Майя Улановская (20.10.1932–25.06.2020) — израильская писательница, переводчица, публицист, автор мемуаров. Родилась в Нью-Йорке, в семье советских разведчиков (до революции бывших анархистами). Узница сталинских лагерей, участница диссидентского движения в СССР, жена литературоведа Анатолия Якобсона. В Израиле — с 1973 г. Жила в Иерусалиме, в районе Неве Яаков, где мы с ней и познакомились. Я дружил с Майей с середины 1990-х годов, очень часто приходил к ней домой, и иногда записывал свои впечатления от наших встреч.
На днях она умерла.
***
М. Улановская
…Завтра Майе исполняется восемьдесят лет.
Сегодня я ходил её поздравлять. Не говоря уж о том, что человек она замечательный и, прямо скажем, довольно необыкновенный, вообще не так много у меня знакомых, родившихся в Нью-Йорке, в семье бывших анархистов и будущих советских разведчиков, и ещё меньше среди них людей, за участие в антисталинских молодёжных группах получивших двадцатипятилетние лагерные сроки. В той группе, где была Майя, всех мальчиков (которым едва исполнилось по 16-18 лет) расстреляли — выжили одни девочки, и Майя среди них была самая буйная. Она дралась со следователями и охранниками, сидела на Воркуте, в Тайшете и Абакане, и лучшими подругами её на зоне были кореянка (естественно, японская шпионка) и бывшая мельникивка (это будет покруче, чем бандеровка). Майю интересовала правда. На лесоповале она выучила и распевала песни партизан-ОУНовцев (за исполнение песен которых давали внутрилагерные дополнительные сроки), и в украинском бараке называли её — «наше кудлате жиденя». Она сидела с сектантками, атеистками, коммунистками-ортодоксами, проходившими по делу «право-троцкистского блока», бывшими эсерками, меньшевичками, вдовами расстрелянных перед войной командармов и вдовами расстрелянных после войны офицеров власовской армии, и все они были ей интересны. Ей вообще всё и всегда было интересно. Я думаю, бессмысленно пытаться рассказать о ней в дневнике. Можно лишь писать отдельные заметки, но о живых это всегда трудно делать.
Когда её посадили, ей было 17 лет.
Выпустили её перед ХХ съездом. Ей было 20 с небольшим. Она была пытлива, пряма и не умела кокетничать. Она вышла замуж за Анатолия Якобсона. Она до сих пор не понимает, почему этот денди-философ и литературовед женился на ней. Может быть, ответ на этот вопрос содержит его фраза, кинутая ненароком — «Не у каждого жену посадили в неполных восемнадцать лет…»
А может, и нет.
О ком бы ты ни говорил с ней — она знала всех. В доме у неё бывали Солженицын и Шафаревич, опальный генерал Пётр Григоренко и отставной диссидент Пётр Якир, Галич и Ким, Ковалёв и Алексеева, Евгения Гинзбург и Аксёнов, Лидия Чуковская и Ростропович. «Хроника текущих событий» — дело рук её мужа. Они приземлились в аэропорту Лод в канун Йом Киппура 1973-го года, а на следующий день началась война Судного дня. Она начала жизнь в Израиле, когда до окончания её лагерного срока оставалось 3 года. Она… Нет, это тема для монографии.
В шестидесятых годах по стране ходили самиздатовские бобины с лагерными песнями в её исполнении. Впрочем, там были не только лагерные песни.
Пленки эти давно размагнитились и рассыпались в пыль.
Усилиями читателей её книг песни в конце концов приобрели относительно прослушиваемую форму. Относительно — потому что всё равно это шестидесятые, и всё равно это уже тихо, и всё равно это моно.
В Иерусалиме она работала в Национальной библиотеке, пожирала чужие книги и писала свои. Она до сих пор их пишет. Она знает кучу языков, куда больше, чем я. Она переводит с четырёх живых языков и с трёх мёртвых. Просто так, интереса ради. Она занималась здесь политической деятельностью и слыла ультралевой, но вышла из партии и написала открытое письмо членам ЦК, обвинив их в том, что они предали собственный народ. Когда они позвонили ей по телефону, чтобы объясниться, она сказала, что ищет правду, а не дивиденды. В восемьдесят лет она ходит на курсы математических принципов изучения Талмуда — и не верит в Бога. Она дружила с папой нашего премьер-министра до самой его смерти и переводила его книжки на русский. Во время литературных визитов в дом папы премьер-министерша подавала ей кофе и делала книксен.
Она стесняется, когда её хвалят. Она никогда не ходит на писательские собрания; её избирали почетным членом трёх писательских союзов и приглашали на чествования, и она всегда говорила, что не придёт, потому что у неё болит живот. Она не считает себя писателем. Она…
Когда она выгуливает своего пса Рыжика, то бежит за ним по улице вприпрыжку. Она доводит до головокружения Губермана, живущего в трёх домах от неё, когда тот выходит выгуливать свою больную ногу. Игорь моложе Майи, но голова у него кружится, потому что она бегает вокруг него, держа пса на натянутом поводке, потому что псу нужен моцион.
Её любимые слова — «ага» и «минуточку».
Когда её обуревает какая-нибудь идея, она звонит мне в любое время суток и обращается на «Вы». В два часа ночи она может позвонить мне и сказать: «Минуточку…» Когда я, недосыпающий, раздраженный, чудом уснувший за десять минут до звонка, не понимая, кто это, кричу в трубку: «блядь!..», она удовлетворенно произносит своё второе любимое слово: «ага».
Три раза за пятнадцать лет нашего знакомства она назвала меня Мишенькой. Знаете, мне это очень важно.
А вообще… Она была девчонкой, понимаете? И осталась ею. Девчонкой, которой всё интересно.
(19.10.2012 г.)
* * *
…Вот почему я люблю ходить в гости к Майе? Потому что, кроме официальных писательских посиделок, ее дом — единственное для меня место, где можно говорить о книжках три, четыре, пять, семь часов безостановочно. Однажды мы разговаривали двенадцать часов подряд. Разговоры не прерываются даже за столом, на который Майя ставит всякие кофе, орехи, шоколад, пирожные всевозможные и бутерброды. Готовить полноценные обеды она, как и многие другие творческие люди, терпеть не может, хоть и умеет. Она вообще всё умеет. Попробуй не научись всякому после Гулага, куда тебя отправили на четвертак и пять по рогам. Я, например, не сидел, а был только в армии — весьма относительный аналог — но гарантирую, что год, проведенный в рядах наших доблестных вооруженных сил, для нервной системы идет за пять лет; а уж год нормального лагеря на Тайшете, наверное, идет за все десять. Товарищ прапорщик из нашей батареи управления и артиллерийской разведки говорил обо мне, что «у профессора руки из жопы растут» — и я, признавая сей факт, тем не менее констатирую, что все же кое-чему в армии научился. Трудно совсем ничему не научиться, для этого нужно иметь совсем уже выдающиеся способности. А Майя вот вообще всё умеет. Она говорит:
— Дай Бог всё уметь, да не всё делать.
В Бога, к слову сказать, она не верит. Она является одной из очень немногих известных мне, настоящих, принципиальных атеистов. При этом она вовсе не борется с религией, как, скажем, боролся с ней в юности мой полоумный прадед из поколения комсомольцев-добровольцев. Майя даже ходит на курсы по изучению математической логики Талмуда. Она всё время куда-то ходит — на курсы, выступления писателей и историков, презентации, встречи с раввинами, но сейчас я не об этом хотел сказать. Ее лучшими подругами в женской зоне всегда были именно религиозницы — бандеровки-униатки и разнообразные сектантки-отказчицы. И она за все годы ни разу с ними не поспорила и избежала соблазна устроить частный антирелигиозный митинг. Наоборот даже. Ей было с ними интересно. Ей вообще всю жизнь интересно с людьми, она людей рассматривает, как в лупу, но совершенно ненавязчиво, человеческие образы и характеры где-то откладываются фотографически, и потом это проявляется при написании книг. Отличные выходят у нее книги, самые разные, и все написаны прекрасным языком. При этом она не входит ни в какие литературные организации и стесняется, когда ее саму называют писательницей. Она переводит с шести языков и не считает, что в этом есть что-то особенное. Она не любит писать автографы. С ней можно разговаривать обо всем. Запретных тем нет.
И еще она ничего и никого не боится. Чувство страха у нее отсутствует с самого детства, как таковое, и она считает, что это патология. Никогда на следствии, в тюрьме, в зоне она ничего не боялась. Из всех подследственных она одна кричала надзирателям, что они — сволочи. И, когда на суде ей предоставили последнее слово, она призывала к свержению строя.
— И никакого страха не было? Ясно же было, что может последовать…
— Не-а. Не было страха. Что угодно было — гнев, интерес к происходящему, но не страх. Я понимаю, что это ненормально.
Интерес — да. У нее громадный интерес к явлениям и людям. Ко всему на свете.
Она знает и помнит всех. Лично. И Солженицына, и Сахарова, и Галича, и у Евгении Гинзбург сидела на кухне, и та ругала ее за то, что опять прячет папиросы (тогда Майя еще курила), и Аксенов был для нее просто Васей.
— Миша, вы будете смеяться, но либерализму и толерантности я научилась в лагере. Я совершенно никому не собираюсь ничего доказывать (скажите «ха-ха»). Это только на следствии я старалась объяснить тюремным начальникам, что они сволочи. Вместе со всей их властью. Молодая была.
Она и сейчас молодая. Ей семьдесят восемь лет. Когда я разговариваю с ней, или кручусь вместе с ней по ее квартире, или выхожу вместе с ней на улицу выгулять ее пса Рыжика, я чувствую, что разговариваю со сверстницей. Это тот человек, которого невозможно было бы назвать бабушкой — даже при более удачном раскладе, даже если бы у нее действительно были внуки. Она бежит по улице вприпрыжку, увлекаемая рвущимся с поводка Рыжиком, и я с трудом поспеваю за ними. Она в домашних тренировочных штанах. Она размахивает руками. Она встречает гуляющего Губермана и кричит: «Эге-ге! Это же Губерман! Ого-го! Давно не виделись» — и просит передавать пламенные приветы Юлику.
Юлик — это Ким. Губерман обещает, а потом говорит — а чего это я должен ему передавать приветы, возьмите да и позвоните ему сами. Да некогда! — кричит Майя, стараясь удержать рвущегося Рыжика, и крутится вокруг Губермана, и тот послушно крутится вслед за ней, чтобы, как положено джентельмену, быть лицом к даме, и у него начинается головокружение, и он опускается на скамейку и показывает мне пальцем, что у него голова кругом пошла, и, пока Майя бегает за псом, он пугливо шепчет мне на ухо: «это пиздец!» — и глотает какие-то таблетки, которые ему прописали врачи, и которые он всегда забывает принимать. И Майя убегает домой, и я бегу следом за ней и отдуваюсь.
Мы прибегаем к ней домой, и спешим на кухню, и, если в холодильнике обнаруживается бутылка вина, мне ее достают, и я ее выпиваю. При Майе не нужно стесняться. Она достает бокал, ставит передо мной, усаживается на табуретку напротив и, подперев голову руками, смотрит, как я пью. Сама она не пьет. Не пьет и не курит. Не курит она уже лет двадцать пять. В лагере она приучилась курить махорку, когда ей было восемнадцать лет, и потом процесс отвыкания был несколько болезненным. И, поскольку он был болезненным, она посчитала, что именно поэтому нужно бросать. Чтобы не зависеть ни от чего и ни от кого. При этом гость имеет полное право в ее квартире курить и даже напиваться — хоть до поросячьего визга и изумления.
Мяса она не ест тоже, и тоже — принципиально. Ей жалко животных, но главное вовсе не в этом, а в том, что она навидалась в зоне, как доходяги ели дохлых лошадей, охотились на крыс и даже на кота гражданина начальника оперчасти. В конце концов кота поймали и съели. «Я посмотрела на все на это и решила, что не буду есть мяса. Ну, я же никому не указываю, что нужно и что не нужно. Я вот для себя только решила, что — не буду».
Еще, кажется, не было ни разу, когда бы я ушел от нее с пустыми руками. Она нагружает меня интеллектуальным багажом не только в виде бесед на какие угодно темы, но и в виде новых книжек. У нее громадная библиотека, у нее всегда есть всевозможные новинки со всех концов света, она просто не успевает читать, и ей хочется поделиться всем — и со всеми.
На этот раз она вручила мне «на почитать» последние выпуски литературного альманаха «Диалог», о существовании которого я и понятия не имел, хотя, оказывается, он выходит уже больше десяти лет.
(12.08.2010 г.)
* * *
…Московские журналисты и анархисты Влад Тупикин и Утэ Вайнманн в иерусалимской квартире писательницы и переводчицы Майи Улановской: обсуждение вопросов литературы, политики, лагерных воспоминаний, понятий справедливости, человеческой совести и всего на свете. Майя рассказывает о своих родителях, до революции бывших анархистами, после — ставших советскими разведчиками, а в итоге (чего и следовало ожидать) — узниками Гулага; делится воспоминаниями, как в возрасте 16-и лет получила 25 лет лагерей за участие в «Союзе борьбы за дело революции»; а также ненавязчиво интересуется мнением современных российсских анархистов по поводу арабо-израильского конфликта.
Беседа, начавшаяся при утреннем свете солнца, завершилась при свечах и длилась двенадцать часов с редкими перерывами на чашку кофе; собеседники расстались в полном восторге и обалдении друг от друга. Г-н Тупикин, громыхающий статьями в оппозиционной российской прессе и в интернете, всегда производивший на незнакомых с ним впечатление «семерых — одним ударом», в результате разговора с писательницей неожиданно сник, закомплексовал и заявил, что по сравнению с таким человеком он — полное ничтожество; мы долго и сообща разубеждали его, но он, кажется, отныне так и останется при своем мнении. В свою очередь, его подруга Утэ, как задорная и даже драчливая немецкая журналистка, объявила, что отныне она будет писать не об антиглобализме, феминизме и прочих глупостях, а исключительно о Майе Улановской.
В течение этого дня я, сидя в кресле, выкурил две пачки сигарет и выпил восемь чашек кофе. Двенадцать часов пролетели как пятнадцать минут. Так всегда происходит между людьми, которым есть о чем поговорить. Под конец Майя велела мне передать привет Чайной ложечке. А кто это? — оживились оппозиционные журналисты, — наверное, судя по кличке, прогрессивная деятельница, скрывающаяся в подполье? — О, очень прогрессивная, — бормотал я, зажигая сорок первую сигарету, — это известная книгофилка, покровительница безродных космополитов, приятельница Председателя и последовательница когнитивного диссонанса… — Миша, — сказала Майя, заботливо глядя на меня, — у вас не произошло, часом, кровоизлияния в мозг? В кору обоих полушарий? — Уже давно, — с готовностью ответил я. — В обе коры и даже глубже. — Ну хорошо, тогда мы пойдем домой, — сказали московские гости, и мы пошли ко мне; выходя из парадной, журналисты заспорили, как им озаглавить будущую статью о встрече с Майей: «Поразительная встреча в удивительном городе», или же просто и непретенциозно — «Встреча с иерусалимской писательницей». — С престарелой! — неожиданно завопила Майя, свешиваясь из окна, — заметьте — с ПРЕСТАРЕЛОЙ писательницей! Рот фронт! — и она захлопнула окошко.
(21.03.2010 г.)
* * *
…В Иерусалиме пошел снег — первый (дай Бог, не последний) в этом году. Буран, метель и пурга одновременно. Это явление природы, это чудо, происходящее далеко не каждый год, является тем событием национального масштаба (не работают государственные учреждения, школы, транспорт), которое я ожидаю всякий раз с какой-то первобытной, пещерной радостью (те, кто мой дневник читает не первый год, уже наслышаны). Это — бьется в тесной печурке огонь, потому что — перебои с электроэнергией и прекращается обогрев квартир, это — вьюга на плато Расвумчорр (в смысле — воспоминания о Визборе), это когда ты ранним январским утром выглядываешь из землянки в стойбище племени Сынов Лося на северном берегу Онеги (в смысле — воспоминания о «Листах каменной книги» Линевского, и о самом Линевском), это — трубный вопль воспламененных любовью мамонтов верхнего палеолита (в смысле — воспоминания о Быстроногом Джаре, а заодно — о земле онкилонов).
Пару часов назад я, воспламененный неслыханным в наших широтах бураном и трещавшими под тяжестью снега пальмами, вбежал в семикомнатную квартиру моей соседки и подруги Майи Улановской — облепленный снегом и воем ветра с головы до ног — и, размахивая руками и ногами, кружась по салону, как бешеный шаман, завыл: «…Буря! Пусть сильнее грянет буря!..»
Майя, кутаясь в присланную из Москвы шаль, оторвалась от компьютера, за которым она набирала правку текста своей девятой книги, взглянула на меня и кротко сказала:
— Знаете, Миша, вы еще молодой человек, вы способны улыбаться маленьким радостям жизни; а я, после шести лет на Колыме, никакой ностальгии по снегопаду не испытываю, вы уж простите великодушно. Я, так сказать, вмерзла в ее неповторимый лед.
И вернулась к правке.
(29.01.2008 г.)
* * *
(Вместо послесловия — цитата из Василия Голованова.)
«…Не было ни-че-го такого в моем “романе”, что отличало бы его в лучшую сторону от других хороших книг — и неевклидова геометрия, и разнонаправленные потоки времени были здесь решительно ни при чем. “При чем” была только одна вещь: я сумел поставить на кон душу. Раскрыть ее. И не бояться, что мне в нее плюнут.»
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2020/nomer2/goncharok/
