(продолжение. Начало в №5-6/2020)
Глава I
“…Шестнадцать лет — пора весны,
Успехов первых и желаний.
Счастливые мы видим сны,
Ещё не ведаем страданий.
Со смехом можем мы друзьям
Свои доверить похожденья,
Бывают, душу режут нам
Неразрешимые сомненья…”
И.Х.
В последние пару лет моей учёбы в музыкальной школе мною как будущим студентом “Шебалинки” — Омского музыкального училища им. В.Я. Шебалина — заинтересовался Георгий Михайлович Сидоров — единственный педагог училища по классу скрипки. Он предложил мне давать уроки по подготовке к поступлению в училище у себя дома, на что я с радостью согласился. К тому времени я не раз бывал уже на концертах его учеников в училище, не говоря уже о многочисленных камерных концертах приезжих скрипачей из центра — Москвы и Ленинграда, проходивших, как правило, в Областном музее изобразительных искусств им. Врубеля.
Сидоров был уроженцем Харбина, переехавшим в Омск после 1956 года — когда, в связи с разоблачением культа личности Сталина в Китае резко ухудшилось отношение к выходцам из России. Он был носителем той высокой российской культуры, которая ещё оставалась в китайском анклаве сколком той великой, которая была уничтожена большевизмом. О жизни этого анклава он подробно пишет в своей книге “Записки скрипача” (хотя он был альтистом). При этом его репутация как педагога была сомнительной. Меня, твёрдо решившего к тому времени посвятить себя карьере скрипача, одолевали сомнения — смогу ли я восполнить за время учёбы у него те недостатки в постановке рук, которые явились следствием недостатков моих первых малоопытных педагогов. Но об этом лучше говорит моя подростковая стихотворная
“Мечта
Ненужных слов окончена тирада,
Конферансье уходит. Замер зал.
И вот за ожидание награда —
Взлетел смычок и мастер заиграл.
Забыто всё — часы бессонной ночи,
Упорный труд, Фортуны глухота,
Остался только звук — красив и сочен,
Осталась только вечная мечта.
Мечта! — она тебя не покидает,
Когда с тобою творческая страсть,
Она над головой твоей витает,
Когда готов в отчаянье ты впасть.
Всё валится из рук — она с тобою
И не даёт поверженным уйти.
Пойти захочешь тропкою другою —
Она не даст свернуть тебе с пути.
Она мелодией Сен-Санса льётся,
И в баховских партитах слышу я,
Как вся трепещет там, тоскует, бьётся
Мечта неукротимая моя…
Концерт окончен. Снова мысли роем
И возятся, и поднимают вой:
“А нужно ли? А, может быть, не стоит? —
Так труден путь, намеченный тобой!”
Да, трудно быть с мечтою ежечасно,
Нелёгкий груз забот на плечи жмёт.
Но без неё вперёд идти опасно —
Вдруг не туда кривая заведёт!” (1965)
Мои сомненья вновь были разрешены с помощью старшей сестры, которая к этому времени, окончив “Шебалинку”, уже училась в Новосибирской консерватории на дирижёрско-хоровом факультете. Она договорилась о консультации с ведущим педагогом этой консерватории Александром Наумовичем Амитоном — профессором и солистом-скрипачом, возглавлявшим кафедру струнных инструментов.
Грех было не воспользоваться такой возможностью — услышать мнение о своей игре такого музыканта-скрипача. И я, недолго думая, отправился в Новосибирск — лишь бы выслушать его мнение и рекомендации. Каково же было моё удивление, когда он, прослушав меня, предложил поступать в Новосибирское музучилище в его класс!
Мне было 14,5 лет, к самостоятельной жизни я не был готов, но, во-первых, сестра продолжала учиться в Новосибирске, а во-вторых, это было классическое “предложение, от которого невозможно отказаться”, и, спустя пару месяцев я, вновь приехав в Новосибирск, с успехом сдал все вступительные экзамены и поступил на первый курс местного музучилища в класс профессора Амитона. К большому разочарованию Г.М. Сидорова, искреннeму ощущению моей большой вины перед ним и огромной радости — учиться у настоящего музыканта и опытного педагога — выпускника Московской консерватории 1935 года!
В конце августа того же года мама поехала со мной в Новосибирск, где с нескольких попыток нашла для меня угол на съём в частном секторе — деревянном дом престарелой еврейской (!) пары. Так я начал свою самостоятельную студенческую жизнь — студентом первого курса Новосибирского музыкального училища (ныне — Музыкальный колледж им. А.Ф. Мурова).
Оно находилось недалеко от железнодорожного вокзала, в районе деревянных домов, как и тот, угол в котором снимал я, и само тоже напоминало большой деревянный деревенский дом. Преподавание там велось на должном уровне по всем музыкальным предметам — согласно программам Министерства культуры, но вот общеобразовательные предметы оставляли желать лучшего.
Да и мой профессор считал, что их лучше сдавать экстерном, чтобы не мешали занятиям по специальности. Несколько раз я договаривался о встречах для такой сдачи с преподавателем литературы, на которые тот не являлся, в результате я пошёл жаловаться на него завучу (наглый был пацан!). Тот посоветовал мне пойти в школу рабочей молодёжи (помните Еврейскую школу рабочей молодёжи, в которой учился мой отец в начале 20-х годов в Одессе? — вот первая параллель).
Но туда, естественно, принимали только рабочую молодёжь. Потребовалось вновь вмешательство сестры, которая применила всё свое красноречие, чтобы убедить руководство школы принять такого замечательного ученика, на которого будут равняться все остальные (так в дальнейшем и произошло). Я с удовольствием посещал занятия в училище по теории музыки, сольфеджио и музлитературе, аккуратно выполнял все домашние задания, а литературу, математику и прочие предметы общеобразовательного цикла проходил в школе рабочей молодёжи, где вскоре стал первым учеником, а по специальности — скрипке — получал уроки на дому у профессора Амитона — моего кумира и идеала.
Он был простым, приятным и скромным в общении, как педагог — ненавязчивым, но твёрдым в отстаивании своих музыкальных принципов. Самое же главное — он был замечательным музыкантом. До сих пор помню его незабываемое исполнение Концерта Чайковского в качестве солиста с Оркестром Новосибирской филармонии под управлением его главного дирижёра Арнольда Каца! О моём отношении, атмосфере того времени и моих тогдашних наивных мыслях красноречиво говорят подростковые стихи из моего поздравления ему ко дню 7 ноября 1964 года:
“Октябрьский праздник на пороге,
Весь город флагами горит.
Уж скоро, скоро все дороги
Людской поток заполонит…
Есть у меня такое чувство:
Хотя то время и вдали,
Но революция искусства
Сметёт невежд с лица земли!..”
Ну как же! — ведь та, октябрьская революция позволила ему — сыну простого варшавского ремесленника-сапожника, стать выпускником Московской консерватории, профессором, известным скрипачом. А невежество — единственный оставшийся после неё наш — людей искусства — враг, и, если все будут музыкально образованными — исчезнут грубость и варварство — наступит долгожданный мир и рай на земле… До сих пор помню тогдашнее чувство негодования, овладевшее мной, когда в одном из фильмов о войне увидел, как нацисты с видимым удовольствием слушают ля-минорный скрипичный Концерт Баха, столь любимый мною. Мне это казалось вопиющим нарушением жизненной правды и мировой гармонии — не менее того!
Первым делом Амитон взялся воспитывать мой вкус — и дал учить классические пьесы скрипичного репертуара — без ложного романтизма и салонного жеманства. Это были “Ла Фолия” — вариации Корелли, Соната № 2 (соль минор) Генделя, Романс фа мажор Бетховена — вещи, которые проникали в самое сердце, строгие, простые по форме и благородные по духу. Другим учеником Амитона по училищу был Миша Хайн — он был намного старше меня и учился уже на 4-м курсе, играл Сонату Баха соль минор (с фугой), поражая меня и техникой, и качеством звука. К тому же он дружил с красивыми девушками.
И то, и другое, и третье казалось мне недосягаемым, а сам он — чуть ли не инопланетянином. Ведь в школе я отнюдь не пользовался успехом у девочек (дошкольные и школьные “творческие” успехи в качестве “певца”, скрипача и аккомпаниатора-пианиста — не в счёт), они предпочитали спортивно сложенных атлетов, а не мечтательных и неуверенных в себе романтиков, каким определённо был я. Правда, я был первым в классе по математике и русскому языку с литературой, успешно выступал за школу на олимпиадах по физике и химии, а в шестом классе даже три месяца посещал секцию легкой атлетики при стадионе “Динамо”, успешно играл в пинг-понг (2-е место по школе!) — всё было тщетно.
Амитона нередко заменял в училище его молодой ассистент Валерий Лернер, а дома у профессора нежной улыбкой встречала его приветливая молодая жена Лия — преподаватель английского. Всего лишь три года спустя профессор оставил Сибирь ради вновь открывавшегося Ростовского института искусств, где его пригласили заведовать кафедрой, а ещё через два года (в 1979) он преждевременно умер от инфаркта. Злые языки связывали последний с якобы имевшим место романом между его любимой женой и любимым же аспирантом Лернером. Не хочется в это верить, но факт, что последний, позже, женившись, изменил свою фамилию на фамилию жены, совпадавшую с фамилией самого знаменитого украинского поэта, позволяет допустить и такое вероломство с его стороны.
Всё шло, как будто неплохо, если бы однажды я не совершил непростительного (а, может быть, и извинительного в моём юном возрасте) проступка. Однажды я поехал с ночёвкой в гости к моей кузине Гале (дочери Ели) — врачу-невропатологу, не предупредив хозяев снимаемого мной угла. Жила она довольно далеко — примерно, в часе езды на автобусе. Наутро прямо от неё я поехал на занятия в школу.
И там между занятий меня нашла другая жилица той же самой четы и сказала, что Доба Абрамовна (так звали хозяйку) очень беспокоится, устроила истерику, и мне надо немедленно явиться домой и просить у неё прощения, что я и сделал. Но, как видно, было уже поздно. На словах я был прощён, но, когда мама приехала навестить меня по окончании первого семестра, старик (муж Добы Абрамовны), плотно притворив дверь, заявил, что не желает больше сдавать мне угол — иначе говоря, выставляет в 25-градусный мороз на улицу.
Это был болезненный удар от “своих”. Его жена, разумеется, пыталась сгладить последствия этого разговора. И мама мне ничего не сказала — лишь то, что надо подумать о новом жилье. И вновь выручила сестра — договорилась с завучем Консерватории, чтобы меня поселили в общежитии как студента-ученика её профессора. И вторые полгода я жил сначала в новом кирпичном здании общежития, а потом в её старом деревянном здании. Это позволило мне внешне успешно закончить первый год обучения в училище. Но внутренне я был очень недоволен собой и своими профессиональными успехами, находился в состоянии такого повышенного нервного напряжения, что даже заболел и попал в марте в “изолятор” общежития. Там, в “изоляторе” я написал такой “весенний” стих:
“ Опять весна стучится в двери
И снова ясен небосвод,
И открыватели америк
Опять готовятся в поход.
А воздух так весельем дышит!
И почки, словно наяву,
Мнят: ветер трепетный колышит
Их долгожданную листву.
И пусть весь снег ещё не стаял,
Пусть лишь проталина одна —
Мы слышим голос твой и знаем —
Ты к нам давно идёшь, весна!” (1965)
Радостно-тревожная атмосфера весеннего расцвета после долгой зимы (попытку передать которую я совершил намного позже в первой части Второй, “Омской”, симфонии), действительно, предвосхищала мои чувства от возвращения в Омск после года пребывания в холодном Новосибирске.
Весна прошла, но и весной, и летом каждый вечер у меня поднималась температура, так что после летних каникул я твёрдо заявил родителям, что возвращаться в Новосибирск не намерен, педагог мой, конечно — выдающийся музыкант, но исправлением моего технического аппарата совершенно не занимается, и я хочу заниматься именно этим у Шпета, который был для меня непререкаемым авторитетом в этом вопросе. Однажды на исходе лета я позвонил ему и попросил о встрече, назвав и её причину.
Каково же было моё удивление, когда я увидел в классе училища, кроме него, и — Г.М. Сидорова — педагога училища, которого я так коварно обманул, поступив учиться в Новосибирск к Амитону! Добрый и ответственный Шпет понял, что мне в моём возрасте (15 лет) уже поздно думать о чисто технических проблемах аппарата, а надо задуматься о формальном образовании и будущей работе, без которого она немыслима. Не менее благородный Г.М. Сидоров меня простил, и я был принят переводом на 2-й курс Омского музучилища им. В.Я. Шебалина.
И начались два года настоящего счастья: после чужого Новосибирска я жил вновь у себя дома в окружении близких и родных людей, учился в училище и школе рабочей молодёжи, которую закончил через год, что давало мне возможность без окончания училища поступать в консерваторию.
Диплом этой школы я получил, успешно сдав выпускные экзамены в конце первого же года (разумеется, с двумя четвёрками, что лишало права на золотую медаль, но зато освободило второй (третий курс училища) только для занятий музыкой. В училище я считался одним из лучших студентов, в первый же год учёбы занял второе место на конкурсе скрипачей (с сонатой “Покинутая Дидона”Тартини), “висел” на Доске почёта, играл в ансамбле, знакомилсяв рамках программы с альтом, играл в оркестре училища, а, самое главное, когда я учился на третьем курсе, в городе создался симфонический оркестр, причём, на базе училища, и я был среди первых его участников — в группе первых скрипок.
Дирижёром был вначале Павел Петрович Гусев — директор училища, а потом — Семён Аркадьевич Коган — оба — выпускники Ленинградской консерватории. В программах первых концертов, разумеется, были: Бетховен (Первая симфония и Первый фортепьянный концерт), Чайковский (“Четвёртая симфония”, Первый фортепьянный концерт, “Ромео и Джульетта”), Моцарт (Увертюра к “Волшебной флейте”). Трудно передать тот юный восторг от участия в исполнении этой музыки, ощущения, что ты, играя, воссоздаёшь её и приобщаешься к великому!
С первой же зарплаты за игру в оркестре я купил проигрыватель, и мы могли вместе с сестрой, которая к этому моменту окончила консерваторию и работала в училище — сначала преподавателем, а потом — заведующей дирижёрско-хоровым отделением, наслаждаться прослушиванием записей романсов Чайковсого и Рубинштейна в несравненном исполнении Зары Долухановой, а я лично — миниатюр в исполнениия Яши Хейфеца и классических и романтических скрипичных концертов в исполнении крупнейших мастеров-скрипачей.
Моими любимыми предметами в училище оставались гармония, сольфеджио и история музыки, которые вели настоящие мастера своего дела, привившие мне любовь к музыке, знание основных классических произведений и давших базу для поступления в консерваторию (на вступительных экзаменах в которую мне ещё и удалось помочь паре–тройке моих будущих друзей-абитуриентов-скрипачей поступить в неё) .
За эти два года я буквально расцвёл: у меня появилась подруга Л. — разумеется, тоже скрипачка, знакомая мне ещё по музыкальной школе. Мы играли вместе в ансамбле, оркестре, много времени проводили на природе, часами гуляли по омским садам и скверам, не переходя, впрочем, границ дозволенного.
Если не считать одного случая: однажды после шефского концерта я пошёл её провожать (шёл одиннадцатый час ночи), мы зашли в какой-то подъезд и целовались, забыв о времени, до двух ночи. Тут вполне подошли бы стихи В. Лукаша, с которыми я познакомился много позже:
“А время медленно течёт,
И не пойму я,
Чего они хотят ещё
От поцелуя… “
Дома, конечно, был переполох, сбивчивые и невнятные объяснения, извинения…Вскоре, правда, не обошлось без злой интриги: одна наша сокурсница “по секрету” сообщила мне, что моя подруга встречается “в свободное от меня время” с другим скрипачом — более старшим по курсу.
Я, как наивный Отелло, поверил, и безо всяких объяснений прекратил наши встречи, чем нанёс ей серьёзную душевную травму, которая нескоро зажила. А, когда это произошло, cтала встречаться с …Б. П. (игре которого на скрипке я завидовал ещё в музыкальной школе — акцентирую инициалы этого персонажа неспроста, как читатель поймет позднее).
В то же время я начал — вернее, продолжил — сочинять, а к концу третьего курса даже организовал концерт из произведений слушателей училища, на котором исполнялись и мои первые сочинения: “виртуозный” (в стиле Рахманинова) Этюд для фортепьяно — солировал сам и две пьесы: ”Вальс” и “Скерцо” — для домры и фортепьяно (Цыганков — домра и автор — фортепьяно). К этому же периоду относится начало и другой моей трудовой деятельности — в качестве пианиста-концертмейстера детского хора ДК “Юность” под руководством Анатолия Рытикова — моего товарища по училищу. Для этого хора мною были сочинены две песни: “Весенняя” и “Марш выпускников”, которые с успехом исполнялись этим хором в сопровождении счастливого автора-концертмейстера. К окончанию третьего курса училища нас с Сашей Цыганковым начал беспокоить повестками о приписке военкомат, но, если он, уже будучи лауреатом всевозможных всероссийских конкурсов, мог рассчитывать на поддержку разных институтов и защиту от призыва для дальнейшей учёбы — у меня таких преимуществ не было, и стоило подумать об использовании естественного права — поступать в консерваторию после третьего курса, имея диплом о среднем образовании от школы рабочей молодёжи, что я и сделал.
Глава II
“Ища улыбки
Ветреной Фортуны,
Терзал я скрипки
Бесконечно струны.
Но вдруг мне улыбнулась Афродита,
И всё, что было до сих пор — забыто!”
И.Х.
Итак, я вновь направил стопы в Новосибирск — но теперь уже в качестве абитуриента-скрипача консерватории, самостоятельно выучив ми-мажорный Концерт Баха, Рондо Моцарта-Крейслера cоль-мажор и Каприс №14 (“Охота”) Паганини. Почему самостоятельно? — потому, что мне не хотелось посвящать моего педагога в сложности моих отношений с военкоматом, и, ктому же, я надеялся, что, в случае успеха, он мне простит такую “самодеятельность”, что и произошло. Шло лето 1967 года…Мне повезло, что в тот год не было большого конкурса на струнное отделение оркестрового факультета. Успешно сдал все приёмные экзамены (особенно уверенно я себя чувствовал на сольфеджио и гармонии, незаметно оказав помощь нескольким соплеменникам с Украины).
Я был принят в класс консультировавшего меня Анри Янпольского. А хотел попасть в класс ученика Амитона Гуревича. Ждал, что мне пойдут навстречу, не шёл составлять расписание, пока меня не вызвал на беседу зав. отделением. Он строго предупредил, что меня могут отчислить как не приступившего к занятиям, да и сам Амитон, приехавший из Ростова закончить кое-какие свои дела, провёл со мной воспитательную беседу. Словом, я начал заниматься по специальности, сел в оркестр, которым руководил С. Зиссер, ходить на музыкально-теоретические предметы, историю скрипичного искусства, которую впервые ввели для нашего курса (вёл Г.Фельдгун), а его дочь, пианистка Зина, готовилась с нашей компанией к зачётам и экзаменам, много рассказывала о Ташкенте, из которого приехала, о своём друге Данике (с которым я подружился много позже в Израиле!).
А эту компанию составляли скрипачи Марик Гейзель (одессит), Юра Аграновский (Магнитогорск), Лёва Крокушанский (Винница) и Ваш покорный слуга (Омск). Кроме Лёвы — альтиста, все были скрипачами. И — иногородние, поэтому и жили в общежитии, только Марик (закончивший в Новосибирске училище — старожил!) снимал недалеко от консерватории комнату, и мама, оплачивавшая съём квартиры, часто присылала ему из Одессы вкусные посылки с проводниками поездов.
С Мариком мы особенно близко сдружились: я помогал ему и другим по гармонии и сольфеджио, а у него можно было отдохнуть от казённой обстановки общежития (где жили по четыре человека в комнате), послушать музыку (особенно мы любили слушать только что вышедшую запись “Кармен-сюиты” Щедрина-Бизе и 6-й, “Патетической”,симфонии Чайковского), попробовать необычной для сибирского вкуса одесской пищи.
В общежитии сначала жил в комнате с теоретиком, дирижёром-хоровиком, пианистом и композитором Женей Кравцовым, cкоторым вскоре мы подружились: я сыграл на скрипке его Сюиту в старинном стиле, а он представил меня своему патрону — известному композитору Аскольду Мурову, которому предстояло через год стать и моим учителем и сыграть исключительную роль в моей жизни.
Дирижёр-хоровик исчез из моей жизни, пианист — также, а теоретик через год перевёлся на заочное отделение, уступив своё место на очном моей будущей любви и женщине всей моей жизни. В класс Мурова я после исполнения сочинения его ученика захаживал довольно часто: занятия у него были коллективные, одновременно для 5–6 студентов, да иногда добавлялись гости — исполнители с других факультетов или взрослые композиторы и дирижёры.
Мне нравилась свободная атмосфера этих занятий, новая музыка — только что сочинённая, её обсуждение на профессиональном уровне с разных сторон и взвешенное мнение мастера в конце обсуждения. В этом классе тогда учились Л. Богуславский, Г. Гоберник, А. Гантовник, Е. Кравцов, часто приходил только что окончивший З. Бляхер (по первой специальности дирижёр-хоровик), иногда захаживал дирижёр оркестра русских народных инструментов радио В. Гусев. В то время были написаны Симфония и Струнный квартет Л. Богуславского (в новой манере записи, напоминавшей модного тогда К. Пендерецкого), “Коллаж-сюита” для оркестра и хоровой “Квод Либет” Г. Гоберника, Концерт для оркестра русских народных инструментов “Памяти Стравинского” и хоровая Кантата на стихи древнеегипетских поэтов Е. Кравцова.
Все перечисленные уже тогда отличались яркой одарённостью и серьёзным подходом к творчеству, а со временем стали профессиональными композиторами, найдя своё место в интересной и богатой событиями музыкальной жизни того времени: Лев Богуславский (ныне, к сожалению, покойный) заведовал музыкальной частью ведущего новосибирского драматического театра “Красный факел”, а с 1980-го года преподавал в Тель-Авивской Академии музыки, Григорий Гоберник возглавлял музчасть другого ведущего театра города — “Юного зрителя”, а последние лет тридцать — музчасть Малого театра в Москве, Евгений Кравцов (тоже, к сожалению, оставивший нас три года тому назад) работал в Кемерове и Барнауле преподавателем и доцентом в Институте искусств, продолжая создавать замечательные симфонические (Симфония си минор, например) и камерные произведения (Струнное трио).
Посещения Мурова и его класса были для меня своего рода отдушиной от класса скрипки и связанной с ним скрипичной литературы — чересчур академической и мало что говорящей современному уху.
В довершение всего мой педагог по скрипке дал на окончание первого курса учить Третий концерт Сен-Санса, который при всём желании не мог вызвать у меня ничего, кроме досады и скуки. Концерт, конечно, был выучен (скрепя сердце!), сыгран на экзамене на “4”, но я был в высшей степени не удовлетворён ни уровнем своего исполнения, ни продолжением мучений от разрыва между своими желаниями и возможностями.
К тому времени я тесно общался со скрипачами “от Бога”, живя с ними в одной комнате общежития, и до конца понимал своё отличие от них. Да и мой педагог по скрипке “не возражал бы” против моего перехода на композиторский. К тому времени я уже показал свои училищные опусы А. Мурову, получил от него “добро” на занятия у него уже не факультативно, а официально, написал по его совету ещё и Сонату для фортепиано — для полноты вступительной программы.
Он рекомендовал продолжать учиться на двух факультетах — ведь я к тому времени посвятил овладению скрипкой одиннадцать лет жизни! Одних книг и статей по технике игры сколько было прочитано за эти годы! А сколько передумано! Словом, мне опять предстояло принять решение: совмещать два факультета или — перейти на композиторский и начать всё относительно заново.
Друзья советовали мне не торопиться и всё спокойно обдумать — ведь до получения заветного диплома о высшем образовании скрипача и педагога оставалось всего четыре года! Чтобы решить этот вопрос, я даже съездил в Москву, где, по “протекции” уже учившегося в “Гнесинке” Cаши Цыганкова, получил консультацию у преподававшего там известного педагога композиции и полифонии Генриха Литинского. Он положительно отозвался о моих первых опусах, хотя и затруднялся сказать (что совершенно естественно), что из меня выйдет в конце. Как бы то ни было, промучившись месяц, я решил бесповоротно — переходить на композиторский в Новосибирске и посвятить свою жизнь овладению новой музыкальной специальностью. И тут я снова столкнулся с предательством своих.
Мне предстояло снова сдать вступительные экзамены — на этот раз на теоретико-композиторский факультет. Но, если к сдаче теории и сольфеджио я был основательно подготовлен ещё в училище, экзамены по музлитературе для теоретиков-композиторов включали куда более обширный круг знаний и музыки. Я обратился к заведующему приемной комиссией на теоретико-композиторский факультет — маститому музыковеду, спасшемуся из Польши, доктору искусствоведения Юзефу Кону с просьбой — засчитать мне курс истории музыки, прослушанный на первом курсе консерватории в качестве скрипача, но, к моему полному отчаянию, он испугался взять это на себя. Всё “зависло”… Дело спас Аскольд Муров, которому я сообщил о своём безнадёжном положении. Вместе со мной он пошёл к завучу консерватории, и …курс был засчитан, а я — спасён!
Уехал домой в Омск я совершенно счастливым, и через некоторое время получил прямо домой телефонное подтверждение своего перехода от проректора консерватории Я.М. Бесноватого (давно живущего в США). Правда, зачислили меня сразу на второй курс, т.к. на первом мест не было — с условием, что я останусь на нём два года. А через год выяснилось, что оставлять меня не имеет смысла, т.к. мне удалось за год сделать программу двух лет. Тем летом я поехал отдохнуть и поработать в качестве хормейстера в родной пионерлагерь, где несколько раз бывал до этого в качестве пионера.
Аккордеонистом работал А. Шутов, знакомый мне по училищу (к сожалению, ныне покойный). А к нему приехал в гости его друг Ваня Чиков из Новосибирска, которому предстояло сыграть особую роль в моей личной и семейной жизни. Директором лагеря был хороший папин знакомый со смешной фамилией Купсик. Работа моя шла нормально, мой хор пионеров с успехом пел песни Пахмутовой и даже канон на тему песни “Во поле берёза стояла”, который я до этого слышал в исполнении детского хора Струве из подмосковного Железнодорожного, приезжавшего на гастроли в Омск.
Но всё это никакого значения не имело для чем-то обиженного на меня Купсика, который не пожелал продлить со мной контракт на следующий сезон. Так в очередной — но далеко не в последний раз — я получил удар в спину от своих! Впрoчем, настоящее разочарование в них мне ещё предстояло пережить…
Итак, в 18 лет я стал студентом класса композиции 40-летнего Аскольда Мурова — выдающегося композитора, музыканта и педагога в пору его цветущей человеческой и творческой зрелости. В это же время заканчивали обучение 5-курсники Богуславский и Гоберник (Гантовник уже закончил, уехал в Самару, где некоторое время продолжал композиторскую карьеру, а потом стал выкрестом и православным проповедником), поступил на первый курс В. Пешняк, мы с Е. Кравцовым продолжали обучение на втором курсе.
Первый год я заканчивал, написав ряд обработок и миниатюр для разных инструментов, включая фортепьяно и баян, Септетом для струнного квартета, флейты, гобоя и кларнета, сыгранного на записи моими друзьями-инструменталистами, прочие предметы были успешно сданы, а я — переведён на третий курс. “На лето” мне было дано задание написать цикл романсов на стихи русских поэтов и хоров — для смешанного хора. Это означало познакомиться со всеми доступными романсами и хорами, что и было сделано (в разумных пределах, ограниченных возможностями нототеки Омского музучилища). Два романса на стихи молодого Пушкина были написаны, а два хора на народные тексты писались уже на третьем курсе, который стал переломным в моей творческой и человеческой жизни.
Дело в том, что ещё учась на втором курсе, я встретил её — которая перевелась на очное из Иркутска — вместо того самого теоретика, который был встречен мною в первый год в комнате общежития и перевёлся на заочное к себе в Кемерово. Как я понял, что это она — до банальности просто — меня как будто молнией поразило, когда я увидел её впервые, а потом это повторялось — мы ведь теперь встречались регулярно на групповых занятиях по истории музыки, на общем фортепьяно играли в 4 руки Концертино Шостаковича, сталкивались на индивидуальных занятиях по анализу музыкальных форм, полифонии, чтению партитур…
Однажды вечером я стоял с другом — скрипачом (который давно в Америке) перед общежитием консерватории, а она, освещённая электрическим светом — на третьем — женском — этаже у окна. Кто это? — спросил я друга. — Как, ты не знаешь?! — Л.Р.! Она перевелась только в этом году с заочного. Так я узнал заветное имя. С этого дня я искал повода познакомиться с ней поближе. А надо вспомнить, что еще в первый год своего обучения в консерватории я делал попытку пригласить в кино красавицу-пианистку Асю Берович — и получил презрительный отказ.
В моих подругах весь первый курс числилась одесситка дирижёр-хоровик Регина Авнер. Некоторые даже считали, что у нас роман — но я и мысли такой не допускал. Почему? — Да потому, что она была очень похожа темпераментом на мою маму — такая же активная и доминантная, а мне хотелось чего-то абсолютно противоположного — мягкого, загадочного, романтичного, женственного… Узнав о неудачной попытке с Асей, Регина которая меня усердно “пасла”, устроила “сцену ревности”: “Ага значит, я нужна тебе только как друг — не больше!”
Однажды, осмелившись, я пригласил объект своего тайного обожания …ну, конечно, в кино — благо, рядом был кинотеатр “Победа”. И она согласилась! Фильм был болгарский — “Затмение” — что полностью отвечало моему тогдашнему состоянию. Правда, мест рядом не оказалось — второй после названия фильма тревожный симптом для первого совместного выхода, но всё равно я был счастлив.
С этого дня начались наши свидания — чаще всего я провожал её после занятий до квартиры, которую она снимала на Красном проспекте напротив Дома офицеров. Было это, чаще всего, поздно вечером после занятий, а потом я, как как крыльях, “летел” к себе в общежитие три остановки по ночному городу, нередко заставал закрытую на замок дверь, cтучал в неё, пока заспанная комендантша не откроет, ворча что-то себе под нос, заскакивал в свою комнату и долго не мог заснуть.
Помню, как впервые пригласил её на 7-е ноября в свою компанию к Марику, неумело открывал шампанское, окатив всех бурлящей пеной, как потом провожал её и целовал в подъезде, пахнущую этим опьяняющим запахом. Тогда я впервые произнёс заветные слова: “Люблю тебя!”
А однажды в том же подъезде осмелел до того, что, “как в кино”, расстегнул заветную молнию на груди и целовал её (грудь, а не молнию!), как безумный… Но дальше этого дело не шло — я не чувствовал, что необходимо продвижение, пока не было признания второй стороны. А его не только не было — за год последовали три попытки прекратить отношения — под предлогом любви к другому — что приводило меня в полный ступор, а моих друзей — в злорадный восторг, и насмешки фонтаном сыпались на мою бедную голову. Каждый раз всё начиналось сначала с той стороны.
Однажды Лёва Крокушанский, увидев меня в очередной раз в ступоре, насмешливо произнёс: “Что, опять п…ц?” А Регина, видя мою страстную увлечённость, мрачно предрекала: “Погоди, это — только цветочки. Наплачешься ещё с этой шиксой!” В неё (Регину) был страстно влюблён мой товарищ по скрипичному классу АА. Янпольского Витя Гуревич. Однажды в аэропорту, где я на правах друга провожал Регину на самолёт до Одессы, между нами произошла комическая сцена. Неизвестно откуда появившийся Витя потребовал, чтобы я отошёл подальше, я, естественно, отказался — чего вдруг? Витя покраснел — ситуация стала непредсказуемой, пока Регина не попросила меня благоразумно отойти для выяснения их отношений. Вскоре они поженились, их брак оказался очень счастливым, они вырастили троих детей, одна дочь живёт в Израиле, сын — актер и другая дочь, скрипачка (которой я давал курс теории музыки уже в Израиле — специально приезжала из Мадрида) — ныне уже профессор Мадридской Академии музыки — с ними в Испании. Расставались мы c Л.Р. на летние каникулы почти чужими…Но последовало предложение поехать в группе студентов консерватории в Польшу — на фестиваль современной музыки “Варшавская осень”. Это была редкая возможность познакомиться с живым исполнением многих шедевров современности и — увидеть вживую классиков этой музыки, к тому же поляки Кшиштоф Пендерецкий и Витольд Лютославский были известными нам и — дозволенными композиторами дружественной Польши, вызывавшими наше восхищение. Поездка была полна новыми впечатлениями, вниманием с моей стороны к другим особам противоположного пола и привела к резкому изменению наших отношений. В это время мы как раз анализировали романс Чайковского на стихи К. Романова. Мой шутливый парафраз этих стихов как нельзя лучше передаёт, что произошло с нами.
“Я сначала тебя не любила —
Ты тревожил меня и пугал:
Меня новая участь страшила
И неведомый жребий смущал”
К. Романов
“Ты сначала меня не любила,
Я совсем тебя не волновал.
Ты смеялась со мной и шутила,
Я, несчастный, смурел и страдал.
Мы поехали в Польшу с тобою,
Там, как айсберг, был холоден я.
Мы вернулись — ты стала другою —
Изумились все наши друзья.
Наконец, полюбили мы оба
Так, что жарко всем стало вокруг.
Если это случилось не вдруг —
То, наверно, теперь уж — до гроба!..” (1969)
Я ничего не делал намеренно, как видно, сама природа подсказала мне правильное поведение, поскольку внутренне я чувствовал, что это — моя судьба. Тогда, помнится, я и задал вопрос, чего я по-настоящему желаю себе? Ответил на него просто: 1) научиться писать хорошую музыку и 2) быть всегда с любимой. Тогда я ещё не думал о Земле обетованной, мечты о ней возникли много позже, в пору полной неизвестности о будущем страны, где я вырос и возмужал. А уже в Израиле возникли строки:
“Всё было на кону —
И Бог мне помогал:
Я получил жену,
Специальность, и… каhал.
Три цели, как одну,
Cразил я наповал,
Но я люблю жену
И не люблю каhал.
Ценю я близость муз
Не меньше, чем жену,
И ради этих уз
Готов хоть на войну.
Но третий не берёт
Обратно приз свой Бог:
Молчит священный рот,
Высок Его порог.
Ведь лишь мечты одни,
Давно и далеко,
Но как порой они
Сбываются легко!..” (2012)
Правда, это всё ещё не было окончательным, и ещё раза два меня ожидали неприятные сюрпризы. Жирную точку им поставил разговор с ней моего друга Аркаши Сатановского, который описал несколько эпизодов из жизни моего виртуального соперника — бонвивана и бабника — и трагедий, к которым эти эпизоды привели. Интересно, что за полгода до этого тот же Аркаша серьёзно подвёл меня — из-за того, что, поссорившись со вторым скрипачом, отказался играть на записи моего Септета, и мне пришлось срочно искать замену перед самой записью. Это было равносильно измене в бою и привело к разрыву. Но своим последним поступком он завоевал мою благодарность и прощение.
Тем временем непонятно откуда (с неба?..) объявился и стал всё чаще появляться на горизонте Ваня Чиков — мой случайный друг по работе в чернолученском пионерском лагере — как будто сама судьба послала его нам в помощь! Он предложил ключ от своей дачи в Крохалях под Новосибирском как место “для отдыха и катания на лыжах”. Это предложение, разумеется, было с благодарностью принято. И мы раз в неделю ездили на электричке в это место, ставшее первым местом проявления нашей любви и юной страсти. Полгода прошли как во сне…
Но я не забывал и о музыке: за этот год любви мною были написаны лучшие мои сочинения за годы обучения в консерватории, центральное место из которых заняла Фортепьянная соната*.
Летом мы с моей прекрасной возлюбленной поехали по туристическим путевкам на Кавказ, где пешком с группой и инструкторами пересекли Клухорский перевал, а потом две недели в Сухуми жили на квартире, наслаждаясь тёплым южным морем, местными ресторанами и фруктами. Там я получил письмо Мурова, в котором он приглашал меня и мою подругу поехать за ним из Новосибирска в Горький (ныне Н. Новгород) (это было следствием его конфликта с местными властями по поводу “диссидентской” “Тобольской симфонии”, а также копию его письма моим родителям, в котором он впервые признавал во мне будущего композитора — в связи с успехом моей Сонаты для фортепьяно). Переезд впоследствии был им же отменён по просьбе самого Шостаковича. А признание горячо любимого и ценимого патрона многократно усилило чувство счастья, которое уже наполняло меня.
Вернулись в Новосибирск мы уже четверокурсниками, я начал искать съёмную квартиру, вначале — безуспешно, мы оба продолжали жить в общежитии на разных этажах, продолжая встречаться на даче Чикова в Крохалях, а на октябрьские праздники съездили в Омск — навестить моих родителей и познакомить их с моей избранницей — для меня уже было ясно, что это так. Отношения наши были как нельзя лучше, я чувствовал себя победителем, к тому же начал впервые писать для оркестра — сюиту “Пять пантомим”. Хотя на самом деле, как писал поэт: “Победитель был рок — упорный мой гонитель…”
Выяснилось, что мы вскоре станем молодыми родителями — без квартиры, приданого, какого-либо имущества, не закончив учёбы. Впрочем, это нас нисколько не смущало, и мы подали заявление в ЗАГС (тогда надо было до регистрации ждать не меньше месяца). В день подачи заявления у меня, как назло, разболелся зуб, я пошёл к врачу, прорвался без очереди, но опоздал к назначенному часу встречи. Невеста решила, что я изменил решение, разобиделась и решила не рожать. Мне стоило большого труда уговорить её не делать глупостей, и на следующий день мы осуществили задуманное.
Надо добавить что, с тех пор, как я сообщил своим родным о предстоящей женитьбе в возрасте 21 года на 4-м курсе консерватории, атмосфера в моей семье cкладывалась крайне тяжёлая: мама и слышать ничего не хотела о моей предстоящей женитьбе, её сестра Ева (да, да, та самая, что была прощена ею за предательство, и родила от моего отца!) призывала её вообще прервать со мной все отношения. Узнал я об этом из телефонного разговора с сестрой, которая уже работала в Омске и вызвала меня на переговоры, чтобы узнать, можно ли отменить или хотя бы перенести бракосочетание, вызвавшее такую бурю в семье. По понятным причинам я сказал, что не могу и не хочу ничего переносить (не раскрывая, разумеется, всех причин), и готов ради этого на всё.
Отец, слава Богу, занимал выжидательную позицию, чем я и воспользовался: написал отдельные письма ему и маме и объяснил (не вдаваясь в детали), как важна для меня эта женщина, и что, в случае потери её, для меня может стать неудачной не только дальнейшая учёба (что они выдвигали в качестве главного аргумента повременить), но и вся жизнь. Видимо, помня о печальных уроках прошлого (хотя бы о судьбе папиного младшего брата — художника, в честь которого меня назвали; бедный Эле, если бы ты знал, как помог мне через тридцать пять лет после своего трагического ухода!—ведь даже трудно представить себе, что могло бы быть, если бы мама послушала свою сестру…), и, видя мою непреклонность, гнев в скором времени был сменён на милость, мои родители и сестра невесты приехали в Новосибирск, и весёлая студенческая свадьба, заранее заказанная молодыми на деньги моей будущей тёщи, в присутствии родных, друзей-студентов и педагогов состоялась в кафе “Эврика” 23 января 1971 года! В очередной раз я чувствовал себя совершенно счастливым…
А вскоре мой педагог уехал в годовую творческую командировку в Ханой — преподавать в тамошней консерватории, и я, оставшись на попечении его любимого ученика Л. Богуславского, написал к окончанию учебного года “Зеркала” — вокальную поэму для сопрано с камерным инструментальным ансамблем на стихи С.Кирсанова, по музыке казавшейся мне тогда ультрамодерновой (очередная параллель — встреча с ней ждала меня через несколько лет в Ленинграде), а за следующие полгода — уже на 5-м курсе — Первый фортепьянный квинтет, словом, к возвращению Мурова из Вьетнама выпускная программа была готова — оставались лишь репетиции с прекрасным исполнительским составом — М. Богуславским — пианистом, братом Л. Богуславского и струнным квартетом пелагогов консерватории. А летом — между четвёртым и пятым курсами — я поехал в Иркутск, чтобы помочь своей молодой жене в период родов и познакомиться поближе с её семьёй.
Она с сестрой, её дочерью и матерью жила на втором этаже двухэтажного деревянного дома старой постройки в центре города — мимо него со страшным скрипом заворачивал трамвай (этот дом давно снесён, а те, кто там жил, расселены в новом жилом районе). Незадолго до моей женитьбы — без моего ведома — этот дом посетил, будучи в командировке в Иркутске, мой единокровный брат Вова. Вернувшись в Омск, он рассказал о своём негативном впечатлении от дома и семьи, в которой не было ни достатка, ни мужчин, кроме престарелого дедушки — отца матери семейства, жившего к тому же отдельно. Это, конечно, повлияло на формирование отношения моих родителей к моей невесте. К тому же она не была еврейкой. Мои родители — коммунисты, воспитали меня в духе интернационализма, но в глубине души, видимо, считали, что лучшей женой мне будет кто-нибудь из “своих”. Однако, сама жизнь (и неудачный опыт с Асей и Региной) убедила меня в другом.
Мне до родов жены — по её инициативе — ещё удалось и съездить с группой её подруг и друзей на Байкал — насладиться его девственной чистотой и прохладой. Когда она родила нашу первую дочь — Беллу — я был не седьмом небе от счастья. Когда она изъявила желание съесть пирожное — а их не было в свободной продаже — я бросился в ближайший ресторан, объявил всем о своей радости и принёс ей требуемое.
Вскоре я должен был вернуться в Новосибирск — продолжать учёбу на пятом курсе и оканчивать консерваторию, а она — осталась в Иркутске, но академотпуск решила не брать и в тот же год написала диплом на тему “О комическом у Баха” по его “Кофейной” кантате, приезжая только наездами для консультаций у её тогдашнего руководителя В. Калужского.
В то время мы уже снимали комнату в цокольном этаже, найденную с большим трудом — через знакомых. С неменьшим трудом я нашёл и работу — с помощью друга-композитора В. Пешняка — в далёком от консерватории клубе, в качестве учителя игры на фортепьяно. Подрабатывал я и в театре “Красный факел”, куда привлёк меня мой недавний однокашник — зав. муз. частью театра Л. Богуславский — в качестве играющего на сцене грузинские мелодии пианиста (в спектакле по пьесе Думбадзе “Я, бабушка, Иллико и Илларион”). А, поскольку выпускные работы были написаны в срок, оставалось только сдать госэкзамены.
Тут-то меня и поджидал очередной неприятный сюрприз…За экзамен по специальности я получил “отлично” — труднейший Квинтет был с блеском сыгран вышеупомянутым составом. Предстояло ещё сдать экзамен по теории музыки — род собеседования по заданному произведению. Мне выпало анализировать 5-ю Симфонию Прокофьева. Назадолго до этого я прочитал капитальную книгу С.Слонимского “Симфонии Прокофьева” и был уверен, что к собеседованию готов.
Но экзаменатор — Лия Хинчин — бывшая вокалисткаа ныне музыковед из Киева, считала иначе. Она имела свой взгляд и на Прокофьева, и на Слонимского, и на моего педагога — Мурова. Едва я раскрывал рот, как она тут же возражала, не мне — Слонимскому, который был для меня авторитетом повыше, чем бывшая вокалистка, ничем не прославившаяся на ниве музыковедения, хоть и государственный экзаменатор, и невольно я выразил это — не словом, видимо, а всем своим видом. Короче говоря, она поставила мне “удовлетворительно”, чем испортила диплом с отличием, которого я был бы удостоен при другом исходе госэкзамена. Это было следующим ударом от “своих”!
Муров на обсуждении смог произнести только: “Да как же так, у него никогда в жизни не было даже четвёрки ни по одному предмету!” Но дело было сделано. Ни на что в моей будущей жизни, слава Богу, это не повлияло. Муров только сокрушался: “если ты имеешь ко мне претензии, зачем сводить счёты с моим учеником?!” и предрёк: “С твоим, Илюша, нетрусливым характером, всю жизнь в тебя будут лететь отравленные стрелы.”
На следующий день мы с любимой в Доме актёра смотрели только вышедший потрясающий фильм “Ромео и Джульетта” Дзефирелли, а через день я явился для призыва в армию, не успев даже толком попрощаться с женой и маленькой дочкой.
Незадолго до госэкзаменов была распределительная комиссия в кабинете ректора, где нас, молодых выпускников, направили на работу в Кызыл (республика Тыва) в качестве преподавателей тувинского музучилища (в Сибири другого места для нас не нашлось!). Однако, поскольку жена оставалась одна с грудным младенцем, а я успел договориться по телефону с директором Омского музучилища, которому очень нужны были педагоги нашего профиля (!), она в результате поехала в Омск (находившийся также в зоне влияния Новосибирской консерватории).
Там она жила у моих родителей, начав работать педагогом по курсу музлитературы, а я отправился служить в Ансамбль песни и пляски СибВО, который располагался в Доме офицеров на Красном проспекте, как раз напротив того места, куда всего за пару лет до этого я ночами провожал свою девушку…
Съёмную квартиру я уступил другу Л. Крокушанскому и его молодой жене Оле Александровой, которая осталась работать в Новосибирске. В то время многие мои друзья-евреи женились на подругах по учёбе — русских или украинках: Г. Гоберник, Д. Крокушанский, А. Резник, М. Богуславский. Часть из них остались в России, часть с жёнами переехала в Израиль и Америку, что, естественно, потребовало от их “половин” особой преданности и решимости — разделить вместе с мужьями судьбу нашего гонимого народа.
В Ансамбле я снова стал скрипачом — замкнулся первый концентрический круг, связанный с моей специальностью. Специально перед этим съездил домой, привёз скрипку, и играл на ней в оркестровой группе Ансамбля, куда призвались одновременно со мной альтист Л. Крокушанский и скрипач Г. Гельман.
Кроме оркестрового, в Ансамбле был хореографический и хоровой цеха. В первом, естественно, были танцоры, во втором — хористы. Оркестранты набирались, как и я, из выпускников консерватории (скрипачи) и музучилища (баянисты, ударники, гитаристы и пр.). За год удалось сделать и несколько аранжировок — в основном, популярных песен Шаинского, Афанасьева и др. и написать две песни.
Месяца три прошли в концертных поездках по всей Западной Сибири,а потом вышел Указ — оставить только сверхсрочников и вольнонаёмных, и нас — срочников отправили в рембат — ремонтный батальон в военном городке. Поскольку к технике мы никакого отношения не имели, использовали нас на подсобных работах, а в преддверии смотра-конкурса на лучшую строевую песню комбат позволил даже репетировать в клубе, а песню приказал сочинить мне — единственному композитору среди оркестрантов.
Пришлось освоить песенный жанр — написать марш в духе сталинских патриотических песен на собственный текст, который был достойно завершён альтистом Е. Кержнером, дослуживавшим свои полгода с нами. В словах звучали гордость и плохо скрытый скепсис:
“…Недаром называют нас “рембат”,
Недаром с орденами нам комбат,
Ведь руки золотые у ребят —
На свете нет сильнее!…” (1972)
К счастью, последний не был замечен, смотр прошёл на “ура”, комбат получил благодарность комполка, и нам — у кого не было нарядов вне очереди — дал на радостях увольнительную. Да вот беда — почти у всех были штрафные наряды — и большинство из нас осталось “куковать” в военгородке…
Но через 3-4 месяца нас почти всех вернули в Ансамбль, где мы находились уже до конца службы. Программу сдавали один раз на целый год. После её приёма специальной комиссией было запрещено хоть что-то в ней менять, и её “гоняли” целый год. Чтобы хоть как-то разнообразить жизнь, будучи в увольнении, посещал уроки Мурова в консерватории, читал много периодики и книг в библиотеке Дома офицеров, редактировал стенную газету Ансамбля, где периодически помещал свои стихи. Каюсь, временами довольно льстивые, как, например, это — новогоднее, посвященное начальнику Ансамбля старлею (старшему лейтенанту) Морозову:
“Вам Ваши звёзды светят ярко
Везде — в искусстве и в судьбе.
Пусть Дед Мороз своим подарком
И Вам напомнит о себе,
И тот подарок непременно
Пусть будет самою большой
И дорогой, и неразменной
Пятиконечною звездой!” (1972)
Это означало — большую звезду майора — следующее, вожделенное всеми военными, звание… Моя “лояльность” была замечена и благосклонно отмечена — в течение года службы я трижды побывал дома — в краткосрочных отпусках, не считая приезда жены ко мне — и двух незабываемых суток в офицерской гостинице!
Однажды в Ансамбле появился мой товарищ по несчастью — Г. Гельман (его, бедолагу, оставили в рембате — не всех прикомандировали обратно…), который заявил, что меня вернули в Ансамбль неправильно — ведь я — не настоящий скрипач, а он — настоящий. Это было чистой правдой. Но начальник Ансамбля ему резонно возразил: “Вы, рядовой Гельман — только скрипач, а рядовой Хейфец — ещё и редактор газеты, и стихи пишет. Смирно, кругом, шагом…арш!” — и бедный Гаррик зашагал дослуживать свой срок в постылый рембат.
На первый взгляд может показаться, что год службы пролетел легко, как бы между прочим. На самом деле это был один из самых тяжёлых периодов моей жизни, сравнимых разве что с детскими горестями жизни в отрыве от близких “на даче” детского сада.
Тяжело было, прежде всего, морально — ощущать постоянный пресс давления чужой воли, безрадостное существование освежалось лишь поездками и новыми впечатлениями. Однажды на какой-то глухой сибирской станции мои “коллеги” открыли захватывающее дух развлечение: нашли дрезину и катались на ней, разогнавшись до приличной скорости. Помню, такая дрезина с ними проезжала мимо меня, я вскочил на неё, не рассчитав, что по инерции начну падать назад — на рельсы.
Что и произошло — нет, я не упал — иначе не писал бы сейчас этих строк, но начал падать, задев уже задним местом край дрезины, a в моих глазах отразился такой неподдельный ужас, что один из стоявших на дрязине — Л.Крокушанский — схватил меня за вытянутые руки, максимально отклонившись назад — чем спас меня от неминуемого увечья, если не самой смерти. Характерно, что все остальные стояли, не шелохнувшись…Мою рану зашивали в местном госпитале, она ещё кровила с неделю, потом постепенно затянулась, шрам от швов остался до сих пор.
Последние перед дембелем дни тянулись долго, я решил немного отдохнуть — пошёл к врачу с жалобой на горло — ангины постоянно меня мучили, и получил направление в госпиталь в военном городке — все же новые впечатления, подальше от начальства. В госпитале я пробыл недели две или три, успев просмотреть там вновь вышедший весёлый телефильм “Большая перемена”. Потом уже начал просить выписки — боялся, что без меня придёт приказ о демобилизации, а врач — добрая душа — всё тянул — “куда ты торопишься, отдохни ещё!”. Но, наконец, выписал.
Каковы же были мои удивление и досада, когда я обнаружил, что в шкафу репетиционного зала нет моей скрипки, которую я там оставлял перед госпиталем. Я поднял скандал — “ворюги, воровать у товарища!”, угрожал заявить военному прокурору — благо, он принимал рядом, в Доме офицеров, но замначансамбля решил проблему по-своему: все скинулись, кто сколько мог — на новый инструмент, конечно, не хватило бы, но как утешительный приз — нормально, и послал меня “сторожить новую казарму” в тот же военный городок, куда я прихватил из библиотеки недавно вышедший томик “Избранного” Ф. Кафки.
Несколько последних в армии недель я наслаждался этим незаурядным чтением, живя совершенно один в огромной казарме, лишь трижды в день появляясь в общей столовой. На окончание этого нелёгкого года написал песню, посвящённую одному из немногих армейских друзей, на собственный текст:
“Весенние дни,
Последние дни,
Как могут так долго тянуться они?
За ними — дорога и солнечный свет,
А им всё конца нет,
Конца им всё нет.
Ты помнишь, тогда
Неслись поезда.
Теперь и не вспомнишь, зачем и куда,
И вот остановка — здесь надо сойти,
Но с нами останутся наши пути.
Мы ждали с тобой
Весны голубой —
Пускай не хотелось признаться порой,
И вот она с нами — так что же, друзья,
Не вижу в глазах вашихрадости я?”
(1973)
Наконец, пришёл долгожданный приказ о демобилизации, вскоре я оказался дома, с близкими, и год в армии начал казаться каким-то страшным сном.
(продолжение следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer7/ihejfec/
