Следы любви самоотверженной
не подлежат уничтоженью.
Борис Пастернак
Наконец-то я почувствовала, как плохо не вести дневников и записных книжек: удачно найденное вступление во всевозможных вариантах вертелось у меня в голове, но пропадало, потому что затея писать все откладывалась на неопределенное время. Меня стала по-настоящему страшить фраза: «То, что откладывается надолго, — откладывается навсегда», и потому сегодня, в неподходящий день и час, когда день был забит до предела, решила начать задуманное давно жизнеописание — как прыгнуть в воду. Вот так всегда со мной — нечто оттягивается, какие-то раздумья и колебания там, где у других калькуляция и расчет, а потом — бабах! Прыжком с трамплина — и грести от берега подальше!
Но о чем это я? Да все о том же: о желании сохранить осколки прошлого, чтобы не развеялись по ветру времен, не затерялись. А все, возможно, Фолкнер виноват. Его проза закручивает сознание, как в воронку, и погружаешься в тьму-тьмущую семейных легенд и на тысячу ладов переложенных баек, а потом вырвешься из этого омута страстей и думается: «Если уж он на основе правды с горчичное зерно накрутил столько вымысла и его персонажи достойны жить, то как же мне быть с теми, кто жил по-настоящему и чье прошлое мне не хочется искажать и преображать, раздувать и разукрашивать, а только передать свое видение, свое понимание этих удивительных людей, которые мне были по-настоящему дороги?!»
Передо мной разлинованная тетрадь для сочинений, которой пользуются американские школьники. Обложка в черно-белую крапинку, похожая на мрамор, так называемая marble notebook. Бабушка стала записывать свои воспоминания уже в эмиграции, в глубокой старости, когда ей было за девяносто. Тетрадь оказалась исписанной примерно на две трети. Воспоминания шли то протокольно-хронологичные, то в произвольном порядке; повествование то ответвлялось, то сужалось до перечня давно забытых имен и фамилий родни, помогая будущим генеалогическим изысканиям, но удивительным образом не давая никакого представления о персональных трудностях и собственно внутреннем мире моей дорогой бабушки. Казалось, она на замечает или не придает значения тому, сколь много усилий было потрачено на то, чтобы жить и справляться с невзгодами, тревогами и бедами, выпадавшими на ее долю.
Во вступлении бабушка пишет:
«Написать о своей родне и о своей жизни подтолкнула меня моя внучка Лиля. Она слышала от меня часто воспоминания о доме, моих родителях, братьях, дядях, сестрах. И эти рассказы она просила меня записать: все, что хранила моя память.
Эти свои воспоминания я посвящаю своим внукам Лиле и Вадику. Пусть они помнят обо мне и о моих близких. А если захотят — расскажут своим детям или прочитают им.
Ваша мама, бабушка. Генриэтта Бабиор».
Счастливица! Она не узнала о смерти своего внука и сына, которые ушли через четыре года после ее смерти, заторопившись, за ней. Ей верилось, что воспоминания наши кому-нибудь да пригодятся. Что ж! И я неисправимая оптимистка. Оттого и пишу.
Когда мне было двадцать лет, я б не поверила, если мне кто-нибудь предсказал: настанет день, и я буду писать о бабушке. Она была рядом со мной всегда, сколько я себя помню. Ребенком я замечала её так же мало, как шифоньер в спальне или куст во дворе, раз в году цветущий белыми цветами. Она казалась частью интерьера моей жизни, того круга, который охватывает нас невидимым обручем, ограничивающим жизненное пространство повседневного опыта, частью мой жизни, ее непременным атрибутом, но не главной героиней. В центре круга стояла, конечно же, моя персона, с любовными переживаниями и духовными поисками, юными мечтаниями и витаниями в эмпиреях. В те годы гораздо привлекательнее для моего воображения была византийская императрица Феодора. Сегодня Феодора представляется мне распутной и дрянной особой. Зато бабушка…
В ее задачи входило готовить еду, мыть посуду, убирать со стола и накрывать на стол, ухаживать за внуками и стариками — родителями и мужем, стирать белье, стелить постели и в том числе — заплетать мои жидкие косички. Последнее занятие доставляло мне живейшее неудовольствие, но ею неукоснительно исполнялось, как и все другое, что входило в сферу ее обязанностей. Семье своей она служила верой и правдой всю жизнь.
Это жизнеописание моей бабушки я посвящаю своей старшей дочери Эстер. Именно по ее просьбе и настоянию я написала то, что смогла и как смогла.
Бабушка, Генриэтта Абрамовна Бабиор, и будущий автор этих записок
КОРНИ
Вот снимки пожелтевшие родни,
Где чопорно сидят супруг с супругой.
Усы, накидки, лысины — одни
Сидят они, очерченные кругом
Магическим. Пробраться бы туда!
Теперь и не узнать, что ели-пили,
Как жили. Строгих предков череда
Уходит в глубь столетий. Жили-были.
Когда б могли пробиться две строки!
Молчание. Их немота навеки.
Далекие родные старики,
Таинственные предки-человеки.
Прапрадед, дед моей бабушки, придавал корням особое значение. Сомневаюсь, что он был знаком со знаменитым «Зри в корень». Помнится, однако, он подчеркивал необходимость изучения родственных корней, при этом жестикулируя большим пальцем правой руки. Жест его как будто вскапывал неведомые глуби, словно лопатка археолога, разгребающая напластования исторических эпох.
Мою прабабушку звали Рахиль. Она была статной, дородной, даже величавой. Я ее помню уже старой (она умерла, когда мне было шесть лет) и, если бы не фотографии, возможно бы, не помнила вовсе. Рядом была карамельная фабрика, и запах карамели сопровождал нас, когда мы шли пешком с родителями навестить прабабушку и прадедушку. Помнится, я в детстве гордилась: у меня были не просто две бабушки и двое дедушек, но еще и прабабушка с прадедушкой!
Попятимся назад, к концу XIX века. Прабабушка Рахиль была из семьи польских евреев. Отец ее, Арон, был из кантонистов, то есть из тех еврейских мальчиков, которых насильно забирали в армию на четверть века. Семейное предание не сохранило подробности того, как его «забрили» в армию, но известно, что он служил в армии Николая I, или, как в народе говорят, Николая Палкина, и был, что называется, «николаевский солдат». Похоже, был он человеком сильным и сметливым. Кошерные привычки, видимо, пришлось запрятать далеко в подсознание. Не думаю, что он подозревал о существовании микробов, но был не лишен природной брезгливости, унаследованной в полной мере его дочерью. Когда перед Ароном и его однополчанами ставился горшок со щами, предполагалось, что они будут совместно хлебать из него варево ложками, пока не увидят дна. Хитроумный Арон завел себе половник вместо ложки и, зачерпнув единожды, этой порцией и ограничивался. Казалось, на такой диете далеко не уедешь, но на здоровье Арона воздержанность в еде, похоже, не отразилась, так как он отслужил в армии все положенные ему 25 лет. После службы он приехал во Владикавказ, где жили его мать и братья. Многим кантонистам не выпадало такого счастья: они или умирали в детстве, или не помнили, откуда родом: отсюда Непомнящие, Неизвестные и другие фамилии. Это был молодой человек с твердым характером и причудливой фамилией (то ли Фиго, то ли Фига). Если верить семейному преданию, то фамилия Фига была впоследствии переделана в более благозвучную Фиго. Но я подозреваю (версия, не более того), что Фиго были родом из португальских евреев. Эту фамилии принимали многие португальские евреи в XV веке, вынужденные притворяться христианами, чтобы потом все же быть изгнанными. Путь их лежал на Восток. Фамилия затем трансформировалась в Фигу, возможно не без участия какого-нибудь вредного волостного писаря. Но упорные мои предки добились своего, и фамилия стала звучать Фиго. Это не мешало семейным шуткам. Так, глядя на фотографию, где были изображены четыре сестры Фиго, муж одной из них, мой прадед, бывало, говорил: «Вот сидят четыре фиги».
Владикавказский базар
На базаре, среди гор арбузов, дынь, яблок, черешен и прочей снеди, характерной для южного кавказского города, Арон увидел молодую миловидную швею, тоже (о радость!) из иудейского племени. Швея сидела себе скромненько за прилавком и шила. Арон поинтересовался, почему она сидит на базаре и занимается своим ремеслом, не отходя от прилавка. Она ответила, что семья у нее бедная и она так зарабатывает на жизнь. Звали ее Сима. Сомневаюсь, читал ли он Пушкина, и поэтому не представляю в его устах фразу: «Участь моя решена. Я женюсь». Тем не менее последовавшие затем матримониальные действия со стороны моего прапрадеда были решительны и скоры. Кто-то посоветовал ему поехать в Баку, так как там скорее можно было в то время заработать. Ох уж этот неведомый мне советчик «кто-то»! Не в последний раз он сыграет роль в моем появлении на свет.
Ну, чем мой род еще богат?
Владикавказ. Жара. Солдат.
Давно, лет более чем за сто.
Мед, рыба, куры, платья, астры.
И там прилежная швея
(то молодая прапрабабка)
сидит и шьет. Как будто я
решила ей повысить ставки.
Он — николаевский солдат.
Хоть небогат, зато заметен.
Служил исправно четвертак
реакционного столетья.
А после — шел, куда глаза
его суровые глядели.
Чего ж вам более сказать?
Мои познанья на пределе.
И, прилежание узрев,
прельстясь красою девы юной,
смутился седовласый лев.
(И здесь черед, как будто струнных.)
А что он ей наговорил —
один лишь Бог тому свидетель.
Быть может, байку сочинил,
как торжествует добродетель.
Затем встречаем их в Баку.
На кузне Ротшильда он служит.
Она ж в семейственном кругу
детей плодит усердно мужу.
Итак, отец моей прабабушки Рахили уехал в поселок Балаханы, пригород Баку. Именно с балаханского месторождения, когда там в 1871 г. пробурили первую нефтяную скважину, и начинается история нефтяной промышленности в Азербайджане. Разглядывая фотографии буровых сооружений и так называемой «Центральной улицы», видно, что поселок Балаханы был заурядной провинциальной дырой. Позднее нефтяными приисками Азербайджана заинтересуется Альфред Нобель, построят железную дорогу и нефтяной бум в Азербайджане принесет свои плоды. Пока же, устроившись работать кузнецом в Балаханах, кузнец Арон жил среди работников с нефтяного Касабовского участка.
Балаханы. Открытка
Балаханы. Центральная улица
Привычки у кузнеца были вполне устоявшиеся. После работы он мылся, надевал белую накрахмаленную сорочку, опрыскивал духами усы и садился во главе стола обедать вместе с чадами и домочадцами. Жене он наказал не варить щей и каши, так как за четверть века армейской службы пища эта ему порядком поднадоела. Жизнь протекала мерно, в окружении жены и семерых детей. В доме была прислуга. За столом соблюдался строгий распорядок. Если кто лез первым за едой, то можно было и ложкой по лбу угоститься. Патриархальный быт, одним словом!
Там, в бакинском пригороде, прошла юность моей прабабки, которая вышла замуж, по традициям того времени, очень рано, в восемнадцать лет, за моего прадеда Абрама Бабиора. Некогда Бабиоры жили в Литве и как литовские евреи они прозывались «литвики» или «литваки». Затем переселились в Витебскую губернию, городок Лиозно. В 1897 г. там проживало 1 665 евреев. Жили они в 30 км. от станции Крынки, которая и сегодня существует. Поиск в интернете приводит к документальному видеоряду, где длинной змеей тянется железнодорожный состав рядом с предполагаемой станцией. По сторонам то зелено, то снежно, а состав все тянется. Только станции не видать. Но и Бог с ней, со станцией, что я к ней привязалась?
Жили Бабиоры на участке, выделенном им помещиком по фамилиии Пакальнет. Великодушный помещик предложил отцу моего прадеда построить дом и открыть лавку, дабы крестьяне не ездили в город за продуктами, а покупали товар поблизости. Дотошность моя привела к тому, что я порыскала по просторам интернета в поисках следов Пакальнета. Увы, единственное, что нашла, — фразу из протокола Пермского губернского отдела народного хозяйства: «Товарищ Пакальнет докладывает о работе кожевенного отдела». Я подозреваю, что доброго помещика советская власть не пощадила. Но удостовериться в этом документально не представляется возможным. Разве что в найденном в интернете документе от 1933 г., который, к сожалению, не раскрывается. Там соседствует информация об НКВД и Августе Петровиче Пакальнете. Звали ли благодетеля моих предков Август Петрович? Остается только гадать…
Давид и Соня Бабиор, дедушка и бабушка Генриэтты со стороны отца
История умалчивает о том, что заставило Бабиоров бросить привычные занятия и знакомые литовские пейзажи и покинуть белорусские края. Скорее всего, слухи о зарождающемся нефтяном буме в Азербайджане докатились до Белоруссии и, как следствие, Абрам Бабиор, мой прадед, решил попытать счастья в далекой азиатской провинции Империи Российской.
Раз, два, три, четыре.
Жили-были братья.
Только не было у них
дела и занятья.
Из далекой Белоруси,
где справляли праздник кущей,
манит юг.
Здесь деревня и мишпуха,
и знакомая житуха.
Там — боюсь!
Кто в Америку, кто в Вильно,
Кто куда, а мы бессильны.
Рок наш вождь.
Расставаться с зеленями,
со знакомыми, друзьями —
в сердце гвоздь.
Здесь — родимое Лиозно.
Там же — будущее грозно.
Ни гу-гу.
Говорят, там нефть да сажа.
Что ж, проведаем. Покажет
жизнь в Баку.
Молодой Абрам Бабиор, отец Генриэтты
Следствием переселения был брак моего прадеда с прабабкой. Сохранилась фотография, где прабабушка Рахиль, стройная и круглолицая, гордо позирует перед фотографом.
Рахиль Фиго (Бабиор), мать Генриэтты
Стройность она сохраняла недолго: четверо детей способствовали изменению ее фигуры не в лучшую сторону, но никакими физическими упражнениями прабабушка, как и большинство ее современниц, не занималась. Романтическая любовь тогда была в романах, а в реальности выход замуж вовсе не предполагал бурной страсти между супругами. Почему поженились мои прадед и прабабка — останется загадкой. Как показало время, любовь была более преданной с ее, нежели с его стороны. Иначе моего легкомысленного прадеда не застукали бы в кино с какой-то дамочкой, куда моя прабабушка Рахиль отправилась с сестрой. Представим ее эмоции, когда она увидела в зале своего муженька с какой-то незнакомой женщиной! Можно лишь догадываться, что произошло между супругами потом. Развод не последовал, но обид подобного рода прабабушка Рахиль накопила предостаточно и, бывало, лежа в старческой кровати, вдруг начинала плакать, вспоминая очередной эпизод, где ее гордость пала жертвой мужнина легкомыслия.
Будучи самолюбивой, в старости Рахиль Ароновна не каждому разрешала называть себя «бабушкой», а только избранным! Мой отец удостоился этой чести, но подругам моей матери подобная вольность не дозволялась. Несмотря на бедность, в доме не переводилась прислуга. Гораздо позднее прабабушка Рахиль предупредила свою дочь: «Я твоих детей нянчить не буду!». Что ж, она нанянчилась со своими четырьмя досыта, а внукам и носочков никогда не постирала. И все же внуков она крепко любила, особенно благоволя к детям старшей дочери, выросшим у нее на глазах.
Рахиль Ароновна на старости лет
Прабабушка моя разбиралась в людях гораздо лучше мужа. Она прозорливо указывала ему на нечистоплотность и непорядочность некоторых торговых компаньонов и друзей. Прадед мой ее не слушал или слушал в полуха, за что ему приходилось неоднократно расплачиваться. Родственники мужа считали Рахиль необразованной молодкой, но она обладала врожденной интуицией и чувством собственного достоинства. Рахиль и в самом деле нигде не училась, однако могла читать и писать. На старости лет на нее произвел почему-то огромное впечатление роман Мельникова-Печерского «В лесах». То ли оттого, что она мало читала художественной литературы, то ли по скудости читательского опыта вообще, но моя прабабка уверяла свою внучку, мою маму, что все, произошедшее в романе — правда и что таков и был быт русского купечества. Остается лишь надеяться, что моя прабабушка, которая была примерно настолько же удалена от раскольничьих скитов Заволжья, как от царского двора, нутром чувствовала реализм добротного романа и была права в своей оценке.
Рождение нашей героини
12 марта (по новому стилю) 1905 г. девятнадцатилетняя Рахиль родила мою бабушку. Девочку назвали Генриэттой. Про это имя говорят: его трудно запомнить, но еще труднее забыть. Отцу ее хотелось каким-то образом увековечить имя своей любимой тетки, Этл, но Рахили имя это показалось то ли чересчур простым, то ли дух противоречия взыграл в молодой жене, и в результате к имени Этл пришпандорили непонятно откуда взявшегося Генри. Возникло имя, более приличествующее королевскому дому, нежели обыкновенной еврейской семье из пригородного поселка Сураханы. Так как было немыслимо выговаривать столь торжественно длинное имя, то его сократили до Этуси, а потом и до Туси. В таком сокращенном варианте оно и закрепилось в домашнем кругу.
Маленькая Генриэтта (Туся)
Туся родилась первенцем в семье, где потом появились два брата и младшая сестра. Современная психология пришла к выводу, что наше место в ряду братьев и сестер оказывает влияние на наш характер. Если говорить о бабушке, то она явно подтвердила закономерность, что первенец часто бывает наиболее здоровым и сильным из братьев и сестер, а также старается достигнуть неких вершин, служа опорой родителям. Если младшие дети бунтари или клоуны, то старшие — образцы для подражания, отличники или, в крайнем случае, хорошисты.
Бабушка пишет:
«Меня мои родители любили, но больше любили Володю. Он был забавный мальчик: декламировал стихи, например ייМужичок с ноготокיי. Говорил очень выразительно и всем очень нравился».
Если кто почувствует в словах бабушки ревность, то напрасно. С библейской простотой она повествует о том, что родители любили ее братца больше, словно неравенство это было заложено в природе. Так диктор сообщает прогноз погоды, не вкладывая в свое сообщение никаких эмоций. Да и вправду сказать, бабушка моя и сама всю жизнь отдавала преимущество мальчикам, будучи убеждена, скорее бессознательно, нежели осознанно, что девочкам и работать надо тяжелее, и о себе заботиться меньше, а мальчиков не грех и побаловать. Такое отношение не просто пресловутый сексизм, но сексизм, замешанный на еврейской традиции, где мальчиков, учивших Тору, выделяли в особый привилегированный слой, а женщины тянули на себе домашние труды, словно лошади в упряжке. Так, бабушка готова была дать любое задание, связанное с бытом, мне и маме (принести воды из крана во дворе, если в квартире она вдруг отключена по каким-то неизвестным причинам, сходить за хлебом), но, упаси Боже, рекомендовать ей обратиться за помощью к моему дяде или брату. Последствием — немедленный гнев и готовность все сделать самой. Лишь бы не напрячь любимчиков!
Как правило, бабушка женщин осуждала строже, чем мужчин, а родителей больше, чем детей. Единственное исключение: она просто обожала свою мать и младшую сестру. Если матери иногда доставалось сполна критики, то не припомню случая, когда младшенькой Идочке влетело от старшей. Но я забегаю вперед.
Туся была здоровым и крепким ребенком, веснушчатая, с румянцем во всю щеку. Когда-то она переболела тифом, и потому волосы у нее росли тонкие и не радовали густотой. Кстати, насчет веснушек. Аптекарь ей когда-то написал рецепт лекарства по выведению веснушек и, представьте, подействовало. В семейном архиве сохранился этот рецепт на желтом треугольничке бумаги. Однако через какое-то время веснушки вновь воцарились на ее оптимистичном лице с симпатичной ямочкой на левой щеке.
Двенадцатилетней девочкой она была свидетельницей Февральской революции 1917 г., вернее, ее волны, докатившейся до Закавказья. Отец ее Абрам нацепил красный бант и, полный ощущения торжественности исторического момента, вышел на улицу. И было чему радоваться! Перед евреями забрезжил призрак свободы и равенства. Авось ему, простому учетчику, работавшему на нобелевских приисках в Баку, выпадет кусочек удачи и счастья?
Трудно представить мою здравомыслящую бабушку Тусю способной на какие-либо шалости. Но она была нормальным ребенком, а какой ребенок обходится без выдумок? Забралась она как-то в материнскую старую шляпу и стала мелкими шажками по полу елозить. Ее младший брат Володя последовал ее примеру, упал и разбил подбородок. На громкий рев прибежала мать и, конечно же, досталось Тусе. Видимо, особую любовь к мальчикам и большую требовательность к девочкам, бабушка унаследовала от своей матери. Словно по завету Цветаевой: «Мальчиков нужно баловать, — им, может быть, на войну придется».
На всю жизнь у бабушки отложились в памяти гимназические стишки и шутки, которыми она нас, советских школьников, потчевала. Этот наивный школьный фольклор был мил ее сердцу ничуть не меньше, чем стихи классиков, заученные наизусть в дореволюционные годы. С нескрываемым наслаждениям бабушка пела нам песенку на стихи Павла Беспалова (поди найди человека, кто помнит этого поэта). Так и слышу ее низкий хрипловатый голос:
А, попалась, птичка, стой!
Не уйдешь из сети;
Не расстанемся с тобой
Ни за что на свете!
Ах, зачем, зачем я вам,
Миленькие дети?
Отпустите полетать,
Развяжите сети.
Нет, не пустим, птичка, нет!
Оставайся с нами:
Мы дадим тебе конфет,
Чаю с сухарями.
Ах, конфет я не клюю,
Не люблю я чаю:
В поле мошек я ловлю,
Зернышки сбираю…
Там замерзнешь ты зимой
Где-нибудь на ветке;
А у нас-то в золотой
Будешь жить ты клетке!
В бабушкином варианте было лучше: «А у нас ты будешь жить в золоченой клетке». И так далее, на довольно монотонный мотив по волнам моей памяти, на которые он прекрасно ложится, с неизменным подъемом и воодушевлением. Позднее бабушка, чья неистощимая память на прошлое не делала перебоев, напевала нехитрую песенку и моим детям.
Жизнь ее протекала в постоянных заботах о ком-то. В детстве это были младшие брат и сестра. Когда родился брат Саша, Тусе было десять лет, и она с энтузиазмом помогала его нянчить. Саша рос крупным ребенком, эдакий толстощекий бутуз. Однажды, когда ретивая нянька — сестра держала его на руках, Саша рыбой вывернулся и выскользнул из рук на пол! Помимо бермудского испуга (младенческий рев, крик перепуганной мамы Рахили, или, как ее называли в семье, Руши, ужас Туси), все кости остались целы и ни царапины, ни синяков!
Туся с любимым братом Володей
Семейной истории неизвестно, как отреагировала Генриэтта на Октябрьскую революцию. Да и что она понимала тогда? Ей было только двенадцать лет. Баку начала ХХ века был интернациональным городом, куда в разгар нефтяного бума стекалось множество самого разнообразного люда. Если верить городскому справочнику, составленному моим дедом и так и оставшемуся в рукописи, неизданным, то в Баку в 1920-х годах проживало свыше 255 тыс. человек. Азербайджанцы составляли меньшинство. Большая часть населения — армяне, русские, евреи, татары и прочие. Многие из числа этих меньшинств позднее были выкорчеваны сталинской безжалостной рукой. Известно, что, подобно ассирийскому тирану Тиглатпаласару, Сталин переселял народы. Так, из Баку позднее исчезли греки, персы, немцы, да мало ли кто еще? В 1920-е годы еврейская община росла, пополняясь за счет собратьев, бежавших от ужасов Гражданской войны и еврейских погромов. Баку был относительно тихой гаванью, где не было открытого антисемитизма, а от скрытого куда ж деться?
Бегство на Волгу
В годы гражданской войны Баку переходил из рук в руки: большевики и мусаватисты, турки и англичане, и опять большевики. Смена власти, как правило, сопровождалась резней: то турки убивали армян, то армяне убивали мусульман. Родители Рахили жили тогда в Балаханах, бакинском пригороде. Когда пришли турки, то всех жильцов со двора, где они жили, выгнали из квартир и гнали три дня до Баку. Так пишет бабушка. Мне нелегко представить эту картину. Гнали под конвоем или они сами убегали от турок, опасаясь за свою жизнь? Так или иначе, родители моей прабабки прибыли к бакинской родне. Бабушка не пишет, что произошло после того, как собрали одежду для беженцев, кто и где их приютил. Напуганные бакинские родичи, включая семью моей бабушки, решили уехать туда, где, как им казалось, было спокойнее. В Рыбинске жили бабушка и дедушка Туси со стороны ее отца. Плыть пароходом по Волге? Как и любой переезд в то время, путешествие сопровождалось бесчисленными трудностями. Все средства транспорта приходилось буквально штурмовать. Пароходы захватывали то белочехи, то красные. Тусе запомнилось, как в цирке в Самаре (они еще умудрились сходить в цирк!) клоун смешил публику: «Будем бить народ, чтоб не любил он большевик». Почему-то клоун говорил, подражая немецкому акценту, а может, он и был поволжским немцем? Кто знает, был немецкий акцент притворством или натуральным способом изъясняться?
В Костроме беглецы обнаружили, что у них не осталось ни денег, ни продуктов. Тогда Тусин дядя и жених ее тети отправились искать еврейскую общину. Обнаружив таковую, договорились обменять вещи на продукты. Решили объехать стороною Ярославль, где было неспокойно, и доехать до Рыбинска на подводах. На пристани в Романове горе-путешественники наткнулись на управление ГПУ. Комиссар, высунувшись из машины, объяснял, что это запретная зона, держа в руке для убедительности револьвер. Проверив паспорта, гпушник сказал шоферу: «Черт с ними, поехали!», оставив горстку перепуганных евреев на дороге. Они следили, не веря своему счастью, за столбиком пыли, осевшим после всплеска гнева представителя грозного ведомства.
Вскоре подошел маленький пароход, доставивший путешественников до пункта назначения их двухмесячного путешествия — Рыбинска. В Рыбинске справили свадьбу бабушкиной тети Гуты. Повествование умалчивает, во что была одета невеста и что было на свадебном столе. Зато бабушка не преминула сообщить, что по случаю торжества приехали из города Невеля родственницы с диковинными именами Ципейле и Итке. В Рыбинске Бабиоры пробыли всего месяц. Там было голодно, и им посоветовали поехать в Баланду, городок на Волге (ныне Калининск, Саратовская область). Упоминание о тяготах пути встречаются в бабушкиных воспоминаниях лишь эпизодически: то «мухи нас заели», говоря о Баланде, где они ночевали, то Сарра, сестра Абрама, в дом не пустила, оставив на постоялом дворе. Сняли комнату, где было две кровати. На одной улеглись 12-летняя Туся с 10-летним братом Володей, на другой мама Рахиль и 3-х летний брат Саша. К утру выяснилось, что мать и Саша заболели так называемой «испанкой». Но и с этой бедой они справились.
Память моей бабушки сохранила воспоминания о жизни в поселке Баланда, где семейство очутилось во время Гражданской войны. Жила семья моей бабушки на съемной квартире, потом к ним присоединился брат отца, Исаак, работавший бухгалтером. Про отца своего бабушка пишет в воспоминаниях, что он все время был в разъездах, пытаясь заработать что-то для семьи, но, видимо, без особого успеха.
«Через год, когда в Баку не было ни турок, ни англичан, папа приехал к нам. Он не работал и свою семью кормить не мог. Он прожил с нами полгода и уехал в Рыбинск».
Вот так просто, без осуждения и гнева бабушка моя воспринимала как данность, что ее незадачливые и необразованные родители не могли в полной мере обеспечить свою семью. Она еще в детстве смирилась с этой мыслью и приняла на себя ношу заботиться о семье и работать на своих близких с полной отдачей. Впоследствии всю жизнь она помогала родителям всеми возможными средствами, от финансовых вливаний до прямой заботы и ухода. Она была примерной дочерью сродни диккенсовским героиням, только не безропотная, а с громким голосом, выражавшим свое мнение по всякому поводу и без повода.
С Баландой связано много воспоминаний, начиная с того, что дядя Исаак дал Руше и ее семье материал на простыни и наволочки, а Тусе дал шарф красного цвета, который почему-то назывался либерти, и туфли взамен изношенных ботинок. Неужели название материала, о котором упоминала моя бабушка, носило имя лондонского универмага? В далекой Баланде (позднее Калининск), под Саратовом этот шарф возник как призрак несказанной роскоши и изобилия…
В Баланде в школьной самодеятельности Туся лихо отплясывала русский танец, нарядившись в физкультурные шаровары, косоворотку навыпуск и папаху. Она изображала эдакого мужичка, а ее парой была подружка из Калуги в синей юбке и переднике, вышитом красным крестиком. Танец вызвал фурор, и танцорок трижды вызывали на бис. Кузины Туси, свидетельницы триумфа, придя домой, разболтали своим мамашам о крамоле, а те в свою очередь доложили Рахили, что ее дочь танцевала русский танец в мужских шароварах! Это было вопреки еврейским религиозным представлениям — носить мужскую одежду! Мнение родни было небезразлично для моей прабабки. В результате танцевальный талант моей бабушки не получил дальнейшего развития. Пройдут годы, и дочь ее сына (моя двоюродная сестра) пройдет конкурс для поступления в Ленинградское хореографическое училище, где ей будет предложено место. Правильно или нет, но мой дядя с женой не дерзнули, не пустили их ребенка ступить на трудную тропу, предложенную Терпсихорой. Так десятилетия спустя танцевальные таланты моей родни вновь остались зарытыми в землю, хотя и по совсем иной причине.
В школе по четвергам старшие классы после уроков занимались самодеятельностью: стихи, песни, танцы, иногда игры. Володя прятался по углам, выслеживая сестру. В отместку находчивая сестрица попросила учителя отправить домой «этого мальчика из младших классов», что и было сделано. Уж не знаю, где был учитель, когда самодеятельность перешла в игру «Амур ко мне». При всем пуританском характере моей бабушки, она делится в своих воспоминаниях об этой игре с поцелуями, относясь к ним как к невинным шалостям детства. Неясно, целовалась она с кем-либо или нет. Так тайна сия и осталась нераскрытой…
Она привыкла работать с младых ногтей. От нее мы не слышали за всю жизнь слов «Я устала», «Мне надо отдохнуть». Сегодня бы мы ее назвали «трудоголиком», но в то время таких слов не знали.
Девчонкой, живя в Баланде, Туся упросила мать разрешить ей поехать на уборку урожая пшеницы вместе с квартирными хозяевами. Петр Иванович косил пшеницу, а Туся вместе с женой хозяина, Агафьей Тихоновной, вязали снопы. Хозяйка показала Тусе, как делать свясла, которыми опоясывают сноп. Туся подхватила эту науку, и дело закипело! Двенадцатилетняя горожанка работала наравне с хозяйкой, и ни один сноп не развязался. Двое суток они провели в поле. Заслужила большое спасибо от хозяев, которые и кормили работницу. На старости лет моя бабушка не преминула упомянуть этот эпизод своей трудовой биографии.
В свободное время Туся вязала из шпагата туфли, а потом их подшивала кожей. Соседские девчонки увидели, что она вяжет туфли, — стали приносить ей шпагат, чтобы она связала им туфли тоже, и Туся вязала, и вязала… За работу ей давали кувшин молока, что, как она пишет, «нас очень устраивало».
В своих воспоминаниях бабушка с удовольствием останавливается на этапах своего трудового пути. Вот она с отцом и братом Володей отправились на подмогу: работать на огороде брата отца, дяди Самуила. Тот на паях с каким-то крестьянином выкупил в 25-ти километрах от Баланды хозяйство, и надо было собирать картошку на огороде, так как Самуилу, по причинам известным только ему одному, было не до огородничества. Ему было и не коровы. Доить ее входило в обязанности местной селянки. Передача доильных прав состоялась по всем правилам этикета. Прежняя доильщица сказала корове: «Теперь тебя доить будет вот эта девочка». Корова внимательно глянула на Тусю и, видимо, не возражала. То, что корова была безрогая, способствовало совместным усилиям. Туся подошла к корове, помыла ей вымя водой из мисочки, а потом подставила ведро и начала доить, как ей показала крестьянка. Корова только один раз повернула голову, посмотрела, кто ее доит, но больше не оглядывалась. Туся кончила доить, процедила молоко из ведра через марлю и разлила по горшкам. Приехал Володя на лошади, забрал два кувшина молока, один кувшин оставил сестре. Туся некоторое время оставалась в этой «усадьбе». Феня, жена Самуила, корову доить не могла, жаловалась, что болят пальцы. Так некоторое время Туся была подмогой, и молоко выручало. Но, видимо, Фене трудно было пережить, что молоком надо делиться с родней мужа: она через силу стала доить, передавая племянникам то полкувшина, то четверть, так что те и сами отказались от бесплатного молока.
Еще дядя Самуил в исполкоме получил разрешение на распилку пней в ближайшем лесу. Тогда и двенадцатилетний Володя подключился: пилил пни вместе с дядькой, обеспечивая семью дровами. Трудовое воспитание моей бабушки и ее братьев не было самоцелью, а вытекало из условий тогдашней жизни. По отношению к труду, фанатичной честности, строгим взглядам на жизнь поведение моей бабушки больше всего соответствовало протестантизму. Таковы были пилигримы, осваивавшие новый континент, но ей выпали иные участь, время и место.
Два года наши путешественники прожили в Баланде, а затем вернулись в Рыбинск, к отцу. Там дедушка Туси с двумя предприимчивыми евреями открыли «Завод фруктовых вод». Красивое название почему-то не поспособствовало, семье Туси свести концы.
Где-то здесь предположительно жила семья Бабиоров. Рыбинск
В Рыбинске в 1922 году, голодном и страшном, родилась младшая сестра, любимая Идочка. Примечательна история ее рождения. Туся как-то застала мать плачущей. Она спросила, в чем дело, и получила ответ, что мать беременна новым, четвертым ребенком, и она собирается сделать аборт. Шестнадцатилетняя Генриэтта решительно воспротивилась бесчеловечной идее.
«Представь, — заявила она матери, — ты пойдешь к какой-то бабке, она сделает тебе аборт и ты умрешь. Что с нами тремя будет?» (Генриэтта имела в виду своих младших братьев и себя). «Но у нас даже денег нет, чтобы пеленки сшить» — робко возразила Рахиль, которая была старше своей дочери всего на девятнадцать лет и почитала ее как важную советчицу даже и в столь молодые годы. «Пеленки найдутся! — решительно отрезала Генриэтта. — Я помогу тебе нянчить ребенка».
Так оно произошло.
Родилась Идочка, кудрявый ангелочек, которую моя бабушка любила всю жизнь, как свою дочь. Пеленки нашлись без вмешательства магии. Туся ухаживала за Идочкой, бескорыстно одаривала ее всем самым лучшим, что было у нее. В юности даже хотела, чтобы та ее звала «мамой», но смышленая Идочка ни за что не хотела подлога. Лукавый ребенок отказывался признавать в сестре мать, инстинктивно придерживаясь правдивой линии поведения, столь характерной для рожденных под знаком Стрельца.
Туся с Идой (слева) и Сашей (справа)
Читая бабушкины воспоминания, понимаешь, что все тяготы и проблемы имели побочное значение в глазах нашей Туси. Главное — учеба! В какой класс и когда она пошла, из какой школы и куда перешла — все эти подробности небезразличны ее 90-летнему сердцу и неизменно находят место на страницах тетради, исписанной круглым, типично женским аккуратным почерком. Так, она запомнила и пронесла через долгие годы совсем непростой жизни детали поступления в 7-й класс Школы 2-й ступени (явно старорежимное название). Учитель, Эрасмус Осипович, спросил: «У нас новая ученица?», и вызвал ее к доске, на которой Туся начертила то, что положено для доказательства теоремы Пифагора, и тут же не замедлила продемонстрировать свои знания по этому поводу.
Целая страница воспоминаний посвящена тому, какой она была прилежной ученицей, между прочим, первой в классе, и как она помогала остальным. Для поступления в высшее учебное заведение нужны были знания, соответствующие уровню не 7-го класса женской, а 7-го класса мужской гимназии. Какова политкорректность? Предприимчивые учителя открыли платный 8-й класс для девочек, в котором моя бабушка училась, как она пишет, «с удовольствием». Но поехать в Ярославль поступать в ВУЗ Туся не смогла: не было денег.
Какое-то время она перебивалась, вырезая вафли для мороженого, то есть работая в частном бизнесе (нэп!) в семье своего бывшего одноклассника. В день ей платили 2 рубля 50 копеек, и на эти, как она уверяет, «большие деньги» в то время жила вся семья.
Затем судьба делает рывок. Директор школы рекомендовал Тусю как лучшую ученицу, и заведующий УОНО, то есть Уездного Отдела Народного Образования, некий Чайковский, думаю, не имеющий отношения к великому композитору, направил девушку на Биржу труда зарегистрироваться как преподавательницу с 1-го по 4-й классы начальной школы. Ее собирались направить в деревню, но тут вмешалась мама Рахиль, решительно заявившая, что негоже еврейской девушке ехать в русскую деревню. Вафли для мороженого между тем продолжали кормить семью. Тусю вызвали в УОНО во второй раз и спросили, отчего она не поехала в деревню. Получив ответ, что родители ее не пускают, ей было сказано, что она может взять родителей с собой, а не то ее снимут с Биржи труда.
Ничего не поделаешь — надо было собираться в дорогу. Деревня Мхи, куда направляли мою бабушку, находилась в 15 км от Рыбинска. Тусе дали 3-й и 4-й классы. Ехала она на подводе в деревню, но воспринимала происходящее не как ссылку или как рискованную затею. Ее переполняла гордость, что она будет учительницей. В дальнейшем она так любила фильм «Сельская учительница», идентифицируя себя с героиней. «Это как будто я еду в деревню Мхи», —вспоминала она о своем путешествии к месту назначения на подводе. В 2007 г., по сведениям Википедии, в деревне Большие Мхи (а были еще и Малые Мхи, вероятно, слившиеся с Большими) Рыбинского района проживало 18 человек. Интересно, остался ли кто-нибудь в этой деревне сегодня? Однако вернемся к событиям столетней давности.
Верная своим строгим нравам, бабушка не поддавалась мирским соблазнам. Так, за неделю до масленицы ее приглашали местные ребята кататься по деревне. Ребята эти были не ее ученики, а просто местные парни с девчатами. Катание с гармошкой и песнями на телеге с парнями и девками не прельстило Генриэтту, и она отказалась от увеселения. Деревенские ухажеры не угомонились и пообещали, что заедут все же за ней. Школьная уборщица поехала в город судиться с отцом ребенка за алименты, а Генриэтта оказалась одна-одинешенька в пустой школе. Дело было на масленицу, когда все веселы и, разумеется, в подпитии. Генриэтта предусмотрительно занавесила окно, но на стук в дверь отозвалась. Один из парней, Павлуша, настоятельно звал ее кататься. Но Генриэтта стояла, как кремень. «Эх, ты, не можешь уговорить девку!» — бросил ему парень из соседней деревни, и также потерпел фиаско. Верная своей строгой пуританской (хотя сомневаюсь, что это слово было ей ведомо в ту пору) природе, моя бабушка была морально устойчива и ни на какие соблазны не поддавалась.
На другой день настойчивые ухажеры просили прощения, после чего Генриэтта их отчитала и попросила в будущем так себя не вести. Читая записки бабушки, диву даешься: до чего все благолепно и чинно! То ли она внушала такое уважение, то ли нравы были в те времена построже, то ли деревенские ребята чувствовали невольное почтение перед городской (несмотря на то, что весь этот деревенский водевиль происходил после революции), но мне не приходится сомневаться в правдивости безыскусного повествования своей героини.
Через год в телеге она отправилась в деревню Вигора, которая находилась еще дальше от родительского дома, за 40 км от Рыбинска. Ей дали классы с 1-го по 3-й. Бабушка с удовольствием вспоминает, как учила писать и читать детей, которые и тетрадей не имели, приходя в школу. Зато на стенах висели диаграммы и картинки домашних животных, которые деревенские дети легко узнавали.
В конце года на учительской конференции инспектор раскритиковал Генриэтту, сказав, что она вместо темы «Наша деревня», занималась формальными навыками, то есть учила детей читать и писать. Тут впервые она упоминает, что расстроилась до слез (мою бабушку до слез довести было непросто, но самолюбие было ей свойственно, как видно, с младых ногтей). Генриэтта пошла искать правды к старшему педагогу, отвечавшему за порядок в школах и, что немаловажно, выдававшему зарплату. Представляю мою молодую бабушку, взволнованно взывающую к собеседнику в поисках правды. Вот он, снизойдя к ее молодости и рвению, останавливает поток жалоб благоволящим патронирующим жестом. Возможно, слегка похлопывает по плечу, дабы утешить, изрекая при этом азбучную истину, сходную с бессмертным «Волга впадает в Каспийское море»: конечно же, деревенских детей надо учить читать и писать. «Так я закончила учебный год, а потом поехала в Баку», — подытожила моя бабушка свой сельский трудовой подвиг.
Жизнь в деревне оставила оттиск в душе моей славной прародительницы. В ее речи постоянно всплывали деревенские словечки, в память врезались эпизоды крестьянского труда, а коса в ее глазах навсегда осталась «девичьей красой». Может, оттого еще, что сама она не была обладательницей густых волос, бабушка болезненно протестовала, если ее близкие, будь то мать, дочка или внучка, желали расстаться с «девичьей красой» ради модной стрижки. Отстричь косу означало огорчить мою бабушку. И матери своей не разрешала постричься, когда той вздумалось, а та не посмела ее ослушаться. Чисто по-деревенски, бабушка проявляла равнодушие к проблемам, связанным с весом («поправилась — значит похорошела», уверяла она. Мои робкие возражения, что еда, дескать, способствует прибавке в весе, безжалостно отметались: «пока толстый сохнет, худой — сдохнет!» Не иначе сказывалась память о голодных годах, приходившихся на разные периоды ее долгой жизни.
Возвращение в Баку
Итак, Баку. Вот та плавильня,
где разношерстная родня,
что перед фатумом бессильна
произвела на свет меня.
Днепропетровск и Кременчуг,
Владикавказ, Кубань, Лиозно —
им скажет искренний мой друг
спасибо рано или поздно.
Благословен Баку двадцатых!
По Малой и Большой Морской
бродили прадеды когда-то.
Теперь гуляем мы с тобой.
Тут псевдоготика с барокко,
младенческий конструктивизм,
строенья низкие Востока,
амуры, львы a la Paris.
Смешенье многих языков,
как разноцветная пшеница.
Базар обилием готов
за деньги с каждым поделиться.
В двадцатых мир еще не тверд.
Клокочет варево густое.
И кто б сказал, куда несет
ковчег запасливого Ноя?
В Баку Генриэтту ждала безработица. Как пишет она, «такое количество безработных учителей я никогда не видела». Перечисляя директоров школ, имена учителей и предметы, которые ей приходилось преподавать в роли «заменяющей», внезапно бабушка моя останавливается перед фактом, возникшим ниоткуда: «В 1929 году я вышла замуж за Львова Аркадия Соломоновича». Вот так да! Ни слова о том, что из себя представлял ее муж, ни почему она совершила этот поступок, словно прыжок в воду, даже температуру воды не прочувствовав стопами. Приходится восполнить пробел, благо бабушка возвращается к этой теме позднее, когда на 57-й странице своего труда решила рассказать о родне мужа. Взявшись за тему, ей невольно пришлось поделиться деталями знакомства с будущим супругом. И все же, читая бабушкины воспоминания, не могу не удивляться, как много она оставила за бортом: ни слова о своих душевных переживаниях и колебаниях по поводу предстоящего брака, ни звука о том, как она приняла столь важное решение и что сказали ее родители, ни о том, как прошла регистрация. Что это? Отсутствие самоанализа? Скрытность в проявлении чувств? Привычная сдержанность? Или она считала, что гораздо важнее для ее потомков знать, какие курсы она окончила и где и в какие годы она работала? Полагаю, что и то, и другое, и третье. К тому же ее поколению приходилось бороться за существование в условиях разрухи, войны, массового террора. Им было действительно «не до жиру», то есть не до тонких материй самоанализа. Жестокая жизнь подвергала моих предков постоянным испытаниям. Не случайно мой дед позднее сравнивал судьбу человека с участью одинокой лодки, затерянной в океане. Кто выплывет, дойдет до пристани, а кто пропадет…
Вернемся к событийной канве моего рассказа. Генриэтта училась на Высших индустриально-педагогических курсах Азнефти, которые были позднее приравнены к высшему учебному заведению. Окончание курсов дало ей звание педагога-инженера: довольно странная специализация, позднее отмененная. И какими только предметами ни забивали голову усердной студентки: тут и профессиональное движение (попросту говоря, профсоюзы), политическая экономия, экономическая политика, исторический материализм (а как же без него!), история революционного движения на Западе, история революционного движения в России, госстрой, тюркский язык (полагаю, так назывался тогда азербайджанский. Она не овладела им ни в малейшем степени, но каким-то образом экзамен сдала), словом, тьма-тьмущая всего, что было необходимо будущему преподавателю физики. В то же самое время она бегала по школам: в одной школе вела уроки естествознания, а в другой — русский язык и физику. Она работала на износ или, как говорила ее мать, «на туфли», стремительно изнашивая обувь, в которой она бегала из конца в конец города и по школьным этажам. А туфли были в дырках, но не в них было дело: надо было кормить шесть ртов. В семье, где было двое взрослых и четверо детей, включая ее, она, старшая дочь, была основной рабочей силой.
Совершенно замотанная, однажды она не успела на собрание учителей естествознания, которое вела ее знакомая учительница Белла. Генриэтте нужна была программа на следующий год. Ничего не оставалось, как пойти к этой самой Белле за программой. И тут состоялась роковая встреча, оказавшая влияние на многие судьбы, в том числе и на мою. В гостях у Беллы оказался ее брат Аркадий. Он так и впился глазами в новоприбывшую. «Ты свою знакомую угостила чаем?» — спросил он сестру. «Но у меня нет ничего к чаю» «Не отпускай ее, я пойду и что-нибудь куплю». «Странно, — сказала Белла Генриэтте. — Мой брат у меня очень редко бывает. Вдруг чай ему подавай!» Кстати, отчего ей самой не пришло в голову напоить своего братца чаем? То ли не отличалась щедростью, то ли он застал сестру врасплох. Аркадий пошел купить конфет и пирожных. После распития чая Генриэтта заторопилась домой. Аркадий вызвался провожать. Она довела его до ворот: не хотела, чтобы он видел, где она живет. То ли он ей не очень приглянулся, то ли считала это нескромным. У моей бабушки были свои представления о приличиях. Через день, когда Генриэтта договорилась прийти к Белле, вернуть программку, она обнаружила Аркадия «в засаде». Телефонов тогда не было и, как выяснилось, не успев проводить Генриэтту, Аркадий вернулся к сестре и спросил ее, когда та придет опять. Тут Белла возмутилась: «Ты что, не видел девушек и женщин?» Настойчивый Аркадий не захотел упускать из виду ту, которая так его привлекла с первого взгляда.
Завязалось знакомство. Генриэтте было тогда только 24 года, зато Аркадий был старше ее на 16 лет. Сорокалетний жених был лысоват и не блистал красотой. Зато эрудицией и знаниями он явно побивал остальных бабушкиных ухажеров. В процессе ухаживания мой дед был старомоден и любезен. Целовал ручку будущей теще и как-то подарил Тусе духи, от которых она отказалась, так как сочла этот подарок слишком обязывающим. Духи были на ее глазах вылиты рядом с мусорными баками у входа в дом. Соседи дивились: отчего мусорка вдруг приобрела столь несвойственный ей аромат?
Однажды, проходя мимо ЗАГСа, Аркадий намекнул Генриэтте, что в будущем намеревается пригласить ее в это почтенное учреждение. Обрадовалась или забеспокоилась моя бабушка — остается гадать. Во всяком случае она вскорости отправилась с Аркадием и со своей более великовозрастной приятельницей Фаней Абрамовной, педагогом и репетитором, в путешествие на Кавказ. Бабушка не сразу согласилась на поездку по Военно-Грузинской дороге. Не из кокетства, но по бедности. На отпускные деньги, полагавшиеся Генриэтте, ее мать хотела купить швейную машинку, шить одежду детям. Так отпускные были израсходованы, а для путешествия Генриэтта одолжила деньги у другого своего ухажера, Яши. По фамилии Швом, что уменьшало его шансы на благоприятный исход; да и в чем-то ином он, очевидно, уступал Аркадию: то ли в эрудиции и образовании, то ли внешне, хотя и мой будущий дед тоже не претендовал на участие в конкурсах красоты. Словом, по неизвестной причине незадачливый Яша был отвергнут Генриэттой во имя судьбоносного выбора.
О женское коварство! Одолжить деньги у одного ухажера, чтобы отправиться в путешествие с другим! Уж не знаю, насколько Генриэтта осознавала щекотливость ситуации. Скорее, здоровый прагматизм, так ей свойственный, был удобен для самооправдания и не способствовал излишним нравственным угрызениям. Известно, что был у нее некогда ухажер Наум (первый по хронологии), который несвоевременно исчез. Молодой человек отправился «на ловлю счастья и чинов» то ли в Северную Пальмиру, то ли в Златоглавую, не обременив себя какими бы то ни было матримониальными обещаниями. Замечу только, что ему места в воспоминаниях вовсе не нашлось: либо по малости роли в судьбе Генриэтты, либо от застарелой обиды — кто знает? Сведения о нем почерпнуты из домашнего фольклора.
Тем временем легендарная троица отправилась поездом до Владикавказа, того города, где некогда дед нашей героини встретил прелестную швею, свою будущую жену. Затем был нанят извозчик, который повез их до Тифлиса. Как писала бабушка в своих воспоминаниях, «Мы ехали почти неделю, вернее я и Аркадий больше шли пешком. Когда была остановка, то мы с Ф.А. ночевали в гостинице, а А.С. (Аркадий Соломонович — Л.А.) в другой комнате той же гостиницы». Все вполне пристойно, согласно целомудренным нравам того времени! В Тифлисе пути по непонятным причинам разошлись: Генриэтта с Фаней поехали на грузинский курорт Цагвери. Аркадий отправился в Бакуриани, а затем в Сочи.
Вернувшись, Генриэтта снова попала в тиски настойчивого ухаживания 40-летнего поклонника. Сделав предложение руки и сердца, Аркадий повел Генриэтту осмотреть строившийся кооперативный дом, в котором была и его квартира. Этот дом принадлежал управлению Азнефти, где дедушка был начальником планового отдела. Член правления кооператива, он подробно вникал в план своего будущего жилья, выгадывая сантиметры и кроя квартиру по своему вкусу. Квартира удалась на славу: из длинного коридора можно было попасть в три комнаты, слева и справа (гостиную с эркером и две спальни, одна с небольшим балконом). В конце коридора была ванная комната, слева от нее туалет. Затем, следуя по коридору, попадали на кухню, а уж за кухней была просторная веранда. Застекленная веранда очень выручала в летние месяцы от жары и служила вместо холодильника зимой. Возможно, если ее утеплить, то была бы она как дополнительная комната круглый год, но недостаток средств и последующее уплотнение сыграли негативную роль в судьбе этого помещения. В прежние годы, пока платаны на улице были малолетками, гостиная (или Большая комната, как мы ее звали) была и светлее и жарче. Пол в Большой комнате, особенно в эркере, накалялся. Ни о каких кондиционерах тогда и не слыхивали, так что приходилось выбирать: или открывать окна, куда врывался грохот улицы, или прикрывать их и сидеть в духоте. За квартиру эту предстояли целые баталии…
Когда Аркадий получил квартиру, он пригласил в гости Генриэтту с родителями и ее приятельницу Фаню. Фаня Абрамовна понравилась своей тезке Фане Тимофеевне, матери Аркадия, и, как пишет в своих мемуарах моя бабушка, была бы для нее более предпочтительным выбором, посчитайся Аркадий с нею.
Вскорости Генриэтта поехала вместе с учительской экскурсией в Москву и Ленинград. Генриэтту провожали на вокзале родители и Аркадий. Он принес ей чемоданчик с флаконом, в котором содержалась жидкость для омовения рук, а также 300 рублей, которые она не хотела брать. Рахиль, мать Генриэтты, рассудила: «Возьми, не растратишь — вернешь». И право, нелегко было избежать соблазна, когда у Генриэтты с собой было только 50 рублей денег. Остальные отпускные она оставила на жизнь родителям.
Что ж, ничего не оставалось делать, как выходить замуж за того, кого Бог или судьба ей послали. Избранника ее звали Аркадий Соломонович Львов. Вернее, его имя было Арье, но позднее русифицировалось, как и многое в Советском Союзе. По его словам, имена в семье по мужской линии чередовались традиционно бинарным образом: Арье — Соломон, затем снова Арье и так далее, уходя в галутную бесконечность скитаний ашкеназских евреев по просторам негостеприимной мачехи-Европы.
ЗАМУЖЕСТВО
Их брак был зарегистрирован 9 ноября 1929 года.
Такими они были, когда поженились
Никакой свадьбы, как и церемонии по еврейскому обряду не устраивали. После обычной гражданской регистрации (невероятно, но факт!) молодая жена отправилась на работу, а вечером ушла к мужу. На другой день пришел отец Абрам и принес пирог, испеченный мамой Рушей. Дом Аркадия отличался от дома родителей Генриэтты с его скудным бытом. Когда Идочка, сестра Генриэтты, впервые оказалась в доме у Аркадия, ее поразило изобилие посуды и специальных приспособлений для стола, о существовании которых она и не подозревала. Изящные серебряные вилочки для закусок, хрустальные подставки для ножей и вилок, дабы не запачкать скатерть. Такого в бедняцком хозяйстве Бабиоров никогда не водилось.
На следующий день после регистрации в гости собиралась прийти родня Генриэтты, включая двоюродных сестер ее отца с мужьями. Утром явилась и свекровь, которая в первую брачную ночь оставалась у дочки, и принесла связку ключей. Ключи были вручены невестке: ты, мол, теперь будешь хозяйкой. Родители новобрачной пришли вместе с гостями и подарили большую скатерть. Аркадий купил закуски и сладости к столу. Свекровь ни до чего не дотронулась и даже от чая отказалась. Когда прием был окончен, свекровь устроила разнос Аркадию: как он посмел не пригласить сестер! Генриэтта скрылась в другой комнате, предоставив сыну возможность доругиваться со своей мамашей. Через неделю пожаловали сестры Аркадия. По причине, известной только ей одной, свекровь Генриэтты, Фаня, не хотела предупредить невестку, что вечером придут гости.
Домработница, немка Клементина, сказала Генриэтте, что затевается прием втайне от невестки и что свекровь Фаня Тимофеевна (странное отчество для еврейки) что-то готовит. Генриэтта предупредила мужа, и он накупил еды к столу. В конце застолья свекровь опять устроила скандал Аркадию, что он, дескать, не признает свою родню, а только родню своей жены.
Как известно, Генриэтта вышла замуж без особого энтузиазма, повинуясь либо законам физиологии, либо здравому смыслу (а здравый смысл был ее якорем, хотя, признаться, иногда он ей изменял или она ему?). Так, например, не успев выйти замуж, после первой беременности бабушка моя сделала аборт. Отчего она поторопилась и лишила мою мать возможности пожизненной привязанности в виде еще одного брата либо сестры? В сознании моей бабушки, не без налета ханжества, беременность казалась, возможно, излишеством, так как подразумевала, о ужас! — не вполне невинные взаимоотношения между полами. Генриэтта подсмеивалась над своими знакомыми, которые, не успев выйти замуж, тут же обзаводились пузом и начинали плодоносить. Ей было неприятно, что она оказалась в той же интересной ситуации, не успев прийти в себя от геологического переворота в своей жизни — замужества. Кстати, возраст ее замужества, 24 года, по меркам того времени был поздноват. (Замечу в скобках, что строгие нравы моей бабушки и ее командирские замашки впоследствии вызывали у моей матушки откровенное недоумение. Иногда она говорила бабушке: «Если б я не знала, что ты меня родила, то не поверила бы, что ты — женщина!») Закончить первую беременность в законном браке абортом! Блажь или глупость — как хотите называйте и окажетесь правыми. Когда б не знаменитый на весь Баку виртуоз-гинеколог, проделавший бесчисленное число абортов, моя бабушка рисковала остаться бездетной на всю жизнь, а мое появление на свет не состоялось бы также, как и настоящий текст. Но Генриэтта рискнула. На ее счастье, она смогла впоследствии забеременеть и родить сына, а затем дочь, мою будущую мать.
Много позже, уже совсем старой, на вопрос дочери: сделала ли она что-либо в своей жизни неправильно, бабушка долго размышляла и назвала какую-то совершенную ерунду, такую мелочь, что дочь и не запомнила, о чем шла речь. Одной из неотъемлемых черт моей бабушки была неколебимая уверенность в своей правоте во всех случаях жизни. Аборт первого ребенка в ее глазах не представлял ошибки, хотя много позднее она уговаривала свою дочь иметь четверых детей, а ранее отговаривала от аборта свою мать. Так, помогая и поощряя свою дочь, возможно, она хотела загладить свой рискованный опрометчивый поступок, а с религиозной точки зрения и вообще грех. Условия тогдашнего существования не позволили моей матери повторить многодетный подвиг своей бабушки Рахили. Но бывают в жизни роковые решения, а, строго говоря, все наши решения — роковые, и невозможно было в середине двадцатого века возродить многодетную традицию, секрет которой коренился в долготерпении, фатализме и религиозности наших предков.
Конечно, она себя громко ругала, если разобьет что-нибудь, или что-то подгорит, но по большому счету самоосуждение не было ей свойственно. Она была натуральна, без притворства и претензий, и в этом была ее прелесть, в этом были и очарование, и слабость, которой незамедлительно пользовалось более искушенное окружение.
Домашние войны
Семейная жизнь Генриэтты была, мягко говоря, непростой. Аркадий был по меркам того времени обеспеченным человеком. Конечно, речь не идет о земельных участках и малых бизнесах (напомним, что дело было в тридцатых годах двадцатого века, временах раскулачивания и удушения нэпманов), а просто о кооперативной квартире. Но по тем временам с их острой борьбой за городское жилье собственная квартира была роскошью. Омрачала эту роскошь свекровь, которая сразу невзлюбила невестку и всячески старалась отравить ее существование.
Вредная старуха, моя прабабка, возможно, считала Генриэтту бесприданницей. И все-таки приданое было. Оно обреталось в чемодане с книгами и четко усвоенных и уложенных в небольшой голове новобрачной познаниях в точных науках, что было как нельзя более кстати в трудное время. Как при любом режиме не пропадает с голоду сапожник или портной, так и учитель оставался востребованным, пусть и в меньшей степени. Но злая свекровь с этим не считалась.
Родился первенец, Соломон, позднее прозванный в домашнем кругу Аликом. Придя после родов домой, Генриэтта не только не встретила радостного приема, но старуха даже не вышла к ней и отказывалась глядеть на ребенка, своего внука. Гордый отец хотел поделиться радостью и продемонстрировать свое чадо, но в ответ упрямая старуха отвернула шею до хруста позвонков, не желая увидеть очаровательного младенца. Такова была версия этой достопримечательной сцены в позднем изложении свидетеля — мужа сестры Аркадия. По версии Аркадия, его мать полюбовалась младенцем и даже умильно обозначила первое впечатление: «курносенький». Ясно, что мой дядя не мог произвести подобного впечатления. Его будущий орлиный профиль уж никак не мог соорудиться из курносого, разве что вывернуться наизнанку! Ложь во спасение моего деда ради сохранения мира не помогла. Словно вредная старуха Шапокляк, Фаня Тимофеевна была неистощима на выдумки.
Маленький Алик
Маленькие Надя и Алик
Приведу два случая времен домашней войны. Эпизод с котлетами. По обыкновению по вечерам Генриэтта начинала готовить на завтрашний день, а домработница Клементина заканчивала труд утром. И на этот злосчастный раз Клементина отварила макароны и поджарила котлеты. Аркадия не было дома, но неожиданно пришел бабушкин брат Володя. Разумеется, Генриэтта пригласила его к столу. Зайдя на кухню за котлетами, она увидела плачущую домработницу. Клементина поведала, что вредная свекровь, увидав котлеты, взяла себе одну, оставила три на тарелке, а остальные выбросила в мусорное ведро. Генриэтта отдала Клементине одну котлету, а две — Аркадию и брату Володе. О себе Генриэтта сказала, что не любит котлет. Так, желание избежать скандала со свекровью заставило Генриэтту слукавить, что было ей совершенно не свойственно. Тем временем поступок свекрови на веки вечные был приобщен к длинному списку ее прегрешений против молодой семьи.
В реестр злодеяний свекрови вошел и эпизод с арбузом. Половинку арбуза, прибереженную для свекрови, постигла участь несчастных котлет: арбуз оказался в мусорном ведре. Непонятно, за какие грехи.
В третьем случае, описанном в воспоминаниях, мне кажется, повод для скандала у свекрови все же был как-то оправдан. Отец Генриэтты Абрам иногда заходил к ней, брал старый хлеб. Этот хлеб он отдавал сослуживцу, который откармливал свинью. Когда свинью зарезали, то благодарный коллега дал кусок свиного мяса Абраму. Семья моей бабушки не была религиозной, а после революции они вообще отошли от религиозных обрядов. Для Фани Тимофеевны свинина же оставалась табуированной. Когда домработница Клементина стала вечером готовить свинину, разъяренная свекровь вбежала на кухню с криком, что опоганили ее посуду. Аркадий, лежавший в кровати (он болел заболеванием седалищного нерва), вскочил и приковылял объясняться с матерью. В ярости, она его толкнула, да так, что он упал и ударился о металлический остов раковины. Одна Генриэтта сидела в спальне, не проронив ни слова. Клементина обещала вычистить песком всю опоганенную свининой посуду, что и было сделано.
Свекровь не угомонилась. Чувствуя, что сын переметнулся на сторону врага, она решила привлечь его к уголовной ответственности. Спустившись этажом ниже, зловредная старуха обратилась к соседу-педиатру, Льву Моисеевичу, уверяя, что ее бил сын. Для доказательства она предъявила синяк, неизвестно откуда взявшийся на ее старческом теле. Тот не поверил и справку не дал. Тогда она пошла с дочерью в поликлинику и там ей дали какую-то справку. Что было далее — семейная хроника умалчивает, и я вслед за ней.
Ни в одном из перечисленных скандалов Генриэтта не участвовала: она дала себе слово, что препираться со свекровью не будет. Характер у моей бабушки был как кремень — что решено, то решено.
Но когда свекровь выпила четверть литра молока (не только свою четвертушку, но и предназначенную для кормящей Генриэтты), невестка не стерпела: забрала ребенка и вместе с домработницей ушла к матери. Растерянный Аркадий остался один. Тут ему соседка по лестничной площадке подсказала: пока ваша мать гуляет, соберите ее вещи и с Иваном, дворником, отправьте их сестре. А квартиру закройте на замок, который я вам дам. Сами же сидите у меня и ждите.
Так и было сделано. Вечером сестры вернулись с матерью, принеся обратно ее пожитки. Но не тут-то было! До полуночи они сидели на ступеньках, ждали, пока придет брат и заберет вредную мамашу. Наконец, терпение лопнуло у Ольгиного мужа, Дуси (Давида), и он стал орать: «Чего вы ждете? Его здесь нет!» Так продолжалось три дня. Аркадий до полуночи сидел в засаде у соседей, а потом шел к себе в квартиру.
Главное было достигнуто: старуха с сыном больше не жила. Попытки сестер переселить мать обратно к сыну не увенчались успехом.
Трудно понять, чем руководствовалась старая карга, моя прабабка, и почему она так невзлюбила невестку. То ли тут был традиционный комплекс еврейской мамаши, считающей, что никто не достоин ее драгоценного сына, то ли просто старческий эгоизм: она, возможно, воображала, что ее сын, оставшись холостяком, посвятит свою жизнь ей, но между свекровью и невесткой антипатия была неприкрытая и, как следствие, обоюдная.
Позднее моя мама вспоминала, как ее приводили к седенькой старушке, казавшейся такой маленькой и безвредной, что если бы не достоверные рассказы моей бабушки, никто бы не поверил в ее былую грозную силу. Старушка, то бишь моя прабабка, умерла в годы войны, попав под трамвай. Она стала туга на ухо и не расслышала предупреждающего звона, издаваемого стремительно надвигающимся транспортным средством, позднее отошедшим во времена былые. Трамвай, будучи предметом ностальгических вздохов и воспоминаний для многих бакинцев, в глазах моей семьи сохранил свою двойственную роль. Романтически далекий, но все же убийца, как Хосе из оперы Бизе.
Семейная жизнь
После того, как Генриэтта сбежала к родителям, потребовалось несколько дней и уговоры, чтобы она вернулась. Хотя козни свекрови ей уже не угрожали, сам Аркадий был тоже, как говорится, далеко не подарок. Приведу несколько примеров. Как только они поженились, он объявил Генриэтте (из воспитательных соображений, не иначе), что у него долг и надо бы жить поэкономнее. Теперь уж не выяснить, сколько времени он ей морочил голову воображаемым долгом. В первые годы их брака, уже с двумя детьми, они поехали на теплоходе по Волге до Москвы. Всю дорогу Аркадий сокрушался, как дорог обед. В результате они стали брать только два обеда: один ему, а второй ей пополам с Аликом. Какие-то крохи доставались малышке Наде.
Генриэтта свято придерживалась завета супруга экономить деньги, пока разговор со свекровью не уверил ее в обратном. «У кого долг?» — воскликнула старуха и тут же отчеканила: «Никакого долга у него нет!» Для Генриэтты, правдивой и прямой по натуре, зачастую даже в ущерб дипломатии и собственной выгоде, подобное разоблачение было громом среди облачного неба семейной жизни. Аркадий был из украинских евреев, родом из Екатеринослава (позднее Днепропетровск). Отошедший от религиозных канонов, он часто подвергал сомнению искренность ешиботников и талмудистов, называя их врунами. Известно, что люди склонны навязывать свои недостатки другим. Это еще Шекспир заметил. Когда он заявлял жене: «Тусь, ей Богу», наученная горьким опытом, Туся отвечала: «Значит, врешь!».
Все годы совместной жизни Аркадий изводил Генриэтту неуместной ревностью. Ревность эта отнюдь не льстила его жене, а только нервировала. Однажды он спрятался за кухонной дверью, в то время как его супруга принимала в гостиной знакомого визитера. Генриэтта пошла на кухню и внезапно увидела спрятавшегося за дверью мужа. Генриэтта, как и следовало ожидать, прогневалась, припечатав ревнивца «дураком». Годы спустя, на старости лет Аркадий попал в больницу, ему и тут показалось, что за Генриэттой кто-то ухаживает. Он незамедлительно поднял скандал, чем изрядно рассердил свою жену. Его терзания кажутся дикими и непонятными, тем более что Генриэтта была образцом строгости и верности. Что касается внешней привлекательности, то это вопрос чрезвычайно субъективный. Я запомнила ее пожилой, позднее старой. Она была веснушчатая, небольшого росточка, с родинкой на щеке, из которой упорно росли два-три волоска, с жиденькими седыми волосами, расчесанными на прямой пробор и завершающимися букольками, созданными при помощи бигуди. Красивый подъем ноги и приятная улыбка, освещающая лицо в минуты радости, вот, пожалуй, и все, что осталось от былой красоты. Но, как известно, в глазах любящего предмет любви остается неизменным, и, следовательно, притягательным не только для него, вечно влюбленного, но в его воображении и для неисчислимых потенциальных и действительных поклонников.
Но я недовольна собой: описала свою бабушку, какой она была на старости лет, безжалостно, словно сторонний наблюдатель. А какой она была в молодости? Сохранились фотографии, где моя бабушка предстает совершенно очаровательной в белой шляпке-панамке с низкими полями, какие носили в двадцатые годы прошлого столетия, в костюме с низкой талией по моде того времени. Аристократический нос горбинкой, ладная фигура, красивые ноги. Когда-то я не понимала красоты моей бабушки. Теперь же любуюсь старыми фотографиями молодой бабушки, где она такая родная и такая навсегда ушедшая! Я понимаю дедушку, влюбленного в нее все годы совместной жизни и безудержно ревновавшего. Что за прелесть была моя бабушка!
Молодая Генриэтта
Упорная учеба моей бабушки на всех курсах, какие только были доступны в то время, дала свои плоды. Она получила высшее образование: курсы Азнефти дали ей звание инженера-педагога. Неслыханная гибридная специальность, будто вышедшая из-под скальпеля доктора Моро. Генриэтте следовало проходить практику по нефтяному делу, а для этого ознакомиться с бурением и добычей нефти. Хрупкое здоровье годовалого ребенка, дочки Нади, воспрепятствовало этим планам. Кстати, когда родилась девочка, Генриэтта сама приняла решение, как ее назвать, заявив, что назовет дочку Надеждой: «Будет моей надеждой на старости лет».
Взяв ребенка, Генриэтта бесстрашно отправилась «поправлять» ее в глухомань. Пункт назначения — деревня Троицкая, станция Слепцовская. Залюбопытствовав, куда это понесло мою бабушку в 1936 году, я, к удивлению, обнаружила, что поехала она в казачью станицу в Ингушетию. Теперь, после того как русских оттуда изгнали в 1990-е годы, не думаю, чтобы кому бы то ни было пришла сумасбродная мысль в поисках свежего воздуха и натурального коровьего молока отправиться в эту глушь. Наши предки были люди бесстрашные, решительные. Прихватив домработницу, Генриэтта двинулась в путь. Считалось, что летом детей полезно вывозить на природу, подальше от удушающей бакинской жары. Жили они на съемной квартире. И тут девочка тяжело заболела: то понос, то рвота. Отчаявшись, Генриэтта собралась было ехать в Кисловодск и телеграфировать мужу о том, что дочь буквально умирает. Не только будущее моей матери, но и мое будущее в очередной раз повисло на волоске! И вдруг хозяйка квартиры сказала Генриэтте, что в станицу приехал некий бакинский врач. Доктор предложил неожиданный путь к исцелению, первым шагом которого было послать домработницу в магазин за коньяком. Но не для взятки, как вы изволили подумать!
Когда коньяк был доставлен, доктор сказал:
«Возьмите одно свежее яйцо, разбейте и вылейте белок в стакан. Этот белок хорошенько взбейте до белой густой массы. Потом в нее долейте до полного стакана кипяченой воды и одну чайную ложку коньяка, размешайте и дайте ребенку пить».
О чудо! Первую ложечку ребенок проглотил, вторую тоже, а после третьей девочка открыла глаза! Стоит ли говорить, что этот способ был взят на вооружение в нашей семье.
И это был не единственный случай чудесного спасения моей матушки. Как-то, когда Наде было два года, она играла на полу. Генриэтта перед работой решила ее покормить: усадила дитя на детский высокий стульчик, а молоко налила в блюдце остудить. Вдруг Надя заплакала. Генриэтта заглянула ей в рот и увидела около маленького язычка в горле зеленую висячую… клецку? Словом, какую-то гадость. Генриэтта схватила дочь на руки и закричала мужу, что у дочки дифтерит. «Откуда ты это взяла?» — удивился он. Образованная Генриэтта набралась этих познаний на лекции о дифтерите, которую читал врач в их школе. Она оказалась права, что и подтвердили как врач консультации, так и безотказный Лев Моисеевич Гальперн. Установили карантин: маленькая Надя с домработницей сидели в отдельной комнате, а Генриэтта с сыном прошли дезинфекцию, ведь он учился, а она работала в школе. Если б не лекция врача и не то внимание, с которым моя бабушка его слушала, то ребенок мог бы задохнуться от дифтерита. Вот вам и плоды просвещения!
Итак, Генриэтта с малыми детьми, Аликом и Надей, живет вместе со своим мужем на улице Камо. Улица была названа именем известного армянского революционера, так умело изображавшего сумасшествие во время ареста царскими полицейскими, что он, пардон, не постеснялся есть говно. Камо известен также и тем, что водился в молодости с Иосифом Виссарионычем, участвуя в экспроприации наличности банков. Погиб он в 1922 г.: его велосипед попал под грузовик при сомнительных даже для того времени обстоятельствах. «Сталин мстил Камо и после смерти — памятник ему в Тбилиси был снесен, его сестру арестовали». (Волков Ф.Д. Взлет и падение Сталина. М., 1992, С. 37).
Но вернусь от революционных распрей к домашним. Даже после того, как Аркадий спровадил мать к сестре, все же отношения между супругами оставались непростыми. Одной из точек постоянного напряжения было отношение Аркадия к родителям Генриэтты. Если в период сватовства Аркадий демонстрировал светские манеры, целуя ручку будущей тещи и всячески выказывая почтение ей и тестю, то, добившись предмета своей страсти, он сменил лучшие манеры на то, что называется «отсутствием манер вообще», что, конечно же, алогично, так как даже отсутствие культуры — это такая культура. Называйте ее альтернативной, если угодно.
Теперь дед мой не раскланивался, когда прабабка приходила помогать приготовить обед и присматривать за детьми. Иногда он делал вид, что не замечал присутствия тещи, «не повернув головы качан», что было уж вовсе грубо.
Незадолго до замужества Генриэтты ее подруга Фаня Абрамовна предупредила Аркадия, что Генриэтта любит своих родителей и, если он подумывает о том, чтобы ее оторвать от них, то ничего не добьется. Остается лишь гадать, как прозорливая Фаня Абрамовна углядела будущее развитие событий. Аркадий пытался «оторвать» жену от родительского гнезда. Его злило, что теща приходила помогать готовить обед в отсутствие пропадавшей на работе Генриэтты и, как следствие, не только проводила времени в их доме больше, чем ему хотелось бы, но под вечер за обеденным столом к ней присоединялся и тесть. Это ревнивому и скупому Аркадию было трудно вынести. Честная и прямая Генриэтта жестко критиковала супруга, негодуя на перемены в его поведении.
Так недружно они продолжали жить и в годы репрессий. Аркадий называл Сталина и его окружение бандитами. Коммунистка Генриэтта приказывала своему мужу молчать. Наивная, она отказывалась верить в разбойничью природу советской власти.
Сама она и не думала сомневаться в одурманивающей пропаганде. В ней удивительным образом уживались преданность семейным ценностям и покорность идолам, навязанным режимом тех лет. Оруэлловское двоемыслие, о существовании которого никто в те годы и не подозревал. Водила учеников на репетиции демонстраций и самые демонстрации, аккуратно платила членские взносы, участвовала в партсобраниях. Как-то встретила она на улице своего двоюродного брата, который советской властью был возведен в ранг бурового мастера. Он поведал, что арестовали его начальника. Генриэтта позволила себе усомниться: «Как так? Неужели невинных арестовывают?» На что кузен ее ответил: «Пока не арестуют кого-то из твоей родни — ты не поверишь». В воду ли он глядел, напророчил ли себе, несчастный, но вскоре он был арестован и расстрелян. Сына его, пятнадцатилетнего Геню, тоже арестовали, но затем выпустили. Родне Геня рассказывал, что играл в футбол в камере со сверстниками. Повезло! Дочь Сима добровольцем ушла на фронт, желая смыть с семьи позор клейма «врага народа», каковым считался припечатанным ее отец. Симе немцы прошили автоматной очередью живот. Говорили, что если бы не то обстоятельство, что она перед ранением не ела двое суток, то она непременно бы погибла. Но Сима выжила и годы спустя навещала нас: величественная и крупная, напоминавшая мне важностью и статью легендарную Ахматову, которую я не видела в жизни, но представляла подобной нашей Симе Фоминичне.
Война
В 1941 г. началась война. Генриэтта, словно капитан корабля, первой приходила в школу и затемно, последней, ее покидала. Малолетняя Надя не засыпала, пока мама не придет домой из школы: боялась, вдруг по дороге маму захватят немцы? Успокаивалась, только услышав знакомые шаги на лестничной клетке, поворот ключа в замке и мамин голос. Город наводнили беженцы. Война больно ударила по жилищным условиям семейства Аркадия и Генриэтты. Целое семейство так называемых «ростовских» вселили в одну из спален. Не успев появиться на новом месте, буквально только зайдя в квартиру, «ростовские» ознаменовали свое прибытие пропажей серебряной ложки. Попытки стремительного дознания со стороны моей бабушки оказались тщетными: ложка бесследно исчезла, а прозвище «ростовские жулики» прочно закрепилось за новыми соседями. В силу обстоятельств, о которых пойдет речь ниже, внедрением одной семьи дело не ограничилось. Через какое-то время «ростовские жулики» исчезли, но вместо них в комнате поселилась обозначенная в семейных рассказах «армянка». Второй спальней завладела семья военных. После них пришла местная семья с отцом семейства-эпилептиком, чьи внезапные припадки внушали страх маленькой Наде. Затем, когда семья с эпилептиком испарилась, место было занято азербайджанской семьей из четырех человек: мать, отец и сын с дочкой. Квартира превращалась в коммунальный бедлам. Уже невозможно было пользоваться ванной комнатой, принимая душ, как в былые времена. Мыться стали ходить в так называемую «московскую» баню через дорогу. На кухне обе газовые плиты были важным стратегическим ресурсом, переходившим из рук в руки. Постепенное «уплотнение», используя жаргон того времени, былой вполне приличной кооперативной квартиры произошло не в один день, и ему способствовал поступок моей бабушки, о котором я не могу не поведать.
Немцы рвались к Баку, к бакинской нефти. Жизнь, и раньше не баловавшая изобилием, стала скуднее и тяжелее в разы. Генриэтта исхудала, иссохла: одежда на ней болталась, грудь высохла, даже месячные прекратились от голода. Но она упорно работала, учительствовала в своей 151-й школе Баку и там же администрировала, будучи одновременно завучем (с февраля 1945 г.). Болела мать, требовали внимания маленькие дети. Бабушку ничего не остановило, однако, когда директор школы Радыгина спросила, как и у всех педагогов поочередно, не поедет ли она копать противотанковые рвы. Радыгина вполне ожидала самоотвод, так как у большинства отказывающихся были уважительные причины. Генриэтта же не выискивала причин для самоотвода. Директор Радыгина, по воспоминаниям бабушки, вскричала: «А ты, Генриэтта, чего? У тебя ж мать больная и двое малышей!» Я сомневаюсь, что Радыгина и в самом деле «вскричала», как описывает бабушка. В конце концов, это касалось не ее лично, да к тому же она была заинтересована в отчете перед вышестоящими инстанциями, что, дескать, вот, набрала добровольцев по зову партии и правительства. Вскрикивала она или только подняла вопросительно брови, теперь уж не у кого уточнять. «Ничего, — ответствовала непоколебимая Генриэтта. — У меня есть мама и муж, они будут с детьми». Услышав о том, что Генриэтта едет рыть окопы, к ней присоединились две незамужние коллеги, биолог и литератор. Так они втроем и поехали.
Переночевали у Генриэтты, жившей вблизи железнодорожного вокзала. Утром отправились в путь и через четыре часа были на месте. На ужин их ожидало царское пиршество: полная тарелка перловой каши, килограмм хлеба и чай. Они уже забыли, когда последний раз ели досыта. Предусмотрительная Генриэтта сказала товаркам: весь хлеб не ешьте, а то можно и заболеть. Спать женщины разместились на верхних полках барака: Генриэтта сказала, что на нижние полки непременно что-нибудь будет сыпаться. Итак, тюфяки из соломы, а подушки из ваты, и крепкий сон после того, как намашешься лопатой!
Биологичка Елена еще успевала и погуливать: по вечерам после работы встречалась с каким-то военным. Да так встречалась, что в дождь приходила сухой! «Под шинелью, небось, не мокро?» — вопрошали подружки и заливисто хохотали. Дородную и высокую преподавательницу литературы Марию Ивановну посылали днем за обедом. Надеялись, что с учетом ее габаритов всей тройке дадут порцию побольше. Она приносила в ведре суп с мясом, а наутро давали хлеб и кусок колбасы. Староверка Мария Ивановна колбасу отвергала. Как-то она все ж решила поступиться принципами и съела колбасу на завтрак. Последовала Божья кара: разболелся живот. Марью Ивановну отправили на подводе в городской госпиталь.
Генриэтта била киркой в землю, а Мария с Еленой выбрасывали землю из ямы. Казалось бы, чего проще? А каково поработать киркой и лопатой городским училкам? Многие ли выдержат и не заноют? Но характер у моей бабушки был, как кремень, и жалоб от ее никто не слыхивал. Наверное, были и кровавые мозоли, болели плечи и руки, но она никогда об этом не говорила, не вспоминала. На кону было самое важное — жизнь. Если б немцы прорвались к Баку, то ни Генриэтте, ни ее семье было бы не выжить. Теперь уже не спросишь, в какой мере знали они о том, что фашисты вытворяли с евреями на оккупированных территориях. То, что стало общеизвестным десятилетия спустя, в годы войны замалчивалось. Целенаправленное уничтожение евреев камуфлировалось под «гибель советских граждан». Гитлер уничтожал евреев в открытую. Сталин хотел уничтожить как евреев, так и память о погибших.
Не думаю, что патриотический порыв моей бабушки был оценен ее мужем: Аркадий явно был недоволен тем, что жена уехала и оставила двух маленьких детей на его и тещино попечение. Тут-то и произошла роковая беседа в потемках между ним и ростовской «врагиней». История умалчивает, что такое наговорил мой любимый дедушка о своей жене, но одно очевидно: сведения эти были настолько нелестного свойства, что невольно услышавший их Алик, лежавший в постели, изгрыз край пододеяльника от ярости. Когда Генриэтта вернулась, то растерзанный край пододеяльника стал документальным подтверждением неблагополучия ее семейных отношений. Если за дознание бралась моя бабушка, то трудно было избежать ее напора. Алик «раскололся». Результатом было решение, которое, возможно, давно назревало. Именно эта жалкая капля переполнила чашу терпения Генриэтты. Выплеснулась накопившаяся горечь обид. Собрав в охапку детей и книги, что составляло ее приданое и самое ценное, приобретенное ею за годы замужества, Генриэтта ринулась вон из мужниной квартиры. Куда ей было податься, как не к родителям? Их квартирку она некогда приобрела на свои средства, с ними продолжала жить ее любимая сестра Идочка. Туда Генриэтта и направила свои стопы.
Развод
Итак, Генриэтта ушла с детьми к своим родителям и не просто ушла, а развелась. Развод моей бабушки — дело темное. Детали процесса мне неизвестны, и долгие годы семья бабушка, мама и вся семья на эту тему не распространялись. Развод этот еще более обострил так называемый «квартирный вопрос». Если к моменту ухода Генриэтты не вся квартира находилась в распоряжении ссорящихся супругов, то ее уход имел своим следствием утрату еще одной комнаты. Представляю, в каком душевном состоянии находился мой дед! Не только его любимое семейство его покинуло, но в квартиру, созданную под его неусыпным наблюдением, вселили чужих людей без надежды от них когда бы то ни было избавиться!
Все тяжелые военные годы Генриэтта жила с родителями, а Аркадий жил один. Он продал ковры, пианино марки Циммерман, но все равно голодал. По его словам, он опух от голода. Однажды кто-то сказал Алику и Наде, что их отец болен. Они были в то время в детском лагере в Пиршагах, рядом с Баку. Мать работала летом в лагере, и дети были в лагере при ней. Когда дети узнали, что папа болен, они стали откладывать изюм, что получали на сладкое. Этот изюм они и принесли ему в больницу Семашко. Надо было знать, как они голодали в то время, чтобы понять значимость этого скромного дара! Алик говорил: «Не люблю воскресенья! В школе хоть что-то дают есть, а тут между завтраком и обедом ничего не получишь!» Летом и осенью выручала бакинская зелень: щавель, шпинат, петрушка, укроп. Можно было сварить зеленый борщ, хотя он почти не насыщал.
Но даже в это голодное трудное время Генриэтта не забывала о родне. Когда стало известно, что ее дядя бежал на восток из Минска от наступавших немцев и оказался один на один с холодной российской зимой, бабушка единственную меховую шапку своего сына Алика послала дяде Соломону. В Баку, рассудила она, зимы не такие суровые, можно обойтись и без меха.
Родители Генриэтты тоже жили бедно. Кстати, даже и после войны они так и не обзавелись телефоном, прожив без него всю жизнь. В 1960-е они заполучили некий газовый аппарат, провозвестник холодильника. Женя, сестра Рахили, жила побогаче (у нее муж работал в торговле). Как водилось при социализме, пронизанном коррупцией, такой человек по определению не мог бедствовать и голодать. В годы войны Руша просила у сестры:
— Дай мне картофельные очистки.
— Зачем тебе?
— У соседей есть овечка, я им отдам.
Никакой овечки не было и в помине. Картофельные очистки Рахиль мыла, перемалывала через мясорубку и жарила из них оладьи, которые голодные дети обожали.
В этой же семье Генриэтта подрабатывала репетиторством, занимаясь со своим кузеном. Она приходила после работы голодная, худая, уставшая. Тетя наливала племяннице детскую тарелочку супа. Семейство это щедростью не отличалось! Но Генриэтта была выше мелочной мстительности. Она оставалась великодушной и родственной.
Муж тетки, товаровед Гриша, подворовывал и боялся ареста. Иногда тетка прибегала к Руше и просила сестру припрятать деньги или ценности. Страшным призраком маячил ОБХСС и надо было быть начеку. Та с религиозным рвением сохраняла доверенный ей скарб, а затем отдавала все до копейки. Как-то тетка попросила и Генриэтту спрятать у себя кулек с ценностями. Генриэтта положила все в платяной шкаф, а потом, когда гроза пронеслась, муж тетки их забрал. И вдруг Генриэтта увидела в шкафу случайно завалявшуюся 500 рублевую облигацию! Что делать? Не приведи господь родственник подумает, что она себе забрала? На следующий день утром Генриэтте нужно было со своими детьми и со школой ехать на дачу. Ни свет ни заря вскочив, она помчалась к тетке, скорее вернуть облигацию. Товаровед подивился. Он, похоже, понятия не имел, сколько у него хранится в закромах.
В свою очередь, когда однажды Генриэтте нужны были деньги, она отдала тетке в залог золотой кулон с моисеевыми десятью заповедями, подарок ее бабушки. Деньги она, конечно же, вернула, но золотого украшения так и не увидела.
По-видимому, честность была отличительной особенностью только одной из сторон этого партнерства. Сынок тетки, Арик, вырос непутевым пьяницей. Уроки моей бабушки не пошли ему впрок…
Щепетильность Генриэтты проявлялась и в том, что она не хотела, чтобы ее дети ходили с бабушкой Рушей к богатой ее сестре Жене. В нарушение запрета однажды такой поход все же состоялся. Дети резво бежали домой, а бабушка медленно вразвалку шла следом. Не успели дети переступить через низенький порог и сойти в темный полуподвал, в квартиру бабушки Руши, они увидели поджидавшую их мать. «Где были, у Жени?» «Да» — проблеяли они. «А я вам запретила туда ходить! Почему не послушались?» Генриэтта схватилась за ремень. Дети забегали вокруг стола, она за ними. Разгневанная Генриэтта запустила ремнем и попала в глаз Наде. На этом вспышка гнева оборвалась. Тут и бабушка подоспела. Охи и ахи, раскаянье и слезы…
Вообще Генриэтта отличалась способностью бурно реагировать на малейшие отклонения от нормы, житейски говоря, «из мухи делать слона». Однажды позвонил директор школы, где учился Алик, и сказал, что Алик (ее Алик!), опоздал в класс и (о ужас!) не нашел ничего лучшего, чем попасть в класс, взобравшись по водосточной трубе. Бабушка устроила такой скандал и траур в доме, что незначительное происшествие это запомнилось ее детям на десятилетия.
Жили они на то, что зарабатывала Генриэтта и что милостивое государство со своей стороны выделяло каждому члену семьи. В военные годы 200 граммов хлеба получала «иждивенка», не работающая бабушка, 300 граммов хлеба полагалось на ребенка (Алику и Наде), 400 граммов получала Генриэтта как служащая, а деду Абраму, когда он работал на трубном складе, полагалось 700 граммов хлеба, которые он съедал сам, ни с кем не делясь. Помогало и то, что подкидывала в годы войны младшая бабушкина сестра Идочка, деля свой солдатский паёк. Карточки отоваривать было некому. Для этого надо было стоять в долгих очередях. Десятилетнего Алика стоять в очереди одного не пускали от греха подальше. (В отличие от него, мой папа отоваривал карточки. Однако и это не помогало: он так голодал, что однажды подобрал корку хлеба с земли, разодрав себе десна и заработав стоматит. В другой раз он с товарищем пошли на мельницу и подбирали зерна, рассыпавшиеся между рельсами, которыми тут же набивали свои ребячьи рты).
Лакомством считался гематоген (сушеная бычья кровь), продаваемый в аптеках, но для этого надо было иметь деньги. Жмых, которым кормили животных, шел в еду и людям. В военные годы и мой отец, и моя мать были постоянно безнадежно голодны.
Однажды бабушка Руша предложила маленькой Наде перед ее днем рождения: «Хочешь, я продам твоих кукол и испеку тебе пирог?» «Хочу!», обрадовалась внучка. Так и поступили. Куклы были проданы на толкучке, Кубинке, где на вырученные гроши удалось приобрести муку и яйца для пирога.
Дед Абрам связался с коммивояжерами и уехал в какую-то Апшеронку, то есть по сути дела был на подножном корму, сам по себе. Какое-то время он стал работать мелким конторщиком на Биби-Эйбате на окраине города. Руша постоянно болела. Идочка училась в местной консерватории. Оттуда на войну не брали. Но она и еще ряд сокурсников добровольцами пошли в армию. К счастью для нашей семьи и для самой Идочки, в боевых действиях ей принимать участия не пришлось. Она проработала радисткой в Сальянских казармах (под Баку) до конца войны. Солдаты, у которых была родня неподалеку, собирали хлеб и каждый день отдавали его какой-нибудь из мамаш, специально приезжавших за пайком. Бывало, баба Руша приводила Алика к казарме, Идочка (о запретная радость!) выносила свою миску борща, и Алик мог поесть настоящий солдатский борщ. Однажды бабушка пришла вне очереди. Как же было ей тяжко узнать, что ничего она с собой захватить не может, что все отдали другой матери, пришедшей ранее. «Сытый голодного не разумеет!» — бросила Рахиль в сердцах дочери. Та, услышав несправедливый упрек, залилась слезами.
Генриэтта отдавалась работе, пропадая в школе с утра до ночи. Если не школа, то репетиция парадов и демонстраций со школьниками. После работы, когда заканчивались классы второй смены, то есть вечером, она шла к некоей безграмотной мамаше домой, обучая ее грамоте. Как же: в Азербайджане была объявлена кампания по ликвидации неграмотности, и Генриэтта не могла не быть в первых рядах. Низкий звучный голос её, по словам учеников, когда она говорила на первом этаже, был слышен на четвертом. Полутонов ни в поведении, ни в самовыражении Генриэтта не знала. Более того, не задумывалась об их существовании!
Командир! Она была администратором сталинского времени, образцом человека, фанатично преданного идее служения двум богам: педагогике и семье. В теологии такой тип верования назывался бы дуализмом, но в отличие от зороастризма, где Бог добра и Бог зла разведены по противоположным концам моральной оси координат, оба божества Генриэтты располагались на положительном полюсе. Два приоритета, педагогическо-общественный и семейный, все время колебались на чаше весов. Годы спустя, когда пришла очередь Надежде рожать сочинительницу этих записок, она позвонила матери в школу. Генриэтта немедленно сообщила дочери, что принимает экзамены, и не простые, а государственные! На это Надя резонно возразила, что ждать она не может и повесила трубку. Тогда Генриэтта все ж примчалась сопроводить дочку в родильный дом на Баилов. Родильный дом этот, так хорошо известный бакинцам, носил имя женщины, не испытавшей радость материнства, Н.К. Крупской. Еще один, довольно малый и невинный абсурд из многочисленных нелепостей советской действительности.
Честолюбие моей бабушки было таково, что и в поздние годы, уже 90-летней старушкой, она любила вспоминать о своих педагогических коллизиях и подвигах и делиться с ними в беседах с терпеливыми слушательницами, каковыми чаще всего были ее помощницы по быту. Но при всем служебном рвении Генриэтты ее нельзя было назвать карьеристкой. Когда директора 36-й школы в 1949 г. сняли с занимаемой должности, Генриэтте объявили, что ее назначают на эту должность. Она работала завучем в 151-й школе и была вполне довольна своей участью. В назначении был и элемент большой неловкости: Генриэтта была знакома с бывшим директором школы, куда ее направляли. Решительная Генриэтта воспротивилась и поехала объясняться в Бакинский Отдел Народного Образования (БОНО). Явившись на прием к заведующей БОНО, она спросила, почему ее назначают директором в другую школу, забирая оттуда, где она проработала много лет. Та указала на райком как на инстанцию, откуда поступил приказ. Неугомонная Генриэтта сказала, что пойдет в райком. И пошла. Пришлось ей объясняться с первым и вторым секретарями. Генриэтта привела аргументы против назначения: она плохая хозяйственница и не может заниматься ремонтом школы. На это секретари стали ей перечислять ее заслуги в работе. «Ваш директор Радыгина уезжала каждый год на два-три месяца, а школой занимались Вы. Как же Вы тогда справлялись?» Наконец, Генриэтта выложила свою припасенную, как она полагала, козырную карту, и спросила: «Я еврейка, вы это знаете?» Двуглавый секретариат рассмеялся и ответил: «Идите и продолжайте работать в 36-й школе так, как Вы раньше работали в 151-й». Трудно представить себе подобный разговор в Америке, где желающие получить работу доказывают на интервью, что они лучше всех подходят для вожделенной вакансии. Довод о еврействе здесь бы вообще не сработал: работодателю затрагивать вопрос о национальности, расе, возрасте и вероисповеданию строжайше воспрещено, а то судебных разбирательств не избежать! Еще труднее вообразить подобную беседу в России или Украине, особенно в 1949 году! Бабушка, как и многие евреи тогда, не ощущала в Баку антисемитизма. Судя по фамилиям, которые фигурируют в воспоминаниях моей бабушки, начальники — директора школ, РОНО, БОНО, райкомовские партийцы — были сплошь либо русскими, либо армянами. Десятилетия спустя интернациональная политика партии привела к тому, что все руководящие должности стали занимать представители титульной нации. Но это будет уж потом, при развитом социализме…
Воссоединение
Наконец война закончилась. Ликованию не было предела. Весь двор пировал, угощая скудными припасами друг друга. Ушедшая в армию Идочка вернулась к гражданской жизни. Гимнастерку она отдала своему племяннику Алику, который носил ее в школу, не смущаясь пустотами выточек. Сестра его Надя имела одно платье — школьную форму, которую носила везде и всюду. Бедность!
Вернулся с фронта и бывший Идочкин одноклассник Костя. Он был летчиком и, нежданно или ожидаемо, совершил дружественный налет на квартиру Бабиоров: стал ухаживать за Идочкой. Когда он впервые появился на пороге квартиры бабушки Руши, школьница Надя оказалась в полном смятении чувств: Константин был и красив, и статен! Оказалось, что он еще на удивление хорошо разбирался в математике. Знания пригодились, когда Костя стал помогать маленькой Наде с уроками. Надю он совершенно очаровал. Что касается Иды, то она тоже благоволила к бравому летчику. Рахиль, впрочем, не была особенно довольна выбором дочери, возможно приговаривала, что для всех них «первым делом, первым делом — самолеты»; к тому же, Костя сын сапожника (что было правдой). Отец у него был русский, мать армянка. Генриэтта же всей душой поддерживала выбор сестры. Костя ей нравился: прямодушный, «правильный», словом, молодец, да и только!
Генриэтта понимала, что сестре необходимо устраивать личную жизнь. Для этого вывода у нее были все основания. К Идочке приходили друзья, она играла на фортепьяно. Распевали песни, веселились. Старшая сестра ощущала, что она с двумя детьми может стать препятствием для счастья любимой Идочки. Она стала задумываться, насколько необходимо ее присутствие в родительском доме, когда ее бывший муж горемыкается один, да и дети хотят воссоединения родителей. Наконец не по возрасту смышленая Надя настояла на встрече родителей. Представляю, как маленькая девочка подводит друг к другу за ручку своих отца и мать. Выглядит комично и трогательно, хотя и не поручусь, насколько эта умильная картинка соответствует действительности.
Как ни тяжело было возвращаться Генриэтте в квартиру, «уплотненную» недоброжелательными соседями, к проблемному мужу, — жребий был брошен, а Рубикон, соответственно, перейден. Вечером на какой-то взятой напрокат телеге мой дед подъехал к дому тещи. Генриэтта, дети и нехитрый скарб (те же книги вперемежку с узлами и баулами) были погружены, и телега двинулась по заданному направлению, туда, где позднее пройдет мое детство. Формально второй раз регистрироваться мои дед и бабка не захотели. Так и получилось, что после долгожданного освобождения от соседей (наступил такой момент счастья) и после смерти Аркадия квартира осталась зарегистрированной на имя дочери, Надежды. История не сохранила деталей воссоединения супругов, но дети были рады, что мать и отец наконец-то вместе!
Между тем ухаживания Константина за Идочкой привели к предсказуемой развязке. Бабушка отдала сестре своё лучшее платье, а вдобавок и каракулевый воротник, споротый со своего пальто. Замужество Иды пришлось на послевоенный 1946 год, голодный и суровый, но бабушке не жаль было ничего для любимой сестры.
В детстве я любила разглядывать фотографию, где Ида со светлыми вьющимися волосами, причесанная по моде того времени, в платье с плечиками (единственное нарядное платье, то самое, которое Генриэтта отдала сестре), была похожа на Любовь Орлову, а мне так казалась прелестнее и роднее во сто крат! Костя в армейской форме рядом с ней — загляденье! Они сидят вполоборота, такие молодые, красивые, такие милые! В красавчика Константина были влюблены все одноклассницы, и долгие годы спустя, когда Константина в Баку и дух простыл, встретившись с его родней, они интересовались: «А Костя все такой же красивый?».
Ида и Костя Жаровы
Ида и Костя Жаровы
Идочка, увы, так и не смогла закончить консерваторию, предпочтя кочевую жизнь жены военнослужащего. Скитаться особенно долго не пришлось. Работа Кости привела их в Кубинку, что под Москвой, а потом и в самое Златоглавую. Родились двое детей, Леня и Марина. И все же Иде Бабиор, в замужестве Жаровой, удалось стать педагогом музыки, а затем и всеми уважаемым директором музыкальной школы в Кубинке и на Сходне, тоже в Подмосковье, долгие годы до ухода на пенсию.
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2020/nomer2/alaverdova/
