и не расставался с оружием. Когда уже все было распродано или роздано, его разыскала какая-то группа незнакомых ему людей, объявившая ему, что предприятие и все недвижимое имущество конфискуется. Дело было утром, люди были вооружены, но разговор вели в спокойном тоне. Отец был морально и физически подготовлен к такому финалу: мельница уже более месяца не работала и со всеми клиентами был проведен полный расчет. Он даже поинтересовался, как планируется ее использование. Ему ответили, что это решит «комитет бедноты». Отец отдал ключи от мельницы, маслобойки, машинного отделения, от дома, всех сараев и конюшни. Все имущество комиссия приняла по описи, копию которой он привез. В ней было несколько подписей кроме подписи отца, но печати не было. Тогда это, вероятно, еще не вошло в обиход.

И сразу в нашей жизни образовался вакуум: старое содержание исчезло, а нового, отвечающего городскому укладу жизни, не образовалось. При деле в какой-то мере были мама и Геня, да Кива и Рахиль, обучавшиеся в гимназии. Мама и Геня были заняты заботами о птице, приготовлением пищи, в чем им помогала Дина, и поддержанием порядка. Кива из гимназии возвращался расстроенным — полноценных занятий не было, старшеклассники вели себя заносчиво, многие из них были вооружены. Рахиль ко всему этому относилась довольно спокойно.

Безрадостно прошел Новый год — встреча 1918 года, как и многих последующих, не осталась в моей памяти. В первых числах января арестовали отца. В нашей части дома произвели обыск, искали драгоценности и деньги. Отец отнесся к этому внешне спокойно. Денег и драгоценностей в количестве, на которое рассчитывали производившие обыск, у нас не было. Те немногочисленные ценности и деньги, которые имелись и были предъявлены, не произвели впечатления на пришедших и их не отобрали. Отец предъявил также опись конфискованного имущества. Тем не менее его увели без объяснения причин ареста. Он отсутствовал три дня. У меня сохранилась в памяти сложившаяся в доме атмосфера горя, отчаяния и полного неведения о его судьбе.

Вернулся отец как-то неожиданно. Впервые в жизни я ощутил такое захлестнувшее меня счастье. Мне казалось, что и он светиться от радости. Из его рассказов следовало, что сидел он в тюрьме в обществе очень приличных людей разных национальностей. В первый день их не кормили и не поили. Потом давали хлеб и чай и водили на допрос. Спрашивали, куда запрятано золото, которое принадлежит народу и в котором нуждается революция. При добровольном предъявлении спрятанных богатств наказания не будет, а если его найдут спрятанным, то владельца расстреляют без суда. Допросы велись разными людьми по шесть-семь часов. Бить не били, но угрожали. Вероятно, некоторые подследственные, поняв безвыходность своего положения, соглашались показать место хранения своих ценностей. В сопровождении вооруженной охраны они отправлялись для выдачи этих кладов Отца отпустили, предупредив, что если в дальнейшем у нас будут обнаружены скрываемые ценности, то его ждет расстрел.

Остаток зимы и март прошли без дополнительных волнений. К нам больше не приходили представители власти. В это время мы еще располагали средствами для существования, запасов, привезенных из Рогачика было много. Хлеб из привезенной муки пекли весь 1918-й год. Саша устроился машинистом небольшого маслобойного завода Компанийца, который не отобрали у хозяина. Это тоже было поддержкой для семьи.

Неожиданно отец получил новый мотор на 70 лошадиных сил. Еще в 1916 году или ранее отец задумал заменить в мельнице поизносившийся газогенераторный мотор на такой же мощности мотор внутреннего сгорания. Был заключен договор о его доставке и оплачена стоимость заказа. В вихре нагрянувших событий отец считал пропавшими выплаченные деньги. Но мотор, вероятно, был отгружен до конфискации предприятия и прибыл, как предусматривалось договором, в Никополь. Здесь его отец получил. Упакованный в разобранном состоянии в большие ящики, он хранился во дворе у Варшавских. Это ободрило отца, может быть, у него затеплилась надежда. Во всяком случае, мотор представлял солидную ценность, которой отец рассчитывал воспользоваться.

Освободившись от физического и нервного напряжения, в котором отец находился последние два года, он внешне стал более религиозным. В пятницу он ходил к вечерней молитве в синагогу, а в субботу вместе с мамой. У папы было свое постоянное место в Бейт-Мордаше. Это была самая скромная синагога из трех, расположенных на Преображенской улице. Она находилась в километре от нашего дома. В субботу я нес бархатный талес-сак, в котором лежал талес и тфилин папы, а мама с папой шли следом.

Вот такими детскими впечатлениями запомнилась Октябрьская революция. Внешним признаком ее в нашем крае были люди, вооруженные винтовками и пулеметами, разъезжавшие на тачанках, запряженных парами или тройкой коней.

(продолжение следует)

 

Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2020/nomer2/ipoljakov/