(окончание. Начало в №5/2020)
Он довёз их до дома — сперва Ольгу и Мирку, а потом Соню. Мирка на прощанье бросилась челомкаться с Соней.
— Приходи к нам всегда, — просила она, глядя влюблённо на девушку.
— Пойдём-пойдём, — торопила мать.
И Мирьям ещё несколько раз оборачивалась по пути к ступеням подъезда и махала пальчиками на прощанье.
У своего подъезда Софья вдруг сказала:
— Здесь квартира дедушки и бабушки. Их уже нет. Дед сперва учился в МГУ,но, когда организовали Физтех, перевёлся в этот сразу ставший знаменитым институт. Сталин выгнал Капицу отовсюду, и дед помогал ему что-то там строить в его сарае на даче. Знаю лишь, что он доставал какие-то кабели, провода и возил всё в Подмосковье. Когда узнали об этом, его из института с кафедры химической физики чуть не выкинули. После защиты диплома сослали сюда на Кулябинский наш механический завод.
— Очень механический, — грустно сказал Леонид Михайлович.
— Начинал он начальником смены в цехе производства металлического кальция. Потом стал кандидатом технических наук. Семёнов или Несмеянов звали его к себе, но он уже осел, корни пустил. Квартиру получил сперва в бараке — годы-то были пятидесятые, потом смешно женился.
— Почему смешно?
— Да как-то приехала к нему незнакомая девушка с биофака МГУ и шёпотом попросила припрятать у себя маленький чемоданчик, который находился в чемодане большом. «Что там?» — спросил дед. Оказалась большая часть рукописи «Чёрной книги», один из первых вариантов. Кто-то из друзей деда написал ему записку — Господи! — на папиросной бумаге! спрятанной в пачке «Казбека»!
— Да, — покивал головой Леонид Михайлович. — Её так и прятали: часть в Вильнюсе, часть по дачам, тайно вывезли в Иерусалим через Италию и Болгарию со спортивным инвентарём в год Московской Олимпиады…
— Наутро дед нагрузил девушку лесной ягодой, сушёными грибами, местными травами, вяленой рыбой и посадил в поезд. И она стала приезжать к нему каждые выходные. Почти.
— Почему нет? Только ночь переночевать в вагоне.
— Потом бабушка получила диплом, потом родилась моя мама, потом они получили эту квартиру. Дом, кстати, пленные немцы строили. Хорошо строили — подоконники такой ширины, что на них спать можно. Да и спали тут компаниями. А бабушка стала на заводе завлабом по био-химзащите. Давай выйдем? Воздух так прогрелся, что уже закат, а всё ещё тепло.
Они вылезли из машины. К воздуху лесной весны присоединился городской запах тополиных почек, круживший голову.
— Смотри, — сказала Офелия.
И с размаху стукнула теннисным мячиком об асфальт. Мячик подскочил и взлетел в воздух.
— Дай руку скорей!
Она схватила Леонида за тёплую ладонь, и мячик поднял их за собой в небо.
Они неслись сквозь холодеющий воздух ввысь, и небо становилось ярче, а солнце поднималось над горизонтом с запада, а земля внизу превращалась в расписную плоскую тарелку.
— Как тебе это удаётся? — прокричал Леонид.
— Это простая физика! Сила притяжения между мячиком и Землёй меньше, чем сила подскока мячика. Поэтому он нас и тянет вверх! — прокричала в ответ Соня и засмеялась.
Резкие воздушные потоки, нагоняющие озноб, неожиданно ослабли, и тусклый закатный свет солнца растворился во всём воздухе. В просветах облаков показалась жёлтая полоска земли, которая увеличивалась в размерах и обратилась в песчаный берег. На берегу возле плетня стоял отец. Он был молод, здоров, без деменции и рака. В углу рта у него сыпалась искрами папироска. Рядом стояла мать, ещё живая и красивая. Отец внимательно всматривался в воздух, что-то ища глазами. Вдруг он резко сорвал с головы кепку-шестиклинку и махнул ею. Мать засмеялась. Отец, улыбаясь, вытащил из фуражки майского жука и протянул его мальчику, который стоял рядом с его коленом.
— Это же я, — тихо проговорил Леонид Михайлович.
— Это твои воспоминания, самые тёплые и самые добрые.
Из калитки выскочила маленькая козочка с короткими рожками.
— Это Белянка! — воскликнул Леонид. — Она сейчас бодаться будет!
Белянка наклонила голову и прижала малыша своим лбом к плетню. Малыш заплакал. Отец, смеясь, шлёпнул Белянку по голове. А бабушка, старенькая и сморщенная, в пёстренькой панёве и в толстой ношеной холщовой рубашке, схватила козочку за загривок и уволокла во двор, приговаривая: «А ось тоби, негидниця! А ось тоби, лиходийка!» Появилась какая-то девочка, что-то ласково приговаривая, взяла маленького Лёню за ручку и повела к большому дереву. Дерево было огромно — так казалось малышу — и уходило своей кроной в серые облака. И девочка казалась взрослой и высокой. Она подняла с земли длинную палку и начала сбивать с ветвей зелёные твёрдые сливы, которые со стуком падали вниз.
— Я не помню, как звали эту девочку…
— Лида, — тихо произнесла Офелия.
— Лида, — повторил за ней Леонид.
А босоногий мальчик всё хныкал, зажав в кулачке спичечную коробку с пойманным жуком, и чесал голени, где-то ужаленные крапивой. И снова рядом появилась бабушка Броня. Она высморкалась на корявые коричневые свои пальцы и ласково приговаривая: «Такиде ж ти ту кропывузнайшов? Та я ж её усюповыдэргивалавездэ», — стала растирать свои сопли по младенческой коже. И зуд прошёл, хотя маленький Лёня и почувствовал впервые то, что потом назвалось словом «противно».
— Пойдём, — потянула Офелия Леонида за руку, — дальше…
— Ты не можешь этого помнить, — обернувшись к сыну, сказал отец, — тебе было полтора года…
Леонид сквозь слёзы смотрел в последний раз на бабушку Броню, на Белянку, стучавшую рожками в запертую калитку, на соседскую девочку Лиду и на белозубую в улыбке мать в коротком по колено сером платье в большой белый горох. Лица её он не видел, светилась лишь её улыбка, и ветерок раздувал пушистые, как одуванчик, волосы на голове.
— А я ещё помню, — тихо говорил Леонид, вытирая мокрые глаза, — как мы ходили с бабушкой далеко в поле по дороге, укрытой тёплой пылью. Бабушка там, среди мычащих коров, доила козу в бидон, потом через чистую тряпочку процеживала молоко в кружку и давала мне пить. Вкуса не помню. Помню лишь, что молоко было тёплое и неприятно пахло козой.
— Ты ещё помнишь что-то страшное. Но не хочешь вспоминать.
И Леонид вспомнил суд и развод. Он не хотел никуда уезжать, куда обещала забрать его мать: «в степи, на стройку канала». Он хотел жить дома, с отцом, которого было ужасно жалко после перенесённой операции, со второй бабушкой Эстер, толстой, доброй и тёплой, с любимой тётей Руфой и двоюродным братом Зиновием-Зямой, родившимся вскоре после войны и на десять лет старше Леонида. И слово «Казахстан» пугало и казалось колючим, как сухой репейник. Во время процесса женщина-судья спросила десятилетнего мальчугана: «С кем ты хочешь жить?», и он честно ответил: «С папой». А женщина-судья спросила: «А маму ты любишь?» Мальчуган запутался и ответил: «Нет, не люблю». И женщина-судья, подруга бабушки Эстер ещё с военных лет, порешила оставить Лёню жить с отцом, с бабушкой, с тётей Руфой и её мужем — злым начальником на заводе Григорием Давидовичем, которого в доме звали дядей Гиршем, и с их сыном, замечательным старшим братом Зиновием. Леонид не помнил лица матери. Он помнил своё подлое предательство: «Нет, не люблю». И прятал его. И старался не вытаскивать на свет. И серое платье в горох, и пушистую голову, и светящуюся улыбку — всё старался забыть. Он обернулся и увидел, как мать помахала ему рукой на прощанье. «Прости меня, — шептал он сквозь хлынувшие сопли, — прости меня, мама…»
— Ангел мой, родная моя! — в слезах обернулся он к Офелии. — Отпусти меня. Не надо больше, не мучай…
— Это не я, — отвечала Офелия. — Это твой мир. У каждого он свой, Верхний мир или Нижний мир. Реши сам, куда ты попал.
— Я узнал потом, случайно… Она умерла в Караганде от последствий диабета. Жила одна, схоронив третьего или четвёртого своего мужа. Мне ничего не сообщили: и государство было уже другое, и фамилия её много раз менялась. А родственники её мужа в делёжке квартиры и старушечьего барахла даже зарезали кого-то там в драке. Но отец ведь жив! Почему он здесь?
— Разве это важно для твоей памяти? Это важно для Срединного мира.
Они подошли к какой-то речушке. На берегу горел костёр и вокруг него сидели несколько человек. Леониду почему-то зверски захотелось есть. Так сильно, что «под ложечкой засосало», а от котелка шёл вкусный дым какого-то варева. Да и котелок был странен: большая алюминиевая кастрюля, толстой проволокой зацепленная за ручки.
— Мужики, — виновато сказал Леонид. — Два дня ничего не ел. Угостите хоть немногим.
Круг сидящих молча раздвинулся, и Леонид уселся между двумя неароматно пахнущими соседями. Не все среди них оказались мужиками, была и пара женщин неопределённого возраста и вида. Ему молча налили в глубокую миску горячего жидкого варева и даже плеснули чего-то в кружку. От миски и кастрюли шёл мясной аппетитный пар. Леонид побоялся спрашивать, что это было за мясо. Он опрокинул в рот кружку и передал её дальше. Питьё отдавало то ли портвейном, то ли «солнцедаром», но согревало грудь. Он с жадностью начал хлебать наваристый густой суп.
— Рассказывай. Только не гони, — потребовал старший.
И Леонид рассказал самую простую из всех простых историй. Студент. Был в экспедиции, собирали фольклор в хакасских деревнях, в Красноярске вышел на перрон и забылся, пока в очереди стоял за молодыми арбузами. Поезд ушёл. Товарищи, конечно, вещи приберут, а вот с деньгами скоро стало плохо. На предпоследние послал отцу телеграмму, чтоб прислал четвертак. Деньги всё не шли. Арбуз съел. На третий день кончились последние копейки. Ночевал на вокзале, откуда каждую ночь гнали дружинники, потом в отстойных вагонах в депо.
— Два дня питаюсь водой из фонтанчиков. Приютите. Не сегодня-завтра деньги получу — отблагодарю.
Старший кивком головы разрешил.
— С ним пойдёшь, — указал он окурком на одного из бомжей.
Они ещё погрелись у костра немного, и, тронутый за плечо, Леонид отправился вослед за небритым мужиком в грязных штанах, ватной кацавейке и с мешком в руках.
— Валера, — сунул ему окостеневшую грубую руку мужик.
Познакомились. Шли они долго, больше часа по каким-то окольным тропам вдоль Енисея. Над широкой рекой, а не речушкой, как явилось первоначально Леониду, с шумом и рёвом взлетали и спускались пассажирские самолёты, приземляясь едва ли не в черте города.
Вышли они к забору птицефермы. Валера точно знал, куда идти. Шикнув пару раз на Леонида для тишины, он достал мякиш хлеба и заставил Леонида мять «до пластилина», а сам раздвинул в знакомом месте доски, вытащил из кармана рогатку и моток лески с крючком на конце.
— Намял? Давай сюда, — и нацепил на большой рыболовный крючок хлебный катыш.
А потом выстрелил из рогатки в щель забора. Леонид одним глазом заглянул в эту щель. Молодой гусь подхватил катыш клювом и попытался заглотнуть его. Валера несильно дёрнул — крючок впился в клюв гуся. Валерий медленно стал подтягивать леску к забору. Гусь, тихо погагакивая, послушно шёл за крючком и даже просунул клюв в щель. Валерий мгновенно свернул ему шею и быстро протащил птицу сквозь забор.
— Тихо, — приказал он и стал всматриваться в птичий двор.
Где-то вдали ходила птичница. Куры и гуси вели себя спокойно, как будто ничего не произошло. Так же скоро добыли и второго гуся.
Леонид затолкал обеих птиц в мешок. Валерий заставил его ползком вернуться, а сам остался ловить третьего. Но что-то долго его не было. Первых двух добыли минут за пятнадцать, а теперь прошло уж около получаса. Леонид ползком в тревоге отправился назад. Приблизившись к месту охоты-кражи-воровства, он увидел, как Валерий, стоя на коленях, трахает пойманного и пока ещё живого гуся под хвост, засунув его голову в сапог.
— Хошь после меня? — тяжело дыша, спросил он.
В испуге Лёня-студентик отрицательно помотал головой.
Потом они шли обратно. Уже на подходе к костру Лёня произнёс, заикаясь:
— Я никому не скажу.
— А все знают, — равнодушно ответствовал Валера.
Две женщины отправились на берег Енисея, гусей ощипали, выпотрошили, промыли холодной сибирской водой, зажарили на вертикальных палках и съели, запивая всё той же бормотухой.
Деньги пришли только на шестой день утром. От тёти Руфы. Отец, оказывается, лечился по путёвке в санатории в это время, а почту из ящика Зяма доставал не каждый день — зачем? Ни от кого никаких писем не ждали, а газеты были у всех одинаковы.
— Чего боишься? Вспоминай дальше, кроме нас тут никого, — улыбнулась Офелия.
Билет удалось достать лишь в воинских кассах в общий вагон — народ оккупировал весь транспорт, уходящий на юг. Да и то лишь на следующий день. Леонид купил в магазине три дешёвых поллитровки «Московской особой» по «два-восемьдесят-семь», бутылку «плодово-выгодного без осадка» и всё это припёр к костру. Старший кивком головы разрешил остаться до утра.
— Ты — мужик! — искренне произнесла соседка и хлебанула из кружки хорошо и крупно.
Кружка пошла по кругу. Выпил и Леонид, сразу захмелев: сказалась усталость, тревога, почти пустой желудок и неумение пить. Он погрелся у костра, и его склонило в сон.
— Дальше-дальше, — лукаво смеясь, подталкивала его Офелия.
Проснулся он на косе из мелкой гальки от того, что кто-то расстёгивал ему штаны. Это была соседка. Она умылась, видимо, недавно: волосы её были мокры, и лицо посвежело без грязи. Личико её светилось кругло, как вторая луна, и не была она старухой. Постарше Леонида — но вовсе не старой.
— Ты… чего?.. — испугался он.
— Видал, как Валерка с гусём разделывается? А я ж не гусь, у меня ж чувства… Молоденький…– запустила она руку ему в брюки. — Малышок… Да ты что ж? Впервой? — удивилась она. — Бедненький! Как же ты так?
И она стянула с него штаны.
— И ты не сопротивлялся? — ехидно поинтересовалась Офелия.
— Ты знаешь, почему-то нет, — весело ответил Леонид. — Она сделала всё сама в благодарность за то, что я «мужик». Даже вымылась в Енисее ради меня. И ляжки у неё были холодные. И живот. И плоские груди. Только рот горячий.
— Меня зовут Алла, — крикнула она от костра Леониду и помахала рукой. — Запомни — Алла.
— Алла… И ведь ничем не заразила… Я так боялся — и ничего.
— Как же я могла?.. — спросила Офелия.
— Это была ты? — удивился Леонид.
— Какая разница? Она была твой ангел. Ангел Лида. Ангел Алла.
— Где она сейчас? Наверно, беззубая уже, лысая, усатая…
— Они в то лето все умерли. Метиловый спирт. Полканистры. Шесть трупов.
Леонид вздрогнул от того спокойствия, с каким это было произнесено.
— И ещё двое. Шли мимо. Обшарили мертвецов. Забрали канистру и кастрюлю с супом. Допили. Доели.
Они спустились на тёплую земную землю, в общий для всех Срединный Мир.
— Тебе пора, — сказала Соня. — Завтра тяжёлый день.
Она звонкой походкой скрылась в подъезде, оставив после себя непонятную лёгкую мелодию. Моцарт? Гендель? Доницетти?
А утром они прошли «Бессмертным полком». И Мирка с гордостью несла портрет своего прадеда. Артиллериста-смертника («Двойной оклад — тройная смерть»), встречавшего германские танки впереди окопов со своей «сорокапяткой» сразу после ферганского училища в битве под Прохоровкой. Форсировавшего Днепр, где его орудие подбило два танка и четыре немецких транспорта. Штурмовавшего Сандомирский плацдарм. Правда, уже с пушкой М42, заменившей «Прощай, Родина». Павшего в польской деревне под Бреслау в должности командира батареи. С одной звездой на груди и одной на погонах. Вечно молодой младший лейтенант.
— Моего прадедушку звали Шимон Арье, — звонко рассказывала Мирьям местному телевидению на демонстрации. — Он погиб на войне, освобождая Польшу. Первое имя означает «послушный Богу», а второе «лев». Когда у меня родится сыночек, я назову его Шимон.
И дед едва держался, чтобы не зареветь. И прятал своё лицо в макушку внучки.
— Кажется, здесь, — произнёс Леонид, остановив машину. — Да, здесь, вон флюгер на коньке крутится. Такого больше нет ни у кого.
Они выгрузили салаты и бутылки с сухим вином и, войдя в калитку, двинулись на задний двор. Здесь было шумно.
— Чертог сиял! — воскликнул Леонид. — Гремели хором певцы под звуки флейт и лир!
Народу было. Не много, чтоб раствориться в нём, но было. Городское начальство во главе с Главой. Военные и полувоенные в виде заводского начальника охраны. Одетые тепло, но изящно, женщины. К ним подошёл незнакомый майор.
— Царица голосом и взором свой пышный оживляла пир, — продолжил майор. — Вы позволите? — и галантно взял из рук Ольги тяжёлую посуду.
— Однако, — проговорила Ольга. — Среди майоров есть пушкинисты.
— Это в среду пушкинистов засылают майоров, — пошутил майор. — Кстати, о Пушкине. Меня зовут Александр. Но не Сергеевич.
— Майор Александр не Сергеевич, вы очень любезны.
Подошёл и хозяин усадьбы.
— Прошу, прошу. Опоздал, философ. За мангал мы уже выпили, за огонь выпили, так что — догоняй! Вы уже познакомились? Штурм унд шторм. Блицкриг. Цугцванг.
— Цвэйундцвэнциг — швэйнундшвэйнцуг. Мне пора сдаваться? — шутливо продолжила Ольга разговор.
Леонид Михайлович приподнял бровь: откуда бы дочери знать старую идишистскую поговорку?
— Майор, — запоздало представил Лапа Александра не Сергеевича.
— Я уже в курсе, — улыбнулась Ольга.
— Но не в курсе, что через месяц-два уже под…
— Полковник, Сэмен! Пусть молодые ознакомятся друг с другом без догляда старших по званию.
Профессор обошёл круг, здороваясь со всеми за руку. Кого-то он знал, кто-то знал его. Все были почти знакомы, а это обещало нескучный вечер. Лапа разливал по рюмкам спиртное. Мирка нашла себе подружку-ровесницу и сразу же о чём-то с ней заворковала.
— Предлагаю за первую партию шашлыка.
И на стол два рядовых водрузили гору шампуров, смачно полыхающих жиром, корочками и запахом.
Все, кто хотел, выпили, что хотели. Майор пил красное сухое вместе с Ольгой.
— Ты видел этот позор, что сегодня учинили на параде? — спросил Лапа у Леонида.
— Какой позор?
— На площадь вступает колонна Кулябинского государственного университета! — Левитанским басом проговорил Лапа. — И тут вместо очередного марша включили «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает!»
— Что? Неужели, правда?! — воскликнул Леонид Михайлович и захохотал.
— Я звуковика чуть не пристрелил тут же!
— Так и прошли?
— Так и прошли.
— А по-моему, — сказала громко Ольга, — звукооператора надо наградить. Просто по Пушкину: один смелый человек, да и тот медведь.
— Медалью «За отвагу», — ехидно отвечал полковник Лапа. — Посмертно.
— Полковник наш рождён был хватом! — отвечала ему Ольга.
— Мамой. И я не хочу её осиротить.
— «Так выпьём, друзья, ведь завтра в поход…» — пропел Леонид и наполнил рюмки себе и полковнику. — Жомини да Жомини! А об водке — ни полслова!– громко проворчал он.
— Ты думаешь, я дурак — да?
— Сэмен… — укоризненно протянул Леонид.
— Я знаю, кто такой Жомини, и Дениса Давыдова люблю и уважаю. Мы с ним в одинаковом звании.
— Дай Бог тебе стать генералом, как тот Жомини.
Они выпили. Закусили шашлыком.
— Твоя Ольга — злая в голове и на язык, — жуя, проговорил полковник. — Кайенский перец какой-то! Грузинская чача.
— Может, её ежик-оборотень в полнолуние укусил — я знаю?
— Смешно. Вот майору-университетчику она в самый раз годится.
— Что так?
Полковник задумчиво дожевал шашлык.
— В Карагае его назначают на должность командира городского МЧС. Я ж тебе говорю: через месяц-другой — подполковник. А там и полковник. А командир области — уже одна генеральская звёздочка. А пару учений проведёт правильных — вторая. Худо ли?
— И золотой мешок, и метит в генералы? А моя при чём?
Лапа налил себе водки. Хлопнул одним глотком и потянулся за грибочком.
— Да жена его кинула. Год уже не может себе нормальную бабу найти. Одни малолетки малолетние виснут. Длинноногие, безрукие и безмозглые. А он сутками будет отсутствовать: то на паводке… «Подтопление»! Какое на хрен подтопление — деревни смывает вместе с шифером! То на этой «Вышке» очередной выбросили рутения, или стронция– аж в Европе зашкаливает. Торфяники тлеют, цистерны с бромом опрокидываются, угольный разрез горит вечным огнём. Возвели четыре высотки, бетон непонятно откуда — фонит, что твой Чернобыль. Никто селиться не хочет. Что с этим делать теперь? В этом Карагае видишь воздух, каким дышишь. И МЧС везде поспевать должно. Звонят в приёмную, как раньше в горком партии, — и там случилось, и здесь произошло. А эти вагинетки только и думают, кому бы дать проголосовать своей щелью.
— Ха-арошее слово «вагинетки». Метафизически открывает целый пласт информации. Эрогенки. А он-то тебе кто? Так заботишься, прям папа…
— Сын. Да не мой, расслабься. Командира нашего училища.
— То есть, у вас за забором купец — у нас снаружи товар? Це смачнаидея. А ничего, что у неё ребёнок?
— Самому меньше работы! Что это тебя на одесский акцент потянуло?
— Да, и сачкануть легче… Бабушку Броню недавно видел. Я ж там случайно родился. «…весь в белых акациях город».
— «У Чёрного моря», — пропели они уже вместе.
Невзирая на выпитую водку, военком был настойчив.
— Снотворное пей. И не ржи! Она ему, мозговитая, самоё то. Два сапога — пара.
Леонид Михайлович коротко рассмеялся.
— А что папа её еврей — это как нынче генералами квачковыми котируется?
— Не вибрируй сильно, профессор! Армия тебя защитит. Лично шлёпну у сортира.
— Ладно. Пусть сами разбираются. А я-то при чём?
— Так повлияй! Ты ж отец! Из чресл, так сказать. Исподтишка.
— Логично. Прямо в самую глубину тишка заглянул. Придумал казисто.
Снова разлили. Опять выпили. Рядовые подали новую партию горячего с пыла с жара мяса, а детям котлеты-бургеры и куриные грудки. Мирка уже что-то жевала. Жевала и её новая подружка. И у них установилось взаимопонимание, и явно нашлись общие интересы.
— У меня к тебе встречная просьба, Семён Иванович, — незаметно нервничая, заговорил Леонид.
— Давай. Не обещаю, но попробую.
— Есть у меня друг. Старый человек. Работает в музее. Читает петрографию на геофаке. Устрой ему обследование в вашем госпитале — что-то он плохо выглядит.
— Тю! Я-то думал! Да за время полёта плевка до асфальта! Марина! — крикнул Семён Иваныч.
К ним подошла стройная молодящаяся женщина. По лицу годы её не превышали бабье-ягодного возраста — результат высоких технологий.
Полковник представил:
— Прошу знакомиться. Подполковник Марина Симовна Килянова, главврач госпиталя. Мариночка, выслушай профессора и поспособствуй, пожалуйста, — я попросил.
Марина Симов насперва рассыпалась в похвалах Леониду. Оказывается, она иногда хаживала в киноклуб, который вёл профессор.
— Я организовал его, чтоб студентов переориентировать в мир хорошего кино.
— Нас всех надо переориентировать в мир хорошего.
Леонид рассказал о Григории.
— Да не вопрос. Вот мой телефон, — протянула она карточку. — Пусть позвонит после праздника. Всё сделаем.
— Он единственный специалист по камням во всей округе…
— Нет проблем, я же сказала.
Марина Симовна налила себе большую рюмку коньяку и с удовольствием выпила.
— Я вам буду благодарен.
— Дорогой, –выдохнула она после глотка и произнесла басом, — отблагодарите меня лимончиком — мне не дотянуться.
Проблема была решена.
Профессор подошёл к Ольге и Александру. Александр рассказывал ей что-то весёлое, Ольга заливалась смехом.
— …И вот Виолетта умирает. Чтобы всем было ясно, что конец близок, — рассказывал майор Александр, — этот новатор-режиссёр повесил в левой кулисе огромный марлевый занавес и поставил за ним трёх мужиков в чёрных цилиндрах, фраках и почему-то в чёрном балетном трико. Они, надо полагать, изображали палочки Коха — зрители должны были знать диагноз. Виолетта ослабленно поёт мощным голосом. Ей в дуэте вторит Альфред. Виолетта ложится на кушетку и приступает активно чахнуть от чахотки.
Ольга смеялась, уже не переставая. Профессор с удивлением усмехался: майор МЧС оказался оригинальным, начитанным и любящим итальянскую оперу человеком. И умеющим с юмором рассказывать.
— Но музыка не позволяет ей это сделать немедленно. Так что придумал новатор здесь? Альфред, как был в чём: во фраке, жилетке, лаковых туфлях и цилиндре, — ложится на кушетку рядом с возлюбленной и начинает старательно способствовать перейти ей в мир иной с минуты на минуту. Такой тимуровец. Так и этого издевательства творцу оказалось мало. Барон Жермон, отец Альфреда, садится на кушетку им в ногах и тщательно, с любовью, по-отцовски помогает своим голосом умирать обоим. С учётом, что Альфред пел с температурой под сорок, он мог легко опередить свою подругу в этой групповухе.
— Это где так изнасиловали Верди? — спросил сквозь смех Леонид.
— В Карагайском, извините, театре, так называемой, оперы… А у задника где-то там маячила Аннина-служанка, стоявшая столбом и совершенно не знавшая мизансцены. Её, оказывается, заставили выйти в последнюю минуту, потому что назначенная актриса отказалась играть в этом гиньоле.
— Судя по вашему рассказу — Гран-Гиньоле.
— Согласен. Полный хоррор. Этот выпускник «Щуки» не умел читать не то, что партитуру, — даже клавир читать не мог. Прошёл в Карагае все театры — отовсюду его гнали вон. В опере худрук дал ему шанс, так он убрал классические декорации, зато повесил огромные зеркала по всей коробке сцены. Несчастный дирижёр дирижировал только одной рукой — вторую он приставил к бровям: зеркала били ему софитами прямо в глаза — совершенно не видел, какую ноту он там машет.
— И что этот прогрессит?
— Не знаю. Слышал только, что на заседании худсовета труппа потребовала принести его в жертву Мельпомене. На центральной площади города. Похоже, он из Сколково, не иначе. Выкидыш селигеровский.
Тут уж вовсю, не сдерживаясь, захохотал Леонид Михайлович. Он шепнул дочери:
-«Не нынче завтра генерал» мне нравится,
— Мне тоже, — ответила она тихо, пока Александр ходил за шашлыками.
— «Зачем откладывать бы дальше речь завести об генеральше»?
— Папа!..
Подбежала к ним Мирьямка с новой подружкой.
— Деда! У Жени дома тоже есть большой холодильник! Пусть она живёт у нас. Мы в одном холодильнике будем держать мороженое, а в другом будут жить пингвины!
Дед Леонид и мама Ольга упали бы от смеха, если б их не подхватил, принеся шампуры, майор Александр.
— А что — девочка мыслит по-чеховски: дважды два равняется стеариновая свечка. У вас, Ольга, чудо-ребёнок. Будет о чём поболтать.
Они выпили и здесь под шашлыки. «Ваши пальцы пахнут ладаном…», — шептал будущий подполковник, целуя пальцы Ольге, что-то из ретро-поэзии.
— Как я машину поведу? — риторически спросил Леонид.
— Хотите, я поведу? Могу самолётом управлять в любом состоянии.
— Молодой, извините, человек. Если остановят меня, то я отбрешусь как-нибудь. А вот вас здесь никто не знает, и если остановят самолёт… У нас на вас другие планы.
— Взаимно, — ответил Александр таинственно.
И тут громко грянула музыка и под звуки марша из «Аиды» жена полковника Лапы, хозяйка усадьбы, вынесла из дома торт. Аплодисменты сотрясли воздух.
— Кто не знает — это моя старшая Лапушка! С большой буквы!
Леонид нахмурился: лицо женщины показалось ему знакомым. Леонид нахмурился ещё больше, потому что не вспомнил. Мирка с подружкой первыми пробились к столу. «Да где же я её видел? — думал профессор. — Чувство, что я очень близко её знаю. Дежавю. Сегодня понедельник. Дежавю до понедельника. Кино».
Женщины начали убирать лишние тарелки и салаты, освобождая место. Лапушка поставила торт на столешницу и почти незаметно и естественно переместилась к Леониду Михайловичу.
— Привет, — сказала она ему чуть слышно, — кот учёный.
И он вспомнил. Так его звала Рина.
Она училась на четвёртом курсе. И приходила к нему в общагу. Он жил в аспирантском общежитии, в отдельной комнате, и читал лекции на филологическом. Денег было немного, едва хватало от зарплаты до зарплаты. Должна была состояться защита, что требовало немалых вложений и поездок. Она появилась как-то внезапно и просто. Прожила с ним пару месяцев — и исчезла.
— Рина? — удивился он. — Это ты?
— Ты удивительно догадлив.
— Это ж прошло… Двадцать пять лет.
— Четверть века. Я старуха?
— Ну что ты! Это я старик. Уже дедушка, что странно.
— Вон то чудо — это твоя?
Леонид покивал головой.
— Мирка-Мирьямочка.
Они выпили. Рина сухого вина, Леонид глоток коньяка. На вопрос «Как ты?» она сперва ответила кратко: «Как видишь». Леонид было продолжил: «Ты мгновенно как-то запропастилась…» — «Ты заметил? Когда?» Горький упрёк послышался в её голосе.
— Я всё помню. «Серебро следов твоих остыло. Ты ушла и больше не вернулась». У меня не хватало ни на что времени — в сутках было лишь двадцать четыре часа.
— Да. Ты запирался в комнате для написания статей. Ты пропадал то в отделе аспирантуры, то в издательском центре со своим авторефератом, то готовился к экспедиции, то организовывал чемпионат города «Что? Где? Когда?», то репетировал Островского в студенческом театре. Уезжал к Лотману в Тарту, в Москву к Иванову, торопился в Кулёк…
— У меня там тоже были занятия…
— Ты платил алименты, я понимала. Тебе не нужна была я.
— Неправда. Зачем ты так?
— У тебя была защита на носу. А у меня была задержка. Сперва две недели. Три. Месяц.
— Ты ничего не говорила. Почему?
— А ты бы услышал? А услышал бы — что сказал? При том бешеном темпе, в котором ты жил, ни мне, ни будущему ребёнку не было места.
— Я был эгоистом — прости.
— Нет, ты не был эгоистом — я была за пределами твоей жизни. Это я была эгоисткой: думала о себе и о…
Она замолчала.
— Знаешь, я сейчас даже плакать не могу. И тогда не могла — не было возможности плакать. Надо было срочно что-то предпринимать.
— И ты вышла замуж за Лапу.
— Он женился на мне лейтенантом, сразу после выпуска из училища. А я перевелась в пед и тут же попала на выпускные экзамены — там учились четыре года. Досдала пару курсов, сдала госы, получила диплом и незапланированную беременность. Только Семёну не говори — он уверен, что она его дочь.
Леонид глупо смотрел на Рину.
— У меня есть дочь?..
— Нет, — зло ответила Рина. — У меня есть дочь. У Семёна есть дочь. А тебя здесь не стояло.
— И он ничего не заметил по срокам?
— У него в это время начались общевойсковые учения Северного округа. Его четыре месяца дома почти не было. А подставить к римской цифре «один» — «январь» две палочки, превратив её в «март», труда большого не надо было. Родилась она в роддоме Хатанги, свидетельство получали в Ханты-Мансийске. Справка затёрлась, никто в ЗАГСене обратил внимания на подделку. Тем более отец — военный. Мы объехали, наверное, все казармы Севера: от Полярного Круга и Нарьян-Мара до Тюмени и Кулябинска, куда он получил назначение уже майором. Он же не сдался, мой Сёмка, — учился в Академии. Не спал по ночам. Я ему рефераты писала и переводы с английского. И Лапушек он своих любит до смерти. И я его люблю. А ты даже думать не смей.
Она допила вино, стёрла красную полоску над верхней губой.
— Зря я тебе рассказала. Вырвалось. Успокойся. Нет у тебя дочери.
Но тут Семён Иванович Лапа закричал, хлопая в ладоши:
— А вот моя Лапушка младшая!
Из дома вышла Соня, неся ведерный самовар. За ней поспешал рядовой, держа огромную тарелку с беляшами.
— Она же Гаврик. Соня Гаврик…
— Ты даже фамилии моей не знал!
— Гаврик. Ты же Гаврик…
Леонид закрыл глаза.
— Уйди, — прошептал он.
— Не смей даже думать рассказать ей об этом, кот учёный.
— Уйди… я тебя прошу…
Как прошёл остаток вечера, Леонид помнил смутно. Пили чай, ели торт. Отмывали Миркерожицу от крема. Отмывали рожицу от крема у её подружки. Соня кружилась около стола, принося то ложки, то чашки, унося тарелки и блюдца. Ей помогал рядовой, по-пустому надеясь. Пару раз она незаметно подмигивала Леониду и улыбалась ему издалека.
— Нет. Только не это. Она солгала. Этого быть не может.
Уже при звёздах разъехались по домам. За рулём сидела Ольга — Леонид выпил бутылку коньяка и не опьянел, лишь наступило оцепенение и сумерки спустились на мозг. Гулко стучало в груди и тупо пульсировало в голове.
— Только не это, — шептал Леонид, сидя в кухне.
— Я уложила Мирку. Ты не идёшь спать?
— Посижу.
— Здорово, что ты меня взял с собой. Давно так перспективно не отдыхала.
Ольга чмокнула отца в щёку и ушла в спальню. А Леонид выключил свет и почти упал на холодный линолеум — алкоголь и ужас отключили ему сознание.
Ничего не произошло. Никаких эксцессов. Гром не грянул, карающий меч не обрушился. Ни инсульта, ни паралича, ни амнезии. Даже с ума не сошёл.
Утром вскочил с пола в шесть. Устроил себе контрастный душ. Сварил Мирке яйцо всмятку на завтрак. Подогрел на водяной бане йогурт. Заварил чай Ольге, сделал кофе себе. Всё рутинным путём. Верным дао идёте, товарищи! А вот кудао? Тудао или сюдао? И каково оно — ощущать себя кровосмесителем?
Он сел на табурет и мгновенно отупел. Ни одной мысли. Ни шевеленьица души. В пустой груди под левым лёгким сердце работало в обычном режиме. Но почему-то чувствовалось, что оно там есть и весит больше, чем ему положено. В памяти вертелась сцена рыдающего короля Лира у тела Корделии в исполнении Соломона Михоэлса.
Хотелось выть. Он поднял глаза на потолок. К озеру Ладога на Титане.
— Но ведь я же не знал. Не знал… И я люблю её.
Но потолок не ответил. С обратной стороны потолка вставала семейная пара, собираясь на службу. Супруги не здоровались друг с другом, не желали друг другу доброго утра, не завтракали вместе — они существовали биологически рядом и разговаривали только про еду и предстоящий ремонт.
Потолок молчал. Титан не откликнулся. Ладога не взволновалась.
— Привет, — заглянула по пути в ванную Ольга. — Как ты?
— В пределах нормы.
— Мирку разбудишь?
Леонид покивал.
— Что-то ты молчаливый с утра.
— Устал от вчерашнего. Тебе машина нужна? Мы можем на такси.
— Нет. Я задержусь сегодня. Меня привезут.
Леонид снова покивал.
— Во множественном числе привезут?
Ольга улыбнулась.
— Наконец-то вижу, что папа в норме. В единственном числе привезут.
И ушла под душ.
В машине по дороге в университетскую студию она протянула отцу конверт с «зятьковыми» деньгами.
— Заплати за Мирку в музыкалке и в школе. И никогда так больше не делай.
— Ты ему звонила?
— Я твоя дочь. Дочь семиотика.
— Семиотика — это такая дедушкина наука, — пояснила Мирка с заднего сиденья, — очень умная и трудная.
— Не сразу, но догадалась. Красивое женское имя — Семиотика. Правда? Римская туника, обвязки сандалий накрест по голени. Высокая причёска.
Леонид снова покивал головой.
— Рококошное имя.
«Этак шея переломится от кивания, — подумал он. — И как ей теперь в глаза смотреть?»
— Я перенесу зачёты с конца мая на следующую неделю. Программу отчитала, завтра последний семинар. Возьму отпуск за свой счёт — надо съездить в Карагай.
— Конечно.
— Матери помочь. Ты же не будешь ей картошку сажать.
— Не буду. Какая часть речи «сажать картошку»? Предлог? Или уже целое предложение?
— Коньяк выветривается, — ехидно ответила Ольга. –Часть речи та же, что и у слова «курсовая в Бровине».
Леонид усмехнулся. В университете ему хотелось пойти на иняз и встретиться с ней — он боялся произносить её имя даже про себя. Но две пары лекций и один семинар после возлияний были тяжелы. Потом он поехал в школу, забрал Мирку, внёс взнос. «Бред какой-то! — думал он. — Выпускной в начальных классах. Через пять лет — в среднем звене. Новые традиции — оксюморон».
Он заставлял себя перестать думать о Соне. Она присутствовала вкусом каштанного крымского мёда — горьким и сладким одновременно. Или каштановый? Каштановый — это скорей цветовое восприятие. А каштанный — прилагательное не качественное, а относительное, «мёд из каштана». Бредятина. Я с ума схожу. Её надо увидеть и поговорить с ней. Если Рина не солгала, она ей расскажет. Во избежание. Если солгала? Не очевидно. Всё не очевидно. Какая же я сволочь!
После музыкальной школы они обедали в Детском центре, где Мирка прыгала часа полтора на батуте, открыв род от удовольствия. Затем отправились в «другое кафе» пить коктейли и играть в угадайку. Потом дома Мирка делала уроки и играла «Сонатину» Бетховена на пианино, а Леонид, сидя за компьютером, искал флешку с наглядным материалом для завтрашней лекции. Флешек было много. Давно надо было их каталогизировать и упорядочить — руки не доходили. «Летом займусь, — думал он. — Много всякой рутины накопилось. Мирку в местный детский лагерь отдам на пару недель, пусть побегает по лесу, и займусь. Обои переклею на кухне. А потом съездим куда-нибудь. В Геленджик или Анталию. Мирке нужно солнце. Соню взять бы с собой».
Вдруг его потянуло к книжным стеллажам. Мелькнула какая-то мысль и тут же вылетела вон. «Что же я хотел? — думал он, скользя глазами по книжным корешкам. — Ведь зачем-то я шёл сюда…» Какая же я скотина!
Глаза его наткнулись на полку с иудаикой: словари, самоучители, грамматические справочники, путеводитель по Израилю с издевательской ценой «семь — сорок», книги по истории евреев Дубнова, Сакера, Феликса Канделя. Талмуд репринтного издания дореволюционного перевода. Танах с параллельным переводом. Молитвенник-сидур «Тегилат Гашем». «Дурацкая транслитерация, — думал Леонид. — Надо «Техилат — Хваление — Ха-Шем — Бога».
Он открыл его и начал читать утреннюю молитву евреев «Шахарит».
— Слушай, Израиль, — шептал он. — Господь — Бог наш, Господь — един, — и снова повторил: — Слушай, Израиль… Слушай! Шма Израэль! Адонай Элохейну, Адонай эхад!
И древние слова повисли в густом воздухе, пропахшем запахом кухни и стирки, освещённым жёлтым люминесцентным чужим светом, далёким от солнца Израиля и Иудеи.
Я ничей. Не русский. Не еврейский. Я подонок без нации. Какой же я подонок… Надо повеситься — и нельзя.
А глаза прочитали начало молитвы и наткнулись на слова: «Какое творение рук Твоих, в мирах Высших и Низших, может спросить Тебя: «Что Ты делаешь и как Ты поступаешь? Небесный Отец наш, живой и вечный!» И прочитал это же на иврите вслух.
Он закрыл сидур, но не поставил его на полку, а положил на письменный стол, рядом с «Математикой» Мирки, рядом с её локтем, рядом с её маленьким беззащитным тельцем. И ему стало вдруг легче.
— Так ведь дед её Ефим Матвеевич Гаврик! — вспомнил он. — Я же знал его. Мы познакомились, когда я о Шолом-Алейхеме и Шагале рассказывал перед фильмом «Скрипач на крыше», и этот отрывок с Михоэлсом показывал. Он ещё курил по две сигареты сразу — одной ему не хватало. Зам начальника какого-то на заводе. Что ж я так плохо с людьми знаком! Ведь больше тридцати лет здесь живу! И городишко не шибко великий, чтоб людей не знать хороших.
Приехала Ольга. От неё пахло цветами и рестораном.
— «Дыша духами и туманами…», — проговорил отец.
Цветы она положила на столик в прихожей и, присев на пуф, обняла прибежавшую Мирку. Отстранила её, долго всматривалась в лицо дочки, гладила её по волосам и щёчкам, снова обнимала.
— Ты выпила? Вчерашнего не хватило?
— Я счастлива.
И отец всё понял.
— Картошка — это предлог, — констатировал он.
— Союз.
— Всё решено?
— Пока нет. Но он сделал такое предложение, от которого невозможно отказаться.
— Если предложение не союзное, то какое же?
Ольга, молча улыбаясь, расстегнула замки на сапожках.
— В Карагайском областном МЧС нужен пресс-секретарь. Он рекомендовал меня. Им дают два раза в неделю в областных новостях на ТВ по четыре минуты. И отдельный выпуск по воскресеньям пятнадцать минут. И областные газеты. И воскресный бюллетень в «Вечёрке». И радио. И свой сайт. И выход на Первый канал.
— Зарплата?
— Звание капитана. Пока.
— Ух ты! Раза в два больше моего?
Ольга полными слёз глазами посмотрела на отца.
— Неужели Бог услышал меня? Даже страшно.
— Чего?
— Что Он есть.
Отец рассмеялся.
— Наконец-то!— покивал он назидательно головой. –Что Он почувствует там, то ты подумаешь здесь. Что Он подумает там, то ты сделаешь здесь. Что Он сделает там, то ты почувствуешь здесь. Он всегда будет держать твои пятки в Своих тёплых руках.
— В конце недели у Александра заканчивается командировка. Он набирает в МЧС призывников.
— И ты будешь сопровождать набор?
— Дурак ты всё-таки, папа. Хоть и гениальный.
— Мамочка, я всё слышу. Не ругайся! — раздалось из кабинета.
— Ты будешь смотреться в военной форме. У них там такие галстучки в виде бантиков.
Леонид показал, какие именно бантики. Ольга опять рассмеялась.
— Мирка мылась?
— Ещё нет.
— Тогда я первая.
-Мечта всего моего детства — капитан. «…Кричать в бою осипшим басом: «На абордаж, орлы, вперёд!», быть одноногим, одноглазым и даже раненным в живот…» — хрипло пропел Леонид.
— Капитан Барбосса! — звонко раздалось снова из кабинета. — Я закончила арифметику! Иди, проверяй! Где моя шоколадка?
Они сидели в студенческой столовой. Перед каждым стояла чашка с кофе.
— Прости меня! Я животное.
Она вскинула на него свои глаза.
— Ты поступил, как поступают почти всесильные мужчины: шёл своей дорогой к большой цели. Случайно попутно сделал меня.
— Но мы…
— Ив том, что произошло, между нами, нет твоей вины: что случилось — то случилось, — перебила его Соня. — Ты же ничего не знал. И я ничего не знала.
Леонид боялся смотреть на неё.
— Я ведь чувствовал. Я же видел.
— Я тоже чувствовала. Но мы неправильно дешифровали семантику знаков, — засмеялась Соня. — При отсутствии полной информации о денотатеинтерпретанта оказалась неверной. –Соня гордо вздёрнула голову. — Как я?
— Сильно. Семиотика не способна дешифровать эмоции…
— Я тебя должна успокаивать? Ты показал себя на сплаве настоящим мужиком.
— Ты не первая, кто говорит мне это.
— Я знаю. Ведь произошедшее между нами страшно только здесь, в Срединном Мире. А там, в за-Вселенной, — она показала глазами наверх, — любовь. Это твоя память, это твоя душа — любовь. Я её очень ценю. Ты мне нужен.
Леонид отрицательно покачал головой.
— Нам невозможно видеться.
— Дурачок, почему? Ничего же не случилось. Ты — мой папа. У меня теперь будет два папы. И вас обоих я люблю преданно и бесконечно.
— Правда? Ты прощаешь меня?
— Я люблю вас по-разному. Но не как женщина, а как дочь. Жизнь оказалась немного сложнее, чем ты о ней думал.
Леонид глубоко вздохнул.
— Ты меня за эти дни совершенно изменила. Мир оказался не книжным и гораздо более интересным, чем я представлял его раньше.
— Ты меня тоже очень изменил. Не знаю, стала ли я умнее, но начала понимать больше.
Разговор был рваный и странный. Но им было достаточно взгляда, движения губ, ухмылки, чтобы понять друг друга.
— Главное — для кого ты живёшь в Срединном мире. И не манит ли тебя Мириной?
Они помолчали, пригубив кофе.
— «Лишь умерев, мы своё обретаем жильё, жизнь же течёт, как течёт караван по ущелью», — процитировал профессор известного барда. — Наше жильё — там? У тебя? А здесь мы кто?
— Там нет жилья. Там всё другое.
И опять наступила пауза, заполненная шумом столовой, звяканьем посуды и подносов, запахом съестного. София загадочно улыбалась и, помолчав, сказала:
— Я познакомлю тебя с какой-нибудь девочкой…
— Зачем?
— Ты здоровый мужчина. Тебе вредно жить без женщины. Просто близость, просто трахаться…Ой! Извини!
— Да об чём с ними трахаться! Знаешь, Бог, которого я не воспринимал всерьёз и говорил о нём как о необходимом атрибуте культуры, видимо, всё-таки существует. Иначе не было бы тебя. Ты — творение Его в Мирах Верхних и Нижних.
Соня засмеялась искренне и весело.
— Кстати, а кем я прихожусь Мирке?
— Сестрой Ольге, значит, Мирьям — твоя племянница.
— Здоровски! И, кстати, «об чём с ними… того…» Вот курсовая. — Соня положила на столешницу прозрачную папку с напечатанным текстом. –Я классифицировала все эпитеты в «Повести о лесах». Наверняка, что-то пропустила второпях за неделю. Ты оказался прав. Этот ржавый рыжий цвет, который сопровождает всех врагов и убийц леса, он что-то должен обозначать?
— Большевиков. У Ленина и Сталина были рыжеватые волосы. Я их обоих в гробу видел — меня отец повёл в шестьдесят первом году в Мавзолей. Успел. Вскоре Сталина оттуда выкинули. Рыжим, этаким соломенным, кстати, был и Хрущёв, если б не брился наголо.
— И этот же цвет у фашистов?
— Это и есть надтекст. Паустовский выстроил эпитетами параболу, которую не каждый видит. И тогда весь нарратив выстраивается несколько иначе в отличие от текста.
— Ничего себе! Его считали пейзажистом, беззлобным писателем, Тарусским затворником. А у него такая боль в сердце сидела. Семиотика — страшная сила.
Они пять помолчали.
— Скоро черёмуха зацветёт и сирень, — неожиданно сказал Леонид. — Я почитаю?
— Ты же руководитель, — она протянула кляссер с курсовой профессору. — Я перепишу по твоим замечаниям. Там только одно тёмное место: с бриллиантовыми серёжками, которые подарил девочке Чайковский.
— Попробуй интерпретировать сама.
— И давай договоримся, чтоб о моей маме… и о нас… никто не знал.
— Ты всё-таки считаешь меня подлецом…
— Нет. Я считаю Мирку своей сестричкой. Можно?
Они помолчали, допивая кофе. Отец долгим тоскливым взглядом посмотрел на дочь и проговорил, вздохнув:
-Пришло время жечь глаголом. Пойду. Нанесу студентам непоправимую пользу. С особой жестокостью. В извращённой форме.
Соня рассмеялась.
— Почему с тобой легко даже тогда, когда должно быть очень тяжело?
— Почему с тобой светло даже тогда, когда никакой Данко не светит в конце тоннеля?
И они разбрелись по аудиториям.
Вечером дедушка уложил внучку спать и вдруг почувствовал приступ остеохондроза: за грудиной, как иногда это бывало раньше, началась слабая ломота. Он выпил анальгин — не помогло, но-шпу — тоже. Улёгся на аппликатор Кузнецова — боль усилилась. Он вертелся и так и этак, выгибал спину, висел на руках в Миркином спортуголке — становилось только хуже.
Он позвонил Соне.
— Ты не спишь? — спросил он тихо.
— Нет ещё.
— Ты одна? Я в том смысле, что не помешал тебе или?..
— Одна. Что случилось?
— Ты можешь на такси приехать ко мне? Мне, правда, очень плохо. Надо вызвать «Скорую».
— Да что такое? Ты не врёшь?
— Я, конечно, похотливый козёл, но не до такой степени. Приезжай скорей. Мне почему-то страшно. И очень больно.
Она примчалась быстрее «Скорой».
— Что нужно делать? — спросила она, глядя на скорчившегося отца.
— Первое, ты можешь присмотреть за Мирьям?
— Конечно. А где Ольга?
— В Карагае. Вот ключи от квартиры и машины — ты же водишь?
— Да. Мне папа… папа Семён… сделал права через армию.
— Второе, деньги в серванте. Много. Вам хватит месяца на два, если не бросаться. Ещё на карточку зарплату переведут.
— Ты дышишь тяжело!
— Кредитка там же с деньгами, на ней написан пин-код. Не потеряй.
Раздался звонок в дверь. Вошёл молодой врач. Лицо его было знакомо — но откуда? «Не хватало ещё, чтоб и он оказался моим сыном», — подумал Леонид. Но главное, что и врач узнал его:
— Что с вами, Леонид Михайлович?
И Леонид Михайлович стал рассказывать про свой остеохондроз.
— Вы мне сделайте новокаиновую блокаду, я отлежусь, завтра много работы.
Врач что-то сказал помощнику, и тот стал доставать портативный кардиограф. А Леонид всё продолжал что-то лепетать про остеохондроз.
— Теперь помолчим, — сказал врач.
Аппарат зажужжал, из него выползла лента. И врач, и помощник уставились в зигзаги кардиограммы.
— Задняя стенка?– вопросительно проговорил помощник.
Врач покивал головой.
— Блокаду ставить поздно — у вас инфаркт.
— Да ладно! — воскликнул Леонид Михайлович.
— Капельницу, изокет… ты знаешь… и морфин… — распорядился врач. –Это хороший студент из меда, не волнуйтесь.
Студент сделал укол в мышцу и начал устанавливать капельницу.
— Сейчас проследим динамику и поедем в больницу, — и начал звонить водителю, распоряжаясь относительно носилок.
— Да я сам спущусь, без носилок, а?
— Вы своё дело сделали. Доверьтесь теперь профессионалам.
Леонид Михайлович извинительно поинтересовался, откуда они могут быть знакомы.
— Да я же Тишку играл в «Банкруте»!
— Да-да-да! Когда ж это было… Не в первом варианте — слишком молоды.
— А был второй вариант? Семь лет назад.
— Во второй постановке. Евгений Кшенёв?
— Вы помните? Потрясён.
Прошло минут десять. В коридоре раздался стук принесённых носилок.
— Мне немножко полегчало. Может, не нужно в больницу? К утру пройдёт…
— Что ж, можно и не нужно. Как скажете. Тогда завтра, как и полагается по турмудским традициям, похороним вас до захода солнца.
— Вот как?— задумался Леонид Михайлович. — У меня на завтра были несколько иные планы. Уговорил на больницу.
— А утром…
— Как утром? — вскинулась Соня. — Каким к чёрту утром?!
Она схватила телефон и убежала в коридор.
— Папа! Не перебивай меня! — послышалось оттуда. — Я тебе всё потом объясню.
Минут через пять-семь у врача зазвонил мобильник.
— Инфаркт. Да, профессор из… Да. Я знаю, кардиолог будет утром. Понял. Нет, это лишнее. Всё, отбой.
— Что? — спросил студент-медик.
— Больница отменяется. Везём в госпиталь. Однако… — удивлённо посмотрел на Леонида Михайловича врач. — Даже вертолёт предлагали. Но я думаю, машиной будет быстрее. Втроём поднимем носилки?
— Вчетвером, — сказала Соня и показала свои бицепсы. — Поднимем.
Они перекатили Леонида на носилки и вынесли его по узким лестницам к машине.
— Мирке свари яйцо всмятку на завтрак и йогурт…
— Разберёмся. К нему можно будет прийти?
— Витамины для неё на холодильнике…
— Это не наше ведомство. Там уже ждут. Будут делать стентирование сосудов сердца. Это даже не операция. Минут сорок, от силы час. Так что не волнуйтесь. В госпитале сильные врачи.
Перед тем, как его затолкали в машину, он обнял Соню и прошептал ей после поцелуя в щёку:
— Я наказан. Он прав и справедлив. Ты меня снова спасла, ангел мой Онька. Ольге не звони.
Мирка десять дней жила под присмотром Сони. Они влюбились друг в друга окончательно и делали всё вместе: лепили пельмени, варили борщ, ходили на рынок, покупали молоко. Репетировали и делали уроки. Соня очень практично познакомилась у рыночных ворот со старушкой-турмудянкой Музой Петровной, которая торговала молоком, сметаной, сливками и шикарным творогом. И легко садилась на шпагат в свои семьдесят шесть лет, хохоча при этом щербато.
— Пейте, дети, молоко…
— … будете здоровы! — подхватывала Мирка.
Они пили коктейли в «другом кафе», и Мирка научила играть Соню в угадайку. И в солнечное воскресенье они играли на песчаном пляже.
Они приходили каждый день в госпиталь.
— Я лежу в реанимации, молча жду реинкарнации, — шутил Леонид при встрече, всякий раз меняя двустишье. — Что-то вот в реанимации не видать реинкарнации. Для чего реанимация, если есть реинкарнация?
Онька-Офелия смеялась. Мирка, ничего не понимая, смеялась тоже. Через десять дней его выписали. Участковый врач дал больничный на три месяца. Но надо было принимать экзамены и зачёты, и Соня возила его в университет на машине.
Рина не рассказала ничего Семёну. А Соня объяснила, что с профессором случился сердечный приступ, и она обязана была спасти человека, потому что воспитана отцом-офицером, который поступил бы так же. Семён Иванович имел право ею гордиться, и он гордился.
Исход №1, слюнявый. Ольга в августе вышла замуж. Очень удачно: за командира городского МЧС в городе Карагай Александра не Сергеевича, уже подполковника. Кто бы мог подумать? Она много работает и хорошо зарабатывает — ей платят гонорары и с Карагайского телевидения, и из газет и радио, и даже из Москвы. Эти деньги она честно делит в виде наличных премиальных между сотрудниками. И себя не забывает. Это помимо капитанской зарплаты. Хочет забрать Машку к себе — но зачем? Мирка прекрасно себя чувствует с Соней и дедушкой. А матери надо руководить большим коллективом с утра до позднего вечера. Она научилась жарить котлеты с кедровыми орешками и кинзой «какупапы». Муж называл их «какупапы».
— Пожарь мне какупап, — просил он частенько.
А Григория прооперировали. И вовремя. Опухоль оказалась локализованной, и её легко удалили. Впрочем, это можно было сделать и в городской больнице, если б Григорий не относился наплевательски к своим внутренностям.
Витька-зятька забрали инопланетяне. А как ещё можно объяснить его исчезновение да ещё с деньгами и шубами?
Леонид Михайлович иногда заходит в синагогу в перерывах между молитвами, снимает с полки сидур или Тору и читает час-полтора в тишине, открыв на случайной странице. Иногда шепчет, прислонившись лбом к Арон Кодеш, где хранится Свиток, просьбы спасти и сохранить ему дочерей и внуков, рождённых и пока не рождённых.
Исход №2, реальный. В один из приездов в Карагай с внучкой Леонид Михайлович поразился произошедшими в характере Ольги изменениями. Вместо бесед и разговоров она стала уверенно вещать великодержавные истины. Муж ея её не просто поддерживал, а агрессивно обвинял всех бездельников-«интеллихентов». «Это говно на Болотной надо утопить в болоте!»
— Монархия — православие — народность? — ехидно вопрошал Леонид Михайлович. — необходимость самовластья и прелести кнута?
— Именно! Это духовные скрепы России!
— Духовность испускают попы через свои волосатые отверстия! — заорал Леонид Михайлович и хлопнул дверью, громко выругавшись: — Исусоиды черносотенные!
Мирку удочерил подполковник, её отвели в церковь, окрестили и деду не отдали.
В Кулябинске его совсем накрыло медным тазом: Онька-Офелия каким-то образом сошлась с Константином Кулябиными стала вывешивать фотографии счастливой пары на своей странице в социальной сети. Она в действительности выглядела на них счастливой.
— Он очень добрый, — виновато говорила она отцу.
Леонид Михайлович вывез в Хайфу почти всю свою библиотеку, распродав то, что наверняка есть в Интернете, и после долгих мытарств нашёл работу в маленькой пекарне, где месит тесто для булок и багетов. Одно время мечтал, как изменится его жизнь, когда Мирка станет совершеннолетней, но потом и эта тоска ушла. Пьёт вечерами водку и тупеет от местной политики, тутошнего телевидения и волосатой, как и в России, «духовности», всё реже и реже снимая книги с полок. Да и книжных полок никаких у него нет — лежат бесценные когда-то издания стопками вдоль стен в арендованной каморке, никому не нужные, ждут смерти.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer7/bklejman/
