Глас его шофара. Ицхак Каганов (1904-1978)0

Приложение

Ицхак Каганов «Торат ha-тамир»

Иудаизм придает большое значение радости жизни. Особенно приятно, когда напомнит тебе об этом не раввин, не хасид и даже не еврей, а любимец русскоговорящего мира, талантливый бард и драматург Юлий Ким. В одном из своих текстов он сказал: «Я так понимаю, это заложено в самом иудаизме: жизнь – это дар Божий, которым надлежит дорожить и которому надо радоваться».

Ицхак Каганов, о котором я хочу вам рассказать, был пронизан этим чувством, жил им, рано облек и в мысль, в слово. Свой талант и миссию в жизни он понимал именно так. Его дочь Элима вспоминает, как ее муж Саша сказал однажды ей и маме: «Вы даже сами не знаете, с каким человеком рядом живете!».

***

Самолет держал курс на Израиль. Невероятно, немыслимо. Неужели и впрямь кончилось его долгое изгнание, его двухтысячелетняя разлука с Эрец-Исраэль? Разгоряченную голову надо было отвлечь, остудить, и Ицхак Каганов раскрыл свежий выпуск журнала «Швут», на иврите, подаренный ему накануне в Вене израильским консулом. Неожиданно заметил статью со странным названием «Исчезнувшие и замолкнувшие». Найдя нужную страницу, начал читать и вздрогнул, увидев список из 27 арестованных в Советском Союзе еврейских писателей и поэтов. Некоторых из них он хорошо знал лично – вот Цви Прейгерзон, Цви Хьог… И вдруг его собственное имя: «Ицхак Коэн (Каганов), один из авторов журнала "Брейшит". Руководил еврейским театром на Украине. Биографические данные неизвестны...»

Не гремели фанфары, не горели прожектора, только стучало как барабан собственное сердце. Он не был ни диссидентом, ни отказником. Едва ли кто-то из членов израильского правительства знал его имя. О нем не рассказывали в передачах зарубежных радиостанций, он не встречался с иностранными корреспондентами... Но был круг людей, в основном, из дипломатического корпуса, а также политики, историки, несколько видных литературоведов, для которых этот неведомый человек представлялся героем, сошедшим со страниц библейской истории! Среди них были те, кто ознакомился с рукописями Каганова еще до его приезда в страну, и те, кто знал историю его жизни и пересказывал ее другим, и те, что помогали переправить его рукописи в Израиль, и те, наконец, кто готовил эти рукописи к печати. Вот они с нетерпением и волнением ждали встречи с Кагановым.

Очень скоро об Ицхаке Коэне-Каганове появятся статьи в центральных газетах, на иврите, и какими только эпитетами его не наградят: человек-загадка, живое чудо, современный библейский герой, удивительная личность… Но как это часто бывает, а в Израиле постоянно, ибо тут события набегают и сменяют друг друга с невероятной быстротой, волна любопытства и интереса к необычной личности взметнулась, как девятый вал, но продержалась недолго. Накатит волна и отхлынет, даже самая высокая... Но набежит новая, а за ней еще и еще… В этом моя надежда. Такие люди рождаются редко, но судьбы такие сохраняются в исторической летописи народа. В Израиле он стал подписываться «Ицхак бен Дов ха-Коэн» – Ицхак сын Дова Коэна. Коэнами в иудаизме, как известно, называли сословие священнослужителей в Иерусалимском Храме. Мне кажется, он всегда об этом помнил. Дед Дов-Берл звал его Иче. А по-русски будут называть Исаак Борисович.

Многое в жизни Каганова даже ему самому казалось странным, необыкновенным, порою мистическим – с самого раннего детства.

Думал об этом, наверное, и раньше, но написал только тогда, когда жизнь подходила к концу, и он со всей очевидностью понял, что не только его судьба и судьба его творений, но даже само его детство было фантастическим. На русском языке Ицхак Каганов оставил с десяток страниц воспоминаний, совсем мало, но мы как бы слышим его спокойный голос и представляем себе картины, открытые его внутреннему взору. Признаюсь, для меня есть в них какое-то необъяснимое волшебство (они, кстати, никогда ранее не печатались):

…Уединенный домик на берегу тихой реки, в котором я родился и рос, построил мой дедушка рабби Арье-Лейб Кожухин по совершенно непредставимому чуду.

Арье-Лейб Кожухин жил в Орловской губернии, но царскими указами 80-х годов[1] был изгнан в числе других евреев из областей «чистой» России и поселился с семьей в местечке Горки, что в черте оседлости (Могилевская губерния).

 

Братья Кагановы в детстве (слева направо): Иосиф, Ицхак и Меир. Горки, 1909

В течение двух лет он строил и построил дом, но в ночь новоселья дом сгорел. (Этот пожар будет не последним в биографии Каганова – Ш.Ш.)

Арье-Лейб увидел в этом знак свыше и не захотел заново ставить дом в самом городе. Он стал бродить в его окрестностях и в полутора верстах от города натолкнулся на залежи глины, годной для производства кирпича.

Место это утопало в холмах и котловинах, было покрыто рощами и изрезано канавами. Его окаймляла река с деревянным мостом, от которого тянулось шоссе к далекому уездному городу. На берегу этой реки, вплотную к мосту, он нашел крошечный клочок земли, на котором с большим трудом можно было поставить дом для жилья. Здесь Арье-Лейб построил свой – наш – дом. Более 45 лет этот уединенный еврейский дом стоял единственным во всей окрестности.

 

Во дворе дедовского дома. Здесь прошло детство ...

Из всех евреев Горок, живших в тесноте улиц и переулков, лавок и мастерских, синагог и церквей, мы были единственными, которые жили в мире, открытом во все стороны, в мире без всяких оград. Дни и ночи. Утра и вечера. Будни и субботы. Все дни жизни. Нельзя было находиться в таком месте и не чувствовать в любую минуту, на каждом шагу мир, окружающий тебя своей красотой и удивительной цельностью.

Но с этим домом было связано также нечто особенное, не встречавшееся в другом месте: две горы, у подножья которых он стоял, наседали на этот дом. С трех сторон окружали его берега реки, холмы и рощи, которые закрывали от него простор и горизонт. Но в передней части дома, в сторону Юга и Запада, властвовало небо. Небо во всей своей бесконечности и простор, творящий небеса. Полных 17 лет я находился в их царственной власти. Что не успевал совершить день, кончали сумерки.

Солнце здесь оседало прямо перед глазами. Снижалось в обилии своего сияния и пламенеющих лучей и удалялось. Я чувствовал в этом месте нечто от закрытия неба, вроде молитвы «Нэила» в Йом Кипур.

Это ощущение нашло свое выражение в моей первой поэме («Из стороны, из края» – «Ми-эвер ми-кацэ, напечатанной в сборнике «Брейшит»[2]). Когда в 30-е годы меня впервые представили ивритскому писателю Цви Прейгерзону[3], с которым я раньше не был знаком, он посмотрел на меня долгим взглядом, пожал мою руку и произнес негромко: «Цовеах херес алей ха-адамот... » – «рычит солнце над землями...» – это была заключительная строка моей поэмы в «Брейшит».

После того, как я увидел Вселенную из многих точек на Земле, я могу засвидетельствовать, что ниоткуда она не вставала передо мной и во мне во всей своей обнаженности и чистоте, одновременно земной и божественной, как из того чудесного дома дедушки.

Когда мне было 10 лет, в один из зимних вечеров, в сумерки, я поставил на берегу той реки снежный алтарь и, преклонив колена, произнес у подножия его свою первую клятву:

– Если я забуду тебя, Иерусалим, да отнимется моя правая рука, да присохнет мой язык к нёбу, если я не вспомню тебя, Иерусалим!..[4]

Читаешь этот отрывок и почти физически переносишься в место, с которого все началось. Радушное введение в красоту мира, увиденную глазами мальчика на заре жизни, описание Вселенной, которая просыпается и засыпает прямо перед твоим взором – все это невольно вызывает какие-то собственные воспоминания и ассоциации. Не часто встретишь и столь уникальное раннее духовное взросление ребенка: в его мыслях уже тогда обретают смысл и жизнь понятия временного Вавилона и вечного Иерусалима. Эти странички должны были войти в его последнюю книгу «Скрытыми путями»[5], но оставшаяся рукопись займет всего 74 странички машинописного текста на иврите, а на русский он сам переведет, как уже говорилось, всего с десяток или чуть больше страниц. Хочется их цитировать, а не пересказывать, потому что в них живо его дыхание, интонации голоса…

Начать рассказ надо с деда, но вкратце стоит рассказать и о роли отца в истории нашего дома. Дед был доволен, что со свадьбой старшей дочери в его дом вошла также Тора. Постоянные книги деда ограничивались «Теилим», «Маамадот» и «Хаей адам» («Псалмы», «Классы», «Жизнь человека»).

Отец учился в ешивах Воложина и Вильно до 20 лет, но раввином не стал. Он был глубоко верующим человеком, не пренебрегал ни одной из мицвот и каждую исполнял с большой искренностью. В сионизме признавал шаги приближающегося избавления (геулы). Был большим трудолюбом, и на своей водяной мельнице держал только одного рабочего, вместе с которым делал всю тяжелую работу и которого оставлял вместо себя в субботы и праздники. Край, в котором он жил, любил всей душой. Он происходил из Петровичей, городок близкий к Любавичам. И хотя сам был абсолютным ортодоксом, чтил не только гаона из Вильно, но и старого рабби из Любавичей.

Навсегда запечатлелись во мне мелодии, которые отец напевал на исходе субботы и всегда заканчивал известным напевом «Элиягу ха-нави». На улице ни души, тишина и святость властвуют в мире. Солнце склоняется к закату. Его пламенеющие лучи проникают сквозь оконные стекла во все комнаты дома и в гостиную, где на стене висит портрет рабби Ицхака Эльханана[6]. Отец размеренно шагает по комнате и с чувством напевает хасидскую мелодию. И чудо приближается, и я внимаю всеми струнами души этой удивительной мелодии: Элиягу ха-нави Элиягу ха-тишби Элиягу ха-гил'ади Бимhера яво элейну Им Машиях бен Давид...[7]

Стоило, чтобы этот дом был построен в этом месте и из него распространялись во все стороны неба и земли эта прекрасная мелодия и эти святые слова. И все это вливалось в мои уши и проникало в мою душу, и когда я находился в колыбели, и когда отдался сионистской деятельности.

...Занятиям в Петроградском университете, в котором я числился с 1921 года, я не придавал большого значения. После сионистской деятельности предыдущих лет я весь и полностью погрузился в проблемы духа и мысли, тревожащие мой народ издавна. Фактически, 1921-23 годы в большом и шумном северном городе были годами моего полного одиночества. Это были также годы, приведшие к группе «Брейшит», в первом и последнем сборнике которого, как я уже писал, появилась и моя поэма «Ми-эвер, ми-кацэ».

В 1923 году, когда Эрец-Исраэль была в самом своем халуцианском восстановлении, я не повернул к ней своего взора.

Мою жизнь заполняли беспокойные дни и бессонные ночи, полные таинственных открытий, пропитанные высшей радостью... Но Слово Б-жие не родилось во мне. Я не знал тогда, насколько далека и трудна будет дорога. Я не откликнулся на зов направить свои шаги в Эрец-Исраэль. Я не внял также уговорам посвятить себя литературе.

Я вернулся в город своей юности, в чудесное жилище дедушки, а «руах ха-кодеш» (божественный дух) закрыт и нем.

Я решил пройти пешком от безумствующей России до скрытой в своих тайнах Индии – может быть, где-нибудь там я удостоюсь желанного часа?.. Духовному кризису (1923-26) немало способствовала моя встреча в 1925 году с Г. Плоткиным (Хьогом[8]). Он очень ценил сборник «Брейшит», особенно мою поэму, видел в ней (во мне) стихийную силу языка. Мы оба в иврите находили высшую ценность в мире. Но Плоткин винил меня в том, что я, по его мнению, был оторван от современной советской действительности, которая несла новое всему человечеству и собиралась не только исправить жизнь, но и обновить содержание искусства и литературы.

В эти дни я также часто встречался с Ицхаком Норманом (Симановским) из группы «Брейшит». Он писал пьесы для «Габимы», был членом центральной комиссии «Молодежь Сиона» («Цаирей Цион»). Он сказал мне однажды: «Настало время, чтобы ты отдался сионистской деятельности. Твое место только в Эрец-Исраэль».

Внутренне я не соглашался с крайними позициями и того и другого – и покинул их. Кризис, в котором я очутился (или был ввергнут?), был больше обычного духовного кризиса. То, в чем не преуспел разрушить во мне Октябрь (революционный переворот) в течение семи лет своего существования, сделал Хьог в течение считанных недель. Кризис привел к неожиданному пробуждению духа, и это состояние наполнило меня целиком. Более недели я был прикован к столу и в каком-то лихорадочном воодушевлении писал, писал и писал...

Через десять дней из-под моего пера вышли рассказ, несколько стихотворений и новый гимн.

С душевным трепетом и с ощущением, что Хьог будет доволен этими произведениями, я принес их ему. Он начал читать их при мне и был раздосадован тем, что все было написано по-русски. Не помню, что он мне сказал тогда, но я чувствовал – не этого он ожидал от меня.

Назавтра я оставил Москву и вернулся в городок, где родился...

Впервые в жизни я перестал открывать книги на иврите. В отцовском доме на столе появились книги Маркса и Ленина. Душевный кризис углублялся. Для существования не нужны ни дух, ни мысль, они лишние! Духовное творчество – порча человека! В новом обществе человек растворится в действии, в работе, в производстве! Все остальное – преходящие ценности!

В течение двух месяцев я учился делать полезные крепления и даже немного продвинулся в подковывании деревенских лошадей, но не вошел в святая святых нового мира, не принял его...

В эти дни я случайно повстречал инспектора еврейских школ, и он предложил мне ставку учителя и директора начальной школы в городке, что рядом с Горками. Я согласился.

...Дома в городке остались такими, как были, еврейскими домами, но дворы, улицы окончательно изменили свой вид – плуги, лошади, коровы, скирды соломы... Каждый еврейский юноша знал только одну специальность – сельское хозяйство, работа в поле, пахота, езда верхом на лошадях – парни и девушки, мужчины и женщины, дети и старики.

Я отдался целиком работе в еврейской школе и общественной работе в сельскохозяйственном городке. Стенная газета, редактором которой я был, получила в 1926 году первую премию во Всесоюзном соревновании. Осенью 1925 года в газете «Дер векер» – («Будильник») появились мои первые стихи на идише, а в течение года было напечатано около двадцати стихотворений. Это была крестьянская лирика, полная радости работы на земле. Отзывы на стихи были ободряющими. Мне исполнился 21 год. Для начинающего поэта двадцать стихов за один год это немало. Передо мной была открыта дорога к еврейской советской поэзии, которая делала тогда первые смелые шаги. Но в июне 1926 года случилось нечто, что положило конец моему творчеству на идиш...

В один из вечеров, ближе к полуночи, я сидел в своей комнате за столом, плотно придвинутым к окну, и писал что-то. Я проживал тогда в съемной комнате. Большая часть дома была сдана под клуб, а в другой части дома проживал сам хозяин, который и сдал мне одну комнату. Две части дома снаружи разделял невысокий деревянный забор. На улице воцарилась тишина – ночь, темень. Внезапно я был ослеплен светом, как будто кто-то направил его через окно прямо в меня. Я поднял глаза от стола – верхняя балка забора пламенеет в огне – как будто огонь пробился в эту минуту из самой балки... Это было так неожиданно – в такой час, в царившей вокруг тишине, в темноте, лежащей на земле... Я не могу объяснить самому себе, почему я не разбил окно, не выпрыгнул наружу, чтобы быть между первыми тушителями пожара... Меня пронизало сознание какой-то полной уверенности: дом сгорит, дом сгорит, я должен уйти отсюда...

Я взял в руки чемодан и остановился возле стола – на столе лежала стопка бумаги – все мои двадцать стихотворений, мой духовный вклад в новую жизнь. Огонь приближался к верху оконной рамы. Спокойным взглядом я в последний раз окинул стол, стихи и спокойными шагами равнодушно вышел из комнаты, которая через считанные минуты займется огнем... Всю ночь пожара я бродил с чемоданом по улицам, я был лишен крыши, пристанища. С зарей я вышел из города...

 

Братья Кагановы (слева направо): Ицхак, Михаил (Меир) и Абрам (младший), 1926-28

Это был его второй пожар. Любой другой человек бросился бы спасать странички своего творчества, они лежали перед его глазами, на письменном столе. Каганов оставил их, отдал их пламени, посчитав этот пожар знаком, знамением: ОН не должен больше писать на идише.

В начале 1930-х был новый виток биографии Каганова, вообще пропущенный в рукописи: период учебы в театральном училище при ГОСЕТе, у С. Михоэлса.

 

Ицхак Каганов и Вениамин Зускин, 1934 (во время учебы в студии ГОСЕТа, у Михоэлса)

Каганов учился в режиссерской группе, а его будущая жена Лиза Сукерник – в актерской. С той поры осталось несколько разного качества фотографий. На одной мы видим великого Михоэлса, еще такого молодого, с огромным лбом, доброй и озорной улыбкой, а среди его студентов и Лизу Сукерник. А на другой Ицхак Каганов снят рядом с замечательным актером В. Зускиным. Поистине редкие, исторические фотографии. В 1933 году у Кагановых родилась дочь. Все будут называть ее Лимой, но на самом деле Ицхак дал ей уникальное имя – Элима, в котором две первые буквы означают название имени Бога. Михоэлс поздравил супругов с рождением дочери.

 

Выпускники студии актерского мастерства с Соломоном Михоэлсом. 1934

Идентифицировать многих удалось с помощью дочерей С.Михоэлса – Натальи и Нины. Верхний ряд (слева направо): Авраам Шидло, Роза Курц, Миша (?) Минскер, Фаня Ефимовна Рубинштейн, неизв., Моисей Беленький (в очках), неизв., Йосиф Шейн. Нижний ряд: Сара Фабрикант (крайняя слева), Йосиф Гросс (крайний справа), третья справа Лиза Сукерник, жена Ицхака Каганова, остальные пока неизвестны

За год до окончания учебы Каганов вместе с женой и целой группой артистов покидает студию, Михоэлса и Москву. Причин этого поступка Каганов не объясняет, но сам факт удивляет, даже несколько обескураживает: у каждого из нас – по книгам и устным рассказам – сложился некий молитвенный образ актера и режиссера Михоэлса, и невероятно, что его студию мог добровольно, даже дерзко, оставить один из учеников да еще увлечь за собой других. Но этот шаг обнаруживает в Каганове, при осмыслении многих его поступков и действий, и другие качества – самостоятельность мысли, твердость характера и творческую волю. Почувствовав, что готов к самостоятельной работе, он создает собственную труппу и уезжает с нею на юг, в Симферополь, затем в Днепропетровск. Сначала играют на идише, а потом переходят на русский. Со своим учителем Каганов увидится снова только один еще раз, в Одессе, перед самой войной, году в 1939-м или 40-м, когда придет в гостиницу, где жил Михоэлс, и будет читать ему отрывки из написанной им пьесы о молодой еврейской женщине-героине, ставшей жертвой инквизиции во Франции, в Лионе, в XI веке. По тому, что Михоэлс его принял и слушал, можно заключить, что ссоры там не было, а если и была обида, учитель ее преодолел, уважая в ученике талант и смелость выбора пути.

 

Жена И. Каганова – актриса Елизавета Сукерник. Балашов, 1939. Ей посвящены стихи, написанные им в лагере:

В глазах твоих грусть. Не грусти – / Небо все еще синего цвета. / Улыбнись, как всегда улыбалась. / Будет осень не хуже весны…

Режиссером и художественным руководителем в разных театрах Каганов работал до самого начала войны, до лета 1941 года. В первые же дни войны Ицхак позвал родителей, живших в Симферополе, к себе, они с Лизой и Элимой жили тогда в Ульяновске, но старики хотели сначала продать корову, да и хозяйство оставлять жаль было… Ицхака Каганова вскоре мобилизуют, почти всю войну он проведет на фронте. Мать Мирьям Кожухина и отец Берл-Дов Каганов были убиты фашистами. Подробности о гибели родителей сын узнает, только когда вернется в Симферополь.

 

Родители Ицхака – Мирьям Кожухина и Берл-Дов Каганов

За год до окончания войны, контуженный, Каганов вернулся в Ульяновск, создал при Филармонии Театр миниатюр, тексты для которого писал сам, с 1946 года руководил Филармониями в Тамбове, Владимире, а в 1947 вернулся в отчий дом – в Симферополь.

 

И. Каганов на фронте. Август 1942 (на обороте написано: «Лучшее всегда впереди»)

Мысли об Израиле не давали ему покоя, и Каганов придумал оригинальный план. Он напишет роман на русском языке «Великая энергия» с эпиграфом из Сталина: «Великая энергия рождается лишь для великих целей». У книги будет успех, и вот тогда его выпустят за границу собрать дополнительный материал для продолжения романа. И он ведь сделал это. Но рукопись романа, вместе с военными дневниками, письмами с фронта и книгами на иврите, заберут при аресте.

 

И. Каганов (1942) с семьей, в доме которой он квартировал, когда его батарея стояла в селе. С этим снимком связана забавная история. Ицхак неплохо читал по руке и имел неосторожность посмотреть руку хозяйки. Бабка смекнула, что от постояльца может быть выгода, и стала приводить сельчан. Плату бизнес-леди (на фото вторая слева) брала натурой. На столе появились сметана, яйца…

Невольно думаешь: жил бы человек героем-фронтовиком, уважаемым ветераном войны. Но Ицхака Каганова, недавнего командира артиллерийской батареи, а по профессии театрального режиссера, неудержимо потянуло к запрещенному языку, называемому «древнееврейским», каковым он, собственно, и являлся и назывался в ту пору, когда рядом никто никогда на нем не говорил и мало кто писал.

 

Командир артиллерийской батареи, старший лейтенант Ицхак Каганов. 31.7.42.

На обороте снимка: «Лизочек! Лимонька! Со светлой надеждой проходят эти дни –

будет будущее! Хорошее, светлое! Весь ваш…»

Он пишет сжато, выбрасывая целые полосы-эпохи из своей жизни:

Мой устрашающий итог: 1923, 1933, 1943 <...> Годы двадцатые, тридцатые, сороковые... Я был испытан во всем – от помощника кузнеца до командира артиллерийской батареи на поле битвы. Мои родители были убиты в 1941 году вместе с 16 000 евреев Симферополя. Настал 1948 год. За плечами были 25 лет блуждания над пропастью и стремления к Слову.

 

Михаил, брат И. Каганова. «В городе Севастополе, чистом, как белый парусник, каждая площадь и улица жизнью обязаны им» – эти строки  поэта Марка Кабакова и о Михаиле, погибшем при обороне Севастополя

Просто однажды он снова открыл Танах и словарь[9] и погрузился в учебу. Вскоре он начинает писать на иврите. Работает над автобиографическим романом «Под мрачными небесами». Рукопись первых глав, которую Каганов пытался передать для публикации в Эрец-Исраэль, вместе с рукописями Прейгерзона и Плоткина, а все они доверились одному «любителю» иврита, оказавшемуся провокатором, попала прямехонько в руки органов госбезопасности.

Жизнь часто сильнее вымысла: И. Каганов был арестован в Симферополе 12 сентября 1948 года, как «сионист», всего через десять дней после прибытия в Москву главной «сионистки» мира Голды Меир – первого посла государства Израиль в СССР! Ее, как известно, встречали с почестями, а его привезли в наручниках и препроводили прямехонько в Лефортовскую тюрьму. И он еще долго не будет знать, что в ночь его ареста в Минске зверски убьют его учителя – великого Соломона Михоэлса.

В первые месяцы пребывания в тюрьме Каганов находился в тяжелейшей депрессии. Он и до ареста не слишком верил, что можно оживить в душе язык, который он забросил 24 года назад, а теперь исчезала и последняя надежда. И вдруг…

Не удивляйся, читатель, неоднократному возгласу «вдруг», потому что у нашего героя, как мы еще увидим, именно так многое и происходило. Когда душа его пребывала в глубоком отчаянии, мелькнула вдруг спасительная мысль: а ведь его иврит-русский словарь арестован не был! Значит, как только его отправят из тюрьмы в лагерь, он попросит разрешения прислать ему из дома словарь! Он не даст увянуть в себе свежим росткам его иврита! В старинной трагедии в этом месте повествования могло быть произнесено: О, несчастный! Он не знал, что после его ареста, тем же страшным вечером, Лиза сожжет чудом оставшиеся, но опасные для хранения дома книги, включая вожделенный словарь! Между допросами и издевательствами он грезил об одном: «Скорее в лагерь! Словарь иврита! Словарь, словарь!» В какой-то из дней пришла и потрясла другая внезапная мысль: а почему бы ему самому не начать составлять словарь? И начать его сейчас же.

В эту поистине великую минуту я начал мысленно составлять свой словарь и занимался этим девять с половиной месяцев – с марта до 12 декабря 1949 года, повторив его за это время четыре раза, а было в нем тогда 12 000 ивритских слов.

Представим себе тюремную камеру и человека, который может сделать всего несколько шагов от одной стены до другой и обратно. Лежать в дневные часы запрещено, можно присесть на краешек койки. Сосредоточиться, не расслабляться. Сейчас вечер. Он сидит без движения, уставившись в одну точку, и повторяет, повторяет слова, нанизывая одно слово на другое. Самым трудным было не шевелить губами, делать это беззвучно. При этом постоянные допросы, и дневные, и особенно тяжкие – ночные, долгие мучительные часы без сна и покоя. Элима пишет, что не однажды, рассказывая об отце, не в состоянии была объяснить, потому что не понимала сама, как он сумел создать и удержать в мозгу не стихи, нет, а 12 тысяч ивритских слов – это же выше человеческих сил?!

К середине столетия моя судьба страшила своей грозной безысходностью. Мой устрашающий итог был – мир Катастрофы, Архипелага, человечества без пути, духа без видения и религии без Б-га.

И в этом ужасающем водовороте, наконец, спасительная искра, поразившая весь мир – создание государства Израиль!

Но для меня это оказалось и тяжелым ударом: к эпопее, полной надежд на будущее, я пришел лишенный всего – народа, языка, видения…

Каганов в камере не один, но большую часть свободного времени погружен в себя, в свои мысли. Шаг, другой, стена…

12 декабря 1949 года Ицхак Каганов вот так же шагал вдоль камеры, когда двое его сокамерников играли в шахматы, и чувствовал в душе какое-то странное беспокойство. Подойдя к запертой двери, обернулся, устремил свой взгляд на стену напротив. Мгновение, еще одно… Зашагал снова, но какой-то гул внутри него не проходит, и вдруг, неожиданно, этот гул проливается словами, строками, будто обращенными к кому-то далекому и одновременно близкому, кому-то совсем рядом. «Не стенанья к тебе обращаю я из мира моей тюрьмы»…

О, какой простор для режиссерской фантазии! Для сопоставления этой сцены с другой, описанной в бессмертной Библии. Оставим героя побыть наедине с самим собой, ведь это миг, который переменит всю его жизнь, и его надо пережить в одиночестве…

Во время последнего пира вавилонского царя Белшацара (Валтасара), на котором пили из священных сосудов иерусалимского Храма, тем самым осквернив их, на стене появилась таинственная рука и огненная надпись «МЕНЕ МЕНЕ ТЕКЕЛ УПАРСИН» (в христ. традиции «Мене Текел Фарес»). Смысл этих слов «считать», «взвешивать», «делить» в Книге пророка Даниила («Даниэл», 5:26-28) толкуется как его пророчество о падении вавилонского царства и гибели самого Валтасара. У Байрона: Огневая рука / Исполинским перстом / На стене пред царем / Начертала слова….

У Гейне: В глуби чертога на стене / Рука явилась – вся в огне… / И пишет, пишет. Под перстом / Слова текут живым огнём…

Эта картина волновала многих художников, перед глазами возникает знаменитая работа Рембрандта…

 

Рембрандт. Пир Валтасара (Belsazar). 1635

Таким «живым огнем» предстали перед нашим героем Ицхаком Кагановым первые строки его будущей книги. Снова дошел до двери, повернулся, может, это мираж? И, как пророк Даниил, увидел буквы и услышал целые фразы целиком. Что это было? До того мига и в мыслях не было писать…

Не стенанья к тебе обращаю из мира моей тюрьмы.

Ни стона я не издам, пусть умножишь мои страданья,

Все удары судьбы готов я принять,

Пока не вызволишь узника волей своей.

Лишь в одном попрошу я нарушить закон:

Дай к шофару губами тайком мне припасть…

С 12 декабря до 23 декабря в застенках Лефортовской тюрьмы он напишет свои первые десять стихотворений. Потом еще 8, за ними еще 36 – первая часть поэмы, но все это пропадет из памяти, забудется…

5 января 1950 года ему объявили приговор: 10 лет лагерей за принадлежность к «националистической сионистской антисоветской организации» на территории СССР. С месяц его перебрасывали из одного лагеря в другой, самым страшным из них был в Куйбышеве…

Новое, 11-е стихотворение, придет к нему только через десять месяцев, 12 октября, уже в Песчаном лагере, в Караганде. Именно тогда он поймет, что из написанного остались в памяти только 10. Стихи шли то ежедневным, нескончаемым, бурным потоком, то появлялось страшное чувство, что горло пересохло, а душа окаменела. И все это в обстановке, когда он «на каждом шагу окружен и оглушен заключенными всех мастей и враждебными надзирателями». До 25 ноября 1950 года будут созданы еще 30 стихотворений, с 25 февраля по 23 апреля 1951 года – 40, с 25 августа по 4 октября – 54.

Как, как не позабыть написанного вчера, позавчера, год назад? Память вещь зыбкая и хрупкая. Он запомнит повтореньем! Опыт со словарем ведь имеется. Лишь бы не перепутать порядок частей, глав, сам выбор слов, их последовательность! Интересно было бы поупражняться в этом на воле, но он же под стражей, арестант, заключенный... Тяжелый физический труд, допросы, боль, холод, голод. Только короткий сон прерывал работу его мозга: он вставал на три часа раньше, до побудки заключенных, и ходил вдоль барака, повторяя каждый день с начала и до конца все, сочиненное до этого определенного утра. И – ничего не дорабатывал, не сокращал, не менял местами. «Несу бревно и, сбросив на платформу, я более к нему не прикасаюсь. Вот так мой стих – за словом слово, за рифмой рифма, ложатся строки сами, ни звука не меняю…», и веришь и видишь: «шагаю с согнутой спиной, конвоя взгляд тяжел, но сердце полнится стихом, вот так бы шел и шел»…

«Я свой шофар поднес к губам, чтоб дрожь пронзила вас, пока жива планета. За то, что ввергли меня в грех, отринув от Творца, вам не простится никогда, вплоть до могильного холма…»

Заключенным, начальству, охране он казался странным, ходит человек часами туда и обратно и шевелит губами, в лагере уже не следили за каждым шагом. «Там развеяло юности сны, / Там сломало крыло у мечты. / Там – ни яви, ни тайны – ни зги. / Там – ни дали, ни близи, лишь снег. / Только снег, сонный снег, белый снег»…

Затем целых полтора года – ни одной новой строки!

5 марта 1953 года – смерть Сталина.

Писатели и историки, среди них и бывшие заключенные, много написали о бунтах и восстаниях в сталинских лагерях – и до и особенно после смерти «вождя народов». К ставшим знаменитыми относится и восстание в Песчаном лагере[10]. В это время наметились не только контуры, но и весь план историко-философской прозы Каганова – его будущая книга «Торат hа-тамир» – размышления о судьбе и возрождении еврейского народа. Но в лагере эту книгу не написать. И стихи запоминать трудно, но все-таки помогают рифмы, ритмы, образы, музыка… А тут – проза, многоплановое произведение. Каганов примыкает к участникам и даже инициаторам подготовки восстания. Когда оно вспыхнет, он должен бежать из лагеря. Мог ли он не понимать, что подвергнет себя смертельному риску, если доверится хоть одному человеку? Но и совершить побег без посторонней помощи ему никак не удастся. Рискнул, рассказал кому-то и о почти готовой книге стихов и про план побега. Ему обещали поддержку, даже какое-то конспиративное убежище на воле. Но нашелся предатель, и после разгрома восстания вследствие массовых репрессий 2 апреля 1953 года Каганова арестовали вторично, и уже в полночь перевели во внутреннюю тюрьму МГБ. Сразу возобновились допросы и пытки. «На сей раз мне было ясно, что бой идет за жизнь!» Его допрашивали: «Где рукопись?» Требовали выдать и рукопись и имена товарищей. Признаваться в том, что все стихи только в голове, никак нельзя – они горазды «проверить» и раскроят твой череп. «В минуты пыток, – скажет он в интервью израильской газете в 1976 году, – спасением были мне слова моего древнего языка, которые какая-то тайная сила пробуждала к жизни!»

Хранить стихи на бумаге? Если нашли бы, тогда точно конец. Можно было сойти с ума: в таком состоянии он снова писал!

Вновь ведут меня на убой, / Слуги ада вяжут мне руки. / Какой жребий ты выбрал сейчас? / Какой приготовил удел? / Приказывай, же, тамир, / Верши свой праведный суд. / В преисподнюю или на свет? / Вот весь я перед тобой.

Он сказал: Да, рукопись была, но он ее сжег! В котельной, да, он сжег ее в котельной! И – поверили. Но новый приговор не заставил себя долго ждать: 17 октября военным трибуналом лагеря Каганов был приговорен к высшей мере наказания – расстрелу, который по закону от 1947 года об отмене смертной казни, заменили 25 годами каторги. Но этот «местный» приговор требовал разрешения Высшего военного трибунала в Москве.

«Встань, говори Именем моим!» – был ему голос еще в Лефортовском застенке. Мы не забыли его давнего признания: Слово Б-жие не родилось во мне.

А тут он поверил, что сам Всевышний послал ему Слово, и Он же вызволит его волей своей: «Я не один переступил тюремный порог, со мной вошел сюда Тот, кто даровал мне жизнь!».

Как просыпается человек по утрам и засыпает ночью, когда над ним занесен меч? Долгие, бесконечные дни и ночи, полгода жизни… Наконец, 12 апреля 1954 года пришло сообщение, что смертная казнь заменена 25 годами каторги! И новая дорога, новые муки: три дня пути в арестантском закрытом вагоне в одно из самых мрачных мест: в Озерлаг!

Каждый цикл стихотворений Каганова помечен датами и местом его написания. Это само по себе волнующее чтение, будто можно проследить за передвижениями узника, как его перебрасывают из одного отделения в другое, и даже его психологическое, физическое состояние, когда он мог писать, а когда нет: С 7 апреля 1953 до середины января 1954 стихи Каганова написаны во внутренней тюрьме, в Караганде, значит, он писал даже в тот период, когда над ним витала реальная вероятность расстрела. Только под стихами с 15 января 1954 появляется запись: «Районная тюрьма», затем с 5 мая – «Сибирь, Тайшет, Озерлаг», июль-август – «Сибирь, Озерлаг, Чуна», декабрь 1954 – февраль 1955 – «Сибирь, Озерлаг, отделение для каторжников», март-май 1955 – «Сибирь. Озерлаг, пересыльное отделение» и, наконец, с 1 по 8 июня 1955 – «Арестантский вагон поезда из Сибири на северо-запад России». Это означало не освобождение, а лишь то, что его книга «Бе-кол шофар» («Гласом шофара»[11]) завершена. В тюремном, последнем вагоне, прицепленном к длиннющему составу, по пути, как выяснится позднее, в лагерь под Вологду, дописал Каганов последние шесть стихотворений своей книги. В августе к нему в лагерь приезжает его дочь Элима.

Жена Лиза своих воспоминаний не оставила. Элима сделала это и прислала мне рукопись, которую лет через семь после этого издаст книжкой в 80 страниц («Достояние», 2010), очень малым тиражом. Элима окончила Крымский пединститут и сценарный факультет ВГИКа, работала артисткой, писала сценарии, небольшие пьесы, была и режиссером созданного ею вместе с родителями и мужем Александром Олифиренко эстрадного ансамбля Театра миниатюр, с которым они объехали всю страну. Для отца Элима делала все, что только могла, став ему самым большим другом и помощницей во всех его делах, и житейских и творческих. Иврит она выучила так, что вскоре после приезда в Израиль уже преподавала в школе, а потом отправилась посланницей Сохнута в обратный путь, в СНГ, став в определенной мере продолжательницей пути своего отца.

 

Актриса Лиза Сукерник, жена И. Каганова, с дочерью Элимой. Ульяновск, 1941

Элима вспоминает, что в конце весны 1948 года к их соседке, а они жили тогда в Симферополе, приехала племянница из Ленинграда, на год старше Элимы. Той было 15 лет, Элиме – 14. Они подружились. Новая подружка по секрету призналась, что она «сионистка» и, как могла, объяснила смысл этого слова. В те же дни девочки узнали про создание еврейского государства и начавшуюся там Войну за Независимость и решились спросить у Каганова, как можно попасть ТУДА, чтобы участвовать в войне.

Отец Элимы был потрясен. Спустя годы он вспоминал, как поразили его и сам вопрос и готовность двух девчонок-подростков воевать за Израиль. Казалось бы, этого не предполагали ни воспитание, ни окружающие реалии. Ничего не зная об истории еврейского народа, они непонятно как ощутили необъяснимое единство с ним. «Я не мог не почувствовать в этом чего-то от скрытых путей геулат Исраэль[12], того, что шло из источника необъяснимого с точки зрения мира реального», – писал Ицхак Каганов спустя 30 лет.

«Тогда же вместо ответа он стал задавать нам вопросы, и подружка довольно бойко отвечала, – пишет Элима. – Отец показал на лежащую перед ним стопку чистой бумаги и виновато улыбнулся. Он сожалел, что не может сейчас же, сразу! – пойти с нами в сад и там, в тени абрикосовых деревьев, рассказать о жизни нашего народа с древних пор и до сегодняшнего – большого дня! О народе, который воюет сейчас за наше будущее и за будущее последующих поколений. Но он сделает это, обязательно сделает – в самое ближайшее время!

 

Элима, дочь И. Каганова, 10 класс, 1950

Это время пришло только спустя 7 лет. И сидели мы не в тени абрикосовых деревьев нашего сада, а в лагере каторжных работ, в комнате свиданий с зарешеченными окошками. Там услышала я от отца рассказ о прошлом, настоящем и будущем еврейского народа».

Итак, Элиме дали свидание с отцом в августе 1955 года. Когда его арестовали, она училась в 7 классе. Тогда ей было 14, сейчас 21 год. «За эти годы мое национальное самосознание шагнуло вперед, – пишет Элима, – точнее, окружающие помогли мне осознать себя национально».

 

Ицхак Каганов с дочерью Элимой. Вологда, лагерь заключенных. Август 1955

Сдав успешно все специальные предметы в Харьковский театральный институт на режиссерское отделение, она была внезапно из него отчислена «за непригодность». Режиссер Б. Глаголин пожалел ее и решил утешить, сказав, чтобы приезжала на будущий год… с другим паспортом! А еще лучше – пусть сдает в русский театральный институт. Она так и сделала – отправилась поступать в Москву, в ГИТИС. «Впрочем, – пишет она, – нельзя винить руководство института – в тот год они уже взяли студентку-еврейку, Нину Михоэлс – это была весьма незначительная плата за убийство ее отца».

Но неудачи, кажется, Элиму только закаляли. Вся в отца! В самую юную хрупкую пору жизни – ни помощи, ни опоры, ни совета. Отец в заключении, мать-артистка – жена «врага народа». Поступила на историко-филологический факультет Крымского пединститута. Чтобы получить свободный диплом, заканчивала его заочно. Снова поступала в ГИТИС и снова не прошла. Но решила остаться в Москве. В последний год учебы устроилась донором, сдавала кровь, собрала какую-то сумму денег, сняла «угол» в пригороде Москвы, в Вешняках, и заплатила за месяц вперед. Так что к отцу, когда его перевели из сибирского лагеря под Вологду, поехала уже с высшим образованием, пока только педагогическим, и…с полным чемоданом продуктов!

Поезд приходил в Вологду после десяти вечера. Одноэтажное деревянное здание вокзала. Станционный буфет: перцовка, кильки в томате, конфеты «Пилот». Редкие пассажиры – на скамье, на полу, на мешках. Я показала конверт с адресом дежурному по вокзалу.

– По путям ступай. Не заплутаешь. Метров 300, может, 500 будя...

Так я и шла эти несколько сот метров между двумя полосками рельс, боясь угодить под встречный ночной состав и не решаясь свернуть к негустому, тянувшемуся вдоль насыпи, перелеску. Ночь безлунная и беззвездная. Безлюдная. Всю жизнь я панически боялась темноты… И вот я иду одна за тысячи километров от дома, ни единой живой души в радиусе 500 метров, иду в ночь, в неизвестность. Десятки мыслей, сталкиваясь, перескакивая, теснились в мозгу, чувства сменяли друг друга, сердце сжималось до боли. Но страха не было.

Наконец вдали показалась освещенная вышка охраны, солдат с ружьем. Когда я подошла ближе, передо мной возникла высокая каменная стена с тремя рядами колючей проволоки вверху. Постучала в небольшое окошко в стене. Солдат отодвинул заслонку, потребовал паспорт, разрешение на свидание, сказал: «Жди», – и зашагал по длинному узкому полутемному коридору.

Я осталась одна.

И вот тут меня охватил страх. Безотчетный. Животный. Я почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Я пристально вглядывалась в темное пространство, в котором исчез солдат.

Вот сейчас там, в конце коридора, должен появиться отец. Они не найдут его. Или отменят свидание. Или произойдет еще что-то непоправимое. Он никогда не появится в конце этого бесконечного коридора, никогда…

Я не могла унять дрожь в коленях. Горячая волна страха ударила в висок, холодным потом окатила плечи и поползла по всему телу – липкая, леденящая...

В конце коридора послышались шаги. Одной или двух пар ног?..

Еще минута – и лопнет сердце. Я зажмурилась. Шаги приближались. Они рядом. Но я уже не могу расцепить, разжать веки. Руки легли мне на плечи – руки отца, я почувствовала это! – но все еще не в силах открыть глаза, поднять их на него, уткнулась лицом в его плечо и лишь в ту секунду ощутила, как страх медленно отступает.

Папа встретил меня в том же костюме, который был на нем в день ареста. Хотя один из его друзей, профессор украинской филологии, настаивал, чтобы он был на первой встрече в арестантской одежде... Мне дали небольшую комнату – первые три дня мы были там единственными хозяевами, потом к заключенному из бывших бендеровцев тоже приехала дочь. Я прожила на территории лагеря десять дней. «10 дней, которые потрясли мир»? Я могла бы перефразировать Джона Рида: «10 дней, которые создали новый мир!»

 

Для встречи с дочерью в 1955-м заключенному И. Каганову позволили надеть костюм, в котором он был арестован в 1948 году

Сейчас мне представляется почти невероятной насыщенность, духовная концентрация тех десяти дней. Отец прочел и перевел для меня около сотни стихов «Бе-кол шофара», с десяток он переписал мне русскими буквами… Уезжая от него, некоторые из них я знала наизусть. Он фактически пересказал мне и все основные идеи «Торат ха-тамир», которой предстояло лечь на бумагу лишь спустя десять лет.

Передо мной открылся мир, о существовании которого я не подозревала. Мир, который ошеломил, очаровал, вошел в меня, продолжал во мне расти и тогда, когда отец и лагерь остались далеко. Этот новый мир постепенно заслонил мир действительный, окружающий, тот, в котором мы родились, жили и, казалось, осуждены были умереть. Мир, из которого не было выходов! Разве что – в мир иной, куда каждый отходит с миром в свой час...

Уже в первые минуты, когда мы шли по лагерному двору к комнате свиданий, отец сказал мне, что он создал две книги и должен рассказать мне о них. И начал рассказывать в тот самый первый вечер. Он ушел от меня в три часа утра – по сумрачному небу уже проступали первые полосы, занимался рассвет. И так повторялось изо дня в день.

С утра отец отправлялся на работу, а я, надев, по его просьбе, лучшее свое платье, старалась как можно медленнее пройти те несколько десятков метров, которые отделяли наш домик от комендантской: там, в глубине лагерного двора, у дверей бараков стояли заключенные. Были среди них такие, которые годами не видели женщин, и теперь они стояли молча и смотрели на меня. Позже, когда я была уже артисткой эстрады, мне каждый вечер приходилось стоять, разговаривать, оставаться естественной под тысячью разглядывающих, изучающих, оценивающих глаз. Но то была самая первая и самая трудная моя роль: пройти, улыбаясь, под этими устремленными на тебя немыми взглядами.

Однажды, вернувшись с прогулки, я принесла букет полевых цветов и передала его папиному другу-профессору. Вечером папа принес мне от него записку: «Щiро дякую вiд усього украiнского народу»…

Однажды в нашу комнату ворвался молодой украинец, в руках он держал котелок, в котором полыхали огненные настурции – он сорвал их с лагерной клумбы. Он едва успел протянуть мне свой дар, как вбежали двое солдат, парня схватили тут же в комнате, и он три дня отсидел в карцере. Отец сказал:

– Можешь ты понять, что это значит, когда украинский хлопец дарит цветы еврейской девушке и платит за это такую цену?..

Впрочем, все эти и многие другие лагерные впечатления остались в памяти лишь фоном. Главное, настоящее начиналось вечером, когда отец возвращался с работы и, наскоро перехватив приготовленных мной деликатесов, усаживался напротив и начинал рассказывать. Это было делом нелегким. Ему предстояло не только преподать мне основы еврейской истории, культуры, религии, о которых я не имела понятия, но и заполнить пробелы моего высшего образования. При слове «Эйнштейн» передо мной возникал портрет обаятельного старца с по-детски наивными и печальными глазами, но сочетание «теория относительности» ни о чем не говорило мне. Я не имела понятия о генетике, а «космос» в моем представлении относился к области научной фантастики (встреча-то состоялась задолго до запуска первого советского спутника)…

Разумеется, отец только пробудил интерес, заронил искру любопытства, и в последующие 20 лет я уже самостоятельно приобрела более или менее полное (насколько возможно для неспециалиста) представление об этих проблемах. А вот что ему удалось безусловно – влюбить меня в еврейский народ и его историю.

Сейчас, когда мне приходится читать в газетах о еврейской молодежи из бывшего Советского Союза, ассимилированной, лишенной национальных корней, воспитанной исключительно на русской культуре, и слышать горячие дискуссии по поводу того, сколько времени понадобится, чтобы эти молодые люди осознали себя национально, чтобы увидели израильскую действительность и нашли свое место в ней – какой исторический срок нужен для этого? У меня готов ответ:

– 10 дней!

Ибо я была такой вот ассимилированной еврейкой, правоверной комсомолкой, ярой интернационалисткой, воспитанной на русской культуре.

Только 10 дней понадобилось отцу, чтобы родилась в сердце любовь – к звукам древнего языка, к истории, древней и настоящей, к людям, делающим эту историю своими руками и к Тому непостижимому, который простер над ними свою десницу.

Потом в течение 20 лет я много читала, размышляла, но все это было лишь добавлением, разъяснением, а любовь пришла, как в добром старом романе – с первого взгляда.

Отец говорил, и стены комнаты ширились, исчезали, и перед глазами вставали священный Иерусалим, божественная Масада, неизвестная гора Синай и знаменитое Красное море, зеленые кибуцы и пустыня без конца и без края...

Мне казалось, я знаю раби Иоханана бен Закая и раби Акиву, я вижу – не хуже, чем заключенных, шагающих за окнами! – евреев и в Вавилоне и в пустыне, слышу голос Иуды Макавея:

– Кто среди богов, как Ты, Адонай!

Падаю, сраженная, с Бар-Кохбой и подымаюсь вновь с Герцлем, истекаю кровью с защитниками Масады и обливаюсь потом на строительстве дорог с первыми халуцим...

За эти 10 дней я узнала о нашем народе больше, чем за 20 последующих лет. Не только о прошлом и настоящем, но и о будущем его. Там, в комнате с зарешеченным окном, папа раскрыл передо мной своё видение будущего еврейского народа. Он рассказал мне о величественном третьем Храме (Гейхал hа-тамир), об обновленных праздниках, о нации, вставшей к возрождению, о еврейской духовной культуре, которая пробудится и расцветет...

Понятие «еврейская культура» ассоциировалось у меня раньше с концертами Анны Гузик и рассказами Шолом-Алейхема. При слове «еврей» еще вставали перед глазами одиночные, всегда приятные образы, но понятие «еврей» не вызывало никаких ассоциаций, никакого собирательного обобщенного образа.

И вот вдруг из рассказов отца я увидела их – с крепкими мышцами, сильными мускулами, красивыми лицами – в длиннополых ли одеяниях праотцев или в накинутых на плечи талитах, со сверкающим мечом Маккавеев или киркой халуцим (пионеров) в руках. Те, фанатичные, всходившие на костры за свою веру, и эти безумцы, решившие вернуть иссохшей, болотистой, заброшенной, забытой Богом и людьми земле былую славу текущей молоком и медом.

И когда через полтора года я впервые увидела израильтян на фестивале в Москве, когда предстала передо мной эта панорама прекрасных еврейских лиц – рыжеволосых, чернокудрых, смеющихся, орущих, поющих – я сразу узнала их! Это были евреи из папиных рассказов.

И когда через 20 лет я шла по улицам Ашдода и видела этих евреев из Марокко, Туниса, Ирака, из Южной Америки и из Индии, я узнавала их – это были «папины» евреи. Потомки Маккавеев и халуцим…

И их речь – сочная, крепкая, раскатистая, напевная, гортанная, так непохожая на язык наших дедушек и бабушек! Я влюбилась в нее с первых услышанных звуков еще там, в лагере, – в музыку непонятной, недоступной мне речи…

В один из последних дней мы оставили пару часов и спустились с заоблачных высот, обсудили ближайшие земные дела.

Я призналась отцу, что не поступила в институт, но решила – чего бы это ни стоило! – остаться в столице.

Папа рассказал мне о втором лагерном деле – о подготовке побега и восстания, о провокации, о новом следствии и новом – смертном – приговоре, о замене высшей меры 25-летним сроком, из которых осталось ему отбывать в лагерях еще... 22 года.

Я сидела подавленная, не в силах сказать, спросить что-нибудь. Наконец попросила:

– Пожалуйста, не говори об этом маме!..

(Назавтра приезжала мать. Она должна была пробыть у отца неделю. Я знала, что папа может убедить, уговорить любого, но потом, когда уйдет обаяние личного воздействия, и ты останешься один на один со своим отчаянием перед неизбежностью: 22 года, еще 22 года разлуки!.. Что тогда?!)

– Я не могу оставаться здесь ни 22 года, ни 3, ни даже 1 год, – со спокойной уверенностью сказал отец. – Я должен выйти на свободу в этом году.

Наутро я встречала на станции мать, а еще через два часа в последний раз шла по дороге из лагеря на вокзал...

Вот и кончилась сказка. Там, за колючей проволокой, остались манящие дали, а каждый шаг приближал к действительности – действительности, которая станет теперь невыносимой. И одиночество, навалившееся на плечи, не рассеется среди людей, оно будет расти и углубляться, потому что никому ты не сможешь сказать ни слова. 22 года!.. Что будет с нами через 22 года?

Элима, кажется, никогда не сомневалась, что ее отец не только поэт и мыслитель, не только фантазер и мистик, но и провидец! В конце октября 1955 года это чудо и свершилось. До ареста Каганова мучила язва желудка, в лагере он забыл о ней. В день, когда в лагерь прибыла врачебная комиссия, у него вдруг подскочило кровяное давление. Врач дважды измерил его и посмотрел на «больного» с недоумением, неужели он еще живой? Дал какое-то лекарство, но наутро давление снова достигло критической величины – и Каганова внесли в списки освобождаемых досрочно по состоянию здоровья! Как это могло произойти? Что тут можно объяснить? Может быть, критической цифры достигло его отчаяние, помноженное на неукротимое желание выйти на волю?

25 октября 1955 года он стал человеком свободным!

Но радость сменилась тревогой: что будет с его стихами? Как только он окажется за воротами, за ограждением, по ту его сторону, они же выпорхнут как птицы из гнезда! Воздух свободы, счастье встречи с родными – не поддастся ли он соблазну счастливой расслабленности, и тогда стихи, спрессованные в его мозгу сегодня, завтра могут улетучиться! Их надо записать! И Каганов, к изумлению и ужасу его товарищей («беги куда глаза глядят, пока они не передумали»), но к радости лагерных начальников, решает откликнуться на их просьбу, принимает, как он сам назовет его потом, «опаснейшее из решений» – дает согласие остаться в лагере, чтобы продолжить репетиции спектакля «Константин Заслонов» (по пьесе Аркадия Мовзона) – о легендарном руководителе партизанского движения в оккупированной Белоруссии, который Каганов ставил с «артистами» как режиссер.

Да, он добровольно остается в лагере еще на шестнадцать дней, но уже в другом статусе – вольного, почти свободного человека. Получив теперь право свободного входа в библиотеку, ему даже ключ дали, в 6 утра он уже был на месте, закрывался и начинал писать… В библиотеке лежали школьные тетрадки в клетку, а еще он запасся ножницами и иголкой с суровой ниткой. Он аккуратно разрезал тетрадки в клетку на листочки величиной со спичечный коробок, заполнил их стихами и каждую книжечку сшил по краю. Получилось десять книжечек. Но спрятать в сжатые ладони по пять книжечек невозможно! Надо писать еще мельче, уместить все 480 стихотворений в четыре книжечки, чтобы в каждой ладони, точнее, в каждом кулаке было по две. И он все переписывает заново, но листочки стали чуть длиннее спичечного коробка (8,5 см). Первые десять – гигантский, сизифов труд – решительно уничтожил! А по вечерам, прекращая работу, шел на репетицию, но ночью возвращался в библиотеку.

 

Оригиналы книги И. Каганова «Гласом шофара» на листочках величиной со спичечный коробок

9 ноября 1955 года. В проходной лагеря по сторонам – два солдата с винтовками. Один солдат раскрыл чемодан, другой, запомнилось, что казах, проверил содержимое карманов пиджака, брюк, похлопал по рукавам, бедрам, коленям…

– Ну, Каганов, выходи!..

Он выжил и вынес из лагеря все 480 стихотворений – свою первую книгу «Бе-кол ха-шофар» («Гласом шофара»). 10 ноября в поезде Каганов позволил себе отдых – впервые за много лет не повторять стихов…

 

Обложка книги стихов И. Каганова «Гласом шофара» (Масада, Т-А, 1977)

Элима ждала отца в Москве на Ярославском вокзале, привезла к себе в Вешняки. Дочь хозяйки, у которой она снимала угол, измерила Исааку Борисовичу давление. Оно было нормальным и оставалось таковым еще многие годы…

Каганов сделает несколько точных копий своей книги. Миниатюрные книжки-близнецы. Они будут всегда при нем (Элима скажет: «свой смертный приговор он по-прежнему носил с собой»): четыре книжечки во внутреннем кармане пиджака, четыре – в подошвах ботинок. В конце декабря 1961 года, когда Кагановы, а с ними, конечно, и Саша, муж Элимы, работали в эстрадном ансамбле при Хабаровской филармонии, им сказали, что в отдел кадров приходили двое «оттуда»… Каганов понял: им известно о его недавней, неожиданной и такой счастливой для него, секундной встрече в Биробиджане, где они были на гастролях, с послом Израиля и одним из секретарей посольства И. Пратом… Прату он сумел передать записку о том, что им написаны две книги на иврите, для публикации в Израиле, и просил о встрече в Москве. Встречу назначили на станции метро «Площадь Свердлова», у билетных касс, через месяц, 24 января, в 6 часов вечера. А если сорвется, то еще через месяц в тот же день…

 

И. Каганов – руководитель курса будущих режиссеров драмкружков. Ст. Тихонькая, Биробиджан. 1931

Через 30 лет, в 1961г., он приедет в эти края на гастроли

Значит, КГБ все известно, за ним снова следят. Дорога каждая минута. Зять Саша, ничего не зная, не задав ни одного вопроса, выполняет просьбу Каганова: извлекает из ботинок книжечки и сжигает их в туалете в конце двора филармонии. Но несколькими минутами раньше сжечь другой экземпляр, из нагрудного кармана, Каганов попросил актера-еврея по имени Борис. А тот при виде бисера еврейских букв, хотя читать ни на идише, ни на иврите не умел, проникся к этим листочкам таким изумленным почтением, что приказа своего уважаемого режиссера и учителя ослушался. И признался в этом. «Дайте сюда, – побелевшими губами процедил отец, – пишет Элима. – И уходите. Быстро!» Руки Саши были еще черны от копоти, когда пришлось ему («Но не сейчас?» – «Немедленно!») повторить нелегкую для него операцию. И на этот раз чутье Каганова не подвело: через час, по дороге с репетиции, он дал знак Элиме: вон те двое идут за ними… Так и оказалось. Как отец и дочь ни тянули время, сидя в ресторане, пришлось возвращаться в гостиницу, а там один из «провожатых», показав значок на внутреннем отвороте пиджака, попросил Каганова пройти с ним… И Каганов решил «покаяться»: да, у него есть давняя страсть – язык иврит, но они, наверное, знают, что еще в 1948 году у него забрали все книги на этом языке, и вот, встретив израильтян, он надеялся получить у них какую-нибудь книгу для чтения, неважно какую, но при поездке в Еврейскую автономную республику они с собой книг не взяли, поэтому договорились о встрече в метро, в Москве… И он назвал даже точную дату, поняв, что ни на какую встречу являться нельзя… Снова пронесло, даже забрав у него рукопись начатого автобиографического романа «Вениамин последний», через какое-то время вернули.

24 февраля, ровно через месяц после дня назначенной Каганову встречи в Москве, Элима, приехав на лекции во ВГИКе для заочников, пообещав отцу не искать никаких встреч с израильтянами, не выдержала и побежала в метро. Потом она объяснит, что «ждала и боялась увидеть у касс метро… отца». Да, она услышала за спиной речь на иврите. Мужчина и женщина, негромко разговаривая, обошли ее и направились к выходу. А утром в буфете ВГИКа Элима заметила, что ее «пасут», а к приехавшему через несколько дней, чтобы поработать в «Ленинке», Каганову снова подошли двое мужчин, увезли на Лубянку и там сказали, что его дочь видели в тот день в метро и, хотя она ни с кем не общалась, теперь она у них «на заметке», а его «просят» срочно покинуть Москву. Назавтра Каганов уехал в Симферополь.

 

Саша Олифиренко – художник, муж Элимы. Саша был мастером на все руки, очень уважал тестя, был его правой рукой в театре, одно время выступал и как артист разговорного жанра. Опасаясь нового ареста, Каганов именно ему поручил сжечь экземпляры своей рукописи. На седер Песах Каганов восседал за столом в кипе, вырезанной зятем из фетровой шляпы

В 1963 году у Элимы и Саши родилась дочь Марина. После Хабаровска Каганов с семьей работал уже в Томской филармонии. Когда ребенку исполнилось семь месяцев, было решено, что «чемоданная» жизнь девочке вредна, и бабушка Лиза уехала с внучкой домой, на юг, но спустя четыре месяца они уже были в Калининграде, где Мариночке справляли первый год рождения… Жизнь они вели, впрочем, как все периферийные театры, музыкально-эстрадные ансамбли, истинно цыганскую, кочевую.

То, что сегодня кажется приключением, тогда для семьи Кагановых было испытанием, на протяжении многих лет почти беспрерывным. Летом 1964 года Каганов отправился в Тамбов, новая программа была готова, теперь предстояло самое главное – организовать концерты по всей области. Этим занимался сам «шеф», а посему молодой семье выпала возможность провести в Симферополе вместе с дочуркой две-три недели. Каганов дает Саше новое поручение. Последний, единственный оставшийся «в живых» экземпляр книги стихов, его вечной узницы и страдалицы, зарыт у них в саду, в сарае с земляным полом. Стоишь в дверях сарая – три шага вперед и один по диагонали направо! На глубине полутора метров зарыта жестяная консервная банка, залитая парафином… Но ни Элима ни Саша не были тут два года. Весь двор в полевых маках и желтых одуванчиках и – никакого сарая! Развалился сарай, а доски и уголь растащили… А тут еще соседка: что это им вздумалось пропалывать, поливать да окучивать, не время вовсе... Прожила эта соседка жизнь, наблюдая все еврейские беды, а иногда имея с них даже небольшой навар… Родителей Ицхака Каганова, говорила, на ее глазах вели на расстрел. Очень жалела их, дружили… Не по той ли дружбе забрала и не вернула ни бабушкиной швейной машинки, ни отреза кашемира внучке, ей, значит, Лимочке, на свадьбу, ни каких-то особенных пасхальных рюмок, где по хрусталю вились неведомые тогда еврейские буквы… Когда отца забрали в 1948-м, и при обыске перевернули весь дом, соседка была в понятых, и этих жалела – Лизочку да Лимочку. Из той жалости призналась, что к ней много раз приходили, интересовались Исааком Борисычем, чем занимается и кто к нему ходит…

Как только жалостливая ушла куда-то, Саша – за лопату. Вычислили, примерно, где стоял сарай, где была дверь… Стоит Саша уже по пояс в яме – ничего. А тут еще тучи черные над головой, только дождя сейчас не хватает. Элима утешает и подбадривает и мужа и себя: «Ничего, эти книжечки прошли огонь, воду и чертовы зубы! А может, взять чуть левее?» Совсем темно было, когда лопата ударилась обо что-то железное… Вот оно! Счистить парафин, осторожно вскрыть крышку, а там… Что будет с Кагановым, когда он увидит, во что превратила земля плоды его труда, его страданий, его духа?

 

Странички спасенной рукописи. 480 стихотворений заключенный  И.Каганов написал с 12.12.1949 (тюрьма Лефортово) по 8.6.1955 (арестантский вагон в поезде, шедшем из Сибири на запад России).

Каганов был спокоен и сосредоточен! С пинцетом в руках, листочки, почти труха, греются, сохнут на солнышке у открытого окна, он переворачивает каждый бережно, будто боясь причинить боль чему-то живому… Воссоздает истлевшие слова, вспоминает:

Там развеяло юности сны, / Там сломало крыло у мечты, / Там ни яви, ни тайны – ни зги, / Там – ни дали, ни близи – лишь снег. / Только снег, всюду снег. / Белый снег. / Ни пути ни границ… / Ни зверья и ни птиц. / Только снег. Только свет. / Белый снег. Белый свет. / Да, развеялись сны, / Утонули во мгле / Все надежды, мечты… / Что вослед? Есть ли брег? / Нет примет…

Разумеется, он все перепишет заново. И готова будет вторая книга.

Попыток переправки рукописей будет много, эпопея ожиданий, отчаяния и надежд растянется на долгие годы. Только когда Каганов будет знать точно, что две его главные книги в Израиле, семья соберется в дорогу. Без Саши, который всех их любит и которого любят все они. Но мать Саши пригрозила: если он намерен ехать с ними в Израиль, она пойдет в КГБ… Новая трагедия. Мариночке 13 лет. Вот так эта разлука и растянулась на целых шестнадцать лет.

 

Элима и Саша Олифиренко. Любовь соединила их снова в 1992…

Итак, надо было поверить, что самолет держит курс на Израиль. Невероятно и немыслимо. Неужели и впрямь кончилось его долгое изгнание, его двухтысячелетняя разлука с Эрец-Исраэль?

Каганов из своего места заключения, из своей гнетущей тело и душу реальности легко переносился в мыслях к далеким своим братьям, строившим и возрождавшим страну Израиля. Он знал ее историю, географию, но и явственно ощущал, ему казалось, что слышал, биение сердец ее строителей и воинов. Он был с ними всеми чувствами. А их упорство, их огонь с какой-то непостижимой силой будто передавались ему. О, да, ясно, что и он должен был своими руками строить Израиль. Его руки умели все: возделывать поле, работать топором, строить, мостить. Он мог бы вдохновить и словом тех, чей дух растерян и слаб. В его мозгу жили нужные слова, он, казалось, помнил наизусть всю мудрость древних. Память хранила все, потому что он научился ее тренировать. И до допросов и после них, если находился в сознании, и когда шел на работу, когда поднимал кирку, когда, обессиленный, тащился обратно в барак, когда открывал глаза утром и перед тем, как забыться коротким сном ночью, он тренировал свою память, повторяя слова и обороты речи, которых никто не понимал. Еврейский философ и стоик, еврейский Рахметов! Он еще в молодые годы стремился прочесть всех философов, религиозную и светскую литературу, знал творчество писателей и поэтов, историю их героев. Он упивался языком древности, знал его как филолог, умея отличить стиль письменной речи разных эпох, но понимал, когда был уже на мнимой свободе, мнимой, потому что, как мы видели, за ним следили, и язык современный.

Как это могло происходить? Ведь, как и Гапонов, он этого современного иврита не слышал. Объяснить не берусь, но когда он ступил на землю Израиля, он всех понимал, и это его радовало, окрыляло. Жаль, что на общение почти не оставалось времени, он спешил завершить свои земные дела, увидеть свои книги изданными, быть, наконец, услышанным!.. Он стремился к этому столько лет!

Путеводная звезда привела его на землю, о которой он мечтал бóльшую часть своей жизни. Ему повезло больше, чем самому пророку и законодателю Моше Рабейну (Моисею), которому дано было только созерцать Эрец-Исраэль с вершины горы Нево, но не войти в ее пределы, а он, Каганов, взошел в страну Израиля и погребен он будет здесь. До 120, как Моше, конечно, не доживет, но все же… Оказалось, что жить и дышать новым воздухом оставалось ему совсем мало…

Меня поразили оставшиеся в архиве дочери Каганова страницы переписки автора со знающими и опытными редакторами израильского издательства, работавшими над его рукописями. Они пытались править его текст, а он в ответ исписывал целые листы с доказательствами собственной правоты. Это ведь так трудно понять, потому что непривычно. Представьте себе редактора, человека, который родился и учился в Израиле, прекрасно знает иврит, библейские книги и другие источники еврейской литературы, он профессионал в своем деле, а тут приехал человек из России, да еще немало лет просидевший в лагерях, не общавшийся на живом языке ни с кем из окружавших его людей, и он, он (!) диктует им правильность фраз и толкований. И все-таки они снова проверяли себя и опять рылись в источниках, словарях и указателях и в большинстве случаев принимали его требования.

«Мои книги, – пишет Каганов в кратком предисловии к «Гласу шофара», – явились на свет как откровение, как чудо, одновременно с созданием государства Израиль, о чем я так мечтал и грезил». Как чудо они были приняты и каждым, кто читал рукописи. Но издательство «Масада» приступило к работе только после прибытия автора книг в Израиль.

Выдающийся знаток ивритской литературы, один из самых авторитетных специалистов в этой области, талантливейший человек Дов Садан, тоже прочел книгу «Бе-кол ха-шофар» еще в рукописи. Он пишет, что был потрясен до глубины души, использует такие эпитеты, как «классика», «совершенство»: «Я не знаю ничего подобного в отображении еврейского мира – ни по широте, ни по глубине, эта книга – доказательство великого духа в человеке и силы иврита».

И вот май 1976 года, день 28-й годовщины Израиля, праздник Независимости. И салют, и песни, и сияющие глаза Лизы, Элимы, Мариночки! Только Каганов не в шумной праздничной толпе, ему именно в этот день привезли четыре копии – верстку его второй книги «Торат hа-тамир», листы на столе, на стульях, кроватях… И, такое могло случиться только у Каганова: окна его комнаты выходят на площадь, дверь балкона открыта, внизу музыка, все танцуют и вдруг крик: «Пожар!» Да, ракета праздничного салюта выбрала именно его окно! А он стоит в дверях и не впускает пожарников: ни огня, ни дыма не боится, но эти пожарные шланги с водой… Элима схватила за руку одного из пожарных, он дал ей пройти: ее глаза сказали ему больше, чем все крики. Она стала лихорадочно собирать бумаги, а отец клал ей на руки то, что успел уже собрать сам… И это был последний пожар в жизни Ицхака Каганова… Книга была спасена.

В случае Каганова никакая мистика не удивляет. В письме к одному из друзей он отмечает, что обе его книги «проникнуты одним духом, исходят из одного источника», что они «рождались близнецами, одновременно, хотя книга "Торат hа-тамир" начала воплощаться на бумаге лишь в июле 1966 года». До презентации своих книг Ицхак Каганов не доживет, но перед смертью он успеет получить и подержать в руках обе книги, погладить обложки. Когда его дочь Элима хотела положить книги на тумбочку, он так сильно сжал пальцы рук, что она оставила свое намерение. У меня сложилось впечатление, что спешило не только издательство, но даже типографские рабочие.

В Ашдодский центр абсорбции репатриантов позвонили и просили передать, что к Ицхаку Каганову приедет их корреспондент…

Они хотят, чтобы в одном интервью я рассказал им свою жизнь. Что я им смогу объяснить, что скажу? Люди, я прожил дикую жизнь, но Всевышний дал мне выполнить свою миссию. Разве знание языка, какого бы то ни было, может быть преступлением? Я и на следствии так говорил, я им возражал, и они искромсали мою жизнь. Попробуй, объясни сегодняшним внукам, что именно так и было, что другого преступления я никогда не совершал, только любил свой язык и хранил ему верность. Но если они спросят меня, что я считаю счастьем своей жизни, я скажу им: годы заключения, годы неволи! Парадокс? Но это были годы и моего полнейшего духовного раскрепощения. Поймет ли меня кто-нибудь?

 

Ицхак Каганов с дочерью Элимой в Ашдоде (1976). Он полон энергии, планов, надежд...  (фото из газеты «Маарив»)

Но я вырвался. Мои друзья, так же сильно любившие наш язык, творившие на нем, как и я, не дожили. Я дожил и дошел! Почему один я? А Ленский, Прейгерзон, Хьог, Баазов – почему не они? Достанет ли у меня еще времени искать ответ? Мысли бились, сменяя друг друга. Он писал свою новую книгу. Она помогла бы нам лучше узнать его, проследить за ходом мыслей человека неординарного, продумать и не раз при этом удивиться поразительным взлетам и резким падениям его духа, преодолением кризисных ситуаций, поискам своего пути…

Раздумывая о недошедших до страны Израиля, понимаешь, что не всем она казалась да и была путеводной звездой – одни боялись трудностей, другие жили, не утруждая себя лишними думами: на хлеб-соль хватает, а дальше как Бог даст… Ни знания истории, ни языка Танаха, ни анализа политической обстановки, ни мыслей о будущем, на кой им какой-то Жаботинский… А ведь кто прислушался, кто приехал в страну, да еще в молодые годы, те ощутили себя хозяевами своей судьбы, жизнь их не стала легкой и безоблачной, но она обрела смысл, цельность, стала более содержательной и даже радостной. У Каганова, казалось, все мечты исполнились: он много пережил, но все выдержал, все вынес. Безоружный, вышел победителем во всех боях, в борьбе с целой державой, ненавидевшей и преследовавшей его. Он написал свои книги, с огромным трудом спасал их и спас от уничтожения.

«Может, в целом мире не найду никого, кто расслышит мои слова. И шагая в рубище скитальца, лишь насмешки услышу за спиной... Но мой дух не унизят ни голоса глумления, ни страх, ни растерянность. Я не ваш пророк и не к вам пришел. Поднимусь на вершины гор, и как каменный великан, буду петь свои песни горам. Обращу лицо свое ввысь и не вспомню злобных речей. Мне накажет, возможно, Творец, искры мира, как тайну, собрать, чтоб отправить вселенной другой…»

Подстрочные переводы стихов, по словам самого Каганова, «вряд ли дадут некоторое истинное представление и о самих стихах и о всей книге в целом, книге предельно цельной и в то же время многообразной».

Ицхак Каганов родился 19 февраля 1904 в местечке Горки Могилевской губернии, скончался в Израиле, в городе Ашдод 3 мая 1978 года. Я полагаю за честь рассказать о таком человеке. Он был кузнецом и поэтом, воином и мыслителем, педагогом, театральным режиссером. Будучи одарен разными талантами, он не просто по наитию, но и целенаправленно выбирал для себя главное направление жизни. Он воспитал в себе фантастически сильную волю, выработал почти сверхчеловеческую память, умел видеть за деталями целое, анализировать сложное, а писать об этом просто. Он до самозабвения любил, знал и защищал от гибели в собственной памяти свой язык, иврит, не только пронеся его через все тюремные застенки, но и творя на нем. Он знал историю возникновения и гибели цивилизаций, иногда кажется, что он жил в каждой их тех, которые описывает. Он отдавал дань уважения всем народам, но не скрывал изумления перед историей своего народа, в будущее которого он верил. Когда вы будете рассказывать детям и внукам о библейских персонажах – царе Давиде, пророке Самсоне, о необыкновенных людях уровня Владимира (Зеэва) Жаботинского, Иосифа Трумпельдора, расскажите им и об Ицхаке Каганове.

Ицхак Каганов – герой не нашего времени, но поэт и мыслитель, а главное, личность на все времена. К сожалению, к его творчеству ни на одном языке, кроме иврита, все еще не найден ключик, который открыл бы дверь в царство по-библейски чистой и высокой красоты. И, наконец, позвольте мне маленькое открытие: стихи Каганова нередко звучат так, будто они написаны не в Сибири, а на земле Израиля, и не десятки лет назад, а только что, вот в эту самую майско-июньскую пору, пору месяца нисан, когда я прощаюсь с их автором. Прощаюсь и никак не могу проститься…

Приложение

Ицхак Каганов

«Торат ha-тамир»

Нация (часть 1)

 

Отрывки из книги «Торат ha-тамир» – «Учение о Сокровенном», созданной в сибирских лагерях в начале 1950-х,

завершенной в 1960 годы, изданной в Израиле в 1978

 (Авторский перевод с иврита )

Глава I

С неизбежной достоверностью приближается эпопея завтрашнего дня – исход из Земли.

В ней так же скрыт ответ на вопрос, до сих пор волнующий умы и возбуждающий страсти – человечество или нации?

Кому принадлежит будущее? Кто будет действовать в наступающей эпохе?

Единое человечество или разделённые нации?

Действительность и воля – и неизбежность развития.

В действительности есть много наций. У всех – прошлое, у большинства устойчивое настоящее. Их воля существовать и в будущем и продолжить цепь развития, в начале которой они когда-то стояли.

Действительность и воля – не гаранты для будущего.

Главное – куда направлено развитие.

Пора наций безвозвратно уходит.

Различия между ними стушевываются. Хотят они того или нет, на­ции должны сойти со сцены.

Объединяющая общность приведёт сначала к созданию наций отдель­ных областей мира, после них – континентальных, а эти в конце концов образуют одну земную нацию.

И сколько бы этот процесс ни продолжался, в его конце – единое человечество на Земле.

На Земле.

А если это развитие приведёт к исходу из Земли – каковы тогда будут результаты?

А массовый исход из Земли наступит, даже если современные средства существования обеспечат на ней народонаселение в 10 раз большее, чем сейчас.

Он наступит.

Если не из нужды и необходимости, то из возможности выйти в просторы Вселенной и поселиться там для действий и жизни.

Можно предположить, что это произойдёт, когда на Земле ещё будут разные нации – в своих государствах, разделённые границами, с разны­ми культурами и языками.

К примеру, Китай. Страна, которая сумеет, пожалуй, в недалёком будущем направить свои пути в просторы космоса. Её огромное население даже заставит её быть среди пионеров, расселяющихся за границами Земли.

Пройдут времена, и огромные изменения произойдут в выходцах из Китая – изменения в организме, в душе, в характере, в законах жизни и смерти. Разница между ними и их братьями, оставшимися на Земле, велика будет. Это будет новая китайская нация. Вторая.

А если пути Китая будут направлены и в другие космические пределы, вполне возможно, что с веками возникнет где-то 3-я китайская нация, 4-я...

Наступит период новых наций – космических.

А если исход из Земли начнётся в эпоху, когда нации уже ушли из действительности, и существует одна земная нация с одной культурой и одним языком, и представители этой нации выйдут за пределы Земли и уко­ренятся там массами?

Результаты будут теми же.

В космосе возникнут новые нации, хотя они и вышли из одного земного лона.

Человечество шагает не в сторону а-национального периода. Оно ещё должно вступить в эпоху наций.

Космических наций.

Глава 2

Эпоха наций в будущем неизбежна.

Не неизбежен уход существующих наций с арены.

Спор между ними и а-национальным человечеством, которое ещё не наступило – быть или не быть? – решается в их пользу: быть!

Ибо с момента возникновения человечества на Земле оно погрузило в них всю свою силу и энергию. Вне их оно не существовало. Им и выйти в просторы.

Сопротивление наций самоуничтожению исходит не из консервативных склонностей – пульс будущего в нём. Будущего зовущего и чарующего. Будущего, наводящего страх.

Выходцы из Земли ступят навстречу непредставимым бедам и небывалым трудностям.

Трудности прошлого – ничто.

Испытания, которые они знали в первобытную эпоху – ничтожны.

Земля давала дерево и плоды. Пространство наделяло воздухом для дыхания. Скрытые законы определяли жизнь и смерть в своё время.

Будущее раскрывается ужасами небытия. Земля без почвы. Просторы без воздуха.

Ни жизни, ни смерти. Каждое мгновение существования потребует гигантского творчества. Каждый шаг – усилий великанов.

Трудности, трудности, трудности.

Опасность опасностей – выход на гибель.

Выход на простор – не увеселительное путешествие из возможности совершить его и прекратить по своему желанию.

Не прекратить и не вернуться назад.

Лишь дерзновение и продолжение пути!

Глава 3

Испокон веков один порядок в мире: рождение и смерть, возвышение и забвение навсегда. Народы встают и исчезают. Государства достигают вершины своего блеска и закатываются. Труды человеческих рук и мозга находят свой удел в земле.

О пионере цивилизации, прославленном государстве шумеров Земля рассказала спустя 5 000 лет после его гибели.

Мощное Аккадское государство встало из вечного забвения лишь благодаря нескольким удачным раскопкам.

1-й Вавилон удивительного Хаммурапи известен сейчас лишь благодаря своим могилам и памятникам.

Египет с десятками своих династий, Ассирия, Вавилон Навуходоносора, древняя Персия занимают сейчас место в сознании человечества лишь милостью своих камней и свитков, сохранённых от гибели; и разорения.

Лишь случайно открылась из-под развалин заброшенного турецкого селения тайна могучего Хетского государства.

И Греция с чудом чудес – её гигантской культурой – высится сейчас среди народов лишь остатками своих камней и великолепного мрамора и частью своих рукописей, сбережённых в коллекциях её наследников.

И уже на глазах некоторых существующих и действующих сейчас народов испустило свой дух государство государств, которому не было равного по силе и мощи – древний Рим. И ему не помогли его сила и богатство уйти из-под удара закона судьбы.

– Время действовать и время уходить.

Народы погружают свою силу, энергию, способности в подвиги и деяния, в создания дерева, камня, металла, в величественные мысли и удивительные учения. Создания их рук и мозга в известной степени сохраняются, они сами – уходят из мира.

Непреходящей истории не существует.

На пороге поворота в истории Земли – исхода её народов за её пределы – правомерно заново пересмотреть её законы, которые не были до сих пор опровергнуты.

Выходящие в просторы должны будут не только владеть существующими законами природы. Они должны будут также создавать новые законы для природы.

Воздух в безвоздушном пространстве. Плодоносящие почвы в доорганических мирах. Порядки жизни в системах, лишённых жизни.

Это будут герои приспособления к особой действительности и титаны приспособления её для своих нужд и возвышенных законов.

Такие нации должны обладать силой мощной и постоянно увеличивающейся.

Иначе не устоять. Одолеет мир. Уничтожит и прошлое и будущее одним ударом.

Такая нация, может быть, будет единственная, которая укоренится в новом мире. И ни наследника у неё, ни победителя. И погибнув, она сделает бессмысленным весь долгий путь от первых шагов на Земле до прихода сюда.

Напрасны были скитания за могилами.

За могилами...

И впрямь – напрасны.

Более сильные и более крепкие не устояли в борьбе.

Пребывающие в Земле...

Народ не возвращается на свои могилы после того, как они засыпаны.

Другие отдают долг его памяти – или предают забвению.

Ибо только однажды дано народу действовать, и лишь короткий отрезок беспредельного пути ему дано пройти.

Глава 4

Проблемы далёкого будущего – не пустое занятие для нации, действующей сегодня, поскольку в них – определить её пути в настоящем.

В космическую эпоху и Земля превращается в одно из космических тел с новыми законами.

Народы, продолжающие на ней своё существование, так же подвергнутся новой эволюционной необходимости.

Другое существование исключено будет.

И ответственность будет велика – отсюда распространяться во все стороны Вселенной новое учение и новые законы.

Непреходящая история начинается здесь.

Одна действительность, упорная и постоянная, опровергает всю предыдущую историю народов, забытых и существующих ныне: непреходящее существование существует.

Не пустое это дело и не фантазия.

Это действительность еврейского народа.

Настало время подойти к этому мировому факту без национального высокомерия и зависти и понять его во всей его жизненной сущности.

Время разгадать эту удивительную действительность и сделать из неё выводы – какими бы ошеломляющими они не оказались.

Ибо им-то и предстоит решить в споре, который народы ведут со своего рождения и вся острота которого ещё в будущем.

Глава 5

Действительность, опровергающая всё существующее, общепринятое и мыслимое.

Противоречащая всем законам природы и всем существующим законам истории.

Утверждающая сама себя по непобеждаемой закономерности, усиливающейся от ступени к ступени.

Которая ни разу не пришла в противоречие со своей странной природой, продолжающей действовать в разные исторические периоды.

Одинаково во времена Навуходоносора и римских императоров и в дни атомного ядра.

Удивительна и загадочна, как бытие атома, как оно, мощная и, как оно, требующая разгадки.

Семирежды в прошлые эпохи евреям предстояло сойти с исторической арены, и каждый раз это был не позорящий их уход, – и они не сходили.

4000 лет в зарослях веков. Средний Восток. От кочевых ивритских племён, выходцев семитской расы, начали отделяться семейства. Со временем они образуют сынов Израиля, единственных оставшихся на земле.

Уже действовало могучее и развитое Шумерское государство. В их дни закатывается сильное Аккадское государство. Канун Хаммурапи. Проходит около 700 лет скитаний. Семейства давно превратились в племена. События и трудности времён бросили их в Египет. Тяжёлое порабощение в течение сотен лет. В конце эпохи племена вырываются из порабощения и выходят целым народом в пустыню.

Если бы на этом закончилась их история, и тогда они оставили бы в память о себе единственный в своём роде такой воспламеняющий выход на свободу целым народом!

Но они остались сами.

Уже в тот I-й период рождения народа история начала делать с ним смелый эксперимент и поворачивать его в желанном ей направлении.

Вновь проходит около 700 лет. Народ осел в стране, к которой он привязался в своих I-х скитаниях. Создал государство и ценности, которые определяют со временем историю большинства народов Земли. По закону исторические силы должны были иссякнуть. Под ударами двух мощных государств – Ассирии и Вавилона – уничтожаются народы и государства. Уничтожаются одно за другим и два израильских государства. Время и закон замолкнуть.

Проходит меньше 100 лет. Народ снова на арене и продолжает создавать свое будущее с новой силой и мощью, чем раньше.

Проходит 600 лет. Государства вставали и погибали. Народы погибли навсегда. В тяжелом борении народ создал новые ценности. В связи с мировыми событиями он завяз в судьбинном поединке с двумя самыми сильными державами мира – Грецией и Римом. 1-я не одолела его, 2-я покорила огнём и мечом. Разорение, опустошение и уничтожающее рассеяние. Он уже не народ в общепринятом смысле. Утих шум победителей. И удивительным, поражающим сознание путём – низвергнутый, побеждённый, уничтоженный народ вновь встал и продолжает ткать своё окутанное туманом будущее.

Прошло еще около 50 лет. Решающий час в мире. Весь древний мир сходит со сцены. Гигантский зверь – Рим – испускает свой дух. Просторы древних цивилизаций наполняют варварские народы, у которых ни имени, ни родословной. Всё на уничтожение, всё на разрушение! Заново, заново, заново всё!

Единственный из всех народов древнего мира, который устоял в поединке и не исчез – еврейский народ.

Ни государства, ни земли, ни родины у него на земле нет. Но он продолжает своё существование и шагает к своему будущему, которое становится всё более странным и таинственным.

Проходит около 1500 лет. Цивилизация изменила свои пути. Новые народы в мире. Многие из них успели за это время и встать и исчезнуть. Новые континенты присоединяются к исторической арене.

Евреи проходят свой самый губительный и уничтожающий путь.

Весь мир словно участвовал в единственном в своём роде опыте: кому удастся уничтожить этот народ-не народ? Не было народа, который бы не пробовал в какое-то время или во все времена этой мрачной эпохи положить конец его странному и раздражающему существованию – на востоке, на севере, на юге, на западе. Всеми смертями, всеми кознями, представимыми и непредставимыми.

А отвергнутый народ усилил в эту эпоху свою мощь и закалил своё особое качество, подлинная тайна которого ему самому ещё не открылась.

На его горбу и за его спиной 3500 лет. Устал народ, одряхлел. Ни сока, ни силы в нём. Настал последний час.

А в мире перемены. Столетие, изменившее лицо стран и государств. Дружба и равенство во всех ветрах. Смена ценностей и принципов. Новые учения, отношения – конец вражде народов и их разделению! Человечество, заключающее в объятия всех своих сынов. И впервые благосклонный взор повернулся и в их сторону: пусть и они воспользуются благами мира – и исчезнут из него навсегда!

Смерть под видом поцелуя. Хоть и позорный, но всё-таки выход! И уже толпятся во всех вратах мира готовые заплатить за этот билет в жизнь любой ценой.

Конец приближается с удручающей неизбежностью.

Как бессмысленен был долгий поединок!..

Но конец столетия поразил весь разумный мир до предела абсурдным и сумасшедшим фактом: народ увядший, обнищавший, разбитый, подчинённый, идущий к вымиранию и неизбежной ассимиляции, взвалил на плечи скитальческие котомки и направился в древнюю страну предков.

Действительно, от старости и ничтожества народ таки выжил из ума!

И наконец, последнее столетие, которое ещё движется навстречу своим открытым горизонтам.

Величественный 40-вековой юбилей. Ни один народ не удостоился такого. По праву бы благословить его и воздать милость существованию.

Исчезнуть! По всем законам и правилам. Нечего обижаться на Землю, что она обделила его днями. Перестать существовать!

Благословенны «воздающие по заслугам»!

А что до блеска и величия последних проводов – они будут устроены по всем законам бездны и разрушения. С сатанинской энергией.

И встал ад.

Который знал свое воинство.

Который понимал, что творил.

И действовал, и уничтожал, и кончал, и резал.

То, что не осмеливались делать самые тёмные века, творил самый просвещённый век.

40 веков пройдут, и во всех уголках Вселенной будут содрогаться, вспоминая о содеянном в это жалкое столетие.

Но мир был поражён дважды.

Могилы открыли свои пасти.

Мёртвые встали из могил.

Могил всех веков.

Живые и мёртвые.

И поднялось чудо.

И заговорила жизнь.

Жизнь поражающая, непредставимая, исходящая из какого-то неизвестного и чудесного источника.

Народ убитый, семирежды казнённый, уничтоженный, побеждённый, склонённый – целый и невредимый стоит на крохотном клочке древней земли, на которой он начал свои тяжёлые скитания и восклицает:

«Благословен новый мир!»

Глава 6

Если бы не эти два мировых катаклизма! Тогда всё ещё могло бы остаться по-прежнему, и миропорядок не был бы опровергнут.

Если бы не адское планомерное уничтожение в самом просвещённом веке, можно было бы отнести все гонения на счёт прошлых темных веков – и тяжбе конец!

Но история пяти потрясающих лет перевесила миллионы лет существования человечества на Земле и требует ответа и разрешения.

Если бы не алогичное и противоестественное возрождение гонимого и раздроблённого народа, можно было бы отнести его затянувшееся существование за счёт неисправного хода, от которого несвободна иногда и самая совершенная история.

Но события и действия, которые происходили на глазах века, заставляют разобраться, не спрятали ли здесь природа и история один из своих самых мощных и удивительных законов, который не раскрывался ещё глазам и сознанию.

Пропасть между действительностью и мечтой так велика, что в действительности ни один народ не ставил свою жизнь на зыбкую почву мечты. В жизненных порядках царило возможное, а не желаемое.

Лишь иногда тот или иной народ на короткое время возносился на крыльях мечты и боролся за какую-то определённую цель. И снова действительность брала верх. И народ сбрасывал с себя фантастические одежды, которые он надел на время.

Евреи соединили свою жизнь с мечтой, почвой которой было «ничто», как в её начале, так и в её конце.

Безумной мечтой, которой они бредили днем, вечером, ночью. От рождения до могилы. 100 лет. 1000. 2000. От эпохи к эпохе эта мечта становилась всё более эфемерной, пока она не превратилась в призрачное наследие, искривляющее жизнь и уподобляющее её страшному кошмару.

Народы определили свои жизненные позиции через глубинное отрицание такой жизни.

И вот победила мечта.

Безумная, призрачная, иллюзорная.

Если бы в мае 1948 г. принятого летоисчисления появились бы имена Навуходоносора Вавилонского или египетского фараона Рамзеса в связи с их обращением в ООН, это не поразило бы более чем слово «Израиль», заполнившее тогда все газеты мира и волны эфира.

И это было реальностью.

Как бы не желало примириться с ней сознание, надо было признать в ней реальность.

Восстановление Израиля поставило во всю мощь и глубину вопрос реального и фантастического, вопрос подлинных, решающих сил в мире.

Душа народа в его языке.

Больше, чем в какой-либо другой ценности.

Он сопровождает его от колыбели до последнего дыхания.

И мощные законы действуют в нём. Законы, которые нельзя направлять сознанием и волей. Их источник – в самом изначальном прошлом человеческого рода.

Неслучайно до сих пор не удалось проникнуть в тайну загадочного и туманного аппарата их возникновения. Языки обнаруживаются, когда они уже живут и действуют.

Можно лишь быть свидетелем их смерти. И нельзя вернуть к жизни мёртвый язык. Такой силы природа не создала.

Если бы все народы земли собрали все свои усилия, чтобы возродить удивительный язык древней Греции, – они бы в этом не преуспели.

Если бы современные итальянцы решили сделать латинский язык их повседневным языком, – они трудились бы напрасно.

Язык древнего Египта не встал бы из могилы, даже если на это направили бы всю свою мощь те, кто сейчас населяет эту благословенную землю.

И вот снова неожиданное и поражающее чудо.

Язык встал к жизни.

Язык, который сошёл с исторической арены, когда греческий и латинский ещё продолжали действовать во всю свою чарующую силу.

Язык, на котором ни один народ не разговаривал более 2 000 лет.

Язык, который окаменел и затвердел на более древних этапах.

Язык, который по самой своей природе не был способен сделаться языком жизни в век открытий, изобретений и бесконечных изменений.

И всё-таки он вернулся к жизни.

Безумное явление.

Более безумное, чем шагание мечты по земле.

Ибо кто оживил?

Народ, который 2000 лет говорил и пользовался всеми языками Земли – арамейским, греческим, латинским, арабским, испанским, немецким, французским, английским, португальским, голландским, турецким, польским, русским, индусским, китайским и ещё, и ещё, и ещё...

Народ, который создал свой новый национальный язык, уже много веков удовлетворявший всем его потребностям и вышедший своими художниками слова в первую шеренгу мировой литературы.

Народ, у которого не было никакой необходимости в возрождении своего древнего языка. Напротив – это требовало от него неимоверных усилий и преодоления бесконечных трудностей.

И всё же потрясающее явление стало реальностью – язык вышедших из Египетского плена звучал в век Организации Объединенных Наций живым языком.

Это явление говорит о необычной действующей силе, которая до сих пор была скрыта от взгляда.

Злонамеренный эксперимент был проделан не только с еврейской душой, но и с телом еврея. Всё, что было в силах привести к загниванию и вырождению, было призвано на службу. Более 1500 лет еврей был удалён от природы – от сочной земли, от чистого неба, здорового воздуха. Всё, что было способно дать крепкие мышцы, сильные ноги, широкую грудь – было под запретом.

Еврейское тело сделалось мишенью для издевательских насмешек и едких анекдотов. Еврей и сила были двумя противоречащими понятиями.

И старания принесли плоды.

В текущее столетие евреи вступили со всеми признаками вырождения и со знаком конца на лбу.

И вот век, который превзошёл все предыдущие своей силой, был потрясён, как землетрясением, еврейской силой.

Силой евреев с крепкими руками и могучей грудью.

Людьми красивого тела и стальных мышц. Обладателями силы еврея, которому земля, воздух и небо отвечают всеми своими скрытыми тайнами.

Откуда пришла эта удивительная сила?

Как отступил от осуждённых на гибель смертный приговор?

Что за природа и каков источник этой самсоновой силы, которая помогла лишенным жизни устоять в поединке с гибелью и победить её?

Это случилось среди народов.

С одним из народов.

И это требует разгадки в интересах будущего всего мира.

(Изд-во Масада, Тель-Авив, 1978)

Примечания

[1] Имеются в виду 80-е годы ХIХ века.

[2] «Брейшит» – «В начале», по первому слову Торы о создании мира и сотворении первого человека (произносится и Бэ-решит). В данном случае – последний легальный альманах на иврите, санкционированный советскими властями. М.–Л., 1926. Отпечатан в Берлине. Редактор Авраам Карив (Криворучко). Там были опубликованы и 6 рассказов И. Бабеля в авторизованном переводе, а имя писателя приведено в еврейской форме – Ицхак (КЕЭ, т. 1 доп.2). В самом журнале мистическая поэма Каганова о предназначении поэта вышла под названием «Ктаим» («Фрагменты»).

[3] Прейгерзон Цви (Григорий Израилевич), 1900-1969 – ивритский писатель. В СССР – крупный специалист по горнорудному делу, автор капитального труда «Обогащение угля».

[4]  5 и 6 стихи из Теилим, 137 (Псалмы царя Давида), где первый стих звучит как известно: На реках Вавилона – там мы сидели и плакали, вспоминая Сион.

[5] Третья, мемуарная, книга И. Каганова на иврите имела название «Швилин нехирин» – «Неразведанные или Скрытые пути или тропы» (В 4 томе КЕЭ в статье о писателе название переведено ошибочно, как «Разведанные тропы».

[6] Эльханан (на идише его звали реб Альхонен) Ицхак Спектор (1817-1896) был раввином Ковно (Каунас, Литва), один из высочайших еврейских духовных авторитетов.

[7] Вольный пер. с иврита: пророк Элиягу, житель Тишбы, что в Гиладе, вскоре придет к нам вместе с Машияхом – Мессией. Существует много версий исполнения этого популярного песнопения. Источник слов из Танаха (Нэвиим – Пророки, Мелахим I – Цари, 17:1)

[8] Плоткин Цви (Григорий), 1895-1968, писатель. Писал на иврите (до 1917 – Моше Абрамсон, лит. псевдонимы – Моше Хьог, встречаются и написания Хьег и Хьюг, Ш.Ш. Рон)

[9] Видимо, это был старенький, 1903 года, Карманный еврейско-русско-немецкий словарь, ибо в одном из интервью И. Каганов упоминает имена его авторов – И. Грозовского и И. Клаузнера.

[10] Песчаный лагерь (Особый лагерь № 8) действовал с сентября 1949 г. по август 1955 г., его управление располагалось в г. Караганда. В лагере содержалось до 39 700 заключенных.

[11] Шофар – музыкальный инструмент из рога барана или козла. Стал частью еврейской национальной символики еще во времена Второго храма.

[12] Геулат Исраэль – букв. избавление Израиля, шире – возвращение в Страну Израиля.