Поскольку это не просто рассказ, а некий литературный винегрет, содержащий отдельные фрагменты мемуаров (которые, по всей вероятности, так никогда и не будут написаны в связном виде), то прошу читателей отнестись снисходительно к разрывам в изложении. Они никоим образом не отражают моей тяги к модернизму. Наоборот, я воспитан в старых «добрых» советских реалистических традициях и хотел бы писать так, как писали классики социалистического реализма. Но как только берусь за клавиатуру, вся стройность, которая задумывается, исчезает напрочь, мысли и события путаются, память даёт сбои, так что из прошлого, самого по себе пёстрого, возникают отдельные пятна. Какие-то кажутся более яркими, а какие-то уже давно потускнели. Тем не менее, каждое из них просится на электронный носитель. Ведь если я этого не сделаю, никто не сможет спасти эти эпизоды нашей советской, антисоветской и постсоветской жизни от забвения. Поэтому начнём сначала.
Омск как штабной центр и Сургут как его филиал
Когда в августе 1969 года практически всех ребят из нашего выпускного курса физического факультета Киевского университета имени Тараса Шевченко забрали в Советскую армию на два года (тут я, слава богу, могу быть точным), я попал в Семипалатинскую дивизию противовоздушной обороны (ПВО), а потом в подчинённый ей Омский полк ПВО. Именно там состоялось знакомство с этим интересным и довольно старым городом (время основания 1716 год). Теперь там живёт более миллиона человек, а тогда он значительно уступал Новосибирску — неформальной столице Сибири — и был городом преимущественно военным. В городе работали многочисленные военные заводы и размещались значительные силы ПВО и армейской авиации. В районе аэродрома даже центральная улица представляла собой старую бетонную взлётную полосу, вокруг которой построили уродливые хрущёвские пятиэтажки, не отличавшиеся от киевских. Именно туда в «моё» время переместили штаб полка. Однако старый штаб ещё частично функционировал и располагался он в центре старого города вблизи речки Омки, далеко от центра впадающей в могучий Иртыш.
Поселяли офицеров-двухгодичников именно в «Старом штабе», в комнате боевой славы, где по-прежнему висели фотографии чем-то отличившихся в прошлом офицеров и солдат. Когда я прибыл туда переводом из Семипалатинска (тоже интересная история, которую отложим до следующего раза), двухгодичников-поселенцев кроме меня было двое, оба из Украины. С одним из них, призванным из Львова Алексеем Д., я потом почти два года служил вместе в отдельной радиолокационной роте в городе Сургут Тюменской области, которая (рота, а не область) входила в состав Омского полка.
Мы прекрасно ладили друг с другом, общались на родном украинском языке, вместе посещали рестораны (чаще всего главный из них — «Сибирь»), ибо еда была только там, а продовольственные магазины были пусты. Впрочем, холодильника у нас не было, так что запастись впрок было невозможно. Ещё одним приятным и полезным занятием транзитных офицеров служило общение с молодыми особами противоположного пола, о подробностях которого я умолчу. Во-первых, я в связи с преклонным возрастом забыл детали, а, во-вторых, в связи с этим же обстоятельством я хочу, чтобы я и мои друзья предстали перед молодым поколением читателей в наилучшем свете. Однако социальные аспекты общения полов в городе Омск того времени заслуживают некоторого упоминания, чтобы упомянутое молодое поколение не думало, что Советская власть, вообще говоря, была очень хорошей и только с едой случались некоторые заминки.
Итак, в городе было много красивых девушек и женщин постарше, но с весьма незавидной судьбой, так как мужская часть населения была поражена страшной русской болезнью — пьянством — до такой степени, что впала в хроническую импотенцию. И это не фигура речи, а реальное положение вещей на тот момент (не знаю, как сейчас, ибо не был в этом гарнизонном раю с 1971 года). Поэтому, мне доводилось наблюдать (а, иногда, становиться их невольным участником) потрясающие эпизоды, когда на мосту через Омку красивая девушка подходит к военному и просит его пойти с собой, обещая ему за это бутылку водки (единственный товар из продовольственного списка, который с полок не исчезал никогда).
Поскольку военные своим сексуальным преимуществом пользовались с удовольствием, ненависть определенной части гражданского населения к людям в погонах зрела в сердцах и выливалась наружу в самых различных обстоятельствах, особенно, если была предварительно подогрета этим самым алкоголем, вокруг которого вертелась вся общественная жизнь города после окончания рабочей смены, а иногда и до окончания трудовой вахты. Однажды, я посетил сей мир в его минуты роковые, когда рабочий класс в очередной раз решил одним ударом покончить с ненавистной ему прослойкой в мундирах. Революционная ситуация назрела в уже упомянутом ресторане «Сибирь», куда я забрёл вечерком с незатейливым желанием пообедать.
Так как шутить с голодом не стоит, то я подстраховался в любимом ресторане на славу. А именно, подружился с швейцаром, давая ему регулярно положенный рубль (тогда это было не так мало!) за свободное место в трапезной (иногда, в случае аншлага, постоянным клиентам даже выставляли дополнительные столики). Естественно, и с официантками познакомился. Так как я не напивался и не приставал, то отношения установились самые благоприятные. Например, девушки сообщали, что имеется сегодня в меню вкусненького. Не думайте, кстати, что я был богатеньким Буратино. Я был бедненьким Буратино, так как до прибытия в часть на службу (то есть в северный таёжный формально хантыйский Сургут) мне выплачивали лишь какие-то следовые количества денег, и лишь переводы от любящих родителей поддерживали бренное тело в надлежащей форме.
В этот раз мне поставили дополнительный стул за маленький столик возле выхода на кухню, откуда открывался обзор на весь зал. Он когда-то был шикарным этот зал, когда омские купцы-староверы закусывали икрой и сёмгой качественную водку. Но и в этот раз купцов мне увидеть не удалось. Вместо них сидели несколько офицерских компаний с дамами нелёгкой судьбы, кое-где наслаждались едой парочки в приличной одежде. Но много было и местного рабочего люда, кое-кто из них явно отсидел свой срок. Их часто называли тогда химиками, ибо советская власть направляла многих бывших заключённых, отсидевших свой срок или часть его, на стройки и предприятия «большой химии». В Омске такую роль играл, в частности, громадный шинный завод.
Я углубился в тарелку с борщом, которую быстро принесла моя приятельница-официантка, радуясь моему аппетиту. Сейчас я бы такую тарелку не осилил, но тогда, оголодавши за день и замёрзнув в серой повседневной шинели (парадную я так никогда и одел, хотя отрез сукна, выданного неприятным старшиной-заведующим вещевым складом, дотащил до Киева на дембель) под фирменным омским ветром, я испытывал настоящее блаженство. И вдруг в эту идиллию ворвались тревожные нотки. Я поднял глаза.
К двоим парням с лётными голубыми лейтенантскими погонами, ещё совсем мальчишкам, сидевшим за отдельным столиком с дамами постарше себя, всем своим видом высказывавшими благородное намерение подучить молодое поколение искусству любви, подошли изрядно подвыпившие личности уголовного окраса. Бурно начавшуюся дебютную стадию драки я не то что не заметил, а как-то не осознал, но, когда столик лётчиков с тарелками, бокалами и снедью полетел на пол, понял, что дело заварилось нешуточное. К павшему столику рванулось ещё несколько гражданских активистов, к счастью без булыжников-орудий пролетариата. Но тут раздался голос пехотного полковника, который до того мирно сидел с друзьями поодаль: «Офицеры, наших бьют!» Мгновенно явилось чудо воинской дисциплины, доблести и тактической грамотности: мы рванулись на поле боя, прикрывая фланги. Когда я говорю «мы», то с грустью признаю, что и я там был. Вообще-то я отнюдь не склонен слушаться начальства, но в данном случае какая-то пружина заставила встрепенуться (заметьте, я был на тот момент абсолютно трезв). Может быть, это было чувство справедливости, или морды нападавших мне не понравились? Сейчас собственную мотивацию, да и морды эти, уже и не вспомнить. Вообще, драка эта проходила, как в тумане. А по прошествии многих лет туман и вовсе сгустился.
Итогами боестолкновения были два чётких результата. Первый заключался в том, что нападавших и примкнувших к ним несколько десятков человек выкинули на улицу. Потом швейцар выдавал по очереди мёрзнувшим на улице бедолагам сданные ранее вещи. Приехавшая после драки милиция признала, что никто не забыт, никто не забит, и рабочий класс назавтра сможет продолжать производственную активность. Зачем им было нападать на тихих парней в лётной форме? Может быть за счастливые лица ребят, выпускников училища, ощутивших себя хозяевами жизни, обласканных государством и, главное, женщинами этого государства.
Вторым результатом событий была масса побитой посуды и частичная неуплата проигравшей стороны за принесенные блюда. Пришлось победителям, в том числе и автору этих строк, заплатить за банкет, чтобы не выйти из доверия у персонала. К сожалению, этим не ограничилось. Столы были сдвинуты, а офицеры объединены дружеской попойкой. Домой, в гнусную общагу, я добрался не сытым, а пьяным. Увы, приключений разного характера в этом ресторане изведал я немало и после этого мерзкого события. А ведь хотелось только вкусно поесть.
А теперь наступило время рассказать про место моих ночлегов — старый штаб и, в частности, его жемчужину — комнату боевой славы. Старый штаб, как и положено «старому» учреждению, располагался в старом здании. Сослуживцы говорили мне, что тут когда-то квартировал штаб Колчака, но, хотя доказательств этому не было никаких, судя по очевидной ветхости этого строения, такое в принципе было возможно. Именно ветхость подвигла начальства на переселение из центра города на периферию, хотя и близкую к месту службы воинов ПВО.
Ещё одной изюминкой старого штаба был его туалет. Размещался он на втором этаже (а этажи в доме были высокие, метров на четыре) и был многоочковой конструкции. То есть, над общей зловонной дырой разместили деревянный насест с целым рядом близко расположенных (для солдатской смычки задницами) дырок. Беда заключалась в том, что пустое пространство простиралось вглубь ниже первого этажа, заканчиваясь зловонной ямой. А насест, расшатанный солдатскими сапожищами, держался на честном слове «колчаковских» строителей. Посещать его было, увы, необходимо, но впечатление складывалось жуткое: насест раскачивался, вынуждая к сугубой осторожности движений. Упасть с высоты десять метров в море фекалий несомненно закончилось бы смертью для неудачника. Хорошо ещё, что нас там было мало: двухгодичники да с десяток солдат, блюдущих военное имущество, так что как-то обошлось.
А между тем, время шло, и холодная сибирская осень, перешедшая вскорости в очень холодную зиму, вступала в свои права. Как это ни странно, но в комнате боевой славы было достаточно тепло, однако выбираться наружу надо было по неотапливаемым лестницам. Поскольку, кто-то из солдат готовил горячую пищу для коллег в кухне, которую я ни разу не посетил, то воду для котлов носили вверх и вниз из колодца во дворе. Вода проливалась на шаткие ступени и замерзала, причём слой льда утолщался с пугающей быстротой. Оставалось только держаться за перила, но вот они-то и отсутствовали! Не знаю, было ли это отсутствие вызвано разрухой при переезде, советским военным разгильдяйством или колчаковской традицией, но отсутствовали не только перила, но и ямки, где они должны были крепиться. При такой высоте этажей и отменном качестве льда приходилось красться вверх и вниз вдоль грязной стены, что представляло особенные трудности, если крадущийся был в некотором подпитии.
Однако, в похолодании был и свой плюс: стало меньше смердеть. Дело в том, что неподалёку от воинского центра стоял городской морг, где, судя по запаху, холодильника не было. Когда ветер дул в сторону штаба, мы чувствовали себя, как на фронте, где убрать трупы не представлялось возможным. А морозец сработал как холодильник, и в этом смысле стало легче.
Читатель спросит: а какого чёрта ваша троица сидела в таком неприятном месте, а не разлетелась наконец на постоянные места службы? Этот читатель продемонстрирует таким образом полную наивность. Ведь мы сидели не просто так, а шили брюки и шинели, а также тачали сапоги! То есть, конечно, не мы сами это делали, а гарнизонное пошивочное ателье. Мы их не торопили, так как подозревали, что пребывание в Омске при всех его прелестях (описанных в настоящих заметках) может показаться наслаждением Эдема в сравнении с ожидающей нас воинской провинцией. (Замечу на полях, что наши подозрения полностью оправдались!) Но по сути мы были правы, так как шить всё это тряпьё могли только в больших городах, где такие ателье были предусмотрены, а в Сургуте, куда попали мы с Алексеем, и в Майкаине, куда занесло Ивана, что такое воинское ателье не слыхали с колчаковских времён, а, скорее всего, никогда.
Настырный читатель снова не угомонится: а сапоги ведь не тачали кустарным способом в описанное время; их выбирали по размеру готовыми! Он будет прав, наш разумный читатель, но он не служил в Советской Армии, а поэтому о многом не может и догадаться. К его сведению, офицерам на два года выдавали две пары сапог: яловые и хромовые (рядовой состав носил менее престижные и качественные кирзовые сапоги — так называемые кирзачи). Блестящие хромовые сапожки годились для лета, но сибирской зимой от холода защитить не могли. Кроме того, их кожаные подмётки скользили бы на льду и промокали в снегу. Более тёплые яловые их собратья тоже не спасали от сибирских вьюг и трескучих морозов, но в межсезонье годились бы, если бы не одно «но».
Этим «но» так же, как и в случае хромовых, была, как говорят военные, штатная, тонкая подошва. Знающие люди сказали нам, что её следует заменить на толстую резиновую, приклеенную и прибитую настоящими сапожными гвоздями к основе. В общем, целая технология эпохи развитого социализма (если что, это аутентичный термин той самой эпохи). Гарнизонная сапожная мастерская соседствовала с портняжной в том же здании. Естественно, что мы послушали добрых советчиков (ведь жили мы в стране Советов!), и в сапожную мастерскую тоже пошли. Помню, что квалифицированная работа и прекрасный материал (он выдержал год, а нахаживал я на службе десятки километров в день) стоили сущие копейки.
Именно в сапожной мастерской у меня состоялась интересная случайная встреча. Когда девушка-приёмщица вызвала мастера, чтобы я ему объяснил суть проблемы и высказал свои пожелания, в каморку вышел ещё не старый еврей, из тех евреев, которых уже больше никто не увидит на земле, а именно, настоящий украинский мастеровой еврей с истинно национальным чувством юмора. Взглянув на меня и сапоги, он сразу разобрался с обоими. Сапоги, как я уже заметил, прослужили до починки целый год, а потом после починки уже в Сургуте выдержали до моего дембеля и были подарены в августе 1971 года узбекскому бойцу рядовому Абдурахимову на его предстоящий осенью дембель. А меня мастер завёл к себе в комнату, куда позвал ещё одну свою сотрудницу, тоже еврейку из Украины. Оба они попали в Омск во время эвакуации (точнее, бегства, ибо Сталин, как известно, эвакуацией евреев не озаботился из принципиальных антисемитских соображений). Детали разговора я не помню, но то, что он был очень тёплым, в памяти осталось. Кстати, в то время в Омске и области проживало около 10 тысяч «анкетных» евреев. Юмор истории с сапогами заключается в том, что, когда через год в Сургуте я нашёл сапожную мастерскую (естественно, не гарнизонную, поскольку в нашей дыре понятие «гарнизон» отсутствовало), то сапожник тоже оказался евреем! Вдумайтесь, в Сургуте, в центре Ханты-Мансийского автономного округа, а по совместительству в центре нефте- и газодобычи! Он очень развеселился, когда я поведал ему, что это еврейские сапоги. Кстати, его помощником был кореец.
Раз уж я отвлёкся на национальные проблемы, то расскажу ещё несколько жизненных историй армейского происхождения, показывающих, что национальные проблемы в России никогда не были решены, да и не решались, а только усугублялись со временем. Думаю, что под тяжестью этих проблем нынешняя Россия развалится, как развалилась и более обширная Россия, которую большевики стыдливо называли Советским Союзом.
Итак, история первая, омская. Волею обстоятельств, о которых здесь не буду рассказывать, чтобы не удалиться от первоначальных намерений на бесконечность, я как-то оказался (во время командировки в Омск) в деревне под Омском. Ночевал я в украинской хате потомков столыпинских поселенцев. Почти все жители этой деревни были соплеменниками моих хозяев и говорили на украинском языке, но в паспорте они были записаны русскими. Советская статистика — та ещё лгунья! Несколько домов принадлежали так называемым русским (кто они были на самом деле не знаю, скорее всего эрзяне-мокшане, как, например, сибиряк Василий Шукшин). Узнать, где жили украинцы, а где — русские не составляло труда, а именно, вокруг украинских хат были разбиты садики, которые ограждались забором. Русские жители садиками пренебрегли. Их не было начисто.
Утром я вышел во двор, дабы унять лёгкую головную боль, вызванную горячим гостеприимством. И вдруг мне показалось, что я сошёл с ума. Обычные мужики в традиционных ватниках (ныне символах путинской России) бегло говорили между собой на иностранном языке, которого я не знал. Я не знаю немецкого, французского и итальянского, но, тем не менее, отличаю немецкую речь от французской или итальянской. Конечно, с идентификацией каталонского языка я бы не справился, но откуда в Сибири взяться каталонцам? Мой хозяин развеял мои сомнения в собственном ментальном здравии. Оказывается, это были тоже местные жители, немцы, изгнанные из Поволжья во время Второй мировой войны, но немцы не «простые», а выходцы из какого-то княжества, где язык от нынешнего литературного немецкого сильно отличается. Екатерина Вторая переселила их в Поволжье, где в отрыве от других носителей немецких диалектов они сохранили своё наречие в первозданном виде, таким образом напугав заезжего офицера. Надеюсь, что у них и их потомков хватило ума убраться нынче из гостеприимной России, так как, судя из Интернет-сообщений, этнические немцы теперь вынуждены стесняться своего происхождения.
Вторая история, сургутская. Коренные жители этих мест — ханты, интереснейший народ, особого внешнего вида, очень добрые люди, нещадно спаиваемые и эксплуатируемые русскими и татарами, составляющими большинство в тех местах ещё со времён Золотой Орды и казаков Ермака. Хантов очень мало осталось, они вымирают. Это одно из многочисленных преступлений российского империализма (феодального, капиталистического, социалистического, путинского). Нефть и газ добывались в «моё» время тремя группами специалистов: украинцами с Западной Украины, казанскими татарами и азербайджанцами. Но это были текучие кадры. С другой стороны, в быстро растущем городе, за первенство в городском управлении подспудно и непрерывно шла борьба между русскими и татарами, татарами сибирскими, предки которых пришли в хантыйские земли во времена хана Кучума. Все средние производственные управления, механизированные колонны, разные мелкие учреждения возглавлялись татарами. Райком партии, райисполком, милиция, КГБ, крупные производственные объединения руководились русскими, в основном, присланными «с материка».
На уровне простого народа, в клубах, на танцплощадках, просто на улицах иногда вспыхивали драки между татарами и русскими. Но это не было таким массовым явлением, как настоящие бои между казахами и русскими в Семипалатинске, где я начинал свою воинскую службу (читатель не найдёт сообщений об этом в прессе, занятой преимущественно новостями о безголосых поп-дивах). А вот драки, не связанные с национальными особенностями, а проистекающие от заселения города вынужденными поселенцами, отсидевшими в тюрьмах и на «зонах», случались каждый день, и часто заканчивались летальным исходом.
С моими знакомыми сибирскими татарами, которых я встретил в Сургуте впервые в жизни, я подружился случайно, в ресторане (да, ухмыльнувшийся читатель, именно там!), куда удавалось выбраться примерно раз в неделю в тёплое время года (t° > — 25°C). В остальное время я питался вместе с остальными холостыми офицерами в солдатской столовой. Это было дёшево, невкусно и очень опасно. Несколько наших бойцов получили язвенную болезнь или гастрит, а однажды произошло массовое отравление омерзительными консервами «селёдка в желе». Я тогда отделался лёгким испугом, а один парень-радист чуть не отдал армейскому богу свою молодую душу. Кстати, в солдатской столовой я впервые вкусил сушёной картошки, сдобренной комбижиром, напоминающим по запаху и консистенции (а может быть, и по вкусу?) солидол.
На фоне уголовных морд, населяющих район нефте-производственного управления (НПУ), где был расположен ресторан, татарские ребята производили впечатление каких-нибудь вежливых японцев (с последними я познакомился, а со многими и подружился уже в 90-е годы, когда Совок врезал дуба). Поскольку у меня и моих друзей-двухгодичников никаких предубеждений против татар не было, общение с ними стало совсем дружеским. Мы рассказывали друг другу про реалии жизни в своих местах. Для них это было развлечением, а для меня — полезными сведениями, позволявшими выжить во враждебной среде. Например, они научили меня ходить иногда (чтобы не примелькаться) в столовую райкома партии (я был в военной форме с эмблемами связи, которые для нетренированного глаза издалека могли сойти за эмблемы чекистов-охранников местной «зоны», ибо их по старой привычке немного побаивались и пускали в «режимный объект»). Там было всё свежее и вкусное, в то время как в городе к середине зимы уже не было ничего, даже водки. Дело в том, что навигация на Оби продолжалась в течение короткого времени, а железную дорогу построили уже после моей демобилизации. Грунтовой же аэродром же раскисал осенью и весной, а настоящий, с бетонным полем, тоже построили после моего отъезда.
Зима в городе была очень холодной, вплоть до — 55°С, а в некоторые недели и очень снежной. Правда пурги никогда не бывало: тайга была низкорослой, но всё-таки спасала от вьюг. Однако заносы для нашего военного городка были реальной катастрофой. Сугробы наваливало высотой до 3 метров, а от бетонки, которую чистили районные власти, до радиолокационной станции на холмике, где стояли дизеля, дававшие нам животворное электричество, расстояние составляло порядка 1, 5 км. Вручную такое количество снега расчистить нам было не под силу. Деньги на заказ тракторов и бульдозеров из города никто не выделял, а город нас не жаловал. До эксцессов, как в Омске, не доходило, но и симпатии к защитникам Родины никто не проявлял. Поэтому рассчитывать на шефскую помощь было нечего. Топливо заканчивалось. Наша жизнь висела на волоске. А радиолокационная станция, где стояли дизеля, временно была «моей» после отъезда в долгий отпуск начальника станции, кадрового старшего лейтенанта Г.
Дождался я дня, когда дежурным по части заступил двухгодичник, замполит роты, Гена Т. (Он в своё время отслужил, точнее переслужил, в погранвойсках четыре года и дослужился до старшины — редкость для солдата-призывника, а в 1969 году ему присвоили звание лейтенанта и послали ЕЩЁ раз на срочную службу, но уже офицером) По моей просьбе он дал мне в помощь сержанта, казанского татарина Абида Валеева, и поплелись мы пешком за 15 километров в город. Уж не помню, попались ли нам попутки, но до города мы добрались и обратились к моим приятелям за помощью. Обошли все мехколонны, согласовали очерёдность работ и номенклатуру техники. Они обещали прислать машины завтра. Причём машины были классные, например, американские трактора “Caterpillar”.
На следующее утро наступление американско-татарской техники на снежные завалы состоялось. Машин оказалось даже больше, чем надо. Ребята-рабочие отказались от любого вознаграждения, сказав, что они понимают наше положение. Когда я отрапортовал командиру роты, капитану Захару А., что дорога для бензовозов открыта, он даже не поблагодарил, только полюбопытствовал, а как с механизаторами связаться помимо меня. Мой ответ его огорчил, так как заключался он в том, что его просто пошлют, причём он догадался, куда именно. Тогда он спросил, а не мог ли бы я в дополнение организовать бесплатный завоз солярки? Видимо, после этого у меня появилось такое выражение на лице, что он тут же отказался и от этой идеи, и поехал перечислять деньги поставщикам горючего. К счастью, командир к моим друзьям-инженерам, спасшим нас в минуты погодного катаклизма, не успел подобраться со своими наглыми предложениями, а то мне было бы очень стыдно.
Капитан недаром предложил мне осуществить бесплатные поставки. Дело в том, что выделенные начальством деньги на горючее он намеревался украсть. Вообще говоря, Советская армия была построена таким образом, что раскрадывалось всё, что возможно. Например, старшины из складов в Омске крали новое солдатское обмундирование, а солдаты ходили в обносках. Наш командир роты только на пересортице мяса для нашей столовой, операции, которую он регулярно проводил вместе с начальником базы снабжения нефтяников, зарабатывал бОльшую сумму, чем получал законного денежного довольствия. Раскрадывались все дефицитные продукты, поставляемые в нашу отдельную роту, например, сушёная рыба, которую мы в её рыбьи глаза не видели, гречка, манная крупа, сухофрукты. По документам всё это изобилие значилось, в чём я убедился сам, будучи в конце службы назначенным местным членом вышестоящей комиссии по проверке снабжения роты провиантом. Комиссия всё честно зафиксировала, но воз оказался на том же месте, ибо внешние члены комиссии получили от Захара по дефицитному телевизору. Эти произведения советской промышленности поставлялись нефтяникам, но до них не доходили. Возвращаясь к продовольственной проблемы нашей воинской части, должен признать, что сушёная картошечка и просроченные консервы всегда были к нашим услугам, так что желудочно-кишечный тракт радиолокационного воинства подвергался постоянной опасности, составляя фрагмент тягот и лишений военной службы, о которых талдычили написанные сытыми штабистами уставы.
Как мне кажется, я достаточно выпукло описал некоторые характерные черты штабного города моей армейской молодости и тогда ещё маленького, но уже очень противного, города, где я служил большую часть времени. Если судьба позволит вернуться к мемуарам, напишу ещё что-нибудь занимательное из этой серии. А пока хочу перескочить к моему неожиданному визиту из Сургута в Омск в 1970 году по вызову КГБ, вернее особого отдела моего полка. Заодно, в конце концов объясню, причём тут Владимир Ильич Ленин и его посмертные приключения.
Вызов на ковёр
Советскую власть я не любил никогда, хотя активным диссидентом тоже не был, будучи уверенным, что она лопнет только много позже моей естественной кончины. Так зачем же ускорять её, кончину? То есть героизма в борьбе с порочной системой социалистического государства я никак не проявлял. Однако, государство было построено на системе доносов, я трепался не в меру, мои собеседники исправно доносили (сейчас они, конечно, оправдаются тем, что время было такое, но доносили же не все?). Так как фактов у них не было, они доносили про обрывки фраз, какие-нибудь ехидные замечания по поводу (а поводов хватало), иногда и выдумывали от начала до конца. Так что «дело» моё росло, передавалось из Киева в Новосибирск, оттуда — в Семипалатинск, оттуда — в Омск. После дембеля, дело переслали в Киев, где оно иногда выпускало протуберанцы в виде запрета запрашивать у зарубежных коллег оттиски их публикаций. Серьёзных последствий не случилось, за исключением высочайшего отказа поехать в ГДР на совещание физиков соцстран, работающих в области твёрдого тела. Характерно, что уже в независимой Украине, в новом тысячелетии мне дважды пытались заткнуть рот за критику отечественной бюрократии (плоть от плоти российской). Сначала запретили печататься в Журнале Национальной академии наук «Вестник НАН», а потом с помощью специального репрессивного решения, уничтожившего прекрасный журнал «Экономист». Там я стал печататься после изгнания из «Вестника», так как редактор «Экономиста» отказался требуемый начальством запрет на мои публикации воплотить в жизнь самостоятельно. ГБ жило, живо и будет жить во всех осколках лопнувшего СССР.
А ведь так хорошо происходило поначалу смягчение режима! В 1988 году я впервые выехал за рубеж, в туристическую поездку в Египет. Так там наш куратор от КГБ меня вначале подозревал в нелояльности, но когда в Каирском аэропорту я спокойно прошёл мимо девушек Израильской компании Эль-Аль, он успокоился настолько, что уже в Каире даже отказался пойти со мной в коптский храм, отправив меня туда одного. Впрочем, до храма я не дошёл по иным причинам. Парадокс нашего бытия заключается в том, что Родину я не покинул, а в Израиле так и не побывал, о чём очень жалею.
Но в описываемое время бурной молодости этот большой путь под надзором КГБ только начинался. Весной 1970 года меня вызвали из Сургута в Омск. Про причину я легко догадался, так как приезжавший до этого в роту особист допрашивал в качестве свидетелей всех офицеров и многих солдат, а на меня поглядывал хищным взором. Да и многие ребята «раскололись» и предупредили меня.
Что же мне, такому невинному и инертному, инкриминировали? Это выяснилось на допросе в особом отделе штаба полка, куда я пошёл в Омске, предварительно поселившись в районе штаба в военной гостинице «Золотой клоп». Это, конечно, условное народное название, а официальное — я от старости запамятовал.
Главным обвинением было то, что я на своей «Спидоле» слушаю вражье радио и распространяю вражью же пропаганду. Я действительно слушал английское «Би-Би-Си», американские «Голос Америки» и «Свободу» и израильскую станцию «Голос Израиля». Замечу для особенно брезгливых, что нынешнее паскудное, левое антисемитское «Би-Би-Си» я не слушаю и не смотрю. Они уже докатились до фальсификации фотографий и видео. Но тогда это была прекрасная радиостанция (телевидение по понятной причине я смотреть не мог). Особенно мне нравились политические передачи Анатолия Максимовича Гольдберга. Его бархатный голос я помню до сих пор.
Но на русском языке передачи зарубежных радиостанций варварски глушились даже в провинциальном Сургуте. Мне кажется, что на эти профилактические действия шло больше денег, чем на Советскую армию вместе с Военно-морским флотом. Поэтому, в основном, я слушал англоязычные новости и политические аналитические передачи (спасибо моим незабвенным замечательным родителям, которые своего лентяя учили английскому, да и не только).
На обвинение особиста я отвечал покаянно: «да, слушал». Но ведь это не запрещено законом? Особист парировал: «А вот распространение пропаганды попадает под статью!» А вот тут ответ был простым и неоспоримым: «по-русски глушат, а в английском никто из моей части не понимает ни слова!» Кстати, я ребятам ничего не рассказывал, так как полученные мною сведения их абсолютно не интересовали.
Второе «тяжкое» обвинение заключалось в том, что я прогнозировал, и говорил это действительно вслух, что Япония в недалёком будущем обгонит Советский Союз по объёму валового национального продукта, что вскорости и произошло. На это я, наивно глядя в глаза следователя, сообщил, что в своих прогнозах основывался исключительно на данных газеты «Правда», где публиковались данные о темпах промышленного роста ведущих стран мира. Посчитать сложные проценты не составляло труда. И вот тут-то он меня и уел: «Простой советский офицер не способен это посчитать. «Правда» не для того предназначена, чтобы он с карандашом над ней работал! А Вы её интерпретируете и дополняете. В этом и есть вражеская пропаганда!».
Ещё одной инвективой было то, что я вечно сетовал на то, что солдат не хватает, поэтому не возможно ни их обучать, ни должным образом боевую работу вести, ни за хозяйством следить. Кстати, это было общим местом, то есть об этом говорили все, потому что в Советской армии солдат не хватало всюду, кроме особых частей, куда нам вход был заказан. Но моё особое прегрешение заключалось в том, что я заметил интересную закономерность: при штабах всегда был полный комплект срочно служащих солдат, и, кроме того, они набирались по возможности из русскоязычных ребят. У нас же призывники из Средней Азии оставляли не менее трети личного состава. Они были неплохими людьми, но русским языком владели отвратительно, что делало невозможным их использование на «интеллигентных» позициях планшетистов или радистов. А ведь у нас были технические войска!
Кроме того, зоркий глаз антисоветчика, который, как известно, не дремлет, подметил ещё один штабной прикольчик. А именно, каждой отдельной роте и батальону был приписан грузовой автомобиль. Он, во-первых, должен был в случае тревоги немедленно доставлять живущих вне части офицеров в эту самую часть, а в остальное время — мотаться по различным делам, ибо их в таком большом хозяйстве невпроворот: и грузы привезти, и солдат в баньку отвезти, и на аэродром командировочных доставить. И эти автомобили выделялись вышестоящим командованием (не помню, на сколько лет рассчитан был этот автомобильчик перед заменой, но расчёты были правильными, как поведали мне знающие люди). Однако, грузовички лишь числились за отдельными подразделениями, а ездили на них старшины-заведующие складами при штабах. Конечно, там были и штатные «газики» для командования, и несколько грузовых машин для хозяйственных нужд, но наглые старшины (теперь эту функцию выполняют прапорщики) забирали себе дополнительные автомобили, оставляя периферию без транспорта. Каждый крутился, как мог, поэтому у нас тоже был худосочный списанный автомобильчик, но не всегда он оправдывал наши надежды.
Так что я был справедливо уличён в антисоветчине. С меня взяли объяснительную и выгнали вон. Интересно и симптоматично, что в нынешней Украине XXI века меня опять уличили в антигосударственных взглядах того же сорта. Читателю будет интересно, как русская имперская традиция преодолевает временные и пространственные границы, разницу в государственном строе, языковые барьеры и национальные особенности. Итак, не в какой-то там армии, а в целой Национальной академии наук Украины (НАНУ) есть Президиум (В Российской академии та же структура: сублимированный Совок). Это совокупность людей, которая Академией управляет. Число их не мало. Кроме пожилых академиков, там числится большой отряд обслуживающего персонала, со степенями и без. Здание Президиума хорошо отапливается зимой, в отличие от корпусов научных учреждений, где отопительный сезон сокращается, а температура всегда далека от комфортной. Это и не удивительно. Ведь средств на НАНУ государство выделяет меньше, чем необходимо на зарплату плюс коммунальные платежи. Про средства на научное оборудование и расходные материалы я даже не заикаюсь. Это — Фата Моргана в облаках.
Зарплата научным сотрудникам тоже не выплачивается полностью, работаем неполную рабочую неделю. Командировки не оплачиваются вовсе. А для работников Президиума всё в ажуре. Им содержание никогда не уменьшается, так как они сами и решают, где сократить, а где нет. То есть то же распределение благ, начиная со штабов, а не с боевых частей (top-bottom, а не bottom-top, как необходимо с деловой точки зрения). Русская традиция, в корне отличающаяся от англосаксонской или германской. Естественно, что я такой передел пряников всегда осуждал публично. И меня за это поносили и поносят: нет, теперь не как антисоветчика, а как несознательного гражданина, который не знает, что начальство надо беречь, холить и лелеять, а научную работу можно сделать дома на коленке — не велики цацы! Так осуществляется пресловутая преемственность, наша неизбывная традиция, наша характерная черта, наша особинка, когда мусор (имею в виду не полицейского, а информацию о недостатках) не выносится из дому, а начальник всегда прав, потому что — начальник.
Печальные последствия визита в Омск. Госпиталь как образчик советского образа жизни
Выйдя из допросной, я почувствовал себя плохо. От туалета уже не было не оторваться, боли были адские — начиналась дизентерия, которая никогда не выпускала из своих грязных рук воинские подразделения, расположенные в Сибири. Конечно, потом друзья смеялись надо мной, нагло утверждая, что я в прямом смысле укакался от страха на допросе. Но это — злостная клевета. Ведь бактерии, вызывающие дизентерию, представляют собой объективную реальность, данную нам в ужасающих ощущениях, а не психологическую травму, нанесенную Комитетом госбезопасности. Так как я был в штабе, то, узнав адрес военного госпиталя, направился туда. Доехать до госпиталя, не испортив единственные армейские штаны, в которых убыл из Сургута, удалось. Больше про свои неаппетитные симптомы писать не буду, а напишу о госпитале.
А находился (как показывает Гугл, и сейчас находится) госпиталь в центре города, на правом берегу Омки. Госпитальные помещения были, в основном, одноэтажными, с большими окнами и изрядным расстоянием до потолка. Однако, дореволюционные здания были ветхими, требовали ремонта, а окна еле держались в оконных проёмах. В палатах содержалось много военнослужащих одновременно. В нашем инфекционном отделении больных было очень много, большинство с гастритом, язвой желудка и дизентерией — следствием некачественного питания. Офицеры до капитана включительно и срочно служащие содержались вместе, что не вызывало никаких проблем, ибо всех нас объединяли общие горести.
Как можно было помещать больных с разными инфекционными болезнями в одну палату, удивляюсь до сих пор? Я с этим сталкивался и ранее, когда лежал с воспалением лёгких в Октябрьской (ранее и ныне, Александровской) больнице родного города Киева. Со мной лежали люди с гриппом, гайморитом и непроходимостью кишечника. Больной с непроходимостью умер ночью в тяжких муках и мы, больные с высокой температурой, искали медсестру, которой не было на посту. В палате в омском госпитале, к счастью, никто не умер. Но солдат с лямблиями в печени (он смешно говорил: «с блямбами») вполне мог дополнительно заразиться от нас, дизентериков, и помереть.
Военный госпиталь — это вам не обычная больница. Военный госпиталь — это возможность на время откосить от армии. Да, кормят там неважнецки, палаты человек на 10, новую заразу можно подцепить, но это лучше, чем в казарме на 100 человек с питанием сушёной картошкой и ядовитыми консервами. Кроме того, ночью можно спать, а не мыть пол с тряпкой под пинками старослужащего или дежурить где-нибудь в вонючем закутке. Поэтому в госпитале кантовалось немало солдат срочной службы, которые отлынивали от неё. Совершать сей подвиг, иногда в течение месяцев, можно было только, получив справку от начальства, что ты ещё болен и нуждаешься в больничном уходе. Почему же военврачи такие справки давали? А вот почему: им нужна была рабочая сила.
Госпиталь занимал огромную территорию, был в запущенном состоянии, большинство построек требовало немедленного ремонта, снег надо было с крыш сбрасывать, грузы между корпусами надо было переносить, а денег не выделяли, рабочих, естественно, тоже. Но вылечившийся крепкий и достаточно умелый солдат — особенно хитрюга славянского происхождения — является находкой для завхоза. А он уже делает заявки врачам на дармовую рабсилу. Конечно, в нашем «чумном» корпусе выздоровевших работников не держали, они кантовались, в основном, в хирургическом отделении.
Врачи и медсёстры в госпитале в то время были очень квалифицированные. Например, заведующий нашим отделением был ветераном Второй мировой войны и спасал нас грамотно и с любовью. Когда я, не усвоивший только что преподанный мне урок, вякнул что-то касательно непорядков с хозяйственными работами, он позвал меня к себе и сказал, что я молодой «шлимазл» и посоветовал прекратить заниматься чепухой. Подполковник употребил иное выражение. Скрепя сердце, я всё же прекратил, но только на время пребывания в госпитале. Кстати, осведомлённый читатель должен понять, почему заслуженный ветеран, с грудью, увешенной орденами (о чём свидетельствовала доска почёта), не стал полковником медицинской службы. Мне об этом с грустью говорила красивая медсестра, за которой ухаживали все обитатели нашей палаты, кроме пожилого старшины, у которого была какая-то редкая болезнь, сочетавшаяся с тривиальным антисемитизмом.
Когда активная фаза болезни прошла, я стал интересоваться окружающей жизнью. А она была очень насыщенной, хотя и не аристократически безукоризненной. Мы должны были ходить в госпитальном рванье, но под матрасами были припрятаны солдатские обноски, переданные в общее пользование ещё предшественниками (большой привет сторонникам дезинфекции!). Их надевали те, кто бегал в самоволку, перелезая через забор, ограждающий территорию, ибо через ворота никого не пропускали в обе стороны. Самовольщики представляли такое живописное зрелище, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Из-под серо-зелёных солдатских брюк, заправленных не в сапоги, а в наполовину разваленные туфли или тапочки, выглядывали штрипки белых кальсон. Застиранные гимнастёрки, жалкие армейские телогрейки и рваные шапки со следами от вынутых красных звёздочек довершали художественную картину. Но лица нарушителей были молодыми и весёлыми, хотя и исхудавшими после недельного поноса.
Куда же бегали живописные оборванцы? Читатель не поверит: к девкам. Потребность в лицах противоположного пола была так сильна в Омске, что и этих безденежных и полуодетых выходцев из дизентерийного барака принимали в качестве кавалеров. Когда любители Совка в России и в Украине вопят: «Какую страну потеряли!», я вспоминаю не только нескончаемые очереди за чем угодно, в которых я стоял с четырёх лет и до окончательного падения этого зловещего режима, но и омских девочек, лишённых обычных человеческих радостей.
Самовольщики обязательно проходили правым берегом Омки. Хотя до центра, в частности, до моста через речку, было рукой подать, но берег был застроен обычными для Сибири почерневшими от многолетнего взаимодействия с окружающей средой избами. Такие же избы стояли на левом берегу. Однако, эти по сути деревни не знали мира. Когда речка окончательно замерзала, богатыри обеих населённых пунктов выходили на лёд помериться силушкой богатырскою. Мне не удалось увидеть подобное представление, но местные жители рассказывали, что на то время обычай полностью не угас и рецидивы кулачных боёв (иногда, с использованием дреколья) возникали время от времени.
Теперь я добрался до того места, где должно выстрелить заряженное ружье, висящее на стене уже в первом акте омской госпитальной драмы. Я пишу о слабо укреплённых окнах ветхих корпусов. Боря Игошин в полночь возвращался из самоволки. Мой ровесник Боря был гордостью палаты. Мы сразу стали приятелями, хотя его воинское звание было пониже: «рядовой». Он был болен какой-то непонятной даже для врачей болезнью внутренних органов, но, когда боль утихала, молодой задор совращал своего обладателя и направлял его в увлекательное путешествие через забор на берег Омки. Нечего и говорить, что побеги его и других наших товарищей на свободу скрывались сопалатниками от медицинского начальства в силу извечной солидарности пациентов.
Однажды Боря отправился в очередное путешествие один (в бандитском Омске для большей безопасности вылазки обычно совершались группой) и сильно припозднился. Появился он где-то часов в 11 вечера, после отбоя, когда двери были заперты и только наша любимая красавица-сестра оставалась дежурить на вахте с книжкой. Я уже дремал, когда услышал шорох за окном. Соседи тоже проснулись. Боря подавал нам сигналы «СОС», ибо торчать всю ночь на улице больному человеку в обносках было невмоготу, а стучаться и попасть под гневные очи сестрички он тоже не хотел. Мы встали, открыли фрамугу, а беглец попытался протиснуться через неё в тёплое нутро родной палаты, где могучие руки товарищей уже готовы были его принять. Нечего и говорить, что я там тоже стоял.
И тут внутренняя рама целиком, но вместе с Борей, свалилась нам на головы. Естественно почти все стёкла мгновенно разбились у нас на головах, а Боря перелетел через место катастрофы ласточкой и плюхнулся на пол. Когда все пришли в сознание, оказалось, что имелись только материальные потери. Никто не пострадал! Острые осколки лежали вокруг, мы вылезли из прямоугольных рамок даже не поцарапанные, а Боря самостоятельно встал на ноги. Но грохот отгремел страшный.
И тут мы услышали шаги за стеной и юркнули в постели. Мы — в белье и босиком, а Боря одетый и обутый. Кто-то успел и свет загасить. Вошла дежурная сестра и включила свет. Скрыть виновника не удалось, потому что она, мгновенно разобравшись в ситуации, стала стягивать с нас одеяла. Боря сопротивлялся, но от пережитого стресса и нервного смеха ослабел и предстал лежащим на чистой простыни в бушлате и чунях. За это прегрешение могли бы и из госпиталя выгнать, но, конечно, сестра его пожалела и доложила начальству, что рама рухнула от ветхости, что, по правде говоря, не было большим прегрешением против истины. Раму мы тут же водрузили на место, чем-то подперев, а назавтра пришёл стекольщик, укрепил раму, вставил стёкла, и больше на моей памяти никто в окошки не сигал.
Боря Игошин и его взаимоотношения с Лениным
С Борей мы особенно сблизились после того, как я стал выползать из корпуса. Первый визит нанёс в библиотеку, куда больным из инфекционного отделения категорически было запрещено приходить. Там, естественно, сидел за чтением газет и Боря. Но его в госпитале за пределами корпуса никто не знал, и он мог сойти за хирургического больного. А меня высмотрел подполковник Колыванов, заместитель командира нашего полка, весьма мерзкая личность, лечившаяся от болезни сердца (пить надо было меньше!). Он тут же нажаловался начальству. Так что отныне я прокрадывался в библиотеку, предварительно посылая Борю на разведку, не появился ли подполковник.
А Боря трепался, рассказывая разные были и небылицы. Его личная история была совершенно необычной. Выходец из интеллигентной семьи, житель сибирского города Тюмени, он решил поступить в Тюменское высшее военно-инженерное командное училище (так оно называется сейчас; не помню, как оно называлось в те годы). Проучившись два года, он понял, что армия — это не для него, и решил бросить учёбу. Но не тут-то было! Из курсантов училища его исключили, но оставили служить рядовым солдатом срочную службу. Тем не менее, само училище и родной город он не покинул, поскольку обладал редким даром: великолепно рисовал. Поэтому он остался при замполите и проводил дни в «Ленинской» комнате (в Советской армии это было что-то вроде клуба) с кисточками и карандашами, а ночью не заступал в наряд, а мирно спал в казарме или дома, куда замполит его охотно отпускал, так как Боря не напивался и всегда в условленное время возвращался в училище. И дослужил бы художник свой срок в особых условиях, если бы не коварная болезнь. Её лечить в Тюмени не умели и переслали Борю в Омский госпиталь, где мы и встретились. Но перед этим Боря совершил подвиг, о котором и пойдёт речь.
В СССР, как известно, существовал формальный культ Ленина. Формальным я его считаю потому, что никто, кроме кучки профессиональных начётчиков и преподавателей, Ленина не читал, биографию его государство фальсифицировало, изображения Ленина допускались не всякие, а только канонические, допущенные цензурой. В этом смысле коммунистическое руководство шло значительно дальше в закостенелости, чем католические священнослужители, которые позволяли значительные вариации в трактовке образа Божия и святых. А вот с православными церковниками аналогия выходит более чёткая.
По всей огромной стране стояли бюсты Ленина, но только нескольких определённых видов и сделанные из допустимого в данном случае материала. Никакой отсебятины. Художники, которые изображали Ленина на зёрнах, полотенцах и прочих неканонических предметах, обращались за разрешением в соответствующие органы. Естественно, что в таких условиях получить бюст Ленина для украшения помещения или двора можно было только через некую цепочку чиновников, действуя по выработанному бюрократией алгоритму.
У замполита большого высшего училища достойного большого бюста Ленина на надлежащем постаменте (на парадной лестнице, где проходят все начальственные гости) не было. Маленький жалкий бюстик, стоящий там и оформленный соответствующим образом с инвентарным номером, явно не смотрелся. Своё сожаление замполит высказал Борису в то время, когда тот старательно выводил буквы на будущих транспарантах, которыми замполит украшал многочисленные ленинские места училища. У Бориса забрезжила в голове неясная идея.
И впрямь, когда он проходил из училища домой мимо одного из исследовательских учреждений неясного для непосвящённых профиля (а в СССР практически все исследовательские конторы были на всякий случай «закрытыми»), он боковым зрением видел стоящий перед зданием большой и внушительный гипсовый бюст Ленина установленного образца, то есть достаточно типовой. Конечно, мысль о покушении на вождя не возникала, ибо зачем частному лицу огромная махина, пусть даже изображающая любимого вождя? Но теперь Боря посмотрел на Владимира Ильича с интересом. Ему на мгновение показалось, что и Ильич усмехнулся в канонические усы, поощряя к смелым действиям во имя родного училища.
Вернувшись в училище Борис улучил минутку, когда они остались наедине с замполитом и изложил ему свою задумку. Замполит остолбенел: «А если поймают?» «Не поймают», — уверенно ответил Борис, совершенно не будучи уверен в удаче. «Вы поддержите с транспортом?», — спросил он. Замполит поразмыслил и согласился. «Только в случае поимки сам выкручивайся», — процедил он, со свойственной настоящим большевикам осторожностью.
Машина заговора заработала. Борис вышел на осмотр территории будущей битвы за гипсовое тело и правое дело вождя. О том, чтобы вынести ночью (а операция может быть проведена только в ночное время) через ворота тяжеленный предмет, находящийся в большом палисаднике, выходящем на оживлённую трассу, не могло быть и речи. Заходить следовало с тыла. Сказано — сделано. Борис зашёл со стороны параллельной улицы и посмотрел на ту часть квартала, которая примыкала к территории режимного учреждения. Там находился детский садик, в который наверняка ходили дети работников этого учреждения. А детский сад от облюбованной усадьбы отделял невысокий заборчик, но сплошной, что было плохо, поскольку поднять бюст на высоту полутора метров было трудно, а поломать забор нельзя было, не раскрыв тайну совершившегося (в случае успеха) предприятия. С другой стороны, с лицевой стороны в детский садик можно было легко попасть, так как калитка запиралась на простую защёлку.
«Вот, если бы защёлка была между садиком и конторой!», — размечтался Борис. «Но, если её нет сейчас, это же не значит, что её не может быть в нужный момент?» План созрел. Надо было только привлечь приятелей и заручиться согласием замполита на многоступенчатые действия, приобретавшие черты воинской операции с разведывательным, логистическим и плотницким обеспечением. Борис с друзьями начали с того, что пришли в детский сад, одетые в гражданскую одежду и с инструментами, сказав заведующей, что по заданию горисполкома они делают калитку на случай эвакуации в условиях стихийного бедствия. Калитку сделали и повесили замок, приказав заведующей его не трогать. Работники же учреждения, против которого совершались военные действия, даже не успели среагировать, поскольку калитка была очень быстро сооружена, навешена и заперта. Далее надо было выждать.
Периодические проверки в течение нескольких недель показали, что замок не трогают, про калитку забыли, и путь в тыл врага открыт, хотя и скрыт. В день Х дежурным по училищу вызвался быть сам замполит, обеспечивающий прикрытие. Ночью машина с коммандос, одетыми в тёмное отборными солдатами роты обслуживания, основное достоинство которых заключалось в том, что они умели молчать и слушать начальство, которым во время операции был, понятное дело, Борис, выехала из училища. Расстояние было небольшим. Главное было — не привлечь к себе внимания. Военный ГАЗ-66 с заклеенными уже за пределами училища номерами остановился на обочине возле детского сада. Двое остались в машине, а четверо двинулись к калитке. Хорошо смазанный замок открылся с первой попытки, а калитка распахнулась на нужную ширину.
Отряд прокрался к фасаду дома. Сторож по обыкновению спал, накрепко закрыв двери. Вот и постамент с бюстом. Ильич призывно белел в серой ночной пелене. Пронизывающий тюменский ветер заглушал все звуки. Ленина сняли без заминки и поместили в мешок. Перец и табак из предварительно распотрошённых дешёвых сигарет Борис густо насыпал на землю, перемешав с палыми листьями. Мешок несли, но в двух местах пришлось остановиться и передохнуть, положив его на асфальтовую дорожку. В кузов машины бюст лёг аккуратно, не сопротивляясь. Боря и двое его товарищей вернулись к калитке. Полчаса работы — и вместо калитки образовалась секция сплошного забора со старыми, серыми от дождя, продолинами и поперечинами. Завесы и замок забрали с собой и той же ночью утопили в Туре. Машина тихонько направилась в обратный путь, в родной гараж.
Замполит не спал и курил сигарету за сигаретой. Он, конечно, доверял ребятам — иначе никогда бы не согласился на операцию, — но всё равно волновался: «А вдруг не выгорит? Случится что-то непредвиденное?» Но расчёт был точным. Незамеченные бойцы вернулись домой и прошли в центральный корпус, осторожно неся мешок. Зашли в Ленинскую комнату. Достали заготовленную бронзовую краску и быстро покрасили бюст. Затем принесли его на новый для Ильича постамент и поставили. Он стоял, как влитой, улыбаясь обаятельной, скромной улыбкой вождя. Создавалось такое впечатление, что Ленин стоял там всегда. Утром уже ничто не напоминало об операции. Участники помылись и были отпущены замполитом в увольнение.
Пришедшие на следующий день на службу офицеры восприняли появление бюста как должное, поскольку замполит несколько раз будто бы случайно говорил в присутствии разных сослуживцев, что хотел бы получить Ильича по разнарядке. Солдаты вообще ничего не подумали, а курсанты были так замучены своим каждодневным распорядком, что и головы не подняли. Зато в городе возникло некоторое замешательство. Борис, проходя мимо поля выигранной битвы за Ленина, видел недоумевающий десант гебистов, копошащийся возле пустого постамента.
Действительно, было от чего недоумевать. Гипсовый бюст по сути никому не нужен и материальной ценности не имеет. На антисоветский теракт кража бюста тоже не походила. Выставить краденный бюст проблематично. До рейда в военное училище спецслужбы так и не додумались. А на месте Ленина через некоторое время возник бюст Карла Маркса, и его уже никто не украл.
Тюменское училище: собственные наблюдения
Рассказанная история была особенно интересна лично мне, потому что ранее, весной 1970 года, я волею судеб оказался в этом проклятом училище. Начну по порядку. В конце зимы двухгодичников повыгоняли в отпуск. Естественно, я полетел домой, в Киев. Возвратиться в Сургут весной было уже невозможно: местный аэродром надолго раскис. Посидев в Киеве дней десять, я понял, что начальство вполне способно объявить меня дезертиром, и полетел в Омск. Там жил в «Золотом клопе» и изучал жизнь во всех её проявлениях, но каждое утро являлся пред очи командования. А аэродром всё не просыхал. Деньги мне начисляли в Сургут и мои наличные, выданные заботливыми родителями, таяли с обескураживающей быстротой. Я бы попросил ещё, но не успел.
Моё очередное посещение штаба закончилось неожиданным приказом: выехать в город Тюмень и вылететь оттуда в Сургут рейсовым самолётом, которые ещё не летали, о чём и начальники, и я знали точно, поскольку служили в ПВО, где эта информация всегда была «на столе». Но этого мало, мне вручили четырёх солдат, закончивших «учебку», то есть получивших солдатскую специальность. В нашем случае это были радисты и операторы радиолокационных станций. Этих солдат отправляли к нам в штат, а меня по случаю определили в начальники «конвоя». На руки я получил бумагу про бесплатный проезд меня самого и этих бойцов, но денег не дали никаких, так как денежное и иное довольствие причиталось уже на постоянном месте службы. В дороге же, по умолчанию, предполагалось питание святым духом, так как ребята ехали с учёбы, а не из дому, и свободных средств у них, увы, не было.
Сели мы на поезд и приехали в грязный город Тюмень (столицу всех деревень, согласно известной сибирской пословице). Когда я говорю «грязный», это что-то да значит, ибо грязными являются все сибирские деревянные города и веси. Люди там ходят по дощатым подмосткам. Но Тюмень выделялась особой чернотой. Под ногами наших сапог чвакала снежная жижа, истекающая талою водою, смешанная с гарью от печных труб и раскисшей землёю. Чёрные сибирские избы сменялись в центре обветшалыми остатками купеческого великолепия и советскими омерзительными бетонными пятиэтажками. Но нас это не шибко трогало. Мы почесали в аэропорт. Маленький и противный, он был наполнен людьми, отчаявшимися вылететь на грунтовые аэродромы области. А область эта не по-европейски громадна. «Наш» Ханты-мансийский округ является лишь малой её частью. А ведь и его площадь практически равна площади французской метрополии! Вот таковы там масштабы. И на всей этой площади добывают нефть, газ, рубят лес. И во все эти маленькие и большие населённые пункты хотят добраться люди. В весеннюю распутицу это можно сделать только самолётом. Но в то далёкое время, лётные поля были сплошь грунтовыми и весной надолго выходили из строя.
Я понял следующее: взять билеты в очереди, даже, если полёты начнутся, нереально, потому что толпы страдальцев нас сомнут. Удалось, однако, договориться с диспетчером (всё-таки некоторым образом коллегой), что нам накануне сообщат о грядущем возобновлении воздушного сообщения. А пока отправились гулять по городу. Он оказался настолько неинтересным, что я сейчас вообще ничего не помню. Грязные голенища пачкали армейскую шинель. Вокруг сновала толпа, которой до меня не было никакого дела. Купил какую-то булку, сходил в кино, а к вечеру собирался отправиться в аэропорт переночевать на коротком топчане, если достанется.
И тут меня окликнул военный патруль, капитан, сержант и ефрейтор: они арестовали моих солдат! Дело в том, что у моих подопечных не было никакого права находиться где бы то ни было на территории огромного Советского Союза, ибо их проездные документы были у меня. Более того, если бы даже я им отдал документы, они всё равно не имели право быть нигде, потому что их нянькой, дядькой, сопровождающим был записан я. «Ребята, в чём вопрос?», — обратился я к патрульным: «Арестуйте их и поместите на гауптвахту. Там их накормят, помоют и уложат спать на жёсткие арестантские кровати, которые всё-таки лучше грязного пола в аэропорту». Капитан усмехнулся: «Дудки, без разрешения начальства я не имею права поместить их на гауптвахту. Кстати, офицерской гауптвахты в Тюмени вообще нет, а потому у тебя переночевать в тепле и накормленному шансов нет вообще!»
Выяснилось, что единственной воинской частью в Тюмени являлось это самое инженерное училище, где и находилось гауптвахта и откуда рассылались по городу патрули ловить сбежавших курсантов или солдат. Капитан посоветовал мне пойти завтра утром в училище на аудиенцию к заместителю начальника училища и попросить присмотреть за солдатами. Поблагодарив, я вместе с ребятами поехал в аэропорт. Назавтра полёты в Сургут не обещали, так что мы обросшие, голодные и злые поехали в училище.
Оставив солдат перед будкой, я через любезного старшину получил пропуск и пошёл на приём к начальству. Старшина меня честно предупредил, что моё дело может решить только заместитель начальника, который является большой сволочью. Он оказался прав! Когда я вошёл в кабинет, я сразу понял всех диктаторов и коронованных особ. Представьте себе огромный зал (не комнату!) с начищенным паркетным полом. На стенах висят какие-то портреты (уж не помню, какие). В глубине зала на возвышении (примерно, как в трапезных оксфордских колледжей, куда я попал через много лет после описываемых событий) стоит огромный роскошный письменный стол, на котором нет бумаг, но стоят массивная электрическая лампа и телефоны. За столом в удобном кресле сидит полковник, массивный, откормленный, и смотрит на меня, жалкую армейскую фигурку в полевой форме, как на вредное насекомое.
Мне даже было страшно шаркать своими сапогами по этому полу, но пришлось, ломая шапку, подойти поближе. Я коротко изложил наше положение и просьбу. В ответ на меня вылилась ядовитая жидкость издёвки, окрашенная чувством превосходства успешного альфа-самца над неудачником. «Читал ли ты, лейтенант, Устав внутренней службы, где написано, что на территории воинской части могут находиться только те, фамилии которых находятся в списках военнослужащих части?», — так он закончил свою цицероновскую речь. Понимая, что положительного решения уже не будет, я ответил вопросом на вопрос: «А читали ли Вы тот фрагмент в том же Уставе, где написано, что военнослужащие должны оказывать всяческую помощь своему товарищу, попавшему в беду?» Полковник рассвирепел и выгнал меня вон.
И начали мы, пять человек, скитаться по негостеприимному городу в разных сочетаниях, ибо не хотел я водить взрослых людей на коротком поводке. Но патрули нас уже не трогали. Вечером возвращались в здание аэропорта. Один-два человека дежурили там и по очереди занимали лежачие места на топчанах. Так продолжалось несколько тяжёлых беспросветных дней. А кормил солдат я из личных денег, которые тоже уже заканчивались. Пайка была урезана до минимума, но на хлеб должно было хватить ещё на неделю, когда диспетчер сообщил, что завтра возможен вылет в Сургут. Рано утром, за два часа до открытия касс, я принял единственно возможное решение: расставил бойцов по одному у окошка каждой кассы. Последних было всего четыре, и расположены они были одна от другой на расстоянии громкого вопля. А я стоял посередине с проездными документами в руках и внимательно следил за остановкой. Ребятам я сказал так: «Когда касса откроется, держи оборону, как тебя люди ни толкают, не отходи, хоть умри, и громко ори, что Сургут открылся».
Верная тактика принесла свои плоды. Рядовой Барсуков дико заорал про открытие кассы и полётов в Сургут и стал отбиваться от наседающей толпы. В течение полуминуты мы были рядом с товарищем. Солдаты взялись под руки, оттеснивши от окошка озверевших несчастных людей, а я взял свои пять билетов. Кстати, самолёт был единственный в этот день и маленький, красавец Ли-2 («Douglas DC-3»), опирающийся во время стоянки на маленькое колёсико в конце фюзеляжа. Наше счастье по приезде в Сургут описать не возможно: как на свет белый народились.
Эпилог
Лениным начал, Лениным и закончу. Не исчез он, Ленин, из нашей жизни. Хотя в Украине, почти все памятники, слава богу, демонтировали, но он твёрдо угнездился в советских душах. Ленин — это отнюдь не «весны цветенье» или «планов громадьё». Ленин— это способ жизни, когда правящая мразь устанавливает свои порядки, издевается над народом, а народ угодливо и преданно кивает, ожидая брошенной, раскалённой в адовом огне коммунизма, копеечки за преданность и терпение. Советская армия — плоть от плоти народная, проникнутая чуть ли не сакральным образом вождя народов и более мелких вождей, не заслуживает ничего большего, чем плевок на её звёзды. А погибшие во время второй фазы Второй мировой войны советские солдаты, разгромившие изрядную часть немецкой армии, заслуживают на нашу добрую память не благодаря тому, что они числились в Советской армии, а вопреки этому. Их борьба «против» была справедливой, а борьба «за» — преступной. После 1945 и до 1991 года Советская армия была армией карателей и оккупантов и не заслуживает доброго слова. А встречающиеся иногда «светлые» ностальгические воспоминания о службе в этой армии свидетельствуют либо о полной моральной деградации мемуариста, либо о завершившемся процессе вытеснения по Фрейду.
Приложения
Я загружаю удобрением через верхний люк самолёт сельскохозяйственной авиации. Студент в колохозе. Фото сделано либо в 1965, либо в 1966 году.
В Краматорске 28 сентября 2019 года. Памятный знак преступлений Российской армии. Ныне перенесён на территорию воинской части Украинской армии.
Во Львовской области, в Карпатах, вблизи Дрогобыча, 21 декабря 2019 года
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer7/gabovich/
