Защитившие честь0

 

Петр Межирицкий

Защитившие честь

(окончание. Начало в №4/2012 и сл.)

ЗАГОВОР. МОТИВАЦИЯ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ОСНОВА. ОБЩИЙ ПЛАН

На процессе Герделер показал – и это подтвердили другие свидетели, – что «Обращение к германской нации» было написано Штауффенбергом. Оно содержало обвинения и заявления, которые Рудольф Фарнер помнил и продиктовал наизусть в 1945 году, за годы до того, как документ был найден в архивах. Документ объявлял, что Гитлер не был избран германским народом, он узурпировал власть путем наиболее предосудительных интриг. Он навлек на Германию немыслимую расточительность, коррупцию, долги и нужду и установил режим террора для удержания власти. Он глумился над священными заповедями, уничтожил справедливость, растоптал счастье миллионов, погубил честь и достоинство, жизнь и свободу граждан. Он убийца. Он швырнул нацию в омут страданий. Он объявил себя военным гением, чем привел солдат к несчастью. Он совершил предательство против нации и ее духа. Он снова и снова нарушал присягу, которую принес в 1933 году. «Мы станем недостойны отцов, мы вызовем презрение детей, если не найдем в себе смелости отвести эту страшную опасность и вернуть себе самоуважение».

Во главу угла, заключает Хоффманн, были поставлены соображения чести и совести.

Клаус и Фарнер, редактируя в сентябре 1943 в квартире Бертольда, на Тристанштрассе, 8, документы, испытывали их на Майке, жене Бертольда, как представителе народа. Майка сказала, что народ не имел ни малейшего понятия о том, что раскрывают эти тексты – и такая реакция показалась авторам благоприятной. Они желали избежать пышного пустословия рейха и добивались нового мышления с простой и ясной речью.

Фарнер появлялся лишь перед членами семьи. Литературные дела были заготовлены как объяснение его присутствия. Уезжая, он подарил Клаусу золотое кольцо с девизом «FINIS INITIUM»[1], «конец начала», перифраз Стефана Георге: «Я есть начало и конец». Клаус надел кольцо на средний – последний – палец левой руки, один из трех оставшихся…

Политическая программа определяла длительность функций временного правительства сроком, необходимым для того, чтобы нация обрела способность к самоопределению. Новое правительство будет строить общество, основанное на уважении, взаимопомощи и социальной справедливости, возрождать гражданские свободы и достоинство Германии в международном сообществе. Виновные в навлечении на Германию нацию позора и несчастий будут наказаны.

Программа перечисляла цели правительства под двенадцатью пунктами: восстановление закона и порядка; противодействие лживой пропаганде; восстановление свободы совести, веры, мнений; восстановление морали; восстановление образования на христианской основе с полным уважением к другим религиям; реорганизация администрации и гражданских служб; новая конституция; признание принципа экономической свободы; политика социальной справедливости; реформа бюджета; продолжение войны лишь с целью защиты отечества; заключение справедливого мира. Свободы, приостановленные Гитлером 28 февраля 1933 года, восстанавливаются; концлагеря расформировываются; судьи, поправшие закон, наказываются. Новая конституция будет создаваться с участием граждан и солдат на поле битвы, солдатский вклад имеет особый вес. Незамедлительно пресекается травля евреев, которая осуществлялась предельно антигуманно и беспощадно, глубоко постыдно и непоправимо. Объявление о подлежащих наказанию нарушителях закона прежде всего имеет в виду именно тех, кто ответственен за убийства и преследования евреев.

Политическая программа подчеркивала нужды рабочих. Частная собственность будет защищена, но государство оставляет за собой право вмешаться, если накопление капитала вступает в конфликт с защитой здоровья рабочих.

Прокламация к войскам была составлена Беком, фон Тресковым и фон Штауффенбергом. Она объявляла, что низложенное правительство цинично использовало солдатскую верность в справедливой войне по исправлению ущерба, нанесенного Германии Версальским договором. Эту справедливую войну правительство превратило в войну неограниченного завоевания и эксплуатации покоренных народов. Гитлер верил, что обладает способностями стратега, но не имел качеств, приобретаемых лишь на разных этапах трудной военной жизни. Упрямством, некомпетентностью и отсутствием умеренности он обрек армию на жертвы, которых можно было избежать – гибель 6-й армии, провал североафриканской кампании и бесцельные потери в Сицилии. Это произошло по воле одного человека, и этому нельзя позволить продолжаться. «Мы обязаны действовать, поскольку – и это наиболее веский довод – за вашими спинами творились преступления, которые опозорили честь германской нации и запачкали ее доброе имя во всем мире». Прокламация заверяла, что новые жертвы потребуются лишь в мере, необходимой для обороны.

После устранения Гитлера главой государства временно назначался генерал Бек. Набросок указа о временной командной структуре отражает взгляд самого Бека и давние критические замечания Штауффенберга о структуре командования. Новая структура вводила Генштаб, военное министерство, «офицерское бюро» (отдел кадров), главнокомандование Восточным фронтом, управление люфтваффе и бюро контршпионажа. (Почему-то опущен флот…) Начальник Генштаба является Верховным Главнокомандующим. Командующий Восточным фронтом руководит всеми воюющими там группами армий. Все без исключения военные подчиняются фельдмаршалу фон Вицлебену. (Инсургенты получили фельдмаршала, но без ресурсов…) Генерал Гепнер, командовавший в 1941 году 4-й танковой группой, оппонент Гитлера еще с довоенных времен, принимал командование резервной армией (в случае, если откажется сотрудничать генерал Фромм, чье поведение было двусмысленным, но не уберегло его от расстрела 12 марта 1945 года в Бранденбургской тюрьме). Обращение к войскам начиналось известием о том, что Гитлер мертв, и обвинениями в адрес бессовестной клики партийных лидеров, втыкающих воюющей армии нож в спину. (То есть, на первых порах заговорщики собирались свалить убийство фюрера на клику партийных лидеров…)

Был заготовлен указ о введении военного положения, запрещающий собрания как на улицах, так и в домах, и налагавший запрет на ношение оружия всем, кроме чинов армии и полиции. Указ прекращал на три дня дальние приватные вояжи, ограничивал длительность телефонных разговоров по междугородней связи и вводил комендантский час с девяти часов вечера. Системы снабжения и связи, социальные и гражданские службы должны работать бесперебойно под угрозой применения законов военного положения (эвфемизм расстрела на месте). Функционерам НСДАП запрещено выполнение партийных приказов. Собственность партии и ее архивы подлежат конфискации. Изъятия какой-либо собственности или архивных дел запрещаются под угрозой применения законов о военном положении.

(Хорошо-о! – подумал я в этом месте книги Хоффманна. – Значит, о перспективах своего детища, нацизма, Гитлер узнал при жизни!)

Неповиновение, мародерство, насилие, измена правительству и государству, убийство, дача взятки, вымогательство квалифицируются преступлениями по закону военного положения. Судам предписано следовать установленным процедурам, но в срочных случаях принимать любые решения. Они обязаны выслушать обвиняемого и свидетелей и после вынесения решения следовать ему без заминки (!). Особо тяжелыми считаются нарушения, совершенные органами предшествующего режима, вызвавшего гнев народа и заслужившего принятие самых жестких мер. От судов требуется в первые же часы нового режима выносить и приводить в исполнение (!) приговоры ведущим преступникам нацистского правительства.

Указы раскалывали страну. Их составители давали понять, что не дадут пощады деятелям прежнего режима – и не ждут пощады от них.

Но прежде указов и воззваний Штауффенберг, как уже упомянуто, работал над планом переворота. «Операция Валькирия» была впервые задумана зимой 1941, после катастрофы под Москвой, как мера для быстрой мобилизации резервов. Над «Валькирией I» Клаус работал в Генштабе летом 1942. «Валькирия II» предусматривала формирование боеспособных частей и соединений для использования их и на фронте, и для прикрытия береговой линии, и для отражения десантов. Приказ нес высший гриф секретности: «Ни при каких обстоятельствах организации или отдельные лица вне вермахта не должны знать ни о намерениях, ни о подготовительных мероприятиях». Это отказывало в допуске полиции и СС, хотя бы их участие и было запланировано. Нет никакого намека на то, что Ваффен-СС были осведомлены о плане хотя бы наравне с вермахтом. Приказы по «Валькирии» лежали в запечатанных конвертах в сейфах заместителей командующих корпусами и военными округами и военных губернаторов оккупированных территорий. Приказы устарели в октябре 1942, когда пять дивизий были срочно снаряжены и отправлены на фронт в связи с катастрофой у Сталинграда. 31 июля 1943, после провала наступления под Курском и высадки союзников в Сицилии, начальник общего управления резерва сухопутных войск генерал-лейтенант Ольбрихт издал приказ, предписывающий корпусам и округам слить резервные части и подкрепления в одну боевую группу. Эта мера позволила заговорщикам подчинить себе все резервные войска, но объяснялась как превентивная на случай возникновения внутренних беспорядков.

Через шесть часов после получения кодового слова «Валькирия» части должны быть готовы к развертыванию (стадия один). Сразу вслед за этим организуются так быстро, как только возможно, боевые отряды (стадия два). Время готовности этой стадии не указывалось, так как это зависело от географических условий и наличия средств передвижения. Танковые и мотопехотные части при танковых и пехотных школах формируют свои боевые группы. Заместители командующих корпусов предусматривают обеспечение безопасности важнейших объектов – мостов, телефонных, телеграфных и радиостанций, электростанций. Секретность максимальная. Каждую пятницу ответственные за «Валькирию» обязаны представлять в штаб резервной армии доклад о наличных силах и средствах.

Среди заговорщиков не было действующих фельдмаршалов, но был тот, чья должность делала его ключевым в заговоре – Ганс-Гюнтер фон Рост, начальник штаба Берлинского военного округа. Этот храбрый воин, осыпанный наградами за Первую и Вторую мировые войны, обладатель рыцарского Железного Креста, участник решающих сражений за Умань и Киев, внесший немалый вклад в победы германского оружия на Восточном фронте, теперь всеми силами пытался сгладить эффект своих славных побед и помогал заговорщикам с незаурядной энергией и воображением. Он затребовал в штаб детальные планы развертывания всех сил Берлинского округа и нанес личные визиты руководителям местных организаций НСДАП и СС, выясняя все, что возможно, об их численности, оборудовании, вооружении и надежности частей подразделений. В частности, особо надежным был признан 9-й резервно-тренировочный батальон майора Мейера и его адъютанта лейтенанта фон Готтберга. Он был намечен для занятия министерств в Берлине. Воспользовавшись мощным воздушным налетом, фон Рост провел учение, и всего за час броневики школы бронетанковых сил в Крампнице вкатились в правительственный квартал в Берлине. Последовал яростный протест Геббельса.

Чтобы ускорить сбор информации для Штауффенберга, Рост приезжал в свой офис по воскресениям. Он и Шуленбург привлекли для работы графиню Эренгард фон дер Шуленбург, секретаря зам командующего III корпусом. Графиня запротестовала было против неженской роли конспиратора, но фон Рост напомнил о тех, кого Гитлер гонит на бессмысленную смерть, и она согласилась.

В конце марта 1944 фон Рост получил неожиданное назначение командиром 3-й танково-гренадерской дивизии. Штауффенберг был так же неприятно удивлен, как и Рост, но не имел возможности вмешаться. Никто не мог помочь и в отделе кадров армии. Рост уехал из Берлина к 1 мая, забрав с собой лейтенанта Альбрехта, своего адъютанта, посвященного во все детали заговора. Материалы Альбрехт передал фон Хефтену, но, поскольку заметки были основаны на намеках, внятных лишь Росту и Альбрехту, стало ясно, что вся работа должна быть сделана наново. Возможно, что отъезд Роста стал роковым для заговора.

Фон Рост погиб 23 марта 1945 в боях с советскими войсками в Венгрии.

6 октября 1943 Ольбрихт издал дополнение: включать в число поднимаемых по коду «Валькирия» команд полевые части, временно находящиеся в тылу. Причина указывалась та же – мятеж.

Еще одно важное изменение в «Валькирию» было внесено Штауффенбергом в феврале 1944. Оно предусматривало организацию резервных частей и включало в полномочия заместителей командующих корпусами право затребовать части из других корпусов, чтобы ускорить формирование готовых к бою подразделений. Это позволяло конспираторам стягивать бронесилы не одного только округа и разворачивать их для изоляции войск СС, не подлежавших контролю командования корпусами и военными округами.

Предполагалось, что при перевороте полицейские и эсэсовцы офицеры должны быть разоружены и арестованы, а формирования Ваффен-СС окружены. В каждую казарму должны быть командированы два энергичных офицера с объявлением: фюрер мертв, власть в руках армии, части СС инкорпорируются в состав армии и подчиняются армейскому руководству. Старший офицер СС должен издать приказ об этом тут же, на месте, в присутствии армейских офицеров. Если он отказывается, он должен быть застрелен, весь личный состав разоружен и оставлен в оцеплении, включающем тяжелое вооружение.

Радиостанции планировалось возможно скорее занять и сообщить населению о восстании. После объявления о том, что Гитлер мертв, вмешательство армии должно быть оправдано действиями партийных лидеров. Разумеется, для этого предполагались не Геббельс и Борман, а те члены партии, которые состояли в заговоре. Они сразу повысились бы в иерархии и позднее объявили бы о самороспуске партии. Такова модель удавшихся переворотов.

В Лотлингене в сентябре Клаус и Бертольд обсуждали с Фарнером, как привлечь все слои общества к формированию правительства и создать национальное собрание без партий старого типа. Прежние партии служили не обществу, а своим интересам. Братья желали прямого представительства всех слоев населения. От общества они ждали признания неизбежного отличия между людьми в зависимости от их профессии, размера собственности и общественного положения. От работодателей и землевладельцев – разумной оплаты труда и раздела земель. Они желали сохранения сельского быта. Работодатели и работники должны делить ответственность, а технология и промышленность служить потребностям нации, а не вызывать искусственный спрос и не доминировать над людьми. Технологии не может быть позволено влиять на политику категориями необходимости – явно прочитываемый протест против экспансии в поисках отсутствовавших в недрах Германии полезных ископаемых. Имущие классы должны решать социальные проблемы, не ожидая требований пролетариата. Важность международных споров не должна ставиться выше важности решения проблем между этническими группами внутри самой Германии. Клаус, кроме того, заострял вопрос идентификации армии и нации.

Он понимал иллюзорность реализации своих взглядов. Но и профессиональные политики не видели еще четкого уклада новой Германии. Главным было – устранить Гитлера. Одно лишь страстное стремление к этому сделало Штауффенберга горячим сторонником социал-демократа Лебера.

Для всестороннего изложения книги Петера Хоффманна следовало бы рассказать о контактах заговорщиков с западными державами. Но контакты эти так были слабы, западные страны так мало были заинтересованы в них, что этого вопроса можно и не касаться. Следует, однако, знать, что уже в 1940 году, еще до вторжения в Россию, те, кто предвидел неминуемое поражение Германии, предвидели и существенные территориальные потери, превосходящие потери после поражения в Первой мировой войне. Мольтке уже в 1940 году говорил о том, что Силезия отойдет Чехословакии или Польше. Несомненной была потеря Восточной Пруссии.

Клаус до конца уповал на некое подобие достойного мира, но более всего на скорейшее завершение войны для спасения многих жизней. Уже на ранних стадиях заговора ему стало ясно бессилие конспираторов. Никто не желал вступать с ними в переговоры. С ухудшением положения на фронтах эта тенденция обострялась. Об этом Штауффенберг и его друзья честно сказали в обращении к нации: «Мы не знаем, какую позицию займут по отношению к нам иностранные державы. Мы обязаны были выполнить свой долг так, как подсказывала нам наша совесть».

ПОКУШЕНИЕ. ПЛАНЫ

В сентябре 1943, когда Ольбрихт вызвал Штауффенберга в Берлин, устранение Гитлера казалось делом дней. Около этого времени Тресков у себя, в армии группы «Центр», достал английскую взрывчатку для пластиковой бомбы и привез ее в Берлин. Полковник Штифф, начальник отдела формирований Генштаба, часто присутствовал на совещаниях с Гитлером и согласился осуществить покушение, но только в случае, если будет делать это не один. Тогда Штауффенберг пытался вовлечь в заговор Бюркера, начальника отдела формирований штаба верховного главнокомандования, а затем его преемника, Иоахима Мейшснера. Тот согласился, но вышел из заговора из-за многочисленных отсрочек плана, вызывавших напряжение, которого он не мог вынести.

Покушение намечалось осуществить с помощью пластиковой взрывчатки, помещенной в портфель с документами на одном из совещаний с участием Гитлера. Совещание, на котором Штифф вероятнее всего должен был присутствовать, было назначено на 1 октября, но дело не пошло дальше разговоров. Очевидно, Штифф еще не получил – или даже не дал согласия на получение – взрывчатки. Штауффенберг доставил ее Штиффу лишь в конце октября. Есть некоторая неясность в части намеченных сроков новой попытки покушения, но очевидно, что к тому времени Мейшснер вышел из заговора, а Штифф не желал совершать покушение в одиночку. Сделать это вызвался Штауффенберг. Конспираторы запротестовали: он слишком важен для успеха заговора на стадии, следующей за устранением Гитлера. Да и с точки зрения физических возможностей Штауффенберг был не лучшим кандидатом для исполнения акта.

Затем была попытка инспирировать визит Гитлера в группу армий «Центр». Решительно настроенные офицеры – фон Шлабрендорф, полковник фон Клейст, капитан Эггерт, майор фон Оэрстен, подполковник фон Восс, капитан фон Брейтенбах, лейтенант фон Бидден – готовы были совместно застрелить фюрера. Штаб-квартира группы армий «Центр» из Смоленска передвинулась в Оршу, затем в Минск, но выманить туда фюрера не удалось. А 12 октября 1943 между Минском и Оршей фон Клюге попал в автомобильную аварию, был серьезно травмирован, командование группой армий сменилось, и это радикально изменило обстановку в штабе, доселе благоприятную для конспираторов.

Аксель фон дем Бусше

В ноябре появился капитан барон Аксель фон дем Бусше. Он, офицер элитного 9-го Потсдамского пехотного полка, трижды раненый в грудь, впервые на Марне в 1940 году и затем дважды на русском фронте, был усыпан наградами. Зрелище массового убийства евреев, выполненное украинской полицией под присмотром СС 5 октября 1942 около Дубно, потрясло его и привело к убеждению, что Гитлер должен быть убит немедленно. В ноябре 1943 года он, по сговору с полковым адъютантом лейтенантом Рихардом фон Вейцзекером, знавшим о его замысле, получил бессрочный отпуск. Его служебная книжка была подписана без указания пункта назначения и срока возвращения в часть. Первым делом он навестил графа Лендорфа в его имении в Восточной Пруссии, сказал, что Гитлер должен быть убит и что он лично готов осуществить это. Лендорф связал его с Фрицем-Дитлофом, графом Шуленбургом, а тот представил его Штауффенбергу в военном городке Дюппель, западном пригороде Берлина.

Бусше был потрясен внешностью и манерами Штауффенберга («Он похож на одного из генералов Александра Македонского!»), рассказал ему о том, чему был свидетелем, и понял, что Штауффенберг знает о массовых убийствах, они и привели его в заговор. Офицеры обсуждали совместимость замысла с принципами католицизма и протестантства, и лютеранин Бусше заметил: вера не воспрещает убить взбесившегося тирана, а если бы и воспрещала, он уже переступил через подобного рода соображения.

После такого вступления Штауффенберг велел Бусше отправиться в Восточную Пруссию, в «Мауэрвальд», в Генштаб, к Штиффу, постоянному участнику оперативных совещаний у Гитлера. Штифф сумеет представить Бусше Гитлеру. Поскольку само собой разумелось, что Бусше совершит покушение, Бусше спросил напрямик, почему этого до сих пор не сделал Штифф. Штауффенберг ответил, что Штифф неуравновешен, как жокей, задача ему не по плечу. Бусше был поражен, что некто, в чьих руках судьба Германии, не может сделать этого! Покуривая короткие голландские сигары, Штауффенберг посоветовал Бусшу подумать. Потом они завтракали, беседовали, и Бусше сказал «да». Штауффенберг вручил ему приказ о посещении Генштаба и – видимо, в качестве верительной грамоты – вариант обращения к нации для передачи Штиффу. Бусше прочел набросок в спальном вагоне по пути в Восточную Пруссию и поразился неуверенности заговорщиков, начинавших свое обращение к нации с лживого утверждения, будто амбициозная партийная клика убила фюрера, вонзив тем самым нож в спину воюющей армии.

В «Мауэрвальде» Бусше остановился в домике для гостей. Технические детали покушения он обсуждал с Куном, заместителем Штиффа, а вопрос о том, каким образом его представят Гитлеру, со Штиффом. Покушение планировалось провести при демонстрации новой формы в присутствии Геринга и Гиммлера. Солдат оденут в новую форму, а Бусше будет представлен, как их командир. Бусше спросил о рентгене. Пистолет пришлось бы прятать, он мог быть обнаружен охраной или с рентгеном, а участники совещания могут помешать прицельному выстрелу. Бусше сказал, что нож в сапоге вряд ли будет обнаружен, но сомневался в успешном применении взрывчатки. И Бусше, и Штифф согласились в том, что покушение повлечет за собой гибель покушающихся. Дата демонстрации нового оборудования не была назначена, и Бусше вернулся в Берлин. Штифф 20 ноября ушел в отпуск и велел Куну вернуть взрывчатку Штауффенбергу.

22 ноября Бусше присутствовал во дворце кронпринца на Унтер ден Линден на светском обеде с друзьями, графом фон Гребеном и бароном фон Пленттенбургом, управляющим делами кронпринца. К концу обеда начался один из сильнейших воздушных налетов, и все, включая императрицу Гермину, вдову императора Вильгельма II, укрылись в бомбоубежище. На следующий день Бусше уехал в Данию повидаться с матерью. Он останавливался у нее не более чем на три дня из боязни скомпрометировать ее в глазах сограждан-датчан: немецкий офицер ростом более шести футов, он бросался в глаза.

Около 28 ноября он вернулся в «Мауэрвальд» ждать показа оборудования. Кун предложил ему британскую взрывчатку с кислотным взрывателем, подобным тому, что был использован Тресковым в марте 1943. Кислота находилась в стеклянной ампуле. Для активации взрывателя ампулу следовало раздавить, кислота пропитывала тампон, разъедала обмотанную им проволочку, она освобождала пружину взрывателя с бойком, ударявшим по капсюлю и взрывавшим бомбу. Время срабатывания в зависимости от температуры воздуха, толщины проволочки и ее контакта с ватным тампоном варьировалось от четырех с половиной до тринадцати минут. Бусше не желал, чтобы успех покушения зависел от столь ненадежных факторов, и предложил использовать взрывчатку и взрыватели, известные ему и непременно германского происхождения, чтобы избежать упреков в том, что враг снабдил заговорщиков материалами для покушения. Кун и его помощник лейтенант Хаген, соратник Штауффенберга по 10-й дивизии, стали закапывать ненужную взрывчатку и были замечены за этим занятием. К счастью, следователь сам был вовлечен в заговор. Штифф был допрошен полковником абвера, но сумел отмести подозрения.

Через офицеров действующей армии Кун[2] получил противотанковую мину и килограмм взрывчатки, то и другое без взрывателей. Бусше хотел получить взрыватель ручной гранаты, действовавшей с задержкой в четыре с половиной секунды, а ее свистящий звук заглушить энергичным кашлем, но заполучить ручную гранату оказалось невозможно. Конспираторы связали Бусше с адъютантом расквартированного в Потсдаме 9-го резервного батальона лейтенантом фон Готтбергом. Он доставил нужные материалы. У него на квартире офицеры прикрепили к взрывчатке гранату с отпиленной рукояткой. Пакет вмещался в кармане шинели Бусше. Остатки гранаты Готтберг и служивший в 9-м батальоне младший лейтенант Эвальд Генрих фон Клейст выбросили с моста в реку.

Бусше вернулся в «Мауэрвальд», в домик для гостей. На третий день его вызвал Штифф и выразил сожаление, в котором сквозило облегчение: оборудование, предназначенное для показа фюреру, погибло при бомбежке, план покушения не может быть выполнен. Бусше сказал, что, когда новая возможность представится, Штиффу остается лишь дать знать об этом конспираторам и воспользоваться уже готовым орудием покушения. Реакция Штиффа была нервической и неприятной, орудие покушения осталось у Бусше. Он вернулся на фронт, в 9-й пехотный полк, к своему потрепанному батальону.

Штауффенберг пытался вернуть Бусше с фронта и телетайпом послал ему приказ прибыть в Берлин. Вовлеченный в заговор адъютант 9-го пехотного полка лейтенант фон Вейцзекер опасался, что приказ сформулирован неосторожно. Дивизионный командир 21 января решил, что не позволит Бусше отбыть без замены. Вейцзекер поехал в ближний тыл – переговорить со Штауффенбергом без боязни быть подслушанным и объяснить ему, что произошло. Прежде, чем новое письмо было составлено, 31 января 1944 Бусше оторвало ногу.

20 июля 1944 года застало его в госпитале. Здесь же, в палате, над шинелью, висевшей в шкафу, лежал в портфеле злополучный заряд, который ему не довелось взорвать, чтобы спасти столько жизней и войти бессмертие. Бусше пережил неприятные часы, когда его допрашивали о капитане Клаузинге, его сослуживце и одном из адъютантов Штауффенберга, вовлеченном в заговор и посетившем Бусше в канун покушения, 17 июля. Позднее граф Гребен забрал опасный портфель и утопил его в озере.

Историк есть историк, его дело факты. Комментарий Хоффманна при изложении этих драматических эпизодов истории – истории неудавшихся попыток покушения – сводится лишь к характеристике реакции Штиффа на предложение Бусше осуществить покушение без него. Но при ознакомлении с этими фактами негодование переполняет любого, и слов ищешь уже не в груди, а в пластах планеты, в небесном своде, в пучине вод. Как! Боевой офицер, трижды подставивший себя под свинец, готов погибнуть для того, чтобы убрать с лица Земли взбесившегося вождя, а фельдмаршалы трусливо заверяют заговорщиков в своем послушании новой власти – после ее победы! Иные и вовсе грозят арестом или подают советы, о которых их не спрашивают. И это те, кто ведет армию в бой и ведают масштабы творимого зла, один-единственный пример которого всколыхнул душу и перевернул мировоззрение фронтовика-офицера, привычного к жестоким картинам войны.

От крупных людей ожидаешь крупных поступков. Фельдмаршалы, за исключением одного лишь Роммеля, выказали себя в германском сопротивлении наиболее жалким образом.

Зимой 1944 шли лихорадочные поиски тиранноубийцы.

28 января 1944 младший лейтенант Эвальд Генрих фон Клейст, сын консервативного политика Эвальда Генриха фон Клейста-Шмензина, бескомпромиссного противника Гитлера, получил телеграмму. Клейст служил в 9-м Потсдамском полку. После тяжелого ранения был приписан к 9-му резервному батальону в Потсдаме и только приехал в дом отца в Померании, как получил телеграмму, требовавшую возвращения в Потсдам. Утром следующего дня он был в Потсдаме, где Шуленбург на квартире, которую делил с Клейстом, без обиняков сказал ему, что обязан сделать ему неприятное предложение: готов ли он убить Гитлера и погибнуть при этом? Клейст спросил, зачем нужен он, если это делает Штифф, и Шуленбург ответил, что Штифф жидковат для этого дела. Он повез Клейста к Штауффенбергу, который проговорил с ним около шести часов. Клаус сказал, что наступает время, когда усилия спасти Германию, остановив войну, станут бессмысленны, но такая возможность проходит мимо них как раз теперь. Он не желает вынуждать Клейста, но хотел бы знать, есть ли в нем чувство долга, которое может потребовать его жизни. Бусше был готов убить Гитлера, но он уже на фронте, как раз теперь, когда представилась возможность покушения. На 11 февраля намечен показ Гитлеру образцов снаряжения и формы, прошедших испытания в боях. Клейсту будет предоставлена роль офицера-демонстратора, ведущего демонстрацию. Для этой цеди у него будет портфель с подробным отчетом об испытаниях снаряжения и – пластиковая бомба.

Клейст попросил сутки на размышление, вернулся в Шмензин и рассказал обо всем отцу в надежде, что отец отговорит его от затеи, слишком поздней для компромиссного мира и удобной для пропагандистского мифа об ударе в спину. Но отец сказал: если он откажется от предложения, то никогда не простит себе этого. Клейст вернулся к Штауффенбергу, сказал, что согласен, и получил взрывчатку и запал для гранаты с задержкой в четыре с половиной секунды. Штауффенберг рекомендовал прибинтовать взрывчатку к животу.

День показа прошел, но Клейста так и не вызвали к исполнению миссии. Впоследствии ему сказали, будто Штифф в последний момент узнал, что Гиммлера не будет на показе, а старшие конспираторы желали вместе с Гитлером непременно устранить и Гиммлера, его наследника у власти и командующего силами СС. В свете последующего Клейсту трудно было отделаться от впечатления, что покушение сорвалось ввиду нерешительности заговорщиков, возможно, того же Штиффа.

Вернер фон Хёфтен

В конце января, офицер для специальных поручений при Штауффенберге, в сущности, его адъютант, юрист по образованию, лейтенант Вернер фон Хефтен, решил, что может попросту застрелить Гитлера. Хефтен был так тяжело ранен на Восточном фронте, что не мог больше служить в действующей армии. Его брат Ганс-Бернд осведомился, действительно ли Вернер готов нарушить Пятую заповедь, и он отказался от своего намерения – ближайший помощник Штауффенберга, расстрелянный с ним вместе в ночь на 21 июля.

Тресков не прекращал попыток лично добраться до Гитлера. Он обратился к бригадиру Хойзингеру, начальнику оперативного отдела Генштаба, ежедневно докладывавшему Гитлеру о положении на фронтах, предлагая заменить его, когда тот будет в отлучке. Штиффу он написал записку с инструкцией о взрывчатке. Шлабрендорф лично отвез письма Хойзингеру и Штиффу. Никто из них не отозвался.

Тогда Тресков уговорил на покушение капитана кавалерии Эбергарда фон Брейтенбаха, убежденного противника национал-социализма с момента захвата власти. В 1940 году он был офицером для специальных поручений при фельдмаршале фон Вицлебене и в августе 1943 года при влиятельной помощи фон Трескова получил ту же должность при фельдмаршале фон Клюге. Тресков не скрыл от Брейтенбаха, что истинная его работа заключается в том, чтобы склонить фельдмаршала к участию в заговоре. После дорожного происшествия с Клюге 12 октября 1943 года Брейтенбах остался в той же должности при фельдмаршале Буше.

Эбергард фон Брайтенбах

9 марта 1944 года Бушу сообщили, что на 11 марта назначен его доклад об обстановке на его фронте в Бергоффе, резиденции Гитлера в Берхтенсгадене. Гитлер прислал свой личный «Кондор» Фокке-Вульф-200 за Бушем и сопровождающими его лицами. Вечером 9 марта Тресков и Оэрстен повидались с Брейтенбахом. Тресков узнал, что 11 марта тот будет у Гитлера, и, таким образом, судьбы германских женщин и детей, чьи жизни ежедневно уносятся бомбежками, судьбы солдат и офицеров на полях войны в его, Брайтенбаха, руках. Оэрстен снабдил его взрывным устройством и запалом с регулируемой задержкой от секунды до трех минут. Брайтенбах должен был спрятать это под мундиром, выждать подходящего момента, броситься к Гитлеру и сомкнуть руки вокруг него до взрыва. Тресков не упоминал ни Гиммлера, ни Геринга, и, значит, он не ждал момента, пока все трое соберутся вместе. Он не желал никакой отсрочки.

Брейтенбаху предложенный способ покушения не казался надежным – или, быть может, его не привлекала перспектива обнимать Гитлера, хотя бы и в смертельном объятии, – и он предложил пистолет, который может пронести в кармане бридж. Тресков заметил, что, скорее всего, на Гитлере будет защитный жилет, и в этом случае он должен целить только в голову или в шею. Видимо, Штауффенберг был информирован об ожидавшемся покушении. Приехав в Бамберг 8 марта, он уехал оттуда уже в ночь с 9 на 10.

Утром 11 марта самолет с Бушем и штабными офицерами приземлился в Зальцбурге. «Мерседес» Гитлера доставил их в Бергоф. Буш, его начальник штаба полковник Петер фон дер Гребен и фон Брейтенбах были единственными офицерами с театра военных действий. Среди ожидавших допуска в зал совещаний были Геринг и Геббельс. Дежурный офицер СС открыл дверь и впустил всех по старшинству. Брейтенбах, младший, несший карты и бумаги, нужные Бушу для доклада, со своим «браунингом» в кармане, уже собирался пройти в дверь, когда его схватил за руку офицер СС и сказал, что адъютанты на совещание не допускаются. Тресков ждал в штабе группы армий «Центр» в Минске и вечером увидел вернувшимися всех трех офицеров. «Что ж, Брейтенбах, – сказал он, – наш план был выдан». Он подозревал, что кто-то подслушал телефонный разговор с Берлином, в котором он сообщал конспираторам о внезапно представившейся возможности…

О попытке Штауффенберга уговорить на покушение Петера Зауэрбруха уже сказано.

Организаторы заговора исчерпали возможности. Дело было не в недостатке желающих убить Гитлера. Карл фон Харденберг, личный адъютант фельдмаршала фон Бока, вспоминал: «Как бы то ни было, все, кого я знал в нашем кругу, вызывались сделать это».

Но эти все не имели доступа к Гитлеру.

Новая возможность возникла в июне 1944 года. Доступ к фюреру получил Штауффенберг.

НАКАНУНЕ

Уик-энды Клаус часто проводил с друзьями в сельской местности. Уик-энд 1 и 2 апреля 1944 года он провел с Вернером фон Хефтеном и графом Гарденбергом вблизи Кюстрина. Гарденберг увидел в нем модель умного и храброго германского офицера, подобного героям античности, вполне понимающего, что он жертвует собой.

Когда скульптор Людвиг Тормайлен увиделся со Штауффенергом в Берлине в том же апреле, Клаус сказал: «Людвиг, я уже думал было, что никогда не оправлюсь. Но перед нами миссия, я был в отчаянии, что не смогу ее выполнить. Если происходящее будет длиться, никто из нас не сможет жить по-прежнему. Даже семья станет бессмыслицей, станет невозможна, перестанет существовать». Позднее, в июне, он заметил: «Сейчас на кону уже не фюрер, не страна, не моя жена и четверо детей – на кону германский народ».

В Страстной Четверг, 6 апреля 1944 года, Фриц-Дитлоф фон Шуленбург вернулся домой, в Треббоу, после четырехнедельного курса усовершенствования батальонных командиров в Антверпене и сказал, что пригласил Штауффенберга провести у них Пасху. Он узнал, что его жена пригласила адъютанта Штауффенберга, капитана Клаузинга, подумал, что присутствие в доме трех участников заговора покажется подозрительным, как вдруг понял, что опасность эта существует лишь в его воображении. Штауффенберг прибыл после полудня в воскресенье, был весел, непринужден, наслаждался гостеприимством Шуленбургов и терпеливо сносил разглагольствования гувернантки и няньки, ярых национал-социалисток, соревновавшихся в старании нарезать для него мясо. После обеда компания развлекалась рассказами об охоте и привидениях, рассуждала о Шекспире, Рильке, Георге. В понедельник Клаус и Шуленбург прогуливались в лесу, и Клаус развивал перед Шуленбургом взгляды на будущее Германии. Во вторник утром он вместе с Клаузингом вернулся в Берлин.

7 апреля Бертольд написал в Афины Фарнеру, извещая его о разных литературных и не-литературных новостях – написанной Александром поэме о Георге «Смерть Мастера», поэме Партша «Агис и Клеомен», книге Зеллера «Ганнибал». Он писал, что Вилли Детте, после ариизации вступивший в авиавойска, попал в плен. И втиснул фразу: «К сожалению, нечего сообщить о движении к Ванзее», чем давал понять, что переворот не имеет пока перспектив.

Но в мае перспектива возникла. Альберт Шпеер, министр боеприпасов, вспоминал, что главный адъютант Гитлера, Шмундт, наметил Штауффенберга на пост начальника штаба резервной армии, чтобы оживить работу Фромма, который явно устал. Шмундт считал Штауффенберга одним из самых эффективных армейских офицеров. Со своей стороны и Гитлер рекомендовал Шпееру теснее сотрудничать со Штауффенбергом. Шпеер вспоминал молодое очарование Штауффенберга и его уникальную способность быть одновременно поэтичным и точным.

В связи с назначением на новый пост Штауффенберг был произведен в полковники с перспективой повышения на той же должности до бригадного генерала.

Тут на сцене появляется преданный друг и соратник Клауса, Мерц фон Квирингейм. Он, начальник штаба 29-го армейского корпуса на южном фланге Восточного фронта, после жестоких боев назначается начальником штаба общего резерва, на место своего друга Клауса. 22 мая из Вены, на пути домой, он сообщил, что прибудет к своей невесте Хильде Байер в Шварцвальд 24 мая. 23-го он приехал в Берлин, где Штауффенберг и Ольбрихт посоветовали ему оставить надежды на стабилизацию Восточного фронта. 24 мая он позвонил невесте, чтобы она не ждала его ранее 25 мая. Видимо, Штауффенберг направил его в «Мауэрвальд» за взрывчаткой. Ставка теперь помещалась в районе Берхтесгадена, там же находился и бригадир Штифф. К перевозке взрывчатки Штифф привлек подполковника Кламрота и лейтенанта Хагена, сослуживцев Штауффенберга по 10-й дивизии. Каждый из них положил в портфель по пакету и курьерским поездом отправился в Берлин. 25 мая они вручили взрывчатку Клаусу в его кабинете.

(Решительно непонятен образ мыслей Штиффа, как и его поведение вообще. Что он имел в виду разделением груза? Какую службу это могло сослужить его оправданию, если бы взрывчатка была перехвачена гестапо? Он был слишком осторожен, Штифф. Быть может, он и вовсе изменил своим взглядам. Это не спало его от мучительной смерти…)

Мерц был счастлив: он попал в центр заговора и мог действовать! В письме другу 13 июля он объяснял свои мотивы: «Мне вполне ясно, что мы кладем конец германским вооруженным силам, ибо, каковы бы ни были условия мира, с военными будет покончено раз и навсегда. Но мы обязаны действовать во имя Германии и Запада». После нескольких дней отпуска в Шварцвальде он вернулся в Берлин и 14 июня поселился со Штауффенбергом в его квартире по Тристанштрассе, 8. 17 июня он писал Хильде Байер:

«Сегодня, 14:00 после полудня. Я уселся в кресло Штауффа со слышимым стуком и всей самоуверенностью, какую мог собрать. Голова плывет после шести коротких дней введения. Но это лучшее время, чтобы войти в дело и быть наконец допущенным к ответственным решениям. Последние два дня расстроили меня тем, что я лишь сидел и слушал. Ольбрихту предстоит быть терпеливым со мной первые несколько недель, пока я войду в курс дел. Но я принял от Шт. прекрасно обученный персонал и немало подлинно стоящих офицеров Генштаба».

Петер Хоффман замечает, что теоретически это был настоящий прорыв в осуществлении переворота. Доступ к Гитлеру получил человек, давно готовый убить его. Клаус брал на себя Гитлера, Мерц руководство переворотом в Берлине.

В конце мая, но не позднее 13 июня, Клаус попросил свою невестку, графиню Мелитту фон Штауффенберг, начальника лаборатории военно-воздушной академии по испытанию летного оборудования в Берлин-Гатов, слетать с ним к штаб-квартире фюрера и обратно. Когда он объяснил ей свой план, она согласилась, но сказала, что использовать для этой цели может лишь тихоходный «шторьх», который к тому же будет нуждаться в дозаправке.

25 мая, получив от Кламрота и Хагена взрывчатку, Штауффенберг сказал им, что будет стараться разом покончить как с Гитлером, так и с Гиммлером и Герингом. После разговора со Штауффенбергом 26 мая Герделер сообщил Германну Кайзеру, который вел военный дневник командования резервной армии, что Штауффенберг дал ему слово чести использовать против фюрера силу. Но споры продолжались и после этого. Герделер, подобно Мольтке, тогда уже арестованному, опасался, что убийство фюрера сделает его мучеником в глазах нации.

6 июня союзники высадились в Нормандии. Штауффенберг через графа Лендорффа, который тогда случился в Берлине, обратился к фон Трескову, высшему для него авторитету: имеет ли смысл покушение теперь, когда исход войны не вызывает сомнений и союзники наступают на всех фронтах? Ответ фон Трескова возвышает генерала вермахта до сонма святых и заслуживает запечатления в книге Бытия будущих поколений:

«Покушение на Гитлера должно состояться, притом как можно скорее. Акцию необходимо провести, даже если она окажется безуспешна. Смысл уже не в том, достигнет ли заговор практической цели, а в том, чтобы перед лицом мира и истории доказать, что германское сопротивление готово поставить все на кон. Остальное по сравнению с этим пустяки».

Франц Якоб

7 июня 1944 года между 15:52 и 16:52 Штауффенберг сопровождал Фромма на совещание в Берхтесгадене. Это была его первая встреча с фюрером. Присутствовали Кейтель и Шпеер. Гитлер при представлении ему Штауффенберга взял его левую руку обеими руками. Затем он шарил по карте дрожащими руками, время от времени поглядывая на Штауффенберга. Обсуждалось производство боеприпасов, противотанковых орудий, самолетов, индукционных взрывателей, реагирующих на миноискатели, срочная мобилизация и укрытие штабного поезда Гитлера. Клаус сидел за столом с Гитлером, напомаженным Герингом, Кейтелем и Шпеером и сказал позднее, что единственным нормальным человеком в этой компании был Шпеер, остальные психопаты. Гитлер произвел на него жалкое впечатление.

Нет данных, что он намеревался убить Гитлера при первом же свидании. Мерц еще не прибыл в Берлин, чтобы руководить переворотом в его отсутствие. На запрос, сделанный Трескову, еще не было ответа. Штауффенберг не мог действовать сам по себе. Но замечание, сделанное им Штиффу, что присутствие фюрера не сковывает движений, содержит не только констатацию факта, но и упрек Штиффу по поводу его бездействия.

В конце июня Ольбрихт устроил прощальный праздник в честь Клауса в кавалерийской школе в Крампнице. Собрался весь штат штаба общего резерва вермахта и офицеры многих других ведомств. Командующий торжеством, полковник Момм, старый друг Штауффенберга, демонстрировал верховых и скаковых лошадей и уговорил Штауффенберга, еще недавно наездника-рекордсмена, а теперь однорукого, трехпалого, сесть на лошадь и проехать рысцой. Тогда же он пообещал Штауффенбергу, что после покушения на Гитлера пошлет доспехи и трофеи школы в Берлин.

Необходимость переворота возрастала день ото дня. 23 июня началось наступление Красной Армии против группы армий «Центр», закончившееся 8 июля уничтожением 28 немецких дивизий. 22 июня Лебер и Рейхвейн встретились с лидерами коммунистов Антоном Саефковым и Францем Якобом[3], а уже 4 июля оба коммуниста и Рейхвейн были арестованы. 5 июля был арестован Лебер. Арест лег тяжким грузом на Клауса: именно он настаивал на контакте с коммунистами, за которыми, оказывается, пристально наблюдало гестапо.

Уик-энд с 24-26 июня Штауффенберг провел с семьей в Бамберге.

В последнюю неделю июня в доме известного хирурга Фердинанда Зауэрбруха, отца Петера, он встретился с несколькими генералами и политиками. Он выглядел усталым. Когда все разошлись, Зауэрбрух заметил, что ему необходим отдых. Клаус сказал, что на это нет времени, ему предстоит миссия – и стал рассказывать о планах переворота. Зауэбрух не желал этого слышать и перебил Клауса: его ранение серьезно, физическое состояние никуда не годится, нервы напряжены, он может наделать ошибок… Штауффенберг был уязвлен и собрался уходить. Зауэрбруху удалось успокоить его, но не переубедить.

Братья Штауффенберги все еще надеялись избавить Германию от полного разрушения, но к катастрофе были готовы. Под знаком Тайной Германии они снова собрались вместе для формулирования своего символа веры.

Александр в 1939 году был призван и служил в резерве артиллерии, но в сентябре 1940 года вернулся на свободу в Вюрцбургский университет. Он занимался Теодорихом, остготами, их миграцией, считал это интересным, но бесплодным, и желал вернуться к тому, что и впрямь важно сегодня, к грекам (в нем несомненно говорила горечь недавней оккупации страны), от Писистрата до падения Афин. Писание истории в эти дни не всегда легкая работа, но все же предпочтительнее того, чтобы стать покорным слугой тех, кто делает историю, в которой он предпочел бы видеть и то, и другое сделанным совсем по-иному. Но если уж надо быть солдатом, он предпочитает быть на фронте. Он отверг льготу своей возрастной категории – служить в батарее береговой обороны в Норвегии. «Едем в Россию. В конце концов, должны же мы видеть, куда забирались остготы!» Он попал в 6-ю армию. Ранение спасло его от Сталинградского котла. По выздоровлении он стал профессором истории Страссбургского университета. В феврале 1943 года его мобилизовали, повысили до младшего лейтенанта и отправили в Нормандию для практики в артиллерийской стрельбе. Свободное время он уделял работе над большой поэмой «Смерть Мастера» и закончил перевод седьмой книги «Одиссеи». С 5 октября 1943 года он снова на Восточном фронте, в пекле, на Днепре, в самом опасном качестве – артиллерийский наблюдатель, 30 октября снова ранен, отказался покинуть часть и в принудительном порядке отправлен домой, где в канун Нового года завершил поэму. После заживления раны он желал вернуться на Восточный фронт, но в феврале 1944 года был определен в резервно-тренировочный батальон тяжелой артиллерии в Лотарингии.

Фарнер, вернувшись в Афины после завершения работы над прокламациями, весной 1944 добился вызова Александра в Германский институт в Афинах для чтения лекции о ранне-афинской истории. После лекции он убедил бригадира Курта Шустера-Волдана, начальника артиллерии 68-го армейского корпуса, назначить Александра уполномоченным офицером национал-социалистического руководства. Александр сказал генералу, что решительно не соответствует такому назначению, и тот ответил, что по этой именно причине он и назначен.

В июне Александр и Бертольд обменялись письмами по поводу изменений в «Смерти Мастера». Бертольд возражал против обращения к образу Христа и требовал расположения друзей по степени их близости к Мастеру. Клаус после дня, полного забот о пополнении для фронта (и подготовке переворота), находил все же время для чтения поэмы Александра.

29 июня ранним утром Рудольф Фарнер прилетел из Афин и отправился на квартиру Клауса, чтобы повидать его до того, как он уедет на работу в маленьком «мерседесе», ведомом Хефтеном. Клаус встретил Фарнера словами: «Эффенди, это может вызвать у тебя смех, но я втянут в государственную измену со всеми вытекающими для меня последствиями».

Там, на Тристанштрассе, 8, Фарнер встретился с Мерцем и принял участие в дискуссиях.

В воскресенье, 2 июля, Клаус уехал в Альт-Фресланд с Хефтеном, Клаузингом и Георгом фон Оппеном (тоже участником заговора), и оттуда безуспешно пытался связаться с Клюге, назначенным 3 июля верховным главнокомандующим на Западе вместо Рунштедта. Фарнер провел 2 и 3 июля с Бертольдом в кемпе «Коралле», богатом озерами. Они плавали, ходили на прогулки, перечитывали отрывки из «Агиса и Клеомена», пассажи из перевода «Одиссеи», писали воззвания к нации и не предназначенную для публикации «Клятву», продиктованную Клаусом. Клаус прочел написанное, особенно «Клятву», внес поправки – удивительно четко, если учесть, что писал он тремя пальцами левой руки, – и Фарнер продиктовал окончательный текст Марии Аппель, секретарше Бертольда.

Вот эта клятва, этот символ веры, этот образец недостижимого идеализма, воплощение которого виделось осуществлением рая на Земле, написанный в отчетливом понимании того, что братьев будут считать гнусными предателями своего тяжко сражающегося народа:

«Мы верим в будущее немцев.

Мы верим, что немец обладает качествами, которые назначают его к тому, чтобы вести сообщество западных стран к светлому будущему.

Мы убеждены в высокой духовности и благородстве традиций нашего народа, который, соединяя в германском характере эллинскую и христианскую сущности, создал западную личность.

Мы хотим Нового Порядка, который превратит всех немцев в сторонников государства и гарантирует им закон и порядок, но презираем болтовню о равенстве и склоняемся перед иерархией, основанной самой природой.

Мы желаем нацию, близкую силам природы, свободную и гордую, которая корнями своими привяжется к Родине, нацию, которая найдет счастье и благополучие на окружающей ее родной земле и преодолеет низкие страсти зависти и ненависти.

Мы желаем лидеров, представителей всех классов и наций, возвышенно-благородных, в гармонии с божественными силами ведущими массы, руководствуясь самодисциплиной и самоотречением.

Мы объединяемся в неразделимую общность, терпением и действием формирующую для будущих лидеров бойцов, которые потребуются Новому Порядку.

Мы клянемся жить безупречно,

Служить в послушании,

Хранить молчание неуклонно,

Стоять друг за друга[4].

Состоялось неприятное для заговорщиков изменение структуры командования. Абвер, руководимый преемником Канариса, полковником Генерального Штаба Георгом Хансеном, был переподчинен Управлению службы безопасности, части империи Гиммлера. Возникло опасение, что Хансен будет окружен доносчиками. Нужен был надежный офицер для связи с ним, и Клаус обратился к Рудольфу. Тот рекомендовал лейтенанта Урбана Тирша, скульптора, своего друга, тяжело раненого в России и командовавшего учебной батареей в Регенсбурге. Клаус вызвал Тирша телеграммой в Берлин и встретил его в своем кабинете 1 июля теми же словами, что и Фарнера: «Я втянут в государственную измену со всеми вытекающими из этого для меня последствиями». Переворот, продолжал он, не изменит военной ситуации, но может предотвратить излишнее кровопролитие и хаос. Это также устранит позор пребывания немцев под властью нынешнего правительства и прекратит преступления, творимые против евреев и других восточных народов. Он не скрыл от Тирша, что сомневается в успехе, но пассивное созерцание позора хуже провала. Они не очень умелые заговорщики, но у них остается шанс выступить для спасения чести.

Подобные заявления в эти последние перед покушением недели дают представление о серьезности заговорщиков. Клаус давно говорил Петеру Зауэбруху, что не сможет глядеть в глаза солдатским вдовам, если не встанет против преступников. За несколько дней до 20 июля он сказал: «Тот, кто сделает это, должен действовать, отдавая себе отчет, что войдет в германскую историю как изменник. Но если он не сделает этого, он будет изменником перед своей совестью». Подобным образом высказался Бертольд: «Ужасно сознавать, что мы не достигнем цели – и тем не менее обязаны сделать это для нашей страны и наших детей».

Цезарь фон Хофакер после встречи с конспираторами 17 июля вернулся в Париж, не повидав жену и детей, зная, что может никогда больше не увидеть их (что и случилось). В поезде Берлин-Мец он написал жене, что сущность его деятельности и степень причастности к ней достигли исторического уровня, и позволить даже нескольким часам пройти без того, чтобы не использовать их в интересах этого дела, было бы гораздо большим грехом перед лицом Святого Духа, чем пренебрежение долгом мужа перед германской женщиной и отца перед германскими детьми.

Тирш, один из уцелевших свидетелей, был потрясен внешностью и энергией Клауса. Он казался наделенным неуязвимой силой гения и производил впечатление такое, словно один способен был изгнать злые силы режима. Меньшее впечатление на Тирша произвела организация переворота, которая вовсе не казалась систематичной – во-первых, потому что военный аппарат не мог быть задействован открыто, во-вторых, потому что работа Клауса по формированию резервов и снабжению их всем необходимым занимала все его время не только на работе, но и дома. И все же Клаус надеялся, что, противно всем доводам, в нужный момент в нужном месте найдутся нужные люди.

На самом деле он не рассчитывал остаться в живых. И желал, чтобы фундаментальные взгляды его и ближайшего окружения были запечатлены в письменном виде. Желал, чтобы копии были надежно укрыты и заговорили тогда, когда они, участники заговора, говорить уже не смогут...

«Клятва» была залогом укрепления связей между теми друзьями, которым посчастливится пережить неотвратимое поражение и оккупацию Германии. Это был манифест Vita Nuova наследников Стефана Георге и его Тайной Германии. Естественно, он не предназначался к публикации. Как отметил Рудольф Фарнер, для Клауса это был также способ выразить его собственные взгляды в отличие от воззваний и манифестов, в которых многие его взгляды были отражены, но другие принесены в жертву компромиссам с Герделером, Беком, Мольтке.

 4 июля, в последний день пребывания Фарнера в Берлине, Клаус колебался: какой смысл в восстании, когда поражение Германии неизбежно? Немногие ожидают, что война продлится более нескольких недель. Не лучше ли, как настаивал Мольтке, сохранить конструктивные силы для нового начала? С другой стороны, столько жизней может быть спасено неотложным вмешательством и так высок этический императив, требующий освобождения Германии от криминального правительства изнутри… Возможно, то был миг слабости в ожидании ответа от фон Трескова. Как это напоминает Христово моление о чаше!

В ночь с 4 на 5 июля Штауффенберг большую часть времени провел в служебных заботах по снабжению фронтов. Он часами висел на телефоне, борясь за нужды фронта с армией, с партией, с агентствами по вооружению, обуреваемый в то же время заботами о восполнении ущерба, вызванного недавними бомбежками, о тысячах беженцев из восточных провинций. Лишь после того, как с этим было покончено, он на короткие часы смог присоединиться к Бертольду и Фарнеру, представлявшему Александра, для чтения поэмы Александра «Смерть Мастера». Клаус был упомянут в последних строках «Заключения»:

И все же ты останешься с нами, определяющий, ведущий,

Герольд величественного Бога войны в грядущем мире,

Еще улучшенный пожертвованным глазом.

5 июля Штауффенберг узнал, что Рейхвейн и Лебер арестованы. Он был удручен и сказал Тротту: «Нам нужен Лебер, я добуду его!»

8 июля Тирш встретился в штабе на Бендлерштрассе с адъютантом Штауффенберга фон Хефтеном. Хефтен сказал, что действовать надо немедленно, и Штауффенберг решил сделать это сам. Тирш видел Штауффенберга мельком и нашел, что он находится под тяжелым и мрачным бременем. То был день, когда Штауффенберг оставил все надежды на Штиффа.

В осложнение всех прочих дел наново возник вопрос о том, какие воинские части могут быть задействованы для захвата власти. Силы резервной армии могли быть мобилизованы по плану «Валькирия» для захвата узловых точек. Но в условиях острого военного кризиса не было уверенности в том, что эти формирования не отправят на фронт срочным приказом, как это уже случилось в 1942 и в 1943.

Хотя план «Валькирия» был составлен под присмотром генерал-лейтенанта Ольбрихта, он не мог ввести его в действие. Однажды Ольбрихт и Мерц попробовали от имени высшего командования отдать приказы командующим корпусов. Результатом были повторные запросы, просьбы о подтверждении и в конце концов невыполнение приказов.

Еще одним непредсказуемым фактором была боевая мощь войск в округах, особенно в Берлине. Наиболее мощными и подвижными были бронечасти, и заговорщики рассчитывали прежде всего на них. Бронетанковая школа в Крампнице, вблизи Потсдама, была постоянно вовлечена в формирование свежих подразделений, и ее численность варьировалась. В начале июля ее механизированные пехотные батальоны должны были отправиться на Восточный фронт. Было проведено несколько учебных тревог, и личный состав был обучен. Школа могла стать серьезной помощью заговорщикам, если подразделения не будут брошены на фронт до начала переворота. Часть сил школы предназначалась для охраны здания на Бендлерштрассе. Другая часть должна была следить за перемещениями сил Ваффен-СС. Рота отряжалась на блокирование сил коменданта СС в Берлине. Еще одна рота должна была ждать в аэропорту командующего резервной армией и его начальника штаба. Фромм и Штауффенберг могли вернуться из Берхстенгадена или из Растенбурга в течение двух с половиной часов после смерти Гитлера, и к этому времени бронированное подразделение должно было встретить их в Берлине. Для прибытия в центр Берлина вовлеченным войскам нужно было два часа, из чего следовало, что для успеха переворота сигнал тревоги и приказ о выдвижении должны быть отданы за один-два часа до покушения.

Командующий войсками связи вермахта генерал Фельгибель был активным участником заговора и брал на себя прекращение связи с «Вольфшанце» после покушения.

Командир гарнизона Берлина генерал-майор Хасе был в заговоре, это был важный фактор, но реальной силой в руках Хасе, кроме полицейского батальона, которым командовал другой участник заговора, подполковник Хайнц, был лишь батальон «Великая Германия». Им с 1 мая командовал некий майор Ремер, до этого лидер гитлерюгенда, кавалер Рыцарского Креста. Вопрос о надежности Ремера не возникал до июля. Осталось неизвестным, были ли сделаны попытки влиять на него. В конце июня он заслужил упрек Хасе: его батальон принял участие в пропагандистском празднестве Геббельса по поводу летнего солнцестояния вместо тушения пожаров и ликвидации последствий недавней бомбежки. Президент берлинской полиции граф Хельдорф предупредил Хасе, что Ремер ревностный наци. Хасе ответил, что в день переворота Ремер будет действовать, как любой другой майор. В этот день будет введен закон о военном положении.

18 июля Хасе созвал у себя совещание с участием командиров подразделений по вопросу возможных внутренних беспорядков Когда Ремер уехал, Хайнц обратил внимание Хасе, что Ремер носит золотой значок гитлерюгенда. Он предложил отправить Ремера в фиктивную командировку в Италию. Хасе отверг это. Ремер отмечен наградами за храбрость, он будет следовать приказам своего командования.

Ввиду неуверенности во всех этих факторах возник план привлечения воинской части из отдаленного района. Этот план реализовал фон Тресков, начальник штаба 2-й армии, выбрав несколько батальонов 3-й кавалерийской бригады, командиром которой был барон Георг фон Боселагер. 7 июля Тресков командировал его в Париж – убедить главнокомандующего на Западе фон Клюге капитулировать перед союзниками. Боселагер вернулся 14 или 15 июля и переговорил с братом, майором Филиппом фон Боселагером, командиром 1-го батальона 31-го кавалерийского полка: Гитлер вскоре будет убит; Филипп должен собрать шесть эскадронов бригады и двинуть их на аэродромы генерал-губернаторства (оккупированной Польши). Оттуда они будут переброшены в Темпельгоф сразу после покушения и уже через три часа после смерти Гитлера прибудут в распоряжение инсургентов. Филипп фон Боселагер начал маневр 15 июля. После полудня 20 июля, проделав двухсоткилометровый марш, эскадроны прибыли в Брест. Машины для доставки их к аэродрому стояли наготове. Но сигнала на посадку в машины не последовало. После провала переворота эскадроны вернулись на фронт.

Были и другие воинские части, о вовлечении которых надо было думать, имея при этом в виду, что приказы после начала восстания приходилось бы отдавать через головы некоторых командиров, и реакция на эти приказы во многом зависела от личности, их отдающей. Все это говорит о том, что сильная личность во время переворота должна была находиться в Берлине, на посту, дающем хоть какое-то право отдавать приказы. Генерал-лейтенант Ольбрихт не был такой личностью. На генерал-полковника Фромма, как и на фельдмаршалов, можно было рассчитывать лишь после переворота. Должность полковника Мерца фон Квирингейма не давала ему нужных полномочий. А полковник Клаус фон Штауффенберг вынужден был отсутствовать в самые критические часы. Именно поэтому руководитель заговора генерал Бек приказал Штауффенбергу не пытаться совершить покушение, пока не будет стопроцентной уверенности, что он выживет, ибо он единственный, кто способен руководить переворотом.

КЛАУС ФИЛИПП МАРИА ЮСТИНИАН ШЕНК ГРАФ ФОН ШТАУФФЕНБЕРГ

Любой знакомый с русской военной историей найдет на этом этапе повествования черты подобия Клауса фон Штауффенберга с русским героем, генералом Михаилом Дмитриевичем Скобелевым. Разница в знатности обусловила классичность воспитания, сделавшего пылкого, как и Скобелев, фон Штауффенберга более сдержанным. В остальном сходство поразительно: открытые романтичные характеры, оба преданы военной профессии, безумно отважны, оба военные мыслители, оба с военным академическим образованием и широко образованы в цивильном отношении (Скобелев знал восемь языков и на французском говорил так же, как на русском), оба жертвенны и прожили короткие, яркие жизни (Скобелев умер в 38, Штауффенберг не дожил до 37). Наконец, оба придерживались того взгляда, что войны должно избегать, но, коль скоро она началась, подавай победу, чего бы это ни стоило.

Но и эти приметы сходства бледнеют при рассмотрении последней из них – отношения наших героев к мирному населению.

Во времена Скобелева взятые штурмом крепости отдавались солдатам на разграбление. Осада взятой в январе 1881 года туркменской крепости Геок-тепе далась русским нелегко, и крепость подверглась общей участи. Но при этом не допускалось насилия и причинения мирному населению физического ущерба. Отбыв из Геок-тепе после штурма, Скобелев с пути постоянно отправлял коменданту крепости предписания с требованием проявлять заботу о мирном населении: «Что с семействами? Как ни тяжело, а их кормить надо. (Это притом, что свои запасы на исходе. – П.М.) Надо не допускать войска до насилия… Надо сделать все возможное для облегчения участи несчастного населения»[5]. А ведь речь шла о текинцах, из поколения в поколение промышлявших разбоем, убийствами и работорговлей.

В случае Штауффенберга ужас перед тем, что войска оказались инструментом, как теперь выражаются, этнической зачистки, толкнул его к покушению на жизнь главы государства, Верховного Главнокомандующего. Да, здесь речь шла не о хищных текинцах, грозе караванов и смежных племен, а о народе, тысячелетиями бывшем объектом гонений и лишенном прав. Это трудно было воспринять цивилизованной личности в просвещенном ХХ веке. Но окажись на месте евреев любой другой этнос, Штауффенберг поступил бы так же. Мирное население, военнопленные – это категории, исключенные из военных действий. Совесть военного не могла мириться с вовлечением в орбиту войны безоружных.

Притом, оба выученика военных академий руководствовались максимой Клаузевица: «На войне всякая идея человеколюбия – пагубное заблуждение, нелепость». Несомненно, именно в связи с этой мыслью Клаузевица написаны строки Скобелева: «Подло и бесстыдно начинать войну так себе, с ветру, без крайней необходимости… Раз начав войну, нечего толковать о гуманности… Война и гуманность не имеют ничего общего между собой…»

12 июля 1944 года Ганс Бернд Гизевиус, агент абвера, служащий германского консулата в Цюрихе, прибыл в Берлин для участия в перевороте. Он повидал графа Хельдорфа и ничего не услышал от него приятного о Штауффенберге. Тот якобы узурпировал руководство и пресек все контакты между Хельдорфом и Беком. Нет никаких планов участия полиции в перевороте, по крайней мере, среди сведений, которые сообщены Хельдорфу.

К вечере Гизевиус отправился к Беку. У того не нашлось времени для Гизевиуса, он был занят подготовкой к встрече с не имевшим отношения к заговору «Обществом среды», членом которого состоял, но велел Гизевиусу повидать Штауффенберга, который является главной его опорой и который взял на себя все заботы по подготовке переворота. Похвалы Бека не изменили предубеждения Гизевиуса по отношению к Штауффенбергу. В нем Гизевиус видел препятствие собственным амбициям. После всего, что он услышал, маловероятно было, чтобы Штауффенберг согласился предоставить ему пост «Государственный комиссар по чистке и восстановлению общественного порядка», которого Гизевиус требовал с правом уже на третий день после переворота руководить всем гражданским управлением.

Повидав Бека, Гизевиус поехал к старому другу, доктору Теодору Штрюнку, капитану резерва. Штрюнк, работник абвера, был связным между Берлином и Цюрихом, откуда Гизевиус поддерживал связь с резидентом США в Берне Алленом Даллесом. Квартира Штрюнка была разрушена бомбежкой, и он жил теперь в подвальных комнатах виллы Шахта на западе Берлина. Герделер прибыл туда вскоре после Гизевиуса и тоже, подобно Хельдорфу, заламывал руки, жалуясь, что Штауффенберг изолировал его от участия в делах, что он желает руководить не только технически, но и политически, жаждет добиться достойного мира и стремится сохранить воинские качества нации, сделав их социалистическими. Гизевиус интерпретировал это так: Герделер желает демократии, а Штауффенберг стремится к военной диктатуре при чистом национал-социализме, не желает поступиться ни тоталитаризмом, ни военными и социалистическими принципами и совместно с Лебером препятствует тому, чтобы Герделер стал канцлером.

Штауффенберг с Хансеном после совещания у Фромма решили поехать к Штрюнку, чтобы повидаться с Гизевиусом. Полковники прибыли после полуночи. Штауффенберг, шести футов роста, казался еще выше в низких комнатах подвального этажа. Издевательский комментарий Гизевиуса, сформированный беседами с Хельдорфом и Герделером, не делает ему чести, но именно по этой причине должен быть принят как искренний. Всякому должно быть понятно (начинает он), чтó думает и чтó испытывает калека. Эта жалкая личность не могла рассчитывать на создание атмосферы единения в широкой аудитории, выступая перед массами. (О, пред нами трибун Гизевиус!) На роль конспиратора его вытолкнула жестокая судьба. Его манеры грубы, он потребовал кофе у фрау Штрюнк. Очевидно, этим он пытался компенсировать свой комплекс неполноценности, вызванный инвалидностью. Он производил впечатление не противника национал-социализма, а офицера Генерального Штаба нового типа, такого, что и сам Гитлер не мог бы пожелать лучшего – или прирожденного наемного убийцы.

Гизевиус был из тех, через кого осуществлялся контакт с противником, и Штауффенберг поинтересовался взглядами союзников. Гизевиус принял это как вмешательство солдафона в политику и с удовольствием уведомил его о неизбежной безоговорочной капитуляции. Если он сделал это в той же манере, в какой писал свои мемуары, то Штауффенберг не мог не отреагировать на провокацию.

Когда Гизевиус с неподражаемым отсутствием такта выразил свое восхищение отважным согласием Штауффенберга лично осуществить покушение на Гитлера, тот не без раздражения спросил, откуда Гизевиусу известно о том, что он, Штауффенберг, собирается бросить бомбу. В общем, в Штауффенберге Гизевиус увидел разочарованного преторианца, который ввиду неизбежного поражения вдруг и сразу лишился всех иллюзий и, в преувеличенной вере в свою миссию, решил, что он должен быть всем сразу – солдатом, политиком, тираноубийцей и спасителем нации. Гизевиуса раздражает и то, что Штауффенберг решительно был настроен ограничить число виновных, особенно в армии, причисляя к ним партийных генералов типа Кейтеля и Рейнеке и решительно беря под защиту честь Браухича, Гальдера и фельдмаршалов.

Историк калибра Петера Хоффманна способен навсегда пригвоздить к позорному столбу, и я с понятной радостью увидел среди эпитетов, которыми он описывает поведение Гизевиуса, слово подлый. Политик-конспиратор Гизевиус ничего не понял в положении конспираторов-военных, для которых имя и честь значили так же много, как жизнь, и которые несмотря на это взяли на себя самую неблагодарную часть заговора. Солдат, политик, спаситель нации… Граф Клаус фон Штауффенберг знал, что для него, убийцы, не будет места в новом порядке.

Совещания по мобилизации резервов, начавшись 7 июня в Берхтесгадене, продолжились в Бергофе 6 и 8 июля. Штауффенберг доложил план «Валькирия», он был одобрен Гитлером в большинстве пунктов. Было даже решено, что при вторжении противника на территорию Германии военные командиры будут обладать всей полнотой военной и гражданской власти, подчинив себе гауляйтеров.

На этой стадии Клаус все еще надеялся, что Штифф возьмет на себя покушение или хотя бы поможет ему. Цейцлер, под очевидным нажимом Штауффенберга и Ольбрихта, напомнил Гитлеру о необходимости осмотреть новые образцы формы. Между 19 и 22 июня Гитлер согласился на показ. Он состоялся 7 июля в Клессхайме, вблизи Зальцбурга. 6 июля Клаус сказал Штиффу: «Все имущество со мной». По язвительному замечанию Петера Хоффманна, Клаус, конечно же, не принес это имущество лишь ради того, чтобы представить его Штиффу. На процессе, защищая свою жизнь, Штифф показал, что он не допустил покушения 7 июля. Этим, видимо, объясняется мрачное состояние Штауффенберга 8 июля, отмеченное Тиршем, и его решение осуществить покушение лично.

14 июля Гитлер переместил свою штаб-квартиру в «Вольфшанце» в Восточной Пруссии.

Штауффенберг и Гитлер 15 июля 1944 года. Слева направо: Штауффенберг, контр-адмирал фон Путткамер, генерал-лейтенант Боденшатц, Гитлер, фельдмаршал Кейтель (с папкой)

Наиболее удобными взрывателями для бомбы замедленного действия были трофейные британские бесшумные кислотные взрыватели. Изготавливались они с задержкой в 10, 30, 90 минут, 5, 10 и 20 часов. Задержка варьировалась в зависимости от температуры воздуха и индивидуальных свойств компонентов, и на деле десятиминутные взрыватели срабатывали в диапазоне от 4,75 до 9,6 минут, а тридцатиминутные от 14,5 до 29,75 минут. Учитывая краткость совещаний и то, что взрыватель надо было спешно и скрытно активировать, внести в помещение, оставить и уйти, целесообразным был признан тридцатиминутный взрыватель. Активировать его, уложить бомбу в портфель и внести в помещение – это не представляло проблемы для здорового человека, и это ожидалось от Штиффа 7 июля, а затем 11 и 15 июля. Но Штифф выпал из обоймы, и Штауффенбергу предстояло теперь выполнить все это самому: между подготовительным совещанием и совещанием у Гитлера активировать взрыватель, пройти четыреста метров, отделяющие одно помещение от другого (это занимало четыре минуты), и уйти, оставив портфель, чтобы выжить и руководить переворотом. Все это Штауффенбергу, одноглазому, однорукому, трехпалому.

К 15 июля все у него было готово, и он предупредил генералов о решимости осуществить покушение на совещании у Гитлера.

В этот день обсуждался вопрос о блокирующих дивизиях для Восточного фронта. Они должны были формироваться резервной армией и пройти обучение под руководством СС. Стенограф зарегистрировал в этот день три совещания у Гитлера с участием Штауффенберга: совещание по обстановке на фронтах между 1.10 и 1.40 пополудни, специальное совещание о рубежах обороны между 1.40 и 2.20 и еще одно короткое специальное совещание между 2.20 и 2.25. Штауффенберг мог активировать взрыватель, но лишь если бы знал, что Гитлер будет присутствовать. На фотографии, запечатлевшей Штауффенберга в ожидании Гитлера, он без портфеля. Очевидно, портфель был у Штиффа. Взрывчатка лежала там, прикрытая рубашкой, ее Штауффенберг выразил бы желание одеть перед появлением у Гитлера. Переодеваясь, он активировал бы взрыватели. Все это было не просто и очень рискованно.

А в Берлине творилось нечто невероятное. Одновременно с отлетом Штауффенберга в ставку Гитлера Мерц приказал армейским школам и резервным частям быть готовыми выступить по плану «Валькирия». Этих пяти часов, оставшихся до покушения, хватало, чтобы подготовить войска к взятию под контроль ключевых пунктов столицы. Повторно поднять войска по тревоге в скором времени вряд ли было возможно, и приказ Мерца означал, что Штауффенберг решил совершить покушение независимо от того, будут ли присутствовать на совещании Геринг и Гиммлер. Генералы – Бек, Ольбрихт, Гепнер, Вагнер, Фельгибель и Тиле – не желали покушения, если не будет взорван Гиммлер. Но пока Штауффенберг готовился к поездке в «Вольфшанце» и направлялся на аэродром, генералы не позаботились о том, чтобы передать ему – или хотя бы Мерцу – приказ не взрывать бомбу в отсутствие Гиммлера. Хоффманн допускает, что генералы намеренно держали Штауффенберга в неведении до его прибытия в «Вольфшанце». Я иду дальше и допускаю, что, опасаясь волевого характера Штауффенберга, генералы не посмели поставить это условие перед ним лично. Штауффенберг мог заявить, что будет действовать по обстановке. Хоффманн признает, что Штауффенберг с его повышенным чувством долга и собственного достоинства способен был пренебречь иерархическими ограничениями. Тогда у генералов не оставалось иного средства остановить его, как донести на него охране, на что они, конечно, не пошли бы – по многим причинам. Но если передать Штауффенбергу это условие, когда он уже прибудет в «Вольфшанце», то в страшном напряжении перед предстоящим ему будет не до размышлений. Внезапным распоряжением он будет застигнут врасплох. Что и случилось.

Из-за поступившего в последнюю минуту приказания не осуществлять покушения при отсутствии Гиммлера все запланированное валилось кувырком. Можно представить шок, перенесенный Штауффенбергом, назначенным убить главу государства, своего Верховного Главнокомандующего, при внезапном дезертирстве товарищей по конспирации. Между тем, он знал, что бронетанковые части уже подняты по тревоге. Знал, что школа в Крампнице в ближайшие дни двинется в Восточную Пруссию. Попытка 15 июля не была пробой. Это было дело смертельно серьезное – восстание против всевластных и могущественных правителей. Когда Мерц уезжал на работу в тот день, он взял пистолет, чего никогда не делал прежде, и был при этом сдержан, спокоен, уверен и, как и Штауффенберг, полон решимости.

Когда генералы не позволили Штауффенбергу осуществить покушение, он почувствовал себя преданным.

На процессе перед Народным судом Штифф показал, что 15 июля он в срочном порядке предостерег Штауффенберга от попытки покушения, а доклад Штауффенберга Беку о том, что Штифф унес портфель с взрывчаткой ярко освещает ход этих невероятных событий. Клаузинг, стоя перед судом, сказал, что не согласился бы на участие в заговоре, если бы знал, какого рода люди – исключая Штауффенберга, разумеется, – вовлечены в него. Такой заговор не мог быть успешен.

На протяжении митинга Клаус дважды покидал совещание и звонил на Бендлерштрассе, пытаясь получить «добро» на покушение независимо от присутствия Гиммлера.

После трех часов пополудни Мерц позвонил домой, сказал, что ничего особенного не происходит, но он может задержаться и скорее всего привезет своего друга Сибека поужинать и заночевать у них. Они приехали после восьми вечера измотанными, но отдохнули и провели приятный вечер. Самообладание Мерца было образцовым, он не обнаружил ни следа того напряжения, в каком пребывал весь этот день, находясь в центре событий, назначенных стать поворотным пунктом в истории.

Сибек удалился в свою комнату, и Мерц рассказал жене о событиях дня…

…Штауффенберг позвонил после начала совещания с фюрером и сказал, что Гиммлера нет. Мерц доложил об этом Ольбрихту и Беку. Последовала долгая дискуссия и телефонные звонки другим участникам заговора. У Мерца возникло впечатление, что генералы попросту тянут время. Для себя он заключил, что когда наступает час безоговорочных решений и готовности отважно принять неизбежные последствия, ты обнаруживаешь себя в одиночестве. После получасовых препирательств ему велено было сказать Штауффенбергу, что, коль скоро Гиммлер не будет убран, генералы не велят действовать. Штауффенберг ответил, что решать должны они сами. Что думает Мерц? Мерц сказал: «Действуй!» Вскоре Штауффенберг позвонил и сказал, что ко времени его возвращения совещание окончилось…

Сибек позднее вспоминал: когда Штауффенберг позвонил и сообщил, что покушение сорвалось, напряжение в штабе сменилось эйфорией, словно все избежали смертельной опасности. Ольбрихт, словно сбросив тяжкий груз, сообщил в воинские части, что тревога была учебной, и отправился инспектировать училища.

На следующий день, в воскресенье, Мерц должен был явиться в офис. Сибек пошел с ним. Штауффенберг спросил, кто это. Мерц ответил, что Сибек надежен. Штауффенберг заговорил о вчерашней попытке, провалившейся из-за отсутствия Гиммлера. Они с Мерцем решили, что при следующем удобном случае будут действовать независимо от других участников заговора, хотя бы те и не поддерживали их. Даже при полной безнадежности попытки она должна быть осуществлена хотя бы как символический жест.

В тот же вечер Штауффенберг ужинал у Мерцев. Фрау фон Мерц видела его впервые и нашла его крайне необычным: «Глубокие знания, живой интеллект, острый ум, очарование, превосходен во всех отношениях, но нервы явно не в порядке. Его черты не отражали хладнокровия, не излучали собранности и уверенности, которыми он вне всякого сомнения обладал. Никаких политических разговоров – милый вечер, хоть это и звучит невероятно». Фрау фон Мерц отметила нерасторжимую солдатскую связь между друзьями, напоминающую штатским, что они не принадлежат этому кругу.

После войны, она описала свои впечатления подробнее:

«Посвященный мог заметить что Штауффенберг еще под впечатлением предыдущего дня, когда неудавшаяся попытка покушения потребовала от него такого напряжения. Виден был также безжалостный интеллектуальный и психологический гнет, под которым он постоянно находился. Но горячая преданность делу, трепет любого нерва под внешним спокойствием, которые я ощущала так явно, лишь укрепляли мое впечатление о нем, как о мужественном, волевом человеке, наделенном необыкновенными качествами».

Страшное напряжение, в котором жил Штауффенберг, замечено было и другими. Рудольф Фарнер, который никогда не сказал о Клаусе ни единого худого слова, однажды признал, что в конце июня заметил в друге усталость и напряжение. Клаус растерял динамизм октября 1943, когда превосходно владел собой, был свеж и обладал великолепным напором. Если бы переворот состоялся тогда, он был бы потрясающе успешен. Разочарования последних дней сыграли свою роль.

В тот же вечер 16 июля у Штауффенбергов в Ванзее собрались граф Шуленбург, Тротт, Хофакер, Мерц, Шверин и Хансен. Цезарь фон Хофакер был уполномочен Роммелем, Клюге, Штюльпнагелем и Шпейделем для координации действий между заговорщиками и войсками на Западе. Они обсуждали, можно ли открыть фронт на Западе («западный вариант»), и нашли это невыполнимым, так как Гитлер направил бы против мятежников войска СС. Обсуждался также вариант захвата трансляционных центров хотя бы на сутки и отдачи приказа об общем отступлении всем армейским группировкам («берлинский вариант»). В итоге устранение Гитлера было признано необходимым предварительным условием для любого рода действий.

На следующий день Роммель был тяжело ранен в своей машине при воздушной атаке.

В тот же день управление безопасности рейха отдало приказ об аресте Герделера.

В тот же день Штауффенберг узнал, что по Берлину ползут слухи: в ближайшее время фюрер будет взорван в своей штаб-квартире[6]. «Выбора нет, – сказал он. – Рубикон перейден».

19 июля Штауффенберг и Мерц снова проверяли наличие бронетанковых сил в районе Берлина. Подполковник Штириус доложил Штауффенбергу об организации, численности и маршевой скорости его бригады. Мерц позвонил начальнику штаба генеральной инспекции бронетанковых сил бригадиру Томейлу и попросил на несколько дней отсрочить переброску в Восточную Пруссию бронетанковой школы, аргументируя тем, что она нужна для проведения учений. Томейл телефонировал генеральному инспектору бронетанковых сил Гудериану, тот согласился, и Томейл передал его согласие Мерцу. Вероятно, и Томейл, и Гудериан понимали, что именно кроется под словом учения.

Все высшее командование было готово к устранению фюрера – и никто не желал принять прямое участие в этом.

К вечеру 19 июля Штауффенберг собрал на совещание около 30 офицеров своего штаба. Конспираторы, как и 14 июля, сообщили фельдмаршалу фон Вицлебену, генералу Гепнеру, генерал-майору фон Хасе, вовлеченным офицерам 9-го гренадерского резервного батальона в Потсдаме и майору фон Леонроду в бронетанковую школу в Крампнице, что завтрашний день будет решающим. Хасе и Ольбрихт вновь обсудили приготовительные меры.

Карл Швейцер, шофер Штауффенберга, должен был доставить на Тристанштрассе, 8, из Потсдама, от подполковника фон дер Ланкена пакет со взрывчаткой. Ланкен прятал это у себя между попытками покушения. Взрывчатка была доставлена – два пакета, перевязанные шнуром.

Около шести вечера Штауффенберг посетил генерал-квартирмейстера Эдуарда Вагнера и говорил с ним около часа. Позже он повидался с Троттом. По пути домой он остановился в церкви в Штиглице и некоторое время оставался там. Дома его ждал Бертольд. Клаус показал ему взрывчатку, прикрытую рубашкой. Бертольд остался на ночь, чтобы утром сопровождать брата на аэродром.

Нина фон Штауффенберг с детьми 18 июля уехала на лето в Лотлинген. 16-го Клаус попросил ее отсрочить отъезд, но не мог назвать причины, и она взяла билеты. Вечером 19 июля он хотел переговорить с ней по телефону. Связь не работала из-за бомбежки Эбингена.

ПОКУШЕНИЕ

В 7 утра 20 июля Карл Швейцер повез братьев на аэродром. Хефтен уже ждал. Штифф летел с ними. Из-за тумана вылет отложили до 8. Самолет приземлился в Растенбурге в 10:15. Штауффенберг был встречен машиной и доставлен в казино внутри охраняемого компаунда II. Штифф отправился в Генштаб, Хефтен последовал за ним.

Штауффенберг позавтракал в компании капитана фон Меллендорфа. К 11:00 он отправился в компаунд I на встречу с бывшим своим начальником, генерал-лейтенантом Бухле. Они обсуждал формирование блокирующих дивизий с генерал-майором фон Традденом. Офицер связи нес портфель Штауффенберга. Портфель со взрывчаткой был у Хефтена. Около 11:30 Штауффенберг, Бухле, Традден, подполковник Лехлер и присоединившийся к ним Хефтен отправились в офис Кейтеля на подготовительное совещание.

Хефтен остался ждать в холле и вызвал подозрение беспокойством. Сержант Фогель, помощник майора фон Фрейенда, адъютанта Кейтеля, заметил на полу холла пакет, обернутый в брезент, и спросил Хефтена, ему ли принадлежит это. Хефтен ответил, что пакет нужен полковнику графу фон Штауффенбергу для доклада фюреру. Когда позже Фогель заглянул в холл, пакета уже не было.

Около полудня личный камердинер Гитлера Линге телефонировал Кейтелю, напоминая, что утреннее совещание переносится с 13:00 на 12:30 в связи с приездом Муссолини. В 12:25 Кейтелю доложили о прибытии начальника оперативного отдела Генштаба генерал-майора Хойзингера, и он заторопился. Штауффенберг выжидал так долго, как только было возможно, желая убедиться, что Гитлер уже в комнате совещаний. У майора фон Фрейенда он справился, где можно сменить рубашку – процедура, которая объясняла необходимость в уединении и помощи Хефтена. Оба удалились в указанную им комнату, и Фогель заметил, что они внесли с собой какой-то предмет. Кейтель, Бюхле и Фрейенд, как и не участвовавшие в совещании Лехлер и Тадден, ждали Штауффенберга у входа в барак.

Активация взрывателей была делом щекотливым. Надо было отсоединить взрыватели от заряда, сдавить медную трубку, внутри которой находилась стеклянная ампула с кислотой, чтобы кислота смочила тампон, обмотанный вокруг предохранительного провода. Слишком сильный нажим мог перекусить провод, что вызвало бы взрыв. Затем через контрольное отверстие надо было убедиться, что боек находится против капсюля, вынуть предохранитель и снова вложить взрыватель в заряд. У Штауффенберга были щипцы с рукояткой, изогнутой особым образом, удобным для его трех пальцев. Он желал все сделать сам, без помощи Хефтена, поскольку покушающимся был он. Для надежности он желал активировать как можно больше взрывателей. 13 марта 1943 фон Тресков активировал лишь один взрыватель, и покушение провалилось.

В это время в офис Кейтеля позвонил Фельгибель и попросил к телефону Штауффенберга. Дежурный позвал Фрейенда – это не совсем ясно в описании Хоффманна, – и тот послал Фогеля передать Штауффенбергу, что Фельгибель торопит его на совещание. (Зачем звонил Фельгибель? Желал предотвратить покушение? Или желал дать повод Штауффенбергу выйти из комнаты совещаний для ответа на его звонок? Но такое сообщение – поторопиться – не требует ответа). Фогель толкнул дверь, она уперлась в спину Штауффенберга. Передавая сообщение, Фогель видел, что Штауффенберг и Хефтен чем-то заняты. Ответ Штауффенберга прозвучал резко: сейчас они будут готовы. Одновременно майор Фрейенд крикнул снаружи: «Штауффенберг, присоединяйтесь!» Фогель задержался у двери еще на несколько секунд. Когда он отступил, давая им дорогу, Штауффенберг стремительно вышел и покинул барак. Фогель не понял, что делали Хефтен и Штауффенберг, но они-то не знали об этом…

У входа в барак Фрейенд и Штауффенберг обменялись сердитыми взглядами. Фрейенд хотел понести портфель и уже взялся за ручку, но Штауффенберг выдернул его. Фогель восхитился энергией искалеченного офицера.

 Штауффенберг и Хефтен имели с собой два 975-граммовых пакета немецкой пластиковой взрывчатки и три 30-минутных английских взрывателя. Для надежности Штауффенберг был обязан убить всех, находившихся в комнате, так как не знал, как близко от портфеля будет в момент взрыва находиться Гитлер. Проводившие расследование эксперты заключили: если бы в портфеле были оба пакета, никто из находившихся в зале совещания не остался в живых. Но Штауффенберг вложил в портфель лишь один пакет. Петер Хоффманн полагает, из-за спешки, вызванной вторжением Фогеля, и добавляет: «Это был изъян в выполнении плана».

Изъян? Или умысел?

Хефтен пошел проверить готовность машины, назначенной отвезти его и Штауффенберга на аэродром. Штауффенберг, идя к бараку, где проводилось совещание, оживленно беседовал с Бухле. Фрейенд следовал за ними. У входа Штауффенберг обернулся к Фрейенду, вручил ему портфель и попросил поставить его поближе к фюреру. Он вошел в зал во время доклада генерал-майора Хойзингера о положении на восточном фронте. Гитлер и генерал Варлимонт оглянулись на вошедшего. Варлимонт, контуженный при взрыве, писал впоследствии:

«Классический лик воина всех времен. Я едва знал его, но, видя его, высокого, с прямой спиной, глаз прикрыт черной повязкой, изуродованная рука в пустом рукаве, глядящего прямо на Гитлера, который тоже обернулся к нему, – величавая фигура, подлинный эталон офицера Генерального Штаба, германского Генерального Штаба, офицер своего времени».

Кейтель представил фюреру полковника графа Штауффенберга, который доложит о новых формированиях. Гитлер протянул Штауффенбергу руку. Фрейенд попросил стоявших около Гитлера освободить место для презентации Штауффенберга и положил портфель на пол у его ног. Лишь Хойзингер отделял Штауффенберга от Гитлера. Штауффенберг подтолкнул портфель так близко к Гитлеру, как только мог, но массивные подпорки стола прикрывали ноги фюрера. Штауффенберг что-то пробормотал, сделал знак Фрейенду, вышел с ним из залы и попросил соединить его по телефону с генерал-лейтенантом Фельгибелем. Фрейенд отдал распоряжение оператору. Штауффенберг взял трубку, Фрейенд вернулся на совещание. Тогда Штауффенберг положил трубку, вышел, оставив в бараке ремень и фуражку, и направился к бараку адъютантов, где присоединился к Фельгибелю и Хефтену. Они с Фельгибелем вышли и, разговаривая, услышали мощный взрыв со стороны барака, где происходило совещание. Это было около 12:50 пополудни.

На процессе Фельгибель показал, что Штауффенберг видел человека в плаще фюрера, которого выносили из барака, и заключил, что Гитлер убит. Штауффенберг был уверен в этом и повторил это через пять с половиной часов на Бендлерштрассе. Он сам видел, как тело выносили из барака.

Штауффенберг и Хефтен поехали на аэродром. Несмотря на приказ, запрещающий выезд из «Вольфшанце» в случае чрезвычайных обстоятельств, контрольно-пропускной пункт внутреннего периметра машина миновала за счет спокойной уверенности Штауффенберга и присущей ему военной резкости. Но на контрольно-пропускном пункте наружного периметра не помогла ни внешность искалеченного полковника, ни его командная непререкаемость. Штауффенберг позвонил капитану Меллендорфу, и тот приказал пропустить машину. На дороге, ведущей к аэродрому, Хефтен выбросил неиспользованный пакет взрывчатки, найденный при расследовании покушения. Штауффенберга и Хефтена ждал на аэродроме «Хейнкель-111» генерал-квартирмейстера Вагнера. Самолет приземлился в Берлине на аэродроме Рэнгсдорф в 15:45. Штауффенберга не встречали. Штауффенберг обратился к генералу, командующему тактической авиацией. Тот, знакомый с фамилией Штауффенбергов по популярности Мелитты, летчика-испытателя пикирующих бомбардировщиков, предоставил машину. Около 16:30 Штауффенберг и Хефтен прибыли на Бендлерштрассе.

Между тем, в Вольфшанце Фельгибель, шагая взад и вперед по внутреннему компаунду, увидел шедшего невдалеке Гитлера. Он бросился в бункер связи и позвонил в Берлин генерал-майору Тиле: случилось ужасное, фюрер жив! Тиле получил известие вскоре после 13:00, сразу после покушения. Он и Ольбрихт соединились с генерал-квартирмейстером Вагнером в Цоссене, решили сделать вид, будто не знают о случившемся, и отправились завтракать.

Фридрих Ольбрихт

Мерц узнал обо всем одновременно с Ольбрихтом, но повел себя иначе. Он распорядился двинуть бронетанковую школу из Крампница в Берлин и приказал майору Харнаку передать сигнал «Валькирия» военным округам. Пока личный состав школ готовился к маршу, Мерц созвал офицеров штаба общего резерва и сообщил, что Гитлер убит при покушении и власть переходит в руки военных. Идут переговоры о включении Ваффен-СС в состав регулярной армии, главнокомандующим вермахта стал фельдмаршал фон Вицлебен, а главой государства генерал Бек.

Около 15:00 Тиле сообщил Ольбрихту и Гепнеру, который прибыл на Бендлерштрассе, что штаб-квартира фюрера обратится к стране с радиосообщением. Генералы включили радио. Мерц убеждал Ольбрихта объявить вторую стадию «Валькирии». Ольбрихт колебался.

Около 16:00 Мерц, услышав, что Штауффенберг уже в Берлине, сам отдал приказ о следующей стадии «Валькирии». С Ольбрихтом он отправился к Фромму. Тот отказался утвердить приказ. Он уже переговорил с Кейтелем и узнал, что Гитлер жив. Приказ все же был оглашен – общий приказ командирам высшего уровня, начинавшийся словами: «Фюрер Адольф Гитлер мертв», за чем следовало объявление о введении в стране военного положения. Приказ был объемистый, его передача и дешифровка занимала много времени, и Ольбрихт поручил секретаршам отпечатать побольше копий и разослать адресатам. Полковник Кратцер, чье задание в день переворота было занять станции центрального радиовещания, в 16:30 готов был выполнить это и попросил Штауффенберга подтвердить приказ. Штауффенберг отправил его к Ольбрихту. Тот ответил: ситуация неясна, какие-то части уже на пути к радиостанциям, но их намерения неизвестны, и поздно вовлекать в переворот тех, кто не был вовлечен. Из этих слов ясно, что Ольбрихт уже считал заговор обреченным.

Когда Штауффенберг и Хефтен прибыли в кабинет Штауффенберга в 16:30, их ждали Бертольд в своей морской униформе, граф Фриц-Дитлоф фон Шуленбург, полковник Ягер, лейтенант фон Клейст и капитан Фритше. Штауффенберг объявил: «Он мертв. Я видел, как его выносили». Вместе с Хефтеном он вошел к Ольбрихту и подтвердил сказанное. Это было, сказал он, равно взрыву 150-миллиметрового снаряда, вряд ли кто-то мог выжить. Ольбрихт сказал, что Фромм велел арестовать Мерца. Штауффенберг с Ольбрихтом пошел к Фромму и повторил сказанное: Гитлер мертв. Фромм сказал: это невозможно, Кейтель уверил его в обратном. Штауффенберг заявил: он лично видел, как тело выносили из барака, Кейтель лжет, как обычно. Ольбрихт добавил: «Как и было запланировано, мы активировали "Валькирию"». Фромм грохнул кулаком по столу: это государственная измена! Он потребовал имя того, кто издал приказ. Ольбрихт сказал, что это сделал его начальник штаба. Мерц был вызван и явился в сопровождении фон Клейста и фон Хефтена. Фромм объявил, что все они под арестом. Штауффенберг спокойно возразил, что, наоборот, под арестом Фромм. Он, Штауффенберг, лично подложил бомбу и знает, что Гитлер мертв. Фромм повторил: покушение не удалось, а Штауффенбергу следует застрелиться. Штауффенберг невозмутимо отказался, и тогда Фромм кинулся на него с кулаками. Клейст и Хефтен бросились ему наперерез, Клейст ткнул ему в живот пистолет, и Фромм умолк. Штауффенберг дал ему пять минут, чтобы примкнуть к мятежникам, и все покинули кабинет. Через пять минут Ольбрихт вернулся, и Фромм сказал ему, что снимает с себя командование. Его поместили в комнату под охраной офицера.

Между 16 и 17 часами генерал-квартирмейстеру Вагнеру позвонил начальник отдела формирований Генштаба бригадир Штифф и сказал, что он узнал из штаба резервной армии о приказе, извещающем о переходе власти в руки военного правительства. Это сумасшествие! Вагнер приказал Штиффу доложить обо всем, что он знает, командующему штабом вермахта фельдмаршалу Кейтелю. Это было прямым предательством товарищей по заговору. (Вагнер застрелился 23 июля).

На Бендлерштрассе собрались участники заговора. Бек прибыл с графом Шверином фон Шваненфельдом, приехали Людвиг фон Хаммерштейн, Оппель, Гизевиус с Хельдорфом и графом Готтфридом фон Бисмарком. Хельдорф и Бисмарк вскоре уехали. Около 18:00 настроение на Бендлерштрассе стало подавленным. Штауффенберг не прекращал усилий. «Парень не мертв, но машина крутится, и никто не может еще сказать, как все будет». Он непрерывно висел на телефоне с командными центрами, отвечая на запросы о смерти Гитлера, спрашивая подтверждения о получении сигнала «Валькирия», прилагая все усилия к тому, чтобы переворот двигался.

Конспираторы вызвали заместителя командующего 3-м корпусом генерал-лейтенанта фон Корцфлейша. Его встретили Бек, Ольбрихт и Гепнер. Корцфлейш отказался поверить в смерть Гитлера, пытался улизнуть и был арестован. Генерал Тюнген был послан в 3-й корпус заменить Корцфлейша, но не спешил занять должность и ничего не сделал для захвата ключевых зданий партии и правительства.

В 16:30 радио объявило, что Гитлер жив и вскоре выступит по радио. Объявлено было и о назначении Гиммлера главнокомандующим резервной армией. Гиммлер назначил генерал-лейтенанта СС Юттнера своим заместителем, и тот сделал своей резиденцией министерство пропаганды. После того, как майор Ремер отказался выполнить приказ заговорщиков и не арестовал Геббельса, министерство стало центром верных Гитлеру сил. К 20:30 в штабах стало известно, что сигнал «Валькирия» отменен, и части стали возвращаться в казармы.

Лишь во Франции военные решительно поддержали заговорщиков. В Праге и Вене командующие войсками арестовали представителей партии и СС, но в Вене позаботились о комфорте арестованных и угощали их коньяком и сигаретами, а в Праге быстро опомнились и протрубили отбой.

Фельдмаршал фон Вицлебен, которому заговорщики отвели роль главнокомандующего вермахтом, поехал в штаб-квартиру в Цоссен, чтобы оттуда руководить войсками, в том числе резервной армией. В Цоссене он узнал от Вагнера, что покушение не удалось и направился на Бендлерштрассе. После доклада Штауффенберга он сказал: «Полный кавардак». В кабинете Фромма Бек посвятил Вицлебена в события дня. Он позвал Штауффенберга – подтвердить смерть Гитлера, не поверил ему, позвал Шверина, своего связного с конспираторами и сделал выговор Шверину и Штауффенбергу, стуча по столу кулаком: жив Гитлер или нет, ни столица, ни радиоцентры не в руках заговорщиков! У него были основания гневаться. Затем Вицлебен вернулся к Вагнеру. Тот, выслушав новости от Фильгебеля, сказал: «Едем домой!»

События на Бендлерштрассе шли своим чередом. Не вовлеченные в заговор офицеры потребовали объяснений от начальника. Около 21:00 Ольбрихт сказал им, что ответственные люди взяли в свои руки инициативу, чтобы спасти Германию. И добавил: защищавшее здание подразделение гвардейского батальона покинуло его, каждый офицер Генштаба обязан встать на его защиту. Офицеры не были удовлетворены, но повиновались и ушли, чтобы обдумать дальнейшее. Были доставлены автоматы, пистолеты, ручные гранаты. Вооруженные офицеры вновь явились к Ольбрихту и потребовали свидания с Фроммом. Ольбрихт предложил им переговорить с Гепнером, заменившим Фромма. Пока они спускались в холл, кто-то, по-видимому, Клаузинг, выстрелил по приближающейся группе, целясь в подполковника Хербера, квартирмейстера штаба общего резерва. Последовала перестрелка. Штауффенберг выстрелил из своего бельгийского «браунинга» в подполковника Придуна, был ранен в плечо и скрылся в приемной Фромма. Он попросил соединить его с Парижем, позвал к телефону Хофакера, был соединен с другим участником заговора, Линстоу, и тот сказал, что смерть гонится за ним по пятам. Ольбрихт и Хербер прошли в кабинет Фромма, где находились Гепнер и Бек. Штауффенберг, с неописуемо печальным выражением на лице, сказал секретарше: «Они бросили меня в беде», – и вошел следом. За ним вошли Мерц и Хефтен. Хербер обвинил Гепнера в прекращении обслуживания фронта и потребовал объяснения. Гепнер ответил, что ждал приказа от фельдмаршала Вицлебена. Хефтен на полу жег бумаги.

Фромма вернули в кабинет. Штауффенберг мрачно глядел на него, в то время как Хербер и другие сторонники фюрера держали лидеров заговора под пистолетами. Фромм объявил, что они обвиняются в государственной измене, находятся под арестом и потребовал сдать оружие. Генерал Бек попросил оставить ему пистолет, чтобы он мог застрелиться, стрелял в себя дважды и рухнул после второго выстрела, все еще живой. Фромм спросил, есть ли у кого-то последнее желание. Гепнер сказал, что не вовлечен в заговор и желает очистить себя от подозрений. Фромм удовлетворил его просьбу и велел написать объяснение. (Гепнер повешен на рояльной струне в Плетцензее 8 августа). Ольбрихт также выразил желание написать что-то. Это длилось около получаса.

Штауффенберг стоял в гневном молчании.

Фромм спешил. Ему необходимо было избавиться от тех, кто мог засвидетельствовать его осведомленность о перевороте. Он не мог допустить, чтобы заговорщики попали живыми в руки СС. Он коротко объявил, что военный суд, состоящий из него и верных присяге офицеров, приговорил к смерти полковника Мерца фон Квирингейма, генерал-лейтенанта Ольбрихта, полковника, чье имя он не станет произносить, и лейтенанта фон Хефтена.

Штауффенберг заговорил. В нескольких фразах он принял на себя всю ответственность. Другие, сказал он, действовали по приказу, повинуясь воинской дисциплине. Фромм не ответил и отступил к двери. Штауффенберг, Ольбрихт, Мерц и Хефтен молча прошли мимо.

Их вывели во двор, поставили перед кучей песка у стены здания, и десять сержантов под командой младшего лейтенанта Вернера Шейди расстреляли их одного за другим. Когда вывели Штауффенберга, он крикнул перед залпом: «Да здравствует священная Германия!»

ПЕТЕР ХОФФМАНН И ЕГО КНИГА

Книга Петера Хоффманна – это тоже своего рода подвиг. Германские праведники ценою жизни спасли репутацию германской нации. Петер Хоффманн ценой многолетних усилий спас для истории правду о лучших людях нации в худший период ее истории. Создание книги не было легкой работой. Пришлось разгребать мусорные кучи досужих легенд и враждебных слухов, это потребовало времени и терпения. Более двух с половиной десятилетий Хоффманн изучал и собирал архивные документы, письма и дневники, читал мемуары опубликованные и неопубликованные, беседовал с заговорщиками, с их семьями и даже с теми, кто подавлял заговор. Он был объективен – насколько это удается историку – и кропотлив. Он написал несколько книг о германском сопротивлении, увенчанных жизнеописанием Штауффенбергов.

В ходе разбора книги я неоднократно высказывался о ее достоинствах, но еще не сказал о том, как она читается. Мне не хотелось бы упускать ни одного аспекта этой замечательной работы, включая стресс, под каким находился автор, если такое эмоциональное напряжение испытывает читатель. Книга потрясает. Думаю, ни один сюжет истории – ни в античности, ни в средневековье, ни в новые времена – не может равняться по накалу с этим скупым на эмоции и не привлекающим литературных приемов повествованием о безуспешной, безнадежной, изначально обреченной на провал акции 20 июля. Высота этой трагедии порождает множество вопросов – и это еще одно достоинство книги. Как и положено успешному историческому исследованию, Хоффманн докопался до всего, что может найти историк. Дальше – скальный грунт, могильные камни, прах и пепел. Дальше – вопросы и предположения…

Вопрос первый: каким образом до самого взрыва 20 июля заговор оставался тайной?

Это не праздный вопрос. На протяжении всей книги заговорщики в буквальном смысле ходят по проволоке над пропастью – и не срываются. Притом, что оппозиция режиму существовала с начала его воцарения и разгона политических партий. Притом, что кружок Крейсау существовал с 1939 года, в него входило немало людей. Притом, что иные, примкнув к кружку, отходили от него. Неужто недреманное око не вело наблюдения за оппозиционно настроенными аристократами? И ничто не просачивалось в гестапо по его каналам?

Частично это объясняется составом заговорщиков. В подавляющем большинстве это была германская аристократия, благородство у нее в крови, предательство невозможно. То были люди, знавшие друг друга и дружившие с детства, повязанные узами родства, а если и не родством, то дружбой предков с незапамятных времен. Их деды и прадеды служили под теми же знаменами, легенды об их совместных деяниях переходили из рода в род. Лишь в Западной Европе, где сохранилась аристократия, возможны были такие отношения. Их невозможно представить в СССР. Знать была уничтожена, а доносы писались даже без допросов и пыток.

Но одни лишь моральные совершенства заговорщиков не могли служить им защитой. Благородство плохо уживается со скрытностью, и заговорщики из аристократов никудышные. Факты говорят о том, что их неосторожность с течением времени уже и не граничила, а прямо перешла в безрассудство. Это относится и к поведению Клауса фон Штауффенберга на его посту в Генштабе, и к вылавливанию фон Тресковым бомбы, замаскированной под посылку и не сработавшей в самолете фюрера (что с изрядной долей достоверности показано в фильме, где фон Штауффенберга представляет Том Круз, а фон Трескова – Кеннет Бранау). Как?! Даже арест организатора кружка Мольтке 19 января 1944 года не повлек никаких последствий? (Арест Мольтке, одного из главных идеологов Сопротивления, в книге Хоффманна отмечен лишь мельком…) А реплики Штауффенберга и вербовка им сторонников, не всегда успешная? Ужели и это не вызвало ни одного рапорта, повлекшего наблюдение хотя бы за некоторыми участниками движения? А как быть с попытками покушения, так часто и так подозрительно срывавшимися? С попыткой Клейста и – особенно – Брейтенбаха? Не странно ли смотрится Брейтенбах с его картами, остановленный офицером СС на пороге комнаты совещаний в Берхтесгадене? А арест фон Шулленбурга, отпущенного лишь за счет разыгранного им возмущения?

Все выглядит так, словно что-то власть знала, но не считала нужным применять силу, лишь припугнуть.

В самом деле, для наглядности представим себя в отвратительной роли, встанем на место Гитлера.

Идет война, какой не видывала планета. Война военная и война идеологическая. Цель – даже не уничтожение армий, а искоренение народов. Война приняла нежелательный оборот, и фюрер знает – чья эта вина. Он узурпировал руководство, отстранил военных – и ошибся, поставив перед армией непосильные задачи. Он достаточно умен, чтобы понять: армия это понимает. Но он фюрер, надо спасать престиж. Он, все он! Он завел армию в капкан – он же выведет ее оттуда.

Но проваливается и вторая летняя кампания. Оставить руководство армией фюрер уже не может. Он не любит армию, и это взаимно. Подозрительность не позволяет ему отдать армии самостоятельность в ведении операций. И соображения престижа не позволяют. Он давно понял, что война проиграна. Он понял это первым. Остается тянуть время, выполнять главную задачу жизни – уничтожать народы, пусть даже ценой жизни немцев, они ему безразличны, как любой народ любому деспоту.

Но уже и военные поняли, что война проиграна. Что невозможна победа хотя бы на Востоке, за что Запад многое простил бы Германии – после устранения фюрера, конечно.

Фюрер понимал и это. Он был дипломат и умел глядеть вперед. Предусмотрительность его и погубила. В военном деле она не всегда уместна. Там действуют не долговременные, а краткосрочные факторы: натиск, паника в стане противника, политический развал, коллапс. А фюрер затеял захват территории с ресурсами.

Итак, провалившись в военном отношении, он не мог теперь выпустить из рук бразды правления вермахтом, с ними ушла бы и власть. Куда его Ваффен-СС до противостояния всей армии… Он тянул время, улыбаясь людям, которым не доверял, которых ненавидел, рядом с которыми был ничтожен и понимал даже это, сравнивая свою напыщенность с их величавой простотой. Не могу доказать, но не имею сомнений, что фюрер получал рапорты гестапо и о настроениях в армии, и о репликах высших офицеров. И что прикажете делать? Арестовать их по обвинению в государственной измене? Он сделал бы это. Сталин, умница, вырезал не только оппозицию, но и многих верных в своей армии – для пущей уверенности. Но Сталин сделал это в мирное время. А тут – война. И какая! А воюют они здорово, эти чванливые аристократы и уже ставшие таковыми свежие и славой своей обязанные ему фельдмаршалы и генерал-полковники. Они и впрямь незаменимы. Пусть воюют. С ними расправимся потом. А если потом не будет, что ж, все равно, они поспособствуют выполнению хотя бы одной его миссии. А тронь хоть одного – и переворот неминуем. Они связаны дружбой, и арест одного, а тем паче группы приведет к попытке переворота, хаосу, развалу фронта, появлению русских у стен Берлина. Терпение! Выдержка! Улыбаться! Не появляться там, куда настойчиво зовут. Реагировать не арестами подозрительных, а недопущением их к своей персоне. Отменять мероприятия и тем путать их карты. Держать фронт. Удерживать власть. Делать дело всей жизни.

Вот в чем представляется мне длительная безнаказанность заговорщиков. Косвенно это подтверждается арестом Мольтке без негативных для Гитлера последствий: штатских он не опасался. Армия, к несчастью, и впрямь была кастой, принадлежность к ней подчеркивалась перед лицом штатских, и лишь члены касты могли рассчитывать на ее поддержку. Хотя арест Мольтке не мог не вызвать подозрений в части его связей с армией, Гитлер предпочел ее не трогать. Предпочел риск покушения не подкрепленным фактами репрессиям. Они грозили немедленной катастрофой.

Это было обоснованное решение.

Вопрос второй: почему Гитлер пережил взрыв?

Читатель, конечно, не упустил моего странного замечания к комментарию Хоффманна при его пересказе событий 20 июля. Позволю себе повторить это место.

Говоря о замысле покушения, Петер Хоффманн замечает, что для надежности его исхода Штауффенберг обязан был убить всех, находившихся в комнате, так как не знал, где будет находиться Гитлер в момент взрыва по отношению к портфелю. Проводившие расследование эксперты заключили, что, если бы в портфеле были оба пакета, никто из находившихся в зале совещания не остался бы в живых. Но Штауффенберг вложил в портфель лишь один пакет, оставив другой в портфеле фон Хефтена. Хоффманн полагает, что это произошло из-за спешки, вызванной вторжением сержанта Фогеля, и добавляет: «Это был изъян в выполнении плана».

Изъян? Или рассчитанный умысел? – спрашиваю я.

По этому вопросу я советовался с военным инженером, профессионалом высокого класса[7]. Он подтвердил: второй пакет взрывчатки, даже просто уложенный в портфель рядом с первым, детонировал бы при взрыве первого пакета, что привело бы к результату, названному экспертами. Вмешательство сержанта Фогеля не кажется объяснением.

Вот как выглядит ситуация при детальном рассмотрении:

Когда Фогель толкнул дверь в комнату, в которой Штауффенберг и Хефтен активировали взрыватели (как минимум два), дверь уперлась в спину Штауффенберга. Хоффманн уверен, что взрыватели активировал Штауффенберг. Несмотря на инвалидность, он не желал поручить это Хефтену из моральных соображений ответственности, и это отвечает логике его характера. Значит, руки Хефтена были свободны для того, чтобы по кивку или иному молчаливому жесту Штауффенберга вложить в портфель оба пакета. Вероятнее всего, Хефтен так и хотел сделать, это не отнимало времени. Более того, извлечение из портфеля обеих пакетов требовало больше времени, нежели извлечение одного. Со вторым пакетом надо было возиться, хотя бы просто переложить в другой портфель. Проще было оставить пакет в портфеле, откуда для активации вынут был первый.

Фогель вмешался уже в конце процесса. Значит, Штауффенберг с самого начала решил задействовать один из двух 975-граммовых пакетов взрывчатки. Популярное в русских кругах толкование, исходящее из того, что в бетонном каземате и одного пакета хватило бы, чтобы умертвить всех, не имеет никакого смысла: к моменту снаряжения бомбы Штауффенберг знал, в каком бараке состоится совещание и куда ему надо идти. Остается одно: предположить, что Штауффенберг вложил один пакет взрывчатки намеренно, а вовсе не по недостатку времени.

Какие могли быть для этого соображения?

По моему мнению, соображений могло быть два, причем, второе вытекало из первого.

Первое заключалось в том, что после предательского поведения генералов в попытке покушения 15 июля Штауффенберг потерял веру в старших товарищей по конспирации, чья надежность оказалась ниже любого предполагаемого уровня, и был теперь убежден в провале заговора даже при успехе покушения. Вспомним показания перед судом капитана Клаузинга, второго адъютанта Штауффенберга, сказавшего, что он никогда не вошел бы в заговор, если бы знал, какого рода люди – исключая Штауффенберга – вовлечены в него. Вспомним слова Мерца фон Квирингейма о том, что когда наступает час безоговорочных решений и готовности отважно принять неизбежные последствия, ты обнаруживаешь себя в одиночестве. Вспомним решение Штауффенберга и Мерца следовать желанию фон Трескова и осуществить покушение, хотя бы оно стало лишь жестом. Вспомним наконец поведение Штауффенберга, когда полковник Кратцер обратился к нему за подтверждением приказа о занятии станции центрального радиовещания. Штауффенберг, отлично зная нерешительность своего бывшего начальника, отправил Кратцера к Ольбрихту. Он не желал лишних жертв. Все говорит о том, что он шел на покушение, зная, что заговор обречен.

(Отметим: узнав по возвращении из «Вольфшанце», о положении дел, о том, что не подготовлен захват ни министерств в столице, ни радиостанций центрального вещания, Штауффенберг все оставшееся время тратил на то, чтобы лично по телефону как можно шире разнести весть о покушении, об этом акте сопротивления нацистскому режиму лучших людей Германии).

Итак, покушение предпринимается как жест, как демонстрация сопротивления нации, без надежды на успех переворота даже в случае смерти Гитлера. Гиммлер, Геринг, Геббельс обладают немалой властью и будут защищаться отчаянно, а генералы вялы и нерешительны. (Тут мы переходим ко второй причине). И ради этой демонстрации, ради устранения одного только фюрера надо убить всех находящихся на совещании? Там присутствовало 24 человека, все военные, товарищи по оружию. Пусть не жаль Кейтеля, но остальные… Могло ли это быть безразлично графу Клаусу фон Штауффенбергу, каким мы его знаем? Почему за вину одного должны поплатиться честные вояки, многие из которых так же, как и он, презирают фюрера, а иные даже резко перечат ему?

Полагаю, Штауффенберг мог заколебаться не только ради символического жеста, но и ради хорошо подготовленного заговора. Он был военным, а не убийцей. Он все просчитал. Отличный организатор, предусмотрительный полевой командир, он всегда все просчитывал заранее. И решил, что убийство Гитлера в создавшейся обстановке не стоит гибели участников совещания. Он сделал все, что мог. Внес бомбу. Пододвинул ее поближе к фюреру. И ушел, как было приказано руководителем заговора генерал-полковником Беком. Бомба взорвется. Факта покушения достаточно. Гибели покушающихся достаточно. Об остальном пусть судит история. От великого до смешного один шаг…

Взрыв произошел в 12:42. Из 24 человек, присутствовавших на совещании, погибли четверо – генералы Шмундт, Кортен, Брандт и стенографист Бергер. Остальные получили ранения и контузии различной степени тяжести. У Гитлера были мелкие осколочные ранения и ожоги ног, он был контужен, временно оглох, правая рука была временно парализована. У него были опалены волосы, а брюки разорвало в клочья. Завершить дело Клаусу помешало, я полагаю, не увечье, как сказал в своем последнем слове его кузен Цезарь фон Хофакер, а нежелание убить многих ради того, чтобы убрать одного.

Жизни людей были спасены. Тот, кто осудит за это Клауса фон Штауффенберга, должен снова перечитать процесс формирования его необыкновенной личности. Или внимательно посмотреть в зеркало.

ЭПИЛОГ

Высокая трагедия 20 июля и теперь вызывает трепет. Привилегированные, обласканные, поднимавшиеся в чинах и должностях военные пожертвовали свободой и благополучием семей и пошли на мучительную смерть ради тех, кого не знали, кто был для них отвлеченной массой, невинными душами, убиваемыми по прихоти их вождя. Они не стерпели этого. Их искупительная жертва побуждает вспомнить идеалы, в которых мученики 20 июля были воспитаны, – идеалы Золотого Века человечества, нравы и законы почитаемой ими Эллады, где превыше всего ценится справедливость и «…необиженные преследуют судом и наказывают обидчиков не менее, чем обиженные» (Плутарх).

Германские офицеры ценой мученической смерти защитили честь не только аристократии и офицерства, но и всей германской нации. В движении были люди равной порядочности, но разной силы характера. Не все должным образом оценили то, на что шли. Укор Фридриха Клаузинга, высказанный им перед трибуналом и выражавший сожаление о том, что, вступая в заговор, он не знал о слабодушии некоторых его участников, в равной степени и справедлив, и несправедлив. Люди готовы были умереть, чтобы убить Гитлера, но жить с такой готовностью не могли. Некоторые, с решимостью примкнув к заговору, не выдерживали отсрочек. А после высадки союзников в Нормандии, иные, тот же Штифф, получили формальное оправдание в нецелесообразности покушения теперь, когда поражение Германии стало неотвратимо.

События 20 июля обращают читателя к трагической параллели судеб советской РККА и германского вермахта.

Пока иные серьезные исследователи в сопоставлении вермахта и РККА увлечены сравнением тактико-технических данных оружия, не замечая, что сутью своих же книг низводят вооружение до второстепенного фактора примерами воодушевленных, обученных и руководимых одаренными командирами войск, тех же финнов, тех же немцев, худшей техникой и устаревшим оружием громивших вооруженного до зубов противника, я повторяю максим Наполеона: «Лучше стадо баранов, предводимое львом, чем стадо львов, предводимое бараном». Что и произошло в результате Чистки. Красная Армия лишилась и воодушевления, и львов, а трагедия РККА стала в итоге трагедией не семей, а народов и стран. Многих. Начиная с Австрии, Чехословакии, Польши и кончая главными соперниками – Германией и СССР. Тот, кто будет писать историю человечества, сумеет в будущем с цифрами в руках доказать: трагедия РККА отразилась на судьбе человечества. Быть может, именно с Чистки начался закат нашей цивилизации. Чистка распахнула ворота такой войне, которая сместила демографический баланс и вывела на авансцену культуру, не смевшую и мечтать о подобной перспективе. Отметить это нужно хотя бы в память о главном герое повествования. Сбывается худшее из опасений фон Штауффенберга: в европейский конфликт вмешались неевропейские силы с Востока. Сути дела не меняет то, что национальный состав вмешательства оказался не тот, которого опасался наш герой.

Однако, обратимся к прошлому.

При огромной разнице в культуре стран и внутриполитической ситуации в драматические 20-30-е годы, определившие ментальность участников трагедий, многое было сходно. Обе страны в итоге мировой войны потеряли часть своей территорий. Германия утратила земли, в немалой степени населенные немцами. СССР, наследник Российской империи, лишился земель, на которые претендовал. Немцы чувствовали себя побежденными и униженными. На волне унижений пришел к власти Гитлер, под приличным предлогом возмещения потерь желавший безграничной экспансии. Население разоренной Российской империи после двух революций и двух войн, напротив, желало мира и воссоздавало армию под лозунгом несокрушимой обороны: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим!» Это воплощало мечту армии и населения, но это была ложь: вождь СССР, как и фюрер Германии, не довольствовался территорией, которой владел.

Еще одной общей чертой трагедии двух армий стало то, что и германский генералитет, и советские командармы на протяжении целого десятилетия презирали глав своих государств – и мирились с ними. Этому есть объяснение. Военные устали от политической борьбы, им предстояли гигантские задачи перевооружения на современной основе, они желали оставаться вне политики. Это тем более казалось оправданным, что в Германии власть оказалась наконец в крепкой руке, а в СССР формально установилось народовластие.

Но события не анализируются тогда, когда происходят. К такому анализу способны лишь вожди, злодеи истории, и то лишь потому, что они эти события планируют. Для граждан от событий до понимания их смысла проходят годы, десятки, сотни лет. А мало ли выводов, которые так никогда и не были сделаны? Не сразу спохватились немцы. Но спохватились. А русские нет. Сказалась разница в культурном уровне, в отваге и беспощадности мышления.

В СССР армия не вмешалась, в Германии вмешалась слишком поздно.

РККА была любимицей народа, ее командармы были популярны. Сталин позаботился о том, чтобы их слава стала всенародной. Подкупая героев гражданской войны, он потихоньку создавал собственную славу, приписывая себе деяния вычеркнутого из истории Троцкого. Два последних года перед Чисткой слава его росла так же круто, как убывала слава военных. Теперь постоянно мелькали имена поэтов, музыкантов, киноактеров. Их обильно награждали орденами, при упоминании имен непременно прибавляли слово «орденоносец», и они сравнились с командармами, а в узнаваемости обликов обогнали их. Не зря Ленин коварно определил кино как искусство, важнейшее для власти. Командармам было о чем задуматься, если они планировали переворот. Когда действия Сталина уже не вызывали сомнений в том, что он устраняет оппозицию не с политической арены, а физически, командармы в ореоле популярности слыли верными соратниками горячо любимого вождя, товарища Сталина. Выступить против товарища Сталина означало выступить против советской власти. А после ликования вокруг дарованной народам Сталинской конституции командармы поняли, что их популярность ничто в сравнении с популярностью товарища Сталина.

Положение германских офицеров было еще хуже. Военные в Германии популярностью не пользовались никогда. Офицерство было кастой, недоступной для тех, кто не получил военного образования. Обособленность офицерства стала одним из факторов, оттягивавших устранение фюрера. А в 1941-43 гг. фюрер оставался высшим авторитетом для подавляющего большинства немцев.

При всех различиях между уничтоженным советским и германским офицерством надо не упускать из виду то воистину самое главное, что их сравняло: и с советской, и с германской стороны жертвами репрессий стали верные принципам, а не вождям. Гибнут всегда верные принципам. Их место занимают гибкие царедворцы.

А в различиях между двумя армиями кричаще видна разница в образовательном уровне советского и германского сопротивления. Эта разница проявилась даже в словоупотреблении персонажей истории. Ничего подобного высоким словам, сказанным германскими офицерами, не сохранилось после уничтоженных командармов. Единственный зафиксированный историей выкрик принадлежит Якиру и пропущен цензурой советской истории лишь потому, что свидетельствует не о заговоре командармов, а об отсутствии оного: «Да здравствует Сталин!» Дескать, я/мы не виновен/вны перед Сталиным, пусть же нас рассудят потомки. Пусть даже интеллектуальный уровень ликвидированных командиров несравним с уровнем тех, кто занял их посты, но даже элита РККА в нравственном аспекте не дотягивала до высоты мышления авангардного германского офицерства. (Не следует, впрочем, забывать, что советские архивы славно поработали, чтобы смыть следы сопротивления РККА…) Немцы, воспитанные в узде военной дисциплины, поняв, что обмануты, пошли все же на жертвенный путч, не думая ни о себе, ни о семьях. Командармы РККА, увидев идеалы своей революции попранными, не отважились на это. А старые большевики с двадцатилетней каторги возвращались все такими же восторженными идиотами, болтали о пресловутых «ленинских нормах», восстанавливались в партии и со слюнами клялись в верности прежним идеалам, недостижимым, ложным, к тому же давным-давно попранным. Они так и не поняли разницы между тем, чему желали служить и чему на деле послужили.

Интеллектуальный багаж позволил немцам понять, что корабль их государства захвачен пиратами и движется преступным курсом. Немецких офицеров пробудило зверское отношение к военнопленным и расовая политика на завоеванных землях. Гитлер мог рассчитывать на шовинизм и антисемитизм простых солдат. Приобретения за счет экспроприации евреев в Германии развратили и морально подготовили их к предстоящему подавлению народов на восточных территориях. Он мог рассчитывать на поддержку реакционной части офицерства. Но он ничего не мог поделать с аристократией.

Наличие аристократии – главное различие между армейским сопротивлением германским и советским. В СССР старую аристократию раздавили, а новой не было. Не было и примера для подражания.

Звонком для советских командармов могла стать коллективизация. Сталин исключил армию из процесса подавления деревни: РККА была по преимуществу крестьянской. Военным велели не вмешиваться. Они вмешались – Якир, Блюхер – но ликвидация так называемого кулачества была проведена так безжалостно и с такой быстротой, что военные не успели опомниться. Здесь уместно вспомнить приведенное в начале очерка самооправдание графа Петера Йорка фон Вартенбурга в его речи перед Народным судом: антиисторично и нереально требовать от личности, чтобы она была тем, чем стала в результате событий. Его высказывание верно для любого крутого поворота истории. Кстати, организованный голод 1932-1933 совпал с приходом к власти Гитлера и его воинственными речами. Занятые лихорадочным перевооружением армии командармы опомнились, когда чудовищный геноцид уже свершился. Мертвых было не вернуть.

Не должна быть упущена при сопоставлении также разница во внутренней обстановке Германии и СССР. Пресловутая жестокость гестапо соотносится с деятельностью сталинского НКВД как ужин светских дам с пиршеством каннибалов. Читая о свободе перемещений и встреч офицеров, о беседах при свидетелях, я лишь плечами пожимал. В СССР обо всем сразу же стало бы известно, обо всем донесено, все пресечено заранее. Встречи допускались лишь официальные. Ни одно застолье не могло пройти незамеченным и, если в нем не участвовали информаторы НКВД, вызывало подозрение. Эта ментальность установилась в стране с конца 20-х, с победы над троцкистами в пресловутой борьбе за единство партии. О заговоре военных, вообще, о каком бы то ни было заговоре в СССР не могло быть и речи.

Заговор, однако, существовал – заговор вождя против потенциальной оппозиции. Так же ясно, как Гитлер знал, что неоправданный арест армейского офицера приведет его, фюрера, к быстрой гибели, так и Сталин знал, что усвоенная им политика разделения всех и вся позволяет ему арест и осуждение кого угодно, если сперва он уберет популярные фигуры, пользующиеся доверием населения и способные его возглавить. Популярными и любимыми были герои гражданской войны. Верхушка военных с их лозунгом несокрушимой обороны как бы служила залогом свобод, оплотом потенциальной оппозиции. Миролюбие этой верхушки при начинавшейся экспансии Японии на востоке и Италии с Германией на западе мешало вождю. С верхушки он и начал. Быть может, он столь масштабной чистки не планировал. Но первые жертвы обладали репутацией столь высокой, что армия попросту не поверила в их вину, и критерием продолжения службы в армии – и, добавим, продолжения жизни – стало одобрение или неодобрение ликвидации лучших ее людей.

Гитлер мог не получить такой свободы рук во внешней политике, если бы Сталин был вовремя устранен от руководства страной. Сделать это могла лишь РККА. До репрессий это была реальная и мощная сила сопротивления. Гитлер знал это и не рассчитывал на то, что его планы могут быть воплощены быстро. Войны могло не быть. Катастрофическое ослабление Красной Армии стало главным фактором, побудившим Гитлера к войне.

Одной из главных причин пассивности РККА я считаю то, что евреи составляли очень значительную часть авторитетнейших ее командиров. Отмечая этот мотив в своей книге «Читая маршала Жукова», я не акцентировал его, не желая провоцировать издевательские спекуляции тех читателей, кто не сочувствует бедам, выпавшим на долю еврейского народа в прошлом и, не исключено, ожидающим его в будущем. Для более полного изложения своего взгляда на эту причину не вижу возможности лучше, нежели сетевой журнал Евгения Берковича и этот вольный пересказ превосходной книги проф. Петера Хоффманна, одним из лейтмотивов которой стала чувствительность самой порядочной части германского общества к горькой судьбе евреев.

К несчастью, кровожадность Сталина внутри страны и его аппетит к внешнеполитической экспансии росли синхронно с возвышением Гитлера, успех которого во многом объясняется перспективой ограбления евреев и беспрецедентной кампанией антисемитизма. В тридцатые государственного антисемитизма не было в СССР. До 1937 года не только руководство армии, но и аппарат партии был насыщен работниками-евреями. Антисемитизмом, болезнью низов, армия не страдала. РККА свойствен был благородный интернационализм, воспитываемый любимцами армии, командующими основных военных округов, белорусом Уборевичем, евреем Якиром и их подчиненными всех национальностей, под руководством начальника Главного Политического Управления РККА, Гамарника. Без этих ключевых людей не мог состояться никакой акт сопротивления. Но могли ли они составить заговор против Сталина? Он противостоял Гитлеру и идеологии гитлеризма. Он заключил взбесившие Гитлера и его окружение договоры о взаимопомощи с Францией и Чехословакией. Командармы знали реальную мощь армий Европы и понимали, что главной силой этих союзов является РККА, армия СССР, укреплению которой они отдавали все силы и время. В этих условиях выступить против Сталина с его НКВД означало втянуться в борьбу с непредсказуемым результатом и так или иначе подыграть открытому расисту Гитлеру. А когда стало ясно, что Сталин готов союзничать с фюрером, поздно уже было что-то затевать.

Есть еще одна причина пассивности РККА, возможно, главная. Командармы не обладали тем, чем был силен порыв офицеров вермахта: чистой совестью. Ужасы гражданской войны, насилия над мирным населением, все эти расстрелы схваченных с оружием малолеток и заложников, кровавое усмирение восстания в Кронштадте и народных волнении на Украине, на Тамбовщине, в Поволжье и Средней Азии, наконец, жуткая коллективизация лишили командармов веры в свое дело. Возможно, участь свою они приняли, как возмездие, хотя были честными вояками и приказы центра выполняли, повинуясь долгу и воинской дисциплине.

И вермахт, и РККА в руках вождей одинаково оказались орудиями, используемыми для достижения невоенных целей. Вермахт осознал это и встал на защиту чести своей и нации. РККА гибла бесславно.

Глядя на молодые открытые лица германских офицеров, трудно удержаться от слез. Но куда страшнее участь командармов РККА. Германские офицеры стояли перед судом с гордо поднятой головой и чувством правоты перед будущим. Командармы гибли глухо, удрученные своей бездеятельностью.

♦

Окончено чтение огромной и глубокой работы Петера Хоффманна. Пережита трагическая судьба лучших людей Германии, сопоставлены возражения и толкования. Казалось бы, подведены итоги – но что-то мешает полагать, что из прочитанного извлечен главный урок. Что-то огромное повисает, из-за чего и разгорелся весь этот исторический сыр-бор и что Петер Хоффманн наметил лишь биографиями персонажей. Возможно, он избегал обобщений, опасаясь упрека в резонерстве или даже не считая вправе себя, историка, обобщать нечто, выходящее за пределы произнесенных историческими персонажами слов и совершенных ими поступков. Но читатель остается в недоумении. Недосказано главное. Происшедшее огромно, и напрашивается желание вынести из этого урок. Какой? Что опущено, что возвращает к уже отложенной книге в поисках формулировки некоего судьбоносного для человечества вопроса? Какого?

Я возвращаюсь к тексту и прошу у читателя прощения за самоцитирование:

«Мне кажется, не судьба именно евреев, извечно гонимого народа, привела фон Штауффенберга в ряды германского сопротивления. < > Конечно, ныне, когда отрицается Холокост и, судя по всему, новый шторм сгущается на горизонте истории, смело и благородно со стороны Хоффманна акцентировать этот мотив. Но я убежден, что, если бы расстреливали и морили в душегубках казахских или литовских женщин, детей и стариков, реакция графа фон Штауффенберга была бы той же».

Завершая повествование, я заколебался. Конечно, нет сомнений, что реакция братьев Штауффенберг на любую этническую зачистку была бы негодующей. Но я засомневался в быстроте этой реакции и в силе протеста, будь объектом иной этнос. В конце концов, речь идет о предрассудке, обильно политом кровью, сопровождающем всю видимую историю цивилизации и обросшем литературой, начиная с Апиона и Иосифа Флавия и кончая все возрастающим потоком писаний в наши дни.

Вот и определился обобщающий вопрос – расовый. И вовсе не в узком створе понимания того, что привело к Холокосту. Книга Хоффманна, даже помимо воли ее автора, побуждает к оценке влияния на судьбы мира любой ксенофобии и любой дискриминации.

Со времени возникновения христианства лишь однажды мораль человечества поднялась до высоты равноценной идеи. То была идея интернационализма. В широком смысле она включает в себя уважение не только к братьям по разуму, но ко всему живому. Здесь, видимо, берет начало спасение исчезающих видов и терпящих бедствие животных, и никто не станет отрицать, что если бы человечество последовательно придерживалось интернационализма, включающего, конечно, веротерпимость, то исчезли бы поводы для большинства конфликтов.

Теперь любому ясна – Петер Хоффманн доказал это – нелепость этнических зачисток в генетическом отношении (генами заражен самый стан поборников расовой чистоты!) и их разрушительность в моральном. Цивилизованная часть планеты поняла это, и объединенная Европа подвела черту под пониманием. Отразив попытки использовать чистую идею в грязных целях диктатуры пролетариата, интернационализм должен бы заиграть чистыми красками. Но этого не случилось. Европа, объединив страны иудео-христианской традиции, стала островом, размываемым океаном ксенофобии снаружи и изнутри. Иудео-христианская цивилизация пришла все же – хоть и дорогой ценой и с достойным сожаления опозданием – к пониманию бесплодности завоеваний и выгоды объединения на основе взаимного уважения. Теперь тот же путь предстоит пройти тем, кто раздражен сосуществованием с иудео-христианскими ценностями.

Остается надеяться, что понимание неизбежности этого сосуществования снизойдет на раздраженных не слишком поздно. При мощи нынешних средствах взаимоуничтожения времени у человечества осталось немного.

Copyright by Peter Hoffmann & Peter Mezhiritsky

Примечания

[1] В Древнем Риме многозначное слово initium имело смысл почина, примера, основоположения, но также тайного богослужения, мистерии, вступительного священнодействия.

[2] Майор Иоахим Кун в июле 1944 был взят в плен (по Хоффманну), а скорее сдался в плен после провала покушения. На допросе 2 сентября 1944 года он рассказал о попытках убрать Гитлера. Эти материалы стали доступны Петеру Хоффманну лишь после развала СССР и последующего открытия архивов.

[3] Антон Зефков (1903-1944), деятель Коммунистической партии Германии, один из руководителей антифашистского Движения Сопротивления. По профессии рабочий-металлист. В юные годы активно участвовал в деятельности Коммунистического союза молодежи. В 1925 вступил в КПГ. В 1927-33 руководил организациями КПГ в Дрездене, затем в Восточной Саксонии, в Рурской и Северных областях Германии. После установления фашистской диктатуры был заключен в концлагерь. Освободившись в 1939, вновь включился в активную антифашистскую борьбу. В 1942 возглавил одну из самых значительных организаций Движения Сопротивления в Германии и входил в состав оперативного подпольного центра КПГ. В июле 1944 был схвачен гестапо и казнен в сентябре.

Франц Якоб (1906-1944), рабочий Гамбургской судоверфи, примкнул к рабочему движению в 15 лет. Дважды был в Москве на конгрессах Интернационала. С 1929 года корреспондент коммунистических газет в Гамбурге. В 1926 году избран в Гамбургский парламент. В 1933 году был арестован, подвергся пыткам и был осужден на три года тюремного заключения и три года концлагерей. Вышел на свободу в 1940, нашел работу на судоверфи, наладил  связь с уцелевшими товарищами и организовал коммунистическую группу Сопротивления. В октябре 1942 группа подверглась разгрому. Якоб бежал в Берлин и ушел в подполье, где присоединился к группе Зефкова, вместе с которым был схвачен гестапо, судим и казнен.

[4] Александр Штауффенберг узнал об этом документе от Марлен Хоффманн, ставшей впоследствии его второй женой. Марлен получила документ на хранение от Рудольфа Фарнера в 1944 году и прятала его до возвращения Фарнера из плена в 1945. Фарнер свидетельствует, что Клаус Штауффенберг в начале июля 1944 года попросил его и Бертольда набросать текст клятвы. Это соответствует не только другим свидетельским показаниям, но и характеру Клауса, поклявшемуся на могиле отца хранить честь семьи. Вовлечение Фарнера в формулирование клятвы объясняется и инвалидностью Клауса, и тем, что его крайняя занятость служебными обязанностями не оставляла ему досуга. Было естественно для братьев вовлечь в формулирование документа их близкого друга, филолога, литературного критика, поэта, тесно связанного с кружком Стефана Георге.    

[5] Цитируется по книге Евгения Глущенко «Герои империи» (Изд. Дом «ХХI век – Согласие», М., 2001)

[6] Нет ничего удивительного в распространении этих слухов, коль скоро среди конфидентов самого фон Штауффенберга были такие люди, как Тормайлен.

[7] Александр Л.Малахов, инженер американского военно-морского флота, контр-адмирал.