Угорка
Год, когда мы с ней познакомились, был урожайным на сливы. Ветки угорки гнулись до земли, сливы, как голубика, стелились под каждым деревом. Такого же прозрачно-синего цвета были ее глаза. Они лучились и искрились от постоянной улыбки, но я, благодаря своей бабушке, к тому времени был опытным садоводом и знал, что не бывает дня без ночи…
Моя бабушка звала меня почему-то «унучек» и мне нравилось это неправильное произношение. То ли интонациями, то ли фонетическими вибрациями «унучек» согревало, приближало, роднило — от него становилось тепло и умиротворенно. Подсознательно, не вспоминая о бабушке, я про себя стал называть свою новую знакомую — Лучик, ассоциативно-фонетически, что ли…
Мы вместе, практически в один день, устроились на работу в редакцию новой газеты. Спустя время, вспоминая те дни, я понял, что остался в коллективе только из-за нее — он был набран с нуля и, как новобранцам, призванным на службу, ему предстояло пройти еще много испытаний. Да и газетный проект казался малоперспективным. Но там была она — я остался.
Редакция начала работу в сентябре и буквально через месяц, разгадав секрет своего Лучика, я принес на работу ведро угорки. В обеденный перерыв мы устроили чаепитие со сливами. Я сидел напротив нее и в роли садовода делился со всеми сливовыми секретами, говоря при этом о «своем» Лучике в аллегорической форме.
— Моя бабушка из фруктов больше всего любила сливы. И не какие-нибудь сортовые, например, «Анна Шпет» или «Ренклод», огромные, как яблоки, мы с детьми называли их почему-то «гливами», а самую простую угорку. Гливы брызгались сладким сиропом, с трудом влезали в детский ротик, и я их тоже недолюбливал. А вот угорка… Она много чего мне порассказывала, моя бабушка, царство ей небесное. Кстати, вот вы что любите? Груши? Яблоки? Банан?? А вот я где-то читал, что по калорийности слива превосходит яблоки и груши, абрикосы, смородину, малину и землянику…
— Да, — продолжал я мечтательно, — она невысока, конечно, яблони вон порой вырастают выше второго этажа, но и не низкоросла, как, скажем, вишня. Многие садоводы ценят ее за скороплодность — сливы начинают плодоносить уже с четырех лет, и за высокую урожайность. Что правда, то правда, с одного взрослого дерева я, к примеру, собираю пять-шесть ведер. Но мне она нравится по другой причине — из-за вкуса, красоты, выносливости. Когда осень вступает в свои права и сад уже теряет листву, когда холодные пасмурные дни мало чем отличаются от темных ночей с заморозками, тогда на дереве или под ним, в траве, еще можно найти одинокие сливы — уже слегка подсушенные или, наоборот, тугие, с мякотью. Возьмешь такую сливу с рот и блаженствуешь от ее вкусового букета… А еще мне нравится, что она — сама по себе. Вроде как бы со всеми растет, в одном саду, и цветет вместе с яблоней, грушей, вишней, но при этом не лезет на глаза, поспевает в конце сезона, когда люди уже наелись фруктов. И достается только особым ценителям...
— Конечно, — замечал я, посерьезнев, — слива очень требовательна к условиям питания, а вот помнят ли о ней хозяева, в чьих садах она растет? Поливать ее следует постоянно и регулярно, за что она воздаст сторицей тому, кто о ней не забывает… Независимая, гордая слива любит тепло, солнце и влажную землю. А что не любит? Больше всего — суровые зимы и сильные морозы. Даже весной, когда, казалось бы, всё вокруг зеленеет и радуется жизни, легкий ночной заморозок в воздухе может навредить ее завязи...
— А вы думаете, — восклицал я, не давая слушательнице опомниться, — собирать сливы легко? Нет, это очень даже непросто, по-особенному. Слива — не мелкая, как вишня, от которой быстро устаешь, собрав полведра. И не крупная, как яблоки, которые наполняют ведро за пять минут. Слива, она вроде как и внимания просит, но и ведро можно набрать не запыхавшись. Хотя при этом надо постоянно помнить, что угорка, на самом деле, хрупкое дерево. На него не залезешь спроста, как на яблоню, абрикосу или черешню… Вот подует сильный ветер — яблоня склонилась, потом выпрямилась. Вишня — веточки свои по ветру направила и дальше стоит как ни в чем не бывало. А угорка может хрустнуть от порыва ветра — и всё тут! Или со стремянки ногу на ветку поставил неосторожно — и сломалась ветка. Да что там!.. даже веточки, коими весь ствол и боковые ветви усеяны, ломаются мгновенно — чуть тронь!
— Так что, — подытоживал я, — больше всего из фруктов я, как и моя бабушка, люблю сливу-угорку…
…Интуиция меня не подвела. Газетный проект закрылся через несколько месяцев. Этого времени мне хватило, чтобы литературную аллегорию воплотить в реальную жизнь, в которой поменялось практически всё:
Мне в душу повеяло жизнью и волей:
Вон — даль голубая видна…
И хочется в поле, широкое поле,
Где, шествуя, сыплет цветами весна!
Не жена садовника
Ранним утром, в четыре часа восемнадцать минут, поднялся ветер. Он пришел ниоткуда, легкий и невесомый вначале, за несколько минут окреп и даже принес какую-то прохладу. Было удивительно осознавать, что ты присутствуешь при рождении ветра, явившегося из неподвижного, липкого воздуха. Это было похоже на то, как дельфин взлетает из морской пучины в сверкающую синеву дня, но в отличие от дельфина ветер не исчез и стал набирать силу.
Я отметил время появления рассветного ветра, потому что спал под распахнутым окном, на полу, у цветочного горшка с пальмой; сон был тревожным и даже не похожим на сон, скорее это была дремота; жара минувшего дня не уходила и за полночь; но может быть, вовсе не липкая, удушливая жара не давала мне спать, а что-то из прошедшего дня? Взяв простыню и подушку, я ушел спать под окно, где было чуть свежее просто из-за движения воздуха; улегся на пол, ощущая свои кости, и долго успокаивал себя тем, что бомжи так спят всю жизнь, и ничего, привыкли; пытался прогнать откуда-то залетевшую фразу: «Ты не жена садовника, пожалуйста, не забывай об этом». И тут вспомнил про звонок из Вашингтона. Лиза говорила, что там стоит примерно такая же жара, на что я ей ответил: у вас только на стритах нет кондиционеров. Мы долго смеялись; а потом я ругал себя за лень, по причине которой до сих пор не установил себе это благо цивилизации. А может, не из-за лени, а потому, что всё никак не мог решить — полезно оно или нет. Я думал о том, что днем надо будет все-таки дозвониться в Прагу и выяснить всё про университет, слушал жалобные стоны суетной морской свинки, скучающей о моей дочери, бросившей всё и уехавшей отдыхать на море, потом поднимался в темноте к холодильнику, делал себе frounch из кагора и минералки, залпом выпивал мгновенно запотевший стакан освежающей жидкости, понимая, что это шаг к ангине; закусывал абрикосами, бросал их косточками в кошек, разгуливающих по крыше сараев под окном, размирял двух котов, с грозными воплями дерущихся за право быть основным женихом у одной из кошек, снова ложился на пол, ворочался, выбирая позу поудобнее; пытался найти что-то равноценное фразе «Ты не жена садовника», чтобы клином вышибить клин, и даже спал какие-то минуты, точнее — проваливался в забытье, из чуткого провала которого и вынырнул как раз в то мгновение, когда из ниоткуда вдруг родился ветер. Это было так неожиданно, что я тут же взглянул на часы и отметил: четыре часа восемнадцать минут; подумал, что это может быть знак, что теперь, вместе с легкой прохладой, можно перебраться в постель. И уже оттуда, с комфортного ортопедического матраса, улетающим сознанием отметил, что ветер набирает силу, что вместе с рассветом он начинает новый день, шумы которого сразу же стали явно нарастать: зазвучали голоса птиц, послышался перестук колес поезда, уходящего из Сортировки, становились громче и уличный гул машин, и невнятные голоса людей. И только после всего этого мне стало окончательно ясно, что наступивший день будет не таким, как вчера, и что она не жена садовника…
