(продолжение. Начало в №4/2020 и сл.)
9.
Тут самое время сделать серьезную оговорку. Поскольку дальше речь пойдет о событиях исторических, хотя бы в региональном масштабе. Но я-то пишу не историю и не воспоминания в чистом виде, я пытаюсь дать представление о пути, а не о том, что встретилось. Поэтому некоторые события даю вне хронологии, некоторым уделяю больше места, чем они заслуживают — их удельный вес для меня оказался значимым, они ярче вспоминаются. Так и с людьми — кого называю, кого нет, но стараюсь быть уравновешенным с сегодняшних позиций. Короче, что и как понял — то и пишу. А настоящим ученым-историкам мой текст может послужить путеводителем по хрупким страницам газетных подшивок, там-то уж хронология сохраняется естественно.
Историческим событием, прежде всего, были сами выборы народных депутатов СССР, первые в стране за семьдесят с гаком лет после выборов в Учредительное собрание относительно прямые и честные. По крайней мере, все хитрости власти были видны и все горячо и открыто обсуждались. Как и в 17-м, эти выборы привели совсем не к тем результатам, на которые рассчитывали организаторы. Да и участники. Подтаявшая глыба Советов стронулась и растворилась.
Конечно, у себя в Уфе мы поддержали знакомого кандидата — Владимира Прокушева, корреспондента “Правды”, из журналистской солидарности, из благодарности за участие в свержении “бабая” Шакирова, из-за его сочувствия экологической борьбе. Виктор Радзиевский, его доверенное лицо, был рад нашей помощи, агитация в прямом смысле слова шла от дома к дому — встречи с избирателями наш кандидат зачастую проводил между домами, в скверах и спортплощадках.
В том же уфимском округе шел еще один активный персонаж нового (обновившегося?) времени — верховный муфтий Талгат Таджутдин, наш с ним общий парикмахер Олег отзывался об ученом клиенте с уважением, подчеркивал, что тот в придачу к собственным детям усыновил еще нескольких. Кажется, в сумме получилось четырнадцать. Поэтому по всему я невольно ожидал от него какой-то несоветской нравственности. Впрочем, и в этом случае не следовало априори рассчитывать на честную игру его соратников, но я был наивен.
Поэтому искренне удивился, когда на встречу с нашим кандидатом в скверике рядом с моей бывшей школой №107 вдруг вторглась колонна организованных мужиков в стилизованных одеждах, ее вожди оккупировали микрофон и начали спрашивать бедного Володю о жидо-масонском заговоре. Впервые увидел откровенные манипуляции сознанием со стороны и не коммунистических агитаторов. Видимо, это они нас с Виктором причислили к участникам заговора, и Радзиевский, бывший профессиональный метатель молота, чуть было их не размел. Хотя, конечно, какой-то умысел сверху (и не в самой “Правде”) был, когда собкора из средней полосы перевели в сложную нацреспублику, откуда он довольно быстро подготовил зубодробительный материал.
Прокушеву, впрочем, мы это в вину не ставили, поскольку вранья у него не было. Поэтому и радовались так его безоговорочной победе на выборах, пусть он и в органе ЦК работает. Кстати, в той же газете трудился (в соседнем кабинете с моим общежитским другом Володей Кузьмищевым) и Егор Гайдар, потом — один из могильщиков советского коммунизма. И Юрий Афанасьев раньше в ЦК работал, а Александр Яковлев — вообще горбачевский серый кардинал, а именно они публично противостояли ортодоксальной реакции. Афанасьев — и на съезде народных депутатов. И в материале Прокушева, и в статьях Яковлева, и в выступлениях Афанасьева виделся хороший признак: на той стороне, властной, тоже идет брожение, поиск выхода для страны. Значит, свержение этой власти, а оно уже брезжило, особенно после отмены статьи Конституции, закрепляющей верховенство КПСС, значит переход к возможной демократии будет не кровавым, а как в Польше — после переговоров.
Но для этого нужно как-то структурировать протест. Выборы показали, что перемен хочет не только Виктор Цой и его фанаты, но и большинство — по крайней мере, в нескольких уфимских округах. Хотя не всегда эти перемены виделись теми же, какие видели глаза московских либералов. И мы решили не спускать в песок эту энергию, а на ее основе, на основе единого недовольства экологическим состоянием, как-то организоваться. И тут, по ленинской методе, газета “Ленинец” стала коллективным организатором.
Честно скажу, что копировал сознательно, чему есть свидетельство: стихотворение, опубликованное тогда и, слава богу, не понятое начальством. Хотя ясно же было сказано про здание рядом с мечетью и больницей. Это была свежепостроенная по общесоюзной модели обитель начальства — обкома КПСС и Совета министров. Через год у его ступеней собирались десятки тысяч человек, уже не маленькая стайка людей. А весну делала газета.
Иволга делает весну
Ладно б это с уфимской соборной мечети прилетел золотой петушок, иль из первой уфимской столетней больницы отлетела живая душа — ну а вдруг посылало соседнее зданье подавить этой песней душок пессимизма возвратной гриппозной погоды, вот и пела, фальшивя, спеша? Даже почки ещё ничего не хотели, чуя сроков обманный призыв в атмосфере прикрытья озонной прорехи и бессилья исполнить прогноз, видя вязь энтропии ползущих колготок в разбегании туч от грозы, — даже почки не пели подкожно на ветке, где она задирала нос. Неумелое «чир-чир-чир-чир-фьють-фьить-фьюить» с понижением тона — классней, от себя это шло, по закону иль свыше продиктовано вспышкой лучей, — ей не важно, зато на груди её серой перья стали под сердцем краснеть. Ладно б пела, зачем же к себе подпускать нас? Молча слушала стайка людей.
Сначала мы просто давали материалы об экологическом состоянии. Потом — о состоянии борьбы, потом — объявления о предстоящих акциях и отчеты о них, потом коллективные письма, потом — некую скромную программу, подписавшись под которой люди и общественные организации получали нашу поддержку. Она выражалась в том, что мы о ней объявляли (например, что данный кандидат в депутаты согласен с экологическими требованиями), к тому времени газета уже завоевала авторитет, который помогал заявить о себе активистам. Но потом вешать всю оргработу на комсомольскую газету стало явно неправильным — и мы решили как-то по-другому определиться.
По каким-то природоохранным каналам в Уфу приехал Свет Забелин, лидер Социально-экологического союза. И мы решили открыть в республике филиал этой общественной организации. На подавление инициативы был брошен идеологический секретарь обкома ВЛКСМ Альберт Мифтахов, умный, красноречивый и образованный. Несколько часов шли наши с ним прения в заинтересованной аудитории, филиал так и не стал активным деятелем, его, кажется, просто не зарегистрировали, объяснив, что все функции, которые эта общественная организация может исполнять, уже действуют в комсомоле или обществе охраны природы (они-то уж, думала власть, под нашим контролем!)…
И тут подоспела другая мысль. Поскольку от республики были выбраны по территориальным округам несколько незапланированных властью народных депутатов СССР, поддерживавших экологические протесты, вокруг них остался актив — их помощники, бесплатные активисты, которые общались между собой через границы избирательных округов. А почему бы из этого не сделать структуру, соединяющую депутатов разных уровней, постоянно передающую требования избирателей, их волнения и пожелания тем депутатам, которых они выбрали? Так мы придумали Башкирскую ассоциацию избирателей и депутатов, БАИД. Против нее оказалось труднее возражать, чем против СЭСа, поскольку в него вошли народные депутаты СССР. Прежде всего, Владимир Прокушев вместе со своим предвыборным штабом, а также и люди из регионов Башкирии.
Создателям БАИДа пришлось провести несколько часов в зале заседаний Президиума Верховного совета республики, доказывая, что мы имеем полное право требовать зарегистрировать новую республиканскую общественную организацию. Нашим орудием стал закон о подобных объединениях, принятый в СССР в 1932 году. И мы доказали, несмотря на явное нежелание председателя президиума Ф.В. Султанова, что цели и задачи БАИДа полностью соответствуют статьям закона! Нас зарегистрировали.
Заседания новой организации проходили в зальчике управления Урало-Сибирскими магистральными трубопроводами, примерно на полпути между нашим домом и домом, где были квартиры Прокушева и Радзиевского. О большой политике почти не говорили, заботили насущные местные беды. Сразу же потянулись “чайники”, известные по редакционным коридорам, болтуны-обществоведы (я их определил, как доцентов кафедры научного коммунизма). Кто настаивал, что всех спасет установка стендов с информацией, кто ратовал за малые предприятия, пекущие пирожки в заколоченных парадных. Пена? Час пустозвона? А что вы хотели после десятилетий затыкания ртов? А чего можно было желать от незнакомцев, которые вполне могли быть “засланцами”? Но главное было создано — структура, могущая безбоязненно призывать население к мобилизации, к борьбе за свои права.
Должен сказать, что приходилось видеть и другую жизнь, в Москве. Редакция разрешала отлучки, да и газете было выгодно получать материалы из кратера начинавшейся политической жизни, причем — из первых рук. Благодаря Прокушеву, попал на одно из первых заседаний Межрегиональной депутатской группы, вблизи рассмотрел Ельцина, Сахарова, Афанасьева, других сопредседателей МДГ.
Спустя пару десятков лет в редакции “Совершенно секретно” мы завели с Леонидом Велеховым, тогда — замглавного, разговор, почему интеллигенция (в России, в Чехии, скажем, был Гавел) не может выдвинуть вождя из своей среды, почему она обязана ориентироваться на простонародные вкусы. Так вот, глядя на сопредседателей, на молодых и активных Бурбулиса, Станкевича и моего общежитского друга Виталия Челышева, я заметил, что все они уступают Борису Ельцину. Уступают в технологии общения, налаживания связей, учета чужого мнения. Борис Николаевич был в МДГ на равных, не выпячивал свою роль народного трибуна, хотя уже тогда начались те огромные митинги, на которых он был главным оратором. Другой вопрос, что потом, когда он при поддержке интеллигенции пришел к власти, она не смогла составить конкуренцию его новому окружению, даже те, кто формально был рядом: Гайдар, Бурбулис, Чубайс. Может, дело не только в царских замашках БеНа, но и в ограниченности идей и методов, которые без него выдвигались? А может, в недостатке характера у интеллигентных соратников, сказалась внезапная, на политическом общесоюзном взлете, смерть Сахарова? При нем по-другому бы распределились роли…
По крайней мере, ничего вождистского я не заметил на полулегальном съезде всероссийской “Хроники”, прошедшем в здании школы в Сетуни. На него собрались те, кто активно участвовал в создании и распространении ксероксной самиздатской газеты “Хроника”. Делал ее Виктор Миронов, явный фанат Ельцина, но писали туда самые разные люди со всей России, вот все вместе и решили создать всероссийскую организацию. Я до этого “Хронику” видел, но участия в ней не принимал.
В школьном зале сидели Юрий Николаевич Афанасьев, доверенные лица Сахарова, других депутатов, а на сцене шел балаган. Виктор Миронов не знал, что делать с “чайниками” и “засланцами”, которые лезли выступать, перекрикивали друг друга и превращали событие в фарс. Никак не могли составить устав, а без него никакой, даже симпатизирующий Ельцину, МДГ и общечеловеческим ценностям чиновник не может зарегистрировать организацию. Я попросил слова, объяснил, что мы недавно прошли этот этап в БАИДе, и предложил помочь с бумагами, основываясь на любом конструктиве, который прозвучит с трибуны.
Создали редакционную комиссию, за сорок минут я слепил программные документы. На выборы меня предложили включить в руководство. Я отказался, сказал, что газета и общественные дела в Уфе не допустят моего отсутствия. Тогда сидевший рядом баидовец (это он у нас все волновался насчет стендов) Виталий Наседкин, который приехал со мной из Уфы, сказал: “А можно я вместо тебя? Мне все равно в Уфе делать нечего”. И правда, никаких смысловых обязанностей он не нес. Виталик, похожий на куклу-переростка, добавил: “Я буду тебя во всем слушать, твои идеи продвигать”. Ну я его и предложил.
Через несколько месяцев я снова прилетел в Москву — вырвавшийся из эмиграции мой старый знакомый Алик Глезер (о нем — большой очерк “Ветер, вей!”) затевал издание независимой большой газеты. К тому времени Виталий Наседкин уже вовсю координировал хозяйственную деятельность не только “Хроники”, но и всего окружения МДГ, был правой рукой Афанасьева, создававшего “Демократическую Россию”, командовал пятью номерами в гостинице “Москва” и десятью — в “России”. При мне он разговаривал с академиком Лихачевым: “Дмитрий Сергеевич? Это Виталий Николаевич звОнит…” И ничего — старый филолог отвечал ему без нотки раздражения…
Не знаю, был ли Виталик агентом КГБ, от чего, бурно розовея, он открещивался в прямом разговоре на нашей кухне. Но первое впечатление недотепы, которое он, впрочем, искусно продлевал, оказалось обманчивым. Скорее всего, просто дело в том, что никаких других свободных завхозов рядом не оказалось, что некому, кроме Наседкина, было проводить в жизнь многочисленные интеллигентские задумки. Спасибо ему.
Тогда же, в декабре 1989 года я попал еще на одно заседание в подвале парламентской “книжки” на проспекте Калинина (еще — не Новом Арбате), выступал Сахаров, о чем-то хорошем договорились. Вышли, в гардеробе зала Елена Боннэр бережно повязывала шарф Андрею Дмитриевичу, а он, послушно замерев, продолжал развивать тему. На следующий день мы узнали, что он умер…
10.
Ну вот, добрался, наконец. Я подошел к рассказу о событиях, участие в которых могу считать своим действием. В разной степени решающим, отнюдь не героическим (хотя последствия, понимал, могут быть самые тревожные), но обязательно — по своей инициативе. И всегда — не колеблясь, что, может и не совсем правильно с позиций иного времени. Речь не только об уфимской эпопее с фенолом, но и о выборах народных депутатов РСФСР и Башкирии, о закрытии вредных предприятий, о свержении первого секретаря обкома КПСС, о выборах Ельцина Председателем Верховного совета России, об основании первых оппозиционных политический организаций, о многотысячных митингах и демонстрациях… В общем, о бурной жизни 90-91 годов.
Она началась еще до фенола, экологические митинги и марши привлекли внимание народных масс к качеству руководства республикой. Мы не собирались поначалу сами заниматься этим вопросом, мы просто предъявляли вполне разумные требования, но не получали на них вразумительных ответов. За каждым проектом, который мы оспаривали, за каждым вредным производством стояли не только лень и тупость, не только чьи-то отраслевые, карьерные, агрессивные интересы, но и презрение к “населению”, искреннее непонимание — зачем нужно брать в расчет его здоровье, его мнение, его настроения.
Получалось, что власти, вот эти вот чины — секретари, председатели, министры, совершают конкретные вредные всем действия, на которые публика обращает внимание. А они собираются их продолжать, не принимая доказательств вредоносности. Потом начинают преследовать тех, кто указывает на вред, хотя он остается очевидным. Следовательно, надо менять власть! Тогда имели в виду не систему, а требовали менять чиновников — министров, председателей. И первых секретарей! В феврале 90-го митинг прошел у входа в Дом политпросвещения, на котором с модной для перестройки открытостью проходил пленум Башкирского обкома КПСС. Наиболее активных выступающих позвали от ступеней в зал, меня в том числе, чтобы мы рассказали о своих требованиях. Будто они газет не читают! А может, по чиновному презрению, и не читают.
И я выступил с места в партере — и в лицо призвал Равмера Хабибуллина, который уже третий год управлял республикой после снятия Шакирова, уйти в отставку. Раз он не может обуздать нефтехимических монополистов! Впрочем, он и сам-то бывший работник “Татнефти”… А потом рядом встал орденоносец-слесарь, член бюро обкома, и предложил выбрать меня в это самое бюро. Не стесняясь телекамер, а попросту — не успев о них подумать, я согнул правую руку в локте и левой стукнул по ней: “Вот вам! Я беспартийный!” Хабибуллина сняли, но лучше не стало. Как и следовало ожидать.
Что было с фенолом весной 90-го, выше уже кратко рассказывал. В южной части города, сравнительно далекой от нефтехимии, 28 марта концентрация фенола в воде превышала предельно допустимые нормы в 26 раз. И это — по официальной статистике! Из крана настолько пахло карболкой, что уже и думать не хотелось о том, что когда-то ее спокойно примененяли в медицине. В некоторых районах миллионного города сразу (когда жалобы пошли) просто отключили воду и стали развозить ее цистернами, то есть прежними квасными бочками. В некоторых люди сами, не дожидаясь помощи властей, рванули на родники. Не все они соответствовали санитарным нормам, но в любом случае были не противнее обычных квартирных кранов, ставших какими-то вестниками беды.
Отвлекаюсь, скажу, поскольку звенит в памяти. Из нашего круга того времени несколько десятков человек умерли, не дойдя до шестидесяти лет. Некоторые — еле перейдя. Более развернутую статистику искать не буду. Во-первых, эти смерти и так для меня много значат, а во-вторых, стоит ли верить любой официальной статистике? Основные диагнозы онкологические, или печень, или поджелудочная. Может, и раньше были отравлены, ведь фенол только сделал заметными примеси в питьевой воде и заставил подумать о рыже-черном шлейфе в воздухе.
Наша газета уже не боялась бить в набат, призывая остановить самые вредные производства, чьи отходы проникали в водоносный слой. И другие газеты последовали за нами! Даже стали публиковать сообщения о предстоящих митингах, маленькие объявления, не всегда дожидаясь официальных разрешений. Тем более, что у властей, которые, по идее, должны были их разрешать, пошло раздвоения, вообще свойственное эпохе поздней перестройки.
Долго мялись по поводу митинга на Советской площади, вроде и не запретили, но начали придумывать отмазки, вполне в духе более поздних времен, об опасностях неконтролируемого сверху сбора тысяч людей, о том, что придется улицы перекрывать и до кого-нибудь “скорая” не успеет. На этот митинг между тогдашними зданиями Совмина, “Башнефти” и родной мне Третьей школой (бывшей до революции женской гимназией) прилетели из Европы и Москвы телегруппы, показали на весь мир запруженную площадь, минимум тысяч 25 народа, как мы посчитали.
Готовил митинг наш БАИД, Ассоциация избирателей, о которой уже упоминал. А выступали, в основном, авторитетные члены общества охраны природы. Вылез и я, недавно уфимский писатель Слава Левитин свой снимок этого момента прислал, черно-белый. А куртка-то, помню, была зеленая, под цвет нашей незрелой идеологии… Из ее кармана я вынул кулак, раскрыл — а в нем зеленый комок. Это не было заранее обдуманным, просто на нашей баидовской точке в частном доме у кинотеатра “Йондоз”, откуда я пришел на площадь, я заметил у раковины тельце и, потрясенный, зачем-то сунул его в карман.
Я открыл кулак в сторону площади и сказал: “Еще два часа назад это было живое существо. Попугай. Он попил воды из-под крана — хозяева недоглядели. И умер. Зеленый попугай умер, а идеологические попугаи, — и я обернулся в сторону правительственного здания, на ступеньках которого раньше стояли назначенные тузы, принимая демонстрации трудящихся, а теперь говорили в микрофоны мы, — а идеологические попугаи, повторяю, до сих пор живы!”
Жест этот запомнили, понятное дело, не только случайные телезрители и участники митинга. Чтимый мною Мустай Карим спустя много лет о нем вспоминал в разговоре. Но власти даже после того выкрика не стали применять ко мне репрессивные меры. Кстати, рядом на трибуне стоял небритый парень с золотыми зубами, из-под лыжной шапочки к уголку рта тянулся витой провод, как я случайно заметил.
Слава Ящук, бывший комсорг хорошо мне знакомой ударной комсомольской стройки завода коммутационной аппаратуры. Слава с трибуны координировал действия охраны КГБ, рассредоточившейся по периметру площади. Он теперь был майором, кажется, и отличился в прогремевшей незадолго до того операции по обезвреживанию террористов, захвативших самолет с заложниками в уфимском аэропорту. А на трибуну его послало начальство, обеспокоенное сведениями о возможных провокациях со стороны милиции, подчинявшейся не прогрессивной, в данном случае, Москве, а интрижной и трусливой местной власти.
Тут надо сказать об отношении к Поделякину. КГБ к тому времени я твердо ненавидел уже лет пятнадцать, после допросов в старом здании на улице Коммунистической, которые описал в “Страдательном залоге”. Когда уфимскому управлению построили новое здание, вызывающе выпершее на главную улицу, я сначала присматривал, где там могут быть огневые точки, если придется атаковать, а потом стал думать: хорошее здание, пригодится для культурных нужд, когда “наши” победят… Так вот, в это здание въехал новый начальник, гэбешный генерал из Москвы Владимир Поделякин. И руководитель нашего литобъединения Рамиль Гарафович Хакимов пригласил московского гауляйтера посмотреть на творческую молодежь: такие ли мы опасные для страны? Поделякин пришел, ничего страшного не произошло, нас не разогнали. Это был единственный раз, когда я его видел.
Потом уже Слава Ящук, понятно по чьей инициативе, стал передавать сигналы. Поделякин, до Уфы бывший советским представителем в Хьюстоне, в центре НАСА на программе “Союз-Аполлон”, в Москве возглавил научно-техническое, не знаю уж, как оно официально именовалось, управление КГБ Союза. На чем и получил генерала. А потом и брошен был на Башкирию, где стал, вдобавок, членом бюро обкома партии, как положено. Отсюда он официально знал обо всех намерениях местных властей. И вдруг начал предупреждать нас, какие меры бюро обкома предполагает против экологических бунтовщиков! В случае с митингом на Советской, который местные хотели запретить, я передал, что никто из нас не собирается сворачивать его подготовку, а раз никто из них не идет нам навстречу, то ситуация с запретом может вызвать беспорядки… Правда, из семи членов бюро в 90-м году, в самом накале, звонили мне в “Ленинец” трое, но поделякинские звонки были самыми ценными.
Я не знаю, сказалось ли на его действиях идеологическое раздвоение спецслужб между комммунистической трескотней и реальными проблемами страны или научно-техническая служба сделала его особо информированным о масштабах экологических бедствий, но он решил посодействовать их уменьшению. Как-то раз, например, один из его работников, после звонка Славы в первый раз оказавшись в моем кабинете, задумчиво глянул в окно и сказал, что в некоторых странах устраивают “живые цепочки”, чтобы мирная активность масс могла проявиться наглядно.
Мысль понравилась. Газета после обсуждения на БАИДе объявила о цепочке, не дожидаясь официальных согласований. В результате выстроилась живая цепь от новенького здания тогдашнего обкома партии до проходной завода “Химпром”, за которой скрывалась самая вредоносная установка. Сорок километров, как минимум. Если считать, что на расставившего руки человека приходится около метра, то за руки взялись 40 тысяч уфимцев. Всех не видел, расставлял людей вокруг себя, у Дома печати, и не скоро узнал, что в голове цепочки, у “Белого дома”, стояли трое людей в офицерской форме. Владимир Поделякин и двое его сыновей.
Я дальше хочу порассуждать о роли спецслужб в пертурбациях страны в целом и в наших затеях — в особенности, но сейчас я хочу дорассказать о Поделякине. Его быстро вернули в Москву, после Августа, не знаю, как скоро, он пришел работать в “Газпром” вице-президентом, курировал, кажется, безопасность. Потом, когда в начале нового тысячелетия контроль над гигантским концерном перешел из рук соратников Виктора Черномырдина, основателя компании, в руки людей, верных новому руководству страны из родной Поделякину конторы, Владимир Поделякин быстро оставил свой пост. Умер…
Газете поддержка экологических митингов стоила нервотрепки. За год по команде идеологов обкома КПСС только меня пытались уволить шесть раз. Запомнился один красивый случай. Вызвали на бюро обкома ВЛКСМ редактора Марата Абузарова, неплохого человека прилично моложе меня, и ответсека газеты — меня. В приемной первого секретаря уже лежали красные папки с проектом решения бюро, получил такую и член этого бюро Марат. А я глянул. Там было записано: Гальперина уволить, Абузарова предупредить.
Тут же, приветливо улыбаясь, спросил разрешения у секретарши позвонить в Москву. Набрал номера двух стенографических бюро: “Комсомолки” (им я пользовался давно) и “СоцИндустрии” (недавно связал Виктор Радзиевский, по просьбе которого делал добавку к его экологическим материалам). Попросил быть наготове и сообщить в отдел корсети, что скоро могу передать материал о зажиме молодежной печати из-за поддержки справедливых требований населения. После чего и был вызван в комнату бюро.
Увидел Марата, который был красный и пощипывал щеку, что было у него признаком волнения. Меня попросили объяснить мое возмутительное поведение. Дальше я попробую смоделировать свою импровизацию на эту тему, опираясь на ключевые слова, которые помню почти тридцать лет.
— Вы себя-то пожалейте! Вот сейчас меня уволите, я тут посмотрел проект решения, а я выйду в приемную, пока вы будете обсуждать остальные вопросы, и позвоню в стенбюро двух центральных газет. Можете спросить у секретарш, куда это я звонил перед заходом к вам. Расскажу московским товарищам, как тут понимают перестройку и гласность! Утром уже это будет опубликовано. Никто не будет интересоваться, кто это приказал молодым ребятам на бюро гнать с работы ответсека успешной газеты, хотя я могу и сказать, что за одним столом с вами сейчас сидит завсектором печати обкома партии, Зуфар Тимербулатов, парень из Стерлитамака, которого в свое время двигала наша газета, в том числе и я. В центральных газетах умные люди, и они не будут писать, как обком партии вашими руками решает свои тактические задачи, они просто спустят собак на вас. И где потом ваша репутация, а вы ведь еще молодые ребята, вам карьеру строить…
Зуфар стал одного цвета с Маратом и начал поправлять очки, глядя при этом в стол. Должен, впрочем, заметить, что волновался он напрасно, карьеру не поломал и при президенте Рахимове стал министром печати… А я продолжил:
— Вот только не делайте из меня народного героя! Я много лет уже в вашей системе и ничего особо криминального пока не совершил. Сейчас пол-республики волнуется по экологическим вопросам, а тут бунтовщикам подбрасывается жертва упрямых властей, которые ради отраслевых интересов идут против воли народа. И кто будет герой? Может, я и заяц с вашей властной орлиной высоты, но когда орел загоняет зайца в угол, тот опрокидывается на спину и может разодрать орлу грудь своими длинными и крепкими задними ногами…
Честно, я все эти фигуры речи употреблял. Употребил и вышел, попросили подождать. Сидел в кресле у дверей и смотрел на телефоны. Марат вышел с выговором. За что?! Его даже не было в городе, когда мы с Ефремовым дали крамольные объявления. Марат протестовать не стал. Про меня в решении не было ни слова.
11.
Мы же договорились сразу, что пишу о себе, о других я писал 42 года в журналистике. Поэтому не стоит ждать развернутых характеристик соратников. Там, где вспоминаю что-нибудь обязательное, на мой взгляд, уникальное, что помню, возможно, только я, там и вставляю.
О себе я писал, правда, стихи, но их удалось собрать в некое подобие книги только к сорока годам. Был вымуштрован советской пропагандой (воспитание с последующим запугиванием) и считал соцальное выше словесности, носившей полупрезрительное наименование изящной. Поэтому, вступив в зрелость, ринулся в экологическое движение, в робкое диссидентство, в “партстроительство”. Тем более, что понимал свою стилистическую далекость как от официально поощряемой литературы, так и от советского неформального мейнстрима, как от нарративных рифмованных поучений, так и от эмоциональных маргинальных, но ярких самораскрытий. Я вообще принципиально считал себя не первостепенно значимым в поэзии, поскольку рядом (с юношества) был Иван Жданов, и не стремился выпустить книжку раньше него.
Так что ничего странного нет, что в ощутимом объеме, дающем близкое к реальности представление об авторе, я появился перед читателем в довольно позднем возрасте. До этого у меня вышли 400 строк в кассете тоненьких книжечек под одной обложкой с другим членом нашего литобъединения — со Светланой Хвостенко, а в 90-м тоже под одной обложкой, но уже на всех “молодых поэтов” вышел полномерный мой сборник “Точильный круг”, там у меня 54 страницы стихов, данных в подбор, то есть — не на отдельной странице каждое, и портрет.
Так вот, в “Точильном круге” этого стихотворения нет, оно есть в первой публикации, в “Аистиной кисти”. Но с другим финалом. Следующие 33 года не публиковалось, даже в интернете, я считал его слишком дидактическим, рассудочным. Но здесь, где мне надо объяснить свое тогдашнее отношение к массам, к тому, что иногда приходилось их звать в неопределенное будущее, принимать решение за них, это стихотворение поможет. С той последней строфой, которая не публиковалась:
* * *
Я воду брал рукой
и пил, теряя пыл.
Был растворён волной
и, возмутясь, мутил.
Я брал от водных сил
не думая, любя.
Веслом по каплям бил,
как погонял себя.
На больше, чем могу,
чем надо, чем хочу,
я не уменьшил гул
ни морю, ни ручью.
Сквозь блеск я видел дно,
сквозь отраженье — суть.
И понял я: с водой
самим собою будь.
Я верил не в удел —
в круговращенье вод…
Таким бы я хотел
быть и с тобой, народ.
80-е
В Москве мы основывали “Русский курьер”, хотя мне и не нравилось это “националистическое” название, но Саша Глезер, автор идеи независимой от начальства газеты и ее главный редактор, настоял, а уже потом я понял, что имеется в виду просто грамотное имманентное название жителя нашей страны, а не национальность. А в Уфе бурлили митинги — и я летал туда-сюда чуть ли не еженедельно. И вот помню: прилетаю, мне уже в аэропорту говорят, что митинг идет у стен обкома партии на берегу Белой. Подъезжаю — тысяч десять есть, на первый взгляд.
И тут меня в толпе замечает кто-то из партийных товарищей и говорит: надо бы народ от греха подальше отвести, здание режимное, могут быть провокации… Спрашиваю, а где Гусев, зампредсовмина СССР, встречи с которым требует народ? Тихо отвечают: нет его здесь, он в горсовете проводит совещание. Поднимаюсь на ступеньки, беру мегафон и сообщаю, что главного Гусева в “Белом доме” нет, он в горсовете. И предлагаю всем желающим идти туда. Компромисс? На поводу у властей? А посмотрим, кто от этого выиграет. Такой “пинг-понг”…
Сразу же обрадовалась выходу из тупика милиция, пустили две машины с мигалками впереди — и мы пошли к горсовету, километров десять, не меньше, а то и больше. Оглянулся — за первым рядом идут тысяч пять, сколько видно, а не видно хвоста. А впереди милиция останавливает движение, даже троллейбусы — лишь бы мы прошли. Колонну эту не по разнарядке строили, никто массам руки не выкручивал, просто когда и так жрать нечего, да еще травят воздух и воду, открыто и нагло, — завозмущаешься! Тогда ведь понятие “экология”, заметим в скобках, массами понималось не так, как сейчас читаются связанные с ним слова на этикетках особой полки в супермаркетах. Тогда и магазинов таких не было, а в тех, что были — полки пустовали…
Дошли — и достучались до Гусева! Это был не просто чиновник, а один из инициаторов “переустройства природы”, делавших карьеру на освоении недоубитого. Владимир Кузьмич Гусев, еще будучи первым секретарем Саратовского обкома КПСС, активно развивал мелиорацию и способствовал порче Волги химическими стоками, за что был повышен в Москву. В 1986 году был председателем госкомиссии по ликвидации последствий взрыва на Чернобыльской АЭС (то есть — врал публике и “заметал мусор” под начальственный ковер), а в 90-м — курировал в Совмине всю химико-лесную отрасль. Потом, кстати, из ЦК КПСС трудоустроился в ЛДПР, так что ястребиный профиль не сменил… Так вот, официально он, а не партийные власти, должен был определить: закрывать или нет ту установку на уфимском “Химпроме”, которая и дала течь в городской водопровод. И заодно решить, что делать с другими грязными производствами в городах Башкирии.
В результате: пару месяцев митингов и демонстраций — и установку закрыли, несмотря на велеречивые обещания ее улучшить. А потом и Иштугановское водохранилище остановили, и Атомную закрыли, и завод поликарбонатов сменил проект… Но до этого был гребень волны народного возмущения: она обрела организационные формы. Придумали создать Объединенный комитет общественных организаций, сокращенно ОКОО (правда, смешно?), туда, кроме обществ охраны природы и памятников, БАИДа и прочих новоделов вошли комсомол и профсоюзы, всего 42 организации! И заседали мы в Доме профсоюзов под председательством их официального республиканского лидера Юрия Маслобоева. А себе я выбрал должность пресс-секретаря, что ли. И пока 42 представителя обсуждали, можно ли объявить всеобщую забастовку до тех пор, пока не будут приняты наши требования, я публично рассуждал об этом. Наконец, через несколько дней, кажется, решились (не исключаю теперь, что и Поделякин поспособствовал…).
И я радостно стал звонить на телевидение, требуя предоставить мне прямой эфир в информационной “Панораме”. Ведь есть решение, принятое всеми общественными организациями и касающееся всего населения! Сначала говорят: подождите, мы перезвоним. Не перезванивают, звоню сам. Отвечает редактор: мы не можем, прямой эфир разрешает лишь обком партии. Я зверею и импровизирую: вот сейчас я скажу об этом “зеленой дружине” студентов Башгосуниверситета — и они разнесут вашу голубятню к едреней фене! Ну приходи, говорят, у тебя пять минут. Хватит? А как же!
Конечно, я блефовал, да и дружина-то была смирная, но уж больно разозлился. Взял у Марата редакционную машину, время поджимало — до выпуска информационной программы оставалось полчаса. Вхожу в здание, хорошо мне знакомое с 16 лет, когда я был автором и ведущим юношеских программ, а там даже на входе — никого! Режимное, между прочим, предприятие… Захожу в кабинет главного редактора, пиджак висит на стуле, а редактора нет. Никто не хочет быть причастным к вопиющим нарушениям партийно-советской дисциплины! Открываю знакомую дверь в главную студию, ворочая штурвал, — и там никого. Стоит обычный шаткий столик на цыплячьих ногах, на столике — микрофон. Даже у наставленных на столик камер нет операторов, лишь над режиссерским пультом, в комнате со стекляной стеной, мелькают чьи-то тени.
Смотрю в монитор: идет заставка “Панорамы”. На одной из камер загорается красный огонек. Глядя в камеру, снимаю с руки часы, кладу на столик и объясняю: у нас есть пять минут, постараюсь уложиться. Я — такой-то, официальный представитель Объединенного комитета общественных организаций, сегодня его заседание решило объявить в Уфе всеобщую забастовку, если через сутки не будут приняты наши требования. Для того, чтобы желающие могли принять участие в забастовке и не нарушить закона, они должны выполнить следующие требования… И я объяснил тогдашнюю процедуру, кстати, по принятому недавно закону, впервые в СССР. Смотрю на часы: пять минут прошло. Застегиваю ремешок, встаю и выхожу. У поста охраны никого нет…
Забастовки не было. Наши условия по Уфе приняли — но оставались требования в других городах. Они и сейчас возникают, скажем, в Стерлитамаке — не трогать шиханы, не перерабатывать эти круглые правильные известняковые холмы на соду, говорили об этом и тогда. Но тогда в городе закрыли зал, где в единый день экологических действий должна была пройти встреча общественности. День был объявлен ОКОО, приурочен к известной экологическим активистам дате, согласован на всех уровнях, а тут — замок. Стоим мы с Марсом Гилязовичем Сафаровым перед ним, местные активисты спрашивают у профессора: как можно нарушить приказ городских властей? А я, воодушевленный уфимской победой, просто ногой вышибаю замок из хлибкой офисной двери. Не ожидал от себя…
Зато вот в Салавате, городе, куда мы приезали следом, ожидал совсем противоположный сюрприз: митинг проходит на заполненном городском стадионе, первый выступающий — главный коммунист города. И в партии были люди, способные почувствовать необходимость защиты населения от всевластия дурных отраслевиков.
(окончание следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer7/igalperin/
