Рассказ Валерия Борисовича удивительным образом схватывает время, о котором повествует. Это важная характеристика хорошей прозы.
М. Бахтин обнаружил взаимопроникновение реального (обыденного) и художественного времён и на основе их диспозиции раскрывает содержательную сторону диалога автора с читателем.
Лично мне не нравится литература, лишенная художественного времени. Если нет диалога автора с читателем, то нет и взаимопроникновения времён, не обнаруживается и художественное время, не обнаруживается художественная ценность произведения. Когда же краски времени так изящно вплетаются в полотно художественного повествования, как в этом маленьком рассказе, проза затрагивает какие-то сокровенные нотки души. Испытываешь восторг, словно автор наделил тебя богатым даром, — вот только что его у тебя не было, а теперь есть!
Редактор философско-культурологической
рубрики «София культуры» Геннадий Бакуменко
Школа наша № 25 была обычной, типовой — здание в три этажа и пристройка для спортзала и столовой. Располагалась она на главной улице города — «Красной», хотя и не в центре, не в исторической ее части, а, как говорили местные жители, «на украине». Перед парадным входом был небольшой стадион с покрытыми асфальтом игровыми площадками. От дороги школу отделяли пятиэтажные жилые дома и гряда высоких деревьев.
Ученики были из разных слоев, но в социалистическое время это как-то не бросалось в глаза — дети начальства, а такие тоже учились у нас в школе, вели себя скромно, поэтому мы жили дружно — одной большой семьей. Правда, внутри классов образовывались группы, объединенные симпатиями и разделенные антипатиями — но это выглядело лишь как обычные «пионерские забавы».
В школьном коллективе были свои заводилы. Один из них — главный герой рассказа — имя носил по тем временам редкое, скорее, кинематографическое — «Григорий». И при каждом удобном случае окружающие адресовали ему знаменитую фразу из популярных тогда «Неуловимых мстителей»:
— Откукарекался Грыня — ку-ку.
На что он делал страшные глаза, возносил над головой кулак и артистически восклицал, цитируя уже другой фильм:
— Я — Гриша!
Единственный в школе «Григорий» был «неформальным лидером коллектива», как тогда говорили учителя. Парнишка был бойким и симпатичным. Рано стал интересоваться девочками. Научился «подростково» ухаживать, «охмурять». Он пел, играл на гитаре — так, «три аккорда». Но девочкам нравилось, и ему этого вполне хватало. Учился средне. И не по причине недостатка сообразительности. Просто, окруженный вниманием одноклассниц, Гриша наслаждался школьной жизнью, поставив учебу на второе место. В целом был веселым, по-своему обаятельным и добродушным парнишкой. Чуть хулиганил, но без серьезных для себя последствий — учителям как-то не хотелось на него сердиться.
Основная вблизи школы городская достопримечательность — старое дореволюционное кладбище, ставшее любимым местом авантюр и романтических приключений учащихся. Кладбище городские власти время от времени пытались перенести, но им всегда что-то мешало, чаще всего активисты — любители истории. А город тем временем разрастался. Рядом со старой, уже почти разрушенной кладбищенской оградой открыли лечебное учреждение — «кожвендиспансер». Вопрос о переносе был вновь поставлен, но опять — «не случилось». Так и повелось: диспансер прижился на кладбище и, как шутили горожане, выполнял благодаря месторасположению не только лечебную, но и воспитательно-профилактическую функцию.
Кладбище было «головной болью» педагогического коллектива школы. Несмотря на запреты и «душеспасительные» беседы каждый сбор металлолома — обязательное по тем временам мероприятие по трудовому воспитанию — заканчивался скандалом. Подогреваемые соревновательным азартом подростки приносили кресты, части оградок и прочие предметы, о происхождении которых догадаться было нетрудно. Мне как учителю истории поручалось проводить воспитательную работу по разъяснению ценности исторического прошлого и совместно с провинившимися добытчиками металла восстанавливать материальные его следы. Но скандалы с завидной регулярностью повторялись. И начальство потребовало усилить воспитательную работу: осуществлять внешкольные мероприятия, в число которых входили «образовательные экскурсии, призванные повышать культурный уровень учащихся».
Весть об экскурсии в Ленинград разнеслась по школе в последний день учебы — перед осенними каникулами. Никто не планировал поездку, но директору предложили «горящие» бесплатные путевки, и он взял («Откажешься, больше не предложат!»). Меня вызвали и приказали поехать в «Питер». Группу учащихся нужно было набрать из моего класса. Попытался было отвертеться — дескать, они у меня дети, семиклассники, им еще рано ездить так далеко. Но директор был непреклонен — «решение состоялось»:
— Да ваши «дети» уже Пушкина изучают. Вези, Николай Владимирович, а то ведь будут на каникулах «собак гонять» по кладбищу! Тебе же хлопот больше. Вези, не упрямься. С билетами я помогу.
— Что ж, спасибо и на этом, — пришлось согласиться, впрочем, не проявляя полагающегося в подобных случаях энтузиазма. Ехать как-то не хотелось — суета!
Впрочем, решение директора было понятным, поэтому казалось вполне разумным. Мужчин в школе мало. Наш удел — походы, поездки и дежурства в добровольной народной дружине. Кроме того, как я понял, путевки были из разряда «дешевых», включали лишь проезд, проживание, завтрак в гостинице и одну ознакомительную экскурсию. А я неплохо знал Ленинград, мог самостоятельно показать ребятам город, поводить по музеям и театрам. Значит, все вроде бы и правильно. Надо ехать. Авторитет города на Неве был столь высок, что у родителей не должно возникнуть вопроса «зачем ехать». Ясно — для образования, для впечатлений, да и на каникулах детей нужно чем-то полезным занять. Правда, родители по понятным причинам будут осторожничать, пытаться «во всем разобраться», а времени на переговоры не оставалось. Но у меня в классе был надежный «костяк путешественников». Они ездили всегда, нужно было только оповестить. Гришка входил в их число и, узнав о мероприятии, уже через полчаса первым отчитался:
— Я еду! Родители отпускают! Что с собой брать?
Вскоре подтянулись и другие желающие посетить Ленинград, и группа сформировалась. Я переговорил с родителями. Пообещал каждому лично приглядеть за их чадом, оформил путевки и стал готовиться к путешествию, до которого оставалось уже меньше суток. Но дело решилось — едем!
На следующий день собрались у школы. Некоторых туристов провожали родственники, а кое-кто пришел самостоятельно — рабочий день, родители проводить не смогли, «перепоручили» знакомым. Директор вышел попрощаться. Сказал напутственные слова. Сели в троллейбус и без происшествий добрались до вокзала. Поезд пришел по расписанию. Заняли места в плацкартном вагоне. Путевок было двенадцать. Разместились в двух секциях — удобно, все на виду, все под моим контролем. Девочкам достались лучшие места. Мальчишкам же — везде хорошо. И все были довольны.
Обжились, посуетившись чуть-чуть, успокоились, стали в окно смотреть под стук колес. Начало ноября, деревья еще в золотом цвете, закат. Вот уже и темнеет. Вечером образовательную лекцию начал было читать — недлинную. Рассказал, что к путешествию нужно было бы нам основательно подготовиться. Такой город, как Ленинград, заслуживает особого внимания. Но ничего, постараемся наверстать. Еще стал объяснять, что экскурсия — при правильном отношении — может стать для каждого из нас одним из главных событий жизни. Потом увлекся и не без патетики сообщил публике, что в Ленинград влюбляются «с первого взгляда» и любовь эту хранят всю жизнь — до конца. Расчувствовался, стихи стал читать:
В Константинополе у турка
Валялся, скомкан и загажен,
«План города Санкт Петербурга…»
В какой-то момент вдруг показалось, что переборщил, смутился, стало как-то внутренне неудобно за проявленные чувства. Но ребятам понравилось, девочки даже всплакнули. Вагон притих, все как-то стыдливо стали отворачиваться друг от друга, смотреть в окно, в ночь. А Гриша искренне пожалел, что нет гитары:
— А то я бы это спел.
Я испугался и сжался изнутри, ожидая обычных острот — «еще прокукарекаешь, Грыня, не жохай!», — но ребята промолчали, отнеслись к его словам серьезно.
Потом еще поговорили, пошутили, поулыбались и с ощущением грядущего счастья легли спать. Все складывалось замечательно: мы спим, а поезд мчится — в Ленинград.
Утром, после обычной вагонной суеты и завтрака, собрались обсудить план культурных мероприятий. Неожиданно оказалось, что в отличие от меня, беспечно ждущего новой встречи с волшебно-таинственным городом, ребята уже составили и согласовали конкретный план действий. Они решили посетить кунсткамеру, зоопарк и знаменитый ленинградский цирк. «А потом еще, — строгим голосом сообщила выражавшая коллективную волю девочка-отличница, — в Петропавловскую крепость нужно обязательно сходить, потому что мы в девятом классе будем изучать роман Чернышевского “Что делать?”. Николай Гаврилович написал его в одиночной камере тюрьмы, что находится в крепости».
Я, сердясь про себя, спросил про Эрмитаж. Мне объяснили, что его тоже можно посетить — «если время останется». Эрмитаж привлекал мальчиков коллекцией монет (а я и не знал, что там такое есть!). Картины смотреть явно не собирались — скучно. Поначалу я возмутился, но взял себя в руки и вступил в мирные долговременные переговоры (предстоящая встреча с Городом сделала меня лучше!). Очень по-доброму, пытаясь проникновенно интонировать, стал объяснять, рассказывать истории и проч. Кое в чем пришлось уступить, но «знаменитый цирк» отверг безапелляционно: «У нас всего-то четыре полных дня в Ленинграде, не позорьте меня!». От кунсткамеры отговорить не удалось, но в качества компромисса предложил посетить оперный театр. Оперу ребята не одобряли, а вот на балет сходить согласились. Действительно, «Каменный цветок» Прокофьева потом посмотрели с интересом, гордо восседая в ложе бенуара, предвкушая посещение по тем временам роскошного театрального буфета в антрактах. А вот зоопарк пришлось оставить. Меня убедили, показав на карте, как хорошо он вписывается в маршрут:
— Николай Владимирович, посмотрите! «Петропавлавка» рядом, только речку через мостик перейдем!
Я согласился. Действительно удобно. Да и вид замечательный на крепость со стороны Кронверкской набережной, куда при выходе из зоосада попадаешь.
На следующее утро прибыли в Питер на Московский вокзал. Быстро нашли гостиницу — рядом. Разместились в трех четырехместных номерах. Появилась гид, и мы пошли осматривать город. По Невскому дошли до Фонтанки, постояли, вспомнили чижика. Затем свернули направо в сторону Летнего сада. Прошлись по его аллеям, слушая интересный рассказ гида, полюбовались видами города сквозь знаменитые садовые решетки. Скульптуры были укрыты от осенне-зимней непогоды — их место занимали ящики, поставленные на попа. Экскурсовод, «раскрывая тайну ящиков», рассказала о «самых знаменитых произведениях пластического искусства в них сокрытых». Гришка незаметно для нее изображал фигуры — невинно, без пошлости, для улыбок.
Дальше по Дворцовой набережной дошли до Зимнего дворца, обогнули его с правой стороны и вышли на площадь. У ребят, как они говорили, захватило дыхание. Уходить не хотели. Но я пообещал: «Еще придем сюда, помните — Эрмитаж у нас на завтра запланирован». Посетили Сенатскую площадь, сфотографировались у Медного всадника. Здесь экскурсия закончилась. Ребята с трогательной искренностью благодарили экскурсовода, но было видно — устали от впечатлений. Сели в автобус и уже в сумерках вернулись в гостиницу.
Весь следующий предпраздничный день был посвящен Эрмитажу. Ленинград неожиданно обрадовал солнечным тихим утром. После завтрака мы по уже знакомому маршруту прошли на Дворцовую площадь. Но вчерашний восторг не повторился — бросилась в глаза огромная очередь в музей. Перспектива простоять несколько часов не радовала. «Народ зароптал» — дело могло сорваться. Тут с наилучшей стороны проявил себя Григорий. Он организовал график, «чтобы всем не стоять», а потом, когда группа под моим присмотром расположилась на скамеечке, не только где-то раздобыл «ленинградское мороженное», о котором, как выяснилось, все мечтали, но и разузнал, что для группового посещения есть отдельная очередь и можно ускорить дело. Так и поступили. Взяли специализированную экскурсию для школьников, и проблема с посещением быстро решилась — едва успели доесть лакомство.
Живопись на моих воспитанников особого впечатления не произвела. Объяснение нравилось: гида-искусствоведа слушали, что называется, открыв рот, но на картины бросали лишь беглый взгляд. Экскурсия была рассчитана на школьников, поэтому залы с «петербургскими Венерами» предусмотрительно обходили. Посмотрели лишь самые знаменитые работы. Когда недолгая экскурсия закончилась (дети быстро устают!), я поблагодарил гида за интересный рассказ. Ребята не подвели: они участливо кивали головами: «спасибо, спасибо, очень было интересно!..». Экскурсовод в свою очередь похвалила ребят за проявленный интерес и попрощалась с каждым отдельно. Они были довольны и собрались уже уходить, но я настойчиво попросил их остаться и самостоятельно осмотреть еще несколько залов. Тут вспомнили о монетах. Стали узнавать. Оказалось (к моему счастью, как я понял потом), что сегодня зал закрыт. Попытался было решить проблему через администрацию, напирая на то, что приехали издалека и скоро уезжаем. Но — тщетно, помещение, в котором хранилась коллекция, было уже опечатано и поставлено на сигнализацию — «завтра праздник». Ребята оценили мои усилия и в качестве ответного жеста походили по залам, постояли у картин, впрочем, без особого интереса — лишь соблюдая приличие. Часа полтора они потерпели, потом стали ныть — устали, проголодались. Пришлось вернуться в гостиницу. Вопрос о посещении кунсткамеры решился сам собой: «в другой раз сходим!».
Следующий день прошел по намеченному сценарию: праздник мы отмечали вместе с ленинградцами — с «революционным» энтузиазмом, а вечером состоялся уже упомянутый выше балет…
Наступил последний день — нам предстояло совершить долгожданный поход в зоопарк и Петропавловскую крепость. Утро выдалось дождливым и ветреным, поэтому я надеялся, что в зоопарке мы не задержимся, — зря надеялся. Сначала была нескончаемая «фотосессия» на фоне клеток с животными. Потом девочки, с умилением охая-ахая, несколько часов провели у «площадки молодняка». Мои уговоры отправиться дальше не встретили понимания:
— Посмотрите, какой забавный медвежонок! А вон тигренок спрятался. Давайте еще посмотрим — хоть пять минут!
Мальчишки сгруппировались рядом с хищниками с не слишком скрываемым намерением пошкодить. Я пытался их удерживать, разрываясь между двумя «горячими точками». На мое счастье, пришло время кормления животных, появился служитель. Он направил ребячью активность в иное русло: они стали потешаться, задавая ему дурацкие вопросы:
— А правда, что у вас недавно лев сбежал? А правда, что тигры питаются человеческими жертвами?
Я нервничал. Смотритель лишь посмеивался:
— Не переживайте — дети, они всегда одно и то же спрашивают, я привык.
Лишь через три часа мне удалось закончить столь «содержательное» времяпрепровождение, и мы отправились в Петропавловку — как и планировали — «через мостик».
В крепости взяли обычную обзорную экскурсию. Перспектива созерцания могильных плит не привлекла моих воспитанников, а вот узилище вызвало живейший интерес: осмелели, стали вопросы задавать… Все ждали посещения «камеры Чернышевского». Но экскурсовод рассказала, что Алексеевский равелин, где мучился в застенках знаменитый революционер-демократ, был разрушен наводнением еще при царском режиме. Но сохранилась тюрьма Трубецкого бастиона, где в таких же жутких камерах были заключены знаменитые люди: Максим Горький, брат Ленина Александр и другие. Чуть приуныв, ребята послушно отправились в бастион. Тюремная обстановка, по моему впечатлению, весьма гнетущая, казалось, только добавила им энтузиазма — мои ученики стали проявлять неподдельный познавательный интерес. Наконец наступила кульминация экскурсии: нас завели в камеру, где, как пояснила экскурсовод, полностью воссоздана обстановка, в которой томились заключенные. Она, дабы дать почувствовать состояние узников, попросила полной тишины и отключила электрический свет. В этот момент кто-то снаружи закрыл дверь, громко стукнув металлическим засовом, камера погрузилась в полумрак, наступившую тишину нарушало только неритмичное постукивание капель. Стало жутковато… И в этот момент вдруг «с воли» раздались крики — там явно произошло что-то очень серьезно. Дверь камеры со скрежетом открылась, включился свет, и я услышал, а скорее догадался, что зовут именно меня. Стараясь сохранять спокойствие, попросил ребят обождать, поднялся по ступенькам к выходу и покинул камеру.
В узком переходе каземата было очень шумно. Женский крик раздавался откуда-то из-за поворота, но, эхом отраженный каменными стенами, заполнил весь узкий переход и буквально сбивал с ног. Можно было различить лишь одно слово: «безобразие». Я поспешил к месту события. Сделав несколько десятков шагов, увидел, что смотритель музея — женщина лет пятидесяти — крепко держит растерянного Гришу за руку и взывает о помощи. В руке у Григория был большой напильник. Как выяснилось, смотрительница застигла его на месте преступления — он, незаметно отстав от группы, уединился и попытался перепилить «историческую решетку». Я подошел и, желая как-то ее успокоить, тихим голосом представился. Работница тюрьмы-музея, не сбавляя уровень децибелов и не выпуская руки «преступника», заявила:
— Я работаю здесь больше двадцати лет и ни разу, повторяю — ни разу ничего подобного не видела, — здесь она подняла левую руку с направленным в потолок указательным пальцем вверх. — Я его веду к директору, и пусть милицию вызывают!
Весть о том, что вмешательство милиции все-таки на какое-то время откладывается, несколько меня приободрила, и я с готовностью последовал за бдительной работницей музея, которая отобрала у Григория напильник и победно держала его за рабочую часть, вероятно, чтобы не стереть отпечатки пальцев преступника с ручки. Правой рукой она продолжала крепко удерживать Григория за запястье. Экскурсию пришлось закончить. Ребята пошли с нами.
Кабинет директора находился в отдельном здании. Смотрительница решительно вошла в приемную, не отпуская Гришиной руки, а мне велела подождать. Вскоре они вышли:
— Вас вызывает директор! — гневно прокричала смотритель. — Идите, я послежу за вашими хулиганами.
Я поблагодарил и вошел в приемную. Секретарь, приятная женщина лет сорока, ответив на мое приветствие, негромким голосом, в котором слышалась нотка сожаления по поводу поведения коллеги, сообщила, что Петр Сергеевич меня ждет.
И я вошел в кабинет. Директор, не поприветствовав, начал с выговора: «Кого вы привезли! Неужели непонятно, что к экскурсиям школьников нужно готовить. Какое бескультурье, просто возмутительная безответственность» и т. д. Исчерпав небогатый арсенал негативных характеристик, он передал мне инициативу, напоследок грозно спросив:
— Вы откуда явились такие?
Я не стал оправдываться, представился, извинился, рассказал о школе, о путевках, о впечатлениях от посещения «петропавловки», наговорил комплиментов по поводу музея, экскурсии, поблагодарил и еще раз извинился.
Петр Сергеевич сбросил маску грозного директора, успокоился, сменил тон. Ленинградское воспитание дало о себе знать. Предложил присесть. Вступил в беседу. Узнав, что я историк, повел заинтересованный разговор о преподавании предмета в школе. Поблагодарил за теплые слова о музее. Теперь передо мною сидел другой человек — интеллигентный, седовласый, с тонкими чертами лица, с выразительными, чуть прищуренными глазами.
Директор позвал Ольгу Дмитриевну (так звали секретаря) и попросил организовать нам чай. Я попытался было отказаться, но он не принял моего отказа:
— Сделайте одолжение, Николай Владимирович, составьте компанию. Мы еще не все обговорили.
Чай появился быстро — прекрасного вкуса, аромата и цвета. Попробовал и, стараясь соответствовать ситуации, скромно похвалил. Петр Сергеевич был доволен:
— Подарок грузинской делегации — «Букет Грузии».
— Поблагодарили за то, что среди узников тюрьмы не было грузин?
Петр Сергеевич оценил шутку, искренне обрадовался.
— А вы ведь угадали, ведь действительно не было!
Вернулись к судьбе Григория. Я попросил не давать делу хода, «в целом ведь хороший парень, по сути, еще ребенок».
— Слишком впечатлился паренек судьбою Чернышевского и рассказами о том, что из вашей крепости невозможно убежать. Вот такие плоды нашего просвещения.
Опять посмеялись:
— Гриша собирается музыку написать на стихи о вашем городе: «В Константинополе, у турка…».
— Вы знаете эти волшебные стихи? — Петр Сергеевич с удивлением посмотрел на меня. — Дальше там как замечательно:
Валялся, скомкан и загажен,
«План города Санкт-Петербурга
(В квадратном дюйме — триста сажен»…
Поразительно, но это ведь единственное стихотворение, которое Гумилев посвятил Петербургу[1]. А он ведь «самый петербургский» из русских поэтов — по духу, по мироощущению. Стихи в свое время не были опубликованы почему-то. Но как правдивы, как выразительны! Как замечательно хорошо, что вы их детям прочли. А знаете, не зря вы привезли их в Ленинград, не зря! Лучше они станут — вот увидите».
Директор вернулся к чаепитию. Сделав пару глотков, с хитрой улыбкой заговорил о судьбе Григория:
— А давайте не будем его наказывать! Люди ведь разные. Ваш тезка, в тюрьму попав, стоически все тяготы переносил, даже страдания свои усугубил голодовкой. А вот Григорий ваш, на воле находясь, узнав о посещении тюрьмы, побег замыслил и даже осуществить попытался! Что-то есть в его поступке симпатичное — гумилевское!
Вопрос решился. Директор милицию не вызвал, в школу велел не сообщать. Напильник, правда, не вернул:
— Мы постоянную выставку собираемся сделать из предметов, которые заключенные использовали, пытаясь бежать из нашей тюрьмы. И чего людям не сиделось? — пошутил он на прощание.
Петр Сергеевич встал из-за стола, проводил меня до двери кабинета, пожал руку. Пригласил еще раз приехать.
Я попрощался с Ольгой Дмитриевной, поблагодарил за чай и покинул приемную. В коридоре меня ждали ребята. Они были веселы — знали уже, что дело благополучно разрешилось:
— А «надзирательша» только что ушла, ее секретарь отпустила!
Григорий, ожидая выговора, несмело выглядывал из-за спин товарищей. Но я промолчал: орать не хотелось, а спокойно говорить не мог — Ленинград для меня «закончился»!
Вернулись в гостиницу. Вечером опять собрались вместе. Последний день нужно было как-то отметить. Пошли в кондитерскую, купили пирожные, взбитые сливки. Я продолжал молчать, и отнюдь не в целях воспитания — все стало совсем неинтересным. Мое настроение не передалось ребятам. Они наслаждались питерскими вкусностями. Еще и еще раз возвращались к событиям прошедшего дня, дополняя рассказ новыми забавными, как им казалось, подробностями. Шутили над Григорием: «сколько раз тебя учили от захвата освобождаться — в сторону первого пальца руку крутить надо!»
А он подыгрывал им: артистически опуская глаза вниз, со вздохом отвечал:
— У такой — все равно не вырвешься.
На следующий день перед отъездом я решил с ним серьезно побеседовать. Нас оставили одних. Гриша стоя ждал «приговора». Но слов у меня не нашлось. Ладно, подумал, потом поговорим — может быть. Спросил только:
— Ты напильник в школьной мастерской взял?
— Нет, Николай Владимирович, что вы! Это я папиному соседу в гараже помогал. Ну и свистнул… незаметно.
***
Лишь через сорок лет по служебным делам мне опять довелось побывать в Питере. Стоял июль — необычно теплый и солнечный, «жара тропическая», как говорили ленинградцы. Дел было много, но дни продолжались долго — «белые ночи», — и мне удалось вырваться на прогулку. Отреставрированный Санкт Петербург, сияя турецким евроремонтом, как-то отдалился, стал чужим. Побродил по знакомым местам. Зашел в Петропавловку. Администрация располагалась в том же помещении, что и раньше. Секретарша, молодая привлекательная девушка, ничего не смогла рассказать ни о Петре Сергеевиче, ни об Ольге Дмитриевне.
— Сорок лет прошло! Вряд ли кто-то вам сможет помочь.
Спросил о выставке «орудий побега». Но и о ней она ничего не слышала. Позвонила заместителю директора по выставочной деятельности, но его не было на месте:
— Будет через час, подождите, он вас примет.
Я поблагодарил и распрощался. Вышел на воздух. Дождался орудийного выстрела, понаблюдал за организованным передвижением экскурсантов. В какой-то момент захотелось опять, как сорок лет назад, посетить узилище, спуститься в казематы Трубецкого бастиона и сравнить впечатления. Пристроился к экскурсии, дошел до бастиона, но вдруг подумал о том, что все будет как прежде, только в новых «ценностных красках». Стало скучно. Так и остановился «на пороге» — по-бахтински. Ждать заместителя расхотелось. Пошел самыми длинными окружными дорожками к выходу — в сторону зоопарка. Погода стала быстро портиться. Подул холодный ветер с Балтики, появились низкие серые облака. Не торопясь, покинул крепость, перешел по мостику через канал. Остановился, чтобы на прощание полюбоваться знаменитым видом, который давно стал символом города. Серое небо «опустилось на землю». Золото шпиля поблекло, башня «стала контуром», и Питер вдруг «стал ближе». И опять из глубины памяти всплыли-зазвучали сроки:
В Константинополе у турка
Валялся, порван и загажен,
«План города Санкт-Петербурга
(В квадратном дюйме — 300 сажен)»...
И вздрогнули воспоминанья!..
И замер шаг... И взор мой влажен...
В моей тоске, как и на плане:
В квадратном дюйме — 300 сажен!..
Краснодар, август 2019 г.
[1] В 60-е годы авторство данного стихотворения приписывали Н. Гумилеву, вероятно, ошибочно [ВХ].
