На набережной Утоквай она часто встречала старика, одетого в длинное пальто, холодное зимой и слишком теплое летом. Сутулый, с нечесаной седой гривой, он брел вдоль берега, ни на кого не обращая внимания, и что-то бормотал себе под нос. Поравнявшись с ним, она всегда говорила: «Добрый день, герр профессор», хотя и не знала, был ли старик рассеянным ученым или неопрятным бомжем.
Сегодня старик не встретился. Может, потому что она пришла не одна?
— Посидим здесь? — сказала она своему спутнику и, не дожидаясь ответа, присела на ажурную скамью, подобрав оборки платья.
Ее спутник сел рядом — не так, как она, не на краешек, а основательно, — откинулся на гнутую спинку, прищурился — солнце, стоявшее довольно высоко, светило в глаза — и сказал:
— Двадцать шестого я отплываю в Англию из Остенде.
— Вы, — поправила она. — Вы отплываете. С Эльзой.
Он молча разглядывал далекие крыши домов на противоположной стороне озера.
— Ты не захотел повидаться с Тете, — осуждающе сказала она.
Он, наконец, ответил:
— Не думаю, что это было бы… — он помедлил, подыскивая слово, — полезно для нас обоих.
— Полезно, — повторила она с легким презрением. — Ты весь в этом слове. Тебе не приходило в голову, что Тете хочет увидеться с отцом?
— Не будем спорить, — терпеливо проговорил он и положил ладонь ей на колени. Она не ожидала от него этого жеста, означавшего, возможно, попытку примирения, может быть — просьбу о прощении или, на худой конец, знак понимания, которого не было между ними долгие годы — точнее, четырнадцать лет и два месяца. Она считала быстро и подсчитала мгновенно: столько времени прошло после того, как ей пришел по почте конверт федеральной службы, в котором лежало заполненное и ею же двумя днями раньше подписанное свидетельство о разводе.
Она не убрала руку, только посмотрела удивленно в его глаза. Он не отвел взгляда, смотрел изучающе, напряженно. Ей знаком был такой его взгляд: он размышлял о чем-то, не имевшем отношения к окружавшей реальности, думал о том мире, который он всю жизнь хотел понять.
— Ты снова на перепутье? — спросила она. — Тебя беспокоят открытия Хаббла? Я иногда просматриваю научные журналы. Это не ностальгия, мне просто интересно.
— Нет, — он покачал головой. — Хаббл меня не беспокоит. Я написал об этом статью в «Нахрихтен», она должна была выйти в июне, но ее выбросили из номера. Ты слышала, я отказался от звания и гражданства?
— Кто же не слышал? — она все-таки сделала движение, и ему пришлось убрать ладонь. — Об этом писали газеты, а фрау Молнаг, ты ее не знаешь, я сдаю ей комнаты на втором этаже…
— Неважно, — прервал он рассказ, который мог затянуться. — Скажи лучше вот что. Если ты иногда читаешь научные журналы, то знаешь… думаю, ты не могла этого пропустить… ты всегда этим интересовалась…
— Да, — кивнула она, поняв, что он хотел сказать, прежде чем ему удалось сформулировать вопрос, чтобы он прозвучал не напоминанием о прошедшем и невозвратимом, а всего лишь желанием обсудить новую проблему в теоретической физике.
— Знаешь, — сказала она, — мне это уже не кажется странным.
— Странным, — повторил он, сделав вид, что не понимает, или действительно не понимая. — Что?
— Все, что было тогда.
— Тогда… У нас было много разных «тогда»…
— Ты хочешь поговорить об этом? — спросила она спокойно, но он ощутил в ее голосе глубоко скрытое напряжение, понял, что говорить об «этом» не нужно, и вернулся к теме, занимавшей его последние месяцы.
— Мир меняется, — сказал он. — Мир становится все более неопределенным и грубым. Такое ощущение, будто квантовая неопределенность играет роль и в мире человеческих страстей. Никогда не знаешь заранее, чем закончится даже простой, казалось бы, разговор о погоде, — пожаловался он, и она вспомнила прежние баталии, когда в их берлинскую квартиру приходили друзья, тоже физики, а иногда не только, и разговоры, громкие, как военная музыка, велись далеко за полночь, и никто не знал, к чему приведут эти яростные споры, и, тем не менее, он был прав в своих ощущениях: она всегда знала, что произойдет потом, когда все мысли окажутся высказаны, все слова произнесены, гости и хозяин (сама она никогда не присоединялась к мужчинам, хотя ей было что сказать) в изнеможении сидели, бросая друг на друга красноречивые взгляды.
— Тебя это выводит из равновесия, — улыбнулась она одними губами.
— Да! — воскликнул он. — С тех пор, как я… как мы перестали чувствовать друг друга, я потерял ощущение правильности того, что делаю. То есть…
— Я понимаю, — прервала она его. — Это заметно по твоим работам, и мне странно, что никто из твоих биографов не обратил внимания на даты.
— Никому не пришло в голову, — усмехнулся он, — сделать самое простое.
— Самое простое, — сказала она, — было в том, чтобы…
— Не надо!
— Ты хотел простоты, а получил обыденность.
— Я не жалею, — твердо произнес он, и она на секунду отвернулась, чтобы он не заметил слезинку, которой, скорее всего, и не было, но она почувствовала, как капелька выкатилась из глаза и упала на подставленную ладонь.
— Мне тоже не о чем жалеть, — сказала она. — Но ты не за тем приехал, чтобы вспоминать то, чего никогда вспоминать не хотел, верно? Не ходи вокруг да около. Говори, наконец.
Крыши домов на противоположной стороне Цюрихского озера сверкали на солнце и выглядели отсюда, с набережной, нотными знаками, зримой музыкой, которую можно было прочесть.
— Кванты, — сказал он. — Умные люди, замечательные ученые. Бор. Гейзенберг. Шредингер. Умнейшие. Но уводят физику с пути ее.
— Кванты, — удивленно повторила она. — О чем ты? Премию ты получил именно за…
— Да! — воскликнул он. — Энергия распространяется квантами. Физические поля квантуются. Это математика. Но они, — он произнес слово «они» с неожиданной смесью уважения, презрения, и даже некий страх, глубоко в нем сидевший и не имевший шансов быть высказанным открыто, услышала она в его словах, — они уверены, что весь мир подчиняется законам вероятности, и никогда не предугадаешь, как закончится тот или иной элементарный процесс. Посмотри — вот летит чайка: да, я не знаю, нырнет она или взмоет в небо. Я смотрю на тебя и не знаю: улыбнешься ли ты сейчас или скажешь колкость, после которой мне только и останется, что встать и уйти. Я не могу предвидеть такие простые, казалось бы, вещи, потому что на самом деле они подчиняются огромному числу законов. Но если бы мне были известны все твои душевные побуждения, все твои страхи и эмоции, все рефлексы и инстинкты — это сложно, но сложность преодолима, — я смог бы предсказать, что ты сделаешь в следующую секунду так же точно, как могу сказать, где и когда взойдет солнце.
— Глупости. Я и сама не знаю, что сделаю в следующее мгновение — расплачусь или мило тебе улыбнусь. А ты при всем своем уме недалеко ушел от Лапласа.
— Ты понимаешь, что я хотел сказать!
— Да, — согласилась она. — Ты так и не смог смириться с тем, что миром управляют законы случайности, а не определенности.
— Видишь ли, — произнес он, следя взглядом за чайкой, которая сначала опустилась на воду, но в следующее мгновение взмыла высоко в небо и исчезла в его иссиня-глубокой вышине, — если бы миром управляла случайность, мы бы сейчас не сидели здесь и не разговаривали о вещах, в которых, кроме нас двоих, никто ничего не понимает.
Она внимательно посмотрела ему в глаза.
— Ты впервые говоришь эти слова, — медленно сказала она. — Раньше ты был более жестким… и жестоким.
Он покачал головой.
— Жестокость… Мы все равно не смогли бы жить вместе.
— Не смогли бы, — согласилась она. — Но Эльза… Ты мог бы придумать что-нибудь менее жестокое.
— Ты не допускаешь, что я мог влюбиться? Как раньше — в тебя? И что…
— Оставим это, — быстро сказала она и сделала движение, будто хотела прикрыть его рот своей ладонью — знакомый жест, так она делала всегда, когда его слова казались ей неправильными, обидными, глупыми… только она могла сказать ему, что он глупец, только ей это дозволялось… до какого-то времени, и тогда она стала говорить: «Какой ты умный», но таким тоном, что он понимал: в ней ничего не изменилось, она та же, и он для нее всего лишь глупый, не приспособленный к жизни мужчина, которого она вынуждена была отпустить, потому что он не понимал, и сейчас не понимает того, что сделал…
— Оставим, — повторила она. — Ты уже третий раз начинаешь разговор и уводишь его в сторону. Боишься? Ты всегда был немного трусом, верно?
— Нет, — он не желал признавать очевидное. Очевидное для него было менее понятно, чем странное, непривычное.
— Ты хочешь говорить о квантовой физике, — с удовлетворением сказала она, ощущая минутную над ним победу и желая предаться давно забытому ощущению.
Он промолчал, поняв ее чувства и позволив им на этот раз проявиться в полной мере. Он знал по старой памяти, что только так можно пустить ее сознание в свободное плавание по волнам интуиции, из которого она приплывала со странными идеями; он, бывало, интерпретировал ее слова по-своему и оказывался прав, и все получалось, как утверждал он, но она считала (не без основания?), что без ее несносной интуиции его математический поезд не сдвинулся бы с места и до сих пор буксовал бы на какой-нибудь из промежуточных станций.
Но о квантовой физике они не говорили никогда. Наверно, потому что в то время, когда Шредингер опубликовал свою первую работу, они давно жили порознь, встречались редко, и он не поверял уже ей свои сомнения, да и сомнений у него становилось меньше и меньше, хотя ошибался он (она читала его работы и следила за его дискуссиями) чаще и чаще.
— Вселенная возникла из первоатома, — сказала она.
— Наверно, — он решил, что теперь она уводит разговор в сторону. — Какое отношение…
— Помолчи, — сурово сказала она. — Ты, как всегда, нетерпелив. В первоатоме ничего не было, кроме света. «Да будет свет!» — сказал Бог. И стал свет.
— При чем здесь… — начал он раздраженно, но она не позволила ему договорить фразу, которая, по ее мнению, была еретической. Как и он, она не верила в Бога, но, в отличие от него, понимала, что ее вера или неверие ничего не означают — потому что Он есть.
— Был свет, — повторила она. — Фотоны. Те самые…
Она всего лишь напомнила ему весну почти тридцатилетней давности, когда они сидели рядом, склонившись над большой тетрадью, исписанной формулами. Два почерка — его и ее, а цепочка формул одна. Начало квантовой теории излучения.
Он мрачно кивнул. Он тоже помнил, как и то, что потом она сказала: «Не хочу. Будут сложности с публикацией, я женщина». И он согласился.
Она сидела, закрыв глаза, будто от солнца, а на самом деле отгородившись от всего — набережной, озера, города, неба и, прежде всего, от него, своим присутствием мешавшего ей погрузиться в привычное для нее, но непонятное ему состояние.
— Не было ничего, только фотоны, а потом другие частицы, ведь взялись же они откуда-то, — говорила она, не думая и, возможно, даже не осознавая, какие слова произносит. Слова рождались не из мыслей, а из осознания истины, в которой она не была уверена, но которую просто знала. — Кванты и частицы. Ничего, кроме связанных друг с другом квантов и частиц. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
Он смотрел на крыши домов и покачивал ногой. Он не мог сказать «не понимаю». Сказать «понимаю» он не мог тоже. Он просто ждал продолжения.
— Первоатом, а потом Вселенная, — терпеливо произнесла она, — представляли собой одну квантовую систему. Изолированную систему, потому что ничего, кроме Вселенной, не существовало. И не существует. Понимаешь?
Пожалуй, он начал понимать причудливый ход ее мысли. Пожалуй, сейчас он понимал даже больше, чем она — так на мгновение показалось ему, но он счел благоразумным промолчать.
— Сколько лет расширялась Вселенная потом? — спросила она, то ли ожидая от него ответа, то ли не ожидая ничего, кроме пристального внимания к каждому ее слову.
— Это зависит от величины постоянной Хаббла, которая точно не измерена, и ты это наверняка знаешь, — сказал он. — И если ты воображаешь, что все это время фотоны первоатома оставались связаны…
— Частицы тоже, — кивнула она. — Не только те, из первоатома, но и другие, возникшие потом из первых, и следующие, возникшие из вторых…
— Как же, как же, — иронически проговорил он, уловив в ее рассуждении неминуемое противоречие, которого не должно быть в правильной научной идее. — Расстояние между частицами — миллионы парсек. Миллиарды. Единая квантовая система? И значит, частица — скажем, атом водорода — в туманности Андромеды и такая же частица, скажем, в твоем платье — кстати, красивое, тебе идет – связаны так же, как в первоатоме? И если ты сейчас случайным движением руки выдернешь атом водорода из той цепочки, в которой он находится в твоем платье, то другой атом, там, в туманности Андромеды, «почувствует» мгновенно это изменение и сам вынужден будет изменить свое состояние? Глупости ты говоришь, — сказал он сердито. — Дальнодействие — это мы с тобой еще…
— В том и проблема, — спокойно сказала она, — что ты не в состоянии понять это единство: дальнодействие в квантовом мире и близкодействие — в обычных масштабах.
— Дальнодействие и близкодействие несовместимы, — отрезал он. — Скорость света — предел.
— Потому тебе и не удастся сделать то, что ты хочешь, — с мстительным удовлетворением сказала она.
— Чего хочу я? — вопрос вырвался непроизвольно, он никогда не говорил с ней о планах, он даже с Бором еще не обсуждал свои идеи, хотел, чтобы новая физика сначала выкристаллизовалась в его мыслях, а потом… Что она имела в виду? Она не могла знать. Или…
— Единая физика, я права? Но ты не сможешь сделать ничего, потому что уверен: дальнодействие квантов несовместимо с близкодействием относительности. На самом деле нет двух миров: квантового и обычного. Мир един.
— Нет двух миров, — повторил он. — Конечно. Мир един, потому что квантовая физика, как ее изображают Вернер с Нильсом, — химера. Математический трюк.
— Мир един, — упрямо сказала она. — И если…
— Что если? — спросил он минуту спустя, потому что она замолчала на полуслове и сидела, плотно сжав губы и по-ученически сложив руки на коленях — усталая, немолодая, все в жизни потерявшая женщина.
— Если на твоем столе ты найдешь утром красивый камешек, которого не было вечером, ты повертишь его в ладонях и выбросишь в корзину… или положишь на подоконник… в зависимости от настроения. Главное — ты забудешь об этом через минуту, потому что мысли твои заняты другим, и бытовым странностям в них нет места.
Он покачал головой.
— Не напоминай, — сказал он, помрачнев. — Тете таскал домой все, что попадалось под руку. Теперь, наверно, тоже.
— Ты так и остался при своем мнении, — с горечью произнесла она. — Ты не хочешь понять, что Тете… Неважно, — прервала она себя. — Для тебя это бытовые глупости, ты никак не связываешь их с квантовой физикой.
— Опять ты об этом, — с досадой сказал он. — Я хотел говорить с тобой о важных вещах.
— Я о них и говорю! — она повысила голос, воображая, что так дотянется до его сознания, до его гениального, раскованного, все понимающего сознания. — Погляди на эту чайку, — ему показалось, что она опять переменила тему разговора, и он недовольно поморщился.
— Погляди на чайку, — повторила она. — О чем ты думаешь, когда смотришь, как она ловко подхватывает рыбу? О том, как великолепно создала эволюция этот живой организм, верно?
Он молчал, и она не была уверена — слушал ли. Он умел погружаться в свои мысли, становиться недоступным для собеседника, выглядя при этом немного рассеянным и вроде бы прислушивающимся.
— Ты слышишь меня?
— Да, — сказал он, глядя в небо. — Слышу и слышал. Лет пятнадцать назад мы с тобой повздорили, когда ты нашла у Тете камень, похожий по форме на Тадж-Махал, и сказала, что это такой же плод эволюции, как муха, ползавшая в это время по столу. Эта твоя идея не нова и…
— …И глупа, я знаю. Тогда это была чистая интуиция, ничего больше, но сейчас…
— Сейчас это даже не интуиция, а непонимание, — отрезал он. — Тете таскал в дом всякую всячину, которую мы находили в самых неподходящих местах. Он и сейчас так поступает? Я правильно тебя понимаю?
— И сейчас, — повторила она. — Только ни тогда, ни сейчас он не таскал, как ты говоришь, всякую всячину.
— Да-да. Тете сам создавал эти предметы. Как фокусник в цирке. Правда, там…
— О, Господи, — сказала она. — До чего порой умны эти физики! Они так умны, что перестают понимать самые простые вещи. Ты можешь помолчать?
Он демонстративно сложил руки на груди и приготовился слушать внимательно, очень внимательно, как умел только он. Она обожала такие мгновения их прошлой жизни. Когда ей приходила в голову мысль, она застывала на месте, а он, уловив перемену, поворачивался к ней, складывал на груди руки и впитывал не слова, она не всегда могла выразить свою мысль словами, он умел понимать идеи просто по выражению ее лица, по взгляду, и потом, когда он произносил вслух то, что она только подумала и не могла объяснить, оказывалось, что это цельная, необычная, новая потрясающая идея, до которой мог додуматься только его гениальный ум. Да, глядя на ее раскрасневшееся лицо, но лицо — не мысль, а мысль рождалась в его голове, в его сознании.
— Мироздание состоит из частиц и квантов…
Она сейчас не думала, не расставляла слова по местам. Она смотрела на его руки и вспоминала: маленький Тете очень хотел, чтобы Санта Клаус подарил ему на Рождество настоящий паровоз, и, когда игрушка действительно оказалась лежавшей под елкой в гостиной, мальчик не удивился. Удивилась она, потому что не клала этой игрушки. Подумала, что это сделал он, но и он не мог, он даже не знал о детской мечте сына. Она сказала ему… а он, рассеянно посмотрев, проронил: «Я попросил бы лошадку».
— Мироздание состоит из частиц и квантов, — говорила она, не слыша себя. — Все кванты и частицы во вселенной — единая физическая система. Раньше я не понимала, как это возможно, и не донимала тебя своими бреднями, а после работ Леметра поняла… Все началось в первоатоме…
— Да-да, — рассеянно сказал он, давая понять, что она уже говорила это, не надо повторяться, он все понимает с первого раза.
— В замкнутой изолированной системе все частицы связаны друг с другом. В первоатоме все частицы и кванты были связаны. Они остались связаны, когда Вселенная расширилась, потому что мироздание — замкнутая изолированная система. Это так просто! Электрон, бегающий под твоей кожей, связан с фотоном, летящим сейчас от туманности в Андромеде.
— Частицы вступают в реакции, фотоны излучаются и поглощаются, — назидательным тоном произнес он, воображая, что этим очевидным утверждением разбивает ее аргумент напрочь.
— Конечно! Но связь сохраняется — теперь между другими частицами! Энергия ведь не исчезает никуда, превращаясь из кинетической в химическую или тепловую, верно? Может, существует закон сохранения связи, такой же всеобщий, как закон сохранения энергии в замкнутых системах?
— Скорость света… — начал он.
— Скорость света ни при чем! — воскликнула она. — Информация не передается, электрон под твоей кожей ничего не может сообщить фотону, летящему из туманности Андромеды. Меняется состояние частиц, это совсем другое…
— Ты говорила о чайке, — напомнил он и вздохнул. — У тебя скачут мысли, ты стала рассеяна…
— Нет! Чайка — результат эволюции. Камень на столе Тете, паровоз под елкой – помнишь? — тоже результаты эволюции. Эволюции в квантовом мире. Эволюции квантов и частиц, разнесенных так далеко в пространстве-времени, что никто пока не подумал… а ты и думать не хочешь, ты вообще решил, что квантовая физика — математическая фикция…
— Конечно, — пробормотал он так, чтобы она не услышала.
Она не услышала. Почувствовала.
— Паровоз под елкой, — сказала она, — результат эволюции, да. Электрон с Земли, атом железа из звезды Барнарда, еще один атом из туманности «Конская голова», фотон из той красивой туманности, что значится в каталоге Мессье под номером пятьдесят семь… Связанные друг с другом в те еще времена, когда первоатом взорвался, эти частицы миллионы лет… миллиарды… искали новые связи друг с другом, эти связи возникали и переходили к другим частицам и квантам… в том мире, о котором твои коллеги ничего не знают, а ты и знать не хочешь. И как однажды из неорганической материи возникла жизнь в океане, так и из этих частиц и квантов время от времени возникает нечто упорядоченное… причудливый камень, кусок металла, похожий на человеческий глаз…
— Паровоз, — насмешливо дополнил он, подмигнув ей, как бывало, когда много лет назад какая-нибудь ее мысль представлялась ему не то чтобы глупой, но, с точки зрения физики, смешной.
— Конечно, — кивнула она. — И паровоз. Потому что в квантовом мире любой процесс заканчивается…
Она замолчала, ожидая, что он продолжит фразу. Он всегда продолжал ее мысль, когда понимал принцип рассуждения.
Он молчал, смотрел на нее с любопытством, смешанным с осуждением.
— Наблюдением, — вздохнула она. — Наблюдением он заканчивается.
— Ах! — патетически воскликнул он, взмахнув руками. — Конечно. Узнаю голос Эрвина. Если никто не смотрит на обезьянку, то она занимается сразу всем, что физически возможно: спит, ест банан, прыгает на ветке, чешется, дерется… Только когда мы на нее бросаем взгляд, она прекращает все дела, кроме одного, и мы видим обезьянку, жующую банан. Вот потому квантовая физика не отражает реальности! Реальность одна, а решений уравнения состояния множество!
— Твоя мысль, — осуждающе сказала она, — мчится быстрее того паровоза, который…
— Естественно! Эволюция на квантовом уровне? Электрон в моей коже и фотон в галактике Андромеды? Никогда не слышал более нелепого…
— Паровоз под елкой Тете…
— Ты сама его туда положила! Признайся. Сейчас можешь это сделать — столько лет прошло.
— Камень, похожий на птицу, на его подушке… Пятно на скатерти, возникшее, когда ты не отводил от нее взгляда… Мои очки, вторая пара, помнишь, они-то откуда взялись, если у меня всегда была только одна? Камешки причудливой формы, которые Тете откуда-то доставал, часто — просто протянув руку, из воздуха… сейчас у него получается тоже, но реже… может, потому что он уже взрослый, а способность стимулировать эволюционные процессы в квантовом мире больше свойственна детям?
— Никогда не слышал большей… — пробормотал он и не закончил фразу, не хотел ее обижать, не хотел произносить слово, которое она всегда ненавидела.
— Чепухи, — закончила за него она. — Конечно. Но ты не станешь утверждать, что ничего этого не было: паровоза под елкой, камешков в руке Тете, второй пары очков…
— Паровоз купила ты, — упрямо произнес он. — Камни… Ну, знаешь, способность нашего Тете таскать домой всякую всячину известна тебе не хуже, чем мне. Он и сейчас, повзрослев, не избавился от этой привычки? Послушай, — сказал он, помолчав, — я понимаю, ты всегда хотела… то есть, у тебя всегда были свои соображения, которыми я, по твоему мнению, пренебрегал… но это не так, ты знаешь…
— Знаю, — с горечью сказала она. — Потому ты предпочел мне Эльзу. Она не…
— Оставим это, — прервал он. — Квантовая эволюция, говоришь ты? Предположим. Наблюдение, завершающее этот странный процесс? Допустим. Как видишь, я сегодня готов принять любые твои… э-э… идеи. И результат такой эволюции: камни Тете, паровоз под елкой? Если бы никто под елку не заглянул, паровоза там не было бы?
— Если бы Тете не хотел эту игрушку… Если бы в его мозгу кванты и частицы не завершили этот эволюционный процесс…
— Извини, — сказал он, бросив взгляд на часы, поднявшись и отряхнув с колен невидимые ему самому пылинки. — Мне пора на вокзал.
— Знаешь, — добавил он, помогая ей подняться и впервые за много лет обняв ее располневшую талию, — наш разговор многое мне дал сегодня. Не то, на что ты, видимо, рассчитывала, но я подумаю. Проводить тебя?
Он надеялся на отрицательный ответ и получил его. Она покачала головой и забрала его руку со своей талии.
— Если ты так уверена в существовании квантовой эволюции и в том, что заканчивает этот процесс наблюдение, — сказал он с легкой насмешкой, — то почему тебе не сотворить такой же камень, что таскал домой Тете? Прямо здесь. Чтобы я увидел: ты не принесла камень с собой в кармашке этого широкого платья. Ну, попробуй! В физике, ты знаешь, все решает эксперимент. Наблюдение, да. Мало кто верил в общую относительность, пока сэр Эддингтон…
— Передай Эльзе привет, — сказала она и отвернулась, чтобы он не заметил слезинки в уголках ее глаз.
— Прощай, Иохонесль, — сказала она, подав ему руку и отняв сразу, как только он коснулся ее пальцев.
— Прощай, Доксерль.
Давно забытые прозвища, которыми они называли друг друга… когда же… почти тридцать лет назад.
Они разошлись в разные стороны и ни разу не обернулись. Оба прекрасно понимали, что больше никогда не увидятся.
Милева вздохнула и пошла вдоль берега. Навстречу ей шел бомж… или профессор? Поравнявшись с ней, он приподнял шляпу, тряхнул седой гривой, улыбнулся и сказал:
— Добрый день, фрау Эйнштейн. Всего вам хорошего.
Под мостом она постояла, глядя на воду, на чаек, на прогулочный катер, где тихо играла музыка. Протянула руку ладонью вверх, задумалась, и на ладони возникла чайка. Маленькая каменная белая в крапинку, расправившая крылья и готовая взлететь. Тяжелая. Милева опустила руку, и фигурка упала на гравий дорожки. Краешек крыла откололся.
— Иохонесль… — прошептал порыв ветра.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer7/pamnujel/
