(продолжение. Начало в №5-6/2020)
Дядя Толя и дядя Серёжа
На рубеже 50-х у моих деда с бабой была большая семья — сын с молодой женой (мои родители), дочка и племянница-сирота, обе — юные барышни, вокруг которых увивались кавалеры. Так что, в их киевской квартире на углу Левашовской и Лютеранской было светло от молодых лиц. А потом, в один год дом стих и опустел: отца с мамой после института “распределили” на Север, одна тётка уехала учиться, другая вышла замуж.
И стало им скучно, бабушка привыкла всю жизнь о ком-то заботиться. И тут им кто-то посоветовал взять квартиранта: есть мол молодой, очень одаренный паренёк, который никак не может поступить в художественный институт. То есть, талант бесспорно все признают и взять бы рады, но сдать экзамены ему не под силу — парень из крестьянской семьи, после сельской школы. Пристроили его пока в институте на должности уборщицы, а жить негде. Правда, платить он вряд ли за угол сможет, родители — простые колхозники, но будут когда продукты привозить…
Так появился в их доме Толя. В институт его в конце концов приняли, он отучился, работал скульптором. Долго жил у деда с бабой, став фактически членом семьи. И снова в доме было светло и шумно. К Толе приходили его друзья — такие же нищие и весёлые украинские художники, актёры, один — Сергей, он был постарше — режиссер на студии Довженко… А потом сосед по парадному, отставной вояка, с неудовольствием узнал, что его дочка выходит за непутёвого скульптора. Толя отселился к тестю, но продолжал наведываться, поскольку телефон на площадке был только у нас. И Сергей наведывался. Толя-то был уже семейный человек, а тот по-прежнему неприкаянный, вечно голодный — бабушка его кормила…
Вот, собственно, и всё. Приходили, ели на кухне бабушкин борщ, шумели, спорили. Я по малолетству участвовать в общении никак не мог, но в статусе любимого внука пристраивался где-нибудь в уголочке. У дяди Толи было какое-то беззащитное, по-детски беззащитное лицо. Так и запомнился — моложе своих лет. А дядя Сергей — наоборот, казался мне старым, старше деда. Это из-за взгляда: он всегда смотрел как-то… с печалью, будто знал наперёд и жалел тебя. А ещё он делал всякие невероятные безделушки из чего угодно, из бумаги, из спичечных коробков, из винной пробки и водочной “бескозырки”. Ничего из этих смешных поделок не уцелело, да кому бы в голову пришло их хранить…
Вот и всё. Этих людей нет.
Весна украинской культуры (вторая за век) была растоптана. Первый раз — в тридцатые — без затей выкосили свинцом. Вторую поросль, детей оттепели, убивали медленно, со вкусом. Гениального художника Сергея Параджанова — дядю Серёжу — убили тюрьмой, позором, изгойством. Гениального художника Анатолия Фуженко — дядю Толю — нет… не сажали, даже не преследовали. Просто, сперва уничтожили его проект мемориала на Тарасовой горе. И (словно в издёвку) разрешили поучаствовать в ваянии бронзового истукана в развевающейся шинели-крылатке, что дыбится в Москве под кодовым названием “Т. Шевченко”. А потом уничтожили его проект мемориала в Бабьем Яру. Подчистую, ничего, ни эскизов, ни фотографий не осталось. И (словно в издёвку) взгромоздили ту бесталанную невнятицу, что стоит там по сей день. Потом… третьего раза не понадобилось — заказная подёнщина заработка ради да извечная утешительница водка довершила дело.
Вот и всё. И этих людей нет…
Благословенна память.
Встреча
Я родился в Беломорске — крохотном городке у Белого моря. Мои родители были туда “распределены” после института. Им выделили шикарную отдельную двухкомнатную квартиру. Затем приехала на преддипломную практику сестра отца, моя тётя, стала жить с нами. Потом как-то мама пошла со мной в медпункт и увидела там двух плачущих девчушек в белых халатах. Оказалось, их распределили после окончания стоматологического техникума и поселили в общаге работниц консервного завода. Контингент там понятно какой — в первую же ночевку их обматерили, обокрали, хорошо хоть не побили и вот они сидели и плакали, боялись идти туда после смены. Мама привела их к нам. Вот так мы и жили: я с родителями в одной комнате, три девицы — в другой. Для них — моей юной тёти и ещё двух юных тёть — я был то ли живой куклой, то ли чем-то вроде тренировки перед их будущими своими чадами, но только они меня нянчили, баловали, тетешкали безмерно…
Ну вот, прошло время, отца перевели в совсем глухую тайгу (это отдельная история), моя родная тётя вернулась в Москву писать свой диплом, а две другие тёти остались и… как-то связь с ними порвалась. Где они, как их жизнь сложилась — бог весть…
Минуло больше тридцати лет…
Как-то заболел у меня зуб. А я страсть как боялся ходить к дантистам, мучился несколько дней, пока на работе не понял, что до вечера не доживу. И пошёл в платную стоматологию рядом с работой, куда никогда ранее не заглядывал.
Очереди нет. Секретарь записала мои данные: имя, год и место рождения, где и кем работаю, что дескать аллергии нету, ну и так далее. Из кабинета вышел пациент и она зашла туда с моей карточкой. Из комнаты послышался громкий возглас. Секретарша высунулась из двери и поманила меня…
Я вхожу и… немолодая, грузная, с седыми прядями из-под косынки женщина в белом халате с плачем заключает меня в объятия. Целует. Гладит по голове…
Несколько странная встреча с дантистом, не находите?
— Я ведь его ещё грудничком помню, мальчика моего дорогого, — объясняет она присутствующим в кабинете, — купала его в ванночке, розовенький такой был, а сейчас, вы посмотрите только…
Зуб мой, кажется, сам прошёл. От неожиданности…
Вот такая встреча.
Шлифовщик линз
В начале девяностых я делал проект для одной торговой фирмы и (как обычно) частенько работал по ночам. Не потому, что днём не хватало компьютерного времени, персоналок было завались, но просто фирма с восьми утра до восьми вечера торговала и делать что-то с сетью, с серверами и с базами данных можно было только по ночам. Ну, а когда ночью в офисе кто-то живой копошится, скучающий охранник, естественно, тянется к нему чайку попить, “поболтать за жизнь”. С молодыми качками у меня общих тем для лясоточения было немного (совсем не было), а вот один дядечка лет сорока полюбил ко мне заглядывать (и порой, признаться, мешал мне работать). Вот его история.
Простой парень из рабочей семьи. Хоть внешне здоровенный такой бугаина (лапа побольше моей раза в полтора), но уродился с особо нежной, как у младенца, кожей. Для парня это — уродство, несчастье. «В турпоход пойдёшь, — он вспоминал, — так через пару-тройку часов рюкзаком плечи в кровь собьёшь, а в паху так себе натрёшь, что враскорячку шкандыбаешь — ребята ржут, издеваются»… В армии бедолага бы сгинул, хорошо, родственник работал на киевском заводе “Арсенал” и привёл его туда после восьмого класса. Там парня сразу определили в шлифовщики линз (от армии бронь) и с годами поднялся он до высшей в рабочей карьере ступени — делал ручной супер-финиш кожей собственных пальцев. И не каких-то там искусственных хрусталиков для населения, а главной продукции завода — уникальной штучной оптики для спутников-шпионов. Заколачивал бешеные деньги (по советским меркам, конечно). Ну и… социально-семейный статус, которым страшно гордился. По условиям контракта он должен был тщательно ухаживать за руками — маникюр, кремы, в перчатках круглый год, летом — в шёлковых. «Я голой рукой, — рассказывал, — кроме линз только до бабы своей дотрагивался… да и то… поначалу, по молодости». Естественно, никаких садов-огородов (это украинец-то!), никаких там гвоздей-молотков. Мужик по дому не делал абсолютно ничего, на даче только в гамаке лежал. И всё это неподобство — на законнейшем основании, Родина мол требует. С удовольствием вспоминал, как тёща злилась-свирепела, «аж зубами скрежетала — все с сапками на огород, а я с газеткой в холодок; и поди хоть слово мне скажи — я один больше их всех зарабатывал»…
Мужик жил как сыр в масле. Но тут грянула “перестройка”, за ней — разруха девяностых. Военные заказы накрылись вместе с Союзом, завод влачил жалкое существование, сдавая помещения под склады. Привилегированный специалист сверхвысокой квалификации оказался не у дел. И куда податься? Пристроился ночным сторожем, за гроши. Вот так, вроде уникальное мастерство в руках, а никому не нужно, а с другой стороны — ничего-то полезного, как оказалось, он делать не умеет. Тут уж на нём домашние и отыгрались — жаловался он на родных, как вместе с заработками исчезло уважение, жена в торговой палатке на базаре стояла, так раза в три больше приносила — шпынять его мало-помалу стали…
И при всём этом, мужик старался сохранить руки. Конечно, никакого уже маникюра, никаких тебе шёлковых перчаток, но тщился всё-таки хоть как-то их сберечь. Для того и пошёл в сторожа, а не в стропальщики, к примеру, на склад в этой же фирме — там бы зарабатывал не в пример больше. Видно, для него руки были как последняя иссякающая надежда на благополучную жизнь — вот загрубеют они и надежда иссякнет. Честно говоря, у меня даже сердце сжималось, когда слушал его жалобы, что день ото дня чувствует он, как уходит из пальцев их особая чуткость, особенная искусность, мастерство, что нарабатывалось годами — предмет его гордости, ценность и самый смысл существования…
Врезался мне в память этот дядька. И вспоминаю его теперь как символ, как образ горемычных советских работяг. Не все же лодыри и пьяницы. Немало было людей трудолюбивых, грамотных, талантливых, толковых инженеров, искусных мастеров… И те из них, кто попадал в нормальные страны относительно молодыми, очень даже успешно трудились, далеко не бедствовали. А вот в Совке все таланты, все умения, все трудовые усилия прахом шли. Столько было башковитых конструкторов и технологов, рукастых токарей и слесарей, а нормальный фотоаппарат или телевизор, автомобиль или туфли (молчу уж о компьютерах) сделать не могли. За что ни брались — или танк, или автомат Калашникова получался. В итоге все и оказались у разбитого корыта. Хорошо ещё таким как я, кто ремесло имел востребованное в нормальной человеческой жизни. Но куда больше горемык вроде этого дядьки, что линзы пальцами шлифовал.
Как сбывать тараканий порошок
Ещё вспомнилось из киевской жизни начала девяностых. Прохожу мимо одного из стихийно возникших базарчиков-барахолок. Что-то резануло глаз… Остановился, присмотрелся. На раскладном стульчике сидит мужик. Перед ним ящик, к ящику прикреплена картонка. На картонке красным фломастером крупными буквами выведено:
УСТРОЙТЕ ХОЛОКОСТ ВАШИМ ТАРАКАНАМ!!!
Я подошёл. Торговал он порошком от тараканов, расфасованным в самодельные бумажные кулёчки. Говорю:
— Дядя, вы в своем уме?
— А что такого, — тот отвечает, — покупают ведь… сначала возмущаются, ругаются, вот как вы, а потом всё-таки покупают.
— И что, народ знает, что такое Холокост?
— А зачем народ? Интеллигенция берёт… — ухмыляется, — Вы посмотрите, уважаемый, вокруг: мы ж тут все с завода органический химии — зарплату порошком выдали. Ну вот, как тут продать? Приходится что-то такое эдакое замутить.
Я оглянулся окрест. И точно: человек ещё двадцать уныло сидели с бумажными кулёчками…
Тут надобно пояснить некиевлянам. В советское время был у нас такой Институт органической химии АН УССР, а при нём опытный завод. И на этом заводе производили некий специальный порошок, который засыпали в военную технику, отправляемую братским африканским народам, скинувшим ярмо колониализма и теперь азартно воюющим с разными империалистическими наймитами. Проблема была в том, что пока танки и бронетранспортеры добирались до места назначение, прожорливые термиты или другие какие тамошние твари уничтожали все деревянные, резиновые, пластиковые части. Приклады у “калашей” начисто сгрызали. Чуть ли не танковую броню… Поэтому и был разработан совершенно уникальный порошок, убивавший всё живое в радиусе двадцати метров. Работяги порошок с завода, ясное дело, “выносили” и сбывали в городе как безотказно смертоубийственное средство борьбы с насекомыми, мышами и крысами. Он и вправду убивал всё. Включая домашних котов, собак и хозяев. Я бывал на тамошнем ВЦ (арендовали машинное время), так местные инженеры всегда нас предупреждали, чтоб и не думали покупать с рук этот чёртов порошок. Жуткий канцероген! Но этого мало: достаточно мужику денёк рядом с ним просто воздухом подышать и всё… «твои часы всегда на полшестого». Понятно, что работягам все эти интеллигентские страшилки были пофиг. А как настала “незалежность”, стали заводчанам этим дьявольским порошком зарплату выдавать. Вместо обесценившихся бумажек…
С чего бы я это вспомнил? Коммерческий успех продавца тараканьего порошка основывался на стилистической фигуре, называемой “гипербола”. Но срабатывала оная только потому, что (и до тех пор, пока) другие этим дурновкусием не грешили. На том самостийном базарчике — да, только один такой находчивый нашёлся. Но в политике, в журналистике, в борьбе, с позволения сказать, идей — нехитрое это дело известно издавна. Вся гевалт-публицистика, вся тс-с-с-конспирология, всякое настырное мозгоимательство, все эти истерические “борьбы” то против израильских агрессоров или глобального потепления, то в защиту веками страдающего гейства ли, женства, негритянства ль — все они основаны на дешёвом, но популярном актёрском приёме «переиродить Ирода» (помните Гамлета?). Популярном, поскольку поначалу он неизменно успешен. И всякий раз, дабы отсутствие умного дела или дельной мысли замаскировать, замылить — приходится что-то такое эдакое замутить. Но “эдакое” быстро приедается, исчерпывается, выгорает — ибо пусто. Что ещё вчера шокировало, сегодня скуку навевает… И что дальше? А дальше… тут коли начал, уже не остановишься — нагнетать дальше. «Больше ада!» А ещё дальше? «Ещё больше!» А в конце-то что?..
А в конце… Стронул камешек, другой — лавина покатила. Беда “гиперболизаторов” в том, что они плохо знают историю: лавина эта никогда не останавливается на жирондистах, но всегда докатывает до якобинцев, не Керенским завершается, но Лениным. Так что, в конце… «свобода вас примет радостно у входа» на зону…
А так хорошо начиналось!..
Как же сбывать тараканий порошок?
Право силы или сила права?
По моему убеждению, в отношениях между народами (странами) действенно одно право — право силы (“iure hastae”). Кто сильнее, тот и прав. Почему же с древнейших, доисторических веков столь значима и работоспособна сила права (“pacta esse servanda”)? Мой ответ: потому что невозможно, ненужно, непосильно — ежеминутно применять силу. Куда как удобнее на какое-то время (на промежуток между войнами) договорится соблюдать некие правила и соглашения, которые институализируют (во какое умное словцо ввернул!) результаты предыдущей драчки. Такое рациональное поведение наблюдаемо даже у братьев наших меньших: вот в стае павианов утвердился альфа-самец; теперь у него есть время спокойно насладиться плодами победы и покрыть самок; молодые самцы покамест злобно щерятся на краю поляны, но к гарему не приближаются, довольствуясь утехами крепкой мужской дружбы. Проходит время… старый самец ослабел, молодняк вошёл в силу и… происходит смена национального лидера. Так вот, в промежутках между поеданиями любимых руководителей в стае торжествует сила права…
Племена Мумба и Юмба периодически ведут кровопролитные войны за передел долины с богатой рыбой рекой. Но они не воюют непрерывно и каждодневно: уже их далёкие, поросшие густой шерстью но с красными голыми задницами предки поняли, что нужны передышки, дабы покрыть самок и сделать кой-чего по хозяйству. Однако, как быть, если героический мумб столкнется в лесу с не менее героическим юмбом. Драться? Опять воевать, когда верши для рыбы ещё не чинены, да и сами поизносились так, что нaбедренную повязку приличную не найдёшь срам прикрыть. Хорошо, что нужды в войне покамест нет, вожди обоих народов торжественно заключили очередной вечный мир, по случае чего покурили из одной трубки травки и совместно съели аппетитно подрумяненного на вертеле миссионера, так удачно случившегося в этих местах с проповедью слова Божьего. Так что сейчас, при торжестве силы права, конфликты будут улажены юридически, путём подачи надлежаще оформленных жалоб, силами опытных шаманов, которые по записям на рогах священного оленя или шкуре не менее священного тюленя определят границы охотничьих угодий и выявят нарушителя конвенции…
Проходит время… У мумбов народилось и выросло много молодых воинов, которым нужны скво, а юмбы, по слухам, совсем захирели, что и не удивительно для этих моральных вырожденцев, позабывших святые традиции истинного мумбославия. А ещё стало доподлинно известно, что нагло попираются права мумбоговорящих скво, преступно отданных прежним пьяницей-вождём в вигвамы звероподобных юмбов вместе с излучиной реки, где на белом песочке отмели так славно бывало греться на солнышке. Греться, оно конечно, можно и сейчас, но саднит сознание, что песочек — не наш, а юмбовский. Так что, защитить наших сестер с приплодом, вернуть нашу народную здравницу-излучину — долг каждого, в ком бьётся сердце истинного мумба, а на причинном месте наколот наш священный двухголовый олень, а не ихний поганый трёхзубый тюлень. Тем паче, что несём мы защиту нашим молодшеньким братьям-юмбам, попавшим по присущему им неразумию (без нашего-то отеческого руководства), под коварное влияние проклятых заморских миссионеров. «А посему, — мудро заметит, украшая свой нос бедренной костью врага, очередной бессменный национальный лидер, — никакой договор не стоит шкурки водяной крысы, на котором он записан». И будет прав!
Право силы — сила права — право силы — сила права… etc. Вот универсальный алгоритм сосуществования народов. И в моих словах нет ни грана издёвки. Дипломатия, международнoe право — это важнейший, необходимейший инструмент, практикуемый племенами, народами и странами с древнейших, доисторических времен. Основан он на способности людей (и не только людей, но даже и животных), на способности к моделированию, к проигрыванию ситуаций в уме, вместо затратного их исполнения в натуре. Эта замечательная способность позволяет, всласть навоевавшись, зафиксировать (на шкурке водяной крысы, на Бехистунской скале, на пергаменте, или в PDF-файле — не суть важно) соотношение сил, некий сложившийся консенсус, и далее какое-то время жить без драки, без войны, разруливая противоречия путем моделирования: разыгрывания виртуальных сражений, оценки их результатов, взвешивания вероятных потерь и приобретений и… как результат — принятия решений на основе оформленных в договоры разговоров опытных шаманов, пардон, дипломатов. Дипломатические, договорно-правовые отношения со времен палеолита, конечно, претерпели изменения: к столу подают уже не подрумяненного миссионера, а фуагру, пьют шампанское, а не напиток из пережёванных и ферментированных слюной скво клубней маниоки. Что ещё? Компьютеры вот появились, всякие лаптопы, айпэды. А в остальном…
Не подумайте, что я отвожу дипломатии, международному праву какую-то вспомогательную, техническую роль. История полна примерами, как слабейший получал бенефиты благодаря искусству своих гениальных дипломатов, и примерами, как заведомо сильнейший получал дырку от бублика благодаря тем высокородным бездарям и почтенным идиотам, которых он назначал своими дипломатами. Дипломатия — высокое искусство, способное на многое. Но не на всё. Те, кто занимался прогностикой, анализом рисков, знают, что точность прогноза неизбежно снижается с течением времени, что хорошо экстраполируются гладкие, непрерывные процессы, а вот с разрывными, со всякими сингулярностями да бифуркациями — эх! такая засада… Политика, право, дипломатия — рациональные инструменты регуляции жизни людей, хороши до поры, пока не случаются иррациональные, непредсказуемые события: катаклизмы природные или религиозные, революции социальные или технические. Какое-нибудь изобретение седла или тысячелетием позже — стремени к седлу напрочь перекраивают политическую и этническую карту Евразии. Моры, эпидемии (и даже медленные демографические процессы), т.е. резкое (и даже плавное) изменение численности, сиречь силы участников игры нарушают динамическое равновесие… История знает долгие периоды мира, но не знает вечного мира, знает успешные, долговечные политико-дипломатические конструкции: Утрехтский мир, Венский конгресс, Версальскую систему, но не знает вечных конструкций.
Вот и в нашем случае…
Еврееведческая антропология
Сколько мне приходилось читать в Сети бесконечные “еврееведческие” дискуссии. И постоянно приходил на ум известный анекдот про Вовочку. Тот, где учительница ругает его за сквернословие и говорит: «Нет такого слова!» — «Как же так, — недоуменно вопрошает отрок, — жопа есть, а слова нет?» Так вот, в теоретизировании я не силён, но вспомню два случая.
Сперва «pro».
Это было в первые недели моей жизни в Торонто. Из транспортных средств я обладал только своими двоими и бодро шёл по тротуару с закупленным провиантом в рюкзаке и (всё в рюкзак не влезло) в авоське. Как вдруг рядом тормозит очень старая (в смысле дизайна) и очень шикарная машина, вся в сиянии хромированных финтифлюшек. Окно опускается и очень старая и очень шикарная леди вся в бриллиантовом сиянии спрашивает меня… О чем?.. Отдельные слова понятны: Bayview — название улицы, но другие… А потом, интонация, построение фразы… ну убей меня, не понимаю. Впрочем, в первые дни в Канаде я сделал пренеприятное открытие, обнаружив, что английский язык, который я так старательно штудировал несколько лет перед отъездом, он… не совсем тот английский язык… Ну так вот, стою и мучительно пытаюсь понять. Дама повторяет вопрос и вдруг — не может быть! — меня осеняет, что… — быть этого не может! — что говорит она на идиш. От изумления я восклицаю:
— Идиш!
И будто дождавшись от меня звукового сигнала, она переходит на английский. На прекрасный, чётко артикулированный, абсолютно понятный английский, на каком говорят только дикторы TV да старые белые (извините за неполиткорректность) леди. А больше — никто…
Сразу всё выясняется. Ей нужно в дом по такому-то адресу, а она никак не может попасть, всё время промахивается. Инструкцию ей дали очень информативную, что-то типа «свернуть с улицы Bayview вправо около синагоги». Тот, кто знает, сколько там синагог… Но к моей гордости, я нужную ей улочку знал (совершал пешие походы по окрестностям) и смог ей объяснить, как добраться. Под конец спросил:
— Почему вы сперва обратились ко мне на идиш?
— Но вы же оттуда (from there)!
— Верно. Нo там уже никто не говорит на идиш.
— Да… Это очень печально.
— А вы?
— Я нет. Я родилась уже в Канаде. Мои родители…
Вот такой разговор… А теперь другой случай. Спустя несколько лет и слегка (совсем чуть-чуть) юго-восточнее. Это вроде будет как «contra».
На улице York Mills недалеко от пересечения с Don Mills был иранский ресторанчик и небольшая лавка при нём. Там я покупал кефир (исключительно вкусный) и рис (весьма качественный и дешёвый). И вот как-то раз жду своей очереди (покупателей там никогда не было больше пары человек) как вдруг из внутренней двери появляется старик. Явно — отец хозяина. Он смотрит на меня и… обращается ко мне на фарси. Я качаю головой и по-английски отвечаю, что не знаю фарси. Он продолжает говорить. Тон повышается. Я повторяю, что дескать, не понимаю. Старик тычет в меня пальцем, кричит и сам переходит на ломаный английский. Из его гневной тирады я узнаю, что позорно быть отступником и отрекаться от языка предков, что он ещё может простить мальчишек, родившихся здесь, но чтоб седой мужчина так нагло врал, что он не знает родной язык… Shame! Позор!.. Тут наконец появляется испуганный хозяин (он отлучался за товаром), хватает отца и насильно уводит вовнутрь (я слышу, как тот продолжает бушевать). Потом возвращается, долго извиняется, говорит про “альцхаймер”. Я сочувственно киваю головой, покупаю этот чёртов кефир. Подавая сдачу, хозяин магазинчика интересуется:
— А что, вы действительно совсем не знаете фарси?..
Самое смешное, что старик не так уж был неправ. Мой пра-пра-пра-прадед перебрался в Российскую империю из Ирана во время русско-персидской войны 1820-х годов. Поселился в Западном крае, но… местные евреи хоть в общину и приняли, отдавать одну из своих дочерей за его сына не пожелали. Пришлось бедолаге ехать за будущей невесткой аж в Дербент. И эта практика (невестка из Дербента) продолжалась и продолжалась, несколько поколений, пока мой дед уже при советской власти, в 20-е годы её не прервал, женившись на девушке из ашкеназов, моей бабушке… Наверное, какие-то характерные черты “морды лица” мне передались. Так или иначе, я сам во времена, когда в Иране был Ахмадинежад, как увижу на экране тогдашнее иранское руководство, так вздрагивал. Там в окружении был один генерал (самая тупая рожа изо всей, не обезображенной излишним интеллектом компашки), так вот он — копия я! Ну, то есть, я — лет на двадцать меня моложе. Эдакий брат-близнец, поотставший на машине времени…
Вот такая, значит, антропология.
Под дождём
Я всегда хожу за продуктами пешком через лесопарк. Миля туда, миля с рюкзаком обратно — как раз моя порция спортивных нагрузок. Но в тот день мне надо было зайти куда-то по делам (уже не помню точно, но в какой-то офис), поэтому я оделся соответственно. Потом, покончив с делами, подумал, что коль я недалеко от магазина, то могу и отовариться. А как потом всё буду тащить без рюкзака — не подумал совершенно. Ну вот, вышел из магазина с гроздьями пакетов в обеих руках. А тут ещё и ливень вдруг пошёл (у нас в Торонто это в порядке вещей). Пока добрался до входа в парк — уже промок в своем костюмчике. Что делать? Идти через лесопарк — вымокнешь до нитки, а главное — можно и не пройти, там при хорошем дожде речка выходит из берегов и превращается в страшноватый такой поток. Ехать на общественном транспорте? Четырьмя автобусами, не меньше часа (пешком миля, транспортом шесть). Ой!.. А на такси, так кэша как назло нету (это было ещё в те времена, когда таксисты не имели нынешних wireless терминалов для кредиток). И вот, пока я так размышляю, рядом останавливается такси. Водила — ортодоксальный еврей, в кипе, чёрном лапсердаке, с пейсами и бородой — открывает дверь и приглашает внутрь. Я говорю:
— У меня наличных нет.
— Не беда, куда ехать?
Я сказал. Он:
— Ты еврей?
— Да.
— Вот и хорошо, через три дня отдашь долг.
— ?
— В этот шабат Мошиах точно придёт. И мы все, евреи, встретимся за столом в Иерусалиме. Впрочем, тогда деньги уже будут не нужны…
И вот, всю дорогу он с жаром и абсолютной, неколебимой убежденностью рассказывал мне, что в этот шабат Мошиах придёт обязательно…
Мошиах не приходит и немолодой уже дядька садится за руль и всю неделю вкалывает, кормит свою немаленькую (by definition) семью, ожидая прихода Мошиаха…
Не мой это путь, но что-то согревающее душу в нём есть.
Случай в автобусе
Расскажу, что приключилось со мной в автобусе, ехавшем по улице, проходящей через несколько еврейский районов, строго ортодоксальных и не слишком (для земляков: Bathurst Street). Было ещё по-зимнему холодно и кое-где лежал снег. В автобусе на передних сиденьях, обращенных друг к другу, сидели: на одном — старый еврей в широкополой шляпе, с белой густой бородой, контрастировавшей с его чёрной одеждой, и внук — тоже в шляпе, естественно, без бороды, но с завитыми колечками пейсиками; напротив сидели две религиозные еврейки, явно мать и дочь, одетые очень скромно (это важно для дальнейшего рассказа) — в длинных чёрных юбках, в чёрных же плотных, широкополых полупальто (или куртках), на головах у обеих — чёрные косынки. На коленях у молодой был примерно годовалый малыш, который ни секунды не сидел спокойно, но беспрерывно вертелся ужом, канючил, капризничал и совершенно недвусмысленно рвал мамину одежду, требуя грудь. По виду молодой мамы было видно, что сынок её что называется “достал” — ни днем, ни ночью покоя — лицо измученное, бледное, с красными пятнами и чёрными кругами под глазами от хронического недосыпа…
Ну ладно, дальше сидели несколько мужчин и женщин неопределенной этнической принадлежности. Затем подросток китаец, громадный, как банковский сейф. В Китае китайцы и вправду маленькие и щупленькие, а в Канаде вырастают, будь здоров. Этот был, если бы встал, под два метра и его ноги просто не помещались в тесном пространстве перед сиденьем: одну он, бедняга, подтянул к подбородку, а другую — громадную ножищу — вытянул вдоль прохода (никому, впрочем, не мешая). Но при столь внушительных габаритах, если взглянуть на лицо, становилось понятно, что мальчику лет 14—15. В ушах, естественно, — наушники, из которых доносилось то, что его сверстники считают музыкой, а я бы назвал грохотом и скрежетом кузнечно-прессового цеха. Но, о вкусах не спорят. Дальше сидели несколько филиппинок и наконец, стоял в проходе я. Такова диспозиция.
Едем. В автобус входит новый пассажир: маленький, аккуратненький шибздик, в плаще, застегнутом на все пуговицы, в шарфе без единой складочки, гладко выбритый, с узкой аккуратной щёточкой усов, в очках в стальной оправе, за которыми поблескивают немигающие, стального цвета глаза… Зашёл и встал, осматривая салон. И поверите ли, увидав его, я почувствовал, что что-то должно случиться…
Тут беспокойный малыш перешёл с канюченья на полноценный рёв. Бедная мать украдкой оглядывается и, быстро распахнув полу своей куртки, достаёт грудь, суёт малышу и тут же запахивает его полой. Всё это за секунду, я ничего не увидел, но если бы кто-то очень внимательно следил, то на мгновение смог бы, вероятно, заметить мелькнувшую женскую грудь…
Следил и заметил.
— Блудницы! — раскатилось громоподобно на весь автобус. — Блудницы! Распутницы! Оголяются дабы возбуждать вожделение мужское…
Он гремел и метал громы и молнии аки древний пророк, что подчеркивалось архаично-книжным языком, словами вроде “harlots”, каких я никогда на улице не слышал. Наконец, смолк и все в салоне молчали, а бедная “блудница” (которая если и могла у кого «возбудить вожделение», то только у этого полоумного недомерка) со своей матерью испуганно втянули головы в плечи. И только малыш явно наслаждался — громко и смачно сосал, аж постанывая от удовольствия.
Меж тем блюститель нравственности двинулся по салону и горящий взор его наткнулся на подростка китайца.
— Вот! — загремело, — вот они, результаты разврата! Вытянул ногу и не думает, что кто-то может споткнуться, удариться головой и умереть…
Китайчонок недоуменно поднял глаза.
— Он даже не слышит, что я говорю! — гром перешёл в визг. — Никакого уважения к старшим!..
Кипя возмущением двинулся дальше по проходу. А я (вот незадача!) подумал, что он намеревается пройти в конец салона, где были свободные места, и освобождая ему путь, отступил в сторону двери.
О-о-о, нет! Он направлялся именно на выход и получилось, что я загородил ему дорогу. Автобус уже начал притормаживать у остановки, я проворно, как только мог, отпрянул, но было уже поздно. В меня вперился взгляд безумных немигающих глаз на трясущемся, побелевшем от гнева лице. Пальцем он стал барабанить по двери, где было написано, что надо де освобождать проход.
— Читать! — буквально заверещал он, спустившись с громового баса до свистящего фальцета, — читать надо учиться! Стыдно с седой головой не уметь читать! И если случится авария, и люди не смогут быстро выйти, и погибнут, то вина падёт…
Автобус уже остановился и двери уже были открыты, а он всё свистел и шипел, пятясь задом уже выбрался из автобуса, но продолжал свои инвективы, размахивая перед моим носом указательным пальцем. И тогда я…
Я не могу объяснить, почему я это сказал. Получилось как-то, вырвалось само собой. Да, конечно, поразмыслив потом, я нашёл логические объяснения. Остановка была около еврейского общинного центра (Prosserman Centre), где никакого жилья, никаких бизнесов, ничего, кроме этого центра не было и выходящий из автобуса непременно направлялся туда. Ладно, пусть так. Но из этого факта никак не следует знание идиша. А самое главное, я-то идиш совсем не знаю: дома на нём не говорили, иногда слышал в детстве, когда ходили в гости к бабушкиным родственникам на киевский Подол. И что я полвека назад мог запомнить?.. Ладно, всё это рассуждения, а тогда, в то самое мгновение, когда гнидёныш шипел на меня, размахивая перед моим носом указательным пальцем, я вдруг ответил:
— Киш мир ин тухес, шмекеле!
И… он замолк мгновенно, как будто пультом выключили звук. Рот его продолжал открываться, но не издавал ни звука. Он понял! Он понял!! Он понял, чтó я ему сказал, вплоть до мне самому непонятного слова “шмекеле”, которое неведомо как из меня вырвалось, но я по его реакции сообразил, что вырвалось правильно, по адресу. Для закрепления урока я сунул ему под нос свой вытянутый средний палец. Дверь закрылась. Автобус поехал, а он остался недвижно стоять на остановке. Я оторвал от него взгляд и повернулся спиной к двери…
Меня ждал триумф!
Старый еврей, о котором я думал, что он погружен в свои мысли и ничего не замечает вокруг, всё прекрасно примечал. Наши глаза встретились, он лукаво улыбнулся и обозначил аплодисменты — легонько похлопал кончиками пальцев. Лица несчастных «блудниц» лучились благодарностью. Ещё несколько человек неопределенной этнической принадлежности оказались таки да, поняли и давали мне понять, что поняли. Мало того, наш водитель выставил в проход руку, сжатую в кулак с поднятым вверх большим пальцем, — жест, не требующий расшифровки. Юный китаец смотрел на меня с серьёзным уважением (и я не без самодовольства подумал, что стану сегодня героем подростковой компании), филиппинки одобрительно улыбались. Стоп! Но они-то как? А они сидели близко к двери и, даже не поняв сказанную фразу[i], наверняка видели мой палец. Весь перегон до следующей остановки, пока не вошли новые пассажиры, я грелся в лучах славы. Видно блюститель нравственности регулярно ездил этим маршрутом и всем успел осточертеть. Но, человек с явными нарушениями психики, явно криминальных деяний он не совершал. Замученные политкорректностью канадцы сами связываться не хотели, однако, были искренне рады, когда кто-то осадил мудака…
Вот такая история. Мораль которой: слухи о смерти мамэ-лошн[ii], пожалуй, преувеличены.
И ещё случай
Ехал я как-то в автобусе. Прямо напротив меня сидело некое панк-существо неопределённого пола: чёрная кожаная (это при жаре-то 30°C) куртка, джинсы с нарочито неровно оторванными ниже колен штанинами и выдранными на коленях и бёдрах лоскутами ткани, кеды не просто расшнурованные, но ещё с дополнительно привязанными и волочащимися по полу пучками шнурков, словно приглашающими на них наступить, сверху чернильно-фиолетовая копна волос с ядовито-зелёными прядями и мордочка, сплошь издырявленная пирсингом. Особый шарм физиономии придавали торчащие по углам рта накладные “вампирские” клыки, похоже, страшно неудобные, заставлявшие держать рот полуоткрытым. Но чего не сделаешь ради красоты… По отсутствию растительности на щеках я заключил, что это скорей девица, чем парень. Лет эдак шестнадцати. Тут у существа зазвонила мобила и моё предположение подтвердилось: оно заговорило высоким девичьим голосом. Ну вот, едем…
Тут в автобус входит ослепительной красоты пышнокудрая мулатка. Явно, родом с Карибов: у африканских женщин, даже совсем молоденьких, нередки фигуры, не отвечающие нашим представлениям о женской красоте — с изогнутой, будто лебединая шея, спиной и утрированно тяжёлым задом. А вот буйное смешение рас на островах Вест-Индии дало великолепные плоды. Во всяком случае, вошедшая в наш автобус юная красотка, ещё по случаю июльской жары не сильно обременённая одеждой, была так сногсшибательно хороша собой, что все сидевшие, от молодых прыщавых щенков до старого пса, вашего покорного слуги, уставились на неё, глотая слюни. Красавица прекрасно понимала свою власть и наш немой восторг ей явно нравился: она не стала садиться, хотя в салоне были свободные места, но стала аккурат на фоне фиолетового чучела, создав себе особо выгодный контраст. И в какой-то момент я понял, что с чучелом не всё потеряно: её мордочка досадливо кривилась, она видела, как пожирают глазами стоявшую рядом с ней девицу; а ведь она тоже девица, но на неё никто так не смотрел. Пройдёт время и извечное женское желание быть желанной пересилит подростковый экстремизм. А там вступит в права взрослая жизнь со своими радостями и заботами, не до накладных клыков станет…
Однако, для какой-то (небольшой) части популяции пубертатный эпатаж не проходит с достижением зрелости, становится чертой натуры. Думаю, жителям американских городов приходилось видеть пожилых хиппи. Пожухлые дети-цветы с потными лысинами-подсолнухами в венчике реденьких, поштучно укладываемых на плечи волосёнок. Жалко их. Впрочем, обрюзгшие, обросшие седой шерстью, вислобрюхие старые байкеры ничуть не красивше. Всему свое время… Но пока они молоды, кровь бурлит, энергия просит выхода, а головёнки по большей части пустоватые, тянет их искать на свои задницы приключений: против чего-то там (неважно чего) протестовать, за что-то там (неважно что) выступать, тусоваться, дразнить старших, заголяться или напяливать лохмотья, отращивать метровые гривы или брить головы налысо, прилюдно совокупляться, курить травку, сидеть в палатках на городских площадях и парках, орать, дудеть на вувузелах, мусорить, разрисовывать стены из баллончиков, ломать и портить всё вокруг. Неопрятные, неприкаянные юнцы и юницы, непременно считающие себя непонятыми талантами, непризнанными творцами нового мира.
Порой и впрямь выходит из них кто-то одарённый. Как писала когда-то Валерия Новодворская:
«… из группы футуристов, шлявшихся по проспектам с морковками и в желтых кофтах, остался в памяти и в книгах один Маяковский».
Можно крепко поспорить, что не один Маяковский, а два-три десятка блистательных имён, вошедших в анналы русской культуры. Но и то правда, что от большинства, от остальных, бесталанных, бесплодных, безымянных остаются только желтые кофты, фиолетовые патлы… Однако, как бы нам, “нормальным” обывателям, ни были они неприятны, противны, отвратительны, они — люди, наши сограждане и наши дети. И имеют те же права, что и мы. Обязанности тоже (хотя обязанности — это как раз то, что им сильно не по нраву).
Головная боль с бунтующей молодежью преследует старших во все времена. И во все времена опытные старые мерзавцы обольщают, используют как расходный материал наивных молодых. И так же во все времена циничные подлецы при власти (либо рвущиеся к оной) распаляют взаимную неприязнь поколений для своей выгоды.
Никак не поклонник я популярного поныне еврейского проповедника времён Второго храма, но слова его насчёт тех, кто «прельщает малых сих» мне по нраву: «мельничный жернов бы им на шею да в воду»…
O шкале поэтической одарённости
Попалась мне как-то на глаза советская писательская табель о рангах. От «величайшего» и «гениального» до «положительно упомянутого» и «хорошо знающего быт водников». Да, насчёт «быта водников» — это прелестно. Но в шкалу укладывается не всё, точнее, не все пишущие. Эммануил Казакевич, создатель табели, рассматривал только положительную полуось шкалы. «Хорошо знающий быт», к примеру, программистов — это я. И нас таких — миллионы. Просто, мы избавляем человечество от чтения той тягомотины, что могли бы сочинить, но из милосердия не сочиняем, или пусть даже сочиняем, но не тщимся публиковать. Однако, есть сотни, тысячи, а посмотришь в Сети, так кажется, что сотни тысяч таких, что и сочиняют, и публикуют. Как-то надо их ранжировать, отделяя унылое говно от не совсем унылого и даже в чём-то самобытного. Речь идёт о продлении оси в зону отрицательных значений. Помнится, генерал Лебедь говорил: «дурак — это не отсутствие ума, это ум такой». Аналогично: это не отсутствие дарование, это дарование такое.
Итак, вот она, шкала: абсолютный гений (ну, чтобы не было споров, скажу: Пушкин), потом со всякими эпитетами (крупнейший, выдающийся, замечательный, известный, видный, заметный), потом просто талант, дальше идут обычные люди, ямб от хорея отличающие, но не имеющие привычки выстраивать слова в столбик. Примем это состояние за ноль по шкале поэтической одаренности. Но ось, она длится дальше влево в область отрицательных величин. Среди которых, по аналогии, выстраивается своя градация: без эпитетов, с эпитетами (изрядный, круглый, полный, законченный, редкостный) и так далее, вплоть до высшей меры, соответствующей в своём роде гениальности. Если к этой оси абсцисс присовокупить ось ординат и засекать на ней частоту встречаемости в природе носителей соответствующих дарований, уверен, получится всем известное шляпоподобное гауссово, сиречь нормальное, распределение: нас бездарей (т.е. без дара, не удостоенных дара) будет в центре больше всего, а по краям совсем «мало избранных, счастливцев … единого прекрасного жрецов». Так вот, я что хочу подчеркнуть: по обоим краям, график симметричен…
Но это — общетеоретические рассуждения. Подкреплю примером.
Был у моего отца друг. Замечательный человек, главный хирург областной больницы скорой помощи. День за днём стоял он за операционным столом и резал, вправлял, зашивал. В немаленьком городе (плюс область), где без конца что-то строилось, возводилось и монтировалось, где полно было с утра пьяных работяг, условно-досрочно освобожденных и расконвоированных, где постоянно — драки, поножовщины, несчастные случаи — работы хирургу хватало. А он был действительно выдающийся врач, звали его не раз в Киев, но нет, предпочитал родные места. Можно понять, как этот местный патриотизм ценило начальство, тем паче, что и их самих, и жён, и тёщ, и детей их он тоже лечил. На пару лет младше моего отца (война его не зацепила), сын колхозника, украинец, с идеальной анкетой, был он, разумеется, и членом бюро обкома, и депутатом, и орденоносцем. Но оставался при этом добрым, щедрым, весёлым, скромным человеком. Всякая советская шелуха к нему совершенно не прилипала, как, впрочем, и противоположное — серьёзные разговоры о политике, проблемах страны, о диссидентах и отказниках. Тут он заметно скучнел, утыкался в тарелку, сосредоточенно жевал, а потом начинал травить свои хирургические байки, переводя разговор в привычное русло. Был он непревзойдённый рассказчик, с замечательной колоритной украинской речью и тонким юмором, большой ценитель дружеских застолий и пикников на природе. Говоря много и любовно о “горилочке”, он, как я примечал, выпивал первую рюмку, а потом мог весь вечер поднимать вторую, слегка лишь пригубливая. Здесь у него была полная солидарность с моим отцом, как и в любви хорошо, много, со вкусом поесть. А ещё был он страстный, самозабвенный охотник, рыболов и грибник. В последнем, в страсти к мало популярной в те времена в Украине “третьей охоте”, тоже была их с отцом общность интересов.
Не могу не вспомнить хотя бы пару его баек. Впрочем, какие это байки? Зачем выдумывать что-то, когда жизнь ежедневно доставляет тебе в операционную такие сюжеты, что в жизни не придумаешь. Вот он, пластая на тарелке здоровенную отбивную, рассказывает:
«Привезли вчера дурака с гантелей во рту… Да-да, самая настоящая гантель, чугунная, тяжёлая. Она же отлита в виде двух таких шаров с ручкой-перемычкой между ними. Так этот дурень руками один шар придерживает, а другой — во рту. Как такое приключилось? Сами не понимают. Сидели, пили, засовывали на спор лампочки в рот. Ну, это дело при некотором навыке нехитрое (только вы не пытайтесь, навык нужен). Выпили ещё. Один говорит: что там лампочки, я гантелю засуну. Да, ни в жисть. А вот спорим… Что интересно, анатомически, то есть, по диаметру шара, сделать такое невозможно. Но смотрю, вот она — во рту. И что мне теперь? Это ж не лампочка, не разобьёшь. Пилить, как Шура Балаганов?..»
Не помню уже, за давностью лет, медицинских подробностей, как доктор спас дурака. Точно, не резал, как-то вывернул ему челюсть, а потом вправил обратно. Это ещё безобидная, бескровная история. От других рассказов хирурга меня мутило: все эти отрезанные, оторванные конечности, исковерканные тела и в большинстве, в подавляющем, абсолютном большинстве случаев причина несчастья — глупость. Невероятная, уму непостижимая, в голове не укладываемая настолько, что вызывала, при всём ужасе, смех…
Расскажу ещё одну историю, нестрашную и незатейливую. Слово доктору:
«Дежурство выпало, ой, как уже давно не было — один за другим, полсуток простоял в операционной. Даже перекусить не было времени. Только под утро поток схлынул, неотложных нет, пойду-ка, думаю, во двор, поем. Присел на травку зелёную, туфли снял, ноги отдыхают. Развернул пакунок, что жинка дала, поел, морсу клюквенного попил, и так меня разморило, что и заснул там… Просыпаюсь, сестра трясёт — скорей, мол, привезли с травмой, истекает кровью (не буду подробности). Ну, побежал как был босый. Работаю. И чувствую, что у меня в паху, ну, и не в паху даже, а… сами понимаете где, шевелится, ползает. И так же щекотно, что мочи нет. Пока спал, видать, залез. А что делать? У мене обе руки заняты. При операциях, не секрет, стоишь по шесть-восемь часов, попи́сать-то надо — в посудину, сестричка помогает. А тут дело деликатное. Говорю: девонька, ползает клятый муравей, помоги, рыбонько, закатай, только не рукав… Спасли меня девчата, изгнали зверя»…
Всё хорошо было у доктора, кроме… Кроме, как вы поняли, ещё одной страсти. Мнил он себя поэтом. Писал длиннейшие рифмованные трактаты на темы охоты, рыбалки, разделки дичи, копчения рыбы, сбора и засолки грибов. Читать это кошмар было, разумеется, невозможно. Но и разубедить бедного автора — тоже. Отец мой пытался, говорил ему, дескать, в украинской словестности отсутствует жанр, что в русской блистательно представлен “Записками об ужении рыбы” и “Рассказами охотника” Аксакова, “Записками охотника” Тургенева, “Третьей охотой” Солоухина, творчеством Пришвина и Бианки. Ты же, говорил отец, всё это прекрасно знаешь, любишь, литературным талантом не обделён — пиши, но только, Бога ради, прозой. Сколько есть в Украине охотников и рыбаков — будут они твои книги раскупать, но не поэмы же… Бесполезно.
Уважая заслуги доктора, местное начальство помогло ему вступить в областную организацию украинских писателей. Там ждали беднягу сплошные огорчения. Доктор, будучи сам человеком незлобивым, независтливым, привыкшим, что все его привечают и лелеют (а как ещё могут относится в городе к хирургу, спасающему жизни?), здесь попал, как сам он говорил, в змеиное кубло. В террариуме мастеров пера творцы областного масштаба плели интриги и готовы были друг друга растерзать, глотки выгрызть и очи выесть. Доктор был в шоке. Одна тоненькая книжечка стихов крохотным тиражом у него вышла. И всё. Лимиты, очередь на публикацию… Только в девяностые, когда доктор вышел уже на пенсию, издал он за свой счёт несколько толстенных фолиантов. И конечно, подарил отцу с дарственными надписями. Была тяжёлая проблема, когда родители собрались уезжать. Тащить эти кирпичи в Канаду? А выбросить, как отец говорил, сердце сжимается — будто молодые годы свои выбрасываешь. Кому-то он передарил их. Из всего циклопического творчества доктора осталось в памяти несколько строк:
Заєць це дуже кмітлива тварина
Часом розумніша, аніж людина.
Ось він, біленький, по снігу стрибає
Від краю поляни до іншого краю…[iii]
Говорят, мера талантливости текста определяется тем, насколько легко можно его спародировать. Гениальность, как и то, что соответствует гениальности на противоположном краю шкалы, не пародируемы. Стихи доктора повторить-стилизовать легко. А вот, довелось мне в жизни встретиться с талантом куда более могучим… и сразу вспоминаются строки, что сидят в голове уже лет сорок и не выгонишь их оттуда…
Был, значит, у нас на работе завхоз. То есть, снабжением немаленького проектно-конструкторского и пуско-наладочного предприятия (да ещё и ВЦ при нём) занималась целая группа — дело нешуточное. А Матвей Мотелевич был пожилым заслуженным ветераном. Отправить его на пенсию у начальства рука не поднималась и посему занимался он снабжением конторы канцтоварами: всякими карандашами, ручками, резинками. То есть, хлопотал там, где урон от его неустанных хлопот был минимальным. Помню его хорошо: маленький, кругленький, с одышкой, вытирающий платком лысину и вечно куда-то торопящийся, он предавался порученному ему копеечному делу с той же пугающей страстностью, с какой его поколение комсомольцев-добровольцев крушило церкви и загоняло крестьян в колхозы. Был он, разумеется, участником войны (и не хухры-мухры, а командиром взвода разведки, куда угодил за знание немецкого, сиречь идиша), почётным экспонатом стенда «Наши участники ВОВ» и неизменным членом бюро, преданным делу партии целиком и полностью, от лысины до мозолей на пятках. На всяких торжественных собраниях ему доверяли произносить здравицы. Делалось это (думаю) не без умысла.
Вот Мотя вскарабкивался на трибуну, круговыми движениями вытирал платком лицо и голову и начинал: «Товарищи! В эту славную годовщину»… — дальше шла дежурная хренотень про советский народ, съезд и пятилетку, и наконец, кульминация шоу, ради чего его и выпускали, — «Слава нашей Партии! Слава великому Ленину! Слава, — голос его повышался, — великому продолжателю дела великого Ленина, архитектору наших побед, великому, — срывался в крик, — полководцу, генералиссимусу, учителю, другу, о-о-тцу… — из глаз катились слезы, голос, не в силах сдержать рыданий, всё невнятнее, — Йосы…фу… Ви-ви-виссарио-о-о… — из последних сил, почти беззвучным шёпотом, — Сталину»… Тут к трибуне подскакивали и плачущего Мотю уводили отпаивать корвалолом. Это было безумно комично, но не помню, чтобы кто-то улыбался — так жутко. Только секретарь партбюро (сталинист, сука гэбэшная) зло усмехался. Читалось на его роже: «Накось выкуси!» Официально здравицы Сталину не приветствовались, но какой представитель райкома посмел бы что вякнуть против такого гласа народного? От сердца, от всей души, «со слезами на глазах», да ещё фронтовик, да ещё и Матвей Мотелевич по пятой графе. Не придерёшься…
Был, разумеется, Мотя и страстным обличителем сионизма. Уже в перестройку, когда снова стали уезжать и уезжающих не то, что не гнобили, с неприкрытой завистью желали счастливо устроиться, лишь один Мотя демонстративно переставал здороваться и отворачивался. В перестроечные годы он как-то на глазах стал мрачнеть и сдавать. Вся эта гласность, публикации в толстых журналах, изменнические разговоры, которые никто не пресекал, всё это его угнетало, он вдруг начал болеть, ушёл-таки на пенсию и… умер. Семья немедленно, чуть ли не на другой день после похорон уехала в Израиль — документы, визы, всё давно было готово, словно ждали только смерти старика…
Перечитал написанное. Мрачный какой-то получился портрет. Вовсе я этого не хотел. Мотя был типичным советским манкуртом. Всё поколение наших отцов, за редкими исключениями, было таким. И не нам рисовать портреты чудовищ (пусть этим займутся лет через тридцать). Мы то знаем, что ум и слепота, милосердие и жестокость, хорошее и дурное уживались в этих людях, как и в нас, и во всех поколениях оно уживается… Мотю в конторе (хоть порой злились на него) искренне любили — был он такой заботливый хлопотун, во всём принимал участие, всё ему было нетрудно, всем что-то привозил, отвозил, доставал, передавал какие-то лекарства. Смешной, нелепый коротышка, задыхающийся, с неизменным платком в руке и допотопной кошёлкой в другой, не выговаривавший половину согласных и говоривший с неистребимыми интонациями еврейского местечка… Вспоминаю его с грустью…
И со смехом. Чего он только ни отчебучивал своим дурацким рвением. Считал святым долгом сберегать государственную казну. Это выражалось у него в том, что он экономил деньги на проезд в транспорте и где только мог — пёр пёхом. С этими чёртовыми канцтоварами по киевским горкам да в его возрасте — пешком! «Матвей Мотелевич, зачем? Трудно было сесть на трамвай?» — «Шесть копеек сегодня сэкономил» — торжествующе возвращал два неиспользованных трамвайных талончика. И хоть кол ему теши. При такой бережливости старался он покупать всё самое дешёвое. Обзванивал магазины, дожидаясь распродаж уценённых товаров. Конструкторы ругали его чуть ли не матом — он ухитрялся закупать карандаши, в которых графит превратился за давностью в алмаз, и они уже не чертили, но резали ватман. Закупал липкие ластики-резинки, оставлявшие на чертеже несмываемые и ничем не оттираемые ярко-бордовые следы…
Помню, однажды Мотя не поленился поехать аж в Боярку (киевляне оценят) и вернулся сияющий от счастья — закупил партию больших чертежных угольников на целых одиннадцать копеек дешевле, чем продававшиеся в “канцтоварах”. Когда их приложили к рейсшине и попробовали провести перпендикулярную линию… грянул гром. Все угольники (все до единого!) были под девяносто шесть градусов! Изготовила эти дивные инструменты некая артель слепых, перепутавших (как Василий Иваныч в анекдоте) прямой угол с градусами спирта…
Но и это ещё не самый цимес. Моте приходилось постоянно закупать шариковые ручки. Конечно, выбирал он дешёвые и гадкие, которые острыми гранями вреза́лись в пальцы, мгновенно засыхали и не писали. Ручки были со сменными стержнями, что вообще стоили копейка пучок, но Мотю всё равно угнетали суммы расходов и деятельный ум искал пути удешевления. И нашёл. Он связался с какой-то артелью на этот раз цыган, которые повторно заправляли стержни чем-то грязно-фиолетовым. Начинка эта безбожно текла и пачкала пальцы. Народ в результате переставал пользоваться казёнными ручками (не так уж скрутно купить самому), потребление их падало, экономия росла и Мотя блаженствовал. Но… счастье недолговечно.
Нашему директору где-то подарили ручку “Паркер” — роскошную, со съёмным анодированным колпачком. Он ею писал пока заряд не кончился. Ну, кончился и кончился, что теперь, плакать, что ли? На беду кончился он в тот момент, когда Мотя был у директора в кабинете. Он эту ручку взял, поехал к своим жуликам, те её “перезарядили”, а он назавтра вернул директору, со словами, что всё в порядке. Ну, в порядке, так в порядке, спасибо… Стоял знойный июльский день и даже директор был без пиджака, в белой рубашке… Я хорошо это помню, как раз проходил мимо приёмной, когда из кабинета раздался нечеловеческий вопль. Все бросились туда…
Нашим взорам открылась леденящая кровь картина. Директор, человек по натуре флегматичный, сдержанный и предельно корректный, стоял за столом и ругался, что твой боцман. На его белоснежной рубашке расплывалось огромное, от груди до пупа, фиолетовое пятно. Двумя пальцами он держал злополучный “Паркер”, с которого на стол капала фиолетовая жижа… Он всего-то поставил пару подписей, закрыл колпачoк, положил ручку в нагрудный кармашек и углубился в чтение какой-то бумаги, как вдруг… Вот именно, она не просто потекла, она низверглась ниагарой… А ему через полчаса ехать в министерство, домой переодеться уже не успевает. Ладно, другую рубашку ему нашли, с кого-то сходной комплекции сняли. Но вот беда, пятно въелось в кожу и жутко чернеет сквозь рубашку. Пришлось надевать ещё чей-то чужой пиджак и в нём париться… Директор в то лето на пляж не ходил, проклятый состав ничем не смывался и не оттирался. С перезаправками шариковых ручек было покончено навсегда…
Ну вот, я и подобрался к тому, ради чего затеял эту писанину: кроме всего, Мотя ещё был — поэт! Поэтический дар его был могуч и плодовит. Вся наша конторская стенгазета, кроме обязательной прозаической передовицы, заполнялась продуктами Мотиного творчества. Он был неутомим и откликался на все события в мире, стране, городе и в родной организации. При этом, стихи были не тяп-ляп, он работал над ними неистово и упорно, шлифуя слог и рифмы. Рифмы были особенной его гордостью. Снуя по сто раз на дню по лестнице, он всякий раз останавливался у стенгазеты (она висела на площадке между вторым и третьим этажами) и любовно повторял вслух последние слова строк с рифмами. Если кто проходил в это время мимо, Мотя весело подмигивал и говорил: «Не Пушкин, конечно»… и делал паузу, из коей как-то следовало, что уже с Лермонтовым его сравнивать можно… Некоторые строки до сих пор сидят у меня в памяти. Да вот, например:
Верные Ленинской Партии дочки и сыны
Для подвигов геройства все рождены!
К новым трудовым свершениям устремлены
И в соцсоревнование вовлечены!
Все трудятся на благо построения Коммунизма,
О производственной зарядке в 10 часов не забывая,
Для дальнейших трудовых успехов укрепляют организмы,
Чтоб пыша́ла здоровьем Страна Родная!
Ну что, способен кто повторить и спародировать это «чтоб пыша́ла здоровьем»? То-то же.
Моцарт и Сальери
Чем хороши интернет-форумы (когда не загажены), что в них, как на сцене, беспрерывно разыгрывается человеческая комедия (часто — фарс площадной, иногда — драма). Вот пьеса сыграна, самое время подумать о мотивах. Ну, не банальная же зависть, в самом деле, — её приводная пружина?.. Начну издалека, точнее — свысока…
Сколько действующих лиц действуют в “Моцарте и Сальери”? — Как это, сколько? Двое: Моцарт и Сальери. — А вот и нет! В начале первой сцены появляется ещё «слепой старик со скрыпкой», которого Моцарт привёл из трактира. Старик играет арию из “Дон-Жуана”. Помните, что дальше? Пушкинская ремарка «Моцарт хохочет» и такой вот диалог:
— И ты смеяться можешь?
— Ах, Сальери!
Ужель и сам ты не смеёшься?
— Нет.
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигьери.
Пошёл, старик.
— Постой же: вот тебе,
Пей за мое здоровье.
Приходилось читать, что эта пушкинская “маленькая трагедия” — о трагедии бездарности. По моему скромному разумению: отнюдь нет! Не говоря уж о том, что бездарность и трагедия — две вещи несовместные. Вот трое, один из которых бездарен и даже обездолен (слеп и нищ), но вполне себе доволен: хороший удался денёк, доброго господина позабавило моё пиликанье, он был ласков и дал денег, сейчас пойду в трактир, наемся от пуза и славно выпью за его здоровье… Никаких терзаний и трагедий. Как и на противоположной границе шкалы. Впрочем, что я говорю: гений вне шкал и границ, он — свободен от законов и мер мира сего. Что (добавлю еретически) освобождает его и от читательского интереса тоже, поскольку лишает личности. Остаётся восхищение Божьим даром, но интересен… по-настоящему интересен и трагичен Сальери… Вот он. Профессионал! Высокого ранга: «напряженным постоянством я наконец в искусстве безграничном достигнул степени высокой». А вот и источник трагедии: ранг, степень. Он — измеряем, ранжируем. Достиг высокой, но — степени. А гений — вне метрик и измерений, для него «условий нет» («затем, что ветру и орлу и сердцу девы нет закона… таков и ты»)…
Проекция гения на шкалу профессионализма может дать цифру и поменьше, чем у иного профессионала. И хорошо тому, кто не догадывается о существовании чего-то за пределами шкалы. Он может важно надувать щеки в полном душевном согласии с собой. Но горе тому (званому, но не избранному), кто — догадывается, знает о горнем мире, кому и не хватает-то чуть-чуть, самой малости, кажется — вот ещё усилие, ещё толика труда и… И ничего:
— О небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца, гуляки праздного?..
Итак, источник трагедии — в пограничном состоянии недо-Дара, недо-одаренности, когда человек в силах выглянуть из плоскости и увидеть объёмный мир, но вырваться из распластанности своей — бессилен… И тогда… И тогда на выручку приходит извечная утешительница всех страждущих. Зависть…
Ещё раз: пушкинская маленькая трагедия, она о ком и написана кем? — О Моцарте, Моцартом. Потому и трагедия. О Сальери, с его глухою славой… А мы тут о ком?.. Да если б нынешние… ладно, пусть будут музыканты — всерьез бы себя соразмерили… да нет же, не с Моцартом, вы что?.. с Сальери!.. большинству по-хорошему тут же пойти бы и удавиться. Тем не менее, все живы и почти все довольны: только некоторых корёжит. И то: не трагедия, но фарс. Однако, высокий образец задает архетип, поведенческий паттерн. Что проявляется хотя бы и в форме фарса. Важно ведь не абсолютное значение одаренности (да и нет такой меры измерить), а дельта между амбицией и амуницией: та самая малость, затравка, творческая потенция, что как недовес у вороватой продавщицы — судьбы. И не так уж важно копаться-узнавать: изначально ль её недоставало или с годами (как и всякого рода потенция) поубавилась, или в достатке было и раньше, и сейчас, а просто характер сволочной всё портит. Куда важнее, мне думается, трезво себя оценивать, памятуя, что главное — не длина… хм… ну, вы знаете, чем меряются…
А единственное, что в конечном счёте важно, — соответствие себе.
Васька и Фроська
Давным-давно, в шестидесятые, мы жили в провинциальном украинском городе. До Хрущева это была ещё по сути станица, но потом она быстро разбухла стройками “большой химии”. Частные домики, тихие улочки, засаженные абрикосовыми деревьями, так что к концу лета зелень травы скрывалась под желтым ковром «марельки»… всё это полусонное провинциальное очарование было сметено полчищами панельных пятиэтажек, а неспешные местные обыватели растворились бесследно средь нахлынувшего сбродного люда… Сколько перевидал я только в Украине таких вот уродливых скопищ дымящих заводов и одинаково-безликих “хрущёб” — якобы жилищ, якобы городов. «Ходят парубки с ножами, пахнет шипром с комсомолом». Да, точно так…
Наши соседи были людьми милыми и интеллигентными. Он, Васька — местный слесарь-сантехник, с утра сшибал рублики, окучивая краны и бачки, а после обеда был уже пьян и готов к подвигам. Его супруга Фроська была нашей дворничихой, подметала двор и активно участвовала в бурной светской жизни, этот самый двор сотрясавшей. Напившись, Васька начинал почему-то страшно ревновать свою благоверную. Были ли на то причины или нет — не ведаю. «Повсюду страсти роковые». Пусть за давностью лет это так и останется за кадром. Мы же… мы регулярно, примерно раз в неделю, слышали за стенкой крики достойной дамы, перекрываемые Васькиним рёвом: «Проститутка!»… — Бам. Тарарам. Звон посуды. — «Бл..дь!!»… — Грохот. Визг. И, наконец, кульминация. — «Коммунистка!!!»… Когда дело доходило до “коммунистки”, отец, досадливо морщась, откладывал газету, вставал и шёл наводить порядок. Васька его боялся и мгновенно затихал, а в нашей кухне возникала всхлипывающая, изрядно подранная “коммунистка” с испуганными детьми, Витьком и Надей — переждать, пока почтенный папаша не забудется пьяным сном…
Прошло время, мы сменили квартиру и потеряли из виду эту семейку. Дошёл как-то слух, что подросший Витёк “подломал” неумело киоск и “присел по малолетке”. Ну, да что это за новость для пролетарского города, где каждый второй работяга побывал если не на зоне, так на “химии”. Ерунда…
Минуло лет тридцать…
Раз приехал я навестить своих стариков. И сестра тоже приехала с той же целью. Ну вот, пошла она утром на базар, возвращается и говорит:
— Знаете кого я встретила? Надю!
— ?
— Ну, Надю! Фросину дочку… Иду по базару, смотрю — Надя. Она меня тоже, конечно, сразу узнала…
Меня всегда поражала эта способность женщин. Значит так: когда мы перебрались в другой район, сестре и той Наде было лет по десять. И вот, две сорокалетние женщины видят в толпе друг друга и мгновенно узнают… Ну, да ладно, дело не в этом. Сестра продолжает:
— Она меня тоже узнала. — «Ну, как дела? Семья? Дети? Родители?» — «Живы, спасибо. Вот, приехала навестить. А твои как?» — И тут она мне тако-о-е сказала, что у меня челюсть отвисла. Не поверите! — «Я, — говорит, — тоже в гости приехала. Из Израиля, — говорит, — мы же теперь евреи»…
Тут и у нас рты пораскрывались. «То есть… как это?» А вот так! Рассказала она сестре (а сестра нам) историю совершенно фантасмагорическую.
Витёк сидел в колонии для малолеток где-то в Средней Азии. А “откинувшись с зоны”, в тех краях и остался. Парень он оказался умный и ловкий. Одного раза ему вполне хватило, чтобы больше по дури на мелком воровстве не залетать. Связался он с тамошними цеховиками и мало-помалу вырос в “уважаемого человека”. А когда (уже в 70-е) почувствовал, что тучи сгущаются и можно снова сесть, поступил весьма нетривиально — купил себе документы с “пятой графой” и репатриировался в Израиль…
Я ещё в те годы слышал о замечательном среднеазиатском бизнесе: дескать, приезжает какой-нибудь из совчины свалить желающий Иван Иваныч в какой-нибудь Джизак, с понтом “теряет” паспорт, выправляет надлежащим образом дубликат и на законных основаниях, уже в качестве Абрам Абрамыча, отправляется в ОВИР. Так ли это или пустые слухи — тогда не пытался узнать, в моём кругу не было нужды прибегать к подобным ухищрениям… Однако, выходит, — не пустые были слухи.
Ну вот, заделавшись израильтянином, Витёк вызвал родных: мать с отцом и сестру. Вот так это семейство уже лет (к моменту разговора) двадцать как обреталось на “исторической Родине”.
— И как вам живётся? — спрашивала моя потрясенная сестра.
— Да всё хорошо, — отвечала Надя, — Витя, он — бизнесмен, богатый человек. Да и мне грех жаловаться — работаем с мужем, детки большие, у старшего уже и девушка есть, марроканочка; как отслужит, того и гляди, сделают меня бабушкой…
— А родители?..
— Ой! Да им вообще… Знаешь, отец так и говорит, что если б не уехали, то давно бы он уже в земле лежал… Ты же помнишь, как он пил. И с мамой они жили не очень хорошо…
— А сейчас…
— А сейчас бы и не узнала. Такие стали религиозные. Даже чересчур. Такие, знаешь, ортодоксальные, что… То есть, и мы конечно соблюдаем… там, чтоб всё кошерное… в шабат стараешься ничего не… но, сама понимаешь, когда у тебя семья, дети, куча дел — обязательно что-нибудь да сделаешь не так. Ну, а им какие заботы кроме синагоги? Вот и приходят в гости со своей посудой — нам, значит не доверяют, а вдруг мясное с молочным… и целый день следят, когда ты что-нибудь нарушишь. Ну, представляешь себе?..
Нет, такое представить я никак не мог. Васька в синагоге! Фроська, соблюдающая кашрут!.. Мы были убиты наповал. «А знаешь, братец, — спросила сестра, — тебе не стыдно, что они — там, а мы — здесь?» Мне было стыдно…
Когда же вся эта несусветная дичь стала, тем не менее, укладываться в голове, пришёл неизбежный вопрос: как такое вообще возможно? Не попадание подобных людей в Израиль — в 70-е это было, конечно, случайностью, но в 90-е стало обыденностью. Удивление (на грани ступора) вызывала метаморфоза, превращение их — вот таких вот, какими я их помню — в евреев.
И разгадку я вижу в том, что люди эти были начисто лишены хоть каких-то корней, связей хоть с каким-то обществом, сословием, народом, языком. Выброшенные из украинского села, уже раздавленного сталинским катком и добиваемого хрущевским самодурством, они утратили крестьянский общинный мир, но до городской культуры не добрались. Да и где она, та культура — «ходят парубки с ножами»… Даже всеохватный советский агитпроп их — дворничиху и сантехника, парий, копошившихся на социальных задворках, на самом дне — обошёл стороной. «Коммунистка!» — орал подвыпивший Васька. Так не стал бы кричать пивший ничуть не меньше заводской слесарь. Нет, не был, конечно, Васька никаким антикоммунистом, а был он жалким, заброшенным, никому не нужным животным…
Но тем не менее, они — эта пара, самец и самка с детёнышами — они были людьми. Нагими на голой земле — людьми. И оказавшись (совершенно случайно) среди живого народа, столкнувшись не с убогим самоварным золотом советского язычества, но с живой верой тех, кто не отвергает пришельца, «потому что сами были пришельцами в земле Египетской», они — эти тёмные несведущие люди — инстинктивно сделали тот выбор, что никак не даётся блестящим еврейским интеллектуалам, которые во всех –измах измажутся, на всех чужих свадьбах отметятся, в каждую чужую драчку свой еврейский нос сунут, да только в родной дом никак не воротятся. А эти — пришельцы — пришли…
Я не знаю, живы ли те два старика — еврейская пара. Даже имён их не знаю; когда-то в давно сгинувшем, никогда не существовавшем прошлом звали кого-то (не их!) кошачьими кличками Васька-Фроська… А вот дети их точно живы и живут в своей стране — Эрец-Исраэль. А внуки их — сабры, в этой стране родились. И правнуки наверняка есть (с той памятной встречи прошло уже больше двадцати лет). И что будут помнить они — эти еврейские дети — о своих предках? Приехали с Украины… вот и всё, пожалуй.
Мы нередко и с болью говорим об ушедших от нас. Не умерших, но ушедших. С болью, потому что больно вырывать из тела народа живые кусочки плоти, что становятся чужим, отмершим прахом… Но мы никогда не говорим о пришедших к нам, ставших нами. Почему? Не потому ли, что совсем не присуще нам то злобное, разобщающее, самоедское разыскательство инородцев, какое видели мы постоянно в стране, где раньше жили, все эти пристальные проверки отчеств, носов и девичьих фамилий бабушек… Кто разделил еврейскую судьбу, тот и еврей. А было таких — разделивших судьбу — во все времена немало. Во все времена и посейчас, при всех наших бедах, при всех гонениях — к нам приходят.
Потому что из века в век горит ханукия. И масло вовек не иссякнет…
(продолжение следует)
Примечания
[i] Насчёт филиппинок я ничего бы не утверждал. Уход за стариками — их прямо-таки национальная профессия. По утрам я вижу, как они стайкой поспешают к дому, где живут пожилые люди (низкорослые и стройные, со спины они выглядят как девочки подростки, но обернётся какая — странно увидеть у девочки лицо немолодой женщины). А днём, когда выхожу на прогулку, встречаю их гуляющими и беседующими с подопечными, среди которых немало еврейских стариков. Поди знай, может они на идиш разговаривают?
[ii] Мамэ-лошн — название идиша, буквально: «мамин язык».
[iii] Переведу с украинского прозой: заяц это очень сообразительное животное, иногда даже умнее человека. Вон он, беленький, по снегу прыгает, от края поляны к другому краю.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer7/slubitsky/
