Мой Учитель. Симфония Любви. Amoroso sentitamente e tempestoso candidamente0

 

Леонтий Вольф

Мой Учитель

(Симфония Любви)

Amoroso sentitamente e tempestoso candidamente

Сегодня снова я пойду.

Туда, на жизнь, на торг, на рынок,

И войско песен поведу.

С прибоем рынка в поединок!

Велимир Хлебников

Вступление

Adagio e quasi religiose, ma non rigoroso

Когда это было, когда это было - во сне наяву,

Во сне наяву по волне моей памяти я поплыву...

Николас Гильен

Я пишу эти воспоминания для себя. Сильвия Натановна звонила. Спрашивала, смогу ли я написать что-нибудь для книги. Я пообещал, - ничуть не усомнившись, сразу же, нисколько не подумав о том, какую ношу на себя взваливаю, какую непосильную задачу ставлю перед собой: писать о Каце. И вот: насколько стремительным был мой ответ, мое опрометчивое согласие - непременно написать несколько строчек об Арнольде Михайловиче, - настолько же медлительным и мучительным стало исполнение сего обещания.

Сегодня ровно три года, как его не стало. Ровно три года, как пепел Каца стучит в мое сердце… Он и умер, творя, на репетиции… Удел немногих - до последнего рубежа, до последней минуты заниматься своим делом, практически: священнодействием, - служением Ее Величеству Музыке.

При последнем нашем разговоре (я звонил - поздравлял с очередным днем рождения) он, грустно усмехнувшись, сказал, что завидует мне: моей молодости. М-да... "дни наши сочтены не нами". А я - всю жизнь завидовал ему: его необыкновенному таланту, его отточенному мастерству, его потрясающему профессионализму, его блестящему артистизму, et cetera, et cetera... И все время старался походить на него - от мелочей в быту (ну, скажем, - повязывание шарфа в какой-то поэтическо-романтической манере) до мельчайших нюансов в творчестве (будь то построение и выверенность фразы, меткое замечание или идеальный жест - точный во всех деталях ауфтакт).

Я ведь познакомился с Арнольдом Михайловичем, будучи шестнадцатилетним мальчишкой. Тот возраст, когда поставив перед собой какую-то определенную задачу, начинаешь впитывать внешний мир, как губка. И, избрав кого-то своим учителем, доверяешься ему на все сто. Он был звездой на музыкальном небосклоне Новосибирска. Звездой, ярко блиставшей и щедро осыпавшей своим сиянием окружающих. Рядом с ним, на том Олимпе, работали, трудились, творили многие. Они соприкасались с ним гораздо чаще, чем я, и могли бы поведать более подробные детали, как из его жизни, так и творчества. Я же хочу поделиться лишь своими личными впечатлениями и ощущениями, которые были и остались, которые зародились "на заре туманной юности" и со временем сложились во вполне осознанный и законченный образ моего Учителя.

Начну по порядку, но не удивлюсь, и даже уверен, что мои воспоминания примут калейдоскопический характер. Память будет выхватывать из прошлого, а рука запечатлеет на бумаге ее свидетельства. Конечно же, мои суждения глубоко субъективны, и ничего не поделаешь - придется говорить и о себе. Но, во-первых: я был сформирован, как музыкант, во многом, благодаря Арнольду Кацу, а во-вторых: все-таки причина написания этих мемуаров - почтить его светлую память, а посему - у вектора Леонтий Вольф - Арнольд Кац вполне определенная направленность: мой Учитель.

***

La vita con luminosita

***

Экспозиция

Начало

Largo in lontano - poco strano, passato e filato

Начало было так далеко,

Так робок первый интерес.

Борис Пастернак

Вначале были уроки. Уроки в классе у Каца. Его Святая Святых, куда он допускал без особых преград многих "страждущих-жаждущих". Когда мой друг Валерий Бибиков (сам уже учившийся в ту пору у Арнольда Михайловича), взглянув на мои первые шаги, тут же посоветовал: "тебе обязательно надо сходить к Кацу", то я не поверил собственным ушам - неужели это возможно?

Оказалось, что - да; выяснилось, что до чуда было буквально "рукой подать". Стоило лишь прийти на улицу Советская 31, в консерваторию (которая, меньше, чем через три года стала и моей Alma Mater), подняться на 4 этаж, и, преодолев робость и стеснение, войти в аудиторию № 424. Просторная комната, два огромных черных рояля, чуть ли не во всю стену большое окно, позволявшее дневному свету без помех проникать и обильно освещать класс и тех, кто находился тут же - очень много людей. И посреди всего этого великолепия и торжественности (в моем тогдашнем восприятии) сам Учитель - Арнольд Михайлович Кац.

Кто бы мне тогда сказал, что войдя в ту аудиторию, я связываю себя с этим человеком навсегда. Кто бы мне поведал, что профессия, которую я избираю, окажется настолько же фантастически потрясающей, насколько и неимоверно трудной, настолько же благородной и благодарной, насколько и проклятой, в такой же степени исполненной радости, в какой и тревожных дум и переживаний. Гром не грянул и ничей глас не раздался и не просветил меня в отношении моего будущего. Полон внутреннего трепета и какой-то радости по неведомому мне грядущему, я переступил порог класса Каца.

Валерий, подойдя к учителю, деликатно представил меня (оказывается, как я узнал позже, он уже предварительно рассказал о моем желании Арнольду Михайловичу) и тот моментально спросил меня: "Хочешь стать дирижером?" На мой утвердительный ответ он тут же, указывая на всех присутствующих, громким голосом сказал: "Сегодня все хотят стать дирижерами" и продолжил вопрошать меня: "А слух у тебя абсолютный?"

Я, немного смутившись, ответил: "Да", и сразу же получил характерное для Каца замечательное охлаждение "Ну, это еще ничего не значит". Потом он указал мне на свободный стул, пригласив жестом сесть. Прописка состоялась. Обряд причащения прошел с миром.

Это было начало…

Занятия у Каца проходили еженедельно два раза: по понедельникам и четвергам с 15:00 до 19:00.

И вот дважды в неделю (с училищных времен - зимы 1972-73 годов) я стал посещать уроки Арнольда Михайловича вольнослушателем. Но, пассивным мое присутствие никак нельзя было назвать.

А надо заметить, что класс Каца всегда был заполнен любознательными музыкантами, мечтающими о дирижерской карьере, или очень интересующимися этим мистическим искусством. Одни приходили часто и даже регулярно, другие просто изредка заглядывали на огонек. Артисты оркестра, преподаватели, студенты, композиторы, - представители, как самого музыкального Олимпа, так и его подножий.

И вот на этих уроках, понятно, что каждое движение, каждый показ из безграничного арсенала феноменальной мануальной техники Каца дублировались присутствующими. Насколько же я был удивлен и смущен, когда в одну из первых моих попыток подобного повторения, Арнольд Михайлович вдруг прерывая урок (а, по сути, продолжая его) обращается ко мне и говорит: "ты неправильно делаешь этот жест - надо вот так". Сколько я знал учителя - он всегда очень щедро, без обиняков и околичностей делился знаниями и секретами своего удивительного мастерства.

На моей памяти вообще - все студенты Каца - несколько, можно сказать, поколений. Я, практически с января 1973 года и по январь 1984 года не пропустил ни одного урока Каца (как, впрочем, и все его репетиции и концерты). Да и потом, уже самостоятельно работая на Урале, нет-нет, да посещал творческую лабораторию учителя, а вернувшись в Новосибирск, опять стал ее завсегдатаем.

Всех невозможно перечислить, да это и не входит в мои планы, но назову, хотя бы, несколько имен. Как правило, если не в основном, то значительную часть студентов Арнольда Михайловича составляли музыканты из его же оркестра. Во всяком случае, такое впечатление создалось у меня первоначально.

Очень хорошо помню на уроках у Каца дирижерское становление Бориса Бенкогенова (контрабасиста), Валерия Галсанова (виолончелиста), Геннадия Арсенина (альтиста), чуть раньше, еще до моих посещений уроков у Каца - это был Вольдемар Нельсон (скрипач), сделавший великолепную международную карьеру, чуть позже - Ривкин Борис (альтист) и многие-многие другие.

Одним из ярких явлений в классе, несомненно, был Василий Синайский.

Он заканчивал ленинградскую консерваторию у И.А. Мусина, а у Каца стажировался.

И как раз Арнольд Михайлович готовил Синайского к конкурсу Караяна. Золотая медаль, полученная Василием при, вне всякого сомнения, его личных талантах, во многом и заслуга Каца. Я помню, как много, долго и упорно учитель, можно сказать, лепил из него настоящего дирижера, с сильным императивом, точным мануалом и полной внутренней раскрепощенностью. Кстати, я видел эту медаль - после конкурса Василий приносил в класс заслуженную награду. Синайского Кац баловал большим количеством концертов с разнообразной программой.

Был в классе у Арнольда Михайловича и свой вундеркинд - Игорь Каменец, со взрослой серьезностью относившийся к занятиям. Кац необычайно гордился юным дарованием, держа его под пристальным профессиональным контролем, и, доверяя ему самостоятельные концерты с оркестром.

***

Руки

Lento colla destra, e poi colla sinistra...

Я сделался ремесленник: перстам

Придал послушную, сухую беглость…

Александр Пушкин

Много внимания учитель уделял рукам, отрабатывая с учениками бесчисленное количество раз приемы и жесты, необходимые в том или ином музыкальном отрывке.

Его ярким и убедительным кредо были слова: "С помощью технологии решить творческую задачу". Этим высказыванием Арнольд Михайлович явно продолжал мысль своего учителя И.А. Мусина: "Жест должен дать возможность познавать произведение".

"Рука должна жить" - часто восклицал на уроках Кац.

И давал бесконечные упражнения, - десятки, сотни упражнений.

Все начиналось с кисти. Тщательно прорабатываемыми способами овладения ею:

"Работа над кистью с постепенным привлечением всей руки (локтя, предплечья)".

А вот еще, составное упражнение:

1. Сделать взмах всей рукой.

2. Опускать руку, равномерно ускоряя.

3. В это время плечом делать круговые движения, выписывая букву "О".

Или, скажем, движение с фиксированной кистью в начале Площади из "Аиды" Верди. Помню, этому упражнению Арнольд Михайлович посвятил целый час, отрабатывая его со мной на уроке…

А на другом - занимался двойным ауфтактом в увертюре "Эгмонт" Бетховена и там же добивался от меня, чтобы "локоть повторял движение кисти".

"Кисть ниже, чем рука не опускается совсем. Кисть скрипача - это не дирижерская кисть. Дирижерская кисть тогда, когда в запястье пружина, как в часах".

Это сравнение с часовой пружинкой Кацем приводилось очень часто при работе над точными кистевыми движениями (например, в штрихах staccato). Арнольд Михайлович был любителем часов - он их коллекционировал, а посему, не случайны и ассоциативные аналогии, приводимые им в пример. Дело в том, что мой папа был профессиональным часовым мастером. И в детстве я часто видел его, корпевшим с лупой в глазах над часовыми механизмами, которые он то прочищал, то ремонтировал. И вот при этом сравнении моим учителем, передо мной явственно всплывали воспоминания детства, и я четко рисовал себе все эти винтики и шурупчики, пружинки и колесики, и, во всяком случае, лично для меня, образное мышление Каца казалось очень рельефным, выпуклым, емким, действенным и легко запоминаемым.

Или вот такой оригинальный прием на развитие гибкости кисти: имитация движения, как открываешь ключиком замок при мгновенном возврате в исходное положение.

Отдельные занятия и упражнения предлагались Кацем применительно к использованию палочки: как правильно ее держать и в чем суть оной.

"Звук начинается кончиком палочки. Характер, который мне нужно, я показываю раньше - в этом искусство дирижирования".

Многочисленные упражнения предназначались учителем для освоения дирижерской сетки в различных размерах. Начиная с простых и доходя до самых сложных (вплоть до переменных), когда внимание еще не могло сразу уловить все их замысловатости и хитросплетения.

У меня сохранилось несколько зарисовок Арнольда Михайловича, сделанных его собственной рукой: дирижерских схем (сеток), которые он бегло набрасывал на уроке, тот или иной раз. Особое внимание необходимо обратить на дуги между долями, практически это очень важная, если не основная составляющая сетки: заполнение долей воздухом, насыщение и прочувствованность.

Факсимиле учителя от 17 октября 1977 года я бережно храню все эти годы

На набросках видно не только саму схему (сетку на 4, 3 и 6, которую Арнольд Михайлович просил выполнять как всей рукой, так и отдельно кистью) и непременные закругленности (графические) при переходе с доли на долю. Но здесь присутствует и объяснение принципа, так называемого, задержанного ауфтакта - необходимого компонента дирижерского мануала.

Кстати, и в почерке Арнольда Михайловича - стремительном и четком, очень ярко ощущается его императив.

Кац часто повторял, что "дирижирование - это искусство ауфтакта". Музыканту необходимо время для приготовления к исполнению, - как струннику (которому нужно время, чтобы поднять смычок), так и еще в большей степени духовику (которому надо взять дыхание перед извлечением звука). И еще - обязательная раскрепощенность и свобода. "Почему ты пхаешь", "Ничего не надо давить" - вот его постоянные замечания на уроках.

Очень часто Арнольд Михайлович как с молитвой, как с заклинанием обращался к своим студентам, восклицая: "Самое главное у дирижера - это заполнение между долями".

Интересно еще и то, что на первых уроках он вручал студенту в качестве материала для работы не симфонические сочинения, а фортепианные, например, сонаты Бетховена. Ну, это известно, что они были для композитора, по сути, его творческой лабораторией.

Так мне, сразу же Арнольд Михайлович сказал выучить 1,3,5,8 сонаты Бетховена (по 16 тактов из каждой I части).

Кац практически никогда не давал пройти все сочинение, или даже его отдельную часть полностью, от начала и до конца (во всяком случае, на первом этапе изучения произведения). Всегда останавливал после нескольких тактов, и со словами "сейчас я тебя сделаю со страшной силой" тут же начинал феерическую демонстрацию того, как это должно быть продирижировано, каким жестом, какой рукой, куда надо смотреть и на кого, и кому и что показывать…

И вот подобными замечаниями и объяснениями Арнольд Михайлович сопровождал свои яркие иллюстрации.

Пояснение к I части 4 симфонии Бетховена: "Сколько нужно музыканту времени, чтобы сыграть pizzicato, столько должен длиться и ауфтакт. 1 такт не в струну, а от струны. В 4 такте во время движения четвертями у струнного квинтета про себя считать по две восьмушки. На pizzicato в 1 такте ауфтакт должен быть длинным, либо короче, но тогда надо ждать внизу".

А вот указание к I части 1 симфонии Чайковского: "В тремоло у timpani в 4 и 7 тактах 1 цифры обязательно показывать восьмушку на 4 долю".

Или при изучении Трио из Менуэта Лондонской 96 симфонии Гайдна: "сопровождение левой рукой - отскок от 1 доли ко 2; правой рукой - более плавно соединять мелодию по лигам".

А вот совет по Скерцо из 4 симфонии Чайковского: "С 9 такта буквы "А" дирижировать виолончелями и контрабасами, а не синкопами скрипок и альтов, - при таком управлении они никогда не разойдутся".

Тщательно анализируя партитуру, с точки зрения дирижерского прочтения Арнольд Михайлович давал зачастую ценные советы, как непосредственно по техническому обеспечению той или иной страницы, так и касающиеся уже конкретного взаимодействия с живыми исполнителями, артистами оркестра.

"Если ты обратишься к музыканту, то он сыграет твое отношение, а если толкнешь, то он сыграет так, как он может".

Так, например, о вступлении к "Тристану" Вагнера: "Стоять, как Мравинский, быть фюрером над плебсом. Без всяких эмоций, никаких свободных парений. 1 паузу тактировать нельзя".

Или вот такие практические замечания на уроке Олегу Буракову в работе над I частью "Героической" Бетховена: "В главной партии - в свободном парении палочки показать все вступления". "Звук ждать нельзя; дирижировать не приемом, а тем звуковым материалом, который перед тобой ". Олег, кстати, был одним из любимых учеников Арнольда Михайловича. Вот тоже на уроке с ним по I части уже 4 симфонии Бетховена: "Начало симфонии - это толчок в дверь, в пещеру глухую и мрачную. И после - движение от мрака к свету. Дверь медленно раскрылась. В pizzicato 8-9 тактах - все восьмушки одинаковы. Это те же Эгмонт, Фиделио - романтизм".

А вот Борису Ривкину, принесшему в класс увертюру-фантазию "Ромео и Джульетта" Чайковского: "Надо найти общие приемы выражения этой музыки вступления. Движения здесь не существует - это, как бы, памятник Любви". Ах, какая чудная, лапидарная и вместе с тем поэтическая характеристика. И такие перлы встречались в речи Каца, в его пояснениях и объяснениях постоянно - будь то урок, или репетиция с оркестром. А потом, продолжая занятие поясняет: "Тему Любви в 7 цифре дирижировать на 2, а не на 4, а то можно умереть с тоски. Кинематографически подойти к ней: ее наплыв - и исчезает, расплывается тема боя". Тоже необычайно образная характеристика, и действительно, одно изображение (одна тема) как бы просвечивает сквозь другое, постепенно его замещая.

А, подходя к аккордам (сабельным ударам) в 5 цифре "Ромео", вспоминал и свои студенческие годы, говоря: "Для того чтобы выучить их на память Илья Александрович Мусин давал в классе своим студентам всего 3 минуты". И мы все, сидящие на уроке тут же начинали тренировать свою память и старались проявить себя наилучшим образом.

А вступлению к Вальсу в 7 симфонии Прокофьева вообще дает волшебное определение: "Как прекрасен этот мир, - очарование запахом розы - вот это мысль дирижера", тут же будоража воображение, и, вызывая воспоминания: помимо чудных ароматов еще и гениальную песню Давида Тухманова, и пронзительную "What a wonderful world" в исполнении Луиса Армстронга.

Или вот еще про Вальс, но уже из 5 симфонии Чайковского на уроке с Вячеславом Прасоловым, техническое объяснение: "Когда вальс дирижируется, то 3 восьмушку (долю) надо показывать вниз, а первые две - вверх". А по поводу II части: "Чем больше дашь отдохнуть валторне на фразе гобоя, тем она точнее вступит, а если толкнешь, то обязательно киксанет (в перекличке)". К Славе у Арнольда Михайловича было особо теплое отношение. Он всегда радовался его успехам и искренне гордился им.

А на уроке со мной охарактеризовал I часть 5 симфонии Бетховена, как "Взрыв атомной бомбы и... разложение материи", жутко и в самую точку.

***

Тело

Дано мне тело - что мне делать с ним,

Таким единым и таким моим?

Осип Мандельштам

Но не только мануал, как таковой, был важен в процессе развития техники управления, но и все тело, по существу являющееся инструментом дирижера. Даже элементарные повороты на подиуме - и здесь у Каца были совершенные приемы, позволяющие все делать быстро и ловко. Например, чтобы повернуться направо Арнольд Михайлович предлагал это сделать на пятке правой ноги и на носке левой; налево - аналогично - соответственно. Помню, уже после занятий в классе, я часами простаивал дома перед зеркалом, тщательно выверяя, выстраивая и отшлифовывая тот или иной жест, пока он не становился со временем естественной частью моих навыков. Прочитав "Работу актера над собой" Станиславского примерно тогда же, в начале своего творческого пути, я, четко уяснил для себя, что легким он не будет. Константин Сергеевич точно обозначил развитие в искусстве: сложное должно превратиться в легкое, легкое - в обычное, а обычное - в приятное. Поначалу, мне и вправду, было трудно, но я старался преодолеть, как физическую боль (развивались новые мышцы, никогда ранее не задействованные), так и непременную скуку ("Труден первый шаг и скучен первый путь"). Потом я стал замечать, что из нескольких часов, уделяемых мною на занятия, несколько минут стали приносить мне удовольствие, тем самым вдохновляя меня на следующие шаги. Постепенно отведенное для занятий время все более и более заполнялось радостью постижения и удовлетворением умения и познания. Дальше - больше, - процесс пошел.

А Кац добавлял каждый раз какие-то новые упражнения, соответствующие непосредственно изучаемой музыке и задачам жеста, необходимым для ее показа и достижения.

Иногда у Арнольда Михайловича были критические соображения и по каким-то определенным сочинениям, и тогда, он пытался объяснить, как и в этих случаях находить верное решение в прочтении проблемных произведений. Помню его высказывания, касающиеся следующих творений: "3 симфония Рахманинова - ее Кац считал "не ясной по форме", аналогичное его высказывание касалось и II части 8 симфонии Бетховена, а 1 симфония Чайковского, как полагал Арнольд Михайлович, вообще "плохо сделана". Кац называл ее зеленым сочинением, но исполнял мастерски. А я считаю, что именно в силу того, что она первая, в ней так много искреннего чувства, которое композитор выплеснул в звуках. Обожаю I и II части - о русской зиме никто никогда не писал так поэтично и проникновенно. И вот суждение учителя: "Надо обладать великим даром воображения, чтобы их исполнить". И даже в 15 симфонии Шостаковича он усматривал "проблему целого. Обязательно на репетиции надо проигрывать симфонию полностью. Это имеет большое значение" - говорил он.

Порой, к слову, Арнольд Михайлович мог привести какие-либо цитаты. Например, объясняя непременное движение темы, фразы к своему продолжению, естественному развитию или завершению, он, показывая конкретный жест, иллюстрировал его фразой: "Сю - да, - как говорил Малько".

Или вот, запомнившиеся мне замечания общего музыкантского толка:

"Для того чтобы проверить себя в темпе Andante, надо пропеть самые мелкие длительности, например шестнадцатые, и затем уже идти в этом темпе".

"Если хочешь сделать активное diminuendo, то не имеешь права ускорять его".

"Crescendo надо показывать за счет отдачи: чем больше отскок, тем больше crescendo". "Для того чтобы crescendo получилось - любой дирижер должен из ничего начать его делать руками".

"Accelerando выполняется за счет сокращения "и" (отдачи)"

"Подхватывание музыки - это вредная затея, которая ничего не дает, а только нервирует музыкантов, заставляя их играть быстрее (суетиться)".

"Если оркестр замедляет, - есть способ: сразу подключить локоть".

"В оркестре нет никаких трудностей. Нажал кнопку, и они играют. Когда я учу, я никогда не толкаю, - я уже все выслушал".

"Меня спрашивают - почему вы вперед дирижируете? - Я не вперед, - я объясняю!"

И здесь же поминал Сталина, немного перефразируя его: "Чтобы управлять - надо предвидеть, как говорил Иосиф Виссарионович", - у того "Чтобы руководить, надо предвидеть".

Практически - профессия дирижера - это самая, что ни на есть профессия руководителя в прямом смысле этого слова (водить руками). При помощи жестов, вcеобразных и своеобразных, конкретных и специфических, объяснять людям (музыкантам, исполнителям) свою задачу и добиваться достижения оной.

Порою, на уроках, Арнольд Михайлович мог углубиться в какое-то философское осмысление искусства вообще, или непосредственно профессии дирижера, давая то математические, то поэтические характеристики и яркие, запоминающиеся образы.

"Наша профессия так же, как свод законов. Бывают такие ситуации, что никакой параграф не подойдет - прежде всего, логика".

Интересно в связи со сравнением Каца привести высказывание другого моего учителя - профессора Аллана Исааковича Жоленца, дорогого для меня человека, истинного интеллигента, замечательного музыканта, у которого я имел счастье почерпнуть бесконечное множество мудрых мыслей и серьезных профессиональных наблюдений. Так вот он говорил мне, что у любого дирижера в кабинете должен висеть плакат, на котором бы крупными буквами было выведено: в Искусстве нет слова "Запрещено". То есть, если ты только можешь прийти к верному решению и убедить сначала самого себя в правильности своей позиции, если ты потом способен увлечь своей идеей коллектив, с которым тебе необходимо воплотить оную, а, в конце концов, если ты сумел повлиять на восприятие публики, ошеломленной, потрясенной и благодарной, то ни о каких запретах не может быть и речи. Мы очень часто общались с Алланом Исааковичем. Видя мое рвение в изучении профессии, страстное желание в познании нового, он шутливо говорил мне русскую поговорку: ласковый теленок двух маток сосет.            

И действительно, родившись в провинции (конечно же, Новосибирск давно перешагнул за рамки этого определения), я имел в числе своих учителей, серьезно повлиявших на мое музыкантское и человеческое становление, выдающихся музыкантов, педагогов. Почту за честь перечесть их здесь поименно. Прежде всего, это сам Арнольд Михайлович Кац, которому посвящены сии воспоминания. Это Самуил Карлович Мусин, волею судеб оказавшийся в Сибири, и той же волею тех же судеб дарованный мне в учителя. Это и только что упомянутый мною Аллан Исаакович Жоленц. Это и Исидор Аркадьевич Зак, благословивший меня на профессиональное тернистое поприще. Всем им я, мысленно от себя, давно уже воздвиг памятники благодарности и пиетета. Всем им я когда-нибудь посвящу строчки искренних воспоминаний. Мне есть, что вспомнить, и что написать о них обо всех.

Вообще у Каца было множество определений дирижера, как такового, дирижерского искусства. Например, он любил повторять: "Дирижер - это организатор, режиссер, музыкант".

Кстати, Исидор Аркадьевич Зак всегда говорил мне, что "оперный дирижер - это первый режиссер спектакля". Здесь мнения, кредо двух моих учителей полностью сходятся.

Вот приведу еще несколько цитат, высказываний Арнольда Михайловича:

"Дирижер - это великий артист, маг, волшебник, гипнотизер"

"Дирижер - это интерпретатор, соавтор, мыслитель"

"Дирижер - это человек наоборот. Когда "pianissimo" - он собран, когда "fortissimo" - он расслаблен".

Или вот, например тонкое наблюдение, следующее из положения, что искусство музыки - это искусство звуков: "Уши дирижера - это локаторы, которые должны чутко улавливать малейшие изменения в мелодии...".

Не чуждался Арнольд Михайлович и шуток, а иногда, нет-нет, да и расскажет в классе какую-нибудь хохмочку, типа байки про дирижера К. Иванова, как тот, репетируя дома с пианистом, остановил его, говоря: "Одну минуточку, валторночки, "piano", пожалуйста". Или еще пару побасенок, уже из уст оркестровых музыкантов: про Климова - "Вы на нас не кричите, а то мы будем играть по вашей руке", и про Далгата: "Далгат - опять ауфтакт не дал, - гад!" Такие веселые экскурсы в историю необычайно поднимали настроение у всех присутствующих в те моменты на занятиях.

Иногда, если на уроках по каким-либо причинам не оказывалось того или иного концертмейстера (а наличие двух роялей в классе было непременным), то за инструмент садились сами студенты. Иногда и мне выпадала такая возможность. Это было удивительно волнующе и вместе с тем необычайно поучительно играть по руке Арнольда Михайловича.

А надо сказать, что "оркестр" в классе был великолепный. Первоклассные музыканты - превосходные пианисты, играющие здесь, всегда были незаменимой составляющей учебно-творческого процесса, его непременным обеспечением и гарантией успеха… - Ольга Ерофеева, Георгий Каменец, Вадим Исаев, чуть позже Неля Разина, Светлана Карпенко, Катерина Мисюра. Их вклад и помощь студентам в изучении, озвучивании партитур невозможно переоценить. Вплоть до того, что когда наш профессор бывал на гастролях, мы, студенты, не только не пропускали уроков с концертмейстерами, но и тщательно их распределяли между собой буквально по минутам.

***

Ансамбль остановившегося мгновения

Allegro ma non tanto, soltanto con incanto ed inebbriante

Тогда бы мог воскликнуть я: "Мгновенье!

О, как прекрасно ты, повремени!"

Иоганн Вольфганг Гете

Неотъемлемой же частью воспитательного процесса, возделывания музыкальных индивидуумов, фигурально выражаясь, было предоставление уникальной возможности: встречи с оркестром. Ощущаемый нами, как глоток свежего воздуха, тесный контакт самостоятельного коллектива - симфонического оркестра новосибирской филармонии с факультетом консерватории - вне всякого сомнения, был личной инициативой нашего профессора, и его огромной заслугой. Это, как говорится, дорогого стоило, и мы все, студенты Каца, не могли не ценить как его искренней заинтересованности в росте нашего умения и мастерства, так и благожелательности и доброго расположения самого оркестра.

Никогда не забуду своей первой встречи с оркестром. 3 июля 1978 года я принял участие в конкурсе "работа с оркестром" с детищем Каца. В программе был гениальный Шуберт, - I часть его 8 симфонии "Неоконченной". Тщательно выучив ее, и, предварительно неоднократно показавшись у придирчивого учителя в классе, я, более-менее бодро поднялся на сцену - святая святых, которая была знакома мне годами, но лишь со стороны зала. Мысленно проговорив про себя, как молитву-заклинание, слова Арнольда Михайловича "в оркестре нет никаких трудностей: нажал кнопку, и они играют", я поднял руки, и… поплыла Музыка.

Басы высказали свою сумрачно-скорбную, вопрошающую фразу. Прощальным pizzicato благословили туманную дымку скрипок, и море музыки, переливающееся всеми красками цветов и звуков, обволокло меня, увлекло в мир неземных ощущений, где полная невыразимой печали проникновенная темя гобоя, находящая поддержку в унисоне с кларнетом, прерывается взрывами отчаяния остальных духовых, где появившаяся благородная, но еще как бы не решающаяся сразу противостоять вселенской тоске, тема виолончелей мягко филируется и уходит, предоставив право голоса более светлому регистру скрипок, трепетно замирающих, повисающих в воздухе и окончательно немеющих. Когда даже пустой такт паузы обнажен настолько, что кажется, сама тишина звучит и вдруг трагически разрушается оглушающим аккордом, с неимоверной силой обрушенным на нее всем оркестром. И бывшие робкими, все более и более задыхающиеся синкопы. И трансформация безмятежного образа, с каждой секундой приобретающая волевой характер. И властные аккорды, венчающие часть…

Я не помнил, как сошел со сцены. Мой друг Валерий Бибиков, с которым мы накануне много беседовали и разбирали сочинение буквально по тактам, поинтересовался по поводу моих ощущений, и я что-то прошептал ему про наслаждение, ни с чем несравнимое, оставляющее далеко позади прекрасный пол. Арнольд Михайлович сказал, что есть "проблема формирования звучности!.." А я понял окончательно, что это - мое, что я буду Дирижером. И чуть позже услышал благословенные слова учителя в свой адрес: "Дирижером будешь... раз так стремишься!"

***

1 Кульминация - местная

Andante affettuoso, sempre operare senza riposo

Служенье муз не терпит суеты;

Прекрасное должно быть величаво.

Александр Пушкин

Я прослушал несколько сотен концертов с участием Арнольда Михайловича и столько же, наверное, и репетиций. Не собираюсь, конечно же, ни все их сейчас перечислять, ни анализировать. Но вот те из них, которые запомнились ярким исполнением, потрясающей проникновенностью или обезоруживающей искренностью, какой-то характерной деталью или неожиданной находкой, хотелось бы упомянуть, хотя бы коротенько, и может быть, даже без излишней хронологии.

Мне приходилось часто ловить себя на мысли, что я получаю истинное наслаждение от репетиций Каца, причем, ничуть не меньшее, чем от самих концертов. Вот буквально пара-тройка беглых зарисовок - фразы, оброненные Кацем во время репетиций:

Бетховен. 3 симфония Es Dur - III часть - Скерцо. "Трель всегда играется с акцентом". У струнной группы затактовая четверть. Дважды встречается в скерцо (сентябрь 1980 года).

Вагнер. "Тристан". Вступление. "Это Вступление напоминает мне сжатую пружину, ожидание чего-то еще неизвестного. А в русской музыке аналогия этому - Скрябин - Вступление к I части 3 симфонии" (январь 1983 года).

Глазунов. Концертный вальс. "Глазунов - это советский Штраус" (июнь 1988 года).

Для моего учителя, неоднократно высказывавшего мысль о том, что "искусство - это не повседневная радость, - это повседневный труд", сии слова не были пустым звуком. Он свято верил в эту истину и всей своей неутомимой деятельностью, всем своим живым творчеством, практически и являл достойный образец заявленного постулата. Арнольд Михайлович Кац необычайно много успел совершить в своей жизни и лично мне просто выпал счастливый жребий: как быть восторженным свидетелем его творений и откровений, так и иметь возможность перенимать у него энергию таланта и мастерства. Не просто являясь сторонним наблюдателем и немым воздыхателем, но и много лет впитывая советы, уроки, наставления и примеры, чтобы, в конце концов, заслужить право считаться учеником этого великого музыканта. И когда, скажем, на одной из репетиций, Арнольд Михайлович в сердцах, раздосадованный тем, что не может добиться идеального звучания, бросал горькое замечание в адрес валторниста (то было во время работы над 5 симфонией Шостаковича в октябре 1978 года): "Для вас нота - это нажать вентиль - столб воздуха, а для меня - это отрезок человеческой жизни - одна нота", то он нисколько не рисовался, и, тем более, не хотел ни в коей мере обидеть музыканта, а просто сам, обнажался душою своею, просто сам вибрировал, как натянутая струна, как оголенный нерв. Для него и правда - одна нота была частью жизни, тот случай, когда звуки, так же, как и слова в поэзии могли "нахлынуть горлом и убить", когда мастер сам жил музыкой и дышал ею. И всю жизнь служил ей - своей музыке.

***

Лирическое отступление

Recitando di ripetizione e аccordando con impressione

Прислушайся, как дружественно струны

Вступают в строй и голос подают, -

Как будто мать, отец и отрок юный

В счастливом единении поют.

Уильям Шекспир

Посещение репетиций учителя было, пожалуй, наиболее интересным и поучительным в образовательном процессе. Во-первых, здесь ему не надо было заниматься элементарными понятиями, и муссировать "низкие истины", поскольку перед Кацем сидел профессиональный коллектив музыкантов, единомышленников, которых он сам приглашал в свой оркестр, что называется, в штучном порядке. Во-вторых, в классе перед учителем была основная задача научить студента мыслить, анализируя исполняемое сочинение. Дать ему в руки инструмент, при помощи которого он смог бы синтезировать свои приобретенные знания и наработанное умение, и только тогда, помножив их на желания жадной до звуков души, и начинать возводить музыкальное строение, будь то поначалу небольшая музыкальная табакерка, или, чуть погодя, уже большая по размеру шарманка, и лишь спустя долгое время осмелиться на созидание стройного и достойного вместилища звуков. В оркестре же таких подготовительных этапов не могло быть. Они, музыканты, готовые к творческому содружеству сидели перед ним, будучи достойными его коллегами, и возведение музыкальной архитектоники не заставляло себя долго ждать. И вот, присутствие на этом чудо-действии, на этом священном таинстве слияния алхимии и метафизики одновременно, мало того, что просвещало и посвящало в доселе неведанное, но еще и восхищало и поражало своим постоянным непостоянством, своей неизменной изменчивостью, подобно полотнам импрессионистов, показывающим нам сквозь легкую туманную дымку ирреальности некий "Восход солнца" или неожиданный "Лунный свет в Булонском порту" при непременной разнице углов зрения или намекающих нам сквозь тонкую ажурную вуаль на возможное проявление из струящегося воздуха удивительного "Руанского собора" при непременной смене освещения или ностальгически недостижимого "Дома в Руэле", и как там Моне и Мане манили наше воображение, одаряя радостью первого впечатления, так и здесь мановение волшебной палочки Мастера могло породить в мгновение ока и домик-крошечку, прижимающийся к земле, и величавый, но совсем невесомый храм, в непостижимой торжественности уносящийся из мрака к свету через лунные осязания к озарениям солнца.

Я сидел на репетициях, не в силах понять: на каком свете я нахожусь, кто я, и что я здесь делаю. Все для меня было волшебно, странно, непривычно, но…отнюдь не чуждо, а наоборот манило со страшной силой к познанию и осмыслению. Невероятно длительный, но вместе с тем и неизбывно сладостный процесс. Я впитывал всем своим существом звуки, море звуков, океан звуков, выплескивающийся на меня, но не напивался, не утолялся им, а полный вновь и вновь рождаемой и уже не проходящей жаждой пил их снова и снова. Я заболел той странной болезнью, у которой и само название-то необычайно странное - Музыка, а когда спустя много-много лет я выздоровел, то понял, почувствовал, с неуемной силой осознал всеми фибрами своего существа, что стал музыкантом.

***

Душа

Concertato brillante e perfezionato festante

Или консерваторский зал

При адском грохоте и треске

До слез Чайковский потрясал

Судьбой Паоло и Франчески.

Борис Пастернак

Невероятно много полезных практических деталей можно было (и нужно было) почерпнуть на репетициях - живом процессе создания, построения и постепенного завершения музыкального сочинения. Именно здесь, в этой творческой лаборатории Каца (равно, как и гастролировавших в Новосибирске музыкантов) можно было, по сути, постичь, как много необходимо знать и уметь дирижеру, чтобы быть готовым, чтобы иметь право встать за пульт такого огромного организма, как оркестр. Штрихи струнных инструментов, определение верных темпов и соотношение частей, стиль исполнения и знание природы звукоизвлечения всех инструментов, в добавок ко всему умение работать с людьми, профессионалами, способность убедить и заразить их своей идеей - все эти необходимые компоненты можно только начать перечислять, никогда не закончив, поскольку искусство дирижера, как и сама жизнь, многогранно и безгранично…

И вот наступал момент истины: после тщательного репетиционного процесса, по существу, и являющего собой ту невидимую часть айсберга, после титанических усилий сведения всех многогранных и многочисленных составных к одному знаменателю совместный труд исполнителей выносился на суд публики: концерт.

Все концерты, которые я перечисляю ниже, дирижировал Арнольд Михайлович.

Одно из самых ранних и ярких впечатлений от концерта оркестра новосибирской филармонии под управлением Каца, это, вне всякого сомнения "Весна священная". Сей праздник музыки, эмоции, почти физически ощутимого погружения в экспрессию прошлого, его торжественного воспевания и экстатического наслаждения состоялся 4 октября 1973 года. Исполнение Стравинского меня просто потрясло. Гениальная музыка и конгениальный Кац - прочтение, интерпретация. Сила, мощь, накал страстей, энергия.

С тех пор Стравинский прочно поселился в моей душе, а потом уже и в творчестве.

27 октября 1973 года. В программе произведения Бетховена. Всегда было интересно заходить к Арнольду Михайловичу после концерта в его артистическую комнату. Он тут же, можно сказать, по свежим следам давал дельные советы и пояснения по поводу того или иного места в только что исполненных сочинениях. Так и на этот раз (речь шла об увертюре "Кориолан" Бетховена) он показал (а потом и закрепил свой показ на одном из уроков - я изучал это сочинение ровно десять лет спустя в классе у Каца), как можно легко и точно дать затактовое "forte" в каждом двутакте (аккорды в 102-106 тактах и аналогично в 230-235 тактах): "не дергать, не делать толчка (поскольку будет зажим у музыкантов, и обязательно сыграют не вместе), а плавно, в том же установившемся движении, продолжая тактировать правой рукой, - левую просто поднять от 2 доли, увеличив амплитуду".

Как правило, Арнольд Михайлович не углублялся в литературные размышления и в теоретические изыски, но иногда точной, емкой формулировкой мог моментально создать нужный образ и характер. Вот его определение, данное Кориолану: "Изгой".

По поводу литературных пристрастий Каца хочу привести две цитаты. Одна - это, якобы, высказывание дочери Арнольда Михайловича - Вики о своем отце (у нас ходили упорные слухи, что это, действительно, ее слова): "Мой папа прочитал всю мировую литературу и теперь перешел на детективы". Другая - это любимая подначка директора музея оперного театра Роберта Федоровича Майера (ровесника ушедшего века), - он игриво вопрошал меня: "Ты хоть раз видел Каца с книжкой?" На это могу лишь вымолвить: Se non e vero, e ben trovato!

21 ноября 1973. Чайковский. Увертюра "Ромео и Джульетта". Предельно трепетное, чистое, взволнованное исполнение. Эта увертюра - конек Каца, - в дальнейшем убеждался в том неоднократно. Всегда было большим наслаждением слушать ее в трактовке учителя.

18 января 1974 года. Чайковский. Увертюра "Франческа" (еще один конек Каца - исполнение, по-моему, просто шедевр).

8 февраля 1974 года. Муров. 4 симфония "Стереофония". Оригинальная композиция по задумке - эффект всеобъемлющего стереофонического звучания. Оркестр был поделен на две части и сидел лицом к лицу - один к другому. Кац вообще всегда очень много внимания уделял современным композиторам и, в частности, сибирскому отделению, председателем которого и являлся, как раз Аскольд Федорович. Помню регулярные пленумы союза композиторов с огромным количеством настоящей, серьезной музыки - и во главе исполнителей всегда был Арнольд Михайлович со своим прославленным коллективом.

5 мая 1974 года. В концерте звучала опять "Франческа" Чайковского и 3 симфония Хренникова. "Франческу" в исполнении Каца мне довелось слушать неоднократно, вплоть до израильских гастролей потом уже, много лет спустя, с Хайфским оркестром. Всегда та же свежесть чувства, тот же трепет, та же проникновенность.

Я сидел на галерке вместе с Юрием Юкечевым (мой учитель по композиции, которую я изучал под его чутким наблюдением и руководством на протяжении 3 лет обучения в музыкальном училище и еще целый год в консерваторских стенах). Немного отвлекусь и скажу, что, в принципе, я никогда не хотел стать композитором, но чувствовал насущную потребность познать весь процесс создания музыкального произведения, что называется - изнутри. Считал, что эти знания необходимы мне, именно, как исполнителю, как дирижеру. И вот Юрий Павлович, говоривший о том, что я должен все и вся впитывать, как губка и воспитал меня в этом смысле должным образом, будучи сам необычайно талантливым и честным композитором.

Мнение Юкечева о музыке Хренникова в этот вечер было чрезвычайно негативным. Он сказал, что это преступление - писать такую музыку. Насколько мне известно, со слов самого Арнольда Михайловича - Хренников очень много помогал становлению новосибирского оркестра. А посему, Кац видимо чувствовал себя обязанным ему и не часто, но все-таки вставлял в свои программы сочинения композитора-песенника, вплоть до, скажем, авторского вечера 19 октября 1979 года с фортепианным и скрипичным концертами. Причем исполнителей Тихон Николаевич мог, в силу своего завидного административного положения в высших эшелонах власти, выбирать практически любых.

Почему-то на ум приходят строчки злой эпиграммы, где упоминается и Клара Вак (жена композитора):

"Карьеру тот испортит вмиг,

кто скажет необдуманно,

что Кларе Вак до Клары Вик,

как Тихону до Шумана".

Именно музыка Хренникова (не песни, а, так называемая, серьезная, и, в частности, балет "Гусарская баллада", которым мне одно время пришлось дирижировать в Челябинске) натолкнула меня на создание постулата.

Плохую музыку надо играть намного быстрее, тогда она начинает приобретать более-менее приемлемые черты, а если и нет, то хотя бы ужас и страдания от ее восприятия не будут длительными.

У моего постулата есть и первая часть: хорошую музыку надо играть медленнее, дабы успеть насладиться ее красотами, но, по вполне понятным причинам, я ее здесь не привел.

3 ноября 1974 года. Чайковский. 5 симфония. Чайковский, пожалуй, был самым любимым композитором Каца. Я всегда склонялся к этой мысли, поскольку именно она моментально рождалась в сознании, как только мне доводилось послушать любое произведение гениального автора, воспринимаемое Кацем, как нечто близкое и личное в его горячих прочтениях, искренних интерпретациях.

23 ноября 1974 года. Борис Чайковский. Тема и 8 вариаций - чудная музыка, настоящая, серьезная, экспрессивная - еще один пример здравствующего автора, смело поддержанного Кацем, практически сразу же, после написания сочинения (1973 год).

Я просто влюбился в это творение: яркое, насыщенное, сочное, умное, броское и лирическое одновременно, написанное свежим современным языком.

Вот еще один, очень запомнившийся концерт, с интересной программой 9 октября 1976 года. Блестящая увертюра к "Руслану" Глинки, 2 картина из редко идущей оперы Рахманинова "Скупой рыцарь" с баритоном Сергеем Яковенко, довольно-таки регулярно появлявшимся в программах Каца. И венчала вечер 10 симфония Шостаковича, глубоко любимого и дорогого композитора для Арнольда Михайловича. Мне кажется, он чувствовал его каждой клеточкой своего дирижерского, музыкантского и человеческого существа. Всегда было истинным наслаждением слушать Шостаковича в исполнении моего учителя.

Вступительное слово о Дмитрии Дмитриевиче Шостаковиче говорил Евгений Гуренко. Многолетний, бессменный (на моей памяти) ректор новосибирской консерватории им. М.И. Глинки. Говорил умно, взвешенно, проникновенно. Вообще, мне всегда нравились его лекции (он вел у нас марксистско-ленинскую эстетику) - пишу и вижу, до какой степени предмет этот неуклюж и коряв даже в названии своем, не говоря уже о сути.

***

Не очень лирическое отступление

Moderato assai filosofico e tepido tocco

И я гадал: мне суждено ли

Увидеть новую лазурь,

Дохнуть однажды ветром воли

И грохотом весенних бурь.

Валерий Брюсов

Как мне пришлось уже повествовать, уроки Арнольда Михайловича я стал посещать с училищных времен вольнослушателем.

При моем поступлении в консерваторию в 1975 году (музыкальное училище я не стал заканчивать, а после третьего курса был принят на дирижерско-хоровой факультет), Кац сразу сказал мне, что берет меня в свой класс на факультативное обучение (была такая форма), а по окончании второго курса постарается перевести меня уже официально и непосредственно на факультет оперно-симфонического дирижирования (а надо отметить, что туда принимались только люди с уже имеющимся высшим музыкальным образованием).

Мне посчастливилось (иначе, как счастьем это нельзя назвать) попасть в класс профессора Самуила Карловича Мусина. Самые теплые и искренние слова в его адрес - удел моих грядущих воспоминаний. Пока же хочу лишь сказать, что мой "хоровой" учитель, образованнейший музыкант, широчайшей души человек всячески приветствовал мои симфонические устремления и на своих уроках воспитывал меня, как раз в духе сочетания оркестрового и хорового исполнительства. С благодарностью храню его драгоценный дар, неоднократно мною использованный с тех пор - партитуру вердиевского реквиема с дорогой для меня надписью: "Будущему дирижеру Л. Вольфу в день его рождения от учителя. Мусин. 1976".

Так вот, второй консерваторский год успешно подходил к завершению. Арнольд Михайлович предоставил мне возможность показа со своим оркестром, в качестве переходного экзамена на оперно-симфонический факультет. Приглашенный им на этот показ ректор Гуренко дал свое согласие и подтверждение. И, как пишется в романах: ничто не предвещало беды... Но вот теперь появляется противительный союз "но" вкупе с ехидно-матерным словом "диамат" (сиречь - диалектический материализм)...

Кстати, насчет мата… Я часто слышал от других, - поговаривали и рассказывали о многих инцидентах, когда Арнольд Михайлович мог в запальчивости ругнуться в пиковых ситуациях (а таковых на его посту и должности, полагаю, было - море разливанное), но лично я, за все время своего близкого знакомства с ним, ни разу не услышал мата. Как говорится: хотите, верьте, - хотите, нет!

Так вот - диамат. Дело в том, что в консерватории, как и во всех советских ВУЗах курс диалектического и исторического материализма (в рамках преподавания марксистско-ленинской философии) был обязательным для всеобщего освоения.

И, паче чаяния, я, сдав на "отлично" экзамены по четырем музыкальным предметам, необдуманно (неосторожно, опрометчиво, неосмотрительно, недальновидно, безрассудно и еще с десяток слов-синонимов) заваливаю диамат. Откровенная, жирная двойка.

Мне потом передавали, как Арнольд Михайлович уговаривал Гильбурда (преподавателя злополучной дисциплины) "пожалеть Вольфа, который стоит в углу и плачет".

Кульминационного апогея сия история достигла в фойе первого этажа консерватории. Спускаюсь по ступенькам, вижу ректора, который, в свою очередь, заметив меня, направляется мягкой походкой в мою сторону и с суровой укоризной в голосе спрашивает: "Так что ж вы, голубчик, не сказали мне, что завалили диамат?"

И дальше точная цитата, которая мне помнится уже более тридцати лет: "Так вот, пока вы не измените отношения к общественным дисциплинам, - дирижера из вас не получится".

В ушах звучат попеременно пароксическая фраза Риголетто ("Один день как может всю жизнь изменить!") и эпатирующая, резкая Маркса ("Философия и изучение действительного мира относятся друг к другу, как онанизм и половая любовь") под аккомпанемент дикого улюлюканья и злобного финального хохота всего вердиевского оркестра.

Много лет спустя, в 1986 году, уже в мою бытность главным дирижером музыкального театра в Удмуртии (город Ижевск) я узнал, что на меня написали донос в обком партии. В этом пасквиле, в числе прочего, порицали мои цитирования библии.

А пару лет назад, я был в Ижевске на гастролях. Видел вновь выстроенный благородной архитектуры Свято-Михайловский красавец-храм…

Где тот диамат, где тот обком, где та партия, где та страна?

O tempora, o mores!

***

Душа

Concertato sfoggiatamente e sensibilmente

Guardate: questo non picciol libro

Лоренцо да Понте

13 января 1977 года. Чайковский. 5 симфония. Сыграно с непередаваемым словами триумфом, шикарно.

А еще я подумал тогда, что даже, если бы все фамилии на свете по правилам писались с маленькой буквы, имя этого гения я написал бы с большой: Чайковский.

À propo: я еще не знал, что в иврите нет заглавных букв.

23 апреля 1977 года. Моцарт. Haffner-симфония показалась почему-то холодной, хотя и идеально точно сыграна. А вот Шостакович. 14 симфония (М. Касрашвили - сопрано, Г. Селезнёв - бас). И музыка, конечно же, гениальная. Бесподобный финал. Здорово исполнено.

1 октября 1977 года. Шостакович. 12 симфония. Три дня репетиций чертовски мало для такого сочинения и это, конечно же, сказалось на исполнении.

26 октября 1977 года. Стравинский. Весна священная и Малер. 1 симфония. Малер на сей раз произвел большее впечатление, нежели Стравинский. Остается лишь пожелать чистоты унисона альтов.

30 ноября 1977 года . Очень насыщенная и понравившаяся программа из произведений сибирских композиторов: отличная музыка Юрия Юкечева. I Акт его симфонии-балета "Комиссар". Такая же замечательная музыка симфонии на 6 звуках Юрия Шибанова, Два интересных чукотских танца Юрия Ащепкова.

Чтобы не создалось ощущение, что все сибирские композиторы носили имя Юрий, напомню, что в том же концерте игралась II часть "Дифирамбы" из 4 симфонии "Стереофонии" Аскольда Мурова, как и два сольных концерта: для баяна Захара Бляхера и для альта Ильи Хейфеца. Аскольд Федорович Муров вообще был нередким гостем в программах оркестра, как со своими собственными сочинениями, так и с богатыми инструментовками. Вспоминается сейчас "Зимний путь" Шуберта, приуроченный к 2500 симфоническому концерту оркестра новосибирской филармонии. Цикл был исполнен великолепно (правда, один раз разошлись). Солировал тогда (15 февраля 1978 года) Сергей Яковенко. Кстати и мой госэкзамен по инструментовке тоже принимал Аскольд Федорович.

26 февраля 1978 года. Болеро Равеля исполнили зажигательно, но у духовых сплошные киксы, провалы. Малый барабан возле дирижерского пульта!!!

28 февраля 1978 года. Равель. "Дафнис и Хлоя" - 2 сюита (великолепно исполнили).

11 марта 1978 года. Гайдн. Симфонии 101 и 102 ("в III части Трио 102 симфонии перечеркнутый форшлаг играть, как восьмые - это ближе Вене") - один из многих советов и пояснений Арнольда Михайловича после концерта в гримерке.

16 октября 1978 года. Концерт в Доме Ученых Академгородка. Бетховен. Увертюра "Кориолан" (отлично, ощущение напряженной атмосферы великолепное). Шостакович. 1 концерт для фортепиано с оркестром (Борис Петрушанский - отлично играл). Почему-то именно в этот вечер я обратил внимание на отвратительную акустику: весь звук уходит в колосники.

26 ноября 1978 года. Был на симфоническом концерте для детей (камерный оркестр): Корелли. Симфония в 3 частях. Вивальди. Зима (Захар Брон). Бах. Ария C Dur для альта с оркестром (Геннадий Фрейдин). Бах. "Шутка". Весь концерт прошел великолепно!

Зачастую концерты детских абонементов Арнольд Михайлович отдавал другим дирижерам (в основном своим студентам). Но иногда и сам выступал перед юной аудиторией, и тогда, его концерты превращались в настоящий праздник музыки для подрастающего поколения.

Я, начав свое музыкальное образование обучением на скрипке у одного из артистов оркестра Каца - Эммануила Розенберга, помню свои первые детские впечатления от подобных концертов, которые регулярно посещал с большим, может быть, еще неосознанным интересом.

6 января 1979 года. Музыка для валторны старинных авторов: Гендель, Телеман, Вивальди. Концерт Es Dur Моцарта, Романс Сен-Санса. Играл Виталий Буяновский. Очень легкий и благородный звук, манера мягкая и спокойная. Отличная техника. На Bis сыграл 2 часть своей Сонаты. В основном - сонорные эффекты.

19 января 1979 года. Брамс. Концерт для скрипки с оркестром D Dur. Солист Арон Розенд (США) - блестящий скрипач, очень легкий звук, чистота интонации, чувство - все было. Кац отлично аккомпанировал. Чайковский. 6 симфония си минор, соч. 74 "Патетическая". Чайковский - гениально. Кац дирижировал на память. В одном месте (III часть - Tromba I влезла в паузу). Настроение потрясающее.

2 Февраля 1979 года. Стравинский. "Игра в карты" (отличная музыка). Рахманинов. Опять только 2 картина оперы "Скупой рыцарь". Сергей Яковенко - вообще-то, молодец, но не всегда было выразительно, например не было кульминации "А по какому праву". Весь отрывок "Да, если бы все слезы..." слишком жалобно и с излишним (вообще не нужным) состраданием к "проливающим". Этого не должно быть.

15 апреля 1979 года. Равель. "Дафнис и Хлоя" 2 сюита. Ее феерическое исполнение помню до сих пор.

10 октября 1979 года. Шостакович. 10 симфония. Арнольд Михайлович дирижировал гениально!!!

17 октября 1979 года. Авторский вечер А.П. Новикова - 70-летие. В программе: Симфония, Песни (Солист Владимир Урбанович). А так же Сюита, исполнение которой Арнольд Михайлович поручил своему выпускнику Олегу Буракову.

С Андреем Порфирьевичем у меня был связан один памятный случай.

Я в молодости научился настраивать фортепиано, и иногда, по студенческой поре промышлял приобретенными навыками. Одно время обслуживал в этой роли практически весь союз сибирских композиторов, благо он располагался в барабане оперного театра, где проживал и я с семьей, в ту пору работая в театре на разных должностях. Как-то я настраивал инструмент и дома у Новикова.

Мне был известен факт, что в годы Великой Отечественной войны в Новосибирске творил эвакуированный из Ленинграда оркестр Мравинского, практически вся филармония северной столицы, и в том числе, гениальный Иван Иванович Соллертинский. Я помнил, что именно тогда же Соллертинский и умер в Новосибирске, Какого же было мое удивление и благоговейный трепет, когда Андрей Порфирьевич рассказал мне, что Иван Иванович умер как раз в его доме. Во время небольшой вечеринки, почувствовав себя усталым, он сказал, что хочет прилечь, чтобы немного отдохнуть, и, увы, более не проснулся. Андрей Порфирьевич показал мне и тот диван, на который прилег "ненадолго" Соллертинский.

12 января 1980 года в концерте прозвучала "Поэма экстаза" Скрябина. Соло на трубе исполнял Виталий Горохов. Играл гениально!!! А Арнольд Михайлович, которому буквально накануне присвоили звание Народного Артиста РСФСР, провел всю поэму в настоящем экстатическом порыве.

2 февраля 1981 года состоялся юбилейный концерт, посвященный 25-летию симфонического оркестра новосибирской филармонии. А для программы были отобраны композиторы, горячо любимые и почитаемые Арнольдом Михайловичем. Феерическая увертюра Глинки к "Руслану и Людмиле" блестяще продемонстрировавшая виртуозное мастерство оркестра, лирически-проникновенная II часть 5 симфонии Чайковского, гениальный Финал 10 симфонии Шостаковича с его благородным пафосом и в конце вечера "Дон Кихот" Рихарда Штрауса.

Были поздравления, преподношения. Приветственное слово среди прочих держал И.А. Зак. Он, преподнося в дар оркестру партитуру оперы Моцарта " Così fan tutte", подчеркнул, что "... не все таковы".

А пару месяцев спустя, Исидор Аркадьевич, который был просто кладезь мудрых мыслей, высказал мне свое видение предназначения Дирижера: "Дирижер - это грустный Дон Кихот - рыцарь печального образа, защищающий честь Ее Величества Музыки".

И я опять вспомнил этот юбилейный концерт оркестра, и Фантастические вариации на рыцарскую тему в экспрессивной трактовке Каца.

Трудно назвать достойное сочинение из мировой музыкальной литературы, которое не было бы исполнено оркестром Каца. От инкрустированных миниатюр и до объемных полотен, от молодых композиторов и до маститых, увешанных регалиями и признанием мэтров, от настоящей глубокой классики и до спорных поисков новой волны, от знакомых и любимых публикой популярных шедевров до неведомых им по сию пору партитур. Арнольд Михайлович всегда смело и с большим вкусом выстраивал программы, думая о многих компонентах сразу: творческий рост своего коллектива, привлечение все большего количества публики, освоение обширного репертуара, приглашения именитых гастролеров, воспитание местных музыкальных кадров, поддержка здравствующих композиторов, пестование талантов, обильно появляющихся на сибирской земле. Этот список можно продолжать и вглубь и в ширину бесконечно.

А вот еще один замечательный концерт - 20 мая 1981 года. Великолепный Дмитрий Башкиров, исполнивший соль-минорный концерт Мендельсона и самый романтический 20 концерт Моцарта.

А потом гениально прозвучала 6 симфония Чайковского, музыка которого была необычайно близка Кацу. Арнольд Михайлович исполнял его с горячим чувством и настоящей философской углубленностью, с подлинным мастерством и обезоруживающей проникновенностью. Все фразы достигали своего логического развития и завершения.

Вместе с тем он предупреждал, что "у Чайковского много сантиментов и очень легко скатиться к дурному вкусу, если чрезмерно подчеркивать их". Сам Кац в эту вкусовщину никогда не скатывался, являясь образцом пиетета к автору, его доброжелательным истолкователем, высокопрофессиональным и высокохудожественным исполнителем.

"Патетическую" в прочтении Арнольда Михайловича я слышал неоднократно, в различных ситуациях. В тот вечер все у Каца дышало и пело. Невольно приходили на ум строчки Пастернака "и дышат почва и судьба".

Именно после этого исполнения 6 симфонии я, восхищенный и вдохновленный, даже и сам написал небольшие вирши. Вот они:

Сегодня вновь я лучшую на свете

Услышал музыку: симфонию шестую

Великого Чайковского, - не эти ль

Мне часто снятся звуки на рассвете,

Когда, до гениальности - простую

Морфей дарит музыку неземную!

Перечитываю эти строчки, и лицо мое расплывается в мягкой, слегка горестной улыбке: как давно все это было. В другой жизни, в другой стране, в другом летоисчислении.

Как-то Кирилл Петрович Кондрашин в один из своих приездов в Новосибирск (а он был довольно-таки частым гостем оркестра Каца) на мой вопрос (а я очень любил задавать каверзные вопросы заезжим звездам): "Что его, действующего дирижера, подвигло на написание теоретических выкладок, книг о музыке" дал мне весьма странный (как мне тогда показалось) и обезоруживающий ответ: "Что после нас остается? - одни пластинки, записи, над которыми будущие слушатели будут смеяться (по меньшей мере - улыбаться). В своих книгах я хочу действительно высказать то, о чем думал и во что верил".

Вот и я очень надеюсь, что мой будущий читатель не станет иронически улыбаться над моими записками. Я, конечно же, мог бы их подправить и подретушировать, что-то придумать и приправить своими сегодняшними размышлениями, но мне именно и хочется передать атмосферу тех давних лет, таковой, каковой она воспринималась мною тогда. Поведать свои ощущения и восприятия, быть может, во многом еще не оперившиеся и зеленые, но, вне всякого сомнения, искренние и откровенные.

А впрочем, "улыбайтесь, господа".

***

Эмоциональное отстранение

Allegretto leggiero scherzoso e giocoso

Улыбайтесь, господа! Улыбайтесь!

Григорий Горин

Было много и веселых, и забавных моментов в нашей музыкальной жизни. Память выхватывает сейчас, очень смешной каламбур. Как-то на одном из капустников, которые регулярно устраивались консерваторской братией, и стали доброй, чудной традицией, произошла такая, тщательно продуманная, яркая миниатюра. Владимир Калужский, выходя на сцену (во фраке, намереваясь что-то торжественно-юморное продирижировать уже ожидавшим его оркестриком) прикрепил к своей груди табличку с тремя емкими, красноречивыми буквами: КАЦ, чем вызвал бурную реакцию всего зала, разразившегося веселым, неподдельным смехом. Но, когда он, готовый дать ауфтакт к началу музыкального действа, повернулся спиной к публике, то тут уже радости и откровенному восторгу всех присутствующих не было предела. На его спине красовалась еще одна табличка, и тоже с тремя такими же емкими, и такими же красноречивыми буквами: ЗАК.

Два имени, два столпа, державших на своих мощнейших плечах творческую активность музыкального Новосибирска. Для меня "прикол" Калужского, помимо того, что был необычайно смешным, показался еще и полным глубокого, внутреннего смысла, как бы показав одним движением те границы, в рамках которых был вмещен необычайно высокий уровень музыкального мастерства и художественного авторитета.

Тому, кто по какой-либо причине подзабыл или не знал, - я напомню сейчас, что многие годы концертный зал, где творил коллектив Каца находился под одной крышей сибирского колосса с театром оперы и балета. И, чтобы попасть из мира симфонического в мир оперный (нарочито сужаю жанровые рамки) достаточно было всего лишь пересечь несколько метров театрального фойе.

Исидор Аркадьевич любил шутить на эту тему. Делая легкий кивок головой в сторону концертного зала, он говорил: "Когда у них кончается 9 симфония, - у нас только начинается Половецкий акт". Имена двух мэтров (двух моих учителей) регулярно подвергались какому-то восторженному муссированию. Чего стоит один только перл-симбиоз "под Заком Кацества" вместо набивших оскомину в те времена слов "под знаком качества".

На юбилейном вечере выдающейся певицы Мясниковой, в ноябре 1981 года, поскольку бенефис проходил в оперном театре, Арнольд Михайлович, приняв участие в поздравлениях, решил спеть, причем, ни много ни мало, как арию Гремина.

Начав свои признания в любви к Лидии Владимировне, он дошел до слов "... и юноше в расцвете лет..." грациозно, красивым жестом дирижерской руки указав на самого себя, а потом продолжил "...и Зак…аленному судьбой...", сделав неожиданную паузу, и, с хитрецой глянув на И.А. Зака, пропел - "бойцу с седою головой", а после уже, совсем перейдя на песенный жанр, завершил свое выступление грациозной руладой "И надеюсь, Ляля, что это взаимно".

***

Душа

Аccompagnando sognando e dopo svegliando

Мне Брамса сыграют,- я вздрогну, я сдамся…

Борис Пастернак

Кац часто приглашал именитых, знаменитых, маститых исполнителей.

Струнники, пианисты, дирижеры. Самые известные и заслуженные имена. Посещение их репетиций и концертов было, вне всякого сомнения, большой школой творческого мастерства для всех нас - учеников Арнольда Михайловича. Упомяну здесь несколько, особенно запомнившихся.

31 марта 1974 года - концерт оркестра. В программе скрипичная музыка: соль-минорный концерт Вивальди, 5 ля-мажорный Моцарта, манящие и чарующие пьесы Крейслера: Полишинель, Три вальса, Венский каприс, блестящие фрагменты из оперы "Порги и Бесс" Гершвина с его же Прелюдом, томные Цыганские напевы Сарасате в паре с Андалузским романсом. И все это великолепие, эту ярчайшую палитру исполнял Леонид Коган. Очень чутко и поэтично аккомпанировавший в тот вечер Кац, когда-то и сам, на заре своей музыкальной юности осваивал скрипку. А потом, много-много лет спустя он прямо на репетиции (дело было в Хайфе) поведал интересный факт совместных занятий с Леонидом Коганом.

23 ноября 1974 года. Бернстайн. Серенада для скрипки, струнного оркестра, арфы и ударных инструментов (Гидон Кремер). Просто великолепно.

26 октября 1977 года. Моцарт. 3 скрипичный концерт G Dur (Григорий Жислин замечательно сыграл. Точно выдержан стиль. Идеальная чистота интонации. Ажурное, Прозрачное исполнение).

10 декабря 1977 года. Стравинский. Концерт для фортепиано, духовых, ударных и контрабасов. Поразил Алексей Любимов, превосходный пианист, тонкий музыкант и то, что он играл с перебинтованными пальцами.

23 января 1981 года. Авторский вечер Виссариона Слонима (60 лет со дня рождения, 40 лет творческой деятельности): Брамс. 2 концерт для ф-но с оркестром, B Dur - здорово!

19 мая 1983 года. Эльгар. Концерт для скрипки с оркестром. Брамс. Концерт для скрипки с оркестром с бисированной II частью. Солист: Игорь Ойстрах. Очень хорошо, особенно Брамс.

***

2 Кульминация

Andante sempre mobile e amabile

Пилите, Шура, пилите…

Ильф и Петров

Арнольд Михайлович никогда не позволял дирижировать сочинение "вообще", "крупным помолом". Каждая деталь, каждый мельчайший нюанс имел для него значение. И он постоянно побуждал и поощрял студентов в их бесконечных упражнениях на развитие мануальной техники, когда какой-либо прием объяснялся неоднократно и изучался досконально.

А 24 марта 1980 года целый час Арнольд Михайлович занимался со мной увертюрой к "Оберону" Вебера. С рекомендацией дирижировать ее начало на 8 (Тосканини, например, добивался слитности звучания оркестра во вступлении по схеме на 4, чтобы попытаться не разрушить атмосферу таинственности, волшебства, но, по воспоминаниям современников, у него уходило на достижение этого legato, сыгранного вместе, уйма времени).

А еще, одна из основных целей Каца была привести студента к пониманию и ощущению в руках инструмента, как такового - его тембра, конкретной окраски в каждом случае. И соответствующий ауфтакт, ауфтакт, ауфтакт...

Именно на этом уроке я и поймал ощущение звука - помню это, как сейчас.

Я не верил своим глазам, своим рукам, которые вдруг начали лепить звук, становившийся все более податливым и управляемым. Я бы мог сказать, что сей эффект осознания истины пришел внезапно, если бы не годы напряженных занятий и поиска, предшествующих ему. Может быть тот самый случай, когда количество переходит в качество, - не знаю.

Но был у меня в жизни еще один подобный пример, правда, совсем из другой области. Я с семьей - женой Галиной и маленьким сыном Артуром, репатриировался в Израиль в феврале 1990 года, в самом начале, так называемой, алии 90-х. Сразу же стали ходить в ульпан (курсы по изучению иврита), но язык долго не давался. Кабельного телевидения тогда еще не было, и мы смотрели передачи на иврите. И вот, однажды, уже поздней ночью, просматривая очередную программу по телевидению, я вдруг, можно сказать, остолбенел - все присутствующие в студии разом заговорили по-русски. Я не мог понять, в чем дело, что такое произошло, и только несколько мгновений спустя меня осенила удивительная в своей простоте мысль - это не они заговорили на русском языке, - это я стал понимать их на иврите. Пришло ощущение языка.

Вот и на том уроке у Каца со мной произошло нечто подобное - пришло ощущение звука, просто пришло время, когда я наконец-то смог его почувствовать, и не только, будучи пассивным приемником чего-то, ниспосланного свыше, но и активным творцом оного. И потом еще многократно учитель культивировал во мне обретенные ощущения, каждый раз все больше и глубже продвигаясь на пути формирования звука, его тончайших свойств, показывал мне прикосновение к нему.

Разработка

Уроки: руки, тело - дело

Allegretto preciso deciso, pero talora con riso

Дело надо делать, господа!

Антон Чехов

Вообще, Арнольд Михайлович очень ревностно относился именно к тому, что студенты сами должны активно изучать пластику жеста, все его оттенки, детали и характеристики. Просто так - махальщиков хватает, говорил Кац. Я могу сейчас выстроить целый коридор, и через пять минут они все будут махать. И тут же прибавлял с озорной улыбкой свою знаменитую фразу: "Можно и зайца научить спички зажигать".

Естественным продолжением классных занятий являлся выход на оркестр, с нетерпением ожидавшийся всеми учениками Каца. Да это и понятно. Ведь островки живого управления настоящим коллективом не могли сравниться ни с чем. Являясь своеобразной лакмусовой бумажкой уровня студента, подобные репетиции необычайно вдохновляли на последующие шаги в нелегком деле освоения очень трудной по всем параметрам профессии. Эти встречи с оркестром всегда осуществлялись, конечно же, под пристальным вниманием Арнольда Михайловича с конкретными замечаниями - подсказками, как во время самих репетиций, так и при тщательном "разборе полетов" после них. Мало того, помимо участия в репетиционном процессе, у студентов Каца была возможность выступления и на экзаменах с великолепным профессиональным оркестром. Концертов, которые Арнольд Михайлович Кац доверял своим ученикам, как завершившим официальное обучение, так и еще находящихся под крыльями Alma Mater, тоже было великое множество. В этом смысле (да и во всех других тоже) Арнольд Михайлович был чрезвычайно щедр. Практически не оставалось ни одного студента, который бы не получил по несколько концертов с детищем Каца. И это были серьезные экзамены - практического руководства сложным механизмом, да еще и на публике.

Так одним из первых проектов, который Арнольд Михайлович доверил мне, была опера для детей "Городок Жур-Жур", созданная композитором Давидом Кривицким. Причем еще до окончания моей службы в 18 оркестре штаба СибВО, и именно в тот день (22 октября 1981 года), когда ректор консерватории Евгений Георгиевич Гуренко сообщил мне о моем приеме на вечернее отделение факультета оперно-симфонического дирижирования. Так успешно подошла к своему логическому завершению длительная эпопея моего перехода на симфак. Она включала в себя и тот давний, злополучный эпизод с диаматом, при полной последующей реабилитации в глазах ректора, оценившего на "отлично" мои знания по марксистско-ленинской эстетике - предмету, который сам же он и вел в консерватории. Это и неоднократные возможности, предоставленные мне Арнольдом Михайловичем для показа с оркестром. Также и обращение армейского начальства с просьбой принять меня на факультет, когда еще я проходил срочную службу в оркестре, исполняя там обязанности дирижера. Тогда Гуренко ответил мне, что не видит возможным и целесообразным такое совмещение. "Закончите службу, и я вам помогу". Наконец - это и рекомендательное письмо художественного руководства театра оперы и балета, где я активно осваивал творческие ипостаси и хормейстера, и суфлера и дирижера сценического оркестра. И вот сейчас ректор смог с блеском исполнить свое обещание: "Мы вас знаем, вас многие рекомендуют, мы принимаем вас на третий курс без вступительных экзаменов ". Душа моя возликовала. Победные фанфары, яркие софиты, разноцветные салюты под радостные возгласы умиленной толпы. "All's well that ends well!"

А за четыре дня до этого сообщения у меня состоялся дирижерский дебют в оперном театре - впервые в жизни я продирижировал спектаклем "Терем-Теремок" - прелестной оперой для детей композитора И.С. Польского. Забегая вперед, хочу сказать, что именно этим спектаклем я и завершил свою дирижерскую карьеру в бывшем СССР, осуществив настоящую репризу, очертив своеобразную арку, "Сю - да", - как говорил Малько. Кстати, и эту оперу я проходил дирижерски в классе у Арнольда Михайловича. Там была целая эпопея: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается: одной доброй воли моих учителей - И.А. Зака, решившего дать мне боевое крещение в опере, и А.М. Каца было недостаточно. Надо было согласовать еще это желание, прежде чем оно могло стать принятым решением, на уровне административного руководства, как НГК, так и оперного театра, являющихся разными независимыми творческими организациями.

И, если, предположим, Арнольд Михайлович считал необходимым дать своим студентам тот или иной концерт, то он это и делал, сам являясь не только руководителем оркестра, но и связующим звеном между своим коллективом и НГК, где преподавал. В случае же с театром ситуация была совершенно иная. Потребовалось письмо консерватории в дирекцию оперы. Кац направил меня к Якову Григорьевичу Бесноватому (проректору по научной работе НГК). Тот в свою очередь, приятно порадовав меня замечательным известием о том, что только что Арнольду Михайловичу Кацу присвоили звание Народного Артиста РСФСР (то было 11 января 1980 года) в радужном настроении пообещал составить письмо. Тем временем я уже начал изучать оперу в классе у Каца. Причем, как сейчас помню, аккомпанировать на урок пришла Танюша Копелева, работавшая в театре, а не у Каца, но любезно откликнувшаяся на мою просьбу. Потом, суд да дело: письмо, полученное мной у Бесноватого (18 февраля), добродушное согласие директора театра А.П. Чугукова (15 марта) и уже первая самостоятельно проведенная спевка по "Теремку" (23 марта). И вот долгожданная оркестровая репетиция (6 мая), на которой присутствовала вся дирижерская коллегия театра вместе с С.К. Мусиным.

А 12 мая мой государственный экзамен по дирижированию. Я получаю диплом об окончании НГК им. М.И. Глинки, и… призыв в армию надолго отодвигает сам спектакль.

Теперь же терпеливые ожидания увенчались успехом. Как только я получил от Арнольда Михайловича задание, то сразу же приступил к изучению оперы. Чудная музыка, яркие, запоминающиеся музыкальные образы не могли оставить равнодушными юных слушателей. Опера была настоящая, хотя и в концертном исполнении: с участием хора солистов и даже чтеца (вернее - чтицы) (эта партия исполнялась Сильвией Натановной - супругой Каца, на что я ему сказал, что чувствую двойную ответственность и испытываю двойную благодарность к своему профессору). Действительно, - проект был очень серьезным и сложным, со многими составными деталями, и, тем не менее, Кац доверил мне проведение этой программы. Многократные уроки с певцами, встречи с хором, совместные репетиции привели к желанным результатам. Правда, не обошлось и без накладки: закрепившийся за мною спектакль, которым я стал регулярно дирижировать в театре - вот этот самый "Терем-Теремок" композитора И. Польского был назначен на то же утро воскресного дня 27 декабря. Мой старший коллега, руководивший спектаклем до тех пор, пока тот не отошел в мою епархию не смог (или не захотел) меня заменить. Надвигалась катастрофа. Столько трудов, энергии и волнений с моей стороны, и доверие, благожелательность и заинтересованность моего профессора с другой, натыкались на, казалось бы, неразрешимое противоречие. Но и здесь мое отчаяние было напрасным. Арнольд Михайлович, вникнув в ситуацию, распорядился, чтобы два концертных исполнения оперы с его оркестром (по двум абонементам 7 и 7а) просто были бы сдвинуты на час вперед. Таким образом, я, завершив утренник в опере четвертым спектаклем в моей жизни, не снимая смокинга, пересек театральное фойе и провел в тот же день еще и два своих первых концерта. Потом исполнение состоялось также и в Академгородке, где, как правило, всегда дублировались интересные концерты оркестра.

***

Душа

Molto poetico e раtetico

Мне Брамса сыграют, - я сдамся, я вспомню…

Борис Пастернак

Бывал на гастролях в столице Сибири и один из корифеев дирижерского искусства Гавриил Яковлевич Юдин (март 1978, июль 1982, март 1983 годов). Кац с большой симпатией относился к этому почтенному музыканту и не раз приглашал его к себе на выступления. Каждый приезд маэстро был ярким, как по программе, так и по интерпретации. Помню скрипичный концерт Брамса, сыгранный с его аккомпанементом Третьяковым. Увертюру "Эврианта" Вебера, среднюю часть которой он брал на 4, медленно, без всякого stringento, по Бруно Вальтеру. II часть. "Blumine" ранней редакции 1 симфонии Малера. Я с огромным удовольствием провожал его до гостиницы, внимая наиинтереснейшим фактам, как говорится, из первых уст. Он рассказывал мне много подробностей из своей жизни ("о работе в опере "Тифланд", о "Китеже" Голованова, преисполненного molto rubato, о своих опасениях по поводу того, как теперь Светланов сделает "Китеж" - "боюсь, хотя он лучший наш дирижер, но для него Голованов кумир"). Беседовали с ним о Ламме, Асафьеве, Глазунове, Мусоргском, Шостаковиче; в конце нашей встречи он сказал: "через два года у меня 60 лет творческой деятельности, - потом немножко усмехнувшись, добавил "наметил себе дожить до этой даты". Я рад, что наметки свои Гавриил Яковлевич выполнил. У меня много лет хранилась его чудная книга "За гранью прошлых дней. Из воспоминаний дирижера" с дарственным автографом. Увы, с моими бесконечными переездами затерявшаяся.

Среди многих именитых гастролеров, приезжавших в Новосибирск, был и дирижер Мансуров (февраль 1983 года). Его экспрессивная трактовка 5 симфонии Шостаковича убедила (начало, например, он брал на 4, но быстрее, чем восьмая = 76), а 1 румынская рапсодии Энеску в его ярком прочтении пленила. С ним, уже после его первой репетиции с оркестром, я познакомился в доме у И.А. Зака (Мансуров в свое время учился у Исидора Аркадьевича). Он оказался очень увлекательным собеседником. Пока мы вместе с ним шли в театр, Мансуров успел привести мне оригинальный ассоциативный ряд для запоминания своего имени. Оно у него, и вправду, было не из простых: Фуат Шакирович. "Скоро в Москве должен появиться автомобиль Фиат" (это первая зацепка для запоминания имени). "Ну и, естественно, когда он появится, то обязательно шокирует всю публику". "Вот и получается: Фиат шокирует - Фуат Шакирович" - весело смеясь, заключил маэстро. Ну, на Западе ему бы не пришлось приводить это, хотя и незаурядное, но мудреное объяснение. Там вообще никто никого не называет по отчеству. Двойные имена - случаются, но чтобы по батюшке - никогда. В Израиле, например, и на "вы" никто ни к кому не обращается, - такого понятия в единственном числе просто не существует в иврите. Все говорят друг другу "ты", без учета возраста, званий и заслуг. Кстати, мне всегда нравилась у Арнольда Михайловича эта манера легкости общения. Он всем говорил "ты". По-моему, так здорово! Интересно, что два моих профессора называли меня на "ты" (Кац и Мусин), а два других (Зак и Жоленц) на "вы".

Приезжали и зарубежные дирижеры. Одним из оставивших яркое впечатление был гастролер из Италии Пьетро Ардженто, великолепный дирижер (март 1978 года).

Понравилась его градация нюансов, музыка жила. В программе были представлены 7 симфония Бетховена с немного, пожалуй, загнанным финалом, но и здесь в основном горячая страстность дирижера, его энергичный императив скорее убеждали, чем мешали. Ну и, может быть, не все обстояло гладко с ауфтактами, хотя, количество репетиций позволило оркестру в достаточной степени понять и воплотить замыслы дирижера. Так же замечательно прозвучала увертюра "Сицилийская вечерня" Верди, и очень хорошо сыгранный Виссарионом Слонимом 1 фортепианный концерт Листа.

Помню, как остановив на репетиции оркестр, и, сделав какое-то замечание, Ардженто, чтобы продолжить, назвал букву "I" и озаглавил ее: "Италия". Дирижеры часто так делают (говорят определенное слово на конкретную букву, чтобы прозвучало четче, и было понято музыкантами, с какого места, с какой буквы начинать). Ту же букву "I" в ее русской транскрипции "И", на одной из ближайших репетиций (месяц спустя), гастролировавший в Новосибирске Кондрашин озвучил: "Иван". Мне показалась забавной эта разница в ощущениях и в значениях, если хотите, в значимости.

А вскоре я слушал концерт, только что упомянутого мной Кирилла Петровича Кондрашина, предварительно посетив и его репетиции и творческую встречу с ним в консерватории (май 1978 года). И, если в увертюре "Кориолан" Бетховена, те самые аккорды, о которых я рассказывал, были сыграны не вместе (да и, в общем-то, суховато, не приподнято прозвучало все), а 20 фортепианный концерт Моцарта, хотя и аккомпанированный дирижером идеально, но все-таки не убедивший в силу того, что солист Олег Майзенберг играл неважно (пожалуй, технично, но не более того: не одухотворенно, - не было поэзии, а, следовательно, и Моцарта), то гениальное звучание 1 симфонии Малера с лихвой перекрыло недочеты в исполнении предыдущих сочинений. И дирижер и оркестр оказались на высоте, сумев удовлетворить самый придирчивый вкус.

Перед глазами до сих пор стоит образ Кирилла Петровича, прохаживающегося в антракте по партеру концертного зала, сложившего губы в трубочку и что-то задумчиво насвистывающего себе под нос. А тогда, на встрече с Кондрашиным в консерватории, я и задал ему провокационный вопрос об его книгах: "О дирижерском прочтении симфоний Чайковского" и "О дирижерском искусстве", получив тот самый озадачивший меня ответ.

От приезда Павла Арнольдовича Ядыха в ноябре 1981 года в памяти сохранились очень медленно взятые I и II части в 9 симфонии Шостаковича и отлично сыгранный Олегом Каганом скрипичный концерт Стравинского. С этим дирижером мне посчастливилось познакомиться поближе на чудном фестивале два года спустя в Южной Осетии. Необычайно харизматичный, талантливый маэстро помимо того, что одарил каждого участника фестиваля несколькими концертами, еще и запомнился великолепным чувством юмора. Вспоминается один эпизод. Мы, все участники музыкального фестиваля находились в кабинете Павла Арнольдовича в филармонии. Вдруг раздается звонок, и кто-то, явно ошибочно набрав номер, спрашивает Ядыха: попал ли он на химзавод. Павел Арнольдович моментально, ни на секунду не задумываясь, ответил: "Нет, дорогой, это не химзавод. Правда, мы иногда химичим, но мы не завод". По-моему - блестящий ответ. Лично я, вообще всегда, на вопрос о моем занятии (или профессии) отвечаю, что я алхимик. И звуки и алхимия - и то и другое всего лишь мираж - ирреальный и неуловимый, недостижимая химера, неосязаемая мечта…

Аллан Исаакович Жоленц тоже, довольно-таки часто, получал концерты с оркестром Каца. Из последних его выступлений, в декабре 1983 года, мне запомнился замечательно исполненный скрипичный концерт Брамса. Солировал Александр Брусиловский.

***

Кульминация в разработке

Maestoso e ponderoso

I've got a little list

Сэр Уильям Гильберт

25 сентября 1981 года я был на открытии фестиваля "Новосибирская осень" к 75-летию Д.Д. Шостаковича. В программе 1 фортепианный концерт и 15 симфония.

Насколько пронзительным было прочтение симфонии, настолько же и потрясшим меня до глубины души был поступок (жест) Арнольда Михайловича Каца, когда он после исполнения симфонии поднял высоко над головой партитуру, по которой только что дирижировал, под шквал аплодисментов благодарной публики. Катарсис вибрировал в зале, как натянутая, трепетная струна.

28 апреля 1982 года  для торжественного концерта, посвященного присвоению звания "Академического" оркестру новосибирской филармонии, Арнольд Михайлович выбрал 5 симфонию Чайковского. Дирижировал замечательно, на память, а коду Финала взял необычно медленно, торжественно и величаво.

Я всегда испытывал чувство гордости по той причине, что новосибирский академический симфонический оркестр был создан в 1956 году (год моего рождения).

Так уж получилось, что коллективы, с которыми связала меня судьба, тоже родились в этом году. Моя Alma Mater - Новосибирская консерватория им. М.И. Глинки. Челябинский театр оперы и балета (тоже им. М.И. Глинки), где я творил пару-тройку сезонов.          

Кстати, у меня уже давно создалось твердое убеждение, что Новосибирскому оркестру необходимо присвоить звание его основателя и бессменного руководителя на протяжении многих десятилетий - случай уникальный в мировой практике (и, помимо всего прочего, достойный занесения в книгу рекордов Гиннеса). Евгений Александрович Мравинский тоже руководил на протяжении полувека своим оркестром, но его первоклассный коллектив существовал уже до него, а здесь, в Сибири налицо, действительно, исключительный пример.

Кац был воспитанником знаменитого Ильи Александровича Мусина, а посему школа, как все мы (студенты Арнольда Михайловича) считали, у нас была ленинградская. Хотя, по прошествии многих лет, и по такому феерическому количеству великолепных учеников, уже смело можно говорить и о новосибирской дирижерской школе. А сколько Кац воспитал дирижеров - настоящих профессионалов, преданных своему творчеству!

Влияние учителя на своих студентов и его забота о них поистине не знала границ. Ведь помимо огромного вклада в профессиональное становление, как таковое, всех подопечных профессора (напомню, что попасть на факультет оперно-симфонического дирижирования можно было только с высшим музыкальным образованием), помощь, подсказка и в личной, частной жизни, скажем так, - были существенной составной характеристикой человеческих качеств Каца.

***

Развитие основного мотива

Allegro impetuoso e spiritoso

И опыт, сын ошибок трудных…

Александр Пушкин

Арнольд Михайлович Кац, кроме своих многочисленных обязанностей, немало лет руководил и студенческим оркестром консерватории, пестуя молодые таланты, тем самым подготавливая их (многих) к профессиональной работе в своем коллективе. Вообще это было кредо Каца, одна из основополагающих линий его деятельности, твердая убежденность в том, что новосибирская консерватория, Alma Mater должна стать житницей и кузницей творческих кадров для многочисленных музыкальных коллективов, как самого Новосибирска, так и всей Сибири. Практически таковой она и являлась.

В памяти сейчас всплывают сочинения, исполненные в этом союзе: 2 симфония Онеггера, Маленькая ночная серенада Моцарта, великолепно сыгранная Кармен-сюита Бизе-Щедрина, 2 симфония Шостаковича.

Когда я уже стал заниматься в консерватории по второму кругу, то мне, в числе других студентов факультета выпадала возможность репетировать со студенческим оркестром, в частности, для освоения репертуара, который был отобран для участников I всероссийского конкурса дирижеров в Воронеже. У меня это были увертюра "Эгмонт" со 2 симфонией Бетховена, и 27 симфония Мясковского. До сих пор неизвестный мне композитор прочно занял место в моем сердце, и я с удовольствием в будущем исполнял его сочинения. И, хотя никакие призовые места я там не получил, но само участие и подготовка к конкурсу чрезвычайно активизировали потенциальные силы, стимулировали экстенсивную выучку партитур. Да и возможность повариться в мероприятии такого масштаба тоже не могла не принести своих положительных результатов. Арнольд Михайлович охарактеризовал мое выступление. Похвалив меня, и, сказав, что в целом было неплохо, он подчеркнул, что заметна нехватка оркестрового опыта. Что я невинным голосом и подтвердил: "Откуда же ему взяться, Арнольд Михайлович?"

Кроме подключения учеников Арнольда Михайловича к студенческому оркестру, руководство консерватории изыскало средства и смогло создать на базе оперной студии действующий оркестр, тем самым, при прочих слагаемых, практически превративши ее в камерный театр. Таким образом, у студентов теперь появилась регулярная возможность выхода к профессиональному оркестру. Причем открывались, как бы, три ниши. Первая - это более углубленное изучение и уже непосредственное воплощение (озвучивание) с живым коллективом тех партитур, которые предварительно прорабатывались в классе у Каца. Вторая - это участие в оперных спектаклях (или отрывках) непосредственно камерного театра. И, если раньше мне, например, доводилось дирижировать оперными сценами с аккомпанементом рояля (а провел я их на кафедре под чутким руководством А.И. Жоленца немало: "Риголетто", "Паяцы", "Порги и Бесс" и др.), то сейчас картина заметно менялась в лучшую сторону. И третья - предоставление студентам, фактически, самостоятельной работы для осуществления каких-либо концертов, так или иначе связанных с творческим учебным планом.

Уже в ближайшее время после начала этой широкоплановой деятельности я по просьбе А.Ф. Мурова, разумеется, с подачи и благословения Арнольда Михайловича, обеспечил и осуществил концертное исполнение (госэкзамен) сочинений Андрея Попова (студента Аскольда Федоровича). Это были его струнный квинтет и скрипичный концерт, мастерски сыгранный талантливым скрипачом Андреем Андреевым, а попутно еще и камерное сочинение "Punctum contra punctum".

Вдобавок к этому, Аллан Исаакович, будучи заведующим кафедрой оперной подготовки, вместе с режиссером Э. Титковой, еще полгода назад предлагавшие мне подумать о работе в качестве директора оперной студии и с пониманием встретившие мой деликатный отказ (у меня просто не было никакого желания, да и времени, заниматься административными делами), теперь уже предложили мне преподавание на кафедре оперной подготовки. А именно: руководство камерным хором для обеспечения оперных постановок студии. За что я с удовольствием вскоре и взялся. Начав работу с этим коллективом (практически организовав его), я подготовил немало, как оперных отрывков, так и полностью спектаклей. Участие хора, несомненно, украшало постановки камерного театра (оперной студии) позволяя значительно расширять репертуарные рамки. Среди исполненных сочинений можно назвать сцены из "Евгения Онегина", "Пиковой дамы", полностью поставленной "Иоланты" Чайковского, большие ансамбли из "Севильского цирюльника".

Кстати, еще с октября 1978 года у меня добавился и личный опыт музыкального руководства. Я был приглашен возглавить оркестр в средней специальной музыкальной школе при консерватории, поначалу струнный. А вскоре мне удалось добавить в него и духовую группу. Именно с этим оркестром, хором НГК и солистами оперного театра я дирижировал свой дипломный концерт в мае 1980 года, заканчивая первый раз консерваторию, ее дирижерско-хоровой факультет. В программе была Нельсон-месса Гайдна.

Отслужив в армии, я продолжил работать с оркестром десятилетки, а перед отъездом в Челябинск передал бразды правления своему другу-однокашнику Рашиду Скуратову.

Да Арнольд Михайлович чаще стал доверять свой оркестр, как для проведения небольших репетиций, так и для самостоятельных концертов. В дополнение к вышесказанному: и в театре я тоже начал прочно входить

в текущий репертуар. Там, уже в свою очередь, Исидор Аркадьевич поручал мне все новые и новые спектакли. Названия включали в себя не только оперы для детей, но и серьезные классические полотна, такие, как "Мазепа" и "Пиковая дама" Чайковского, "Князь Игорь" Бородина. Партитуры этих сочинений я регулярно приносил в класс Каца, который давал мне чрезвычайно дельные советы по освоению оперного богатства.

К этому еще необходимо добавить и мое участие (по рекомендации учителя) в семинаре молодых дирижеров в Орджоникидзе (Северная Осетия). Туда я слетал на полмесяца, с большим восторгом приняв участие в наиинтереснейшем форуме, получив несколько концертных выступлений с филармоническим оркестром, пообщавшись со своими коллегами, и даже, посетив Дарьяльское ущелье, взглянув издали на замок царицы Тамары. Имел возможность не только близко познакомиться, но и подружиться с главным дирижером Павлом Арнольдовичем Ядыхом, которого еще совсем недавно Кац приглашал на гастроли в свой оркестр.

Учитывая эту сложившуюся картину со всей моей занятостью, можно было предположить, что отсутствие оркестрового опыта, на которое, как недостаток, указывал мне Арнольд Михайлович по завершении конкурса в Воронеже, постепенно начинало сходить на нет, и приобретало черты и признаки абсолютно противоположные.

Едва только возвратившись из Северной Осетии, я тут же получил от Арнольда Михайловича сюрприз: возможность провести парковые концерты с его коллективом.

В программе, соответствующей месту и вкусам широкой публики был, в частности, и "Персидский марш" Иоганна Штрауса. И, поскольку репертуар состоял, действительно, из так называемого "джентльменского набора", то и не удивительно, что этот самый марш я только что слышал в лихом исполнении в Орджоникидзе (тоже в парке культуры и отдыха). Причем там, Павел Арнольдович Ядых, дав вступление, ушел с пульта, а на финал вернулся со скрипкой в руках и доиграл музыку вместе с оркестром. Впечатлившись и вдохновившись этим примером и приемом, я решил проделать аналогичный ход (только без скрипки), правда, не поставив в известность Арнольда Михайловича. И, естественно, сразу после концерта получил от него нагоняй. Мои попытки оправдаться тем, что оркестр сыграл марш великолепно и без дирижера ни к чему не привели, и следующий концерт я уже провел без "выкрутасов". Правда, вместе с тем, мой учитель, даже не сделав перерыва после "разбора полетов", тут же спросил меня, не хочу ли я поработать с симфоническим оркестром новосибирского музыкального училища. Я отказался, уже и не припомню, чем мотивируя свой отказ.

А вот в связи с этим неприятием Каца моего ухода с пульта в Штраусе, не могу не припомнить такого случая: приезд в наш город пражского камерного оркестра без дирижера. После их концерта, Арнольд Михайлович, обратившись к нам (своим студентам), присутствующим на выступлении заезжего коллектива громко с полувопросительной-полувосклицательной, полутрагической-полукомической интонацией в голосе произнес: "Ну, и зачем вы все учитесь?!"

На уроках у Каца, как правило, осваивался симфонический репертуар. Но был и определенный "джентльменский набор" оперных сочинений, которые студентами Арнольда Михайловича также изучались. Как-то чаще других этими партитурами занимался Марк Абрамов. Дело в том, что он работал концертмейстером театрального оркестра, и еще в бытность свою студентом Каца уже получал возможность проводить и оперные спектакли. Так однажды Кац проходил с Мариком Вступление к "Травиате" Верди, и мне запомнился этот урок особой филигранностью и поэтичностью. В какой-то момент, как обычно прервав исполнение студента, Кац решил объяснить суть сочинения и сделал это на "высокой пронзительной ноте". Он сказал: "Первый ауфтакт можно тянуть хоть целый час, закрыть глаза, и тянуть..."

По-моему, потрясающе проникновенное замечание учителя к этой искренней музыке. Почему-то пришли сейчас на ум строчки Пастернака "Соловьи же заводят глаза с содроганьем, Осушая по капле ночной небосвод". Когда я ставил "Травиату" в Ижевске, то памятуя о "закрытых глазах" Каца, попросил оркестр выучить на память первые 16 тактов вступления. Маленький фонарик, зажатый в моей правой руке, не был виден зрителю, но, просвечивая через ладонь, служил достаточным путеводным огоньком для артистов оркестра. И когда при полной темноте в зрительном зале зарождались заоблачные звуки, то эффект был ошеломляющим. Особенно, когда на сцене появлялась одинокая, тусклая свеча, своим трепетным светом олицетворявшая беззащитность и обреченность главной героини. Режиссером спектакля была талантливая Лариса Химич, увы, трагически погибшая буквально накануне моего приезда в Ижевск (двадцать лет спустя).

***

Эпизод в разработке

Parlando quasi mormorando, ben pronunziato e articolato

Но смеется суфлер, вседержатель судеб…

Белла Ахмадулина

Вообще, хочу отметить, что я, дорожа мнением Арнольда Михайловича, советовался с ним, практически во все, какие бы то ни было, переходные этапы своей жизни, развития творческой карьеры. И, как уже говорил раньше, был далеко не одинок, кого пестовал и о ком Кац заботился с открытой душой и сердечной заинтересованностью.

Вспоминаю, что и в те дни, когда я решил подать заявление на увольнение из театра (с должности суфлера) он в беседе со мной убедил меня не делать опрометчивого шага. Просто мне стали тесны рамки приложения моих сил, "Душа рвалась к лесам и к воле, Алкала воздуха полей"… Правда, в ближайшем будущем меня действительно ждали, если и не "невиданные мятежи", то "неслыханные перемены" уж точно…

Когда в октябре 1978 года И.А. Зак предложил мне поработать суфлером, то ему не пришлось меня долго уговаривать. Емкой фразой "суфлер - это второй дирижер спектакля" он убедил меня моментально.

Сколько раз мне приходилось за свою деятельность на этом посту (а провел я, в качестве суфлера, почти 700 спектаклей) убеждаться в верности сего постулата. Ведь поданное суфлером слово солисту, это в сущности тот же ауфтакт, несущий в себе специфическую нагрузку. Причем иногда приходилось подавать не только реплику, но и тон. А зачастую, по сути, давать вступление - дирижерский ауфтакт, продублированный императивом слова, особенно, если упомянуть большие ансамбли, которых в операх бывает тьма-тьмущая. Я уже не говорю об огромной пользе для меня самого иметь колоссальную, ни с чем несравнимую уникальную возможность постигать изнутри театральную кухню, выучивать оперный репертуар от корки и до корки. Практически все оперы, идущие регулярно в нашем театре я знал назубок.

Но, единственный минус, все-таки имелся. Это я понял уже намного позже, когда впервые, 18 октября 1981 года, после 367 суфлерских спектаклей, продирижировал оперой для детей "Терем-Теремок" композитора И. Польского.

Дело в том, что во время суфлирования я был огражден от оркестра двойной стеной, да и сама будка, нависавшая надо мной, весьма скрадывала звуковую волну, идущую из оркестровой ямы. А певцы были здесь, как на ладони, хорошо различимые и слышимые. До какой же степени меня пронзил дискомфорт, когда встав за дирижерский пульт, я, фактически попал в ту же ситуацию, только с точностью до наоборот. Оркестр был рядом, а певцы где-то вдали, неуловимые звуково, да еще и исчезающие в туманной дымке софитов. Несколько мгновений я их просто не слышал - спасло меня, видимо то, что оперу я знал великолепно, и смог как-то проаккомпанировать не столько солистам, сколько своему внутреннему голосу, методично и такт за тактом поющему для меня все партии. Благо, - длилась сия прострация недолго, и я смог взять и себя, и спектакль в руки (во всех смыслах этого выражения).

Кстати, вообще распространенная ошибка у молодых, начинающих дирижеров: управлять не конкретным музыкальным коллективом, а каким-то звуковым образом, слышимым внутри себя. Но, правда в данном случае у меня была вполне объяснимая ситуация, которая в дальнейшем уже не повторялась.

В искусстве вообще, а в театральном в частности, происходит много курьезов, непредвиденных случаев. Театральные деятели знают их не понаслышке и могут извлекать из своей памяти один за другим безостановочно, потешая благодарных слушателей. Со мной тоже происходили всякие "всячести". Но вот один случай из суфлерской практики я хочу привести. Как я уже хвастался, в театре у меня была масса обязанностей. И зачастую, мне приходилось во время спектакля ненадолго покидать суфлерскую будку и бежать за кулисы, чтобы провести какой-то музыкальный отрывок банды (сценического оркестра) или закулисное пение хора и тотчас же лететь обратно. Таких спектаклей было много. Припоминается сейчас опера французского композитора Эммануэля Бондевиля "Мадам Бовари". Там тоже был задействован духовой оркестр на каком-то деревенском празднестве. Но хочу я рассказать не о музыке, не о духовном, а совсем о другом: меркантильном. Как известно - героиня оперы Эмма в процессе развития сюжета появляется у своего бывшего героя и любовника, Родольфа, прося у него денег, чтобы погасить огромную сумму, которую она задолжала торговцу тканями господину Лере. В это время ко мне в будку заглядывает один из музыкантов банды, только что отыгравший положенную музыку на своей валторне, не имеющий никакого понятия, что там происходит на сцене, пришедший с вполне невинной целью: перехватить у меня на пару дней пять рублей. Шепотом отказав ему, и, попросив не мешать, я продолжил суфлировать. Тем не менее, моему визави, удачно завершившему свой рабочий день, не терпелось, вероятно, промочить горлышко благородным пивком, и он решился быть понастойчивей, и уже стал подниматься по ступенькам ближе ко мне, подбадривая сам себя, как лейтмотивом, все той же просьбой. Тогда я громким поставленным голосом воскликнул: "Но у меня нет этой суммы денег"... Как эхо за мной, тоже энергично и раздраженно, Родольф на сцене пропел: "Но у меня нет этой суммы денег". Глаза моего приятеля-музыканта вышли из орбит, достигая размеров его инструмента, и он, онемев, выпал из суфлерской будки. Потом еще много дней незадачливый проситель взирал на меня, не в силах скрыть мистического ужаса.

Я бы не стал так много распространяться об этом роде своей деятельности, если бы не еще один случай (назову его "эпизод в разработке"), к которому приближается мое повествование. Соглашаясь со словами Булгакова из его "Театрального романа" о том, что "бывают сложные машины на свете, но театр сложнее всего", я всегда добавлял: но самый сложный театр - это музыкальный театр. Учитывая особенность и уникальность моего положения (конкретного, специфического местонахождения на тот период), многие мои друзья, коллеги, однокашники, иногда нет-нет, да и заглядывали ко мне в суфлерскую будку. Ведь там они могли окунуться в необычную, довольно-таки занятную атмосферу динамичного процесса жизнедеятельности огромного механизма, с ее эффектом сиюминутности и сопричастности, перемешанную с изрядной долей пыли кулис. Олег Бураков, Борис Ривкин, Рашид Скуратов, Владимир Симкин - "Уланы с пестрыми значками, драгуны с конскими хвостами...". В тот вечер 10 апреля 1983 года в будке у меня сидел учитель - Арнольд Михайлович Кац. Пробыл до самого конца спектакля. Причина его заинтересованности оказалась любопытной, но... простой. Оказывается, в ближайшем будущем он должен был дирижировать "Онегина" в Перми, куда получил приглашение для участия в творческом фестивале и вот таким образом решил освежить в своей памяти всю партитуру Чайковского.

Тогда я еще не знал, что через день И.А. Зак предложит мне продирижировать "Пиковой дамой", уезжая на тот же фестиваль в Пермь. На что я с огромной радостью и согласился. Мало того, уже на ближайший урок я принес в класс Арнольда Михайловича "Пиковую даму", и он стал со мной тщательно над нею работать.

Задолго до этого визита я спрашивал Каца, достаточно ли ему только инструментальных звуков и не тоскует ли его душа по опере, по вокалу. Учитель признался, что ему определенно не хватает человеческого голоса, и поэтому он охотно включает в свои программы ораториальный жанр, вокальные сочинения. И, вправду, афиши концертов новосибирского оркестра постоянно украшали большие вокально-ораториальные полотна с приглашением ведущих хоровых коллективов страны. Список сочинений огромен: Реквием Моцарта, "Колокола" Рахманинова, симфония "Турангалила" Мессиана, 9 симфония Бетховена, Реквием Верди, "Петр I" Петрова et cetera, et cetera.

Гостями оркестра были такие прославленные коллективы, как Государственный Академический Хор Латвийской ССР, камерный хор Минина, Капелла им. Юрлова, новосибирский камерный хор Певзнера, кстати, тоже заканчивавшего факультет оперно-симфонического дирижирования у Каца, Государственная Академическая Капелла им. М.И. Глинки, Мужской хор ЭССР et cetera, et cetera.

Да и тогда, когда предоставлялась возможность, Арнольд Михайлович охотно ее использовал - постановки спектаклей в оперном театре и даже в новосибирском театре оперетты. Вспоминается здесь блестяще осуществленный им "Нищий студент" Миллекера.

В концертный же репертуар оркестра, из оперного жанра Кац, как правило, включал камерные образцы. Такие, как "Человеческий голос" Пуленка, "Скупой рыцарь" Рахманинова, "Письма Ван Гога" Фрида, "Пьер и Льюис" Кривицкого… (список можно продолжать и продолжать). И никогда Арнольд Михайлович не дирижировал со своим оркестром большие оперы (как, скажем, это принято на Западе - концертное исполнение оперных шедевров), видимо, не желая составлять конкуренцию оперному театру города. Жалко только, что у А.М. Каца не состоялся альянс с И.А. Заком. Ни один из них никогда не пригласил другого сотворить что-нибудь прекрасное в своей вотчине. И это при том, что, насколько я помню, практически все дирижеры оперного театра получали концерты с оркестром Каца. Все... кроме главного дирижера И.А. Зака…Думается, что проигрыш здесь был обоюдным, досадным и очевидным.

Представляю, каково было удивление всех участников спектакля, как солистов, так и хора, лицезревших двух мэтров перед ними одновременно: за пультом И.А Зака, а в будке А.М. Каца. За гостеприимство Арнольд Михайлович отблагодарил меня дивной фразой, которая была точным рецептом моих бесконечных поисков ощущения звука, - гениальной мыслью, которую я запомнил на всю жизнь. Он сказал просто, с небольшой долей озорства, как было свойственно ему, когда он получал удовольствие от своих высказываний: "к звуку надо прикасаться, как к девушке". Памятуя его слова, я всегда прошу музыкантов, оркестрантов, вокалистов относиться с любовью к извлекаемому ими звуку. Пожалуй, это был один из ярчайших подарков Каца мне. А тогда, в тот вечер, сидеть в небольшой суфлерской будке рядом со своим учителем, с одной стороны быть включенным в творческий процесс, а с другой слушать его замечания по ходу оперы - это ли не эйфория!

***

Совсем не лирическое отступление

Pesante con asprezza e durezza, poi con аmarezza

Чтобы узнать в тяжелый час сомненья

Учеников злорадное глумленье...

Анна Ахматова

В октябре 1983 года у меня с моим профессором произошел один неприятный разговор, прямо на уроке. Я принес в класс оперу Доницетти "Любовный напиток", которую в ближайшее время должен был дирижировать на прослушивании в челябинском театре оперы и балета. Хочу тут же подчеркнуть, Арнольд Михайлович всегда и со всеми своими студентами прорабатывал сочинения, которыми тем предстояло дирижировать в будущем, будь то на концертах, конкурсах, спектаклях, или прослушиваниях. Слово за слово, уже и не помню точно всех деталей, но только я, в юношески-максималистском пылу, позволил себе оскорбить профессора, бросив ему в лицо обидное замечание, что он не разборчив в выборе учеников, и иногда принимает в класс явных бездарей. По-моему, я сказал это, подразумевая, что Арнольд Михайлович тратит свое драгоценное время, но профессор, не приняв ни моей позиции, ни кажущейся заботы о его же реноме, сказал, что нехорошо за глаза говорить о человеке, а я, в свою очередь, заявив, что могу сказать подобное без ложного стеснения и в глаза, покинул класс.

GP

Третейским судьей выступил Аллан Исаакович Жоленц. Через несколько дней, "как говорят инцидент исперчен", - мир был установлен. Никогда ни полусловом, ни полунамеком Арнольд Михайлович не напомнил мне этот эпизод, а может быть и забыл (дай то боже). Но мне всегда было горько и стыдно его вспоминать. Зачем я пишу эти строчки сейчас? - видимо хочу повиниться перед дорогим моему сердцу человеком, перед его светлой памятью.

В декабре 1983 года Арнольд Михайлович наметил мне программу для госэкзамена, и я тут же приступил к ее активному освоению, как на уроках в классе, так и на репетициях с оркестром оперной студии консерватории. Это увертюра-фантазия "Ромео и Джульетта" (одно из наиболее любимых сочинений Чайковского самим Арнольдом Михайловичем) и девятая симфония Шостаковича. Чуть позже, прослушав вместе со мной юное дарование - скрипача Антона Бараховского (помнится, тот блестяще сыграл тогда в малом зале консерватории среди прочих произведений I часть 4 концерта Моцарта), Кац добавил к моему выступлению еще скрипичный концерт Мендельсона, исполнение которого и решил доверить Антону.

В один год со мной заканчивал консерваторию у Каца и мой однокашник Марк Горенштейн, необычайно одаренный музыкант, из каждой поры которого рвался наружу талант. Помнится он очень хотел взять на госэкзамен "Патетическую" Чайковского, но по какой-то непонятной причине Арнольд Михайлович противился этому выбору. Я тоже принял сторону Марика, и вместе нам удалось убедить нашего профессора, что это сочинение, как нельзя лучше подойдет для завершающего экзамена.

А в январе следующего 1984 года я уехал в Челябинск, куда был приглашен дирижером в театр оперы и балета, и где вскоре осуществил свою первую собственную постановку оперы Чайковского "Евгений Онегин" вместе со ставшим с тех пор моим большим другом режиссером Георгием Соломоновичем Миллером.

Регулярно созваниваясь с учителем, я держал его в курсе всех своих творческих свершений.

Прилетев с Южного Урала на сдачу госэкзамена по научному коммунизму (и такая наука была необходима советским дирижерам), я с радостью воспринял известие, что Исидор Аркадьевич Зак решил присовокупить к моему госэкзамену по специальности возможность продирижировать оперой Чайковского "Евгений Онегин" и в родном для меня театре, в благодарность за мою многолетнюю деятельность там в различных ролях (перечислю их все: артист миманса - кстати, я всегда гордился, что с этого же в свое время начинал и гениальный Мравинский, хормейстер - а им я стал уже в 19 лет, суфлер, дирижер сценического оркестра - банды, ассистент главного дирижера и, наконец, дирижер). Но, вместе с тем, сделав великолепный жест доброй воли, Исидор Аркадьевич, как бы поставил под сомнение необходимость для экзамена еще и обширной симфонической программы, и, действительно, Арнольд Михайлович отменил увертюру и концерт, оставив для моего выступления с его оркестром лишь девятую симфонию Дмитрия Дмитриевича. Как бы то ни было, продирижировав госэкзамен по специальности в его двух проявлениях (симфоническом и оперном), еще попутно сдав последний госэкзамен по инструментовке (принимал его глубоко почитаемый мною Аскольд Федорович Муров) я окрыленный вернулся в Челябинск. "Птенцы оперились и вылетели из гнезда". Впереди была самостоятельная жизнь.

В ту же челябинскую пору меня пригласил в свою творческую лабораторию молодых дирижеров оперных театров страны Юрий Хатуевич Темирканов. Помню, как в одной из наших бесед он полушутливо-полувосхищенно отозвался о Каце: "Нолик оккупировал Сибирь, как Колчак". И разве это было не так? Но Сибирь (а за нею матушкой и прочие многие географические пространства) не просто покорились дирижерской воле великого мастера, но были взяты в полон его искусством, его музыкой, его серьезным высокохудожественным просвещением. По сути своей Арнольд Михайлович Кац явился настоящим первооткрывателем во всех смыслах этого слова: новый коллектив, а со временем и не один, несущий искусство звуков на новые жизненные просторы, новые имена, как исполнителей, так и многих создателей музыкальных творений, и, как следствие всего этого, настолько же позитивного, насколько и восхитительного процесса, поражающего любое воображение, всего этого великолепия и феерического разноцветия, вне всякого сомнения, рождение миллионов благодарных слушательских сердец.

Оставив Челябинский театр, я уехал в Удмуртию, где возглавил Музыкальный театр, который постепенно стал переводить на рельсы театра оперы и балета. Так на родине Чайковского впервые были поставлены его шедевры: опера "Евгений Онегин" и "Лебединое озеро". Не буду много растекаться мысью по древу, и освещать события, которые не имеют непосредственного отношения к виновнику этих воспоминаний. Скажу лишь, что я регулярно поддерживал связь с Арнольдом Михайловичем, довольно-таки часто приезжая в Новосибирск по той или иной причине, а иногда даже и конкретно для того, чтобы вдохнуть свежего воздуха и взять несколько уроков в классе у своего профессора.

***

Трагическое отступление

Аvec un profond sentiment de tristesse

Я шел, печаль свою, сопровождая...

Поль Верлен

Впрочем, не все было так радужно. Три трагических года, один за другим унесли дорогих моему сердцу людей. В 1986 году умер Аллан Исаакович Жоленц. В 1987 года ушел из жизни Самуил Карлович Мусин. А в 1988 году не стало и моего папы. Попадая в эти дни домой, я, конечно же, виделся и с Кацем, навещал его класс, репетиции и даже концерты.

На панихиде по Жоленцу Арнольд Михайлович дирижировал Реквием Верди (его первую часть "Requiem aeternam"), бог знает, по какому роковому совпадению, поставленному в эти дни в абонемент оркестра. До боли обнаженная "Смерть Озе" Грига и трагический финал 6 симфонии Чайковского так же венчали последний путь большого музыканта. Потом мы всей кафедрой почтили память Аллана Исааковича дома у Катюши Мисюры.

На завтра я послушал исполнение Верди, а на следующий день - Реквием повторяли и в Академгородке. Обратно мы ехали с Арнольдом Михайловичем вместе в такси. О музыке, практически не говорили. Обменялись парою фраз о бренности жизненного пути и потом уже всю дорогу молчали.

На следующий год кончина Самуила Карловича совпала с моими запланированными уроками у Арнольда Михайловича и, дирижируя у Каца "Патетическую", в своей душе я посвящал ее моему ушедшему учителю. И вспоминал, как десять лет тому назад Арнольд Михайлович тоже дирижировал Чайковского, тогда на панихиде по Ефиму Наумовичу Шустину - концертмейстеру симфонического оркестра новосибирской филармонии. Мне врезался в память одинокий стул первой скрипки оркестра и пронзительный финал "Патетической". Да, люди уходят. Остается память о них. И еще - звучит музыка.

***

Динамизированная реприза

Душа и тело

Sfuggevole giusto e piacevole con gusto

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухлых желез.

Осип Мандельштам

14 февраля 1989 года, прилетев в Новосибирск буквально на пару-тройку дней (для окончательных переговоров с руководством насчет моего возвращения в театр), я зашел к Исидору Аркадьевичу Заку, поздравить его со славным 80-летием. У него же я застал и Арнольда Михайловича Каца, тут же пригласившего меня к себе: "Поступай в аспирантуру". А еще через месяц, когда я окончательно перебрался на родину, помнится после концерта на закрытии I Всероссийского конкурса юных скрипачей с симфоническим оркестром новосибирской филармонии, Арнольд Михайлович сделал мне и еще одно лестное предложение: стажерство в своем оркестре.

А потом были гастроли с театром на Дальний Восток. В ту пору во Владивостоке работал с симфоническим оркестром Радио и Телевидения мой друг Евгений Шестаков, также закончивший дирижерский факультет у Каца. Он предложил мне сделать на радио запись оперы Пуччини "Джанни Скикки", постановку которой я завершил буквально накануне гастролей. С радостью откликнувшись на предложение своего однокашника, я совместно с его коллективом и с солистами новосибирской оперы воплотил в жизнь это творческое содружество. Кстати партию мальчика Герардино (семилетнего по сюжету оперы) исполнял мой маленький сын Артур.

После возвращения в Новосибирск последовало предложение руководства театра возглавить коллектив, который я поистине всю жизнь считал своим родным, где вырос и стал музыкантом, однако… я принял решение и уехал с семьей опять на Восток, но на этот раз - Ближний…

За несколько дней до моего отъезда у меня состоялся прощальный разговор с учителем. Говорили о многом: о достигнутом в прошлом, о возможностях настоящего, но более всего о неизвестном будущем - "что день грядущий мне готовит?" Арнольд Михайлович дал, как всегда, несколько дельных советов, а потом подарил на память пару своих фотографий. На одной из них размашистым почерком написал в свойственной ему императивной манере: "Учись жизни. Понял?!"

***

Модуляция, трансформация, модификация, прострация, пертурбация

Anema e core

Lento orientale, sempre gioviale

Земля трепещет: по эфиру

Катится гром из края в край.

То божий глас; он судит миру:

"Израиль, мой народ, внимай!"

Алексей Хомяков

Дальнейшие наши встречи с учителем во все последовавшие за моей репатриацией годы были чрезвычайно редки, но, тем не менее, они были, на что я не только не мог надеяться, покидая родные пенаты, но о чем даже и не смел помышлять.

Прежде всего, - это сам Арнольд Михайлович, постоянно, сколько я его знал, гастролирующий по всему миру, посетил, наконец, и наши палестины, причем трижды.

То были 1992, 1995 и 1998 года. Кроме того, я и сам, дважды наведался в Новосибирск, приглашенный опять-таки Кацем для выступлений с его оркестром.

Какие-то свои репетиции и текущие дела не позволили мне побывать, как того хотелось бы, на первых гастролях Каца в Израиле в декабре 1992 года. Сумел только единожды навестить Арнольда Михайловича в гостинице, да поприсутствовать на его первой репетиции с иерусалимским оркестром радио.

То была "Героическая" симфония Бетховена. Занятный эпизод произошел в начале III части. На просьбу оркестрантов дать пустой такт перед "Allegro vivace" Арнольд Михайлович тут же категорически парировал: "Этого не будет". Затем указал на свою дирижерскую палочку, и, сказав "Das ist Stradivari" тотчас же дал ауфтакт. Все струнники вступили, как один!

Второй визит Арнольда Михайловича Каца с Сильвией Натановной в Израиль состоялся в мае 1995 года.

В том году я сам жил в Хайфе, и, спланировав должным образом расписание, с большим удовольствием предоставил себя в распоряжение учителя с супругой, как в качестве личного водителя, так и не менее личного переводчика.

С утра приехав в хайфскую гостиницу Дан-Кармель, я с огромной радостью, смешанной с искренним волнением встретился с Арнольдом Михайловичем и Сильвией Натановной.

Мой учитель тут же подарил мне, уже приготовленную для меня книгу о нем, написанную Владимиром Калужским: "Арнольд Михайлович Кац - дирижер и человек". Книга оказалась великолепной. Я в ту же ночь прочел ее залпом, а прочтя, подумал с большой симпатией и благодарностью об авторе, о котором у меня сохранились самые теплые воспоминания.

Это было давно. Как-то, я настраивал у него дома инструмент, и, закончив настройку, бегло пробежался по клавишам, а потом, чтобы проверить строй сыграл кантиленный хор своего учителя по композиции Юкечева из его гениальной кантаты "При свече". Каково же было мое удивление, когда Калужский, сразу же узнав музыку, улыбаясь, спросил меня: "Теперь Юкечевым проверяют фортепиано?" Я всегда любил людей с чувством юмора, а посему хочу рассказать еще об одном эпизоде, связанным с ним. Он преподавал у нас на курсе историю музыки и вот, пришло время сдавать экзамен. Без лишних слов Калужский предложил мне на выбор любой билет, с условием, что второй вопрос он задаст мне также любой, но уже по своему усмотрению. Приняв правила игры, я сказал, что хочу рассказать о Верди. Он же, по вполне понятной причине, дал мне задание поведать о жизни и творчестве Гуго Вольфа. Я начал повествование: "Джузеппе Фортунино Франческо Верди родился 10 октября 1813 года" - "Достаточно", прервал меня экзаменатор, - "следующий вопрос". Мягко, с легкой грустью вздохнув, я сказал: "Я начну с конца. Увы, последние дни своей жизни композитор Гуго Вольф провел в сумасшедшем доме"… Прервав меня повторно, Калужский, поставив в мою зачетку "отлично", протянул ее мне. Экзамен длился несколько секунд. Жалко, что у меня не было телефона редакции "Книги рекордов Гиннеса".

Отвезя гостей в Аудиториум, доставив Арнольда Михайловича в оркестр, я сам занял место в зале, ожидая с большим нетерпением начала репетиции. Наблюдать через столько лет своего учителя в деле, за пультом было истинным наслаждением.

В программе конек Каца - увертюра "Франческа да Римини" Чайковского. Внимающая тишина. Маэстро начал репетировать "Франческу" с соло кларнета. В "piano" вместо обозначенных двух фаготов попросил первого фаготиста начать два такта, а в следующих двух тактах подключиться и второму. Последний такт - фермату попросил струнников сыграть смычком у подставки и почти на одном месте, с плотным нажимом. Вспомнил, что с Леонидом Коганом в эвакуации занимались упражнениями: выдержанные звуки плотным смычком всеми пальцами, потом без мизинца, потом без безымянного, потом только большим и указательным пальцами держать смычок.

На секунду отключился свет и Арнольд Михайлович тут же поведал про случай в Италии, когда симфонический оркестр новосибирской филармонии доиграл "Шехерезаду" Римского-Корсакова в одном из тамошних соборов в абсолютной темноте.

А я, сейчас уже, вспоминаю досадный похожий случай, произошедший непосредственно со мной. Ох уж этот свет, вырубающийся всегда не вовремя.

Я гастролировал в Тбилиси с оркестром маэстро Кахидзе, когда Грузия переживала не лучшие для нее времена (это было в 2000 году). Так свет просто отключался регулярно на репетициях, как по желанию композитора, вписавшего соответствующую ремарку в партитуру, и единожды даже и на концерте, правда, лишь на короткий миг. Думаю, что почти каждый дирижер сможет привести нечто подобное из своей практики.

Потом были еще насыщенные репетиции, радостный пикник, на котором новосибирская диаспора (Глузман, Поляк, Гранат, Копелевы…) встречалась со своим любимым маэстро, c Арнольдом Михайловичем Кацем. И опять репетиции, и концерты. Программа была великолепно выстроена. Помимо "Франчески" блестящая увертюра "Сорока-воровка" Россини. И прекрасно соседствующие фортепианные концерты: гениальная музыка Шнитке и второй Листа. Оба мастерски, с большой одухотворенностью сыграл Петер Франкль. Оркестр звучал, как никогда. Виолончели свое соло сыграли потрясающе. И так четыре концерта - четыре праздника музыки.

После насыщенного творческого графика были еще поездки (Тель-Авив, Наhария, Рамат hаШарон), и встречи с парой менеджеров. Не обошлось и без легких инцидентов: первый на подъезде к Акко - стояла неимоверная жара, и моя Сузуки, не выдержав ответственности и температуры, ударила лицом в грязь (то бишь - просто задымилась), целый час стояли - ждали техпомощи. У Арнольда Михайловича было чудное настроение. Он рассказывал анекдоты[1]. А на завтра у Каца в гостинице украли 200 долларов. Он немного расстроился, и теперь уже я, пытаясь его успокоить, рассказал ему анекдот, а вернее - быль: привел слова первого премьер-министра Израиля Бен-Гуриона, который мечтал, чтобы у евреев была нормальная страна, как у всех, даже со своими ворами, жуликами и проститутками. "Так что, - завершил я, - "вы просто попали под раздачу, Арнольд Михайлович, вместе с тем, вы должны ощущать торжественность момента, будучи вовлеченным в исторический процесс воплощения в жизнь замечательной мечты, или вам жалко 200 долларов на то, чтобы у евреев была нормальная страна?" Для такой благородной цели Кацу 200 долларов не было жалко.

Третий (последний) визит был зимою 1998 года.

Мне удалось побывать только на одной репетиции и двух концертах Арнольда Михайловича, да на обеде в кафе "hабима". Прием пищи опять был совмещен с оргделами, с переговорами с менеджером, ну и еще дал мне возможность запечатлеть учителя в непринужденно-неофициальной обстановке на свой фотоаппарат. На повторном концерте в тель-авивском музее игрой оркестра под управлением Каца я смог уже насладиться вместе с Валерием Фишманом, дирижером и альтистом, моим другом еще с челябинских времен.

В программе были исполнены: по-мудрому радостный Гайдн с его "Оксфордской" 92 симфонией, галантный Боккерини (в его си бемоль мажорном виолончельном концерте солировал Гавриэль Липкинд, чудесный музыкант, которому мне посчастливилось аккомпанировать концерт Шостаковича уже с оркестром Каца на своих первых новосибирских гастролях в следующем 1999 году). Арнольд Михайлович сам необычайно пленился игрой молодого артиста и с удовольствием пригласил его к себе. И завершал программу ранний Шёнберг с его гимнической поэмой "Просветлённая ночь". Играли окрыленно.

Хочу сказать, что на следующий 1999 год Израиль посетил и учитель Каца, профессор Илья Александрович Мусин. 95-летний старец прибыл на святую землю, чтобы дать мастер-класс по дирижированию. Сделал он это блестяще. Побывав в свое время у Ильи Александровича на уроках еще в Питере, я осведомился, помнит ли он меня, и приятно удивился, получив положительный ответ. Память у Мусина была отменной, хотя со времени нашей встречи прошло ровно 20 лет. Но… то совсем другая история (it’s another story). Сфотографировавшись с патриархом советских дирижеров, я храню эту драгоценную для меня реликвию до сих пор.

***

GP

Аngoscioso, luttuoso, tenebroso

Ты значил все в моей судьбе.

Потом пришла…

Борис Пастернак

Потом пришла беда…

24 марта 1999 года - Среда.

Звонил Илюша Коновалов и сообщил, что у Арнольда Михайловича Каца инсульт.

Звонки, звонки, бесчисленные звонки. Бесконечные тревоги и волнения

***

GP

Assai stentato tratto obbligato

Как уходила Слабость - как Сила была рождена

Эмили Дикинсон

Кац мужественно победил все свои болячки и снова встал в строй. Снова начал творить. Кстати, на иврите дирижер (менацеах - с ударением на предпоследний слог) имеет двоякое значение: это собственно дирижер, руководитель, но еще и победитель, чемпион. Именно таким победителем Арнольд Михайлович и вышел из неурядиц со здоровьем и вновь появился за пультом, как своего родного оркестра, так и многих других, продолжавших приглашать его беспрестанно. "Тогда у старости отымем всё, что отымется у ней" сказал Поэт. И, даже на первых порах испытывая естественную физическую слабость, и еще не вернувшись непосредственно к дирижированию, как таковому, Кац постоянно занимался организационной деятельностью. Строил планы, думал о дальнейшем творческом развитии своего коллектива - очень хорошо помню это из наших телефонных разговоров в ту пору. Например, однажды он заговорил о Лорине Маазеле, отмечавшим в те дни свое 70-летие. "Хороший скрипач", восторженно отозвался Арнольд Михайлович о нем, и с грустью добавил: "в 70 лет я тоже был ничего". "Я бы пригласил его, если бы он согласился" - закончил свою мысль 76-летний маэстро.

***

Реминисценция № 1

Душа

Andante festante

Я возвратился и попал,

Как Чацкий, с корабля на бал!

Пушкин, Чайковский

Потом Арнольд Михайлович пригласил меня на гастроли. Я снова…там.…

И, казалось, не было никакой репатриации, не было никакой паузы длиною почти в десять лет. Только, в то же самое время, меня не покидало ощущение какой-то ирреальности всего происходящего вокруг меня, не покидала невольная мысль, что стоит сомкнуть на мгновение глаза, как тотчас же все исчезнет.… Но, - все оставалось на своих местах, было чудное настроение, было море музыки, были замечательные встречи, и даже посчастливилось увидеться (и сфотографироваться) с учителем, только что вернувшимся "из Германии туманной", сильно похудевшим, но полным планов…

Он, и вправду, снова встал в строй.

1 декабря 1999 года. Новосибирск. В гостях у Арнольда Михайловича Каца

***

Реминисценция № 2

Душа

Carezzevole e piacevole

Годами когда-нибудь в зале концертной

Мне Брамса сыграют,- тоской изойду.

Борис Пастернак

Опять чудные гастроли. А после проведенных мною концертов - возможность посидеть в зале и снова насладиться мастерством учителя. Он репетировал двойной концерт Брамса…

Потом мы часа три провели вместе с Кацем. Он подарил нам с Галиной и подписал свои фотографии. Я так и запомнил его, дарящим себя…

***

Заключение

Последние звонки

Я поздравляю вас, как я отца

Поздравил бы при той же обстановке.

Борис Пастернак

А когда я позвонил, чтобы поздравить Арнольда Михайловича, перешагнувшего на девятый десяток, он, в свою очередь очень тепло пригласил меня на грядущий 50-летний юбилей оркестра. К сожалению, не в силах изменить своего графика, я был лишен возможности побывать на радостном празднике, и ограничился только поздравительным письмом в адрес учителя и его коллектива.

Хочу привести свои слова здесь полностью:

Дорогой мой учитель - Арнольд Михайлович, несказанно близкий сердцу Оркестр.

От всей души поздравляю Вас со славным юбилеем, пятьюдесятью годами феноменального творческого содружества, нескончаемых свершений и преданного служения Ее величеству Музыке.

Горжусь тем, что родился с замечательным оркестром в один год.

Счастлив тем, что мои первые детские музыкальные впечатления рождались из Ваших звуков.

Полон неизбывного чувства благодарности за то, что мои первые профессиональные опыты осуществлялись в Вашем чутком и необычайно отзывчивом коллективе.

Благословляю судьбу за то, что имел счастье учиться у Вас, Арнольд Михайлович, получая уникальную возможность вдохновляться Вашим талантом выдающегося Музыканта и несравненного Педагога.

Желаю Вам всех благ, здоровья и творческого процветания.

С любовью

Леонтий Вольф

29 апреля 2006 года

Израиль

По свежим следам после торжественного события я опять позвонил. По телефону голос учителя звучал немножко усталым, но, вместе с тем, и счастливым. Он охотно поведал мне, как прошел юбилей, награждения и сам концерт. Сказал, что завершил его блестящим сочинением Равеля "Болеро" ("начал без палочки, еле заметным жестом до кульминации, а потом уже весь апофеоз с палочкой"). Я живо себе представил соответствующую картину и искренне, еще раз поздравив Арнольда Михайловича, порадовался вместе с ним.

А потом состоялся наш последний разговор. Я опять поздравлял Арнольда Михайловича, уже с 82-летием. Он рассказывал о своих планах, о грядущих событиях оркестра. Поведал, что открывает сезон в конце сентября 10-й Шостаковича.

И вдруг, грустно усмехнувшись, сказал, что завидует мне: моей молодости (конечно же, относительной), что отдал бы многое, чтобы вернуть свою. Последнее время эта грустная (невеселая) нотка часто проскальзывала в его речи, становясь ощутимей и тревожней... Увы, "не долог срок на земле певцу"...

***

Coda

Funebre, luttuoso, ma radioso e pastoso

Не говорите мне: "он умер", - он живет,

Пусть жертвенник разбит, - огонь еще пылает.

Пусть роза сорвана, - она еще цветет,

Путь арфа сломана, - аккорд еще рыдает!..

Семен Надсон

О том, что Арнольда Михайловича не стало, мне сообщил Илюша Коновалов, точно так же, как девять лет до этого (в августе 1998 года) он принес ужасное известие о кончине своего гениального деда, еще одного моего замечательного учителя и дорогого сердцу человека - И.А. Зака. Да, учителя уходят. Остается память о них. И еще - звучит музыка.

Кац умер, творя, на репетиции… Удел избранных - до последнего мгновения, до последнего вздоха созидать и источать жар своего сердца, невероятную энергию всей своей сути на святой алтарь Ее Величества Музыки.

***

Постлюдия

Ritardando al Fine

Боится, что опоздал, плачет,

целует ему жилистую руку...

Владимир Маяковский

Вдруг сейчас вспомнил реакцию Каца всякий раз, когда его хвалили (или что-либо в подобном ракурсе) - нечто, напоминающее классическое: "Шура, вы знаете, как я уважаю Остапа Ибрагимовича") - он тут же обрывал говорящего едкой фразой: "Брось трепаться!"

В последние годы я иногда вижу Каца во сне. Он приходит неожиданно, в каких-то фантасмагорических явлениях, но почему-то всегда до предела реальный и ощутимый.

В одном из сновидений я, приблизившись к нему, опустился на колено и поцеловал его правую руку. Пробудившись ото сна, я поймал себя на мысли, что чертовски сожалею о том, что не сделал подобного в настоящей жизни. А потом, явственно представив себе эту картину, тут же услышал, как Арнольд Михайлович говорит мне: " Брось трепаться".

***

5 сентября 2011 года Израиль. Рамат-Ган

12 мая 1980 года. Новосибирск

***

Приложение (в конце книги)

Appendix аd libitum

Raccontando e fraseggiando

Дорогая Сильвия Натановна.

Несказанно был рад услышать Ваш голос и узнать, что у Вас все, слава богу, в порядке. Не меньшей была моя радость и оттого, что книга воспоминаний об Арнольде Михайловиче еще не сдана в набор, и что я смогу дополнить ее своими скромными заметками.

Прошло уже так много времени с тех пор, как Вы ко мне обратились, Сильвия Натановна, и не скрою, меня чрезвычайно тяготило сознание того, что я не исполнил своего обещания. Я и не думал, что окунаться памятью в прошлое, вынося его не только что в настоящее, но и в будущее - дело необычайно ответственное и тяжелое. Хотя и тема воспоминаний близка и дорога мне, но, может быть еще и именно поэтому, написание статьи, на первый взгляд кажущееся весьма обычным и легким, вылилось (на поверку) в труд многих месяцев (если не сказать - годов). Правда я все это время, прошедшее после Вашего обращения, думал об Арнольде Михайловиче и пытался формулировать свои мысли (давешние, тогдашние), свои чувства и воспоминания (нынешние) и, кажется, теперь я уже точно смогу написать (если и не трактат - о нет, на оный я и не претендую и не осмеливаюсь), но теплые слова вослед дорогому для меня человеку, яркий и щедрый талант которого во многом (в огромной степени) способствовал моему собственному формированию и становлению, как музыканта.

Высылаю Вам вступительную главу своих воспоминаний, которые я, будучи абсолютно убежден, что уже опоздал к изданию мемуаров, так и озаглавил: "Воспоминания о Каце - для себя".

Вслед за этим письмом, я, можно сказать, не отходя от стола, примусь за написание самой статьи.

Всего Вам доброго, дорогая Сильвия Натановна. Очень надеюсь, что уже в ближайшее время смогу Вам сообщить о завершении своих "Воспоминаний".

9 декабря 2010 года

Примечание

[1] Анекдот, рассказанный Кацем: «Милиционер останавливает водителя и говорит ему: "Вы превысили скорость", - тот ему отвечает: "Товарищ милиционер, ну какой же русский не любит быстрой езды?" - Неумолимый страж порядка требовательным голосом: "Ваши права", а водитель ему в ответ: "Товарищ милиционер, ну какие же права у еврея?"»

- и еще: "У Рождественского есть принцип: с хорошими оркестрами репетировать не надо, а с плохими - тем более".