(окончание. Начало в №6/2020)
И это не только о скромности,
но и о способности много и хорошо работать. У одного из литературоведов прочитал о случае с Александром Блоком. Одна знакомая как-то сказала ему:
— Ах, Александр Александрович, как бы я хотела рассказать вам всю свою жизнь.
— Как — насторожился Блок — неужели вы можете словами передать всё, что пережили?
— Да, могу.
— Бедной же было ваша жизнь, сказал великий поэт.
Фролову довелось пережить очень многое. И в этом смысле жизнь его была богатой. Но он не разбазаривал себя на мелочи, на пустую болтовню, на ненужные споры ни о чём. Ведь это особенно опасно для тех, кому надо выходить в эфир каждый день. Можно очень быстро выболтаться, а надо копить нечто в себе — мысли, впечатления, планы. И опасения, и сомнения, и воспоминания, и нечто такое, чему сразу и слов-то не подберёшь. Потому ему и было, что сказать слушателям. Сказать не только словом, но и интонацией, и выбором темы, и размером и строем материала.
А шутку любил и ценил. Вот поговорим несколько минут, и он скажет: ладно, генух трепаться, пошли работать.
Без такой собранности и настроя, я думаю, он никогда бы не смог тащить огромный воз дел, в том числе и организаторских в Союзе Журналистов. Он был секретарём союза, и не парадным, а действительным его руководителем. Не знаю почему, но мне, человеку совсем не математическому, пришла в голову такая формула: всю нашу работу, и мою, и оператора, берём в скобки, а за скобки выносим: «Фролов». И только тогда, перемножив, поставим знак равенства и далее можем говорить о каких-то успехах.
В Петербурге есть две мемориальные доски журналистам — Набутову и Фролову. Жил, был, работал… В сознании сразу выстраивается нечто монументальное. Как хочется, чтобы память была цветной, наполненной подробностями и деталями. Надеюсь, мой рассказ позволит увидеть за каменным профилем на доме номер три по Пушкинской улице, и за короткими словами на доме по набережной Мартынова 12 живых людей.
И потому — ещё несколько штрихов. Фролов одевался просто, как и все мы тогда. Костюм, галстук. Не потому, что был некий, как сейчас говорят, дресс-код, Все так ходили. Он не любил кутаться, считал, что должно быть чуточку холодно. Или на грани. И был опять прав. Жара расслабляет. До крепких морозов ходил в осеннем пальто и кепке. Правда, из дома, домой, на репортажи он ездил на машине. У него было чёрная «Волга», у меня — синие «Жигули». У Александра Ивановича Плясунова, корреспондента, который у нас в отделении готовил материалы для Иновещания — «Москвич».
Как-то едем с шофёром Плясунова, Андреем. Говорю ему:
— У тебя что-то в передке стучит. Он врубает приёмник на полную мощность.
— А сейчас стучит?
— Сейчас вроде нет.
— Ну и ладно.
На чём «горел» начальник в советское время? На машинах, и, пардон, на бабах. Если со второй опасностью всё было более-менее спокойно, то машины, шофёры — это отдельная статья наших постоянных забот. И я не боюсь ошибиться, причинявшая Фролову больше всего неприятностей. Платили шофёрам мало и все мы прекрасно знали, что они «халтурят», иначе не прожить. Но и это надо уметь делать. Лучший вариант — если шофёр находил какого-то постоянного клиента на утренний рейс. У моего был какой-то профессор для регулярного дохода. Отвезёт его — и ко мне. Думаю, у «Волги» тоже находились, кроме Фролова, другие пассажиры. Да и днём мы шофёров не держали на привязи, если для них не было дела. Но слаб человек. Аппетит приходит во время еды. И на халтурах их ГАИ ловило, и ДТП бывали. У моего, правда, аварий не было, а с проверками на дорогах он решал вопросы с помощью друга из милиции Но зато мог вечером на заработанные рубли так «принять», что утром был иногда ехать не в состоянии. Водители у Фролова (я помню трёх, чрез год-два он вынужден был их менять) на выпивке, кажется, не «горели», но крупные аварии несколько раз совершали, чем заставляли его очень переживать. Впрочем, и об этих проблемах он не очень распространялся, носил в себе.
Был ли верующим? В общепринятом смысле, конечно, нет. Я имею в виду принадлежность к какой-то определённой конфессии. Но если подходить не формально, а по существу, то ответ (или намёк на ответ) я бы предложил почувствовать в строчках Александра Кушнера:
Евангелие от куста жасминового,
Дыша дождем и в сумраке белея,
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.
Так бел и мокр, так эти грозди светятся,
Так лепестки летят с дичка задетого.
Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства
Чудес нужны еще, помимо этого.
Ты слеп и глух, и ищешь виноватого,
И сам готов кого-нибудь обидеть.
Но куст тебя заденет, бесноватого,
И ты начнешь и говорить, и видеть.
Здесь нет ни одного слова о Боге, и всё — о нём. Может быть, такая ассоциация покажется странной, но в моём сознании эти строчки почему-то связываются с делами многих и многих людей, формально не принадлежавших ни к какой религии. Но они трудились, несли себя людям, изменяли жизнь.
Как-то, в шутку, желая поддержать в трудную минуту одного своего коллегу, чья работа мне казалась очень полезной, я сказал ему: у ворот, которых никому из людей не избежать, тебя встретит святой Пётр.
— Рассказывай, что ты делал в жизни?
— Поднимал черепную коробку людей, учил их творить, видеть, слышать…
— А что есть Бог?
— Не знаю
— А ты не думал, что, может быть, он и есть вечное творчество, вечное созидание, движение к свету? Так что проходи, калитка для тебя открыта.
Перечитал написанное. Каким-то уж очень благостным получается образ Матвея Львовича. Определённо у читателя сложится мнение, что я чего-то не договариваю. Надо бы перчику подсыпать, а у меня нет его. Ну нет, и всё. Копаюсь в памяти и нахожу только хорошее. Иногда смешное. Когда я сам сел за руль, почему-то моя машина всё время находила какие-то препятствия. То в виде стенки, то ворот, а то и других машин. Помню, как в начале зимы «поцеловал» задний бампер грузовика. Шофёр вышел, посмотрел на мой смятый капот, на свою нетронутую заднюю балку из толстенного стального швеллера, потом на меня.
— Ну ты как, живой?
— Да вроде
— Если помощь не нужна, я поехал? А то мне ещё за грузом…
У меня был очень рукастый сосед. Вечером мы брали инструмент и выколачивали помятое место. Потом я красил его нитрокраской. Всё, машина к бою готова. Но Фролов всё видел. Подойдёт, погладит новую краску, посмотрит на меня со значением. И всё! Вот такое воспитание.
Телексы с разрешениями провести ремонт машины Андреева
Конечно, было стыдно. И очень хотелось, наконец, стать шофёром-ассом. Зато этот опыт очень пригодился потом, когда работал в Праге. Много было трудного, но хоть этой болячки у меня не было, в отличие от многих моих коллег. Авария — вообще штука неприятная, а в то время, да ещё за границей — вдвойне. Кроме прочих сложностей, событие попадало в сводку, которая ложилась на стол советского посла.
Без водительских прав журналиста за границу работать не выпускали. Права-то ребята получали, но… На родине ни личных, ни служебных машин у громадного большинства наших коллег, конечно, в те годы не было. А значит, и практики. Так что машина, которую по штату давали корреспонденту за рубежом, для многих становилась большой головной болью, источником стресса, а не радости и удобства. В итоге появлялись у нас, для внутреннего пользования, свои новые названия городских объектов. Был в Праге тоннель имени Ярошевского. Виталик, корреспондент ТАСС, съезжая к Влтаве, перевернулся в нём на крышу. Были ворота, отмеченные другим коллегой. Причём, дважды — сначала с левой стороны, потом с правой. Много чего было. Одно время от «Комсомолки» там работала Инна Руденко, известнейшая журналистка. Её шофёрский опыт был нулевой и, будучи женщиной умной, она вообще за руль не садилась. А я как раз на время остался без машины. И мы договорились: когда ей надо, я её везу. Остальное время распоряжался её «жигулёнком-семёркой» по своему усмотрению.
Пардон, отвлёкся я от темы. А ещё можно рассказать, как иногда, под настроение, Фролов мог сыграть на карандаше. На самом обыкновенном. Зажимал одним концом в зубы и выстукивал гимн Советского Союза или какую-то иную простенькую мелодию.
Опять нимб начинает проглядывать? Опять не то? Ну что мне делать, если добрый и светлый, и тактичный, и умный был человек? Редко, но такое ведь бывает в жизни.
Журналисты Ленинградского корпункта ГОСТЕЛЕРАДИО СССР — Александр Плясунов, Сергей Андреев, Матвей Фролов
Корреспондент ЦТ
Старая стеклянная табличка на двери коррпункта уже к моему приходу была неактуальной. Контора стала называться корреспондентским отделением Центрального телевидения и Всесоюзного радио, если коротко — Гостелерадио СССР. Обратили внимание, что «теле» стояло впереди «радио»? В этом всё дело. Менялся фронт работы, расширялись задачи. Нужно было кому-то освоить это новое дело. Фролову было уже за шестьдесят. Выглядеть учеником было нельзя. Нужен был молодой, который бы смог всё это потянуть, начинать с нуля, потому что не было ни опыта работы, ни съёмочной техники.
Сегодняшние телевизионщики легко и просто снимают в метро или в сумерках, а то и ночью. За давностью лет они не очень представляют, каких трудов это стоило нам. Да что там метро или заводской цех, возьмём простой рядовой сюжет — с выставки или из научного института.
Сразу извинюсь перед читателями, поскольку не уверен, что всем это будет интересно. Разве что тем, кто интересуется историей тележурналистики. Прочие — потерпите, пожалуйста. Итак, предполагается событие, надо снять о нём сюжет. Например, новая выставка в музее. Для начала едешь знакомиться с предметом, изучаешь материал, встречаешься с организаторами-искусствоведами и с теми, кто отвечает за безопасность.
Письмо с просьбой разрешить съёмку. Одно из сотен …
Вечером надо ещё почитать по теме, если раньше не был с ней знаком, подготовить текст, хотя бы предварительный. Сюжет должен быть короткий, две минуты, не более. А если тема выставки «Рубенс и его время» (была такая в Эрмитаже), то вы понимаете, сколько нужно прочесть, чтобы хоть что-то вякнуть вразумительное. Уйма времени уходила на предварительные договорённости, подписывание разрешительных бумаг, на контакты с электриками (где включать свет), пожарными (какова мощность ваших ламп?) а то и с КГБ (это если требовалось снять город с высоких точек). И вовсе не важно, в Эрмитаже мы снимали или на Ижорском заводе, на нашей письменной просьбе всё равно появлялись несколько подписей и печатей. Это сейчас везде есть пресс-секретари, которые помогут, и есть продюсеры в штатах телеканалов, и есть транспорт. А тогда ты был «мальчик на всё». И шофёр, и осветитель, и звукооператор, и автор сценария, ну и немножко журналист, если получится.
Текст я не стеснялся показывать специалистам и слушал их замечания, если таковые были. Потом — съёмка. После неё плёнку надо довезти до проявки (мы проявляли на Ленинградском телевидении). На проявку уходит самое малое часа 2, а то и больше, потом — наговор текста, монтаж, и наконец — передача по релейной линии в Москву. Всё надо успеть к главному вечернему выпуску. И даже раньше. В Москве материал пойдёт не «с колёс». Его ещё посмотрят, может быть, что-то и вырежут. Так что надо быть на связи.
Интервью с Валентином Распутиным
Мы снимали на плёнку, причём, отечественную, чувствительностью 30 (!!!) единиц. Для того, чтобы на ней хоть что-то было видно, нужно обязательно ставить много света. Картинка заранее вымеривалась и выстраивалась. Журналист не был так свободен, как теперь, не мог бегать и прыгать, он стоял «подставкой к микрофону».
Если снимали материал, который может и потерпеть с эфиром, получал от оператора непроявленную плёнку, укладывал её в жестяную коробку, туда же — звуковую плёнку, лепил специальную этикетку «Программа Время, принимается и отправляется немедленно» и вёз в Пулково. Потом домой, поставишь в гараж машину и к телевизору — смотреть, что будет и чего не будет в эфире сегодня. .. Бывало, обрежут так, что рука сама тянулась к буфету.
Думаю, вы согласитесь, что на пару дней загрузка приличная. И ничего, как-то работали. Я делал примерно по 10 сюжетов в месяц. Сейчас в Питере у всех отделений центральных каналов огромные штаты. А мы справлялись вдвоём.
Горлит разрешает…
Читателя, помнящего первый очерк с его отдельной главкой «как пили», наверное, интересует, как же с этим делом было на очередном этапе моего жизненного пути? А почти никак. Резервная бутылка водки, правда, лежала в ящике рабочего стола, но крепко выпивать было некогда. Правда, однажды напился в бане при бассейне Университета, куда забрался смыть свою дурь после очередной аварии. Потом играл в снежки на Университетской набережной и друг Боря пешком через мост (тогда — имени лейтенанта Шмидта, ныне — Благовещенский) вёл меня домой, благо жил я близко — на Красной, ныне Галерной улице. Больше ничего «весёлого» не вспоминается. В коррпункте под праздник покупалась бутылка сухого вина на всех, выпивали по бокалу в нашем зале, сидя за круглым столом. Развлекались, слушая очередные «ляпы», наши и наших собеседников, которые старательно вырезал и сохранял на плёнке звукооператор Толя Новосёлов. Вот и вся программа.
О нашем питье в то время хорошо написал Юрий Поляков в своей «ВЕСЁЛОЙ ЖИЗНИ…..»:
«У читателя, особенно молодого, может сложиться неверное впечатление, будто моё поколение вообще не просыхало, существуя в непреходящем алкогольном дурмане. О, это, конечно, не так! Мы тоже учились, работали, творили, выдумывали, пробовали. Но пили и вправду больше , чем нынешние пользователи. … наше советское поколение развивалось в условиях неумолимого движения к идеальному обществу. Скорость этого движения не зависела от нас так же, как плавный ход эскалатора в метро».
Вспоминать ошибки всегда нерадостно, но и не сказать нельзя — начинать было очень трудно. Помогли москвичи — прислали мне съёмочную группу с режиссёром, чтобы я мог поучиться, понять технику дела, посмотреть вблизи, что это такое — съёмка телесюжета. Оператором был Алик Оганов, режиссёр — Олег Бобин. Мы сделали несколько сюжетов. Особенно запомнился разговор с большим писателем Львом Васильевичем Успенским, автором книг «Слово о словах», «Ты и твоё имя», «Имя дома твоего» и многих других. Он сказал нам тогда: «Моей целью было написать такие книги, которые показали бы, что в языке вообще и в русском языке в частности, ничуть не меньше парадоксов, интересного, удивительного, неожиданного, чем в любой другой области жизни».
Этот сюжет я бы мог назвать удачным. Но и промахов поначалу хватало. Мне, радисту, через колено приходилось себя ломать, чтобы усвоить простую вещь: телевидение — это совсем другой коммуникативный канал. На главном месте здесь картинка, от неё надо танцевать. И, готовясь к съёмке, особенно событийной, не надо писать подробные до мелочей тексты, а нужно лишь делать заготовки, но оставлять простор для изменений, которые, уже в ходе съёмки, может быть, подскажет жизнь. Картинка первична. Дополните её своим текстом, но не пересказывайте, не мешайте зрителю. Потом, уже считаясь «зубром», не раз я повторял студентам: вот вы пришли в Петергоф. Готовится открытие фонтанов, но пока всё тихо, и людей нет. Лишь какой-то мальчишка пролез на территорию и писает в фонтан. Неужели не пошутите, что фонтанов сегодня стало на один больше? Если у вас уже текст заготовлен накрепко и вбит в голову, вы, как говорят чехи, в железной рубашке. Вы под него будете ломать жизнь, не замечать то неожиданное, что она вам, возможно, подкинет.
Понять и это, и многое другое в профессии помогла представительница вымирающей ныне профессии — редактор. Тогда в редакции информации ЦТ были свои редакторы-кураторы для регионов. Наш «куст» вела Ирина Леопольдовна Терёшкина. Я не припомню, чтобы у нас были споры. Справедливо замечено, что научить писать нельзя, можно подсказать, как не надо писать. И ещё помочь выбрать тему, посоветовать, как снять. Язык, стиль, форма подачи материала у тогдашнего «Времени» были особые. Всё это благодаря советам Иры удавалось понимать, принимать и постигать.
Потихоньку материалы «пошли». И даже пришла какая-то известность. Начали звать на семинары, на высокие заседания. Но и работу никто не отменял. Её становилось всё больше. Премьеры, выставки, открытия сезонов в филармонии, в театрах, иностранные гастролёры. Ну и, конечно, новости науки, производства. Это всё снималось, передавалось в Москву, показывалось в программе «Время», в выпусках новостей.
СССР. Ленинград. Эдуард Кочергин и Сергей Андреев. Тележурналист Сергей Андреев берет интервью у главного художника БДТ имени А.М.Горького в выставочном зале Союза художников на персональной выставке Эдуарда Николаевича. 17 июня 1978 года
Я как-то попробовал перелопатить хранящиеся у меня в коробках на даче тексты. Их тысячи. Отложил сюжеты с «именами». Товстоногов, Горбачёв Игорь, Борисов Александр Фёдорович, Василий Павлович Соловьёв-Седой, Темирканов, Мравинский, Виноградов, Ролан Пети, Мартти Талвела, Борис Борисович Пиотровский, Вадим Знаменов, тогдашний директор музеев Петергофа, проектировщики и строители защитной дамбы, создатели турбин и генераторов, герои войны, и многие, многие другие «действующие лица» тех лет.
Но, честное слово, не пыжусь от гордости. Скорее, этот поиск оставил чувство досады. Ведь смотрел-то, имея шкурный интерес — выбрать из текстов что-то важное, что потом, может быть, и в книгу бы легло. Не получится. Собеседники говорили о сегодняшнем, конкретном, что было живо и важно тогда. Многие тексты из уважения к героям наших репортажей просто сейчас нельзя печатать. Другая жизнь, другие слова, другие задачи. Сейчас пришлось бы чуть не к каждому интервью добавлять примечания и объяснения типа: «Не удивляйтесь, это сказано к съезду партии, так было нужно». Не поймёт этого сегодняшний читатель. И слава богу. И ещё — как вы, наверное, поняли, у меня на разговоры о великом и вечном не очень-то много было времени. Двухминутный сюжет — это, как сейчас говорят, совсем другой формат.
Кроме того, телевизионная речь, да и само ТВ было тогда, так сказать, «приподнято над жизнью». Добавлю чтобы никого не обидеть: как и все другие СМИ. Вот только один пример: снимаем дома у великого актёра Александра Фёдоровича Борисова. У него юбилей. Но недавно ушёл из жизни его друг, Василий Павлович Соловьёв-Седой. Может быть, вопрос я об этой дружбе задал, сейчас не помню. Но Борисов, прямо среди разговора вдруг сморщился, сказал как-то совсем по-старинному: «Безвременно ушёл из жизни друг мой Вася» и заплакал. Потом сам сказал: нет, это вырезаем, и вернулся к теме разговора. Сейчас бы журналист за такую эмоцию руками-ногами ухватился, а мы спокойно вырезали, потому что знали: это не пройдёт. Сколько таких, глубоко человеческих моментов летело мимо телеэкрана — не сосчитать.
И всё же…. «Как ни странно, при советской власти телевидение было теплее, добрее и заинтересованнее в человеке». Это слова Евгения Гинзбурга, Мастера и Классика телевидения, в борьбе за новые формы программ получавшего много шишек, но сохранившего чувство правды. Так заканчивалась на канале «Культура» прекрасная передача, посвящённая ему. Согласен с ним целиком.
Те, кто сегодня ежедневно трясёт на экране грязное бельё семейных скандалов, льёт кровь бесконечных детективов, размазывает сопли любовных драм миллиардеров, убивает то, что создавалось многие годы. Телевидение, во всяком случае, два его центральных канала, теряют контакт с реальной жизнью. Мне жаль, потому что в честных и чистых руках телевидение, пока ещё не погибшее окончательно, могло бы (и должно) воспитывать, учить, растить настоящих людей.
Если утомил всякими профессинальными подробностями, прошу извинить. Далее предлагаю несколько этюдов, связанных с моей работой, но более понятных и, надеюсь, интересных широкому читателю.
Овёс графского кучера
На доме по Галерной 51, где я держал машину, установлена мемориальная доска. Правда, не сразу, а через 14 лет после того, как я с этим двором простился. Всё-таки заелись мы, ленинградцы-петербуржцы, всякой славной историей. Ходим рядом с ней, и хоть бы хны. Нет, чтобы узнать её получше, возгордиться, шляпу снять, детям-внукам рассказать. Я три года загонял машину в бывший каретный сарай (ныне гараж) и не знал, что в этом самом доме в 1859-1862 годах жил Отто фон Бисмарк, будущий канцлер и объединитель Германии, завещавший немцам не воевать с Россией. А может, именно в этом каретном сарае какала его лошадь? Или парковалась пролётка, или хранились сани, из которых он, если верить Пикулю, как-то вывалился зимой?
Мне этот драгоценный гараж достался благодаря усилиям Фролова. Как я уже заметил ранее, за машину он переживал больше, чем её водитель и хотел, чтобы у неё обязательно был кров. Таков порядок. Наездившись с шофёром, в 1982-м году я сам сел за руль. Надо было подыскать что-то ближе к дому. А жил я — центрее некуда — на Галерной, 52. В исполкоме нашли этот каретник, который я делил с одним доцентом. У него была Волга. Каждый вечер ставил туда своего железного коня марки ВАЗ 2103 госномер 1401 ЛЕБ синего цвета с надписью ТЕЛЕРАДИО. Когда было нужно, подкачивал колёса, доливал масло, прокачивал тормоза. Многое мы тогда делали сами. За всякой мелочью в сервис не наездишься, туда ведь ещё попасть надо. В гараже было тепло, имелась вода и канализационный сток. Что ещё нужно?
Знал, что «до того» дом принадлежал графу Капнисту. В начале 80-х это был обычный дом с коммунальными квартирами. Чего тут любопытного? Но ведь дома на Английской набережной — а именно туда дом фасадом и выходит — это не просто адреса на карте. В соседнем доме № 53 жил, правда недолго, только что женившийся Пушкин (ещё одна мемориальная доска), дальше — особняк великого князя, дома Вяземского, Фонвизина, Штиглица, дворец Бобринского… А у нас — просто какого-то графа, женившегося на вдове Стенбок-Фермор, которая и принесла ему этот дом в качестве приданого. Но, как и у всех питерских домов, была и у него своя, более близкая нам память — блокадная, к которой мне довелось случайно прикоснуться.
Летний вечер, вожусь с машиной. Краем глаза вижу: стоит в воротах какой-то человек. Внимательно смотрит на наши стены, завешанные инструментами.
— Простите, вам что-нибудь нужно?
— Нет, ничего. Просто смотрю, вспоминаю. Дед мой держал здесь свою лошадь. Он был графским кучером. А когда графов отменили, стал просто извозчиком. Так и работал до войны. Он любил лошадей, ухаживал, кормил сытно. В начале лета 41 года он купил несколько мешков овса. Началась война и лошадь конфисковали. Овёс остался, лежал здесь, в сарае. Думали, куда его девать, ведь пропадёт. Не пропал. Этот овёс в блокаду всех нас спас, и соседей тоже.
— Вы сейчас здесь живёте?
— Нет, в новостройках. Был неподалёку, вот и зашёл вспомнить детство.
Апельсины и пиво
Причём, желательно по счёту людей на станции — сказали нам опытные люди, когда мы с оператором Виктором Мининым собирались на станцию «Северный полюс-22» и спросили, что привезти полярникам в качестве подарка. 1982 год, весна. Апельсины в городе купить было можно, а вот с пивом (нужно баночное) было сложнее. Но и его достали. Пропускные бумаги со многими печатями оформлены, в Арктическом и Антарктическом НИИ получили одежду — полушубки, унты на войлочной подошве, меховые полукомбинезоны. Радостно летим снимать грустное мероприятие — ликвидацию самой славной, самой эффективной станции в истории советских исследований. 8 лет трудяга-айсберг нёс лагерь по Ледовитому океану. У других станций, поставленных на паковом льду, жизнь была куда короче — год, максимум два. Толщина льда — около двух метров. Для Арктики это мало. Вокруг ледовые поля такой же толщины. Лёд ожидаемо ломался и следовало героическое спасение.
Двадцать вторая была поставлена на плоском айсберге толщиной 20 метров. Говорят, найти такой в нашем секторе Арктики — большая редкость. Но нашли, и больше восьми лет станция шла по ледовым полям, как броненосец среди буксирчиков. Народ на Севере не очень любит высокие слова. Но за годы работы этой станции в её адрес без всякой натяжки не раз звучали слова «рекорд», «впервые». Рекордный долгожитель, впервые айсберг круглый год наблюдался из-под воды, впервые применены методы исследований и аппаратура, применявшиеся раньше только на научно-исследовательских судах. Впервые на льдине была принята со спутников информация о состоянии ледового покрова всего Северного Ледовитого океана. Пройдено 16 с лишним тысяч километров.
Конечно, полярники на льдине хорошо обустроились. Ещё на подлёте увидели жилые домики, кают-компанию. А потом узнали, что есть и баня. Но главное — это дизель-генератор и, конечно, аэродром. где мы благополучно приледнились.
Первое впечатление: большие лохматые собаки, которые буквально продирались по трапу нам навстречу. С каждым самолётом домиков и людей на станции становилось всё меньше. Умные животные, выросшие здесь, всё понимали и хотели жить. Сразу скажу, что никого из них не бросили, даже совсем старого и совершенно беззубого Тошку. Когда летели обратно, одна собака лежала в самолёте прямо поперёк прохода. Переступил через неё, она подняла голову, посмотрела так, что слов не нужно. В глазах читалось: да, мешаю, да, виновата Но что же делать, прости….
Ветры и течения несли станцию между Исландией и Гренландией в Атлантику, где через пару месяцев эта уютная льдина станет просто водой. Но время на эвакуацию ещё было, чем все и занимались, а нам предстояло об этом рассказать.
Добра накопилось много — Бочки с топливом, бульдозер, который чистил аэродром, приборы, оборудование домиков, да и сами домики. Они ведь разборные. Кроме нас двоих, были ещё журналисты. Володя Стругацкий из ленинградской «Смены», Володя Михайленко из Всесоюзного радио. Все мы тоже работали в поле — помогали и разбирать, и грузить. На аэродроме было минус 40 с ветром. Научились, катая бочки, поглядывать друг на друга через каждые несколько минут и замечать белые пятна на лице. Одежда холод и ветер держала, а вот лица порой белели. Щёку себе я всё-таки отморозил.
Работали, как все, но и своё дело не забывали. Сделали три сюжета, закатали их в наши жестяные коробки и отправили в Москву. А вечера проходили в разговорах с зимовщиками, которым было, что рассказать. За годы жизни станции вокруг неё сформировался свой фольклор. Истории, мифы, традиции. Здесь проводилось своё, самое северное в мире первенство по футболу. Бормашиной выгравировали медали. Врач Гена Горбунов подарил мне несколько штук, оставшихся в запасе, а я, уже работая в Праге, передарил их Николаю Озерову, приехавшему комментировать хоккей.
Дали почитать местный стихотворный эпос. Сюжет такой: из полыньи вдруг вынырнула совершенно голая прекрасная девушка. Это морской царь, проникшись мучениями полярников, вынужденных обходиться целый год без женского общества, выслал свою дочь для удовлетворения их законных мужских желаний. Дочь была готова послушаться отца, а вот зимовщики…. Их же много. Кому выпадет такое счастье? Надо обсудить всесторонне. Да и с моральной стороны тоже не всё ясно. Этим сомнениям, колебаниям, очень напоминающим партийные собрания того времени, отведено довольно много страниц. Конец понятен: красавице надоело слушать, нырнула в океан, только её и видели. И пошли они, стужей гонимы…
Известно, что в таких условиях без шутки не прожить. Женская тема в мужском коллективе, естественно, наиболее актуальна. Как-то в кают-компании во время обеда, вдруг раздаётся крик: идут! Они идут! Несколько человек бросаются к окнам…
— Кто идёт?
— Женская лыжная экспедиция Комсомольской правды!
Я до сих пор жалею, что не поддался на шутку. Надо было конечно, скомандовать: Витя, снимаем, беги за камерой, или что-то в этом духе. Не сообразил доставить ребятам такой радости, не подыграл.
Как нам рассказали, случалась на станции развлекуха иного рода, поопасней. Летом между домиками появлялись проталины. Туда заплыл тюлень, а в погоне за ним белый медведь. Еды на станции было вдоволь, в специальных колодцах во льду хранились туши крупного рогатого скота. Мишку кто-то сдуру покормил. И он справедливо решил, что так жить проще и вкуснее, чем гоняться за мясом по льдам. Лёг у кают-компании и никуда уходить не захотел. Пытались отпугнуть — ничего не вышло. Лежал два дня. Что делать? Кто знает, что у него в голове? А жить без столовой несладко. Запросили разрешение на отстрел. На станции, на каждом домике, снаружи висит карабин в специальной антиморозной смазке. Пули свинцовые, в диаметре примерно с мизинец взрослого человека. Это чтобы пуля была большой, тяжёлой и мягкой и могла контузить. Обычная пуля его не остановит. В общем, применили оружие. Как-то вечером Гена Горбунов показал нам пачку снимков, зафиксировавших эту операцию и последовавшее затем вскрытие. Опасения вполне понятны. У этого милого полутонного краснокнижного зверюшки не мышцы, а корабельные канаты.
Мы освоились на льдине. Привыкли к режиму, запахам, звукам. И странный гул, донёсшийся с неба, услышали сразу. Выглянул из домика — летит самолёт. Какой-то не наш, брюхатый, зелёный. Гидролог Гена Карбасников, в домике которого я жил, сразу сказал: это «Геркулес» американский, с базы в Гренландии, они тут часто летают. Но на этот раз самолёт не пролетел, а развернулся, немного снизился и мы увидели под его брюхом парашют. Качнул крыльями и улетел. Смотрю, от домиков к месту падения парашюта потянулись люди. На льду лежал ящик, и довольно большой, примерно метр на метр. Написано на нём по-английски. Ребята попросили перевести, и это было несложно. Текст очень простой: «Мы вас любим. Будущее человечества и всей планеты Земля зависит от нас. От нас зависит и мирное существование». И подписи — Грифф и Эдвадрс.
В ящике оказались конфеты, две бутылки виски, банки пива — точно по числу людей на станции (всё знали!), и — на радость изголодавшимся мужикам и на головную боль начальнику станции Валере Лукину — журналы «Плейбой».
Это теперь «ну и что?» А шёл, между прочим, 82-й год. Воюем в Афганистане, мы — империя зла, отношения с Америкой хуже некуда. В будущем году собьют корейский «Боинг» (как позже станет ясно, набитый американской разведаппаратурой). В общем, разрядкой не пахнет, но север — особая страна. Визитная карточка величиной с ящик оказалась не последним контактом с коллегами из Гренландии. Валера рассказал мне, что уже после нашего отлёта, когда станция сжалась до одного домика кают-компании, американцы ещё раз прилетели. На этот раз на маленьком самолёте, который с аэродрома проехал на лыжах прямо до кают-компании. Привезли гостинцы — фрукты, и даже арбуз. Американцы попросили разрешить им, когда станция уже будет оставлена, пока она будет жива, пользоваться этим аэродромом, как запасным. Возражений не было.
По-русски надо было бы это дело обмыть, но американцы не привезли, а на станции уже ничего не осталось. И всё-таки…. У Валеры была очень глубоко спрятана последняя бутылка коньяку. И он её выставил. Реакция гостей была неожиданной. Американец вскричал: о, сувенир! И, к общему недоумению, забрал бутылку. Но куда большей причиной для расстройства было то, что один номер «Плейбоя» не вернули. Всё-таки кто-то его заиграл, несмотря на то, что Лукин дал журналы только с одним условием — быть сознательными и обязательно вернуть. Остальные номера были сданы в партком с соответствующим объяснением.
Телеграмма К ней текст:
Мы улетели со станции, но приключения не кончились. Эту телеграмму я отправил, прилетев в Москву. Оказывается, плёнок там нет, с Диксона по ошибке их отправили по обратному адресу, то есть, в Арктический институт. Фролов, конечно, во всем разобрался и быстренько переправил их в программу «Время». По сути, плёнки разошлись в дороге с моей телеграммой. Внизу, от руки — его реакция на мои беспокойства: «С: Ты с кем имеешь дело, паразит? М.»
Шапка Мономаха
Как правило, басы — мужчины крупные. Но такого гиганта на театральной сцене я не видел никогда. Ему бы в сборную по классической борьбе, в тяжёлый вес. С директором Кировского (ныне Мариинского) театра Крастиным стоим у директорского подъезда и ждём знаменитого финского певца Мартти Талвела. Сегодня он поёт Годунова. Он почему-то не захотел подъехать прямо к подъеду, вышел метров за сто и идёт, неся в руках два огромных чемодана. Такие с юмором называли «Великая Германия», они появились после войны, когда победители тащили на родину трофеи. Предложили помощь — Талвела дал понять, носильщиков не надо. Видимо, так он разминается с дороги. Знакомимся, договариваемся через переводчика о съёмке. Разговаривать будем в гримёрке.
Всё получается. Мартти рассказывает, что один из наших эмигрантов когда-то открыл ему Рахманинова и через него пришла любовь к русской музыке вообще. Начал напевать ту, памятную ему рахманинскую мелодию. Но тут в гримёрке начинается суета. Костюмеры увидели шапку, в которой он собирался петь и возражают категорически. На шапке, действительно, слишком много блёсток. Думаю, она очень бы подошла принцу из Юго-Восточной Азии. Но у русского царя была другая — скромнее, но богаче. Её костюмеры и предлагают. Талвела — ни в какую. Он, мол в своей весь мир объехал.
Назревает скандал. Мы выключаем камеру. Тратить на фиксацию всяких споров те сто метров «Кодака», который я выцарапал в Москве и с трепетом вручил оператору, слишком большая роскошь. Но, пока мы убираем свет и складываем штатив, коллизия разрешается. Кто-то умный сообразил, принял, как говорил мой оператор, правильное командирское решение. Из музея театра ему приносят шапку Мономаха, в которой пел Шаляпин. А, чтобы уж добить наверняка, и посох Шаляпина.
Видеть растерянным, поражённым огромного мужичину, это не всякий день удаётся. Шаляпин был его кумиром. И прикоснуться к его вещам, да что там прикоснуться — выступать на сцене, это как футболисту сыграть в трусах Пеле или пианисту на рояле Листа.
Спектакль начинается. Ждём вторую картину — выход Бориса. Степенно выходит на сцену, и… делает огромную паузу (может быть, от волнения?). А камера наша крутится. В полной тишине слышно тыр-тыр-тыр, и вместо наслаждения моментом я считаю метры вылетевшей впустую драгоценной плёнки. Её может на ариозо Бориса и не хватить. Кладу оператору руку на плечо — стой. И тут он запел. Снова включаем. О, профессия! Ну, ничего — звук-то записан. А маленькую «дырочку» в изображении прикрываем традиционным кадром — гаснущей люстрой.
————————————
Боюсь, что сегодняшний театрал только посмеётся над волнениями костюмеров тех лет. Какие там блёстки на шапке, о чём вы, когда ныне Гамлет бегает по залу в трусах и со стаканом водки, а картёжники-офицеры из Пиковой дамы щеголяют в пилотках с красной звездой?
Авторам подобного «осовременивания», видимо, кажется, что они смогут приблизить героя зрителю. А по-моему, они обкрадывают нас. Ведь точный исторический костюм, особенно военный, может стать своего рода «машиной времени», много рассказать о персонаже, носящем этот костюм.
Набрал в интернете «Исполнители партии Гремина». Самая старая запись — 1958 года. На мундире генерала (поёт Иван Петров (Краузе) — орден святого Георгия 4-й степени, самый почётный военный орден русской армии, который можно было получить только за личное мужество. Не брались в расчёт, «Ни высокий род, ни прежние заслуги, ни полученные в сражениях раны». Это слова из статуса ордена. Нужно было совершить личный подвиг. В «Войне и мире» есть эпизод, когда граф Остерман-Толстой благодарит Николая Ростова и говорит, что будет просить для него у императора Георгиевский крест. За что? За то, что Николай сам повел в атаку эскадрон, лично взял в плен французского офицера. Лично. А теперь вспомните слова Татьяны о том, что «муж в сраженьях изувечен». Где, как — мы не знаем. Но есть маленький белый георгиевский крестик на чёрно-жёлтой ленточке, значит, не в штабе сидел, а сам вёл людей в бой. Разве всё это не добавляет важные штрихи к характеру героя? Понимаю, что для американской постановки такие тонкости не столь уж и важны. Но нам свою историю надо помнить и уважать.
Моторчик
Набережная Фонтанки. От Измайловского моста к одноимённому саду идут два человека — большой и маленький. Большой — в светлом, застёгнутом до верхней пуговицы плаще. Весна 1975 года, конец мая. В городе очень холодно, почти минус. Меня, самого молодого в редакции, выслали на мороз встречать гостей. Жду их у входа в сад.
Узнал и полюбил это место с юности. Годам к четырнадцати мы с приятелем Славкой Петровым очень вытянулись, за метр восемьдесят, носили светлые китайские плащи, выглядели старше и считали себя взрослыми. Очень хотелось познакомиться с девушками, но всё как-то не удавалось. Очевидно, те видели наши ребячьи рожи и никакие плащи их обмануть не могли. Оставалось бродить и по паркам и мечтать. Мы оба родились и жили на Двенадцатой Красноармейской, когда-то 12-й роте Измайловского полка. Этот сад за офицерским корпусом полка был самым ближним. Кроме прочего интересного, в дальнем углу направо был буфет, где имелся портвейн в разлив, чем мы и пользовались. Любили и другие сады — на островах, куда ездили речным трамвайчиком. Билет был недорогой, мы могли себе это позволить. С островов — Елагина, Крестовского — возвращались уже трамваем наземным. Вагоны были старые, какие ходили и до войны. Деревянные скамьи шли вдоль всего вагона. Все сидели рядышком. Однажды нашей соседкой оказалась немолодая грузная женщина в летнем светлом пальто из лёгкой ткани, так называемом «пыльнике». Она обратилась к нам: я пишу о молодёжи, хочу знать, какие вы, о чём думаете, чем живёте. Мы засмущались — странная дама. Пробормотали что-то извинительное, встали и отошли на площадку, к заднему стеклу.
Много позже я увидел фотографию Анны Ахматовой тех лет (конец 50-х). Это она заговорила с нами в трамвае. Видимо, по старой памяти она ездила на острова — любимое место поэтов серебряного века.
А сейчас я жду другого великого человека — Василия Павловича Соловьёва-Седого. Вот он подошёл, поздоровался, погладил по голове мальчишку лет восьми. «Это мой внук Вася». Мы шли в деревянный театр, бывший Буфф, построенный в саду ещё в начале века. Предполагался концерт, но особый. На сцене должна была ожить радиопередача «Ленинградская панорама», о которой я уже упоминал. Ей исполнялось 10 лет, и по этому поводу мы, её авторы, должны были подготовить и осуществить на сцене свои «кадры», посвящённые общественной жизни города. производству, науке, культуре, спорту. Василий Павлович был гостем музыкальной странички.
Зал был, как говорят оптимисты, заполнен наполовину. Пришли, конечно, только свои — родители, друзья, родственники. Я, наверное, привёл на сцену какого-то видного рабочего. Сейчас просто не помню ни своего, ни других выступлений, но остался в памяти какой-то очень старо-ленинградский мотив. Да, были ветхие кресла, потёртые половицы, сцена, помнившая лучшие времена. И на ней, за роялем, великий композитор, не погнушавшийся прийти пешком в холодный зал, в обветшавший театр, чтобы сыграть для своих. Он ведь на радио ещё в 20-е годы работал пианистом-импровизатором.
Уже работая для телевидения, мне несколько раз довелось снимать Василия Павловича. Это всегда было легко и удобно, никакой звездности. В семьдесят седьмом отмечалось его 70-летие. Звоню, договариваемся, он предлагает встретиться у служебного входа в Октябрьский зал, где будет выступать. В перерыве выходит, мы настраиваем камеру. Погоди, говорит, я сейчас. Подходит к своей чёрной «Волге», говорит шофёру: «Витя, моторчик» (имя шофёра, может быть, было и другим — я точно не помню). Тот открывает багажник, над которым оба склоняются.
Я думал, с машиной случилось что-то. Но в руке шофёра мелькнула бутылка очень хорошего коньяка. Багажник закрылся. Знаешь, сказал Василий Павлович, давай всё-таки дома снимем этот разговор. Там будет спокойнее. На Фонтанке, у его дома история с моторчиком повторилась. Потом было интервью — хороший разговор о прожитом, о том, что во всех своих песнях он, как умел, хотел выразить душу народа.
Через два года Василия Павловича не стало. А его моторчик всё крутится. И долго ещё будет уводить людей в весенний фронтовой лес с шальными соловьями или в тихие подмосковные вечера….
Актёрская ставка
Странные штуки происходят с памятью. Забываешь то, что только что услышал, но выплывает, как их тумана, и видится ярко, какой-то ерундовый момент сорокалетней давности. Ну почему у меня вертятся в голове 4 фамилии людей, с которыми общался всего-то, может быть, час?
В мае 1980 года из Всесоюзного радио пришло задание: сделать от Ленинграда поздравление передаче «С добрым утром!», которой исполняется 20 лет. Фролов перевёл стрелку на меня. Я пошёл посоветоваться к коллегам из Ленинградского радио. Там и в литдраме, и в музыкальной редакции сидели замечательные специалисты. Мне быстренько присоветовали весёлую четвёрку из театра Комедии. Это Лев Милиндер, Максим Леонидов, Лев Лемке и Валерий Никитенко. Они не были чужими для этой передачи.
Договориться не составило труда — народ согласился сразу. Ведь даже и ехать-то никуда не надо. У Дома радио тогда были два входа — парадный с Манежной площади и боковой с Малой Садовой. Здесь же, в двадцати метрах, служебный вход театра.
Я настрочил какой-то незамысловатый юморной текстик, встретил команду, провёл в нашу маленькую студию. Текст им понравился. Через несколько минут запись была готова.
Достаю бумагу, спрашиваю их адреса, куда направить гонорар. Адреса мне дали, но посоветовали с этим не связываться — «вы только фамилии наши передайте, у нас ведь ставка. В Москве знают, куда прислать». Так я впервые узнал, что такое актёрская ставка, и какая она у них, не «народных» и не «заслуженных». 7 рублей 50 копеек или что-то около того. Меня это поразило. Ну ладно, за часовую нашу работу это по тем временам совсем неплохо. Но ведь они за эту ставку и играли спектакли, или ехали чёрт-те куда на концерты….Это меня просто поразило. Извините наивного человека, раньше я о ставках ничего не знал, но с этого момента как-то по-другому посмотрел на актёрский труд. Более уважительно. Не за деньги, значит, творят люди. Ну или не только за деньги. Может быть, поэтому 4 имени до сих пор не утонули в памяти, как тысячи других, хотя, так уж случилось, что в жизни мы больше не встречались. Разве что с Валерием Никитенко иногда виделись на Малой Садовой и дружески здоровались.
О бедном гусаре
Комарово, солнечный августовский день. Мы снимаем сюжет к 50-летию Андрея Петрова. Очень красивым получился его проход на фоне моря, против Солнца. Блики, тени, его нежная музыка. Снимали и на даче. В этот день к нему приехали Наталья Касаткина и Владимир Василёв. Приехали по делу. Они были постановщиками оперы «Маяковский начинается», над которой Петров работал.
Для нас Андрей Павлович наиграл на рояле недавно написанную музыку к фильму «О бедном гусаре». Говорил нам, не в камеру, что Рязанову надо как-то реабилитироваться перед властью после очень уж острого «Гаража». Так сказать, было слишком правдиво. А в камеру — о планах, в числе прочего и о работе над «Маяковским». Мне кажется, что сюжет получился. В Москве тоже так посчитали и отметили его в числе лучших.
Может быть потому, что будущая опера посвящалась судьбе поэта, после съёмки заговорили о связи слова и музыки. Что первично, так сказать. Поскольку мой инструмент слово, я говорил о его особой роли в песне. Если, конечно, текст написан настоящим поэтом, то в нём уже есть музыка и композитору нужно только её услышать. Привёл пример — пушкинское «Я помню чудное мгновенье». И сейчас считаю, что Глинка лишь расшифровал формулу гармонии, заложенную поэтом. Говорил, что такие же жемчужины с зашифрованными мелодиями можно встретить и в наше время, и даже в стихах некоторых наших бардов У Окуджавы, например.
Андрей Павлович дал понять, что всё сложнее. Но спорить не стал. А я ещё более утвердился в своём мнении, когда услышал, как большой композитор Дашкевич говорил, что Окуджава — один из выдающихся симфонистов 20 века. Думаю, что эту глубину и умел почувствовать Исаак Шварц, потому у них с поэтом и рождались шедевры. Многие фильмы, для которых они писали, забыты, а песни живут.
В «Гусаре» музыка прекрасная, актёры замечательные, но фильм, на мой взгляд, в удачи Рязанова не запишешь. Может быть, потому, что всё-таки художник должен быть свободен. А любые вериги сверхзадач, далёких от искусства, очень чувствуются и вредят.
С Андреем Павловичем мы сделали немало сюжетов. Во-первых, это его премьеры — «Пушкин», «Маяковский» — две оперы из его триптиха, посвящённого переломным моментам в истории страны. Была и регулярная ежегодная тема наших встреч — его любимое детище, фестиваль «Ленинградская музыкальная весна», организуемый Союзом композиторов. Он был председателем правления Ленинградского отделения Союза композиторов РСФСР и очень много сил отдавал фестивалю. У меня среди бумаг сохранился телетайп, пришедший из Москвы. Наше руководство сообщает о том, что председатель Гостелерадио Лапин получил от Андрея Павловича письмо, в котором он благодарит коррпункт за широкое освещение фестиваля. Думаю, что всяких дел у него было и без того немало, а вот нашёл же время и на такое письмо. Естественно, мы благодарности в свой адрес никоим образом не инициировали, и это внимание было приятно вдвойне.
Андрей Петров. Телекс о письме Петрова Лапину Подписи к нему не надо, всё ясно из текста
В США арестовали певца и композитора Дина Рида, который был коммунистом и жил в ГДР. Поднялась волна протеста музыкантов, и Петров тоже высказал своё мнение. Как всегда, мягко и спокойно, без крика и пережима. Может быть, потому, что мы оба в работе не любили плакатную интонацию, высокие слова, лозунги, мы всегда находили контакт.
Эрмитаж
Заметка из прошлой жизни: машинистки не любили печатать на белой бумаге. Говорили, что у них устают глаза. Потому просили достать серую, худшего качества, что было совсем нетрудно. С годами серая становилась жёлто-коричневой, каковую я и держу в руках, разбирая склады своего творчества.
И делаю любопытный и даже для самого себя неожиданный вывод: больше всего по количеству было снято сюжетов в Эрмитаже. А удивляться-то, в общем, нечему. Во-первых, нам и самим это было интересно. Кроме того, присутствовало и ещё одно немаловажное обстоятельство. Перед каждым региональным коррпунктом стояла задача: пробиться в Единственную, Великую и Недосягаемую программу «Время». Ведь это факт, что её смотрели 150 миллионов человек. И в том числе, естественно, всё начальство во всех городах и весях. И активность корреспондента оценивалась по показателю прохождения материала именно в этом, получасовом на всю страну отрезке времени.
Лапин очень любил Бориса Борисовича Пиотровского, директора Эрмитажа. И было бы глупо упускать такую возможность попасть «на небо». Может быть, и Борис Борисович знал об особом, (и вполне заслуженном!) к себе отношении, во всяком случае, я не припомню, чтобы он отказывался поучаствовать в съёмке. Но и мы старались не злоупотреблять добрым отношением и временем академика.
Приятно было с ним работать. Не знаю почему, но у меня с людьми, пережившими войну, всегда возникал очень хороший контакт. Может быть, трудности той поры отбирали, поднимали наверх особых, лучших людей. Но не устраивать же для этого время от времени войну. Надо как-то научиться выдвигать настоящих людей и в мирные годы….
Снимаем в кабинете Бориса Борисовича. Он за столом, спиной к окну. Кабинет только что отремонтирован. Стол сияет лаком и позолоченными финтифлюшками. Осветители стараются, ставят и прямой, и так называемый контровой свет, то есть, лампу размещают у окна, у него за спиной. Начинаем интервью. Через минуту та лампа, что светила сзади, взрывается. Есть изрядно затёртое журналистами выражение «эффект разорвавшейся бомбы». Поверьте, грохот разорвавшейся лампы мощностью два киловатта над головой пожилого человека куда неожиданнее, опаснее и страшнее. До сих пор в моих глазах эта картина: на лакированном столе, рядом с текстом лежит, шипит и расплавляет лак кусок стекла.
Ужас! Мы ахаем, суетимся, а Борис Борисович ни на взрыв, ни на осколок не отреагировал никак. НИ-КАК!. Спокойно спросил: итак, где мы остановились? И съёмка продолжилась. Тема разговора для него была важной — о новых поступлениях в коллекцию Эрмитажа. В основном, это были дары коллекционеров, и он хотел обязательно назвать, поблагодарить, поддержать этих людей. Что мы и сделали, рассказав о них на всю страну.
Но наиболее памятной выставкой для меня стала, пожалуй, самая неприметная, где не было ни шедевров искусства, ни восторженных толп. Скромно, в фойе эрмитажного театра встали несколько экспонатов. По «картинке» всё было очень бедно, по сути — очень волнующе. Может быть, сработала генетическая память — мама пережила блокаду, а я родился сразу после. Называлась выставка «Эрмитаж в годы блокады». На фото — пустой полутёмный чердак. Луч света падает через дыру в крыше, только что пробитую осколком снаряда. Осколок крупный. Упав на пол, он поднял пыль. Струйка пыли медленно вьётся и уходит вбок. Нигде и никогда в жизни я не видел таких живых и чётких фотографий. В них время не остановилось. Оно жило.
Потом мне объяснили, что снимали на старинные стеклянные, покрытые серебром пластины. Выдержка могла быть любой, хоть на час открывай объектив. Так и делали, кадр прорабатывался до мельчайших деталей.
Дырок в крыше было за войну более тысячи пятисот. Все они были заделаны. Кроме того, в сюжете мы назвали ещё цифры: голодными, едва державшимися на ногах людьми убрано 36 тонн битого стекла, 84 тонны щебня, только в 1943 году просушили и привели в порядок 122777 экспонатов. В ноябре 1944-го была открыта временная выставка памятников искусства и культуры.
Из предметов на выставке, о которой мы рассказывали, был рваный осколок снаряда и фарфоровый бокал из ледяного декабря 1941 года, сделанный в Эрмитаже к 500-летию узбекского поэта Алишера Навои. Может быть, так задумали авторы, а может, и случайно вышло, но у нас на картинке получилась предметная метафора, образ жизни и борьбы: чёрная, грубая, слепая сила не победила искусство, культуру, науку, сохранённые ценой очень многих жизней. Тогда же, в декабре 41-го, были проведены научные конференции, посвящённые юбилеям Навои и азербайджанского поэта Низами. Стихи Навои читал востоковед-тюрколог и переводчик Николай Лебедев. Он был уже грани смерти. После второго заседания, 12 декабря 1941 года он умер.
Ток для обжига фарфора давала база подводных лодок, стоящая на Неве. Об этом мне рассказал Фролов. Он в 1941 году делал для Всесоюзного радио репортаж об этом самом бокале и о научных конференциях в Эрмитаже. Через 40 лет он увидел бокал снова.
Но надо сказать, были и некоторые выставки, вызывавшие чувства сложные. Радость приобщения к новой красоте смешивалась с досадой, что видеть её не всякому и не всегда будет дано. «Смотрите хорошенько, говорил нам сотрудник музея, ответственный за выставку солнечных и лунных карманных часов. Вы эти часики ещё их лет 50 не увидите, может быть, только дети ваши увидят, и то в старости». Сколько я потом ни спрашивал людей, знают ли они об этой, пусть и маленькой, но всё же важной, части человеческой истории и культуры, ответ был один: впервые слышим.
Ещё один пример из этого рода. В 1979 году в Союз зачастили западные съёмочные группы. В канун Олимпиады (они же не знали, что будет Афганистан) готовили материалы о стране, о том, на что будет интересно посмотреть летом. В Ленинград со съёмочной группой Би-Би-Си приехали знаменитые актёры Питер Устинов и Натали Вуд. Снимали в Эрмитаже, в хранилище фарфора. Их интересовал знаменитый Веджвудский сервиз, купленный Екатериной Второй. В сервизе около тысячи предметов. Это заметная часть английской культуры. Снимали внимательно, любовно. Сотрудники музея специально для высоких гостей доставали тарелки из высоких шкафов.
Сколько не менее ценных раритетов хранилось десятилетиями в других шкафах — не сосчитать. Хорошо, что сейчас многое изменилось — экскурсантам доступно фондохранилище Эрмитажа, работает сеть его филиалов. Понятно. что все хранилища громадного музея выставить напоказ невозможно. Но желательно. Здесь можно идти разными путями, учитывая особенности и возможности страны. В Чехии Национальная галерея решила этот вопрос, раздав по своим филиалам, устроенным в старинных замках, коллекции карет, оружия, некоторых других раритетов. Чтобы не пылились в запасниках, а радовали многочисленных туристов.
Эрмитаж. Съёмка в хранилище фарфора. Справа налево — П. Устинов, С. Андреев, переводчик. Апрель 1979
Маленькая палата у сестринского поста
Читая книги Аркадия Райкина, я искал упоминание об одном эпизоде его жизни, участником которого мне довелось стать. И не нашёл. Много им сказано о великих людях, с которыми сводила жизнь, значительно меньше — о себе, и совсем мало и слишком деликатно — о тернистом пути сатиры, о борьбе с «деятелями», которых «бросали» на культуру из совсем других сфер (ведь это не завод, тут может руководить каждый). И о том, как они командовали искусством, ничего в нём не понимая, исходя из своих неразвитых вкусов и очень развитых опасений типа «лучше перебдеть, как бы чего не вышло».
И в БДТ, и в других ленинградских театрах могли бы немало рассказать об отменах идеологически неправильных спектаклей, о том, сколько сил, сколько нервов уходило на преодоление чиновничьих глупостей. В этом Театр эстрады и миниатюр, которым руководил Райкин, конечно, не был исключением. Особо сложными стали отношения его руководителя с городской властью на рубеже 70-х — 80-х годов.
Если ты занимаешься новостями и не хочешь чего-то пропустить, надо иметь копилку. Иногда в неё ложатся события, которые станут новостью в будущем, через год и даже более того, а может быть и не случится намеченное — всё равно надо копить. Журналист, которому редактор объявляет: сегодня такое-то событие, беги, хватай мешки, вокзал уходит — плохой журналист. Хороший знает о датах задолго до того, как они случаются, и сам идёт к редактору с копилкой.
Понятно что, прежде всего, в неё ложатся всякие знаменательные даты и, в частности, юбилеи известных людей. И у нас было помечено: октябрь 1981 года — 70 лет Райкину. Обычно к такой дате человек заслуженный как-то отмечался. А очень заслуженный мог получить орден Ленина и звезду Героя Социалистического труда. Как правило, за несколько дней до «дня Х» в узких информированных кругах было известно, что именно дают. В данном случае мы знали: представлен, получит «Звезду», ждём указ Президиума Верховного Совета. Это означало, что обязательно надо делать сюжет в главную информпрограмму. И там об этом знали и тоже ждали указ. Но вот дата близко, и за несколько дней до юбилея мы получаем новую информацию: отбой, не дают, будет орден Трудового Красного знамени. Говорили, что «Героя» зарубил Романов.
Ещё через пару дней всё отыгрывается назад: дают, дают «Героя», сам Брежнев так решил. Мы у себя в коррпункте понимающе переглянулись: это был щелчок по носу Романова. Может быть, первый, но звонкий. Нужно же всё-таки понимать масштаб личности людей и, как говорил отрицательный персонаж одного очень весёлого фильма, «к людям надо момяхше, а на вопросы смотреть поширше». Видимо, за много лет руководящей работы у Григория Васильевича притупилось понимание некоторых простых вещей. А именно того, что руководителю огромного города личные пристрастия и оценки надо как-то уметь соизмерять с мнением других. Ведь его решения могут искалечить жизнь, как это случилось с осуждённым по весьма сомнительному поводу певцом Сергеем Захаровым. Только не надо мне говорить о законе, о том, что-де суд так решил. Без руководителя города такие вопросы тогда не решались.
Снова отвлёкся. Итак, указ есть, надо срочно снимать. Созваниваемся со студией. Они тоже «на товсь». Готовы помочь, высылают съёмочную группу, встречаемся у дома Райкина на Кировском, ныне Каменноостровском проспекте. Дома только его жена, Руфь Марковна, которая сообщает, что он в больнице, но, слава богу, не по причине очередного инфаркта. Уф! На всякий случай быстро делаем подсъёмку в квартире. Запомнил только кабинет в золотыми карманными часами на письменном столе. Летим на Крестовский остров, в больницу. Ещё раз убеждаемся, что госпитализация, скорее, профилактическая — чтобы подстраховаться от очередных волнений, которые на сей раз накатили по юбилейно-наградному поводу.
Уже сейчас, готовя этот текст, нашёл в его книге такие слова: «После инфаркта я поставил перед собой задачу научиться управлять своими эмоциями и своими силами так, чтобы приливы энергии приходились только на время творческой работы. В быту же я намеренно расслабляюсь: говорю тихо, самые элементарные движения делаю крайне медленно и осторожно. Незнакомые люди, наблюдающие за мной в жизни, приходят к выводу, что я стал совершенно немощен. Увидев же меня на сцене, удивляются, откуда у меня берётся второе дыхание». И тут же, рядом: « …. в любом художнике есть это нетерпение сердца. Даже если сердце требует щадящего режима».
Так и было. В жизни, как всегда, всё вместе. Крохотная одноместная палата рядом с постом дежурной сестры. Кровать, тумбочка. Другой мебели не помню. Да, наверное, её и не было. Аркадий Исаакович встречает нас в полной готовности: причёсан, в белой рубашке и галстуке. Пока оператор и осветитель готовят свою технику, думаю, о том, с чего начать разговор. Поздравления будут, это понятно, но надо ведь и по делу что-то сказать. Вижу, на тумбочке куча поздравительных телеграмм. Но сверху — одна со странным, совсем не дежурным текстом. (Вот что значит большой артист — он и здесь подготовился, положил телеграмму наверх, задал направление разговора). Текст гласил: «Я это знал в 1939 году. Утесов».
Это сейчас заглянул в интернет — и вот вам биография Райкина. Тогда факты из его жизни не были столь широко известны. И потому я ухватился за эти слова, был вправе спросить: что всё это значит? Он и рассказал, что в ноябре 1939 года он стал Лауреатом 1-го Всесоюзного конкурса артистов эстрады, выступив с танцевально-мимическими музыкальными номерами «Чаплин» и «Мишка». А председателем жюри был Утёсов. Начало разговора — уже полдела. Остальное сложилось само собой — об учителях, о смысле его работы. Во время разговора он, кажется, молодел, зажигался. Надеюсь, миллионам людей вечером это было интересно.
В Википедии вы легко найдёте список его наград и званий. Всё прямо и просто. Одна строчка — одна награда. Не жизнь, а крытая ковром лестница к славе. Я решил заглянуть под ковёр одной, самой верхней строчки. О других не знаю и говорить не буду.
***
На ярмарках в Чехии можно встретить аттракцион, идущий из стародавних времён. Называется он «Голодающий художник» В клетке или какой-нибудь будке сидит худой обросший человек и рисует на заказ портреты посетителей. Видимо, в сознании народа когда-то укрепилось мнение, что настоящий художник должен голодать. Такой вот стимул для творчества.
А может, действительно, есть правда в том, что человек творческий не должен быть перекормлен? Это я не только и не столько о голоде, но о других препятствиях на его пути. Без нагрузки, без сопротивления мышца расти не будет. С цензурой жить плохо, но и без неё что-то не видно, чтобы умножались ряды сатириков уровня Райкина. Хотя, может быть, кому-то и сахарное рассыпчатое печенье Петросяна кажется сатирой.
Великий и ужасный
Если о человеке вспоминают довольно часто, несмотря на то, что ушёл он из жизни вот уже 30 лет назад, причём говорят не родственники, то можно предположить, что человек ординарным не был. И, как говорил герой одного известного фильма, его жизнь — это не тире между двумя датами. И пусть говорят о нём всякое. А я от оценок воздержусь. Даю слово документам.
Письмо Лапина Андрееву
Ответ Андреева
Не знаю точно, сколько людей работало в системе ГОСТЕЛЕРАДИО. Думаю, сотни тысяч. Каждая область большой страны имела свой телерадиокомитет. Плюс республиканские и краевые структуры, плюс Останкино, Шаболовка, технические службы, Пятницкая, где находилось не только руководство комитета, но и огромный комплекс вещания на зарубежные страны. Базы и дома отдыха, профилактории. И прочее. и прочее…
Журналист, имеющий трёхлетний стаж работы в этой системе, в общем, сопля, пишет министру и тот отвечает. Кто этот журналист? Может быть, у него где-то там лапа волосатая? Ничего подобного, из простой семьи. От дальнейших выводов и эмоций отстраняюсь. Документов больше нет, есть воспоминание.
Приезжая в командировку в Москву, я не раз слышал от руководителя нашей корреспондентской сети Шамиля Николаевича Мелик-Пашаева: зайди к Лапину. Назывался день и время. Секретарша всегда была предупреждена и долго ждать в приёмной не приходилось. Он здоровался, сажал за длинный совещательный стол. Часто параллельно, у своего рабочего стола принимал других посетителей. Во время коротких пауз между уходом одного гостя и приходом следующего задавал мне вопросы о работе, о житье-бытье в ленинградском коррпункте. Я старался его просьбами не озадачивать. Мне казалось, что беседуя со мной, он отдыхал. Может быть, вспоминал город, где провёл молодые годы. Иногда он комментировал проблемы, с которыми люди приходили. Как-то сказал: вот сейчас ко мне придёт Евгений Гинзбург — будет просить два миллиона на бенефис Дорониной. И я ему дам. Знаешь, чем отличается опытный начальник от неопытного? Он не боится тратить деньги, когда это действительно надо.
Всё. Больше воспоминаний и документов нет. Есть соображение. Недавно центральные каналы любовно отмечали день рождения Льва Лещенко. Среди прочих рассказов о его жизни мелькнуло: дважды благодаря приказам Лапина он остался жив. Один раз всевластный руководитель ГОСТЕРЕРАДИО «завернул» его полёт на самолёте, оставил в Москве, а самолёт разбился. Второй раз вызвал в Москву и не случился их с Винокуром отдых на лайнере «Нахимов», который утонул, унеся сотни жизней.
Говорят, «Случай — инструмент Бога». Но у Бога нет рук. Ему нужны руки кого-то из живущих. И головы, и желательно, неглупые.
Хотел этим и закончить, но, всё-таки, в заключение, ещё документ, точнее — список. Передачи ЦТ того времени, о котором я рассказываю. Не поленитесь, прочтите его и сравните с сериальной бедностью сегодняшних телепрограмм. И обратите внимание: это всё были свои, доморощенные передачи, не иностранные, не купленные. И все — без рекламы, за государственные деньги.
Итак:
7 Дней, 9 студия, 12 этаж, 50 х 50, 90 минут (Доброе утро), А ну-ка, девушки! А ну-ка парни! АБВГДейка, Адрес песен молодость, Алло, мы ищем таланты, Аншлаг, Арена, Артлото, Аукцион/ Бенефис, Брейн-ринг, Будильник, Больше хороших товаров, В гостях у сказки, В мире животных, В объективе-животные, В субботу вечером, Весёлые нотки, Весёлые ребята, Вечер Весёлых Вопросов (ВВВ), Вокруг смеха, Время, Встреча в концертной студии «Останкино», Выставка Буратино, Голубой огонёк, Города Советского Союза, Давайте познакомимся, Телекурс русского языка, Декабрьские вечера, Делай с нами, делай, как мы, делай лучше нас! Детский час, До 16 и старше, До и после полуночи, Ералаш, Здоровье, Зеленая лампа, Игра в детектив, Играй гармонь любимая! Кабачок 13 стульев, Камера смотрит в мир, Кинопанорама, КВН, Когда поют солдаты, Клуб путешественников, Контрольная для взрослых, Кружатся диски, Ленинский университет миллионов, Литературные чтения, Международная панорама, Мелодии и ритмы зарубежной эстрады, Минута молчания, Мир и молодёжь, Музыкальный киоск, Музыкальный лифт, Музыкальный ринг, Музыка телеэкрана, Наш сад, Наша биография, Новогодний аттракцион Оба-На! От всей души, Очевидное-невероятное, Песня года, Песня далекая и близкая Песня остается с человеком, Пионерия (киножурнал), Победители (Клуб фронтовых друзей) Прожектор перестройки, Радуга (Международный фестиваль телевизионных программ о народном творчестве), Ритмическая гимнастика, Сегодня в мире, Сельский час, Слово Андроникова, Служу Советскому Союзу, Советский воин, Содружество, Споемте, друзья, Спокойной ночи, малыши! Спортлото, Ступень к Парнасу, Счастливый случай, Твои Ордена Комсомол, Творчество народов мира, Театральные встречи, Телевизионное знакомство, У театральной афиши, Умелые руки, Утренняя звезда, Утренняя почта, Футбольное обозрение, Хочу всё знать, Человек. Земля. Вселенная, Человек и закон, Что? Где? Когда? Чудесная лесенка, Шахматная школа, Шире круг, Это Вы Можете, Этот фантастический мир.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer7/sandreev/
